Резкая боль неожиданно острым уколом невидимой шпаги кольнула в пах. Иван Кондратьевич даже подскочил от неожиданности. На пол с колен упали пожелтевшие фотографии.
- Уй! Ничего себе! Вот так-так! – вскрикнул он бабьим голоском. Он не испугался. Нет! Он знал: это Бог всегда напоминает о своем существовании Болью. Бог всегда напоминает нам о своем существовании болью. Но мы зачастую воспринимаем эту боль, как наказание за грехи. Эх! Зря я оскоромился в Пост! Не надо было мне вызывать проститутку, когда жена уехала! Зря я устриц молоком запивал! Зря я делал контрольный, может быть, он бы и выжил! Не надо было кончать в нее! Большинство людей, привыкли обращать свой взор к Создателю, только когда приходит беда. Так уж устроен человек. Так думал Иван Кондратьевич, почесывая уколотый невидимой шпагой пах.
- Вань! – раздался крик Зинаиды из кухни.
- Чего тебе! – откликнулся нехотя Иван Кондратьевич, нежно поглаживая уколотый невидимой шпагой пах, словно успокаивая его, что бы боль немного унялась.
- Ха-ха-ха-ха! А помнишь, ха-ха-ха… - хохотала незримая зраку Зинаида, - помнишь, как ты пьяный вдупель, дедом Морозом был в ресторане «Ретро»? Стриптиз новогодний помнишь? Бороду у тебя украли тогда еще! Помнишь? А? Вань? Помнишь?
- Помню! – с некоторым раздражением откликнулся Иван Кондратьевич. «Тоже мне, нашла самое яркое событие жизни в день рождения!»
- Правда, смешно?
- Очень! – боль в паху и впрямь улеглась. Иван Кондратьевич был убежден, что у каждого органа есть своя автономная мыслительная система, душа, если хотите, так ее называйте. И если с ним, с органом, душевно поговорить, нежно погладить или просто обратить на него свое внимание, то можно убедить его не болеть. Доброе слово и кошке приятно, а уж паху-то и подавно.
Еще бы, Ивану Кондратьевичу не помнить тот славный Новый год, в корне изменивший всю его жизнь. Ваня, в те лихие времена был гол, как сокол, и подрабатывал, где только мог и как только мог. Он читал лекции о религиях в ПТУ, играл на баяне на свадьбах и поминках, давал уроки рисования в клубе стройтреста № 4, руководил детским кукольным театром, занимался отделкой квартир, сторожил кинотеатр «Первомайский», тренировал детскую футбольную команду интерната для детей с ограниченными возможностями, копал могилы на городском кладбище, разгружал вагоны с углем. А один Новогодний корпоратив мог прокормить его пару месяцев. Две предновогодние недели он работал без сна и отдыха. Зинка, начинающая актриса кукольного театра, и будущая его жена, ходила с ним в роли снегурочки. Вдвоем шабашли. На корпоративах платили щедро. Особенно 31 декабря. В тот раз они выступали в трех местах: в ДК Машиностроительного завода, в отеле «Белград» и в заключении - в ресторане «Ретро». И везде наливали. Иван вяло отказывался, насколько ему позволял авторитет Деда Мороза. Но против халявного «Хенесси» устоять не мог. И хотя данный зловонный сорт «Хенесси» был произведен где-то в Закавказье, но душу грел отменно. Закусывать было некогда и в «Ретро» он приехал уже изрядно захмелевшим, вспотевшим и уставшим. Серега Чешуя, хозяин ресторана, лысый, кряжистый «пацан», без одного переднего зуба (специально не вставлял, чтобы придать своей заурядной внешности романтичность) подозрительно посмотрел на него.
- Выстоишь? – спросил он.
- Ноу проблем, братан! – мужественно, заплетающимся языком ответил Ванек.
- Мы на санках долго мчались! В новогодний, светлый час!... – бодро начал он, звонким голосом.
– Мы на санках…. В Новогодний, светлый час….Епть! - Но дальше память словно отшибло. Слова забыл. С минуту Ваня вращал очам, вспоминая текст, смотрел в потолок, в ожидании подсказки, но текст бесповоротно заблудившись, ушел из памяти в никуда.
- В общем – новогодний стриптиз от деда Мороза! Только у нас! Впервые в мире! – неожиданно объявил он. – Маэстро! Музыку!
Музыканты заиграли «Летку-Еньку» и Иван, пританцовывая, словно пьяная гейша, плавными движениями стал медленно снимать с себя одежды Деда Мороза. В Публику полетели пальто из красного плюша, шапка, алый кушак, фуфайка-телогрейка, которую худой Иван пододевал под пальто, чтобы казаться толще, борода, шапка, парик, майка. Он, минут пять играл сатиновыми труселями в цветочек, щелкал резинкой, приспускал и поднимал, словно паруса, не решаясь окончательно приоткрыть завесу страшной тайны, но под давлением общественного желания все-таки резко рванул их вниз и под шквал аплодисментов гордо покинул сцену. Женская часть аудитории ревела от восторга. Зинка в стороне злобно кусала губы.
- Ну, ты, братан, жжошь! – одобрительно хлопнул его по плечу Чешуя. Он заплатил ему тогда двойной тариф, что равнялось двум его месячным окладам на заводе. Страна благодушно и беспечно дремала в развитом социализме и, зевая, рапортовала о досрочном выполнении пятилетнего плана. После выступления Иван так и не нашел бороду Деда Мороза (кто-то взял раритет на вечную память) и все каникулы выступал на детских утренниках, прикрепив к подбородку мятый кусок серой ваты. Но зато проснулся знаменитым: успех «стриптиза» был неимоверный. Слух о нем моментально облетел областной центр. Ивана стали приглашать на закрытые вечеринки женских трудовых коллективов: чулочно-носочной фабрики имени Ленина, кондитерского объединения «Сластена», грибного хозяйства «Шампиньон», медицинского училища имени героя Советского Союза Ольги Дроновой, областного центра Гинекологии Григория Осьминина, ткацкой фабрики Розы Люксембург, троллейбусно-трамвайного депо № 1, Государственного Института легкой промышленности. Иван творчески развил свои выступления, подобрал хорошую музыку, красочный костюм, обсыпанный мишурой и стразами, подработал и довел до совершенства хореографию. К Ивану прочно прикрепилась слава отца-основоположника мужского Советского эрегированного стриптиза. У него появились лихие деньги. Правда, его пару раз вызывали в «органы» и проводили воспитательные беседы, но Иван, называл свои грязные танцы «оригинальным жанром» и его отпускали после клятвы полностью не обнажать срамной уд. Он уволился с завода, стал «свободным художником» и получил самую прекрасную в мире возможность – возможность творить, не выходя из дома. Он стал сочинителем.
Парадокс? Абсурд? Игра нелепого случая? Но если разобраться: что правит миропорядком: Случайность или Закономерность? Возникновение Земли, случайное соединение элементов, или чья-то Воля? Человек сам строит свою судьбу или же за него уже все решено некой высшей силой? Иван Кондратьевич прожил длинную жизнь, полную противоречий, случайностей, невероятных совпадений, прочитал тысячи книг, но ответить себе на эти вопросы так и не смог. «Неужели я умру, так и не узнав Истины, Главной загадки земной жизни?» – с ужасом думал он, рассматривая свои фотографии в старинном альбоме. Вот он совсем малыш, шесть месяцев, в ползунках, но уже улыбается этому миру. Вот он первоклашка: серьезный, словно осознающий всю меру ответственности перед грядущими поколениями за свое появление на свет. Здесь его сфотографировали для доски почета. Его фотография неделю висела возле учительской. Вот он в форме курсанта высшего училища внешней разведки. На груди медаль «За отвагу», взятая на время съемки у сержанта Щеглова Виталика, который к тому времени уже пошел огонь Сербии и Осетии. А здесь он уже патлатый хиппи, в джинсах, с гитарой…
- Вань! – вновь раздался из кухни скрипучий голос жены.
- Ну, чего там? – недовольно откликнулся Иван Кондратьевич, откладывая в сторону альбом с фотографиями, отрываясь от сентиментальных размышлений и дорогих сердцу воспоминаний. А ведь, наверняка, шельма, какую-нибудь ерунду спросит.
- Подь, сюда-то, Вань! Слышь! Сюда пойди-ко, Вань!
- Зина! Я же медитирую! – капризно простонал Иван Кондратьевич.
- Будет тебе медитировать-то! День-то сегодня какой у тебя! Почитай-ко мне лучше что-нибудь из своего раннего-то! Будет тебе медитировать-то! – умоляюще попросила его дрожайшая половина. Внутри существа Ивана Ездратовича разлилась сладкая теплота. Какая бы ни была порой стервозной его Зинка, но все-таки она – родная и единственная! Любимая! Единственное существо на Земле, которое понимал тонкость его творческой натуры, его язык, мысли и чаяния!
- Стихи или прозу? – прокашлявшись, деловито прокричал Иван Кондратьевич.
- Что тебе самому больше хочется, Ванюша…
Невысокий, пузатенький, старичок, с редким пучком пегих волос на голове, он, кряхтя, поднялся с дивана, нащупал босыми ногами шлепанцы, взял с полки свою книгу, сборник ранних рассказов и пошлепал на кухню. Аппетитный аромат лука, чеснока, картошки, баранины, рыбы, петрушки, артишока, грибов, гороха, пряностей, приятно щекотал его поросшие кустистыми волосами ноздри.
- Как тут у тебя… - восхищенно повел он носом. – Как в японском ресторане!
- Скажешь тоже, в японском! Почитай-ка мне лучше, Вань, что-нибудь из своего раннего, пока я готовлю. Мне так нравится, когда ты читаешь…- жена Зинаида, в цветастом халате, стояла к нему своей широкой спиной, колдовала над столом. Он, походя, играючи, но без юношеского задора, а скорее из этикета, хлопнул ее по рыхлому заду, на что она даже не среагировала. Иван Кондратьевич задумчиво полистал потрепанные страницы своей книги. Сколько же лет назад он это писал? Тридцать? Сорок? Тогда еще молодой, амбициозный, энергия билась через край, мог запросто с недельного бодуна двадцать, а то тридцать страниц за день забабахать, а потом снова забухать! Эх! Молодость! Сейчас, едва пару страниц за день мог осилить Иван Кондратьевич. «А может просто к слову требовательнее, строже стал?» Он пригладил редкий вздыбившийся, словно утренний член скаута, после сна вихор и торжественно произнес.
- «Хозяин степных просторов»!
Жюль насторожился. В горле сразу пересохло. Он сделал несколько холостых глотков.
- Ой! Ванечка! Здорово! – повернула голову Зинаида. На лице был написан неподдельный восторг. – Как я люблю эту вещицу! Это ж классика! Ее надо в школе проходить! Я бы за такую литературу ордена бы давала!
- А больше ты бы ничего не давала? – хитро хохотнул Иван Кондратьевич.
- Ваня! – укоризненно протянула Зинаида. – Ну ты же взрослый человек!
- Да уж куда взрослее! Итак, слушай: «Все цвело. – торжественно начал Иван Кондратьевич, - Будто скромные деревенские девчата в белоснежных сарафанах, стояли в саду яблоньки. По-праздничному выглядели в малиновых платьицах абрикосы, в розоватых накидках стояли в сторонке, у забора застенчивые груши. Призывно поглядывали на Василия Головченко с грядок кочаны капусты: «Ну-ка! Давай-ка! Сорви нас!» словно говорили они. Даже плавни, что начинаются в двух десятках от хаты и те покрылись яркой весенней зеленью».
Жиль зевнул, вежливо прикрыв рот ладошкой.
Иван Кондратьевич вспомнил, как, волнуясь и вытирая платком струящийся по лицу пот, читал этот свой опус он на первом в своей жизни областном семинаре молодых писателей, который ежегодно проводила писательская организация. Председатель Союза Писателей Николай Ермолаевич Колбасенко с улыбкой смотрел на него. Тогда, после обсуждения, его рассказ был рекомендован в журнал «Кыргызстан Муданияты». В этом же номере была впервые опубликована знаменитая народно-лирическая поэма 17 века «Кыз-Жибек». Наутро Иван проснулся знаменитым. Журнал выходил пятитысячным тиражом. Всю свою жалкую зарплату потратил начинающий писатель, а тогда простой курьер Союза писателей (сгоняй за водкой, сынок!), Иван Воротнюк на эти журналы. Сто штук купил он тогда. При случае, дарил знакомым девушкам, которые после становились близкими знакомыми.
- Губарев придет? – перебила чтение Зинаида, шинкуя овощные культуры на разделочной доске.
- Обещал.
- Бубоновы?
- Эти уж придут непременно!
- Козлобаев?
- Я его не звал, но он придет. Вчера в коридоре встретил, говорит: когда проставляться будешь? Знает наверняка, что у меня собираемся. Он еще может хвоста привести, Мишу Лизопахова.
- А это кто? – насторожилась Зинаида.
- Да его не знаешь. Халявщик один. Он в союзе вертится. Не то критик, не то сатирик. Но я что-то не припомню, чтобы он что-то где-то опубликовал. Книг у него точно нет.
- А из «Октября» придут?
- Это я не знаю. Я Серебрякова приглашал.
- А из Союза?
- Прухин придет. Они адрес поздравительный в типографии заказывали. И еще Андреас Хунгуэрра из Альмерии.
- Чумазый?
- Ну, не специально ко мне. Но до четверга будет в России.
- Хорошо. Андреас – это хорошо. Помнят, значит, кому обязаны своим положением. Я котлет рыбных вчера наделала пятьдесят штук. По три на каждого получится. Капусту потушила с картошечкой. Неплохо будет горяченькое. А под водочку, рыбка красная.
- Сала бы надо! Андреас любит. И капустки квашеной.
- А как же! Сало под водочку – милое дело!
- Ну, слушайте дальше, Зинаида. «В хате у Корниенко, куда пришел Василий, был людно. За богато уставленными столами тесно сидели гости. Выпив по чарке другой за здоровье молодых, гости весело и остроумно перебрасывались шутками, прибаутками, пословицами, поговорками, помидорами, огурцами, яйцами (про помидоры и яйца он, озоруя, нарочно добавил только что от себя).
- Ха-ха-ха! Ой! Не могу! – Зинаида откинув голову, залилась чистым, звонким, как весенний ручеек, смехом. - Ну ты, Вань, я просто не могу. Это ж надо так написать… Яйцами! Ха-ха-ха-ха….
Иван Конратьевич, удовлетворенно хмыкнув, посмотрел на трясущуюся от смеха спину жены. Зинаида была для него народом, для которого он писал. Он всегда на ней оттачивал язык своих произведений. Если Зинаида смеялась, или плакала – значит, он на правильном пути. Сколь уж лет минуло, а ей все смешно. Зря, конечно, он не вставил тогда в текст про яйца! Да и не пропустили бы с яйцами, как пить дать.
- ….Внешне самоходная пушка очень похожа на танк. – продолжал Иван Кондратьевич, - Самоходки ведут огонь, как прямой наводкой, так и с дальних дистанций и имеют большой запас снарядов. Военком Дроченков это хорошо усвоил еще десять лет назад, в учебном батальоне, в Кастамукше. У военкома Дроченкова были воспаленные от бессонницы глаза, большие волосатые руки и зловонное дыхание изо рта. Марийка почувствовала его, когда военком приблизил к ней свое небритое, в шрамах, одутловатое лицо.
- Люблю! Тебя одну! – хрипло шептал он ей в розовое ушко, - Уедем отсюда на край света! В Нерчинск!
- А где это, Захар? – тяжело дыша, спрашивала Марийка,
- Это под Читой!
- А Чита?
- Чита - в Сибири!»
- А откуда еще, кроме рта, может быть у военкома зловонное дыхание? – не поворачиваясь, прервала чтение мужа Зинаида.
- Что? - не сразу понял Иван Кондратьевич.
- Ой! Извини, Вань!… Извини, что перебила…Вань…
«В самом деле, - усмехнулся Иван Кондратьевич, - дыхание оно ведь только изо рта. Если будут переиздавать, надо обратить на это внимание!» «У директора тракторного завода Василий Головченко задержался недолго. – продолжил он чтение, - Потому что не застал того на месте. Не было на месте и Заманюка и Отрыжного. Даже Кузьменко с Ушлыковым и тот куда-то ушли. Безденюк и Агапов были в отпуске без содержания. Худыйбердыев с Петром Гривой уехали в Хабаровск за вытяжными штуцерами. Кабинет партийной работы был на запоре. Главный бухгалтер Алефтина Задоводова уехала в банк. Завскладом Нунахин не выходил на работу уже вторые сутки. Бригадир Николай Селихов и вестовой Александр Крчемный, сдавали сессию в высшей партийной школе. К Игнату Сорочка бат приехал из Череповца. Лев Загулупов, говорят, запил после похорон жены. А почему не было в цеху Гулямова и Педренко не знал никто. Но воля и мастерство советских людей возрождает жизнь даже там, где все было мертво. Вновь возвышаются кварталы многоэтажных домов, разрушенных при аварии АЭС выдают сверхплановые плавки сталевары «Красного Октября», один за другим сходят с конвейера машино-тракторного завода мощные трактора и комбайны на гусеничном ходу….»
Жилю стало тошно. Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы унять рвотные позывы.
- Вань! Кто-то пришел! Звонят! – воскликнула Зинаида, и замерла, прислушиваясь. – Точно, звонят. Кто это в такую-то рань? Вань! Открой, поди…
Иван Кондратьевич нехотя прервал чтение, положил книгу на стол.
- На стол, не клади! – испугалась Зинаида, - тут жирно! Дай я протру.
Иван Кондратьевич взглянул в дверной глазок. Никого на площадке не было. Он осторожно приоткрыл двери и, вздрогнув, отпрянул от звонкого детского, нескладного многоголосья.
- С днем рожденья поздравляем! Много счастья вам жилаем! Не болеть, не умирать! Не курить и не бухать. И романы нам писать!
Пять малышей, мал-мала-меньше, с жидкими букетами цветов стояли возле двери и, старательно выговаривая слова, кричали бездарные строчки во всю мощь своих детских легких.
- Лет до ста дожить жилаем! Ваши книжки мы читаем! Вас мы любим, уважаем! Стать такими великими и мудрыми, как вы мечтаем!
- Что ж… Очень хорошо…. Дети. Ну, спасибо, мои хорошие! – сдержанно, и слегка растерянно, проговорил Иван Кондратьевич, держась рукой за сердце. – А вы что же, одни?
- С Натальей Никитичной! – сказал серьезный мальчик в очках с разбитым стеклом. Остальные смотрели на старика выжидающе, словно ожидая гонорара.
- С Днем Рождения Вас, Иван Кондратьевич! – улыбаясь лучезарной, златозубой улыбкой, с верхней площадки приветствовала его Наташенька, стенографистка-машинистка из союза писателей, сухопарая женщина пятидесяти с лишним лет в зеленой вязаной кофте. Кажется еще недавно, Иван Кондратьевич диктовал ей, студентке литинститута, свой роман «Облом». «А прошло-то ужо тридцать лет! Тридцать лет! Она была в этой же кофте!» - подумал с нежностью Иван Кондратьевич! «Она всегда была в этой кофте! Но золотые зубы вставила только год назад». Наташенька писала стихи, и старалась угодить всему союзу писателей, тем, что за гроши, из чистой любви к литературе, перепечатывала рукописи. Впрочем, не только этим….
- Да, что же вы, походите же! Наташенька! Зинаида! К нам гости! – воскликнул писатель, немного смущаясь своих новых, вызывающе-роскошных, парчовых пижамных турецких штанов, подаренных Зинаидой.
- Да нет, мы на минутку! Только поздравить! – смеясь, ворковала Наташенька, пропуская впереди себя малышню. – Это ребятишки из Загорянского реабилитационного центра. Сироты, олигофрены. Я их на час всего отпросила.
- Нет! Я вас так не отпущу! Зина! Неси конфеты и коньяк! Не надо! Не надо разуваться! Стихи-то поздравительные твои? А? Наталья?
- Мои! – зарделась Наталья.
- Узнаю штиль! Мощно! – похлопал он ее одобрительно по костлявому плечу. Детвора, толпясь и толкаясь, охотно заполнила прихожую.
- Не трогай! Не трогай это, девочка! – вскричал Иван Кондратьевич, выхватывая из рук озорной, конопатой девчонки хрустальный кубок, с надписью «Любимому писателю Ивану Конратьевичу Воротнюку от коллектива Красноярской птицефабрики №5». – Не трогайте здесь ничего, сорванцы эдакие!
- Ой! Какие у нас гости! – с театральной экзальтацией всплеснула руками появившаяся в дверях Зинаида. – Проходите в залу Садитесь. Уй, какие мы маленькие! – она походя потрепала розволикую девчонку за мясистую щечку, - Рассаживайтесь! Иван Кондратьевич, вам почитает свои ранние произведения! Ребята! Берите сушки! Ну-ка! Налетай!
Зинаида собрала у детей все букеты и унесла на кухню. Малыши послушно, словно зомби, тихо, расселись прямо на полу, поджав по себя ноги. Иван Кондратьевич с волнением продолжил чтение. Повествование сопровождалось хрустом прошлогодних сушек и трогательным детским сопением и чавканием.
«День быстро удлинялся. Кроваво-красное солнце пряталось за горизонт в десять часов вечера. Но еще долго-долго его рассеянные желтоватые лучи пламенели на чистой западной стороне неба. Свет нехотя отступал в борьбе с наползавшими сумерками, а к часу ночи солнце вновь всходило – словно хотело наверстать время, упущенное за темную полярную зиму». Жиля наконец вырвало пямо на ковер. Совсем немного. Грамм двести желтой густой рвотной массы упало рядом ему под ноги. Жиль оглянулся. Никто не заметил.
- Боже! Как здорово! – простонала Наташенька в истоме, страстно вцепившись ногтями в рыжую обивку кресла. - Еще! Еще! Ну же! Ну же!
Малыши притихли, сжались в комочки, превратившись во внимание, выпучив глазенки, со страхом, обожанием и почитанием смотрели на раскрасневшегося, вошедшего в раж седовласого старца. Иван Кондратьевич, сглотнув набежавшую слюну, продолжил.
- «Благороден духовный мир советского человека. – воскликнул Яков Лишаев, раскинув руки в стороны. - Величественны дела его, им совершенные и совершаемые, светлы и грандиозны перспективы его будущего. Наш народ народ-созидатель, вдохновенный творец, благодаря своему труду все более приближается к своему светлому будущему. Но чем ближе к нам заветная цель, тем строже и требовательнее мы оцениваем личные качества каждого члена нашего общества, тем непримиримее и суровее относимся к порокам и недостаткам».
- Да! Так сейчас уже никто не пишет! – вздохнула печально Наташенька в мертвой тишине. – Это богаче и эмоциональнее эклог Вергилия!
- Еще бы! – поддакнула стоявшая в дверях Зинаида, ревниво поглядывая на побледневшую от восторга машинистку. – Пришвин, Бианки, Мамин-Сибиряк, Тимурбек Батырмурзаев, все они просто отдыхают!
- Тогда уж и Мильтон отдыхает! – с улыбкой подсказала Наташенька.
- И Факи Тейран отдыхает – добавила Зинаида, смеясь.
- И Тугельбай Садырбеков отдыхает! Ха-хи-хти-хи-хтых… - расхохотала Наташенька.
- И Сухово-Кобылин отдыхает! Ха-ха-ха ха! Кха-ха-ха…схватилась за выпирающий из-за фартука живот Зинаида.
- Фиофилакт Симокатт отдахает в Турции! – дурачась, и показывая «дулю» Зинаиде, сквозь смех говорила Наталья.
- Да полно вам! – прервал их шутливую пикировку Иван Кондратьевич. – Хоть Фиофилакта Симокатта не трогайте, хулиганки литературные! Ничего святого нет для них! Скажите еще Франсуа Рене де Шатобриан тоже отдыхает! Ха-ха-ха-ха!
- Нет, в самом деле, Иван! – Зинаида вдруг стала серьезной, - все дело в вербальной организации знания. Знанием неясной истины обладают немногие люди. А облачить это знание в форму могут вообще единицы. Оттого, темные массы до сих пор и остаются в неведении. Ты, как раз и есть исключение: ясная мысль, изящный слог.
- Специфика литературного творчества в том, что оно не желает утешаться лишь прекрасными формами, эдаким консенсусом вкуса. А сегодня, при отсутствии эстетических критериев, ценность произведения определяется величиной прибыли – возразил Иван, неохотно, - Слушайте, лучше, дальше. «Казалось, весна все-таки взяла свое, - весело продолжал он, вдохновенный экстазом публики, - «Но вдруг налетал резкий, пронизывающий ветер, небо заволакивали мутные, как свекольный самогон, облака и начиналась пурга….»
- Мутные, как самогон, облака! – эхом повторила, ставшая вдруг серьезной и печальной, Наташенька, - Как это прекрасно! Мутные, как самогон, облака!
- Да сейчас, никто и не знает, что такое самогон! – сказала Зинаида.- Это для них все равно, что облучок или кондачок.
- Самогон! – рассмеялся неожиданно очкарик-мальчонка, не вынимая пальчика из носа и куражась, показал всем язычок.
- Ха-ха-ха! – рассмеялся Иван Кондратьевич. – А про это тебе знать пока рановато, пострел! А давайте-ка, ребята, я лучше вам стихи свои почитаю ранние?
- Стихи! Стихи! – радостно запрыгали дети вокруг Ивана Кондратьевича. Одна девочка описалась и растерянно смотрела на растекающуюся под ней лужу. На эту пасторалью с умилением смотрела Зинаида, сложив руки на вздувшейся выпуклости живота. «Как же он все-таки, по-своему, любит ребятишек! А они-то его как любят! До чего же прекрасен и удивителен наш мир!»
- Ой! – воскликнула она в панике, хлопнув себя по ляжкам, - У меня же котлеты горят!
Метнулась толстой молнией в дверь. И тут же запах сгоревшего теста донесся до всех. Иван Кондратьевич укоризненно вздохнул.
- Вот до чего доводит любовь к литературе! - хитровато улыбнулся он, обнажив желтоватые зубы.
- К хорошей, заметьте, литературе - поправила его Наташенька. Иван Кондратьевич одарил ее благодарным взглядом и, прикрыв глаза, начал читать по памяти.
- «Ручьи монотонно журчат в водостоке.
Тихо. Темно. Чу! Звонят на Востоке!
Мимо калиток и спящих окон.
Мимо церквей и священных икон.
Жданный пророк к нам идет под дождем.
Тот, кого с тайной надеждою ждем.
От этих строк ему вдруг стало тепло, повеяло свежим ветерком юности. Он вдруг вспомнил лица друзей, поэтов, в пляшущих отблесках костра, неотразимый и недоступный образ прекрасной земной богини, Катюшки Железко. Она смотрела на него, не отрываясь, даря ему взглядом то, чего ему больше всего не хватало: надежду. С этой надеждой он просыпался и засыпал. Он понимал, что для того, чтобы добиться ее, он должен свернуть горы. Он сворачивал горы, каждый день: преодолевая сон, лень, усталость. Он писал неистово и исступленно, как будто прорубал просеку в непроходимой сельве. Просеку к сердцу неземной красавицы. Иногда она была совсем близко. Однажды Катька даже пришла в его убогие чертоги. Они танцевали в полумраке под чарующую небесную музыку Джованни Палестрины. Но тогда она отвергла даже робкие и целомудренные попытки Ивана поцеловать ее. Да, к тому же, у него вдруг от волнения разболелся живот и он то и дело бегал в туалет. Квартирка была маленькая, слышимость - прекрасная, и Иван, каждый раз отправляясь на толчок, делал музыку на всю мощность, чтобы Богиня ни в коем случае не услышала омерзительных звуков вырывающихся, словно из богатого газового месторождения (Газпром отдыхает!), и не догадалась об истинной причине его частый отлучек. Катька не ответила на его любовь. Она играла Иваном, как забавной игрушкой, то, подпуская его к своим губам, то прячась от него и заставляя всякий раз умирать от ревности и неизвестности. Она, в конце концов, вышла замуж за геолога и уехала в Уренгой, но прекрасным плодом это неразделенной любви стала куча разнообразных и прекрасных произведений, написанных Иваном для нее.
«Яровые взволновались на ветру.
Как бурных волн полет.
Я гной рукой своей утру.
И боль пройдет.
Религии рождаются от смерти.
Стихи рождаются от боли.
Но вы словам моим не верьте.
Мы все- частички Божьей воли.
Все в жизни поздно или рано
Однажды превращается в гуано!»
Жиль в ужасе схватился в ужасе за виски.
- Прекрати! Прекрати сейчас же! – одновременно с визгом ворвалась вихрем в комнату грозная фигура жены. Голос ее срывался на крик. Глаза горели жестоким огнем. Грудь вздымалась от гнева. Дети на полу от ужаса сжались в один большой комок.
- Что же ты делаешь, дрянь, такая! Ты же обещал, Иван!
Сидящая рядом с писателем стриженная наголо девочка в байковом платьице, заплакала, вскочила, и торопливо выскочила в коридор.
- Прости! – запоздало опустил глаза Иван Кондратьевич. – Прости Зина. Забылся.…
- Опять за старое!
- Ну, полно…
- Зачем вы так, Иван Кондратьевич? – дрожащим голосом произнесла Наташенька. На реснице у нее, словно капля росы, блестела слезинка. – Мерзость! Какая мерзость! Фу! Деморальсьон! Пойдемте отсюда, дети! – строго сказала она, подталкивая детей к выходу. – Уходим! Нам тут больше делать нечего!
Дети испуганно пятились от Ивана Кондратьевича, как от ожившего мертвеца. Очкастый мальчик, что-то бессмысленно бормоча себе под нос, сгреб все оставшиеся на блюде сушки «на посошок», и торопливо, роняя часть хлебопродуктов на пол, стал запихивать их себе в карман.
- Сеня! Я кому сказала – пошли! – шлепок жестокой затрещины разорвал возникшую тишину. Хлопнула входная дверь. Наступила зловещая пауза.
*****
- Ну и что ты хотел доказать? – холодно спросила Зинаида, когда Иван Кондратьевич вошел на кухню и замер у двери, смущенный, жалкий, пристыженный.
- Да ничего. Я просто забыл. – Иван Кондратьевич в отчаянии кусал губы, готовый расплакаться.
- Опять за старое? Ты посмотри, во что ты превратился! А день рождения еще не начинался! Снова, как в четверг, хочешь?
- Не надо, Зина! Я тебя умоляю!
- Хочешь, как в четверг, после дождичка?
- Не надо!
- Кукулию тебе устроить?
- Не надо, не надо, не надо - упрямо повторял Иван Кондратьевич.
- Прямомудо забобонить?
- Нет! Нет! Нет!
- Хулду заелдырить?
- Я тебя прошу. Прости! Хочешь, я снова закинусь?
- Закинется он….– голос Зинаиды немного потеплел, но металлические нотки до конца еще не исчезли. Иван Кондратьевич понял, что гроза миновала.
- Просперо или Фердинад? Ну? Смотри в глаза мне! Просперо? - Зинаида все еще не могла остыть от потрясения.
- Гончим не объяснишь, что лиса сдохла! - теряя надежду, пролепетал Иван Конратьевич. - Ну, прости! Так вышло! Прошу тебя, хватит! Я виноват.
- Халибан уебен? – Зинаида шутя, схватила его за нос.
- Уебен! Уебен! Хотя еще вчера мне бы даже в голову такое не пришло! Отпусти же… Больно же!
- Э, Ваня, Ваня! Глупыш! – вытирая намокшие в слизи пальцы о полотенце, вздыхала Зинаида – Тебе восемьдесят лет сегодня, а ты как дите малое, право… - и ласково потрепала его жирной рукой по пегим вихрам. Все-таки хорошо, что она у него такая отходчивая. Другая давно бы ушла навсегда. Та же Катька? А эта ничего – терпит.
- Прости, Зин…. Налью немного коньяка?
- Не будешь гостей ждать?
- Да я рюмашку….
************
Он налил себе коньяка, выпил одним глотком, занюхал сушкой. Прикрыл в блаженстве глаза. Страх немного отпустил, но началась необъяснимая тревога.
«Боже! Когда это началось? После концерта в филармонии, когда впервые слышал аплодисменты в свою честь? Когда благодарные зрители несли ему букеты цветов? А Хвостенко, юморист сраный, стоял рядом, красный от зависти и удивления.
Или когда под палящим крымским солнцем прокладывали «бетонку» от порта Аршинцево до Керчи. Вчетвером: он, Толик Беспалый, Яшка-балагур, и Дуняша-горбунья. После обеда, в ожидании машины с бетоном, у них еще хватало сил заниматься любовью с безотказной Дуняшей.
А, может быть, это случилось в борделе Мумбая? Когда молодая индианка, одетая в прозрачный, пурпурный газ, с ожерельем из амулетов и золотым монисто, подобная жрицам мистерий Милитты, в руке чаша, увитая розами, из которой он пил необыкновенный напиток, удесятеривший его мужскую силу. Суниль остался в зале, стеречь его сумку с карточками, документами и видеокамерой. Два часа он ублажал свою плоть и не мог до конца насладиться. Такого чувственного счастья он никогда уже не испытает. Эту радость не омрачит даже то, что верный друг Суниль навсегда исчезнет из его жизни, вместе с документами, кредитками и видеокамерой.
А может быть это в клубе «Апельсин» когда великой Джо Линн Тенер пожал ему руку после концерта. Тогда они здорово замочили Sport Light Kid. Публика стояла на ушах, что называется. Старые, седые рокеры, с жидкими, длинными патлами, омерзительно бухие и ошалевшие от рока, лезли на сцену, чтобы поцеловать великого Тернера. Тот был прекрасен. Правда, уже с небольшим пивным пузиком, но его волшебный вокал остался как в молодости: высокий, с чистой свистящей хрипотцой. «Негоже, все-таки, рок-звезде пузиком обзаводиться!», - подумал тогда Иван, к тому времени уже немного располневший. Он поклялся самому себе, не давать животу одержать над собой верх, и со следующего дня и до сих пор каждое утро начинал с упражнений на пресс. У Тернера никогда не было своей команды. Он то у Блэкмора в «Рейнбоу» пел, то у Мальмстина. На свои собственные альбомы приглашал сессионных музыкантов. А тогда, в «Апельсине» он пел с русскими музыкантами. Джо хулиганил на сцене, шутливо матерился. И, видимо, не зря стался. Его тогда Российский фонд благотворительности и организаторы концерта наградили медалью за вклад в дело мира на планете. Он очень смутился. Похоже, его не часто награждали медалями за вклад в дело мира. После концерта они пили водку в тесной гримерке. Джо, Стас, Колька, барабанщик Гринберг и он, Иван. «Интересно, с печалью подумал Иван Кондратьевич, - А ведь у меня, почему-то, никогда не было подружки, разделявшей мои музыкальные пристрастия. А ведь он не пропускал почти ни одного рок-концерта. Ведь мог же Бог ему кого-то случайно подогнать!
А, может быть, это началось в семидесятом, когда он, курсант, пижон, эстет, бретер и дуэлянт, начал сотрудничать с КГБ и стучать на своих дружков? Его завербовали на утро, после дня рождения. Незнакомый голос позвонил, и, не представившись, пригласил его на встречу возле библиотеки имени Ленина. «Это в ваших интересах!». Иван подумал тогда, что кто-то из друзей прикалывается. Но на встречу пришел высокий незнакомый человек в бежевом плаще, с черным портфелем. «Следуйте за мной в десяти шагах!» - сказал он тихо и пошел вперед. Перепуганный и заинтригованный Иван поспешил за ним. В сером неприметном здании, они сели в тесной каморке, и мужчина с непроницаемым лицом палача предъявил ему обвинения в валютных махинациях, и пригрозил статьей. Иван, в самом деле, пару раз ходил в валютную «Березку» со стажером Полом из Уэльса, покупал себе дубленку, джинсы и гитару. Но, все это покупал ему Пол. 200 долларов он брал у своей подружки Бритты из Дании. Но ведь не для наживы, а для подарков! Осведомленность органов его потрясла настолько, что он не заставил себя долго упрашивать и согласился сотрудничать сразу после первого туманного намека его первого шефа Анатолия Георгиевича. С тех пор Иван регулярно писал отчеты в КГБ о своему досуге с иностранными студентками, оттачивая свое литературное мастерство. Положительный момент этой работы заключался в том, что теперь он мог спокойно манипулировать валютой и легитимно водить дружбу с самыми красивыми иностранными студентками.
А может, все началось раньше, когда десятилетний Ванюшка, одинокий и печальный ребенок, стал по ночам разговаривать с небом, осознав свое небесное происхождение и неосознанно нащупав незримую связь между собой и звездами? Обращаясь к самой яркой звезде, он шепотом просил у нее не конфет, не денег, не отличных оценок, а всего лишь друга. И Небо, вняв его чистому и бескорыстному желанию, выполнило его чаяние, послав ему друга, тихого романтика и поэтичного двоечника Леньку Каменского. Ленька был посмешищем для всего класса, потому что был заикой. Как только на уроках чтения наступала очередь Леньки читать – ребятня просто покатывалась от смеха. Дети передразнивали Леньку, дергали на переменках, как дергают деревенского юродивого. Ваня встал на защиту мальчика. Они сошлись – два маленьких детских одиночества, и им стало легче выживать среди шумной и жестокой детворы. Они мечтали стать летчиками. Однажды, за сараями, они поклялись в вечной дружбе и, сделав ржавой бритвою «Нева» неглубокие надрезы на руке попили немного кровушки друг у друга, для пущей надежности.
А возможно, все это началось, когда он бедный, патлатый хиппи, голодный и грязный, но свободный, жил на чердаке заброшенного летнего кинотеатра, в городском парке, писал свои первые рассказы о волшебнице Нубии Флорес, и ждал, когда придут друзья и принесут пожрать и выпить. Он просыпался на холодном полу, на ароматной подстилке из конопли, и бежал к чистому роднику, омывал члены в его чистых водах, вдыхая свежий воздух свободы и верил, что у него впереди большая и счастливая жизнь. А вечером приходили веселые друзья Фредди, Сережка Гетманский, Наташка, Светка, Нинка и малышка Людочка. Приносили еды и вина, пели песни под гитару. Гранд Фанк рел роуд, Лед Зеппелин, Род Стюарт, Дженис Джоплин, Криденс, Биттлз. И все любили друг друга. За что? Да ни за что! Просто так! Потому что вокруг было тихо, чисто и спокойно. Он жил, отгородившись от страны, в другой реальности, где не было трудовых подвигов, чувства долга, социалистического соревнования, не было институтов, лекций, зачетов, кино, театров. А были книги, вино, и любовь. Мама Людочки ненавидела его, устраивала жуткие сцены и даже пыталась соляной кислотой выжечь ему глаза, но он тогда ловко увернулся, кислота только попала на рубашку.
А, может, это началось в семьдесят втором, когда он взорвал «Детский мир», чтобы отомстить за измену Ирке Шабановой? Даже вспоминать не хочется, до того это было противно. Иван Кондратьевич зябко повел плечами. Или в восьмидесятом, когда Шлепок сорвался с девятого этажа женского общежития в Печатниках и Ангел хранитель спас его, подставив под его зад, словно руки Судьбы, развесистое дерево? Но это был ангел-спаситель лишь для Шлепка, а для других четверых, которых он убьет через год в пьяной драке на Курском вокзале – он был Ангелом смерти. А не в госпитале ли это началось, когда кудрявая медсестричка Людочка, ночью, рискуя быть замеченной другими солдатами, на цыпочках прокрадываясь в палату, будила его и вызывала покурить. Конечно, не курить она его вызывала, а насладиться сексом. Но недогадливый Иван, выкурив с ней пару сигарет «Аэрофлот» уходил спать. А Людочка была прехорошенькая. За ней многие солдаты волочились. Стройная фигурка. Маленькие козьи грудки. Но на лодыжках у нее были толстые безобразные вены, может быть, поэтому Иван тогда не понял, и не хотел понять, зачем она будила его каждое свое дежурство. А, может быть, это началось после того, как Аркашка Давидович, профессиональный афорист, известный кутила, пьяница и дебошир, размахнувшись офицерским ремнем, хотел разбить ему лицо прямо на Невском проспекте, когда Иван лобзал на скамейке его пассию Людку Тюльпину? Давидович промахнулся и попал бляхой по лавочке (на ней даже рубец остался!). Возможно, Аркаша и не метил в лицо, а хотел всего лишь напугать, но у Ивана тогда случилось непроизвольное мочеиспускание. А, может, это случилось тогда, когда сорвался с балкона его друг, поэт, Влад? Влад в тот вечер пришел к нему мириться и принес «мировуху», три бутылки коньяка, которые и погубили его. Что занесло его тогда на балкон – останется загадкой.
А, может быть, это случилось в 2002-м, когда регулярно, два раза в день, овладел женой программиста Лени, Маруськой прямо в офисе, в курилке, уперев ее локтями в вынесенный кем-то сломанный кожаный диван? Или в восемьдесят втором, когда они жили счастливой шведской семьей с Нелли и Петром?
А, может быть, в восемьдесят пятом, когда он пытался броситься под поезд, после ухода Светланы? Страсти пылали, как уголь в мартеновской печи. В тот раз он хлебнул для храбрости со случайным знакомым, путевым обходчиком Борисом Леонидовичем, в пивной, возле железнодорожной станции, да так перебрал, что забыл, зачем он пришел на станцию.
А, может, это случилось в пивных очередях, в толпе похмельных, смердящих дешевыми сигаретами и перегаром, мужиков, где Иван проторчал благодаря успешной борьбе государства с пьянством в общей сложности года два.
Или когда в Одессе позировал нагишом девчонкам из художественного училища за бутылку дешевого вермута? Они поили тогда Ивана до полной отключки, до потери пульса, до рвоты, и потом рисовали его в луже блевотины. Что с ним еще делали эти озорницы, он уже никогда не узнает, но однажды он проснулся с триппером, что навело его на мысль, что его не только рисовали.
Или, когда он пьяный заснул на палубе торпедоносца «Невинный» и его чуть было не смыло в океан? Ивана в тот раз спас новый кок, еврей Шлябер, случайно вышедший на палубу покурить. После этого Иван зауважал евреев и коков. О даже написал поэму «Седьмой подвиг кока».
Нет. Наверное, все-таки в Каракасе, когда сидел в тесной, темной кутузке с каким-то вонючим пайсано. Ночью тот пытался засунуть свою поганую руку к нему в трусы, но Иван трусливо закричал и бешено затарабанил в металлическу дверь, пока не пришел охранник, и не увел игривого латиноса в другую камеру.
Или раньше, в детском саду, когда подглядывал за девочками в туалете, пытаясь постичь анатомическую разницу видов. Что там можно было у них увидеть, маленьких мартышек? А он все смотрел и смотрел.
А, может, когда выкапывал из под обломков трупы в разрушенном землетрясением Спитаке? Однажды выкопал красивую мертвую девчушку, не удержался, и, воспользовавшись, что рядом никого нет, сорвал золотую цепочку с кулоном с шеи девочки. «Она ей уже больше не пригодится», успокаивал он свою совесть, «Все равно какой-нибудь подонок сорвет!»
Или, когда, стиснув от боли зубы, вырезал безопасной бритвой, пластмассовый шарик из, смоченного одеколоном, сморщенного члена. Ему вставил этот шарик сержант из пятой роты. Сказал: «Баба твоя умрет от счастья!». А у него и бабы тогда не было.
А не тогда ли это началось, когда с Сашкой Ткаченко по очереди покрывали пьяную в хлам Аделаиду в кабинете политического просвещения, на знамени станкостроительного завода, после празднования 67-й годовщины Октябрьской революции? «Смажьте меня, сволочи! У меня смазка кончилась!» - кричала пьяная Аделаида.
Может быть в то время, когда принимал роды у красавицы Айгуль в оленеводческом хозяйстве на стойбище Чардык? Мальчик родился крупным, килограмма четыре, но мертвым.
Или, когда совокуплялся с Галкой в кладовке ее квартире, в то время, когда муж ее Олег, принимал душ? «Галченок! Принеси полотенце! – кричал из ванной Олег. «Подожди, Олежек!» – чуть не плача, отвечала Галка, чувствуя приближение оргазма.
А, может быть, во время стажировке в городе Феодосия, когда проснулся на берегу моря, мокрый, пьяный, наглотавшийся морской воды, от волны, окатившей его.
А может на афтапати у Эллиса Купера? Он тогда даже взял автограф у великого вокалиста. Но под утро нагвоздился так, что облевал кожаный диван. Секьюрити вышвырнули его на мороз без шапки. Шапка была дорогущая, пыжиковая. Так там и осталась. Иван ходил всю зиму в вязанной пидорке.
Или, когда в десятом классе вчетвером, Корж, Самшей, Китаец и он, три часа насиловали «синий чулок», сорокалетнюю учительницу химии, оставшись после уроков убирать химическую лабораторию? Анна Семеновна ее звали. Она описалась тогда от страха. Но молчала потом. Боялась позора. Они потом, в конце года снова ее подкараулили и еще познали пару раз.
А, может быть, в посольстве Швейцарии, что находилось тогда в переулке Стопани на станции метро Тургеневская, куда он тайком проник с помощью атташе Аллана, чтобы подать заявление о браке и Кристиной Никлер.
Или в далеком семидесятом, когда с первым комсомольском стройотрядом, пьяный, не выспавшийся и голодный, он высадился в промозглом таежном поселке Тында?
А может быть, тогда, в отеле «Монд», в Монте Карло, когда он, чтобы оттянуть оргазм, читал во время старательного минета горничной, безымянной мулатки, святое Евангелие?
Или, когда попал под минометный обстрел возле грузинского селения Тамарашени, в километре от Цхинвала? Их тогда с другом, Лешкой, согласился перевезти через грузинскую территорию старик Джемал, в багажнике старенькой «копейки».
А может быть, когда прятался от русских бандитов в грузовом терминале аэропорта Хитроу. Надо будет завтра, когда очухаюсь, дырки в полу заделать! – волевым решением прервал он свои размышления.
******
- Зин, можно спросить тебя? – Иван Кондратьевич, нервно поглаживал выбритый подбородок.
- Валяй! – сказала Зинаида благодушно, не отворачиваясь от плиты.
- Это Жюли? Эстела? Или Грэхем Льюис? – не поднимая глаз, спросил он Зинаиду.
- И не Жюли. И не Эстела! И уж, тем более, не мистер Грэхем! Ему это вообще не надо! Запах, Ваня, запах! Все гораздо проще! Запах гнилой капусты, лука, вчерашнего борща, тухляка. Думаешь, если лосниться тихо, то никто не поймет?
Иван Кондратьевич горько усмехнулся. В самом деле: на семинаре в разведшколе их учили производить это беззвучно, незаметно для врага. Вначале, оттопырив пальцами обе половинки, расширить выхлопное отверстие для того, чтобы избежать вибрации. А через год они уже делали это без помощи рук, только посредством напряжения определенной группы мышц. Раньше он умел и запах без труда нейтрализовать одним лишь усилием воли. Но с годами, без тренировок, утратил эти навыки. Мышцы одрябли, перестали слушаться. В двери снова позвонили. Иван Кондратьевич вздрогнул. Нехорошее предчувствие вновь охватило его.
- Я открою! – сказал обреченно он.
Иван Кондратьевич медленно шел по коридору. Звонок повторился. Не спрашивая, открыл двери. Перед ним стояла запыхавшаяся Наташенька.
- Кепку отдайте! Иван Кондра…..уф! Тьевич. Мальчик кепку у вас забыл! Лифт у вас не работает!
- Да, да, конечно… сейчас. – близоруко щурясь, он осмотрел коридор. Неожиданно крепкие руки машинистки развернули его и сухие, шелушащиеся губы впились в его рот. Он почувствовал соль на ее подвижном, как червяк, языке. Это продолжалось всего долю секунды, но Ивану Кондратьевичу она показалось вечностью.
- Вот она, кепка Митенькина! – Наташенька помахала перед его носом кепкой, - Спасибо! – и уже шепотом добавила «Люблю тебя!» и потрепала многозначительно шаловливой рукой по дряблой мошонке. Дверь захлопнулась, а аромат духов «Кармен» еще некоторое время терзал нюх Ивана Кондратьевича.
- Чего там, Вань? - заглянула в коридор Зинаида. – Ты чего такой красный? Как буряк…
- Какой еще бурят. Кепку забыли. – смущенно пробормотал Иван Кондратьевич. – Все торопятся куда-то, бегут. А куда бегут? Как только голову не забыли. («Надо будет на неделе могилку батину поправить» - вдруг вспомнил он).
- Ведро вынесешь?- спросила Зина, ставя ведро перед ним. – А то уже переполнено. А мне еще готовить…
*******
Иван споро натянул спортивные брюки, и вышел с ведром во двор. «Если встречу знакомую бабу – буду счастлив сегодня! Ну, а если мужика….». Возле подъезда стоял Ублеевич, бездарный писателишка, не мужик и не баба, человек омерзительной натуры, завистник и сплетник, к тому же возомнивший себя пророком, правдорубом. Он стоял в безвкусном зеленом вельветовом пиджаке, со своим приятелем, вечно мятым, Игорем Голубевым, поэтом-песенником, который когда-то писал для самого Укупника.
- О! Кондратьич появился! Все творишь, писатель ***в? – оскалился Ублеевич металлическими зубами.
- Сам ты - ***…. У меня сегодня день рождения – смутясь обычного для Ублеевича, хамского амикашонства, зачем-то сообщил Иван Кондратьевич.
- Сколько тебе – сто? – приятели заржали.
- Почти угадал! Восемьдесят! – вызывающе ответил Иван Кондатьевич.
- Молодец! Бодрячком! Выглядишь на все сто! – снова взрыв хохота, но более мощный и истерический.
- Желаю тебе … Ха-ха-ха… Как там его… Желаю тебе, Иван Кондратьевич, здоровья и долгих лет… этой… жизни! – почти насильно встряхнул Ублеевич свободную от ведра руку Ивана Кондратьевича. Тот почему-то зарделся, хотя слова Ублеевича показались ему не до конца искренними.
- Только умоляю, - добавил Ублеевич, - От лица всех россиян! Не пиши больше! Пожалей нас! Избави нас от своего говна! Без обиды, Иван! – приятели снова заржали. – Но, согласись, Ваня, что пишешь ты говно!
Иван Кондратьевич пожал плечами и, бодро повернувшись, проворно засеменил к мусорным контейнерам. Возле контейнеров, на турнике, какая-то худощавая баба в сиреневом трико, крутила «солнце». Иван невольно залюбовался. Он давно уже не отвечал Ублеевичу на его колкости и оскорбления. Ублеевич был сильнее его и моложе на двадцать лет. А когда-то, они одновременно ухаживали за Динкой, первокурсницей литинститута, которая проходила практику в журнале «Рассвет» и писала отказные рецензии начинающим авторам. Ублеевич тогда обошел Ивана Кондратьевича. Динка некоторое время побыла его любовницей, о потом все равно, ушла к Ивану. А кто же выдержит такое хамство! Ублеевич запросто мог при женщинах ляпнуть где-нибудь на творческом вечере: «Ну, что Иван! Вылечил, наконец, свой триппер?». Или «Иван, Я тебе достал средство от геморроя, какое ты просил!» Он сам себе казался чрезвычайно остроумным.
________________*****_____________________________________
«Я отвечу им на поздравление так: спасибо, спасибо, дорогие мои, за то, что вы нашли время прийти ко мне в этот знаменательный день. – думал, улыбаясь, Иван Кондратьевич. – Я верю в силу Слова, в торжество Справедливости и Равновесия бытия. Я так же верю в то, что мои произведения будут жить веками и побуждать людей к добрым делам и поступкам! (Хотя «дела» и «поступки» суть одно и тоже!) Я верю, что современная литература переживет нынешний период разброда и хаоса, и возродится в новом, и в то же время традиционно русском виде. Она еще заставит мир склонить почтительно головы перед великим и поистине могучим русским языком!»
Стол был полон яств. Накрыт, как на свадьбу. Оливье, заливной хек, жареные цыплята, суп из какао-бобов, овощи из рисовой муки, жульен из перепелок, парфе из миндаля, мидии в сметанном соусе, венгерский сервелат, колбаса вареная «докторская», сырки творожные, салат из морской капусты, виноград, огурцы малосольные, сало мелко порезанное, креветки, тирамису, пирожки с мясом, грибами и капустой, сайра, мойва, оливки, водка, шампанское, кранное сухое, кагор, коньяк, виски «Джемессон», «Белая лошадь», «Джэк Дэниэлс».
Часы в зале пробили шесть. «Сейчас начнут собираться!» подумал Иван Кондратьевич, задумчиво пожевывая уже десятую оливку. Он специально назначил сбор на пять часов, чтобы до десяти напоздравляться, нагуляться, наговориться, наплясаться, нагвоздиться и разойтись. Разумеется, первым нагвоздится Витька Кушнир. Так уж повелось: ему хватает двух рюмок, чтобы начать буробить чепуху. Но на его фоне все остальные будут выгодно смотреться еще по крайней ее полчаса.
- Почитай еще, Ванюша, пока не собрались! – взмолилась Зинаида, выходя в своем вызывающе-****ском, красном, гипюровом платье. Иван Кондратьевич не стал говорить, что грешно демонстрировать свою уродскую фигуру в таком почтенном возрасте, но сдержался. Зинке шестьдесят стукнуло весной. Но не хотел портить свой юбилей пустым упреком. «Талант пробивается зачастую не благодаря, а вопреки обстоятельствам! – думал он, открывая свою книгу.- Вон, Андрюха Бодунов. У него была с детства и квартира отдельная и библиотека шикарная. И писать он начал раньше. Правда, он был эпигоном, списывал метафоры у великих и выдавал за свои. Хитрюга, тихоня и неуемный хвастун Андрюшка увел у Ивана австралийку Диану. Иван тогда уже спал с Дианой, но весьма странным способом. Девственница и ортодоксальная католичка Диана удовлетворяла его рукой, но к вагине не допускала. Иван, в конце концов, даже привык к такой целомудренной форме соития.
- Извиньи, Ванья! – шептала она со слезами ему, - Но у меня Принсипи! Бог все видит! Только после свадьбы можно все.
Иван, ради этого, даже серьезно подумывал жениться на Диане и уехать в далекую Австралию из проклятого, унылого, серого, непостижимо абсурдного «совка». И уехал бы, если бы не КГБ! Будь оно неладно.
Они заподозрили, что Иван ведет двойную игру, и запретили выезд.
Ну, и где сейчас наш Андрюха? Где его книги? Работает в Австралии клерком в банке и счастлив!
У Лохова Сереги, талантливого юноши, интеллектуала и энциклопедиста, тоже всегда была квартира, где можно было писать великие произведения, но он спился. Единственная тонкая книжка стихов вышла уже после смерти. Ее издали на свои деньги его друзья. Сам Иван Кондратьевич всегда писал в чудовищных условиях, на чердаках и в подвалах. Но где теперь Бодунов, где Лохов? А ведь талантливые люди! Flat – по-английски значит и «квартира» и «однообразие». Однообразие и комфорт убивает творчество. «Много ли хорошего я написал, с тех пор как у меня появились уютные апартаменты, комфортные условия для творчества, компьютер? Все самое лучшее я написал на чердаках, на съемных квартирах, в подвалах, на кухне, от руки и на печатной машинке! – с некоторой гордостью думал Иван Кондратьевич.
- Откуда начать? – спросил Иван Кондратьевич, удобнее устраиваясь перед нарядной Зинаидой.
- Давай, где он уже приходит на ГЭС. Где любовь у них начинается…
- О, кэй! Кхуую-у-у-а-а-а! – прокашлялся Иван Кондратьевич, - Поехали! «Не мог примириться Николай с тем, что будущее, которое он связывал с аспирантурой, с научной работой, с кафедрой, с молоденькими аспирантками, уходило от него, возможно навсегда. Работа на сельской ГЭС, заброшенной в глухой татарской степи, угнетала его однообразием и жалкими масштабами. Между генератором и распределительным щитом за своим столиком сидела дежурный монтер Катя Желвакина. До нее, задолго до взрыва, на ГЭС дежурил Друцул Кеку, из Молдавии, перед ним – Игнат Прокопенко Тывы и Маруся Кирсанова из Орла. А перед Прокопенко Алешка Губарь из краснодарской станицы Беляевской. Пере Белявским Чарльз Леонард и Иохим Овесер из ЮАР. Кто из них забыл закрыть контр-штивень, что привело в последствии к аварии, до сих пор никто толком сказать не мог. Положив на раскрытый вахтенный журнал книгу, девушка читала, трогательно шевеля карминными губами. Она беззвучно чему-то смеялась. Заглянув через плечо, Николай прочел первые попавшиеся фразы и улыбнулся, узнав стиль писателя: «Федор Панферов!» Он тоже зачитывался произведениями этого замечательного автора, мастера социального. абсурдного гротеска.
- Читаете? – не зная, что спросить брякнул он.
- Танцую! – ответила с вызовом девушка Стрельникову, и тихо рассмеялась. «Красивый! - подумала она и покраснела. – Но за приборами я слежу, вы не подумайте!
- Не сердитесь! – мягко тронул он за плечо девушки, - Я не хотел сделать вам замечание! Я просто…(А грудь у нее красивая! - Подумал игриво он и сладкая истома пробежала по его сильному, изнуренному воздержанием телу». Глаза Жюля сомкнулись. Он задремал.
**********
Внезапно Иван Кодратьевич замолчал. Зинаида старалась не смотреть на мужа. Она уже все поняла. Стрелки на часах показывали девять.
- Шаебин Сашка не пришел, - печально сказал Иван Кондратьевич, ни к кому не обращаясь. Зинаида некоторое время печально смотрела на него сквозь толстые стекла очков. Глаза ее увлажнились. Губы задрожали.
- Вань! Сашка умер два года назад. Ты что - забыл? – тихо сказала она, - Мы же были на похоронах. И на девять дней были. И на сорок дней ты ходил уже без меня.
- А Витька Японец? Он на басу у нас играл в училище.
- Витька умер на Камчатке в 2000 году в кратере вулкана.
- А Жорик Зильберштейн?
- Погиб в Хайфе от взрыва террориста-смертника.
- А Муфида Махмуд?
- Ее забили камнями за супружескую измену.
- Амаль Ибрагим?
- Забили за компанию.
- А Влад Бакланов?
- Разбился на «Субару-Импреза». Выехал на встречку на выезде из Мичуринска. КАМАЗ, груженный шифером, его протаранил на смерть. Машина восстановлению не подлежит.
- Аарон Галигашвили?
- Расстрелян за измену Родине в Батуми. Он нашим по мобильнику дислокацию войск передавал.
- Толик Красноуд?
- Толя умер красивой, но мучительной смертью после укуса бешеного скунса во время экспедиции на Аляску.
- А Роб Лоу? Робкий, маленький очкарик, сорокалетний девственник, который перевел моего «Хозяина степных просторов» на датский язык
- Утонул в водопаде Виктория в 203 году, совершая свой первый и единственный безумный прыжок.
- Ягель Цогельхауэр? Почтенный трезвенник, эстет, гурман и дамский угодник.
- Отравился паленой водкой на барбекю у Дафнии Харда.
- А Дафни? Он-то почему не пришел?
- Дафнии парализован и недвижим вот уже семь лет. Его парализовало после того, как его пьяного избили возле хореографического училища студенты отделения классического танца.
- Дарек Корбет, толстый ирландец? Он мне две тысячи фунтов должен.
- Дарек Корбет умер в Дублине через неделю после нокаута полученного от Криса Пайета, на открытом чемпионате Ирландии по боксу.
- Значит, долг не отдаст. Плакали мои денежки. – в раздумье заметил Иван Кондратьевич, - А Джордано Бруно?
- Обвинен в ереси и сожжен инквизицией на костре в Риме в 1600 году.
- Колобок?
- Этот мякиш? Ха-ха! Съеден лисой в тайге!
- Жюль Ла Рош? Милый мой друг. Мой фанат. Певец, танцор, и поэт.
- Его порвала на части рысь, которую мы подарили ему в год тигра. В год тигра и разорвала! А был такой ласковый котеночек! Помнишь?
- Какая печаль! Какая несправедливость! – простонал Иван Кондратьевич. – Ну, а Друцул Кеку, очаровательный молдованин из селения Сороки.
- Друцул Кеку, Вань, это персонаж из твоей новеллы «Хозяина степных просторов». Подонок, который изнасиловал Анастасию, учетчицу машино-тракторной станции.
- Ну, тогда наливай, красавица моя! – Иван Кондратьевич потер руки, как если бы был на морозе. Зинаида налила Ивану стопку виски, а себе немного красного сухого вина.
- Звонят! – Ивану Кондратьевичу показалось, что Зинаида от радости подскочила на своем стуле на полметра, словно Складовская-Кюри, только что открывшая радиацию - Ваня! Звонят! Пришли! Сиди, Ваня! Ты – именинник! Сама открою!
Иван Кондратьевич не стал ставить поднятую стопку, а мудро выпил ее одним глотком, под полным немой укоризны взглядом жены. Зинаида легким движением, поправила съехавший набок шиньон на голове (а где еще может быть шиньон? - усмехнулся Иван Кондратьевич), оправила свое цветастое, гипюровое платье, и царственной, величественной походкой, наигранно покачивая бедрами (чтобы Ивана подразнить), вышла в коридор. Он слышал, как она с кем-то разговаривает, но ни слова не мог разобрать. «Интересно, кто бы это мог быть? Звонарев или Шаебин? Время уже девять!» Внезапная улыбка исказила его сморщенное лицо. Он вспомнил, как, лет пятьдесят тому назад, они с закадычным дружком, Сашкой Шаебиным, сидели на лестничной площадке, рядом с мусоропроводом, перед зияющей пустотой неизвестности, гноящейся раной ненависти и ревности, глотали и горлышка мерзкий портвейн, и ждали, когда их позовут на праздник жизни. Подружка Ивана Ирка Шабаниха праздновала двадцатый день рождения. Ивана не оказалось в списке приглашенных. Зато, вместо него Ирка пригласила известного сердцееда Эльфа, белобрысого студента юридического факультета, похожего на Сережку Есенина. Иван с Сашкой дежурили возле квартиры всю ночь. Под утро омудохали на пару красавца Эльфа, пытавшегося незаметно проскользнуть мимо них, и, подложив взрывчатку под дверь Иркиной квартиры, ушли на лекции. Шарахнуло так, что обвалился потолок в детском мире, расположенном внизу. Обошлось без жертв. Ивану тогда впаяли два года. Шаебин отделался условным сроком.
Зинаида появилась в дверях с букетом цветов в одной руке и с каким-то ящиком, обшитым красной выцветшей тканью, в другой.
- Что это? – притворно изумился Иван.
- Подарок тебе!
- От кого?
- Не сказали! Мальчишка какой-то принес. Наглый такой. Червонец потребовал за доставку.
- Дала?
- Ага! Сейчас! Разбежалась и еще раз дала!
- Ну, тогда давай, открывай скорее!
В голове у Иван Кондратьевича почему-то звучало ликующее «Отче наш». Что за странная молитва «Отче наш!». В чем ее загадка? Ее произносят миллионы людей на земле на разных языках. «Хлеб наш насущный дай нам днесь!» Что это за заклинание, похожее на унизительное вагонное попрошайничество! Что значит «Дай!!» Ивана Кондратьевича всегда возмущало это «Дай!». Да возьми, епть! Заработай! Правильнее было бы: дай нам энергии насущной днесь, и сил на творчество и созидание!
- Ну, так что: открывать подарок? – в нетерпении переминалась с ноги на ногу Зинаида.
- Конечно! Давай! Хотя нет! Постой! Давай сначала выпьем, старушка моя!
- Не называй меня старушкой!
- Да я же шутя.
- И шутя не надо! – лицо ее покрылось красными пятнами. Так бывало всегда, когда Зинаида по-настоящему злилась.
- Где ваза? Она тут стояла. Я цветы в вазу поставлю.
- Какая ваза?
- Ну, та, которую тебе в Красноярске подарили в семидесятом!
- Блин! – Иван Кондратьевич растерянно метался по комнате, - Они же сперли все-таки кубок! Скоты маленькие!
- Вазу?
- Да не вазу! Какую, на ***, вазу? Кубок от работников красноярской птицефабрики номер пять! Твари маленькие! Ворюги! Я же смотрел за ней! – Ива Кондратьевич в отчаянии плюнул прямо на ковер.
- Не плюй на ковер! *** с ней, с вазой, Ваня! Разве это повод для того, что бы расстраиваться, Вань? Ты же сам всегда говорил: в жизни только два повода для расстройства: болезнь и смерть близких. Главное, мы с тобой! А остальные - пошли все на хуй!
- Мне не нравится, когда ты ругаешься! - Нахмурился Иван Кондратьевич. – Из уст женщины мат омерзителен!
- Да? – удивилась Зинаида. - Тогда ты тоже пошел на ***!
- Не вижу логической связи.
Она нервно перерезала бечевку на коробке. Отбросила в сторону крышку. Потом осторожно и бережно приподняла фольгу, которой было прикрыто содержимое. Их взгляду предстал какой-то сверток, перетянутый скотчем. От него к небольшому будильнику шли проводки.
- Ой, Вань! Будильник! Гляди, какие классные проводочки! – радостно всплеснула руками Зина.
- Руки! Руки! ****ь! – взревел Иван Кондратьевич. Он сразу узнал этот механизм. Такие «сюрпризы» их учили делать на втором курсе разведшколы. В голове сразу родился безумно прекрасный сюжет во всех деталях.
- Ложись! – запоздало крикнул он.
*****************
Все смешалось в огненном Хаосе. Так, наверное, ощущали себя жители Гоморры, не понимая, что происходит, где небо, где земля. Голова сочинителя отделилась от тела и покатилась по ковру. «Кто?» - током пронзила мысль. «Каков мотив?». Еще одна непостижимая загадка Земной жизни, разгадать которую он уже никогда не сможет. Голова Ивана Кондратьевича успела увидеть огненный столб, взлетевшую к потолку одинокую ногу Зинаиды в шелковом чулке. Он не чувствовал тела. Была лишь жгучая боль в горле, и острее осознание Высшей несправедливости. Почему именно он? За что? «Наверное, все так думают, когда взрывом срывает голову», - невесело усмехнулся Иван Кондратьевич одними глазами. Он вдруг четко осознал, что вплотную подошел к постижению Истины. Бог - это Скорбь, Добродетель, Уныние, Порядок, Закон, Чистота, Нравственность, Праведность, Одиночество. Сатана – это Случай, Хаос, Красота, Боль, Любовь, Измена, Веселье, Бухло, Ебля, Творчество! Сатана – Хаос, из которого огненным, животворящим столбом вырастает ДОБРО! Человек творит, всего лишь для того чтобы добиться ЛЮБВИ, благосклонности женщины, чтобы обладать ею, чтобы ****ься, проще говоря! Но как же быть с голубыми писателями и художниками пидарасами? А просто! Они тоже творили ради любви! Тщеславие – от Лукавого! Но именно благодаря этому Сатанинскому пороку созданы величайшие произведения в мире! Скучные до вселенской блевотины, дидактичные сочинения бывших грешников, святых праведников, поучающих, как жить, что есть, что пить, ведущих меня к нравственной чистоте, на самом деле уводили меня от жизни! А радостные наполненные счастьем, юмором, радостью и светлой печалью Любви, произведения грешников, Фредди Меркьюри, Гарсиа Лорки, Леонардо Да Винчи, Петра Ильича Чайковского, Алана Гинзберга, Фаринелли, Элтона Джона, Андре Жида, Жана Жене, призывали к наслаждению и радости! Да и сам Иван не раз поддавался адскому соблазну, да только что об этом говорить-то… Тем более, в последние секунды уходящей жизни…
Странно! Но почему-то, среди боксеров гомосексуалистов нет! Да потому что они не творцы! Не созидатели! Мысли стремительным бешеным хороводом кружились в оторванной голове. Не было ни воспоминаний детства, ни традиционного моментального кино, которое так живописно описывали писатели, в котором бы перед мысленным взором прошла бы вся жизнь во всех ее подробностях. «Эх! ****ый рот! Я бы сейчас не так все описал!» Голова Ивана Кондратьевича отчаянно, угасающим своим сознанием цеплялась за мысль, за разгадку высшей тайны, словно боясь, что не успеет додумать. «Ах! Как это прекрасно: иметь возможность думать! Я готов жить просто одной головой, как профессор Доуэль, только бы просто размышлять и чувствовать себя при этом счастливым! Не отнимай, Боже, у меня этой радости! Сейчас я бы крикнул всем людям земли: «Люди! Вы – счастливы! У вас есть мозг!!!! Вы можете думать!!!!» Сатана это Разрушение, но ведь и Бог не всегда Созидание! У Порока веселое Испитое лицо! Хотел бы я что-то изменить в своей жизни? Нет! Ничего! Единственно: не стал бы открывать эту чертову посылку!!!». Испитое, одутловатое, с гладкой кожей и поведенными глазами, лицо Порока склонилось над головой Ивана Кондратьевича. У порока было Женское лицо! Это было лицо Анютки, Полинки, Наташеньки, Мари-Элен, Анжелки, Жюли, Эстеллы, Ксюхи, Галки, Эммы, Дашки, Машки, Ольги, Муфиды, Амаль, Роз-Мари, Мари-Элен, Кристины, Вики, Зинаиды, Нелли, Алки, Изабель, Долорес, Альфира, Яна, Айгуль, Людки-толстушки, Анжелы Андросян, Тшиллы Ахуны, Кассандры Уилсон, Анны Карениной, Таньки Пигоревой, Мальвинки, Кристины, Бритты Линд Нельсон, Сашки, Андрея, Жюля…..
- Постой! Погоди! А как же жизнь после смерти? Рай! Чистилище! – беззвучно шептали губы сочинителя, - Ад, в конце концов! Ну, хоть что-нибудь!!! Врал, выходит, Раймонд Монро, брехал, сволочь, Моуди…. – это были последние, угасающие мысли, головы Ивана Кондратьевича. Все вокруг стихло. Исчезли запахи. Исчезла боль. Исчезли желания. Пусто и темно было с той стороны жизни. Лишь только холодом веяло неоткуда. Помутневшие глаза на голове Ивана Кондратьевича, словно удовлетворившись ответом на главный вопрос, медленно закрылись. Возле окровавленного, дымящегося дивана, на полу, между разбитой плошкой герани, одинокой седой головой сочинителя и ногой Зинаиды в ажурном, шелковом чулке, валялся неровный осколок хрустального кубка с надписью «Любимому писателю Ивану Кондратьевичу Мудрищеву от коллектива Красноярской птицефабрики №5».
Первое, что ощутил Иван Кондратьевич, когда дым рассеялся, удушающий запах экскрементов. Он увидел перед собой коричневое лицо Зинаиды, со сверкающими от ужаса глазами. Он провел пальцем по ее дряблой щечке. «Как омерзительна старость! – подумал он с печалью, - Не в каждом возрасте есть прелесть! Далеко, не в каждом!» Палец оставил белый след на лице Зинаиды.
- Говно! – торжественно провозгласил он, понюхав палец. Он мог бы и не нюхать, так как узнал бы это до боли знакомое вещество из тысячи других веществ. – Говно, Зина! Это простое говно! Человеческое! Они начинили взрывное устройство говном!
- Я так понимаю: это благодарность людей за твое творчество! -простонала Зинаида, обнимая мужа.
- Не гневи Бога, Зина! – молвил Иван Кондратьевич, мягко отстраняя от себя перепачканное коричневой массой тело жены, - Это лучше, чем, если они начинили бомбу металлическими шариками. Да! Мы в говне, но мы - живы! Живы! И будем жить дальше! И творить будем! Мать их еб!
Он окинул взглядом праздничный стол. Оливье, заливной омар, жареные цыплята, лангусты обжаренные в бобовом масле, суп из какао-бобов, овощи в соусе из рисовой муки, жульен из перепелок, парфе из миндаля, мидии в сметанном соусе, венгерский сервелат, порезанный кружочками, колбаса вареная «докторская», сырки творожные, салат из морской капусты, виноград, огурцы малосольные, сало мелко порезанное, мойва копченая, креветки маринованные, тирамису, пирожки с мясом, грибами и капустой, сайра, мойва, оливки, водка, шампанское, красное сухое, кагор, коньяк, виски «Джемессон», «Белая лошадь», «Джэк Дэниэлс» - все был завалено зловонной, коричневой массой.
- Юбилей никто не отменял! – гаркнул он неожиданно громко, отчего Зинаида вздрогнула и побледнела.
Иван Кондратьевич поднял валявшийся на краю стола, опрокинутый бокал, дунул в него, протер краем скатерти, наполнил до верху напитком «Джек Дэниэлс» и, подняв гордо голову, торжественно произнес, обращаясь к невидимой аудитории:
- Господа! Я верю в силу Слова, в торжество Справедливости и Равновесия бытия. Я так же верю в то, что мои произведения будут жить веками и побуждать людей к добрым делам и поступкам! Я верю, что современная литература переживет нынешний период разброда и хаоса, и возродится в новом, и в то же время традиционно русском виде. Она еще заставит мир склонить почтительно головы перед великим и поистине могучим русским языком! За Веру, друзья! Вера горы сдвигает! Ура, господа!» - и, выдохнув, единым махом опустошил бокал.