В субботу, в восемь тридцать, двадцатилетняя дочь, пошикав в прихожей на верткую и по молодости еще совсем глупую собаку Тасю, отправилась на работу до шести часов вечера, тихонько закрыв дверь снаружи на ключ и оставив маму одну досматривать утренний сон.
…Она потянулась, сминая теплую подушку, и сквозь ресницы взглянула на утро за окном, на кусок солнечного неба, который был ей виден.
Март сиял длинными, празднично искрящимися сосульками. В звонкой чистой синеве над крышами пятиэтажек кружились возбужденные преддверием весны вороны. Синева эта была высокой и пронзительной и, словно огромная воронка, засасывала взгляд – душа легким и послушным потоком устремлялась в бесконечную высь… И не было желания возвращаться к земным будням, к суете, к постоянным заботам, которым несть числа…
Однажды она смотрела в небо долго-долго и поняла: до того, как родиться на земле пухлым младенцем женского пола, она была ТАМ. Она была в своей родной стихии, была свободна, невесома, и эта безумная высота нисколько не страшила ее… Ах!..
Сладкий вздох колыхнул ее грудь, прикрытую простой ситцевой ночнушкой в голубой горошек…
Не вставая, она достала с полки над диваном начатый позавчера новенький, со скользкими корочками томик и погрузилась в чтение.
Читала, переживала, наслаждалась языком автора, но какая-то часть сознания жила самостоятельно, отдельно от сюжета книги – нежно пульсировала, посылая в мозг отчетливые сигналы: «Сегодня выходной, дома никого, я блаженствую и ничего не делаю, все обязанности откладываются, и никакая совесть не имеет права мучить меня за праздное, безмятежное ничегонеделание и валянье до обеда с книгой в ночнушке на незастеленом диване…
Перипетии сюжета слегка волновали, порой даже наполняя уголок правого глаза влагой (читать было удобнее, лежа на правом боку)…
Длинноухая Тася – мелкая семимесячная помесь шоколадной спаниелихи и широколобого, пучеглазого белого карлика-«двортерьера», чьи черты в Тасе все ярче проявлялись по мере ее взросления, – ходила кругами, поскуливая, возле дивана хозяйки, рассчитывая на ласку, но хозяйка была поглощена чтением, и Тася, обидевшись, пристанывая, улеглась под окном, на нагретый отопительной батареей пол – такой же желтый, как большие Тасины уши. У Таси завершался ее первый в жизни половой цикл, подходил к концу второй его период – эструс, и она остро нуждалась в ласке.
Удивительно, но тишину позднего субботнего утра, наполненного солнечным сиянием, нарушали лишь далекие крики ворон за окном, что в предвкушении оттепели с громким ором кружили черным рябым облаком над огромной сосновой шапкой старого кладбища. Изредка лениво побрехивал у соседей через огород темно-коричневый пес, в другое время без передышки гавкающий даже в пустой воздух. Громко тикал будильник, и его тиканье, похожее на оголтелый стрекот влюбленного кузнечика, не резал, как обычно, ухо.
Вдруг за стеной у соседей включили телевизор. Голос диктора едва успел произнести пару фраз, как телевизор выключили – видно, диктор сказал что-то не то. Голос этот, вдруг проникнув сквозь мягкую и податливую стену, отгородившую ее от внешнего мира, – от предстоящих домашних дел, которые постоянным грузом висят на ней вот уже более двадцати лет, от страдающей без ласки слегка надоедливой юной Таси, – неожиданно выдернул из той дали, в которую увели ее мытарства героев Улицкой.
Она вдруг словно вспомнила, что, кроме книги, есть телевизор, и он тоже может сегодня подарить ей пару часов, наполненных тем же – чьими-то глубокими душевными переживаниями, и чувством сострадания к ним, и сладким возвращением в детство и в юность – без агрессии и жестокости, так свойственной современным фильмам.
…Она отложила книгу, села, чуть касаясь босыми ступнями прохладного пола, которому предстояла сегодня субботняя мойка… Тася бело-желтым флагом взметнулась из-под батареи, маленьким вихрем, стуча когтями, подлетела к этим родным голым ногам, которые готова была неистово и бесконечно лизать длинным розовым языком, но хозяйка, боясь расплескать блаженное чувство, переполнявшее ее собственную грудь, строго цыкнула на нее. Тася растерянно осела, обрубок ее хвоста с жесткой закручивающейся кисточкой на конце еще стучал по полу в приступе сердечной любви к хозяйке…
Но та сидела, не шевелясь, прислушиваясь к дивному брожению в душе, смотрела на освещенный сумасшедшим мартовским солнцем мир за окном и ощущала себя счастливой.
Впереди был целый день.