На остановке Мытищи в вагон электрички вошел маленький, юркий, лысый, старичок с седой оппортунистической бородкой, с испещренным глубокими, словно фронтовые окопы, морщинами лицом, изрядно потрепанный судьбой, в мятой, линялой, гимнастерке времен Отечественной войны, с Орденом Андрея Первозванного на тощей груди. Дружелюбно и демократично оглядев вагон, словно примерился, с кем ему будет гармоничнее существовать данный отрезок жизни, он подсел к долговолосому, прыщавому пареньку, обнимающего, спящую у него на плече, девчушку.
- В апреле сорок первого года наша 232 стрелковая дивизия перешла в наступление по всему четвертому белорусскому фронту, – прокашлявшись, без предупреждения, начал он свой рассказ. Парень осторожно высвободил плечо от головы девушки, и, пошарив в кармане, протянул дедушке мятый червонец.
- Ну, что вы! – смутился дед, отстраняя руку паренька, - Я не побирушка, и не шаромыжка! Знаете, что такое шаромыжка?
- Нет. – покачал головой парень. Девушка проснулась и с удивлением смотрела то на своего спутника, то на странного деда.
- Шаромыжка – это от словосчетания «Шер ами», в переводе с французского, означающего «дорогой друг»! Так называли пленных французских солдат в Отечественную войну 1812 года. Они просили милостыню у русских крестьян со словами «Шерами». Так вот вернемся к нашим баранам. Знаете, после месяца изнурительного и постыдного отступления, для нас это был просто праздник. Я, в то время двадцатилетний лейтенант, командир взвода разведчиков, только что пришедший на фронт, после Ряжского военного училища, - продолжал старичок, - трудно привыкал к военному быту, вздрагивал от каждого выстрела или взрыва, плакал по каждому убитому, пусть даже незнакомому солдату. А уж когда взрывом вражеской мины оторвало голову Володьке Шапкину, он тоже с Брянщины, как и я, мы с ним крепко сдружились, и перед тем самым боем мечтали, что мы будем делать после войны, он хотел быть членом политбюро коммунистической партии советского союза, а я мечтал быть артистом, у меня случилась настоящая истерика. И только кружка спирта помогла мне прийти в себя. Тогда ребята слили остатки своего спирта в одну кружку и дали мне выпить. Нам выдавали боевые двести грамм перед боем, чтобы кураж появился. Зря давали, конечно. После двухсот грамм спирта на голодный желудок боец не в состоянии попасть даже в корову с двух метров. А в атаку идти без спирта страшно. К тому же уже на третий день я обнаружил у себя вшей. Как он ко мне попали, я ума не дам. В шапке, в складках гимнастерки, в голове. Я ждал бани, как праздника, полагая, что с помощью мыла и горячей воды я смогу избавиться от этих тварей.
- Это типа мандавошек, отец? – спросил парень. – У меня мандавошки были в пионерском лагере. Такая засада! Мы с Генкой керосином их травили….
- Только через полгода я стал с тревогой замечать, что смерть меня уже мало трогает. – не реагируя на маргиналии юноши, продолжал старец. - А отсутствие страха смерти на войне ой, как опасно. После двухсот грамм спирта страх уменьшался и ребята по глупому гибли от пуль. В конце июня меня вызвал командир разведроты майор Семеняко.
«Возьми двоих парней понадежнее, Алексей, – сказал изменившимся строгим басом кинематографического генерала старичок, - меня Алексеем Дмитриевичем зовут! Сегодня ночью пойдете в тыл врага. Надо взять языка! Мы ничего не знаем о численности фашистов на нашем участке. Командование не может принять решение о наступлении, до тех пор, пока не будем знать, сколько у них живой силы и танков. Ну, я понимаю, что надо же брать, кого понадежнее. Я уже знал, что возьму Сережку Ахундова и Витьку Шлепина из Ржева. Он маленький, полтора метра всего, выносливый. Он раненного Гришку Самочесова вынес с поля боя, когда тому пуля позвоночник раздробила. У нас в июле половину роты скосило, поэтому мы ходили в атаку вместе со всем батальоном, до тех пор, пока их не укомплектовали.
- А сколько фашистов вы лично убили? – спросила девчушка, не открывая глаз.
- Тридцать восемь. Тридцать восемь. Я снимал с трупов медальоны. Может, это было и неправильно, потому что потом их было невозможно идентифицировать. И они так и остались безымянными. А кто-то их сейчас ищет, родственники ихние, чтобы похоронить по-человечески. Но тогда я об этом не думал. Но не забывайте, что я был молод, горяч. Мной отчасти руководила ненависть к врагу, которую нам внушали наши командиры, газеты. Это только тех, которых я убивал одиночными выстрелами. Но я ведь и гранаты метал. У меня дальность броска была очень высока. Я хоть и мал был, но гранаты метал очень далеко. На восемьдесят метров. Сколько я гранатами положил, сосчитать не могу. Знаете, еще в военном училище, наш командир роты, капитан Задоконев, отпускал в увольнение, только тех, кто метнет учебную гранату дальше восьмидесяти метров.
Пассажиры прислушивались к рассказу фронтовика. Некоторые подсаживались поближе. Постепенно вокруг дедушки образовалась целая группа. Некоторые стояли, чтобы лучше слышать, несмотря на то, что вокруг было много свободных мест.
- Верховное командование немцев было осведомлено о времени начала нашей операции. Она была назначена на 3 часа утра. Похоже, у нас в штабе завелся «крот». Немецкая армия воевала по Берлинскому времени. Мы отправились в разведку глубокой ночью. Два часа ползли по мокрому снегу, пока не достигли фашистких частей.
- Это, просите, какой месяц был? – спросил дедушку полноватый господин, в очках, в дорогом костюме, с кожаным портфелем Samsunite в руках.
- Ноябрь, 1942 года, сынок. 24 ноября, если быть до конца точным. В темноте я первый заметил немецкого часового. Здоровый такой мужик. Он тайком курил, хотя на посту курить нельзя. Я сначала запах табачного дыма учуял, потом лишь увидел его. Я дал знак своим ребятам замереть (старичок приложил палец к губам). Немец был рядовой солдат. А нам нужен был офицер. Я знал, что у Немцов часовые стоят по часу, а не по два, как у нас. Поэтому мы тихо сняли часового, и стали ждать смены караула. Серега надел на себя белый халат и каску покойного немецкого солдата. Он тоже здоровяк еще тот. Мы стали жать офицера. Иногда, особо добросовестные офицеры ходили с начальником караула провеять посты. На это мы и рассчитывали. Хотя, чаще всего, офицеры просто отогревались в теплушках, надеясь, на русское «авось».
- А как вы его сняли, дедушка? – спросила старичка женщина-контролер, незаметно подошедая к группе слушателей, и уже минут пять стоял за спиной старичка, заслушавшись дивной историей.
- Да помолчите вы! – осадила его тетка с чау-чау на руках. – Лезут со своими вопросами, перебивают только….
- А у вас билет есть? – подозрительно спросила контроллер.
- Заткните ей рот, кто-нибудь! Или я сейчас сам встану! – рявкнул рыжий детина, сидящий на краюшке скамейки.
- Мы изрядно замерзли нас снегу, хотя под маскхалаты надевали теплое белье. А я еще и женскую, теплую кофту. Серега тот, вообще, женские рейтузы носил, сразу две пары. Мы смеялись над ним, но сейчас было не до смеха. Ему-то было тепло.
- Ой, какие мы нежные, - пробурчала контролер, - слова уже не скажи…
Старичок достал из кармана кисет, газету «Гудок» и, обернувшись к контролеру, спросил:
- Я закурю, можно?
- Кури, батя! Че ты ее спрашиваешь, уроду! – великодушно согласился рыжий детина, - Вам все можно. Сколько вам жизни-то осталось….
- А мне можно? – заискивающе спросил прыщавый паренек, доставая пачку «Мальборо».
- Тебе – нельзя! – осадила его контролер, - Ты вообще, с билетом едешь?
- Будя, вам собачиться! – мягко укорил их дедуля, ловко свернув «козью ножку» и, достав из нагрудного кармана зажигалку, сделанную из патрона, прикурил. По вагону разнесся сладковатый дым настоящей махорки.
- Я кофту енту, женскую, нашел в брошенной бане, за сельсоветом, в деревне Кокино. Она была немножко в крови, но я отстирал ее. Там рядом с ней женщина убитая лежала. Красивая, ухоженная такая. Лет тридцать. Похоже, не деревенская. Я в этой кофте до Льежа дошел. Это во Франции. Командиры, конечно, ругали, за нарушение формы одежды, но на разведчиков запрет не распространялся. Давали нам слабину. Понимали, что мы ходим по краю смерти. Так вот, лежим мы, значить, курить хочется, страсть! Еще этот фриц курит и курит, гад! Наконец я услышал, как идет смена, сучьями трещит, два солдата и оберлейтенант. Я дал знак Сереге. Он отполз в сторону, метров на двадцать, и специально произвел шум. Как-то зарычал по зверинному, завыл неведомым зверем. Аж мне страшно стало. Солдаты пошли в его сторону. Офицер остался. Присел, затаился, боится голову высунуть. Солдаты стали стрелять, тоже от страха. Серега в ответ. Тогда я быстро зашел сзади, и огрел офицера прикладом по голове. Казалось, что грохот был такой, как от разорвавшейся мины. Мы с Витькой Шлепиным утащили его в нашу сторону. А Серега там остался навсегда. Подстрелили его фашисты. Он нас прикрывал до последнего патрона. Фашисты вызвали подкрепление. Там такая заваруха стояла! Когда мы отбили у немцев село, тело Сереги не нашли, а на том месте, где часового снимали, стреляных гильз насчитали, не меньше двухсот. Тогда в наши руки пала секретная директива № 6 о плане «Цитадель». Она еще не была подписана Гитлером. А когда уже с «языком» ползли через линию фронта, случилась неприятность. Фашист обделался! Да, да, друзья. По-настоящему. Не знаю, чем их там кормили, но вонь от нег шла невыносимая! К тому же нас могли найти по этой самой вони! Витьку Шлепина начало тошнить! Представьте мое состояние: с одной стороны фашист вонючий, с другой мой друг Витька блюет. Еле доползли к своим. Бойцы смеются. Повели фрица в баню, сняли штаны, а там!!!! Ужас! Там у него план наступления! Весь в говнище… Вот этот орден, - он показал на грудь, - за енту операцию…Сам Клим Ворошилов вручал. После войны уж… Тогда-то нам не до этого было…
- Дедушка! А любовь была на фронте? Или же война полностью завладела вашими неокрепшими душами? – спросила девчушка, ласково поглаживая своего прыщавого спутника по плечу.
_ Да! – оживился ее спутник, - Как вы решали вопросы половой жизни? Или дрочили? – с хитринкой спросил он и рассмеялся, оглядывая зрителей, надеясь найти поклонников своего остроумия.
- Закрой пасть! – предупредил паренька рыжий громила, - За оскорбление ветерана я вообще могу башку оторвать!
- Да я только спросил… - смутился паренек, втянув голову в плечи.
- Любовь? Почему? – старичок старательно затушил самокрутку о деревянное кресло, - Любовь во время трагедии народа обостряется. Однажды мы попали под артиллерийский обстрел под Ржевом. Мы с приятелем Женькой Доброгузовым забежали в подвал какого-то дома. Темнота. Пахнет сыростью. А там женщина с ребенком пряталась. Мы, конечно, тогда были все в панике, поскольку фашисты очень точно обстреливали этот дом. А женщина молодая. Симпатичная. Лет двадцать. Ребенок плачет. Земля дрожит. Тогда я говорю: Все равно умирать. Давайте напоследок с вами сольемся. Не так будет обидно. Так мы вот так втроем и слились. Даже ребенок успокоился. И обстрел прекратился, Фашисты словно понимали, что в подвале происходит любовь. Мы так страстно предавалтись любви, что не заметили, что давно уже закончился обстрел. Немного смущенные мы разошлись, чтобы никогда не увидеться. Но такого бурного оргазма я больше не испытывал никогда в своей жизни.
- Где-то я уже слышал подобное, - задумчиво произнес контролер.
- Да таких случаев полно! – сказал мужчина в очках, с портфелем, - Аргумент, что скоро мы умрем, безотказно действовал на женщин времен войны. Всем хотелось напоследок насладиться. Тогда такой промискуитет творился, словно перед концом света. Совокуплялись все направо и налево. Статистика утверждает, что рождаемость в период с 1942 по 1944 увеличилась на два с половиной процента. Или вдвое, я не помню точно…
- Или вот, продолжал невозмутимо старичок, - В то время у нас была одна девушка санитарка. Олей ее звали. Красоты была необыкновенной. Я к ней подкатывал несколько раз. Но у меня был сильный противник. Ее обхаживал майор из Смерша. Конечно она предпочла его. У него и паек посолиднее, консервы, тушенка, сгущенка, сахар кусковой, спирт и деньги там…. Но во время наступления я прибежал в штаб. Я застал страшную картину. Только что попа бомба, прямо в центр. Начальник штаба истекает кровью. Она успела его перевязать, но сама, будучи ранена осколком, истекла кровью. Она была еще жива, но я видел, что жизни осталось на несколько минут. И тогда я принял решение: пусть последнее воспоминание перед смертью будет самое человеческое. Я вошел в нее. Я видел, как она умирает подо мной. Но это была красивая смерть со мной внутри. Прав я или нет? Кто-то, возможно, поступил бы иначе! Но и я бы лично хотел умереть именно так, в женщине.
- И я бы тоже… - позвучал чей-то детский голос.
- И я…- вторил ему чей-то бас.
- И я… - отвечал тенор.
- Вставить и умереть! – прохрипел рыжий громила.
- Кончить с последним дыханием… - выдохнула тетенька с чау-чау на руках. Дедушка хмыкнул, довольный реакцией публики и продолжил свой рассказ.
- Силами двух фронтов была проведена контрподготовка. Наша шестая армия была передислоцирована в район Курска.
- Добрый день дорогие пассажиры! Желаю всем доброго пути и хочу вам предложить вещь незаменимую в хозяйстве! – раздался бодрый голос вагонного торговца, - Стеклорез-трансформер! Его можно легко переоборудовать в вантуз…
Легкий хлопок прервал зажигательную речь торговца. Рыжий верзила опустил пистолет с глушителем. Сизый дымок поднимался от ствола.
- Как они достали! – вздохнул рыжий, - Продолжайте, дедушка.
- Так вот! Это был обманный маневр. – старичок, восхищенный вниманием, обращал свой рассказ непосредственно к этому парню, - Немцы нанесли по этой группировке бомбовый артиллерийский удар. Наши парни гибли от ошибки советского командования. Главный удар был нанесен в районе Ольховатки, но потом перенесен на Покровское. Сорок восьмой танковый корпус был самым сильным звеном четвертой танковой армии. Он уже побывал в больших боях. А вот сорок шестой состоял из новобранцев. Мы должны были осуществить прорыв в сторону Ржева. Нас поддерживала штурмовая авиация. Но этого было недостаточно. Враг перешел в контрнаступление. Нам пришлось отступить на шесть километров, бросая раненных и хорошие инженерные укрепления. Мы ждали подкрепления от сорок восьмого танкового корпуса. Но он двигался слишком медленно. Мы несли огромные потери.
- А, скажите, дедушка, почему же они так медленно продвигались? – спросил интеллигентный мужчина с бородкой в очках.
- Факторами непозволительно медленного продвижения сорок восьмого танкового корпуса были, конечно, мощная немецкая артиллерия на этом участке фронта. И плохое взаимодействие танковых и пехотных частей. А так же недоработки планирования операции. Мы потеряли более трех тысяч убитыми и раненными. Более 100 единиц техники.
- Какой ужас! – воскликнул прыщавый паренек, в отчаянии хлопнув себя по острым коленкам.
- Ну, почему у нас всегда так? Почему не могли вовремя перебросить сорок восьмой танковый корпус? – воскликнула женщина бальзаковского возраста, с клетчатой сумкой.
- На дорогах образовались заторы. Дороги были в ужасном состоянии. А после массированной бомбежки по ним вообще невозможно было продвигаться. Танковый корпус под командование обергуппенфюрера Хуссара и дивизия Лейб Штандарт и поразделение Дас Рейх и Вас Издас, зашли в тыл и мощным ударом вытеснил наше подразделения с деревни Мочилово.
В это время раздались нестройные гитарные аккорды, и худой вагонный певец запел сипловатым голосом.
- Владимирский централ, ветер северный…
Сокрушительный удар стоявшего возле двери мужчины в наколках, прервал песню. Мужчина добил артиста звонким ударом гитары «Кремона» по голове.
- Молчу, молчу… - приложил умирающий горе певец палец к окровавленным губам.
- Такую прекрасную песню только профанируют, - недовольно пробурчал мужчина в наколках, бросая на пол сломанный гриф.
- Развитию наступления способствовали решительные действия саперно-штуморовых подразделений. – ровно звучал в тишине вагона голос старичка, - Солдатам вермахта удалось сбить наших с высотки.
- Желаю все дорого пути и хочу предложить вашему вниманию вещь, которая просто необходима в хозяйстве и может стать хорошим подарком, как мужчине, так и женщине. – в дверях вагона появился другой вагонный торговец, мужчина срока лет, в синей спецовке, - Это вот такие домашние стеклорезы-трансформеры. В магазинах они стоят 500 рублей, я же прелагаю вам всего за сто! Вам, за два рубля!
- Издеваешься, гад???! - прервал его грозный окрик сидящего досель тихо, усатого участкового полицейского. – Ты что не знаешь, что торговля в вагонах запрещена!
- Простите, ради Бога! – смутился торговец. – Я просто хотел…., громкий хлопок прервал его взволнованную речь. Торговец медленно осел, рядом со своим предшествеником. Кровь струйкой стекала с уголка его бледных губ. В воздухе запахло порохом.
- Простите, дедушка! – полицейский спрятал пистолет в кобуру. – Он перебил вас, я перебил его, только и всего!
- А было так, что бы у вас на фронте не встал? – спросил юноша, кадык под кожей его ходил ходуном.
- Было. – улыбнулся старик доброй и печальной улыбкой. – Но это было не потому что мы недоедали. Капитана нашей разведроты Ермолова ранили под Ельней. Он умирал. Позвал меня в землянку. Бледен. Еле-дышит. Тихонько так говорит мне: Закрой двери! Леша! Я закрыл. Думаю, тайну какую-то хочет мне сказать, капитан? Вдуй мне! Напоследок! Вдуй мне по самые уши, так чтобы сладко все порушить! Все время мечтал об этом, да все недосуг. Да и не с кем! Но слыхал, что это сладко! Но как я ни старался, ничего не получилось. Так и умер он девственным. Все оттого, что он был дурен собою. Пять вершков росту. Прыщав. Он говорил, накати Леша водки, чтобы стал я для тебя пригож! Но как я ни накатывал, пригожим он так и не стал. Я уже в хлам был, а он мне все неприятен…
- Ну а любовь настоящая была у вас, на фронте? Такая, чтобы продирала до слез? – спросил усатый полицейский, облизывая пересохшие губы.
- Ну, вот я же говорю, в этот раз я плакал. Когда с Ермоловым-то ничего не вышло. А так ротация баб в моей жизни была очень высока!
- Прошу предъявить билеты для контроля! – раздался женский голос, проснувшегося контролера.
- Уберись сейчас же отсюдова! – полицейский дал контролеру звонкую затрещину.
- Ой, простите, я вас не заметила, - смутилась контролер.
На станции Чкаловская в вагон зашла старушка в старомодном ветхом шушуне, в клетчатом платке, с большой клеенчатой сумкой в руках. Она внимательно оглядела вагон и, увидев старичка, оживилась необычайно.
- Лешка, сукин ты сын! Ха-ха! Вот ты где! – резким, неприятным голосом вскричала она.- Все треплешься, гаденыш? Что он тут вам рассказывает? Небось, про войну? Про свой героизм? Про разведроту?
- Да, бабушка. Про войну! Про разведроту. – отозвалось сразу несколько голосов.
- Про Сережку Ахундова небось трепался?
- Да. Про Сережку!
- Про Женьку Доброгузова?
- Был в его рассказе и Женька!
- Не верьте ему! – смеясь, сказала старушка, обнажив пустой рот, - Разведчик! Всю войну, гаденыш, немцам служил, полицаем. Падлец!
- Почему сразу, если полицейский, то сразу - подлец? Я про между прочим, тоже полицейский! – возмутился полицейский.
- Он в концлагере евреев сжигал в печах. Он двери в печи открывал. Открывающим был. – пояснила старушка, - И срок отмотал, как предатель родины.
Старик как-то сразу поник, насупился, нахмурился, стал сразу как будто бы еще меньше. Он сидел, сложив руки на груди, прикрывая Орден Андрея Первозванного.
- Что ж ты старый хрен моржовый людям мозги морочишь? Ну-ка, ыть! Отвечай, фашистская рожа! – бабушка дала крепкого подзатыльника дедушке. Тот покраснел и смущенно опустил голову.
- А мы тут уши развесили… - протянул разочарованно рыжий детина. – Вот шельма! Ох и шельма!
- О! Он великий мастер лапшу на уши вешать! – старушка, потеснив пассажиров, уселась рядом со стариком, - Мы с ним в лагере и познакомились! Я там вертухаем была.
- Ну-ка, ну-ка… - оживились пассажиры. – Это уже совсем другая история. Расскажите дедушка, как вы евреев сжигали? Это очень интересно.
- Да как сжигал… - смутился старик. – Не люблю я это вспоминать. Неприятно как-то. Страшное было время. Если не ты – то тебя! Фашисты сказали: кто будет с нами сотрудничать, того не убьем. Ну, мы с Гурамом Галигашвили, Витькой Кривошеевым и Витькой Панасюченко и согласились. Вот я и сжигал. И как тут не сжигать. Я же не своих, не русских, сжигал.
- А что, ну-ка! – оживилась старушка, - Почему не рассказать? Я озерлаге в то время вертухаем работала. Приглянулся он мне. Тихий такой. Задумчивый. Как Блок в юности. Пайку я ему свою отдавала. Жалко стало парня. Он ведь тогда красавец был! Он тогда, возьми, и расскажи мне, что еврейское золотишко, зубы там золотые, всякие, кольца, перстни с камнями, в лагере отбирал, и закопал по сосною, перед приходом наших. Ну и случился меж нами грех. Думала я, после войны заживем, как нормальные люди. Черта с два! Дождалась я , когда амнистия врагам народа будет, вот уж, почитай, сороковой год, как живем вместе. Пойдем, фашист проклятый!
- А сокровища? Сокровища еврейские где? – спросил полицейский.
- А не говорит! – старуха дала старичку тяжелый подзатыльник, так, что его голова дернулась, как у тряпичной куклы, - говорит, наврал он тогда, чтобы со мною переспать! Паскуда! Пошли! Наша!
Старик понуро встал и, стараясь не встречаться с пассажирами взглядом, послушно, словно старый дворовый пес, пошел за старушкой. Бабка всучила ему клетчатую сумку, и сама шла впереди налегке. Они медленно шли по перрону, а из окон на них смотрели пассажиры.
- А я даже не оштрафовала его, дура доверчивая… - с сожалением вздохнула женщина-контолер. – А ну-ка, ****и ****ые! Билеты все приготовили для проверки!