Сухоглотов Аркадий, тяжело, словно тяжелоатлет штангу, оторвал голову от стола, взял ее словно вес, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от неясных резких звуков, происходивших где-то неподалеку, внутри его сознания. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый, атональный мотив. Это был сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.
- Скрипач, в жопе ***, - горько и болезненно усмехнулся Сухоглотов Аркадий и полез в холодильник, где по его прогнозам должно было стоять пиво, но не стояло. Пришлось попить простой, с привкусом железа, воды из-под крана.
- Мам! Послушай, как я уже умею! – раздался из кухни голос Эдика. Мама, стоя у зеркала, увлеченно и торопливо создавала свой облик, красила губы, подрисовывала глаза, накладывала тени.
- Сейчас!- отозвалась она. Взглянула на часы. Она опаздывала.
- Давай, сынуля, что там у тебя…, - она присела на табурет.
- Вот! Слушай…. – Эдик, взял скрипку на плечо, прижал подбродник, закрыл газа, положил смычок на струны и плавно провел по ним. Звук инструмента был сочный, насыщенный, звонкий, волшебный. А ведь это была обыкновенная фабричная скрипка-четвертинка, еще вчера звучавшая, как половозрелый кот, которому прищемили хвост. Но почему-то именно на маленькой кухне акустика непостижимым образом преображала звук инструмента таким образом, что он становился чистым и звонким, словно в концертном зале филармонии. Эдик играл первую медленную и печальную часть концерта венгерского скрипача Оскара Ридинга Си минор op. 35. для скрипки и фортепиано. Этот незамысловатый, и при этом очень красивый концерт из хрестоматии для 1 класса, так называемый – «педреп», (педагогический репертуар), уже много лет был обязателен для всех скрипачей начальной музыкальной школы. Он позволял почувствовать скрипку и уверовать в свои силы. Эдик уверовал в себя буквально 3 дня назад.
- Какая красота! – с театральным восторгом постанывала мама, незаметно поглядывая на часы. – Это что?
- Это, мама, концерт Оскара Ридинга для скрипки и фортепиано. Мы уже один раз пробовали играть его вместе с девочкой Людой на фортепиано. Знаешь, как красиво с фортепиано! С девочкой Людой мы играли. Ее ко мне прикрепили. А ты слышишь, какая вибрация теперь у меня? – Эдик извлек верхний звук с вибрацией. Эта необыкновенная вибрация долго не получалась у Эдика. Но он разгадал секрет этого приема. Вибрация у всех скрипачей разная, и она является такой же индивидуальной чертой музыканта, как подвижность пальцев, или его своеобразное умение воспринимать музыку и воспроизводить ее. И вот Эдик, уже три дня, словно младенец, только что научившийся ходить, в одиночестве потрясал самого себя своей вибрацией на кухне. Ах, что это был за концерт! Жаль, что Ридинга отчего-то не исполняют великие музыканты! А чего только стоит третья часть, самая веселая, праздничная и танцевальная, была похожа на венгерский свадебный танец. Но мама не дослушала до третьей части.
- Замечательно, сынок, - она снова чмокнула его в щеку, - Прости! Сейчас я побежала, а то у меня репетиция хора. А потом, вечером, ты мне еще поиграешь.
Она нежно поцеловала его и выскочила легкая эффектная, пестрая, как бабочка махаон. Эдик печально вздохнул: он знал, что вечером никто не послушает его игры. Мама приедет, как всегда, поздно ночью, когда он будет спать. Потому что она после вечернего спектакля поедет еще петь в ресторан и после ресторана, как карта ляжет. А утром опять убежит, второпях чмокнув его в щеку, на ходу поедая бутерброд. А кроме мамы у Эдика и не было слушателей. Игорь Иванович – преподаватель по специальности с отвращением слушал игру своих учеников. Для него, бывшего солиста оркестра, а потом ресторанного скрипача, игра учеников была невыносимой пыткой….
Скрипка была мечтой Эдика примерно лет с яти. Он сам выбрал ее среди многих других инструментов. Он прочитал книгу о великом скрипаче Генрихе Венявском, когда ему было шесть лет. Он слушал записи великих скрипачей….
И вот однажды мама возвратилась с работы загадочная и таинственная с большим пакетом.
- Ну, разворачивай! – сказала она Эдику. Эдик развернул и увидел ее! Скрипку! Молчаливая и скромная, словно невеста, она лежала в футляре, на сиреневом бархате. Предмет его ночных грез! Он тут же, взяв смычок и приладив скрипку к подбородку, стал играть, но слышно было лишь шипение. Эдик чуть не расплакался. Скрипка безмолвствовала. Это потом он узнал, что надо поднять струны на подставку, натереть смычок канифолью. В музыкальную школу он поступил без труда, спев на прослушивании неаполитанскую песню «О соле миа» на языке оригинала. «Че белла коса на джурнэта эсоле…» У него обнаружился абсолютный слух. Школе с первых же уроков он стал проявлять себя, как самородок, рожденный для скрипки.
Правда, Этик не предполагал, что в карьере музыканта ему придется столкнуться с трудностями этического порядка. Дело в том, что мальчишки в их пролетарском районе презирали скрипачей, пианистов, флейтистов, балалаечников и прочих «интеллигентов сраных», считая их людьми второго и третьего сорта. Зато в почете были боксеры, борцы, сыновья и братья криминальной братвы, и просто драчуны. Завидев Эдика, дворовые пацаны окружали его, кричали ему в лицо ставшее вдруг обидным нецензурным слово «Скрипач! Скрипач!». Они дергали его за полы пальто, давали ему пендаля, надвигали ему вязаную шапку на глаза, кидали в него снежками, грязью и просто камнями. Эдик спустя некоторое время даже стал сомневаться в правильности выбранного им пути.
Закрыв за мамой двери, Эдик загрустил. Он ожидал более ощутимого эффекта от своего достижения: восторга, слез умиления, аплодисментов. Он некоторое время неподвижно лежал на диване, глядя в потолок. Прошел час, затем другой. Когда стрелки часов подошли к одиннадцати, Эдик стал потихоньку собираться. Он уложил скрипку в футляр, аккуратно накрыл ее сверху бархатной тряпочкой. Руками пригладил непокорные кудрявые вихры, взял футляр, и, закрыв дверь на два оборота ключа, спустился во двор. Ярко светило солнце. Неугомонные и горластые мальчишки играли в футбол. Завидев Эдика дин из них, его ровесник, худой и конопатый, похожий на бездомного, помойного кота, Цыков Вовка, стоявший на воротах, закричал противным голосом в си миноре: «Скрипа-а-а-а-ч-а-ч-ч-ч!». Но тут мяч влетел в ворота и он заткнулся. Относительно благополучно миновав футбольное поле, Эдик подошел к двухэтажному, полуразвалившемуся бараку. На него уныло глядели пустые глазницы безжизненных окон. Стекол в них давно не было, их бережливо вытащили и пропили хозяйственные мужики из ближайших домов. Барак должны были снести со дня на день. Оглянувшись и, не заметив никого вокруг, Эдик зашел в единственный подъезд, без двери, пропахший мочой и помоями, открыл скрипучую дверь подсобки, где еще валялись черенки от лопат и грабель, детская коляска без колес, встал на деревянный ящик, подтянулся, и запихнул футляр со скрипкой в глубину полки. Отошел, убедился, что инструмент не видно и вышел на улицу. Эдик торопливо прошел два квартала и исчез в подъезде точно такого, же барака. Он легко взлетел на второй этаж и дробно постучал в двери.
- Эдик? Ты? – услышал он надтреснутый женский голос.
- Я! – ответил он.
- Открыто! Я в ванной! – донесся до него тот же некрасивый голос, похожий на крик ночной птицы.
Эдик вошел в полутемный коридор и разулся. Прошел в маленькую, плотно заставленную мебелью комнатку. Сквозь толстые малиновые портьеры с улицы пробивались солнечные лучи, образуя волшебные, сказочные, причудливые мечи из пыли. На стенах многочисленные фотографии, изображающие одну и ту же маленькую женщину в различных театральных костюмах. На одних она была в костюме амазонки, на другом в индийском национальном костюме, на третьем снимке женщина была в наряде сказочной царицы. Над столом нависал тяжелый, старинный тряпичный абажур. Вся мебель в доме дышала былинной стариной. Даже массивный диван, на котором сидел Эдик, казалось, помнил рябую жопу Сталина.
- Я ждала тебя, Эдуард, – маленькая женщина, высотой полтора метров, пятидесяти лет, вытирая синим, махровым, полотенцем обесцвеченные перекисью волосы, вошла в комнату. – Ты голоден?
- Нет, - лаконично ответил Эдик, не глядя на хозяйку.
- Ты чем-то огорчен?
- Нет.
- Как мама?
- Хорошо.
- Ты передал ей привет в прошлый раз?
- Да.
- Ты сегодня немногословен Эдуард. Книжку мою прочитал про Незнайку?
- Читаю. Она на украинском языке. Мне надо привыкнуть.
- Ну и как?
- Смешно. Украинский язык смешной.
- Я сегодня получила от Вадика письмо. У него все хорошо. Коллектив очень порядочный. Хорошая библиотека. Только Интернет не работает. Район спокойный. До райцентра всего двадцать километров. На другой стороне речки – Афганистан. И он по утрам видит, как пастухи гонят овец на выпас, представляешь? Ты в парке хочешь покататься на машинах?
- Хочу, - ответил Эдик.
- Тогда посиди, пока я соберусь. А потом мы в кафе посидим, мороженное в кафе покушаем. Да? Хочешь в кафе?
- Да.
Хозяйка вышла. Он услышал, как она запела своим контральто с глубокой вибрацией «Нет смысла в ваших чувственных реча-а-а-а-ах! Абсурдны и нелепы ухищренья парадии-и-игмы!!» По паспорту ее звали Клавдия. В народе – Белкой, за белые волосы. Она была маминой подругой. Вернее – сослуживицей. Они вместе пели в хоре оперного театра. А Белка еще и занималась репетиторством по вокалу. У Белки был взрослый сын Вадим. Эдик никогда его не видел. Вадим только что закончил Борисоглебское военно-авиационное училище, и служил лейтенантом где-то на границе. Белка была свободной и одинокой женщиной, и Эдик, практически, был одинок. Вот и встретились два одиночества. Белка водила Эдика в цирк, в парк, брала с собой на пляж, читала ему книжки, играла с ним. Она словно вернулась в детство. Для Эдика она была единственным, близким человеком в этом мире. После школы он всегда бежал к ней. А в последнее время и вместо школы.
Белка вышла к нему через пять минут нагая. Ее дряблые груди, забывшие прикосновение мужской руки, безжизненно болтались, словно две пустые хозяйственные сумки. Она присела рядом с Эдиком. Сердце его забилось в груди пойманной птицей.
- Ну, что ты? – Белка взяла его руку и положила к себе на грудь. Эдик руку не убирал. Белка перевела руку на мохнатый лобок.
- Давай! Ты же хочешь! Тебе ведь понравилось в прошлый раз?
Эдик кивнул головой. В прошлый раз действительно было хорошо. И в позапрошлый раз тоже.
- Давай, достанем его! Ну-ка? Где он? Петушок, петушок, красная головушка! Куда мы спрятались? Ку-ка-ре-куу-у-у-у-у! Ко-ко-ко! Мои хорошие! Иди сюда!? Вот он! Ты зачем спрятался? – Белка сюсюкая противным тонким голоском Мальвины, проворно расстегнув штаны, достала напрягшийся писюлек Эдика. Эдик смущенно засмеялся и отвернулся. Белка наклонилась и стала колдовать над пахом. Потом она легонько опрокинула Эдика на диван (который еще помнил рябую жопу Сталина!) и вставила писюлек в себя.
- Вот так! Вот так! – приговаривала она, закрыв глаза.
Эдик снизу смотрел на ее трясущиеся, словно тряпочные Петрушки, груди и ему стало смешно и весело. Никто из этих уродов-футболистов, дразнящих и оскорбляющих его, ни когда и не видел женских грудей! Сосунки! А он – скрипач! Да! Пусть скрипач! Но он видел полные груди у своей матери и пустые у Белки. Он видел, как занималась сексом мама с майором, дирижером военного оркестра. Она тогда, прошлой зимой, пораньше уложила Эдика спать, а он не спал, а наблюдал из-за шторки, как толстый майор, задрав ноги мамы, смешно дрыгал жопой. Эдику было обидно за мать. Ему казалось, что ей очень больно. Она стонала.
Белка встала, вытерла полотенцем промежность.
- Ты сегодня какой-то задумчивый….- сказала она.
- Я домой пойду! – сказал решительно Эдик, натягивая штаны.
- А в парк? На машинках кататься?
- Это для детей!
- Ха-ха-хаха-ха-ха-ха-ха, - гулко расхохоталась Белка. - А ты уже взрослый?
- Я пойду Ридинга готовить. Экзамен через месяц.
Эдик вышел в коридор и стал обуваться.
- Да…. - Белка погладила его по голове, голос ее задрожал от нежности, - Ты и в самом деле взрослый….Эдик. Я тебе пирожков заверну, хорошо? Я сегодня пекла…
Домой Эдик возвращался с достоинством, не таясь, гордо неся скрипку в руках.
- Скрипач! Ха-ха-ха! Гляди! Скрипач! – орал, подпрыгивая рядом, какой-то вихрастый глупыш в нелепых отцовских штанах, которые были ему велики примерно на десять размеров.
Сухоглотов Аркадий, оторвал тяжелую голову от стола, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от каких-то резких неприятных звуков, происходивших где-то неподалеку. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый, атональный мотив. Это был сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.
- Скрипач, в жопе ***, - горько и болезненно усмехнулся. Ему на минуту показалось, что все это уже когда-то происходило в его жизни. Сухоглотов Аркадий в который раз за сегодняшний день полез в холодильник, где согласно его необоснованным прогнозам должно было стоять три бутылки холодного пива «Гинесс». Пива там не стояло. Шумно сплюнув горькую, густую слюну, Сухоглотов Аркадий открыл кран и сполна напился мутной воды, отдающей ржавым железом.