Востоковед. Часть первая. Капкан одиночества

 Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Роман о любви на почве ориентализма

 «Белой мертвой странной ночью,
  Наклонившись над Невою,
  Вспоминает о Минувшем
  Странный город Петербург»
                (Николай Агнивцев «Белой ночью»)
               
Как лотос, растущий в воде,не знает,               
Отчего по ней пробегают волны,
Так и человек не знает своей  Судьбы»
                (Тибетская пословица)
               
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КАПКАН ОДИНОЧЕСТВА

День первый
1.
-Сергей Петрович, это Темкин… Але!
-Да, я вас слушаю.
-Не возражаете, мы включим Павлу Григорьевну в юбилейную комиссию?  Она, вы знаете, женщина энергичная, хотя, насколько мне помнится, у вас с нею были в прошлом…
-Какую юбилейную комиссию?
-То есть? У вас же вот-вот – круглая дата. Забыли?
-Да, но….
-Нет-нет! Никаких «но»! Конечно, понимаю, вы человек не публичный, хотя, с другой стороны, - традиция и все такое. Тем более мы все вас так любим, уважаем.… Ну, принято это, вы должны понять.  Иначе нас никто не поймет. Так, значит, я включаю. Але!
-Да.
-И еще. Как насчет Мартьяновой? Надеюсь, уже познакомились?
-Нет, не познакомился.
-Хм…  Пожалуйста, познакомьтесь. Время нас поджимает. Мы обязаны уложиться в выделенные нам сроки, в противном случае…
-Хорошо, я постараюсь.
-И поскорее, если можно. В противном случае…
-Извините, мы мешаем…
-Мы можем оказаться в весьма неудобном положении.
Женщина на выдаче, в уродующем ее форменном темно-синем халате, успела принести заказ, уже с минуту с ожиданием  смотрит на Бородулина.
-Извините, - Бородулин овладел  книгой. – Спасибо.
Настроение у него после звонка сразу ухудшилось. Впрочем, оно и до звонка было неважным. Сегодня с самого утра почувствовал себя как-то не в своей тарелке. Может, погода тому виной? Первая неделя октября, - прохладно, пасмурно, дождливо. Когда добирался «маршруткой» до библиотеки, стал свидетелем наползающего со стороны Балтики густого тумана. А теперь еще это упоминание о надвигающемся «круглом» юбилее. Заранее представил, как все это будет выглядеть, - кто и что скажет, кто и что пожелает, и даже какой букет ему преподнесут. Тяжко.
В зале отдела редкой книги БАН привычная, столь угодная Бородулину тишина. Окна плотно зашторены. Посетители, их совсем немного, сидят, погруженные в чтение. У всех зажжены настольные, под одинаковыми зеленоватыми колпаками, лампы. Отыскав глазами свободный стол,  стараясь ступать, как можно тише, направился к нему. По дороге успел обменяться короткими приветствиями с сидящим сбоку, за отдельным столиком,  хорошо знакомым Бородулину пожилым библиографом.
Бородулин был завсегдатаем этого отдела. Можно сказать, уже старожилом. 
А теперь – решительно позабыть обо всем, что портило  ему настроение эти последние часы. Сполна отдаться тому, ради чего сюда пришел. Давно откладывал, однако, назрело время готовить доклад, заявленный к очередной международной конференции, намеченной на апрель следующего года в Пуне.
Каллиграфическое издание. «Назидательное сказание царевич-ботхиссатва, или Лунная кукушка Голубая шейка». Перевод с санскрита на тибетский или, точнее, на диалект центральной провинции Цзан. Шестнадцатый век. В общем и целом, довольно многоречивое, путаное повествование о злоключениях царевича Хладен Допэна, превратившегося под действием злых чар в лесную кукушку. Перемежаемое пространными дидактическими отступлениями. Словом, чтение для человека непосвященного далеко не самое увлекательное. Но только не для  Бородулина. 
Проходит какое-то время, - минута-вторая-третья – и вот он уже привычно, знакомо, предсказуемо, как бывает неизменно, с каким бы настроением не приступал к работе с книгой,  погружается в текст, уходит в него с головой. И вот уже никакие посторонние, сиюминутные мысли ему не помеха. Даже на какое-то время перестает  замечать, где он сейчас находится. Магией чтения его может волшебно унести  в тот, далекий от него век, когда книга была создана. Так, он может  ощутить себя лодзавой - отшельником, переводчиком, терпеливо нащупывающим, какому слову сподручнее отдать предпочтение, чтобы передать во всей полноте и точности оригинальный смысл, внушенный, конечно же, каким-нибудь божеством. Ведь тексты всех древних книг писались, естественно, исключительно под божественным вдохновением. Иначе и быть не могло, не так ли? Или, - что не менее почетно, - он сейчас ачарья, внимательно вчитывающийся в хитросплетенья текста, перед тем, как прокомментировать тот или иной отрывок почтительно сгрудившимся вокруг него в терпеливом  ожидании ученикам.
И отнюдь не в отделе редкой книги БАН он может сейчас находиться, а, допустим,  в тесной, обдуваемой ветерком, с видом на гору Ганпой Цзе, келье монастыря Дрепунг. И не потасканный, жалкий, правда, когда-то великолепный, приобретенный в Джайпуре, из шерсти молодого козленка джемпер сейчас на нем, а темно-коричневого цвета, сплетенный из грубой шерсти яка монашеский чуба-халат. И раздающиеся за окнами  «Ух» и «Ах» это отнюдь не свидетельство вколачиваемой в грунт железобетонной сваи (набережная Макарова уже третий год ремонтируется), а ни больше, ни меньше, как  своеобразная музыка, издаваемая молитвенными цилиндрами в руках нищенствующих монахов, неистовствующих в предвкушении приближающейся годовщины рожденья величайшего и всемилостивейшего Авалокитешваара…
Порыв свежего, напоенного сыростью ветра заставляет Бородулина вздрогнуть и оторвать от книги глаза.
В паре метров от него, на табурете, - две изборожденные венами старческие ноги в вязаных шерстяных носках и желтых разношенных туфлях. Время обязательного проветриванья.
Бородулин бросил взгляд на циферблат настенных часов. Уже начало пятого, а ровно на пять у него запланирован урок английского. Репетиторство  - одно из средств, к которым он вынужден прибегать, чтобы свести концы с концами. Его ждет шестилетнее, взбалмошное, донельзя избалованное богатенькими родителями,  раскормленное биг-маками, чипсами и разнообразными цитрусовыми дитя. Жаль,  но придется на какое-то время расстаться с бедным,  попавшим в умело расставленные сети коварных даймонов и ракшасов царевичем  Хладен Допэном.
«До скорой встречи, дружок». 

2.
За то время, что следил за странствиями ботхисаттвы, густой туман успел взять город в полон. Видимость минимальная, транспорт на улице передвигается почти на ощупь, и мелкий нудный дождик. Воистину, город-губка, город-промокашка. Можно подумать, каждое его строение выделяет из себя влагу, подобно тому, как стенки желудка выделяют желудочный сок. Хорошо, у Бородулина хватило ума взять с собой зонтик. Только бы он был исправен. Иногда, по непонятным причинам, не хочет  раскрываться… На этот раз сработал отменно. Умница. Хороший мальчик.
На автобусно-троллейбусной остановке напротив Ростральных колонн средних лет  женщина с каменным лицом и ребенок, мальчик лет пяти-шести.
-Не хачу к бабе, она нехолосая, - мальчик безуспешно пытается вырвать свою ручонку из тисков взрослой руки. – Не хачу к бабе! Нехолосая, нехолосая.
Появление на остановке еще одного человека, видимо, вдохнуло в мальчика новые силы, возможно, появилась надежда, что этот новенький как-то поможет в его беде, закричал еще сильнее. – Не хачу! Не хачу! Не хачу! Нехолосая баба!
Что за трагедия у этого малыша? И почему так безучастна к его переживаниям эта женщина с каменным лицом? Как часто Бородулину приходится бывать невольным, случайным свидетелем таких вот маленьких сценок, где ему, как постороннему, ровно ничего не понятно! Кого тут больше следует пожалеть? Этого рвущегося, громко жалующегося  малыша? Или эту внешне неприступную, не поддающуюся ни на какие уговоры даму? Или, скорее всего, все же ту далекую бабушку, которой отчего-то так страшится этот безутешный малыш? Чем же она могла его так настроить против себя? Бородулину, будь он даже семи пядей во лбу, никогда этого не понять. Единственный способ проникнуть в их тайну, - погрузиться самому в водоворот кружащей их кармы, пристегнуться к каждому из участников этой маленькой житейской драмы приводными ремнями деятельного сочувствия, а это значит – стать соучастником, подвергнуть себя воздействию тех же рвущих их на части центростремительных и центробежных сил. Пугающая перспектива.
А между тем ни автобуса, ни троллейбуса со стороны Дворцового моста за пеленой тумана пока не видно. Мальчик продолжает свои стенанья, и Бородулин приходит к решенью: «Дойду пешком». Времени на то, чтобы придти вовремя ( а он человек пунктуальный), у него достаточно: его назначенье – дом на проспекте Добролюбова.  К тому же он большой любитель неторопливых пеших прогулок. Не прочь был бы, если б не боялся привлечь к себе чужое внимание, иногда  даже пробежаться трусцой. Не сейчас, разумеется, когда он под зонтиком и с портфелем в руке. В молодые годы практиковал хатха-йогу, но это увлечение было недолгим. А в детстве, когда отца еще не совсем покинула надежда сделать из сына «нормального мужика», он заставлял его делать с ним заодно в выходные по утрам физзарядку. Какое это было мучение для Сережи! Особенно, когда дело доходило до отжиманий от пола. Сережа отжимается, а отец ведет счет:
-Семь… Восемь…Ну еще… Еще парочку и будешь джигитом.
Но где там? Силы уже совсем на нуле. Каждое сокращение мускул сопровождается   все усиливающейся  болью. Вконец обессиленный, - падает, ударяясь подбородком об пол. Сопли из носа, искры из глаз. И презрительное, отцовское:
-Слабак.
Отец переживал, что его сын вырастает вовсе не таким, каким бы он хотел его видеть, чересчур «пай-мальчиком», вовсе не таким воинственным, способным постоять за себя,  каким он, видимо, когда-то представлял своего наследника.
-Слушай, ну ты бы хоть подрался, что ли, с кем-то. В морду бы кому дал. А я бы на тебя посмотрел.
Но у Сережи никогда не возникало желания выяснять, с кем бы то ни было, отношения, прибегая к помощи кулаков. И вовсе не из-за трусости. Нет, ему мешало что-то другое. Если чувствовал, что к нему относятся несправедливо, пытался словами урезонить обидчика, донести до его сознания, в чем тот был неправ. Часто, как это ни удивительно для бескомпромиссной мальчишеской среды, ему это удавалось. Недаром к нему какое-то время привязалось прозвище «Адвокат». Если не удавалось, - молча, стараясь никому не попадаться на глаза, не навлечь на себя насмешек, плакал.
Да, отец переживал, ему какое-то время хотелось завести себе другого, «настоящего пацана». В те времена их семья еще занимала одну небольшую комнату в коммунальной квартире на Кировском проспекте и Сереже, по ночам,  иногда приходилось слышать, как отец шепотом уговаривает мать, а та, раздраженная, также шепотом, ему отказывает:
-Да нет же. Ты же знаешь, мне сейчас нельзя.
-Что значит «нельзя», если я хочу?
-Ну, конечно, у тебя всегда «Я» на первом месте.
-Да, хочу. И что? Я хочу парня, а не эту…мимозу. Имею на это право.
-Ну, о чем ты говоришь? Хватит, хватит нам одного. И чем, скажи, он тебе не нравится?
-Да всем! Он даже, как следует, не может сделать стойку на руках. Чего он – такой -  может добиться в жизни? Кем еще, скажи, кроме как подметалой он может стать?
Отец настойчив, зато мать хитра и упряма: она так больше никого и не родила.
Бородулину  осталось одолеть еще каких-то метров пять, чтобы покинуть Биржевой мост, когда мимо него прополз, наконец, ожидаемый им троллейбус. Он ползет так медленно, что Бородулин успевает заметить прильнувшее к окну лицо несчастного мальчугана.
Бедный малыш. Определенно,  напоминает Бородулину его самого, каким он был в его годы.
Рванул ветер, едва не выхватил из рук  отягченный впитавшейся в него влагой зонтик. Вырвать, как ему того хотелось, не удалось, однако поднял одну половину зонтика дыбом. Пришлось оборотиться к продолжающему бесчинствовать ветру спиной. Когда обернулся, глазам его предстал наполовину освободившийся от тумана шпиль Петропавловского собора. Да, только наполовину, - парящего выше поднебесного ангела по-прежнему не видно, но его присутствие там все же угадывается. Он, безусловно, там, чуть повыше, он никуда не исчез. Ветер, как внезапно набросился, так же внезапно и отступил. Бородулин поправил складки вздыбленного зонтика, пошел дальше.
3.
-Ах! Сергей Петрович!... Извините.
Отворившая дверь хозяйка, на ней довольно легкомысленный наряд: придерживает на груди незастегнутый, видимо, только что впопыхах, на бегу наброшенный халат.
 – Мы о вас, честно, совсем забыли. Стасик! Где ты? Сергей Петрович пришел… - Бьющие о барабанную перепонку «тум-тум-тум», словно опять забивают ту же сваю в неуступчивый грунт. – Пожалуйста, проходите… Не обращайте вниманья, - вернулись с дачи только сегодня утром («А сейчас, между прочим, уже вечер»), - побросали, где попало…Стаси-ик! Прекрати сейчас же! Сергей Петрович тебя ждет!... Несносный ребенок… Пожалуйста, посидите немножечко…Да, знаете, пока не забыла!  Мы тут как-то были  в гостях у одной из моих подруг…
В боковом кармашке ее халата захрюкало.
-Ой, извините! – В «трубу». – Слушай, Надюша, какая ж ты молодчага, что позвонила,  я только-только о тебе подумала, но давай немножко попозже, к нам тут  учитель пришел. Да не ко мне, а к Стасику!... Да-да, конечно, я  знаю, но капельку попозже… Извините…  Так… О чем я? А, да! Мы были в гостях, и я  там проговорилась о вас, какой, в общем-то, вы прекрасный педагог и все такое,  и - представьте себе! – находится еще один, который, оказывается,  вас тоже хорошо знает. Он многое о вас рассказал. Оказывается, кроме английского, вы еще знаете много чего. Неужели это правда? Вы даже книжку успели написать. Я, честно, сначала всему этому не поверила, проверила по интернету. Оказалось – да, так и есть!
Верно. Это случилось уже около десятка лет назад, когда Бородулин был совсем на мели, выпадали дни, когда с трудом наскребал мелочи на буханку черного хлеба. Тогда-то ему и позвонили из издательства «Хронос», предложили изложить в доступной рядовому читателю форме некоторые постулаты восточной философии. Бородулин отнюдь не считал себя знатоком восточной философии, он был, все же, скорее, лингвист. К поступившему к нему предложению поначалу отнесся без энтузиазма, хотя, с другой стороны, манила перспектива несколько смягчить проблему «хлеба насущного». Решился, собрался с силами и духом и совершил ровно то, о чем его просили. И название для книжки, вроде, придумал достаточно для ушей массового читателя завлекательное: «Сотвори себе Остров, или как протоптать  тропинку  к Вечности». Книжку издали, она достаточно быстро разошлась, издали еще пару раз. Надо отдать ей должное, - какой-то доход, пусть и небольшой, Бородулину она принесла. Помнится, на эти деньги он приобрел пятитомное издание оригинальных санскритских текстов под редакцией Мюира. 
-Короче, - продолжала хозяйка, - я эту вашу книжку, разумеется, достала, попыталась прочесть, но… честно, - почти ничего не поняла. Мне все-таки, вы извините, больше ближе Устинова. Или даже Акунин. Я их понимаю, а вас…  – И как будто спохватившись, что могла обидеть Бородулина. - Но зато у меня есть золовка…
Из-за двери показалась кудрявая голова Стасика.
-Да-да. Еще потерпи немного. Сергей Петрович буквально сию минуту к тебе подойдет…  Так вот… Она вообще-то у нас, между нами говоря,  довольно странная. Все, что угодно может, извините, отчебучить. Тем более у нее сейчас какие-то проблемы с ее очередным молодым человеком. Короче… Так вот, она как-то была у нас, увидела вашу книжку, буквально загорелась, выхватила ее у меня, а теперь прямо рвет и мечет, чтобы вы тоже дали ей уроки. Только не английского, а чего-то там другого. Ну, она сама вам об этом расскажет, я дала ей ваш телефон и адрес…
А вот этого Бородулину как раз меньше всего хотелось.
-Извините, но вы напрасно это сделали.
-Почему?
«Почему?». Пожалуй, Бородулин и сам пока этого не знал. Но что-то  ему подсказывало, чтобы он держался подальше от этой «странной» золовки, у которой «какие-то проблемы с ее очередным молодым человеком». Да и на какие уроки она могла рассчитывать, познакомившись с его книгой? Все это обычные дамские фантазии.
-Ну, ничего. Пусть хоть она вам позвонит, вы всегда ей сможете отказать, если не захотите… Пожалуйста, не сердитесь на меня. Ладно, так уж и быть, больше никому не стану  вас рекламировать, если вам так не нравится…
Стасик выпорхнул из-за двери.
-А что  надо сказать?
-Здрасьте.
-Да не «здрасьте». Тебя уже чему-то учили.
-Ну, хау…
-И все?
-Хау а?
-И все-е?!
-Хау а ю?
-Ну, вот! Сразу бы так. У-умница ты моя. 

4.
Бородулин терпеливо дожидался, когда Стасик, ползая на коленках по ковру,  соберет из кубиков с английскими буквами изображение слона, когда  пропел его  мобильник. 
-Сереженька… - Голос тетушки. Скорее всего, с ее пустыми, уже набившими оскомину «проблемами», которые, на поверку, как правило, оказывались не стоящими  выеденного яйца. 
-Да, тетя Лиза. – Заранее предупреждая себя: «Не раздражаться». - Что там опять у вас?
-Это что-то ужасное! Я скажу – тебе станет плохо. Даже не знаю, как начать.
-Или не говорите вовсе или говорите, как можно скорее. Я сейчас занят.
-Ну, ты постоянно занят. С тобой никогда толком.
-Так что же все-таки?
-Я разбила любимую бабушкину пи-а-лу. Ты ее должен отлично помнить. Ты пил из нее, когда тебе самому было не больше пяти лет от роду. Вспомнил? Два ярко-красных пиона.
-Да, но насколько мне помнится, она уже была…
-Нет-нет-нет! Всего-то две крохотные трещинки. Ничего серьезного. Без очков даже не видно. Но это… Не могу понять. Просто выскользнула, как живая, у меня из рук. Я очень тебя попрошу. Приди, посмотри. Может, с ней еще можно что-то.
-Хорошо, я подойду.
-Да-да, сделай такое большое дело. Обязательно. И как можно скорее. Сегодня же. Мы не виделись… Не помню, когда ты был у меня последний раз?
-Два дня назад. Вам срочно, как на пожар, понадобились кружева.
-Кружева? Какие кружева?
-Те, что бабушка когда-то подарила еще моей матери.
-Н-не помню…Зачем МНЕ  ее кружева?
-Вы МЕНЯ об этом спрашиваете?
-Странно. Ты что-то путаешь. Но сегодня-то ты все же зайдешь? Сделаешь такую милость?
-Да-да, я сказал. Я у вас скоро буду.
-Да, пожалуйста. И, кстати, когда пойдешь, - купи мне по дороге что-нибудь из молочного. Марта ходила и забыла. Стала такая забывчивая! А мне так не хочется лишний раз выходить из дома! Да еще в такую ужасную погоду. Ты же видишь…
-Хорошо, хорошо.
-Тогда смотри, не обмани. Я на тебя полагаюсь.
Хозяйка, перед тем, как Бородулину уйти, вручила ему конвертик.
-Это ваше.
Речь шла, как сразу понял Бородулин, о плате за  предыдущие занятия.
-И… вы знаете… Мы посоветовались с мужем. Вы уже успели так много сделать за это время. У Стасика такой колоссальный прогресс! Никто не ожидал от него такой прыти. Поэтому мы решили дать вам немного побольше… Триста…- Что-то, видимо, при этом отразилось на лице Бородулина, если хозяйка сочла уместным ту же секунду предупредить. – Нет-нет! Только, пожалуйста, не отказывайтесь. Мы знаем и ценим вашу щепетильность, но мы вас о-очень просим.
 Уже покидая дом, Бородулин все же упрекнул себя за то, что польстился на лишнюю сотню долларов. Дело, конечно, не в том, что эта сотня была для него действительно «лишней» (отнюдь!), но… Возникло опасение, как бы ему теперь не пришлось попасть в какую-то, пусть даже крохотную зависимость от этой достаточно бестолковой особы, она – этой щедростью – несколько связала его, узаконила за собой право ставить ему какие-то условия. Еще эта их золовка, с ее непонятным желанием  получить от него  какие-то уроки. Нет-нет, вот здесь, именно в этом, - он будет предельно тверд. Никаких уступок. Никаких непонятных, «сложных» золовок, никаких непонятно чего уроков. Даже этот непредвиденный бонус… Какое противное слово! Даже эта подачка его  в этом решении не поколеблет.

5.
Тетя Лиза жила  в ее «родовой», унаследованной от отца и матери, шикарной трехкомнатной квартире в  доме - антиквариат, постройки, кажется, тысяча восемьсот девяностого года, на улице Куйбышева: просторная лестница, огромные, моющиеся, кажется, только дождевыми потоками  окна с фрагментами кое-где сохранившихся  витражей. На паре  лестничных площадок, где  перила делают плавный разворот, также чудом пережившие испытания временем  чугунные, витиеватой ковки вазы. Какова судьба  ваз на других лестничных площадках,   –  о том знает только История.
Еще живая бабушка утверждала, что когда-то, а именно - в начале прошлого века, -   их семье принадлежал весь этаж этого дома. Сами жили в еще более просторной квартире, а остальную площадь сдавали в поднаем. Так ли было на самом деле, не путает ли чего-нибудь бабушка, ведь сама она была в те годы еще младенцем, – этого уже никто определенно сказать не может. Всех, кто мог претендовать на роль свидетеля, уже давно нет в живых.
Дверь Бородулину  открыла не тетя Лиза, а очень хорошо знакомая ему женщина, Марта. Лет ей, пожалуй, чуть за сорок. Она живет в одной из квартир на той же широкой, как поляна, лестничной площадке, помогает тете Лизе в ее домашнем хозяйстве. Бородулин ее отлично знает от того, что какое-то время назад, по настоятельной тетушкиной рекомендации, она так же помогала и ему в его домашнем хозяйстве:  два раза в неделю приезжала,  делала  регулярные уборки, готовила.  Вначале относилась к своему новому работодателю с  обожанием, отмечала в нем  все новые  и новые достоинства. Тетя Лиза, разумеется, сразу же узнавала об этом и в должное время доводила до сознания племянника. «Смотри, как тебя!».
 Не нужно было большого ума, чтобы догадаться, откуда ветер дует. Несколько лет  назад   Марта  похоронила мужа и теперь рассчитывала на холостяка Бородулина. Однако ее ждало разочарование: Бородулин не проявил к ней никакого интереса. Вот тогда-то она повела себя совершенно иначе. Вначале изменила своей – свойственной ей и как женщине и как, наполовину (по отцу) финке, - аккуратности, обязательности, стала или вовсе не приходить в урочное время, а приходить во внеурочное,  или, что бы ни приготовила, оказывалось  или пересоленным  или недосоленным.  А завершилось все тем что, когда Бородулин, не выдержав, сделал ей достаточно вежливое замечание, закатила настоящую истерику, вплоть до битья посуды. Даже сейчас, по истечении двух лет, Бородулину тяжело, стыдно вспоминать об этом. Правда, с течением времени страсти поулеглись и  когда, как сейчас, им приходится столкнуться лицом к лицу, - сама прежняя скандалистка ведет себя хоть и холодно, но без откровенной враждебности. Даже как будто раскаивается в своей былой несдержанности. Не прочь, впрочем, пойти на мировую и Бородулин.
-Сергуня, это ты? – Тетушкин голос из глубины квартиры. – Ну, пожаловал! Наконец-то. Надеюсь, ничего из того, о чем я просила, не забыл?
Марта молча, поджав губы и опустив глаза, прошествовала мимо снимающего в прихожей ботинки гостя, остановилась в проеме двери и, обращаясь к находящейся за дверью хозяйке:
-Ну, я пошла?
-Да-да! Хотя нет. Ты же еще ведро с мусором вынести обещала.
-Да там буквально на донышке. С чего его выносить?
-Нет-нет, ты знаешь, я не люблю, когда в ведре хоть  что-то на ночь остается.
Это отголосок тетушкиного, испытанного ею когда-то страха, когда из мусорного ведра на ее глазах  выскочила не то мышь, не то крыса. С тех пор она предпочитает не держать в нем долго ничего. 
Вообще-то домработница для тети Лизы, - едва ли позволительная роскошь. Да  не такая уж и настоятельная. Сама тетя Лиза отнюдь не «развалюха». Ей идет семьдесят первый год. Бодренькая. Ничем серьезным, тьфу-тьфу, пока не больна. Пусть в каких-то пределах, - работоспособна. Могла бы себе, наверное, что-то  и приготовить, и убраться в квартире. Да и накладно для нее это было, учитывая ее скромную, даже с какой-то надбавкой, как блокаднице, пенсию, тратиться на домработницу. Но, - Бородулин  давно это заметил, - так уж в жизни случается: свойственные человеку недостатки с годами, как те же, допустим, бляшки и родимые пятна на теле,  становятся все более заметными. В молодые годы, - скорее всего, из опасения стать объектом порицаний, - слабости по возможности утаиваются, с приходом же того, что называется сначала, щадяще, «зрелостью», потом, более жестко и ближе к истине, - «старостью», психологическая зависимость от чужих оценок ослабевает, человек мало-помалу начинает вести себя… «Да какое мне до вас всех дело? Мало ли, кому-то чего-то не нравится! Главное, чтобы мне  самой это было  не противно». В реальных делах, что касается конкретно тети Лизы, это означает: «К черту все эти нескончаемые готовки, мытье полов, вечная, никогда не прекращающаяся, не на жизнь, а на смерть схватка с пылью, и тэ-дэ, и тэ-пэ. На-до-ело».
Бородулину даже симпатична такая позиция. В какой-то мере, он и сам – на протяжении всех своих уже прожитых им лет придерживается, примерно, такой же. Поэтому и тетю Лизу ничуть не порицает. Ему непонятно только одно: где она брала лишние деньги, чтобы оплатить услуги домработницы? В долг, а тем более просто так, за «спасибо», у кого бы то ни было, в том числе и у племянника она никогда не просила (элементарная гордость ей этого не позволяла). Да и сам Бородулин был не столь обеспечен, чтобы ссужать ее безвозмездно деньгами. Нет, в заимодавцы тете при всем даже, может, и желании он никак не годился. И все же…
Ответ на вопрос, откуда у тетушки берутся деньги,  был получен Бородулиным случайно. Как-то увидел на столе у их общего с тетей знакомого книгу с хорошо ему известным экслибрисом: раздвоенное на конце наподобие змеиного жала перо (экслибрис, кстати, созданный, якобы, если верить семейному преданию, очень известным в тридцатые годы книжным иллюстратором Кибриком), проставленным на всех книгах, когда-то принадлежащих его деду.
А-а-а, вон оно что. Вот он, тот ручеечек, что подпитывает скромную тетушкину казну.
С каким тщанием, трепетом тетя Лиза относилась к любым безделушкам, посуде, тряпкам, доставшимся ей в наследство от матери (следовательно, бабушки Бородулина), такое же небрежение она выказывала в отношении того, что наследовала от отца. Для Бородулина осознание этой, в его глазах, несправедливости было когда-то гноящейся раной, но он сумел в себе это побороть, избавился от жадного, суетного желания всем этим дедушкиным добром, хотя бы по праву человека унаследовавшего  от него ту же профессию востоковеда,  овладеть. Воистину, учитывая его прирожденную слабость ко всему книжному, это было его настоящим серьезным нравственным подвигом. Но он его совершил!
А то, как тетя Лиза считала нужным сейчас распоряжаться этим доставшимся ей не за понюх табака сокровищем, - то была исключительно ее внутренняя работа, ее Путь, ее – или поражение, или победа. Бородулину сюда, в этот ее мир, впрочем, как и любому постороннему - да, постороннему, несмотря на то, что он даже племянник, - вход был заказан. Потому что каждый в этом мире ответчик исключительно сам за себя, а совать нос в чужие дела – и опасно, и недостойно. 

6.
Когда Бородулин, натянув на ноги разношенные тряпичные тапочки,  ступил на толстый, ручной работы таджикский ковер, что покрывал пол  в большой «зальной» комнате, тетя Лиза, в изысканном (красные розы на белом фоне) шелковом кимоно сидела за изящным круглым столиком из благородного красного дерева и разглядывала одну из фотографий, помещенных во внушающем к себе уваженье своей массивностью, солидностью фотоальбоме в нежно-бирюзовом сафьяновом переплете. Вся эта роскошь: и кимоно, и столик, и фотоальбом, как и многое другое, чем была «под завязку» заполнена эта просторная квартира, было приобретением падкой на красивые вещи бабушкой Бородулина. Личным же тетушкиным приобретением, пожалуй, было безобразное, даже отталкивающее на вкус  и представление Бородулина чучело дрофы: единственное напоминание о том далеком времени, когда тетушка, выпускница исторического факультета ЛГУ имени Жданова, каждое лето неизменно проводила  в археологических экспедициях, занималась раскопками  степных курганов в Придонье, мечтала о собственноручной, гарантирующей ей славу, почет или, по меньшей мере, уваженье коллег находке легендарного золота скифов.
Боже, до чего ж много времени утекло с той ее романтической поры!
Надо ли говорить, что ни золота, ни бронзы, ни даже одного, не обезображенного до неузнаваемости временем глиняного сосуда ей так – за все-то годы экспедиций, - найти и не удалось (не сподобилась). Все только какие-то черепки, фрагменты, разрозненные кусочки. Поди,  собери из них что-нибудь достойное, что прославит тебя ну если и не в веках, так хотя бы в десятилетиях.  Нет, один сплошной исторический мусор.
Не такой ли, - в россыпи не подающихся склейке, не совпадающих друг с другом ни по форме, ни по содержанию кусочков, - была и вся ее, приближающаяся к закату жизнь?
-Садись, - тетушка показала на стоящий рядом с нею стул. Похоже, увлеченная фотографиями, она вовсе забыла, ради чего, собственно, так настойчиво добивалась прихода племянника. – Вот… Взгляни-ка… Наш выпуск. Первый послевоенный…. Найдешь меня?
Бородулин, разумеется, видел эту фотографию уже бесчисленное количество раз, да и вообще не горел желанием также далеко не в первый раз выслушивать, с какими тетушкиными воспоминаниями связана эта фотография.
-Где ваша разбитая чашка?
-Пиала.
-Ну, пиала. Какая разница?
-Разница. Как ты, культурный человек, этого не понимаешь? Стыдись…Нет, ты посмотри, посмотри!  - ей так не хотелось  расставаться с фотографией! – Ну вот же… Вот же я… А это Кирочка, «кисонька», моя самая близкая подруга… У-у, подлая…  Не помню, я уже рассказывала тебе о ней?
-Да-да. Много раз.
-Она…
-Отбила у  вас вашего… Вот этого. А вот этот…Он как-то на одном из ваших традиционных сборов неожиданно сделал вам предложение, но вы его отвергли, потому что считали неперспективным. А он взял, да и стал впоследствии лауреатом государственной премии. И вы всю жизнь кусали себе локти…
-Ну, так уж и всю!
-Хорошо, не всю: две трети.
Тетя Лиза укоризненно, но, кажется, ничуть не обижаясь, посмотрела поверх дужек   очков на племянника.
-Вечно ты… Правду-матку. Доброго слова от тебя никогда не услышишь… Между прочим, ты неважно выглядишь. С тобой что-то случилось?
А Бородулин почему-то только-только вспомнил о грядущем юбилее, о грозящем ему по этому поводу «мероприятии» и, видимо, невольно при этом поморщился.
-Да нет, ничего.
Марта в двери. Делает все возможное, чтобы изобразить, как мало для нее сейчас значит  Бородулин.
-Ну, все. Мусор вынесла. Теперь-то могу уйти?
-Да уходи.
Марта исчезает за дверью. Тетя Лиза вначале вопросительно смотрит на племянника, скорбно вздыхает, неохотно поднимается со стула, и, шаркая туфлями, скрывается на пару минут за дверью.
-Ну, до чего достойная  особа! – первое, о чем возвещает, возвращаясь в комнату. Разумеется, она подразумевает сейчас Марту. – Такая – ну, прямо на загляденье - исполнительная. Ну, финка и есть финка. Чего говорить? До сих пор не укладывается в голове, как это вы с нею не поладили… Вообще я уважаю две нации: финнов и немцев. У меня даже одно время был ухажер, практикант из университета в Лейпциге, я даже планировала выйти за него замуж… А ты, извини меня, самый настоящий лопух. – Вернулась в кресло. – Вместо того, чтобы устроить себе нормальную человеческую жизнь… С нормальной женщиной. Которая бы все делала  тебе по дому. Ухаживала бы за тобой, как за малолетним, исполняла б любые капризы… Какой, извини, распринцессы на горошине тебе еще надо?
Это была знакомая песня, слишком знакомая, тетушка, кажется, спала и видела племянника женатым на какой-нибудь «достойной особе». Бородулин был к этому готов, поэтому предпочел вообще оставить без внимания, как будто ничего не услышал.
-Еще этот – неизвестно откуда взявшийся ребенок… Эта нахальная, плюющая на все приличия  девица… Вместо того, чтобы подыскивать себе жилье…  Все же, согласись, это даже неприлично, - жить в одной квартире с одиноким мужчиной. Она все-таки когда-нибудь съедет от тебя?
Теперь речь шла о двоюродной племяннице Бородулина, которую он приютил у себя на  квартире около года назад, когда она приехала из Иванова поступать в институт.
-Почему «неприлично»? – Бородулин теперь решил слегка огрызнуться. - Не забывай, я прихожусь ей родным дядей…
-Неправда! Не передергивай. Не родным, а двоюродным.  А это много значит… Да если бы даже и родным… Ну, разумеется, я  понимаю, современные молодые люди смотрят на это иначе, их распущенность не знает границ, но ты-то уже, слава богу…  Тебе-то должно быть неловко…Вот увидишь… Помяни мое слово. Она приведет к тебе на квартиру какого-нибудь, такого же бездомного и нахального провинциала, как она сама, и ты  -  я тебя очень хорошо знаю, - все преспокойно проглотишь. И будешь жить, да поживать бок о бок с ними, как миленький. И если даже, допустим,  она родит, ты даже не пикнешь. Более того, они тебя когда-нибудь, вот увидишь, возьмут и  выставят за дверь. И ты останешься вообще без крыши над головой. И это будет твой заслуженный финал. Что посеешь, то и пожнешь.
Да, пофантазировать тетя Лиза была вовсе не прочь.
-Может, лучше займемся вашей пиалой?
-Ты в чем-то, конечно, умненький, Сергуня, - нет, тетушка так просто не хотела отступить, -  книжек много начитался, лекции за здорово читаешь, поднаторел, но что касается жизни…  Какой-то ты…ну,  совсем… словом,  не современный. Позавчерашний. Ну, совсем-совсем. Чего ни коснись… Ты, извини меня…временами…ну,  до того глупенький. Страшно за тебя становится.
-Еще раз. Где ваша пиала? – Бородулин решил: « С него уже хватит».
-Да подожди. Пиала без ног, никуда от нас не денется. Я же сто лет тебя уже не видела. Я просто переживаю за тебя. Мне больно смотреть, как ты… симпатичный, умный, здоровый мужчина…
«Умный!»  За несколько секунд до этого он был «глупеньким».
-И все-таки я бы предпочел взяться за пиалу. Или я зайду в другой раз.
-Ага, мы обижаемся? Неужели?  Это говорит о чем? О том, что ты неправ. И ты сам – первым - чувствуешь это и только из-за одного ослиного упрямства…
Бородулин  уже обувался в прихожей, когда тетя Лиза возникла в проеме двери.
-Что? Ты действительно уходишь? – Искренне удивлена. – Настолько обидела тебя? Из-за каких-то пустяков.
-Вот молоко, - Бородулин достал из портфеля пакет.
-Спасибо. Сколько с меня?
-Вот это действительно пустяки.
-И все же, ты знаешь, Сергуня, будь я на твоем месте…
-Никто, тетя, никогда не может оказаться на месте другого. Каждый думает и решает за себя.
-Да, но посоветовать…
-Всего.- Бородулин уже у выходной двери.
-Но я ведь совсем тебе не чужая! – Прорвало. Почти крик души. – А ты даже не хочешь спокойно  выслушать меня.
-Я слушаю только в пределах разумного. – Как ни сдерживался, тоже «завелся».
-По-твоему, твоя судьба… Твои отношения… Что у тебя толком ничего не выходит по жизни, кроме того, что ты ученый. Думаешь, мне это тоже безразлично?
-Все. Все!
-Все-таки, - уже с ядовитой улыбкой. – Итак, ты уходишь. Точнее, убегаешь. Как заяц от орла.  Очень мило. А кто же починит мою пиалу?
-Я уже раз сто вас о ней спрашивал. – Уже почти криком. - Где она у вас?!
-Т-с-с… Успокойся. Зачем же так громко? Я ни капельки не глухая. Нас могут услышать. Что могут подумать? Еще решат, что ты вот-вот… возьмешь  и задушишь меня.
-Еще раз, - сдержаннее, - где она у вас?
-Ну, вот, совсем другое дело… В контейнере с мусором. Я сама убедилась, - с ней уже ничего нельзя поделать. Марта вынесла ее с мусорным ведром. – Торжество в глазах. Кажется, осталась довольной. Получалось,  последнее слово все же осталось за ней.

7.
Сереже было шестнадцать, когда умер его отец. У матери, еще при живом отце, как-то не сложились отношения с ее провинциальными родственниками. То ли они ее не приняли, то ли ей в них что-то не нравилось, Бородулин причин этой взаимной холодности никогда не узнал. Сам Сережа, наоборот, всегда хранил доброе воспоминание о крохотном приволжском городке, где иногда проводил свои школьные летние каникулы, о тамошних его друзьях ( с ними ему отчего-то было проще дружиться, чем с кем бы то ни было в его родном городе), о скромных, сердечных и, что самое главное, вовсе не таких требовательных, не терзающих его никакой муштрой мышкинских бабуле и дедуле. Однако, почти сразу по окончании школы, началась борьба за место под солнцем, о Мышкине он вспоминал все реже и реже, да и бабуля, с дедулей какое-то время спустя тихо ушли в мир иной. Память о двоюродных братьях и сестрах стала быстро ослабевать. Сейчас он их едва помнил. Что же касается двоюродных племянниц и племянников, - не знал их вообще и ими совершенно не интересовался.
Каким же сюрпризом для него стало, когда где-то в начале июня прошлого года на пороге его квартиры предстала совершенно ему незнакомая, полногрудая, пухлощекая, со свежим румянцем, с белым пушком над верхней губой широко, славно  улыбающаяся девочка:
-Вы дядя Сережа? Здрасьте. А меня зовут Якозя. Я ваша племянница. Можно, я переночую у вас пару деньков?
В ногах у девочки – довольно внушительных размеров, самая дешевая, китайского производства, в черно-белую клеточку сумка, за спиной – рюкзак. В глазах - полная уверенность, что ей в такой ничтожной просьбе, как дать временный ночлег,  не откажут. И она оказалась права, - Бородулин, разумеется, ей не отказал.
Правда, перед этим немножко поколебался.  Но колебания  были минимальными, длящимися, возможно, пару-другую секунд. И даже то были, скорее,  не колебания, а переваривание услышанного, попытка понять, о какой, собственно,  племяннице идет речь. Устроить эту свалившуюся ему как снег на голову юную родственницу для него не составило  ни малейших проблем: мать он похоронил уже восемь лет назад, ее комната пустовала, самому Бородулину вполне хватало его собственной. К Бородулину поступали предложения сделать выгодный обмен, однако не хотелось расставаться с родными стенами. Да и перспектива  самого переезда, который, как известно, сродни хорошему пожару, заранее нагоняла на него страхи.  Он все оттягивал и оттягивал это событие до каких-то иных времен.
Поэтому-то и были такими скоротечными размышления Бородулина, он только спросил:
-Еще раз. Как, ты говоришь, тебя зовут?
-Якозя… Вообще-то Лида, а Якозей меня так мамочка назвала.
Позднее она расскажет Бородулину этимологию этого несколько странного имени. Дело было так. Якозино детство пришлось на самые суровые, голодные «перестроечно-заварушные» времена. Якозины родителя, тот и другой рядовые инженеры на одном из ткацких комбинатов в Иванове, едва-едва, как все порядочные люди в те времена, сводили концы с концами. Питание было никудышным, и это, естественно, не могло не сказаться на подрастающей Лиде. На ее счастье к ним приехала погостить одна из ее бабушек, она  проживала в городке Кольчугино, что во Владимирской области, на речке Белой. Она настолько поразилась Якозиной ( или тогда просто  Лидиной) худобой, что пригласила ее к себе на лето. Лида провела тогда одно из самых безоблачных, беззаботных, запоминающихся лет в своей скудной на яркие воспоминания детской жизни. У тети Глаши была породистая коза. У козы, понятно, было вымя, почти постоянно наполненное молоком, этим молоком отпаивали Лидушу, - по три раза в день, благо, молоко пришлось девочке по вкусу, она от него никогда не отказывалась. Когда же ее вернули в Иваново, и когда мама при встрече на вокзале начала ее горячо обнимать, по привычке приговаривая при этом: «Ах ты, маменькина ты моя», - Лида довольно строго ее поправила: «Я не маменькина, я – козья».
С тех пор так и повелось. Чуть что ей попомнят: «Я не маменькина, я – козья». Со временем «Я-козья» превратилось в Якозю и вытеснило ее официальное имя.
Вскоре выяснилось, что Якозя приехала поступать в Текстильный институт ( самый естественный выбор для абитуриентки из Иванова) и что ей кто-то заранее пообещал, что ее устроят в общежитие, ей же надо просто провести где-то первые несколько ночей, «пока то да сё». Разумеется, с устройством в общежитии все оказалось не так просто, как казалось вначале, к тому же скоро начались вступительные экзамены. С переездом Якози повременили до того, как станет окончательно ясно, удастся ли ей стать полноценной студенткой. Удалось! Якозя оказалась смышленой и довольно грамотной, недаром хвасталась, что в школе была одной первых в классе по успеваемости. Однако с общежитием вновь что-то не заладилось, да и Бородулину, говоря по правде, уже было как-то неохота расставаться со свалившейся ему на голову племянницей, она скрашивала его одиночество.  А чем было плохо здесь самой Якозе? Просторная, хорошо обставленная комната. В ее полном распоряжении. Всегда худо-бедно  наполненный чем-то съестным холодильник. Ровный, спокойный в обращении, никогда ни к чему не придирающийся, ни на что не раздражающийся дядя. Словом, их интересы совпали, и Якозя благополучно прожила у Бородулина весь ее первый год учебы в институте. Лето провела у своих в Иванове. Вернувшись в Питер, даже уже без размышлений и без вариантов (об общежитии уже не заикалась), - поселилась вновь у Бородулина (к его некоторому облегчению, потому что он уже боялся ее потерять). Так пошел ее второй год проживания на улице Наличная.
О том, что нахождение этой девочки в его квартире может чем-то угрожать благополучию Бородулина, более того,  может вызывать у кого-то «деликатные» вопросы насчет «прилично-неприлично»,   - такие «крамольные» опасения могли взбрести в голову только такому уже старомодному, воспитанному на «Рудине» и «Первой любви» человеку, как его тетушка.



8.
Только покинул лифт и направился  к двери своей квартиры, распахнулась дверь у соседей.
-Сергей Петрович! – в проеме двери, в переднике, приветливо улыбаясь, стоит сосед Паша. – Вечерок добрый. Можно на минутку? – И далее почему-то шепотом. -  Разговорец есть.
Паша – крепкосложенный, уже начавший лысеть мужичок-здоровячок лет сорока, в прошлом – военный, офицер, ныне – совладелец (в паре со своим бывшим сослуживцем) какого-то тира, где не умеющие владеть оружием, научаются этому, а уже обученные могут просто пострелять от души.
Паша с его семейством (жена и дочь) единственные новоселы на этой лестничной площадке, все остальные  - старожилы, живущие с момента заселения дома, т.е. где-то с середины шестидесятых. Дом строился специально в расчете на номенклатуру  средней руки (каким был когда-то и отец Бородулина) и выгодно отличался от других, состряпанных тяп-ляп приблизительно в эти годы,  своей добротностью:  кирпич, арочные ворота, ухоженный дворик с фонтаном, широкие, светлые  лестницы, два лифта, грузовой и пассажирский. Как это было разительно не похоже на дом Сережиного детства на Петроградской стороне! Пусть даже это «памятник зодчества» (архитектор Бенуа), но, если заглянуть со двора, - какое убожество! Все крошится, осыпается. Все, на что ни посмотри, «дышит на ладан». 
Паша был, отчасти, из «нуворишей», старожилы - из прежних «неприкасаемых»,  и Паша чувствовал себя в этой компании несколько чужеродным телом. Будучи, по природе своей, видимо, человеком довольно общительным, он искал этого общения, но - как это не парадоксально,  - смог удовлетворить свое желание лишь за счет  крайне необщительного соседа, т.е. Бородулина. И то лишь от того, что Бородулин, в силу своей  деликатности, не мог отказать словоохотливому Паше хотя бы в видимости, что он уделяет ему какое-то внимание. Вот и сейчас…
-Д-да… Можно. А что у вас?
-Не. Я сейчас. Только машинку запущу, а то моя там совсем озвереет.  – Паша сказал и пропал у себя за дверью.
Скоро семь. Обычно в это время Якозя уже дома. Но  не на этот раз. Дверь подалась, а когда Якозя в квартире одна, - она предпочитает запираться на защелку. Да, так и есть: пусто. Пошаливает занавеской проникший через оставленную незакрытой фрамугу ветер. Со стены прихожей  на хозяина, как всегда загадочно, отстраненно, безучастно смотрит запечатленный на цветном фото, высеченный в нише скалы самый крупный в мире лик афганского Будды. Того, кто стал полтора десятка лет   жертвой талибов и кто, потеряв лицо,  превратился  в то, из чего он несколько столетий назад и вышел, - в груду бесформенных камней, первобытный хаос.
Якозя отсутствует, однако, дверь в ее комнату нараспашку. Видна не застеленная постель, разбросанные по всей комнате, где и как попало, предметы ее туалета: колготки, бюстгальтер, ремешок, пояс от платья. А что творится на столе? Скопище каких-то бумажек, оберток,  модных журналов, рекламных проспектов. Здесь же плюшевый медвежонок, подсвечник с почти догоревшей свечой, щипцы для завивки волос, блюдце с непонятно откуда взявшимся пеплом.
Стоп, стоп, стоп… Непонятно. Якозя, во всяком случае, в присутствии Бородулина,  никогда не баловалась сигаретами. Неужели?... Ну да ладно. Это ее дело.  Сразу за порогом комнаты, - рассыпавшиеся по всему полу ограненные стекляшки – видимо, перед тем, как покинуть квартиру, хотела надеть на себя бусы, и оборвалась ниточка. На то, чтобы собрать бусинки, уже не хватило времени.
Якозя постоянно опаздывала. Это ее фирменный знак.  В какое бы время она не встала, насколько б заранее не приступила к сборам, времени у нее всегда не хватало. Что-то не припомнит Бородулин ни единого случая, когда б она выходила спокойно за дверь, - всегда вылетала пулей и, не тратя время на ожидание  их неспешного, флегматичного лифта, сбегала вниз по ступенькам лестницы, громко стуча каблучками.
Такая же картина и на кухне: чем-то политый пол, что-то липкое, лужа едва подсохла, немытая посуда, оставленная на столе незакрытая масленка, - масло уже подтаяло, по краю масленки, с трудом переставляя замасленные лапки, перемещается довольная жизнью (вот для кого сейчас этот мир – самый лучший из миров!), отъевшаяся за день, толстая муха. В незакрытом мусорном ведре, поверх всего, со всей очевидностью, неприкрытой наглядностью, красуются уже отслужившие, честно исполнившие свою функцию и выброшенные за дальнейшей непригодностью прокладки. Мда…
Да, такова Якозя. Впрочем, наверное, они все такие, - только-только начинающие самостоятельную жизнь молодые девочки. Бородулина эта ее неорганизованность,  неспособность соблюдать элементарный порядок, безусловно, немного коробит (он-то стопроцентный чистюля, гигиенист), но не настолько, чтобы затевать какой-то скандал, начать читать ей нравоучения, внушать: «Вот это хорошо, а это плохо».  У него хватает ума относиться ко всем этим слабостям  снисходительно. А  протереть шваброй пол, помыть посуду, убрать с глаз долой прокладки, -  эта задача ему вполне по силам. «Не развалится», как говорится.
Звонок в дверь. Может, Якозя? Нет, - Паша. Уже без передника. Зашел и, первым делом, бросил взгляд на вешалку.
-Один?... – И далее  шепотом. – А ваша жиличка?
-Один-один.
Бородулин немного подождал, рассчитывая, что Паша приступит к своему «разговорцу» незамедлительно, однако Паша подозрительно молчал. «Подозрительно» потому, что из Паши обычно все вылетало, как горох из порванного мешка. Сегодня он ведет себя иначе. Что ж?... Бородулин прошел в свою комнату, Паша, в кильватере, как за флагманским кораблем, проследовал за ним.
Прошел и стал, оборотившись лицом к книжному стеллажу: крепкие, пятимиллиметровые дубовые полки, сплошь от пола до потолка, заставленные книгами.
-Да-а-а, Сергей Петрович… Библиотека ж  у вас…Что значит, культурный человек. И живете, можно сказать… культурно. Считай,  один одинешенек… Ваша жиличка не в счет. Она – временное явление… Мне бы  вот также… Домой с работы пришел, - никому до тебя дела. Никто под ухом не зудит. В печенки-селезенки не лезет.  Красота. Я взгляну? – Паша присмотрел себе показавшийся ему наиболее шикарным  корешок книги.
 Бородулин терпеть не мог, когда к его «сокровищам» прикасались посторонние люди, но и прямо отказать не мог. Достал книгу с полки.  «Живописная история России». Подарок, сделанный  бабушкой и дедушкой, когда Сереже исполнилось десять лет.
-Фирма… - Паша с благоговением открыл книгу. – Жили же люди… Не тужили… А я вам чего хотел? – Паша одновременно говорил и листал страницу за страницей. - Не знаю, может,  на самом деле вы уже в курсе… Что к вашей жиличке паренек один ходит... Да. Клавдя моя сегодня специально подсмотрела. Вы – только за дверь, - паренек тут как тут… А это, я так понимаю, сам Николаша. Тот самый, который кровавый?  - Паша всмотрелся в одну из иллюстраций.  - Ну, да!  Он. Собственной персоной.
-Что за паренек?
-Паренек-то? Да как вам сказать? Такой вот, видно… шустрячок. Похоже как, -  где-то за углом прятался. Ждал, когда вы смоетесь. А потом -  где-то так с пару часов… Тишина… Хотя, конечно, дело, как говорится молодое. Природа и все такое. Мы  за своей Катериной тоже… Хотя… Смотри - не смотри, - дело безнадежное. Вода всегда себе дырочку найдет. Однако ж… Все-таки  обстановка у вас, а человек чужой. Да одна эта книжища наверняка на тысяч десять-пятнадцать  потянет. Вот мы вдвоем со своей и решили вас предупредить. Чтобы локти потом не кусали.
Теперь понятным стало происхождение пепла на блюдце. Нет, это не Якозино. Неприятное открытие.
–Эх, царя бы нам опять батюшку, - продолжает Паша, -  чтоб опять такую же красоту. Только не Николашу, а минимум в пару раз  кого покруче. Чтоб башки всем этим…  А вы как насчет этого думаете?
Паша еще продолжал о чем-то говорить, витийствовать. Он был оппозиционер, а вид красот ушедшей навсегда эпохи, видимо,  еще больше его растревожил, но Бородулин его уже не слышал и ни в какие политические дискуссии с ним не вступал. Во-первых, от того, что никогда не был политически ангажированным, а, во-вторых… Только что поведанное соседом заставило Бородулина задуматься.
Правда, сам тот факт, что здоровая девятнадцатилетняя девушка встречается с каким-то парнем, понятно, не повод для охов и ахов. Как только что выразился Паша: «Природа и все такое». Смущало два обстоятельства. То, что эти встречи имеют место в стенах его квартиры и что все делается втайне от него. Промелькнуло: «Могла бы и поделиться».
У Якози был открытый характер. Какой-нибудь недоброжелатель даже назвал бы ее болтушкой. Не умела, да и не любила хранить в себе секреты. Она уже так много рассказала о себе! Причем Бородулин ее к тому вовсе не поощрял. Просто, чувствовалось, ей самой доставляло удовольствие посвящать дядю во все новые и новые подробности уже оставшегося за ее плечами кусочка жизни. Они казались ей такими важными, такими яркими, насыщенными, хотя, в действительности, то, что она  успела пережить, мало чем отличалось от жизни любой другой девушки, родившейся в конце восьмидесятых в провинциальном российском городе, в не очень обеспеченной, озабоченной проблемой выживания,  - где что подешевле купить, - семье.
Иногда, бывало, Якозя могла о чем-то с увлечением рассказывать, - глаза разгорались, румянец на щеках  разгорался еще ярче, - а Бородулин, думая о чем-то своем,  слушал ее в пол уха, а то и вовсе не слушал, как, например,  сейчас с Пашей. Не раз и не два при этом Якозя, исключительно добровольно,  уже касалась и темы «мальчиков». Однако, чувствовалось, - для нее, сию минуту, тема была далеко не самой актуальной, гораздо ближе ей были не самые простые взаимоотношения с родителями,  не менее конфликтные – с подругами, характеристики преподавателей – и бывших, школьных, и нынешних, уже институтских. Что же касается мальчиков… «Да ну их. Все они какие-то…». И совершенно искренняя гримаса на лице.
Правда, после возвращения с летних каникул из дома, в ней как будто стала сквозить какая-то перемена: уже не так охотно делилась с Бородулиным  событиями своей жизни, реже обращалась к нему за советом, стала позже возвращаться, больше, чем прежде сидела за компьютером. Компьютер новехонький, купленный  ей на день рожденья Бородулиным полгода назад. Сам же Бородулин по-прежнему пользовался своим стареньким и далеко не часто: больше всего для электронного общения со своими коллегами по всему миру и для поиска информации.

9.
Паша, наконец, выговорился (отдал, можно сказать, «соседский долг», предостерег, очевидно,  не слишком подкованного в житейских вопросах, витающего в небесах «культурного» буквоеда, сухаря-ученого) и ушел, - а Бородулин, естественно, остался. С ощущением тревоги, какой-то  накатывающейся на него беды. То плохое настроение, то дурное предчувствие, с которым он поднялся этим утром, кажется, оправдывалось. Мысль, подсознательное обретало реальность. А реальность была такова, что он, Бородулин, похоже, начинал терять лишь недавно, и то по чистой случайности, совпадению обстоятельств обретенную им Якозю. Воистину: Бог дал, Бог взял.
Бросил взгляд на часы. Девятый час, а Якози до сих пор не было. На нее это непохоже. Конечно, мог бы ей позвонить по мобильнику, но… Что он ей скажет? «Где ты пропадаешь?». Она же вправе ему ответить: «А какое вам дело?». И права будет, скорее, она. 
Что ж?... Тем не менее, паниковать еще рано. Пока решил перекусить, с этой целью заглянул в холодильник. Этим утром он оставлял здесь пиццу, специально для Якози, чтобы было чем перекусить, когда вернется с занятий вечером. Хм… Пицца приказала долго жить. Возможно, упокоилась  в желудке этого, видимо, достаточно ушлого паренька (сама Якозя по утрам имела обыкновение обходиться кофе с булочкой). Для себя  Бородулин предусмотрел рисовую кашу с молоком. То и другое оказалось нетронутым. Поужинав, решил, наконец, приняться за долго откладываемую работу ( ту, с просьбой о исполнении которой до него домогался по телефону их замдиректора по науке  Темкин): чтение реферата кандидатской диссертации «Префиксальные образования от корней, обозначающих конкретные действия, в частности – движение, в ведийском языке». Необходимо было написать рецензию.
Защиту долго откладывали, и вдруг, как очень часто случается (кому-то перед кем-то надо срочно за что-то отчитаться), -  она понадобилась, как вода при пожаре. Соискательнице  было уже под сорок, возраст, когда серьезному ученому уже пора браться за докторскую. Бородулин знал, что жизнь  диссертантки была осложнена неудачами с ее детьми. Первый ребенок вышел из ее утробы каким-то, по слухам,  уродцем. Второй – с врожденным пороком сердца. Они с мужем долго бились за его жизнь, но безуспешно: года полтора назад он все же умер, это-то и подхлестнуло соискательницу вернуться к работе над диссертацией (хоть какая-то компенсация  утерянного).
Зная все это, Бородулин, вроде, должен был бы настроиться на снисходительный лад, но вот… То ли причина была заложена в нем самом, каким он был на эту минуту,  то ли действительна диссертация была так плоха. Как бы то ни было, чем дальше он вчитывался, тем больше  это чтение его раздражало. Кончилось тем, что  поместил на страницах текста аж целых двадцать восемь каверзных вопросов, причем семь из них выделил еще и восклицательным знаком, показатель особой серьезности отмеченных им, с его точки зрения,  недостатков. Ничего удивительного, что и законченная им уже на исходе одиннадцатого часа рецензия оказалась неприлично разгромной. Такой отзыв, особенно учитывая, насколько весомым в научных кругах было всегда мнение Бородулина, мог начисто перечеркнуть все питаемые соискательницей надежды на благополучную защиту. Но самого рецензента это, похоже, ни капельки не трогало. Таким он оказался в этот вечер непривычно суровым. 

10.
Якозя объявилась ровно в тот момент, когда Бородулин принял решение, несмотря ни на что, начать ее поиски  по мобильнику.
-Дядечка Сержик! – Едва успела переступить через порог. - Вы самый – самый добрый. Самый умный. Вы самый-самый.  Во всем, за что ни возьмись. Я больше таких, как вы, и  не знаю.
О, как!  Ни больше, ни меньше. Такая вот экзальтация. Сразу, и по этим речам и по тому, насколько  нескоординированными  выглядели   движения Якози,  Бородулин раскусил, что девочка… не то, чтобы пьяна, а, скорее, немного «в подпитии». Впрочем, уже неплохо зная Якозю, можно было предположить, что для этого состояния ей достаточно  пары рюмок любого, не самого крепкого напитка.
-Где ты пропадаешь?
-Как где? На дне рожденья. У Наташки. Вы ее знаете, она ко мне приходила. – Говорит, но при этом старается избегать смотреть «самому доброму и умному»  прямо в глаза. Что-то здесь не так.
-Могла бы предупредить.
-Я сама не знала. Ей богу! Честное пионерское! 
-А позвонить?
-Ну… Дядечка Сержик… Ну, забыла. Ну, не сердитесь на меня. Я – хорошая.
Дальнейшие разговоры были бесполезны.
-Ужинать, конечно, не будешь.
-Нет, конечно! Спать смерть как хочу. Смотрите, - у меня уже глаза…
-Ложись. Только не забудь умыться.
Все. Больше он ей сейчас не скажет ни слова. О том, кого она изволила к себе пригласить в отсутствие дядечки Сержика, - тем более. Слава богу, с ней все в порядке.  Пусть выспится, уйдет хмель из головы. Только после этого, может быть,  – если только решится на это, - поговорит с ней… сдержанно, взвешивая каждое слово, мудро. По-отечески. Пусть даже он ей всего-то лишь двоюродный дядя. Все равно, коль скоро приютил у себя, имеет моральное право на это.
Бородулин прошел к себе. Пора ложиться и ему. Начал, было, застилать диван, - понял: заснуть ему сейчас навряд ли удастся:  нервная система напряжена, пульс бьется  быстрее обычного.  Лучшее средство успокоения это, разумеется, книга. Вопрос, - что читать? Положился на волю небес, зажмурившись, вытянул с полки первое, что подвернулось под руку. Даже не глянув на титульный лист, открыв наугад страницу начал читать:

“Die Gotter und Geister des Polytheismus beinhalten die Materie ebenso wie Energie beispielsweise, das Wilde, wie das Zivilisierte, die Boshaftigkeiten, wie auch die Gute oder Toleranz” …

«Интересно все-таки что же это за паренек за такой? Откуда вдруг взялся? Не с луны же свалился. Предыдущий год его не было. Будь он и раньше, -  Якозя бы непременно, так или иначе, проговорилась. Даже если бы хотела  что-то от меня утаить, -  все равно. Потому что у этой девочки, ровно как у  пьяного:  что на уме, то и на языке».

“Das Prinzip des Polytheismus ist gerade diese  Arbeit der Vervollstandigung der Erkenntnisse des vorhandenen Seins”.

«Скорее всего, причину надо искать в прошедших каникулах. Все это тянется оттуда. С кем-то могла познакомиться в дороге.  Когда ехала в Иваново или обратно. Дорожные знакомства – самое будничное явление. Сложно не познакомиться, когда едешь с человеком в одном купе. Хорошо, если этот паренек с какими-то моральными принципами, нацелен на что-то, а не перекати-поле, каких, к сожалению, сейчас пруд пруди. Тогда этой девочке не сдобровать. Она бесхитростна, не испорчена, еще ни на ком не обжигалась, принимает все на веру. Опытному ловеласу ничего не стоит ее увлечь. Сломает, нагадит ей в душу. Еще, походя, возьмет  и обесчестит. И что потом? Даже «добрый и умный дядечка Сержик» ей тогда не поможет».

“Wenn wir also vom Gott Odin sprechen, haben wir wohl einen bedeutenden Aspekt des Ganzen vor uns, aber schliesslich auch “nur” einen Aspekt”. 

             «Да, любого в этой жизни подстерегают опасности, даже взрослого, опытного, умудренного человека,  даже такого, как я. Что уж говорить об этой совершенно незрелой душе? Один неосторожный шаг, одно недостаточно обдуманное решение, - и все, на что она настраивалась, к чему готовилась,  ради чего старалась, - полетит вверх тормашками. Окажется лицом к лицу со всепожирающим злом».

“Die alten Gotter sind deshalb in fruheren Zeiten immer als Ganzes, als Einheit verstanden worden” …

Пропел  мобильник.  Бородулин покосился на циферблат настенных часов. Десять минут первого. В такое время ему звонили крайне редко. Отложил книгу. От того что  только что прочел, - в голове уже ничего не осталось.
-Але.
-Я не ошиблась? Я говорю с Сергеем Петровичем? – Голос женский, незнакомый. Напористый.
-Нет, не ошиблись.
-Я Анна.
-Простите…
-Этим утром моя родственница говорила вам обо мне.
Этим утром…Что же было этим утром?...А, да! По-видимому, это та «странная особа»,  у которой «какие-то проблемы с ее очередным молодым человеком».
-Вспомнили?
-Что вы хотите от меня?
-Мне очень плохо и мне надо помочь.
Вот так! Ни больше, ни меньше.
-Каким образом?
-Я хочу, чтобы вы стали моим гуру.
-Простите… Кем?
-У меня плохая дикция? Вы меня не слышите? Я сказала: гу-ру.
-Это невозможно.
-Почему невозможно? Невозможного вообще не существует на свете, - чеканным голосом, - и вы знаете об этом даже лучше меня, но почему-то не хотите. Почему вы не хотите? Тем более, что я буду вам платить… Я понимаю, деньги для вас не играют такой уж существенной роли, вы намного выше этого, но я обращаюсь к вашему милосердию. Вы же не захотите, если из-за вас я возьму и наложу на себя руки.
-Боюсь, вы представляете меня несколько в превратном свете.
-Я представляю вас в том свете, в котором вы сами себя представили. Я говорю о вашей книге.
-Послушайте… Может, вам лучше обратиться к какому-нибудь врачу? Допустим, психиатру. Экстрасенсу, наконец.
-Ненавижу всех  этих…ваших врачей. И тем более – экстрасенсов. Я знаю, все это жулики. Я уже через все это прошла. Мне нужны только вы. Мне нужен настоящий поводырь.
-Но я не поводырь…
-Вы так много знаете…
-Гораздо меньше, чем вам кажется.
-Вы плохо себя знаете.
Поразительно! Можно подумать, она знает его лучше, чем он сам.
-Нет. Это исключено. Извините.
-Это ваше последнее слово?
-Боюсь, что да.
-Жаль… Но учтите… Последнее слово я всегда оставляю за собой.
Прервала разговор… Зловещее предупреждение. Похоже, эта женщина так просто в покое его не оставит. Да, действительно «странная». Весьма самонадеянная особа. Одолеваемая, скорее всего, темными, злонамеренными, питающимися гнилушками и выдыхающими смрад асурами. Зачем ей гуру? Что за причудливый каприз? Чему такая особа  могла бы научиться?
И чему он мог бы научить ее? Он, так нелепо, глупо, особенно, если взглянуть на это со стороны,  переживающий, из-за того, что доверившаяся ему на какое-то время,  обыкновенная, заурядная во всех отношениях, не блистающая никакими достоинствами, едва совершеннолетняя девочка в один прекрасный момент может взять и…вновь оставить его наедине с одиночеством.

День второй

1.
Долго не мог заснуть. Подушка под головой казалась то излишне твердой, то излишне мягкой. То ему воздуха не хватало, - опускал фрамугу, то ему становилось  холодно – фрамуга возвращалась на прежнее место. Наконец, уснул. В какой-то момент ему  приснился сон.
Увидел себя стоящим, чуть возвышаясь, по краю какой-то долины, - гигантская чаша, заполненная огромным скоплением людей. Эти люди не стояли на месте, они  составляли собой живые, извивающиеся одна вокруг другой цепи, кольца. Ни на мгновение не останавливаясь, перемещались наподобие того, как перемещаются паломники – мусульмане при совершении обряда Таваф. Только центром их устремлений был не черномраморный Кааб, как у мусульман, а башенка наподобие маяка, которая то гасла, то вспыхивала ярчайшим светом по мере того, как к ней приближался очередной, завершивший свое долгое и длинное кольцеобразное передвижение путешественник. И было их, стремящихся приблизиться к этой башенке,  не сто тридцать тысяч, как у Кааб, а, пожалуй, не один миллион.
Пока Бородулин стоял и смотрел, заметил, как со всех сторон подходили новые люди. Они безропотно, дисциплинированно, соблюдая порядок, становились в конце цепи и приступали к их долгому, утомительному коловращению, которое рано или поздно должно привести их к маяку. По-видимому, то же предстояло сделать и Бородулину, а иначе - зачем он здесь? «Это сколько ж времени у меня уйдет на то, чтобы преодолеть весь этот путь?» - только успел подумать, как за его спиной прозвучало.
-Можно и покороче.
Бородулин живо обернулся, но у себя за спиной никого не увидел, однако тот же голос, уже находясь чуть сбоку Бородулина, продолжил.
-Если, конечно, у вас на это хватит сил и желанья.
-Вы кто? – поинтересовался Бородулин.
-Я все… И ничто. – И как будто предупреждая вопрос. – Поэтому вы меня и не видите.
-И вы действительно знаете, как покороче?
-Знаю. Можете пойти вразрез, поперек. Это намного сократит ваш путь и сэкономит бездну времени.
-Вы думаете, это возможно?
-Да. Хотя очень трудно. Но я уже был свидетелем, когда кому-то удавалось. Почему бы и вам не попробовать?
«В самом деле, - подумал Бородулин, - почему бы и нет?».
-Попробуйте, попробуйте, - подзуживает Бородулина тот же голос. – Мне кажется, у вас для этого подвига все данные. У вас должно получиться.
Что ж… Бородулин  спустился со своего небольшого возвышенья, однако, скромно становиться в общую очередь, как ему и посоветовал голос,  не стал, а пошел  поперек. Первые, самые внешние кольца тел, довольно легко поддались его давлению, уступили Бородулину, позволили ему передвигаться таким не стандартным способом, - так, он сразу, едва ли не за несколько секунд, уже оказался достаточно далеко от края, в самой гуще толпы, но чем дальше, тем больше оказываемое ему сопротивление. Через какое-то время почувствовал, - дальше его не пускают, но и вклиниться в какую-то из цепей он тоже не может,- его отовсюду оттирают. Его никто не признает, он чужой всем, «вас тут не стояло», он посторонний. Утомленный этой неуступчивостью, теперь он был бы не прочь вернуться назад – все проще, чем продолжать уже потерявшее смысл движение вперед, по диагонали, куда его совсем не пускают, но, уже вконец обессиленный, добивается только того, что падает на колени, чувствует, как на него безжалостно наступают. Еще немного и его затопчут совсем. Так оно, наверное, бы  и случилось… если бы не Якозя. Да, его Якозя самым обыденным образом пошла в туалет. Покидая его, спросонья (с ней и прежде это частенько случалось)  громко хлопнула дверью, - и это, очевидно, спасло Бородулина от неминуемой гибели. Мгновенно, с бьющимся сердцем, проснулся.
«Какая, однако, чепуха! Чего только человеку может не присниться».

2.
Все утро Якозя  была скучной, вялой. Впрочем, она всегда неохотно поднималась по утрам (будь это в ее воле, наверное, лежала бы да полеживала до полудня) и, видимо, поэтому никогда не выглядела жизнерадостной. А сегодня,  кажется,  еще испытывала по отношению  «дядечки Сержика» чувство вины за то, что с ней случилось накануне, и это было еще одним унылым мазком, дополнявшим  не очень-то  радостную картину утра. Да и за окном по-прежнему было ненастно. Пасмурная гнетущая осень.
Скучной была Якозя, не было причин для веселья и у Бородулина. Хотя, по уже заведенной традиции,  позавтракали вместе, за одним кухонным столом.
-Вы, конечно, сердитесь на меня, - неожиданно, когда скучный завтрак уже подходил к концу, робко спросила Якозя.
-Да?... – Несколько удивился такому прямому вопросу Бородулин. - Ну… не то, чтобы….Скорее, жалею. 
-Почему жалеете?
Бородулину оставалось на это только пожать плечами. Не цитировать же ей, в самом деле, допустим, из той же Дхаммапалы: «Нет огня, большего, чем страсть, нет беды большей, чем ненависть, нет несчастья большего, чем тело, нет счастья равного спокойствию».  Решила бы, наверное, что у бедного дядечки Сержика явно не все в порядке с головой. «Крыша поехала».
-Вам легко говорить. – Нахмурилась. Видимо, как-то по-своему поняла это пожатие плеч. - Вы же сами никого не любили.
-Ты в этом уверена?
У Якози тут же  загорелись ее прежде потускневшие глазки.
-А что? Неужели любили? – Ее как будто сбрызнули живой водой. -  Ой, дядечка! Вы же никогда мне про это самое не рассказывали. Как же это интересно! Расскажите.
-Нет, только не сейчас. – Бородулин уже был и не рад, что невольно спровоцировал это Якозино любопытство.
-А когда?
-Ну, допустим…  Вот вернешься сегодня из института… Если вовремя вернешься.
-Ну хорошо… Но только  обязательно. Ведь вы уже обещали.
-Да, обязательно. А сейчас беги, иначе в очередной раз опоздаешь.
Да, Якозя вскоре так и сделала, то есть  убежала, правда, при этом вернувшись пару раз: сначала забыла кошелек, потом зонтик, а  Бородулин  приступил к подготовке лекции. Он получил предложение из Гуманитарного университета прочесть несколько лекций по курсу «Древние мировые культуры». Он уже прочел одну, посвященную Махабхарате в целом. На сегодня, на два часа, была намечена лекция о Бхагавадгите, в частности. Завершающей для него должна быть лекция на тему «Книга мертвых» или, как это звучит на  тибетском, «Бардо тодол». 
Бородулин проработал часа полтора, конспект лекции лежал у него перед глазами, он  готов был начать одеваться, чтобы покинуть квартиру, когда прозвучал звонок в дверь. Открыл дверь. У порога стояла незнакомая женщина. То есть это он по прошествии пары десятков секунд понял, что это женщина, в самом же начале ему показалось, что перед ним подросток неопределенного пола. Лишь когда глаза усвоились с полусумраком, царящим на лестничной площадке, разобрался, кто есть кто.
 Женщина, пожалуй, выглядела… лет на тридцать. Но то, какой был на ней наряд, ее “make-up”  и давало основания сначала, при первом беглом взгляде, принять ее за подростка. Худенькая, невысокого роста, правда, туфли на высоком каблуке. Торчащие во все стороны,  словно вздыбленным встречным потоком ветра, окрашенные в кошмарный сиреневый цвет… нет, даже не  волосы – скорее, лохмы.  Фиолетовые тени под глазами. Огромная, «пиратская» серьга в одном ухе. На ней короткий плащ  из латексной черной материи, из той же материи  – расклешенные брюки, на тонкой талии – широкий ремень с бляхой. На бляхе сцена из Эдема: доверчивую Еву соблазняет коварный змей.
На улице дождь, но на женщине ни пятнышка, и без зонтика, вообще ничего в руках: значит, приехала на машине.  И, наконец, исходящий от нее запах тонких духов.
Хм… Что еще за особа?..  А-а, все понятно. Она. Вчерашняя. Алчущая найти себе гуру.
-Сергей Петрович?... Позволите войти?
Бородулину ничего не оставалось, как чуть отступить от двери.
-Извините, я, кажется, вам помешала. Вы еще не одеты.
На Бородулине и вправду небрежно запахнутый, придерживаемый одной рукой   домашний халат.
-Что вы хотите? – обертывая вокруг своей талии кушак.
-Я, если помните, говорила с вами вчера.
-Да, и я сказал вам, если помните,  что ничем не могу вам помочь.
-Может, вы неправильно меня поняли?  Мне просто нужен кто-то, кто бы помог мне поверить в Бога.
Вот так! С пылу, с жару, пятачок за пару.
-Тем более… Еще раз, - вы ошибаетесь. Если вам действительно так вдруг приспичило поверить в Бога, обратитесь к служителю культа. Какого угодно. Выбор перед вами широкий, у нас сейчас, слава Богу, - демократия. А я – светский человек. Я даже почти не бываю в церкви.
-Это неважно. Главное – я в ВАС  поверила.
Пожалуй… это какая-то сумасшедшая. Взгляд сумрачный, тяжелый. Глаза неестественно крупные, немного запавшие. Ресницы ненормально длинные и густые: разумеется, искусственные. Губы кроваво-яркие,  рот плотно сжат. Вампирша чистейшей воды.
-Мы так и будем… в двери?... Может, я все-таки войду? – показала глазами на распахнутую в его комнату дверь.
«Нет, - там еще диван с ночи  не приведен в порядок».
-Сюда, - только, было, позволил женщине пройти в комнату, которую сейчас занимала Якозя, вспомнил, какой там, должно быть, сейчас  вообще бардак, срочно переориентировался. – Нет, на кухню.
Хорошо, что она, кажется, занятая своими сумрачными мыслями, не заметила метаний хозяина.
-Вас не будет раздражать, если я закурю? – она уже доставала откуда-то из болтающейся у ней на сгибе руки сумочки  пачку сигарет, зажигалку.
-Вообще-то…крайне нежелательно.
-Только одну. Две-три затяжки, уверяю вас, - уже щелкнула зажигалкой.
Нахалка. Нет, от ЭТОЙ ему так просто, скорее всего, не отделаться.
-Я волнуюсь и мне надо как-то успокоиться.
-Вообще-то я спешу. Мне очень скоро уходить.
-Вы можете пока одеваться, я вам не помешаю.
-Нет, уж, - только не при вас.
Молча, пуская колечками дым (какие там «две-три затяжки»?!), смотрит в окно.
-Я все понимаю, я вас раздражаю.
Ах, она, оказывается, еще может что-то понимать!
-Я, конечно, кажусь вам нахальной.
Хм… Чуточку уже интересно.
-Вы сейчас думаете, - пришла какая-то выжившая из ума… идиотка и как бы ее  побыстрее отсюда спровадить. Но я же не случайно напала на вас. И это не просто случайность, что ваша книга попала мне в руки. И что я ее прочла… Я уже давно, кроме «Собаки» ничего не читаю.
«Собака» - это… что?» 
-Собака. Ру.
-Хм… Понятно.
-Значит, так было надо. Это судьба… Я вообще не верю, что с человеком может происходить что-то случайно. Я верю в предопределенность. А вы?
Хм… Эта женщина-подросток, кажется, не так проста. Кажется, пытается втянуть его в какую-то полемику, лабиринт суждений, якобы «умный» дискурс, так, смотришь, потихоньку-полегоньку… Неплохой способ его приучить, позволить свыкнуться с ее присутствием. Пока идут разговоры, тары-бары-растабары,  – а говорить на подобные темы можно бесконечно, - успеет вроде как стать «своей». И тогда от нее уже, точно, так просто не отделаешься. Не вступать же с ней врукопашную?
-Мы, кажется, начали с того, что у меня действительно дефицит времени. Я не могу опаздывать, это не в моих правилах.
-Вам надо куда-то ехать?
-Да, именно так. Вы угадали.
-Куда, если не секрет?... Впрочем, «куда» даже не играет никакой роли. В любом случае,  я очень быстро доставлю вас…. 
И в этот момент в  ее сумочке что-то гнусненьким,  дебильным голоском запело.
-Да! - женщина поднесла извлеченный из сумочки аппарат к уху. – Нет… Поговорим об этом попозже, я сейчас очень занята… Нет… Ты что, русский язык разучился понимать? Сказать по- английски? Ноу-у-у… - В раздражении швырнула мобильник в сумочку. Для верности даже задернула змейку. – Так вот… Я вас подвезу, куда  нужно. Машину, кстати, я вожу очень классно. Вы в этом убедитесь. Надеюсь, вас это устроит?
Разумеется, Бородулина бы больше устроило, если б она убралась из квартиры незамедлительно, вместе с ее машиной. Однако он уже осознавал, что скорого избавления… от такой… ему не добиться. Не тот фрукт.
-Только отчасти… Но что касается самой сути вашего визита…
-Оставим эту суть… Мне кажется, если вы куда-то действительно собрались, неплохо было бы побриться. А вам так не кажется?
Эта беспардонная особа, оказывается, иногда может произносить вполне разумные, дельные вещи. С такой щетиной, какая на нем сейчас, он не может явиться перед своей аудиторией. Но это означает, что ему необходимо будет сейчас убраться в ванную. А что же эта… его посетительница? Искательница бога? Он – там, а она - здесь? Непростая задачка.
-Вы напрасно так беспокоитесь, - все-таки этой женщине нельзя было отказать в наблюдательности, умении читать мысли других. – Вы можете спокойно заниматься своими неотложными делами. Приводите себя в порядок, а я спокойно вас подожду.
Приходилось подчиняться.
Брился он всегда только лезвием, - после механической бритвы кожа ужасно раздражалась. Одним лезвием пользовался по несколько раз, а потом забывал выбросить уже достаточно затупившееся, и часто получалось так, что, когда наступало время бритья, возникала неразбериха. Так получилось и на этот раз. Пустяк, вроде, но нервности это ему все-таки добавило. Пока брился, из-за двери ванной вновь раздались позывные. И вновь его непрошеная гостья с кем-то на повышенных тонах разговаривала. Сердито отчитывала кого-то. Дамочка явно при должности и с отнюдь не с «медовым» характером. Но это же, однако, не помешает ему дать ей, в конце концов, от ворот поворот.
Когда Бородулин покинул ванную, - сразу не заметил женщину. В прихожей, где он ее оставил, ее, точно, не было. Заглянул к себе. Так и есть. Она уже стоит напротив книжных стеллажей, разглядывает чем-то, может, своей старинной позолотой привлекшие ее внимание корешки фолиантов. А диван по-прежнему не застлан, и одеяло наполовину лежит на полу. Конфуз.
-Какая у вас потрясающе  замечательная  библиотека!.. Правда, я так и думала: у вас не может быть по-другому… Примерно столько же, ну, может, немного поменьше, было книг у одного из моих дедов. Хотя у него сплошь одна техника. – Видимо, с привычной для нее бесцеремонностью вынула из общей шеренги одну из книг, бегло ее пролистала, вернула на место. У Бородулина  при этом  чуточку даже помутнело в глазах: он так не любил, когда к его книгам прикасались чужие руки! – Он был простой инженер, - похоже, она сейчас решила поведать о своем деде. – Изобретатель. Прямо чокнутый на этом изобретательстве. В его комнатку нельзя было ступить. Сплошные железки, проводки, ключики, гаечки. Нельзя было повернуться, чтобы что-то не задеть. Он изобретал днями и ночами. Кто-то за его счет потом обогащался, а ему выдавали только грамоты. Целый чемодан набитый этими грамотами. А когда я приезжала к ним в гости…Бедная бабуля,  она не знала, чем меня, как следует, угостить. С тех пор я возненавидела… всех… наподобие моего деда. Которых все обманывают, а они этого вовсе не замечают. Или терпят. Лохи!
-По логике вещей, однако, вы должны были  бы, скорее, ненавидеть тех, кто, как вы сами говорите, обогащался за его счет.
-Да, по логике. Но где в жизни логика? Да, мне понятней… ближе в этой ситуации логика тех, кто обогащался. Отнюдь не наоборот.
Похоже, эта женщина все-таки постепенно, умело втягивала Бородулина в дискуссию. Это никак не отвечало его намерениям, шло в явный разрез с выбранной им тактикой.
-Все-таки мне пора одеваться.
Женщина не стала перечить: вышла из комнаты и теперь оставалась в прихожей.
-Можно, пока вы одеваетесь, скажу, почему – конкретно – я почувствовала необходимость обратиться к вас за  помощью?... Мне необходимо как-то… любыми средствами… залечить свою душевную рану… Видите ли, я вдруг – как гром с ясного неба, - оказалась брошенной… Мой друг… Вы слушаете?
-Да. Приходится.
-С которым я прожила в гражданском браке последние четыре года… Которого я пригрела, приняла к себе на службу, воспитала, можно сказать, - вытащила из полной нищеты, вымыла, приодела, как игрушку, нянчилась с ним, как с настоящим ребенком… Он вдруг нашел себе еще более обеспеченную дуреху, одну из моих знакомых. И эта идиотка так им увлеклась, что даже сделала формальное предложение… Вы еще меня слушаете?
-Да-да! –  А как иначе? Бородулин с удовольствием бы закрыл обе ушные раковины руками, чтобы ничего этого не слышать, но как в таком случае он мог бы одеваться?
-Вам меня не жаль?
-Представьте себе, - пока ни капельки.
-Сначала я хотела ему отомстить. Иначе говоря, убить. Да, я могла на это пойти. Мне бы, пожалуй, ничего не стоило, - до того я была…взбешена.  Но что-то в последнюю минуту меня остановило… Нет, я его не пожалела. Он мне стал глубоко отвратителен. Остановило другое… Я подумала: «Наверное, все-таки это знак. Кто-то подсказывает мне, что я должна стать другой. Лучше, чем  я была до сих пор». А потом мне попадается в руки ваша книга… Я была у этой коровы, жены моего брата… Кстати, как она вам? Не бьет током при одном ее виде? Меня - да... Увидела вашу книгу у нее на столике. Взяла и тут же стала читать… Теперь вы понимаете, что меня к вам привело?... Вы поможете мне?
-Помочь в чем? Стать другой? Это невозможно.
-Стать лучше.
-Вы  можете стать только такой, какая вы уже есть.
-Почему? По-вашему, человек не может измениться?
-Не может.
-Вы это?... Вы не шутите?
-И не думаю. Но он может обнаружить в себе что-то, о чем раньше даже не догадывался. Выявить свой резерв. Вы уверены, что то, что где-то глубоко  спрятано в вас, или что вы сами, под гнетом каких-то обстоятельств спрятали, что это, пока неизвестное или забытое вами, - на самом деле лучше того, чем владеете и распоряжаетесь в настоящее время?
Молчит. Похоже, задумалась. По-видимому, Бородулин все-таки задал ей не простую задачку. Или, может, просто не поняла? Слишком сложное по своему построению для нее предложение? Да, наверное, с этим человеком надо выражаться как-то… попроще.
-Д-да… - наконец, вновь раздался ее голос. – Мне так кажется. Я помню себя ребенком…
Кажется, все же что-то поняла.
-Только не надо про ребенка.
-Почему? Вы не любите детей?
-Не в этом дело. Просто наше детство – далеко не показатель, какие мы на самом деле. В детстве мы лучше, потому что ближе к источнику. С годами это быстро проходит. Особенно, когда начинаем осознавать свой пол.
-Д-да, я вас понимаю. И все-таки… Нет, правда, я не вру, я на самом деле не такая. Я  лучше. И верю, что смогу стать другой. Но только с вашей помощью.
Нет, так просто ее не переубедить.
Бородулин уже продевал голову в заранее завязанный узлом галстук. «Убить! Каково? Она собиралась кого-то убить. Интересно, каким образом?»
-Одно из двух: или вы мне помогаете, или… Я уничтожу его. Моя и его судьба в ваших руках.
А между тем Бородулину было все равно, что касалось ее судьбы и, тем более,  судьбы этого, судя по уже полученной им информации, достаточно предприимчивого молодого человека.
Еще оставалось надеть пиджак, и он будет готов отправиться в путь. По-видимому, женщина подглядела, - может, даже через отражение в висящем в прихожей зеркале, - что туалет Бородулина завершен, поэтому и вернулась в комнату.
-И все-таки должен вас разочаровать… Я уже говорил вам вчера, - вы обратились явно не по тому адресу. Возможно, если в вас созрело такое благое желание, если вы так настаиваете, если это не каприз, - вам надо реализовать это желание. Но я не учитель. Не гуру. Не духовник. Я вообще мало верю в саму идею учительства. Помощи со стороны. Каждый должен помогать сам себе. Мобилизуйте все свои силы. Мне кажется, они у вас есть. Вы создаете впечатление энергичной женщины. Все остальное – это профанация чистейшей воды.
Женщина покачала головой.
-Нет, не профанация. Вот… Вы же говорите и я чувствую! Что-то как будто даже стало проясняться. А ведь вы и сказали-то…пока совсем ничего. А если займетесь со мной по-настоящему?... К тому же, - хотя, я понимаю, для вас это достаточно второстепенно, - я буду вам очень даже хорошо платить.
-Что значит «по-настоящему»?
-Научите видеть мир в его неподдельном свете. Ведь вы сами пишете, что этому следует учиться только под наблюдением знающего человека.
Нет, похоже, от этой дамочки так просто не отделаться. Впрочем, у него в запасе есть еще одно вполне надежное, почти безотказное средство.
-Хорошо, допустим, я соглашаюсь… - На лице женщины довольная улыбка. Первая за все время, пока она находилась у него. – Но чтобы научиться видеть мир в его неподдельном свете, вам, прежде, необходимо самой стать неподдельной. – Опять нахмурилась. Еще бы! Вот сейчас он ее и опустит с небес на землю. – А это очень серьезная, кропотливая, трудоемкая, связанная со многими, на ваше ощущение, лишениями наука. Чтобы освоить ее, вам придется от многого отказаться, придется безукоснительно  выполнять ряд условий.
-Каких условий?
-Соблюдение особого режима питания. Вам придется следить, чтобы ваш желудок был не слишком полон, хотя при этом и не слишком пуст.
Согласно кивнула головой.
-Пока осваиваете эту науку, вам придется воздержаться от общения со всякого рода вздорными, склонными, например, к излишним спорам, склокам людьми.
-Нет проблем.
-Никаких азартных игр.
-Терпимо.
-Вы должны иначе одеваться.
-Как «иначе»?
-Более скромно. Не так вызывающе. Чтобы все лежало на вас свободно, не стесняя движений.
-Хорошо, я посоветуюсь со своей портнихой. Выйдем из положения.
-Вам придется привести ваши волосы в их естественный вид… Уберите эту жуткую серьгу. 
-Почему жуткую?... Могу сделать это прямо при вас.
-Не надо…Наконец, вы должны доказать мне, что у вас нет никаких серьезных проблем со здоровьем, в частности, что вы не больны астмой…
-Не больна.
-Желудочными хворями.
-Тьфу-тьфу. Бог миловал.
-Что вы психически уравновешены.
Женщина задумалась.
-Я должна принести справку от психиатра?
-Я понимаю, достать для вас любую справку, не составит никаких проблем. Вам придется обследоваться в моем присутствии.
-Круто!
-Но только при таких условиях…
Женщина еще немного подумала.
-Вы ничего не сказали о воздержании. Вы позволите мне спать… с кем я захочу?
Теперь слегка задумался Бородулин.
-Позволю. Потому что это естественно. Но, примерно, при том же условии, которое я привел, когда говорил о режиме питания.
-Меня это вполне устраивает.
Хм… Ее это устраивает. «Ну что ж, милая дамочка, я вижу, упрямства вам не занимать. Но я тоже иногда могу быть упрямым. В таком случае,   - посмотрим, кто кого».

3.
Бородулин как будто капитулировал. Как будто. Однако утешался мыслью, что, проиграв тактически, компенсирует свою неудачу в долгосрочной перспективе.
Часы показывали без пяти час. Еще оставалось время, чтобы перекусить перед дорогой ( с тех пор, как этим утром, за компанию с Якозей, выпил чашку кофе, у него не было во рту ни крошки), но как быть с его назойливой гостьей? По-прежнему не хотелось разводить «турусы на колесах» в присутствии этой нагловатой особы. И вновь его гостья, кажется, сумела прочитать мысли Бородулина:
-К какому вам надо часу?
-К двум.
-Где?
-Купчино.
-Какое совпадение! И мне туда же. Там мой офис.  Но… еще куча времени. Мы заедем по дороге в какое-нибудь кафе.
Пожалуй, это был выход. В кафе компания этой женщины будет терпима, - то будет нейтральная территория. Вышли, спустились, сели в  темно-бордового окраса машину. Очень низкой посадки. Выглядела, как готовая устремиться в погоню за облюбованной жертвой пантера.   Что это была за модель? Бородулин был не машинным человеком и, следовательно, в моделях не разбирался, но в качестве пассажира пользовался, естественно, автотранспортом часто и мог безошибочно определить, нормальный ли водитель или, как стало принято говорить, «дерзкий». Эта мадам, безусловно, относилась ко второй категории. Лихо, почти с места в карьер, тронулась с места. Прежде чем проехать под аркой, опередила начавшую, было, движение раньше их и испуганно вильнувшую чуть вбок  неказистую машину. «Не слишком ли я рискую с такой лихачкой?», - Бородулин только успел подумать, как их пантера, выскочив из-под арки,   уже вливалась в общий транспортный поток.
Минут через пять тормознула напротив кафе. Вошли.  Бородулин заказал себе чашку  «каппучино» с бутербродом и овощной салат, женщина – пятидесятиграммовую порцию коньяка. По выражению лица Бородулина догадалась, о чем он подумал.
-Не переживайте. Все будет. Я в определенном смятении. Мне сейчас это надо. И потом…для меня это вполне нормально… Но когда, разумеется, начнется мое обучение, поставлю на этом безобразии жирный крест.
-Но вы, кажется, за рулем и нам еще ехать.
-Я сказала, - все это пустяки. Я владею машиной почти как Шумахер. Когда мне было лет двадцать, тоже собиралась стать гонщицей. А эти… которые…Ну, вы меня поняли… - Ее лицо сморщилось в презрительной гримасе. - Мне даже доставляет удовольствие видеть, как они… как голодные стервятники. В этом что-то есть.
«Да, есть...  что-то. Но, скорее всего, голубушка, не в «голодных стервятниках», а именно в тебе».
Она пила из стопки маленькими глотками, как настоящий алкоголик, смакуя, облизывая губы, ее сумрачный взгляд при этом  устремлен в окно.
-Вы все-таки,  как я поняла, живете не один.
То, чего Бородулин немного опасался, - пока был в ванной, эта женщина не преминула  заглянуть в другую комнату.
-Д-да… Это моя родственница. Точнее, племянница. – Вдруг сразу почувствовал, что испытывает неловкость.
-Очень молоденькая.
Она и это успела определить!
-Да, она студентка, ее родители живут в другом городе, - он как будто испытывает желание оправдаться.
-Симпатичная?
И тут Бородулин решил, что с него  достаточно:
-А в чем, собственно?.. 
-Да ни в чем. Не переживайте…- Вздохнула. -  Просто завидую этой девочке. Я набиваюсь к вам в ученицы, чуть ли не на коленях перед вами стою, а она получает от вас уроки бесплатно.
-Никаких уроков. У нее достаточно своих.
-И кем же она собирается стать?
-Закройщицей. – Немножко с вызовом.
-Что ж? В наше время это перспективно. – Немножко язвительно. Все-таки,  похоже, ее как-то задело присутствие Якози.
-Ей еще долго учиться?
-Да, порядочно.
-Если вдруг – мало ли? - возникнут какие-то проблемы,  я всегда готова взять ее себе под крыло. В любое удобное для нее время. Исключая ночь, разумеется.
-Д-да? Спасибо.
-Молоденьким, да еще студенткам как она, живущим вдали от дома, - всегда нужны какие-то деньги. Хотя бы на те же наряды… Не волнуйтесь, у меня вполне приличное заведение. Ее у нас никто не обидит. Рекламное агентство. 
-Не думаю, что она годится для рекламы. Хотя…Спасибо, я передам.
-И не переживайте.
-Что вы имеете в виду?
-Если этой девочке скоро… не слишком понравится у вас. Если ей захочется перебраться в какое-то, допустим,  другое место.
О чем это она говорит?
Усмехнулась:
-Или вы всерьез считаете, что ее вполне устраивает ваша компания? Что она не мечтает…о чем-то другом?
«О чем это она? И откуда ей знать, что устраивает и что не устраивает Якозю?». Нет, напрасно у него не хватило духа сразу же, не вступая ни в какие «тары-бары», захлопнуть перед этой особой дверь.   

4.
Бородулину, в целом,  понравились те, кто пришел послушать его первую лекцию. В основном, то были уже вполне зрелые люди, уже «образовавшиеся». Гуманитарный университет привлекал их больше не отрывающимися перспективами карьерного роста, а возможностью лучше сориентироваться в мире, в котором им суждено было когда-то появиться на свет.
Почти как все лекторы,  он немножко волновался, что после первой прочитанной лекции  на следующей он не досчитает какого-то количества слушателей. Но опасения его оказались напрасны: желающих его послушать не только поубавилось, их стало заметно больше. От этого наблюдения его настроение сразу улучшилось.
-Я приветствую вас, - начал свою лекцию Бородулин. – И выражаю вам всем искреннюю благодарность за то, что нашли нужным, а, может, и полезным для себя придти и послушать меня еще раз. Если помните, предваряя свою первую лекцию,  я обратился к вам, пока мне незнакомым, пользуясь неуклюжим для слуха человека не владеющего немецким языком, безличным выражением  Menge, что, образно выражаясь, означает «куча мала». Сейчас я уже как-то отличаю вас одного от другого. Сейчас мне легче. Проще построить мою очередную лекцию по принципу НАШЕЙ с вами общей беседы. С какими-то элементами даже диалога. 
Итак, тема нашей беседы сегодня - Бхагавадгита. Или, в переводе с санскрита, «Песнь Господня». Или, в другой интерпретации, - «Беседы Кришны». Составная часть многотомного эпоса древней Индии «Махабхарата», о котором мы говорили с вами на предыдущей лекции. В чем коренное отличие «Махабхараты» от «Гиты»? Что толкает исследователей, мыслителей, просто жаждущих Истины вычленять часть из целого, часть, составляющую, в чисто количественном отношении, едва ли не микроскопическую долю этого целого (вдумайтесь только – более двух сотен тысяч двустиший!),  и посвящать этой микроскопической части не меньшую, а, может, и львиную долю внимания? Что нам, высоколобым представителям уже – подумать только! – двадцать первого века,  нам, изнеженным баловням, пользователям  бурно, на наших глазах развивающейся технологии, для которых цветной телевизор, аудио и видеокассеты, мобильные телефоны и Интернет уже не чудо, а реальная «обыденка», что  нам, уже прошедшим баталии  жарких политических дебатов, вкусившим, кажется, все прелести раскованной, лишенной всех запретов любви, что нам, охваченным, кажется, поголовно лихорадкой обогащения,  какое нам дело, наконец, до какой-то, якобы, имевшей место около одной тысячи сотого года  до нашей эры междоусобной распри  в племени почти никому неизвестных бхаратов  и до кровавой стычки, вроде бы, случившейся на поле Куру  между двумя родами – Пандавов и Кауравов? Что нам до них, Господи? До их распрей. До их «кто прав - кто виноват»? Мало ли у нас своих собственных, ждущих своего разрешенья проблем?
А между тем проблемы-то у нас, оказывается, как ни странно, общие. И варимся мы все, уже на протяжении, многих-многих тысячелетий, представьте себе, в одном общем супе.
Я уже сравнивал на предыдущей лекции «Махабхарату» с эпосами других народов и цивилизаций. В частности,  с Илиадой и Одиссеей Гомера или «Сказанием о Нибелунгах». Что общего у всех этих эпосов? Они, преимущественно, повествуют о Героях. О Героях с самой большой, капитальной  буквы. О вершителях народных судеб. О тех, кого известный историк  Гумилев назвал образно «пассионарными личностями». Что же касается «Гиты», я бы, со многими, разумеется, натяжками, сравнил, поставил на одну доску  это повествование с Евангелием. Почему? Да потому что и в «Гите» и в Евангелии, при всей, может, диктуемой своеобразием различной исторической эпохи своеобычности   происходящих и там и здесь событий, все же, в первую очередь, говорится о людях, о человеке. Со строчной буквы. То есть, в общем-то, о таких же, как мы с вами. О таких, какими  мы когда-то были и какими остаемся до сих пор. И о том, что волновало уже тогда и до сих пор волнует каждого из нас. А именно: «Как жить? И ради чего жить?».
Впрочем, утверждая это, я вовсе не отвергаю возможности, что среди нас может находиться и потенциальный, еще не проявивший себя Герой, допустим, какой-нибудь Ахилл будущего. Кто возглавит, воспламенит, поведет за собой миллионы. И все-таки, согласитесь с этим,  подавляющее большинство тех, кто сейчас сидит и внимательно слушает меня, представляет собой  Homo Vulgus. Человека  обыкновенного.
«Обыкновенного», прошу это учесть, но не заурядного,  потому что заурядный и обыкновенный  вовсе и далеко не синонимы.
Так вот, прежде чем перейти к анализу текста Гиты, я предлагаю сначала поговорить немного именно об этом «человеке обыкновенном». Посмотрим, кто что думает. Как оценивает этого человека. Попробуем, если, конечно, удастся,  общими усилиями отыскать какой-то универсальный типаж, дать ему определение. Тогда нам будет проще разобраться и с той вестью, которую, через многие столетия, посылает нам, их далеким потомкам,   творец, а, может, и творцы, об этом поговорим попозже, Гиты.
Сейчас я задам несколько вопросов, а вы постарайтесь мне на них ответить. Вопрос первый. Что, на ваш взгляд, в первую очередь характеризует человека обыкновенного? … Кто  самый смелый?
-Глупость, - произнесла сидящая в первом ряду молодая женщина.
-Да, вы смелая, - это вы доказали, однако, боюсь, вы весьма далеки от истины… Кто следующий?
-Жа-адность, - теперь уже раздалось из задних рядов.
-Я вижу, многие из вас настроены слишком критически. Пожалуйста, помилосердней.
-Целеустремленность?  – теперь уже робко прозвучало из задних рядов.
На это аудитория тот же миг откликнулась дружным несогласным гулом.
-Ну, вот, это уже походит на поиск Истины  методом тыка.  Так можно гадать до бесконечности, а мы, к сожалению, ограничены во времени. Я осмелюсь высказать свое предположение, а потом, на примере Гиты, постараюсь его обосновать. Так вот, на мой взгляд, человека обыкновенного отличает свойственная ему противоречивость. Двойственность. Многозначность. Человек обыкновенный – это носитель сплошных антонимов. В нем всегда одно противопоставлено другому. Любовь-ненависть. Благородство-низость. Доблесть-трусость. Человек может быть умным в одном и глупым в другом. Можно долго перечислять и можно долго это доказывать на самых разнообразных примерах из человеческих жизней. Несть им числа. Доказательство вопиющего несоответствия гармонической целостности, присущей любому Герою. Уж если Злодей, - так злодей везде и во всем. Если Праведник, - на нем ни пылинки. А если цельный – в ту или иную сторону, - это даже уже и не человек. Это или даймон, житель мира, который под нами, или Будда, тот, кто – духовным подвигом – освободился от груза этого мира, кто сбросил с себя этот балласт, кто устремился в мир горний. Человек, такой как мы с вами,  – нечто среднее между этими двумя крайностями. Он сидит на двух стульях. Это своеобразный переход из одного состояния в другое. Именно по этой причине в человеке всегда есть и от того и другого мира. Он раздираем противоречиями. Он полон сомнений. Это существо  ищущее, бродящее в полутьме. Существо вопрошающее. И жаждущее получить хоть какой-то отклик, ответ. От кого? Разумеется, уже не от человека, а от того, кто – или вознесся, или опустился. В зависимости от наклонностей вопрошающего, характера его запроса. И во всем этом – огромная опасность, которая подстерегает любого человека. Он должен быть всегда начеку. Иначе – горе ему.

5.
Лекция Бородулина рассчитана на два академических часа с перерывом на пятнадцать минут. Сразу после лекции, еще не остывший, взволнованный - его обычное послекционное состояние, -  отправился на 7ую Красноармейскую, где проживал Темкин: необходимо было вручить сочиненную вчера рецензию.
Ох, уж эта рецензия!  Она тяжелым камнем лежала на сердце Бородулина.  Он уже раскаивался в том, как обошелся с бедной диссертанткой (она явно угодила ему «под горячую руку»). Останавливало его желание несколько смягчить тон, убрать половину ехидных вопросов, во-первых, время, во-вторых, убежденность, что человек должен придерживаться единожды принятого решения, в противном случае, он будет метаться, как маятник и не решится вообще ни на что.
Артамону Ильичу Темкину (кулуарно – Артамоше)  где-то с полгода назад исполнилось шестьдесят пять. Как ученый он был абсолютным ничто, никто никогда этого факта и не скрывал, да и сам он, судя по всему, придерживался относительно себя такого же однозначного мнения, но подкупал всех своим добросердечием, несклонностью к интригам, желанием для всех, по возможности, быть угодным, приятным.  По этой причине и держался на докучной, не приносящей каких-то больших дополнительных доходов (особенно в постсоветские времена)  должности  замдиректора уже на протяжении добрых пятнадцати лет: случай в практике института, где всегда правило чисто восточное коварство,  исключительный.
С тяжелым сердцем Бородулин нажимал на кнопку звонка. Дверь отворила Софья Васильевна, Артамошина супруга, дородная, с двумя подбородками. На том, что повыше, была еще и глубокая ямочка.
-Ах, Сереженька! Вы  ли это? – несмотря на солидный возраст и дородность Софья Васильевна славилась своей исключительной восторженностью, неугасающей с годами и растущим весом способностью увлекаться: отсюда, и некоторая экзальтированность в ее манере выражаться.
Лет десять назад ее  обуяла та же идея, что  до сих пор преследует тетю Лизу, а именно: во что бы то ни стало соединить сердца Бородулина и ее младшей сестры, старой девы (года на три младше самого Бородулина). Бедному потенциальному жениху пришлось немало потрудиться, пока довел до ее сознания всю абсолютную бесперспективность ее планов. Софья Васильевна, когда, наконец, поняла, что ничего путного от ее «Сереженьки» не добьется, рассердилась не на шутку и в течение  целых пяти лет делала вид, что Бородулина вообще не существует на свете. Однако время сглаживает углы: за последние пять лет их отношения наладились.
-Ах, вы не представляете! У нас такое горе! – Едва не заламывая при этом  руки. – Такое горе!
-Что случилось? – Бородулин был спокоен, он уже давно привык к тому, что у Софьи Васильевны, почти как у тети Лизы,  любой пустяк вырастал до размеров вселенского бедствия.
-Наш Гектор чем-то отравился. Представляете?
Именем классического героя в их бездетной семье называли донельзя раскормленного, избалованного вниманием, кажется, потерявшего способность к проявлению любых переживаний и сохранившего способность только есть, спать и периодически испражняться кота.
-Что он такого поел? Мы не знаем. Но он так громко, буквально на всю квартиру икал! Сердце разрывалось, - все это видеть и слышать. Артамон Ильич просил за него извиниться, - он срочно, пока не случилось самого страшного, повез нашего бедняжку в ветклинику.
Какая удача! Лучшего для себя Бородулин и придумать не мог. Это означало, он избежит аутодафе, а именно: чтения Артамошей  рецензии прямо в присутствии сконфуженного своей необузданной строгостью рецензента.
-Тогда я у вас оставлю…
-Да-да! Артамон Ильич наказал мне получить от вас. Но, как вы думаете, с ним ничего трагического не случится? Для нас с Артамоном Ильичем потерять Гектора означает потерять смысл дальнейшего существования.
Фу, какая ерунда!
-Я дала слово: если с ним все обойдется, - обязательно схожу в храм, я так давно там не была. Это, наверное, божье наказание. Как вы думаете? Хотя я знаю, вы такой ужасный человек, вообще не верите в Бога. Вы чернокнижник.  Вы за это когда-нибудь ужасно поплатитесь… Но, по-моему, вы не держите у себя кошек.
Воистину: в огороде бузина, а в Киеве дядька.
-Извините, но мне пора.
-Уже? Куда вы постоянно так спешите? Я не понимаю. Вы один. На всем белом свете. Никто и нигде вас не ждет. Еще бы! Ведь вы так боитесь потерять вашу холостяцкую свободу! – Видимо, отзвук несостоявшегося сватовства. - Так побудьте же хоть немножко со мной. Артамон Ильич ужасно расстроится, если узнает, что я вас даже ничем не угостила.
Нет, лучше одному «на всем белом свете», чем бок о бок с кем-то бы то ни было, хотя бы отдаленно напоминающим желающую его хоть чем-то угостить Софью Васильевну.
И потом…Отчего же «Вы один. Никто и нигде вас не ждет»? Ждут. Во-первых, царевич-ботхиссатва на полке отдела редкой книги БАН, его пока никто не возвращал в полусумрак подземного хранилища. А дома, если даже еще не успела вернуться Якозя, его ждет встреча с приобретенным накануне первым и, кажется, единственным  изданием книги известного путешественника Петра Кузьмича Козлова «Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото». Книга, изданная еще при жизни автора, в начале двадцатых, щедро иллюстрированная фотографиями найденных при раскопках разграбленной китайскими полчищами столицы Тангутского царства Си-ся в пустыне Гоби глиняных статуэток, покрытых бирюзой гау, живописных буддийских изображений. С момента приобретения уделил  книге минимум времени – все как-то недосуг, - но сегодня у него вечер свободный, отдаст ей должное.
По дороге к дому зашел в универсам и пополнил оскудевшие за последние несколько дней продовольственные запасы.  Для личного потребления купил капусту кольраби, для Якози – пару окорочков. Для совместного потребления  – молоко, сметану, картофель, помидоры и, наконец, вафельный сухой торт. Последнее, опять же, скорее, для Якози, - она большая любительница всякого рода сладостей.
Насколько этим утром виноватой, судя по выражению лица, ощущала себя Якозя в отношении «дядечки Сержика», пожалуй, в той же мере виноватым сейчас выглядел Бородулин, хотя бы в собственных глазах, относительно ее. Вместо того, чтобы порадоваться за девочку - а что если ей посчастливилось, что называется, «встретить свою судьбу»?... В самом деле! А почему бы и нет? Зачем заранее отвергать такую возможность?... Он, очевидно, надулся, напустил на себя оскорбленный вид. С ним, видите ли, заранее не посоветовались. Не выслушали его авторитетное мнение. Не получили его «одобрямс». Это что такое… вообще? За кого он себя принимает? За папу Римского? Нет, так вести себя ему вовсе не подобает. Он должен исправиться. Но, прежде всего, - утолить нужду Якози в чем-нибудь сладеньком. Это его первый шажок на пути исправленья, а дальше уже пойдет, как по маслу.

7.
Якозя еще не пришла, зато в почтовом ящике Бородулина ожидал конверт с иностранными марками. Именно по маркам ( виды Роттердама) сразу догадался, что это письмо от Ларисы.
С Ларисой у Бородулина был когда-то многолетний, но так и не завершившийся достойным венчанием, то есть супружеством роман. Всего  роман этот длился аж двенадцать лет. Два из них, пока Лариса была его аспиранткой, затем, правда, перерыв на пять лет (время ее замужества за  другим человеком, финалом которого стал развод), и еще пять лет – уже после развода, когда их отношения возобновились.
Лет шесть назад, так и не дождавшись, вроде бы, логичного (прошедшего испытание и временем, и расставанием) предложения со стороны кавалера,  подрабатывая, между тем, в летнее время гидом в «Интуристе», Лариса познакомилась с довольно пожилым (старше ее, помнится, на двадцать два года), но весьма энергичным, рыжеволосым, веснушчатым  гигантом (аж под два метра!) из Нидерландов, вдовцом с уже взрослыми сыном и дочерью.  Господин Грэхэм Ван ден Торп  владел фермой  в окрестностях Роттердама, где занимался разведением знаменитых голландских тюльпанов. Он был довольно состоятелен и путешествовал по индивидуальному туру.  В Питере прогостил целых три дня. За этот срок успел не только познакомиться с большинством достопримечательностей города, но и очароваться чем-то приглянувшимся ему гидом. Чем так сумела и успела обворожить его Лариса, -  то было какое-то время темой раздумий для Бородулина. Вариантов было много. В конце концов, он остановился на следующем: помимо тюльпанов у господина Грэхэма Ван ден Торпа было, оказывается, еще одно увлечение, - он был любителем-полиглотом, Лариса же была полиглотом-профессионалом, это-то обстоятельство, скорее всего, и оказалось решающим. Как бы то ни было, прав был Бородулин  в своем предположении или не прав, под конец своего трехдневного пребывания в городе голландец совершил то, что не сумел (или, скорее, не захотел) сделать Бородулин на протяжении двенадцати лет: на ломаном русском сказал своему гиду:
-Я-а…хачу-у…чтоби ти ста-ала маей… тьюлип. Не знаю, как это по-русски.
Лариса провела ночь перед отъездом голландца в квартире Бородулина, она еще сомневалась, - стоит ей становиться госпожей Ван ден Торп или не стоит, ждала, что скажет Бородулин. Он же стоял на своем: «Тебе решать. Делай, как тебе хочется». Под конец бессонной ночи Лариса приняла решение.
Через три месяца, когда голландец вновь, уже целенаправленно приехал в город и когда они совместно с Ларисой обошли все необходимые инстанции и получили все необходимые разрешительные печати, перед самым отъездом  Лариса позвонила Бородулину еще раз. В ней еще как будто оставались какие-то крохи сомнений. Или надежд?  Однако реакция Бородулина была абсолютно тождественной прежней: он был по-прежнему неприступен, как скала («Поступай, как тебе больше хочется»). Уже из Голландии Лариса позвонила пару раз, а потом замолкла на пару лет. Письма стали приходить от нее четыре года назад. Одно письмо в год. Примерно в одну и ту же пору, то есть поздней осенью. Да и не письма, собственно говоря, это были, а маленькие отчеты о том, где они с мужем сумели побывать за прошедшее лето, плюс пять-шесть фотографий, запечатлевших их на фоне то каких-нибудь исторических развалин, то живописного водопада, то в компании сдержанных,  кутающихся в бурнусы бедуинов и выглядывающих из-за их спин горбатых верблюдов, то среди абсолютно голой, чумазой,  безудержно радующейся тому, что их снимают, африканской  малышни.
Что-нибудь подобное этому будет, безусловно, и в этом письме,  Бородулин в этом не сомневался, поэтому и спешить с прочтением письма не стал, отложил его в сторону, до других времен. Сейчас более главным для него было состряпать ужин. И для себя и, что, может, даже более важное, - для Якози. Надо было  любым способом залатать наметившуюся в их отношениях прореху.

8.
Понятно, что еда – важная составляющая в жизни любого человека. Однако, как человек, избегающий любых крайностей, Бородулин не придерживался мнений тех, чьи воззрения на еду сводятся к формуле: «Человек есть то, что он ест». Для него все-таки доминантой всегда была и неизменно оставалась Воля, а все остальное – всего лишь или предикаты, или производное. Но и вовсе сбрасывать со счетов поглощаемую человеком внутрь себя, перевариваемую, усваиваемую организмом , а потом используемую на свои нужды чью-то чужую энергетику, - далеко не пустяк. Примерно то же, что и: «С кем поведешься, от того и наберешься». Примерно. Поэтому-то он уже давно придерживался, в основном, растительной диеты,  как можно меньше белков, опять же не впадая при этом в крайности. Если, вдруг, в силу каких-то обстоятельств, растительной пищи под руками не находилось, мог вполне обойтись и  мясным. В панику от этого не впадал. И себе противным от этого не становился. 
Его приверженность вегетарианству вызывала когда-то недовольство у  матери. Ей приходилось фактически готовить два разных блюда (попытки  Бородулина убедить мать стать хотя бы умеренной вегетарианкой закончились полным фиаско). Мать вообще не любила готовить, с годами эта нелюбовь усиливалась, закончилось тем, что Бородулин постепенно стал готовить лично для себя и, худо-бедно, вполне с этой задачей  справлялся. Поэтому смерть матери в этом сугубо прикладном отношении не усложнила его повседневную жизнь.
Жизнь усложнилась с появлением Якози. Девочка, конечно, и слышать не хотела о каких-то «травках-муравках». Вид, чем питается дядечка Сержик, вызывал у нее жалость к взрослому человеку, находящему удовлетворение в такой, по ее представлениям, несуразной и безвкусной пище. Даже удивлялась, как он при этом еще сохраняет способность нормально ходить, работать. Временами подшучивала: «Что это у вас? Рагу из конского щавеля?». Или: «Я смотрю, у вас сегодня винегрет из одуванчиков. Хи-хи-хи».  Мало того, что она предпочитала мясное («травку» она терпела не более, как в виде приправы), ей нравилось хорошо, плотно, сытно поесть (правда, только в вечернее время, когда чувствовала себя уже  изрядно истощенной за прошедшие дневные часы). Какое-то время это было предметом серьезной заботы Бородулина (ведь, как-то само собой получилось, может, от того, что он был в статусе хозяина, что проблемой питания, в общем и целом, занимался он, а Якозя – лишь постольку, поскольку). Но с течением времени, потихоньку-полегоньку, и эта проблема утряслась. Во-первых, сготовить мясное, как оказалось, Бородулину также было по силам (Воистину, «не боги горшки обжигают»). А потом приобщилась к готовке и Якозя.  Да, с одной стороны, почти как все женщины, она занималась этим неохотно, а, с другой, опять же, как почти все женщины, - при необходимости делала это куда более умело, с большим  знанием дела, чем обычно это получается у мужчин. Видя, как она, повязанная фартучком, которым еще когда-то повязывалась его мать, ловко управляет кухонной утварью, как почти жонглирует ножами, ложками-поварешками, Бородулин уже заранее представлял ее в роли полноценной хозяйки. Видел ее – пополневшей (Якозя явно была  склонна к полноте), с округлыми, румяными и чем-то чуточку перемазавшимися щеками, орудующей половником, стучащей ножом о разделочную доску, при этом окруженной ребятишками (Бородулин не сомневался, что Якозя будет хорошей матерью и одним ребенком явно не обойдется), которые поминутно дергают ее за подол, отвлекая от кухонной плиты на разрешенье их собственных,  ежесекундно возникающих проблем.
Но до этих времен было еще далеко, Якозя еще во многом оставалась на положении как раз тех, кто ежесекундно дергает и просит к себе внимания, другими словами, весьма зависимой от дядечки Сержика. Прекрасно это осознавая, он, желая сделать ей приятное (испытываемое им ощущение вины перед ней у него пока не исчезало), приступил, в первую очередь, к готовке окорочков и,  лишь покончив с ними, убрав в духовку на минимальном огне, чтобы не расхолаживались, приступил к готовке своего собственного блюда: капустного «жаркого».

9.
Бородулин «откухарничал», поел, бросил взгляд на часы. Начало девятого, а Якози по-прежнему не было.  Определенное дежавю. Настроение опять стало ухудшаться. Пока решил уделить внимание письму. Надорвал конверт. Да, так, как он и предполагал: стандартный набор - коротенькая записка и с полдюжины фотографий.
«Здравствуй, Сергей. Надеюсь, ты по-прежнему здоровый, довольный, благоденствующий и увлеченный научными трудами, как и прежде. Этой весной я прочла твою новую пространную статью в “Asia Major” о древнеиндийском слоговом письме восьмого века и очень порадовалась за тебя. Я, честно признаюсь, почти совсем не занимаюсь наукой, а, в основном, обширным хозяйством, но в свободное время просто много читаю. Я помню, что тебе скоро исполняется пятьдесят лет, поэтому заранее тебя поздравляю. Высылаю тебе несколько фотографий из нашей последней поездки по некоторым  странам Южной Америки, в основном, Перу. Откликнись. Лариса».
На фотографиях – Лариса и ее супруг. На одной из фотографий – улыбающаяся Лариса в полосатом пончо, в шапочке с завязками под подбородком. Примерно, такого же типа  шапочку мама нахлобучивала маленькому Сереже на голову, когда наступала зима  и мама остерегалась, как бы Сережа не отморозил уши. На другой фотографии Лариса держала под уздцы длинношеюю, безучастно смотрящуюся в объектив фотоаппарата ламу. Еще было несколько фотографий на развалинах таинственного древнего города Мачу-Пикчу, происхождение которого некоторые увлекающиеся ученые головы относят на счет прилетавших когда-то и бог весть откуда инопланетян.
Посмотрел на часы: без четверти девять, а от Якози ни слуху, ни духу. Настроение продолжало ухудшаться.
Взялся за то, чем хотел заполнить этот вечер накануне: за новоприобретенную книгу Козлова. Едва прочел предисловие, - зазвонил домашний телефон. Обрадовался, потому что подумал: «Возможно, это Якозя». Нет, ошибся, - это тетя Лиза.
-Послушай, ты еще не спишь? Я решила тебе напомнить, потому что память у тебя, я замечаю, стала, как решето. Завтра день рожденья твоего отца. Признайся честно, - забыл?
-Нет, не забыл,  - «признался честно». Да, у Бородулина вообще отвратительная  память именно на такого рода даты. Он может помнить, когда был открыт первый буддийский монастырь Самье  (775 год).  Разбуди его посреди ночи, задай ему этот вопрос, - ответит, не задумываясь. И постоянно забывает, например, когда же лично у него именины (Вот и сейчас не вспомнит). Однако день рожденья отца не забывает никогда. Как он может   забыть, если при жизни отца  это была культовая дата? Он сам так ценил свое появленье на свет! Так радовался этому эпохальному событию! Какое огромное количество гостей обычно  собиралось в этот день у них за столом! Сколько бывало съедено и еще больше выпито! Нет, что угодно, но 9 октября никак не могло исчезнуть из памяти Бородулина.
-Тогда что же? – продолжала тетя. -  Надеюсь, ты будешь свободен? Найдешь время, чтобы сходить на кладбище, поклониться его праху? А потом мы немножко посидим у меня. Выпьем хотя бы по рюмочке за его светлую память.
Судя по тону, сама тетя Лиза начисто забыла о случившейся между нею и племянником при их последней встрече размолвке. Это хорошо. Бородулин же, разумеется, ей об этом ни за что не напомнит.
-Да, конечно.
-Ну, тогда до встречи.
Положил трубку, вернулся к Козлову. Однако не читалось. И понятно, отчего. Вышел на балкон.
Влажный ветер лизнул ему по лицу. Под ногами – принесенные тем же ветром с близ растущих кленов (ветвь одного из них почти дотягивается до балкона),  уже отжившие свой срок, приговоренные к скорому гниению, преображению в прах  листья. Не долог, по-видимому, и оставшийся жизненный срок у этих кленов. Что-то здесь собираются еще возводить. Бородулин уже был свидетелем, как этим летом бродили по двору деловые «уполномоченные», - что-то измеряли рулетками, покачивали головами, смотря на пышно разросшиеся кроны.
Бородулин помнит их еще хилыми, с подпорками,  саженцами, когда их семья только-только въехала сюда.
«Выпьем по рюмочке за его светлую память». Хм… Интересно, даже немножко забавно то, что тетя Лиза так печется о памяти его отца. Это стало проявляться у нее лишь в последние годы. По-видимому, забылось, как  мало считались в их семействе с отцом (и это несмотря на то, что он многого в жизни добился, сумел стать «шишкой», хотя бы и средней руки), когда он еще жил и здравствовал.  Больше всего,  Сереже это запомнилось, бедному отцу доставалось от бабушки. И что больше всего бабушке не нравилось в отце, - это, как ни странно, его фамилия.
-Бородулин… Что это за фамилия такая – Бо-ро-ду-лин? Фу! Я отлично помню, у нас был истопник. Да, в нашей старой квартире было когда-то много печей, этот Бородулин топил их, и все, даже маленькие, такие, как я, подзывали его: «Бородулин! Ты где? Бородулин!»  А потом его самого кормили на кухне. Может, он его какой-нибудь родственник?
У самой-то бабушки в те времена, когда какой-то Бородулин исправно топил их печи,  была куда более благозвучная и значащая для любого, кто хоть немного знал историю России, фамилия.

10.
В декабре 1914 года лужская мещанка Свищёва  Агриппина  Давыдовна получила извещение, что ее дорогой супруг Свищёв Кондратий Андреевич, ефрейтор, наводчик орудия гвардейского мортирного дивизиона, пал геройской смертью на полях Галиции, отстаивая истинную православную Веру, Царя и Отечество. С мая 1915 года, по высочайшему повелению самодержца всероссийского императора Николая II вдова посмертно награжденного орденом Св. Георгия 4 степени мещанка Свищёва стала получать особый пенсион, а двум  ее сыновьям и дочери монаршею волею было предоставлено право учиться «в любом, соответствующем их природным наклонностям»  учебном заведении г. Петрограда на полном казенном обеспечении (стол, обмундирование, крыша над головой). Старшего сына Константина Агриппина Давыдовна  быстренько – пока самодержец не одумался – и с учетом, как было высочайше предписано,  «природных наклонностей»  пристроила  в школу прапорщиков. Младшего, Михаила,  – в коммерческое училище. Но дочку отпускать от себя не захотела, - ее собственное здоровье к этому времени пошатнулось, и она предпочла, чтобы Дуняша лучше помогала ей по хозяйству.
Прошло еще два года и всемилостивейшего самодержца на Руси не стало, разразилась братоубийственная война, в перипетиях которой сгинули, неизвестно как и неизвестно где,  и лужская мещанка Агриппина Давыдовна с ее дочерью Дуняшей и ее старший сын Константин. Но Михаил выжил. Правда, коммерческое училище, куда его, было, занесло по монаршей воле и выбору матери, сгинуло также, как и многое другое, укорененное в прежней, приказавшей долго жить системе,  зато он стал слушателем возникшего на развалинах самодержавья Высшего литературно-художественного института, ректором которого одно время был не кто иной, как сам выдающийся поэт и теоретик литературы Валерий Брюсов. Видимо, в Михаиле Кондратьевиче Свищёве была заложена «наклонность» именно к гуманитарным наукам, а не коммерции, если он и дальше, и даже весьма успешно, пошел по этой дороге, попав по истечении какого-то времени на кафедру ориенталистики при Петроградском  университете, в ближайших учениках самого Николая Яковлевича Марра, уже к этому времени прославившегося изобретением яфетического языка, сыгравшего с ним, точнее, с его учением в последствии такую роковую роль. А в двадцать пятом, уже будучи сам преподавателем в том же университете, он познакомился с  очаровательной девятнадцатилетней отроковицей, его студенткой, которая очень скоро стала его женой.
Любопытно, что его, видимо, уже достаточно пуганого,  не решающегося ни на  одно необдуманное слово, поступок,  не испугало, какую для него опасность может представлять подноготная той, кого он предпочел на роль своей подруги по жизни. Что же сыграло решающую роль в таком сделанном им чреватом последствиями выборе? Неужели любовь? Как ни странно , но, кажется, это было именно так. 
Звонок. То ли в дверь, то ли по домашнему телефону. Отсюда, с балкона не разобрать.
Вот теперь окончательно – Якозя. Только покинул балкон, звонок прозвучал еще раз. Все-таки это телефон. Взял трубку.
-Але!
-Голубчик… -  голосом страдальца.
 Нет, это всего лишь Артамоша. Видимо, управившись с котом, взялся за его рецензию. Бородулин  заранее поерзал плечами, словно его пощекотали за шиворотом.
 –Вы знаете, я вот…только что познакомился… Мда, - познакомился…- Явно еще не решил, с какого ему бока подступиться. - Дорогуша вы наш…  Я вас что-то, извините, не того. Вы как-то уж…право… через край.
-Отчего же? Я был просто предельно объективен. – Плохое настроение диктовало Бородулину  жесткий непримиримый тон.
-Да, конечно, без вопросов, все это так, ваша объективность вне подозрений… Как жена, извините, Цезаря. Я, право же,  о другом.  Вы прочли вполне внимательно, я бы даже сказал «чересчур» внимательно, но… Милый вы мой… Вы же прекрасно знаете всю, можно сказать, автобиографию нашей несчастной диссертантки…
-Зачем же смешивать науку и личные обстоятельства? По-моему, это даже безнравственно. По отношению к науке. Повторяю, я же был только объективен. Ни больше, ни меньше.
-Да с этим-то все понятно! Я ведь с вами ни капельки…. Вопрос, повторяю, в другом…
-Не вижу больше вопросов.
-Вы же ставите нас всех в крайне неприятное положение. Если вы, с вашим, извините, авторитетом… Ну, вы меня понимаете.
-Нет, не понимаю.
-Честное слово! –  как бы с бедным Артамошей сейчас не случилось что-нибудь вроде инфаркта. – Я вас совсем сегодня не узнаю, Сергей Петрович. Вы ли это? С вами что-то случилось? Вы так раздражены.
-Я обычный. Просто немного уставший. Со мной ничего не случилось.
-Артамоша! Артамоша!  Ты с кем? Ты с Сергеем Петровичем? – голос Софьи Васильевны издалека.
-Нет, но… Вы больше мне ничего не скажете?
-Дай мне трубочку. – Вновь Софья Васильевна, теперь намного ближе. – Ну, дай же… Сергей Петрович,  спешу вас обрадовать. Наш Гектор жив-здоров. Чего и вам желает. Его, бедненького, там та-ак хорошо пропесочили! Артамон Ильич  говорит, он там та-ак настрадался! Но сейчас – блаженствует… Ну, подожди… Вот Артамон Ильич прямо рвется что-то еще  вам сказать.
-Вы будете завтра в институте?
-Нет, не буду. Завтра воскресенье.
-А да!... Но мы все равно должны с вами как-то встретиться. Я вас еще обязан как-то переубедить.
-Хорошо. Попробуйте. Встретимся и поговорим.
-Когда?
-Пока не знаю. Это, к сожаленью, зависит не только от меня.
-А от кого еще?
«От Якози», - подумал Бородулин, но, разумеется, в трубку этого не сказал.

11.
Десять без десяти, а Якози как не было, так  нет до сих пор. И все-таки, в какое бы положенье он сейчас себя не поставил, он ей позвонит. Набрал номер ее мобильного телефона и получил деревянный ответ: «Абонент недоступен». Заставил себя еще раз взяться за Козлова. Пять минут одиннадцатого повторил звонок и получил тот же ответ. Осознав, что Козлов сейчас никак ему не поможет, решил заняться делом, а именно разморозкой и уборкой холодильника. На то, чтобы временно убрать из холодильника продукты, протереть полки, у него ушло еще с четверть часа. Вновь взялся за телефон и получил тот же ответ. Тогда принял решенье позвонить ближайшей Якозиной подруге Наташе. Номер ее домашнего телефона был у него в записной книжке. Дело в том, что Наташина мама была режиссером какого-то, организованного на базе Дома культуры в Пушкине, любительского театрального коллектива. Этой весной она поставила там одну из драм Рабиндраната Тагора и попросила Бородулина быть ее консультантом во всем, что касалось достоверности этнографии, изображаемого на сцене быта.
Набрал номер.
-Я вас слушаю, - голос как раз Наташиной мамы.
-Добрый вечер, это Сергей Петрович вас беспокоит.
-Простите, - кто?
-Бородулин. Помните, я помог вам?…
-А-а-а… -  Приятно удивлена. -  Серге-ей Петро-ович. Извините, сразу вас не узнала. А я совсем недавно, буквально на этих днях думала о вас. Вы знаете, наш с вами спектакль набирает обороты, смотрится уже куда лучше, чем  вначале, и я подумала: «Не стоит ли вас еще раз пригласить?».
-Да-да, вполне возможно, но сейчас мне хотелось бы поговорить с вашей дочерью. Относительно Якози.
-Наташа сейчас в ванной… Что-нибудь случилось?
-Нет, пока ничего, просто ее долго нет дома, и я начинаю волноваться. Может, она?…
-Да вы не волнуйтесь, Сергей Петрович. Это у вас с непривычки. Я тоже, было время, на каждом шагу инфаркты зарабатывала, а сейчас успокоилась. Вы знаете, эти молодые, - они воспитаны совсем не так, как мы. Это я, помню, чуть что: «А что скажет мама? А что подумает папа?».  А сейчас они  все на свете забывают. Для них самое главное это их собственные удовольствия.  А вот и Наташа… Наташенька, подойди к телефону. Сергей Петрович, Якозин дядя, хочет с тобой поговорить.
-Да, - чувствуется, так же немножко обескуражена, как и ее мама.
-Добрый вечер, Наташа. Ты давно сегодня рассталась с Якозей?
-Д-да… В общем-то… Она, кажется, ушла не-то с третьей, не-то с четвертой лекции, с тех пор я ее не видела.
-Ничего тебе не говорила, где она может быть?
-Да нет.
-Ее до сих пор нет дома, я не могу до нее дозвониться, ее мобильник, по-видимому, отключен. Вообще, это так не похоже на нее. Она действительно ничего тебе не говорила? Может, она с кем-нибудь встречается?
-Да н-нет…- Сконфужена. Конечно, что-то знает, но ни за что ему об этом не скажет.
-Тогда извини… Кстати, прими мои поздравленья.
-С чем?
-У тебя же был вчера день рожденья.
-День рожденья? – Теперь самое неподдельное удивленье. – Почему вы так решили? У меня еще только в декабре.
-А, тогда я перепутал… Тогда все…
-Мама еще хочет вам что-то сказать.
-Сергей Петрович, извините. Ну, так вы придете как-нибудь к нам на спектакль? Если хотите, я назову вам дни…
-Да-да, конечно. Обязательно приду, но только не сейчас. Я перезвоню вам.
-Ну, хорошо. Буду ждать вашего звонка.
-Спокойной вам ночи.
-И вам того же. Что же касается Якози…- Но Бородулин уже кладет трубку.

12.
Нет, спокойная ночь ему, похоже, сегодня не грозит.
Итак, что же мы на данный момент  имеем? Половина одиннадцатого, и никакой информации об Якозе. Где она? Что с ней? Да, конечно, Наташина мама права, - нынешние молодые куда менее обязательны, чем когда-то были их родители, для них «Я хочу» куда более актуально, чем «От меня хотят», не стала в этом отношении исключением и Якозя, да и не могла стать,  все это так и все же… Именно, - чтобы не появиться в половине одиннадцатого уже фактически ночи и не дать при этом ничего о себе знать, - ТАКОЕ с Якозей случается, пожалуй, впервые… То, что она обманула его накануне, сославшись на фиктивный день рожденья, - лишь еще одно свидетельство, что с девочкой не все в порядке. Да, она могла прежде в чем-то схитрить,  слукавить, что-то от «дядечки Сержика» скрыть, но лгать, ничуть не краснея при этом, -  в ней явно что-то новое. А все из-за этого,  нежданно-негаданно всплывшего из небытия, ставшего теперь досадной для Бородулина реальностью паренька.
Да и «паренек» ли это на самом деле? Не слишком ли это эвфуизм обозвать этого…смутьяна таким милым домашним словом  «паренек»? Не скрывается ли за этим «пареньком» в кавычках  какая-нибудь мания, паранойя? Вновь, с новой силой, с еще большей яркостью вспыхнули уже единожды посетившие Бородулина страхи. Теперь он не просто переживал, теперь он откровенно БОЯЛСЯ за эту наивную, еще ничего фактически не испытавшую в жизни девочку.
Еще раз попытался  дозвониться  и еще раз безуспешно.
Итак… Подводя итоги. Если допустить, что этот кавалер так вскружил ей голову, что не может с ним расстаться, это свыше ее сил, - пусть так! – но почему при этом не набрать его номер и не предупредить? Пусть голова ее настолько закружилась, что всю память о существовании  на свете человека, который беспокоится о ней, у нее вдруг взяло и отшибло, - зачем еще  тогда отключать собственный телефон? Зачем ей это нужно? Какие бы  не делать ссылки на  безрассудство молодых, что им, якобы,  «все по фигу», - должны быть какие-то границы. Да и не так уж безрассудна, «безбашенна»  Якозя,  ей все-таки свойственны и практичность и рассудительность. Будь она в нормальном состоянии, не столкнись с какими-то чрезвычайными обстоятельствами, не будь, наконец, она в беде, - она бы, безусловно, так себя не вела. Нет, здесь явно что-то не так.
Жива ли она вообще? Вот вопрос, который с какого-то момента, или даже определенного момента, когда стрелка часов зашкалила за цифру 12 и побежала по новому кругу, стал главным для Бородулина. Главным и определяющим все его дальнейшее поведение.
Итак, он больше не может  ждать у моря погоды, наступила пора действовать. Но, прежде чем что-то предпринять, необходимо получить хоть какую-то информацию.  Эту информацию он может получить… Да, конечно! Хотя  бы из компьютера. Из ее, разумеется, компьютера. Недаром она последнее время так много времени проводит за ним.
Бородулин решительно прошел в Якозину комнату, с той же решительностью сел за Якозин компьютер, а дальше… Разумеется, как и положено, - сомнения, сомнения. «А правильно ли? А порядочно ли влезать в  чужие секреты? Конечно, непорядочно, никто с этим и не спорит, но если, возможно, речь идет о жизни и смерти человека?... Да, именно так: о жизни и смерти. Тут уж не до приличий». Бородулин включил компьютер, с нетерпением дождался, когда он  отзовется мелодичным звоном, зажжется экран.
Письма. В первую очередь, посмотреть ее почту. Хорошо, что она настолько доверяет дядечке Сержику, что даже не закрылась паролем. Прогулялся глазами по открывшимся в меню папкам. Их тут будет, пожалуй, с десяток.  «Интересное»… «Смешное»… «Институт»… «Фотики»… «Коленка»… Хм… Что еще за странная «Коленка»? Открыл папку… Ба! Какая удача! Вот же они, - как раз то, что ему надо. Ее письма. И не только ее.
«Хай мое Светло солнышко))) Это проверка. Снизойди дай знать дошла моя вестушка до тебя. Твой лучезарный Николай сын Васильевич».
«Хай, хай, хай ))) И еще милион раз хай )  Получила. Теперь пиши каждый день. Утром, днем и вечером. Не усну пока не напишешь. Запомнил? Твое солнышко Якозя».
«Ну и что)))  Почему ты сегодня была такая сердитая??? Неужто тебя обидел??? Объясни как и почему??? А еще объясни почему я не могу тебя поцеловать. Обниматься можно, целоваться нельзя. Это выше моего понимания. Если я тебя чем-то не устраиваю давай обяснимся и если надо разойдемся. Но мне эти шутки не нравятся. Говорю тебе об этом откровенно. Как думаю.  Пока».
«Здравствуй  мой ненаглядный)))  Ну чего ты всю дорогу сердишся по пустякам)))  А еще считаешь себя взрослым а меня еще маленькой. Не хотела целоваться потому что у меня уже давно зуб болит и там уже пахнет. Мне сначала надо зубами чтото делать, только потом с тобой целоватся. А что мне делать с зубами если вопервых я боюсь, а вовторых у меня денег на зубы нет. Не просить же мне у дядион итак мне много чего делает. Придется у своих, а на это пройдет время И им я знаю это не понравиться. Потерпи еще немного. А если так уж совсем не терпится ну так уж и быть поцелуйся с кемнибудь, я тебе разрешаю. Шучу. Только посмей. Я из тебя котлетку сделаю. Твоя Якозя».
Ну, все это, разумеется,  шелуха. Нормальный мусор.  Недостойный  того, чтобы  Бородулин тратил на это время. Единственное, что может оказаться полезным в случае, если с Якозей действительно произойдет что-то ужасное, - он знает теперь имя этого кавалера – Коленька, - и его электронный адрес. И все-таки, может, что-то поинформативнее, ближе к тому, что творится сейчас,  будет где-то в конце?
«Мой милый я давно хотела тебе или сказать или написать. Каждый раз когда тебя вижу настраиваюсь. Вот скажу, скажу а потом не могу. Я ужасно люблю тебя. Я уже давно много-много лет ужасно любила тебя. Только ты не замечал потому я была еще совсем маленькая. Но теперьто я совсем не маленькая и потому я тебе теперь говорю. Я люблю тебя так что глаза зажмурю а ты у меня перед глазами. Улыбаешься как всегда когда меня видишь. Я не могу заснуть пока не поговорю о чем-то с тобой. Фотку твою открою. Смотрю на тебя и шепчу шепчу. Проснусь сразу опять за комп. Опять открываю. Опять смотрю. Никак не наглядется. Я бы распечатала и повесила твою фотку во всю  стену но боюсь изза дяди. Ему ужасно не нравится когда я говорю о мальчиках. Начинает както ежится. По моему он немножко на этом чокнутый. Зато во всем остальном очень очень хороший. Очень добрый. Мой милый дорогой ненаглядный Коленка ты даже не представляешь как мне хочется быть всю дорогу с тобой. Видеть только тебя. Разговаривать только с тобой. И так всегда-всегда-всегда. Всювсювсю жизнь. Твою и мою. У нас это с тобой получится это правда???  Твое солнышко Якозя».
«Конечно получится. Что за вопрос. Обязательно получится. Я уже договорился с Виталиком. Он обещает найти для себя новую хату. Как съедет так ты приедешь ко мне. И тебе уже не надо будет моих фоток. Моя рожа будет постоянно торчать у тебя тебе перед глазами. Так что ты скоро не будешь знать как от нее избавится. Что ты делаешь завтра??? Я предлагаю съездить в Гатчину. Ты говорила что еще ни разу там не была. Там дворец замечательный. А насчет дяди я тебе так скажу. Хоть он тебе и дядя, но ты с ним поосторожнее. Я уже знаю один случай и тоже с дядей. И точно также жила с ним в одной квартире  а потом всю жизнь ее крутило. Ты догадываешься о чем я говорю.  Обнимаю, целую тебя всю от пяточек до макушечки. В том числе и то, что посередине. Твой Колюнечка».

13.
Только успел добежать глазами до последней строки этого письма, как раздался звонок в дверь.
Срочно покинуть компьютер, иначе глазам Якози откроется эта постыдная картинка. Каково ему будет? Провалится сквозь землю от стыда… Не тут-то было.  «Спешишь - людей насмешишь». Как назло, потерял из виду курсор. На поиски ушло несколько драгоценных секунд. Наконец, закрыл компрометирующие его папки-подпапки. Еще осталось выключить компьютер,  когда звонок прозвучал еще раз, еще более настоятельно.
-Кто там? – громко прокричал, выглянув в прихожую.
-Сергей Петрович! Прошу прощенья, это я. – Пашин голос. И когда Бородулин уже отворит дверь. – Прошу прощенья, у  вас случайно… все? В смысле – никаких проблем?
Бородулин стоит в двери и молчит, Паша, на нем халат и тапочки, с чуть открытым ртом, -  ждет. И так, пожалуй,  с десяток секунд.
-Д-да, все, - наконец, выдавил из себя Бородулин. - Спасибо… А почему вы так  решили?
-Да я на балкон курнуть вышел, смотрю: у вас иллюминация, причем – везде, вы же раньше никогда так допоздна не засиживались. Вот я и подумал, а вдруг чего?
-Нет, у меня все в порядке.
-Ну, ладно, - Паше все-таки нельзя отказать в наблюдательности, его на мякине не проведешь, почуял, что с порядком у соседа не все так ладно, поэтому и медлит, не спешит отойти от двери.
И вдруг Бородулину остро захотелось чего-нибудь выпить. Не чаю, разумеется, и не кофе, ни тем, ни другим он себя сейчас не успокоит,  и не утешит, а в холодильнике, он знает, из напитков, кроме «минералки», больше, увы, «кот наплакал».
-Вы мне не удружите?
-В смысле.
-Не одолжите мне?... –  теперь возникли сомнения, и, вроде, такой уж жгучей потребности, какую испытал  пару десятков секунд, Бородулиным уже не ощущалось.
Но Паша уже все понял:
-В смысле «Чижик-пыжик, где ты был?»? Сергей Петрович… О чем речь? Легко! – Паша сразу загорелся. – Я мигом. Дверь не закрывайте.
Паша скрылся за дверью своей квартиры, а Бородулин вернулся в комнату, где оставил включенным компьютер. «Ну что? - как будто с укоризной обращался компьютер к Бородулину. -  Нарушил законы конфиденциальности. Ворвался в личную жизнь доверившегося тебе ребенка. Получил, что хотел? Убедился, что этот ковбой никакой серьезной угрозы для твоей Якози не представляет? Теперь радуйся. Примитивная штатная молодежная интрижка, “love-affair”, ничего выдающегося, чтобы можно было рвать на себе волосы, злодейством здесь даже не пахнет. Все это игра твоего возбужденного воображения, все эти твои…переживания,  страхи, страсти - мордасти. Все это на пустом месте. Девочка просто достаточно созрела, чтобы так вот – взять и бесшабашно загулять. И плевать ей на то, что какой-то там чудаковатый двоюродный дядя, седьмая вода на киселе, полезет при этом на стенку. Да хоть на  пик Победы. Ей-то что? Для нее сейчас не только главное, но и единственное, - это быть рядом со своим Коленькой.  А все остальное – трын-трава. Успокойся, отвлекись от этой суеты, она недостойна тебя, вспомни, - еще в полдень, будучи погруженным в перипетии странствований царевича-ботхиссатвы,  ты ощущал себя мудрецом. Так будь же им, идиот ты эдакий. Ложись спать, а утро, как известно, вечера мудренее».
Бородулин только успел выключить компьютер, как вернулся Паша. Успел переодеться. Теперь на нем адидасовские штаны с лампасами, футболка с надписью на груди “Look for girls and cool boys!”. В одной руке – фигуристая емкость, в другой –  что-то содержащая тарелка.
-«Жириновка», - сразу же, шепотом, прокомментировал Паша. – Никогда не пробовали?  В общем-то, ничего особенного, это я, так сказать, из идейных.
-Говорите нормально, - посоветовал Бородулин. А Паша, кстати, - Бородулин об этом случайно узнал, - был убежденным сторонником Жириновского.
-А ваша?
-Ее нет дома.
-А-а…Понятно, - Паша заговорил в полный голос.
Прошли на кухню.
-Закусон, - теперь Паша объяснил назначение содержимого в тарелке. – Холодец. Моя сварганила. Позавчерашний, правда, но еще нормальный, не бойтесь, не отравимся… Стопарики-то как у вас?
 Похоже, Паша, не спрашивая на это специального приглашения,  собирался разделить с хозяином компанию. Что ж, Бородулин против наличия собутыльника вовсе  не возражал. Более того, его даже это сейчас устраивало: оставаться одному ему, правда, сейчас не хотелось. Достал из буфета, кажется, все, без чего не обходится застолье.
-За что будем? – поинтересовался Паша. Впрочем, сам же через пару мгновений и ответил. – Чтоб поутру одно место не  болело. И нету других забот.
Допить до краев наполненную стопку Бородулину стоило некоторых усилий, однако, успешно справился с этой задачей.
-Ну, вы молодец, - тут же не преминул похвалить его Паша. Он, кажется, вовсе не ожидал от своего соседа такого «подвига». – Повторим?
-Немного попозже.
-Правильно. Куда нам гнать лошадей? Посидим… Побазарим…Не знаю насчет вас, а мне-то, думаете, отчего не спится? – так начал свой «базар» Паша. – Вот вы…образованнейший человек… Профессор… Профессор? –Бородулин согласно кивнул головой. – Академик…
-Нет, я не академик.
-Будете академиком, - твердо пообещал Паша. – Я, в общем-то, давно все собирался вас спросить…Объясните мне… Смысл… Зачем мы живем на белом свете?... Я к чему про это? Вот, допустим, семья у меня, - жена, дочь. Все, как положено. Должность. Свое, можно сказать, дело. Худо-бедно зарабатываю. Словом, не бедствуем, как бывало когда-то. Короче, живи да радуйся. Ан нет. Какой-то все равно червячок сидит. Зараза. И посасывает и посасывает. И до того иногда дососется… хочется… всех по боку. И семью и дело… Стать, допустим,  таким, как вы.
-У меня тоже дело, - поправил Бородулин.
-Ну, это понятно.. Но у вас все ж таки, согласись,  чистое, ученое, а я иногда, бывает, по уши в дерьме. Думаешь, так уж просто мне эти самые денежки-то даются? – Паша как-то незаметно и очень естественно перешел на «ты». – Эх, ничего ты, Петрович, про меня  не знаешь, - Паша еще раз  наполнил стопки. – Вот… посидим еще немножко, - я тебе все-е, как есть, доложу… - Выпили. – Ты закусывай, закусывай. Холодец еще ничего… Правда, чесноку многовато. Вот уж сколько раз говорю своей: «Ну, не клади ты столько чеснока!». Хоть ты кол у нее на голове теши. Ну, до того бестолковая баба… Да они все, между нами, такие, как одна – бестолковые. Или ты думаешь иначе? 

День третий

1.
Похоже,  он попал в какой-то очень густой сироп или, скорее, патоку. Пытается выкарабкаться из нее, не тут-то было: только удастся высвободить, допустим, левую ногу, смотришь, - теперь с тем же успехом завязла правая. И так раз за разом, а ему, во что бы то ни стало, надо добраться до края. Он кажется таким близким, - кажется, только протяни руку, покрепче ухватись за него, а потом… Но не дотягиваются руки, - не хватает каких-то… совсем чуть-чуть, а ноги, меж тем, уходят от него все глубже и глубже…все дальше и дальше… отчуждаются, уже не повинуются ему. Если так и дальше будет продолжаться, он вполне может  и вовсе   остаться  без ног….
Трах-бах-тарарах! Что-то прогрохотало.
Бородулин проснулся. Темно. Он лежит, одетым, на голом диване, только подушка под головой. Теперь тихо… Впрочем, нет: в прихожей какая-то жизнь, оттуда исходит какой-то шум. С трудом оторвал  потяжелевшую голову от подушки, с не меньшим трудом, тело едва повинуется ему, присел на диване.
-Кто там? – голос слабый, а голову клонит к коленам. Все-таки заставил себя оторваться от дивана, прошел к двери, не сразу, однако нашарил ручку, отворил дверь.
Вовремя: еще б совсем немного и это «что-то», что оживило прихожую и, по-видимому, произвело незадолго перед этим грохот, проскользнуло б в другую комнату. Этим «что-то», как единственно по силуэту, без света, догадался Бородулин, была, разумеется, наконец-то, явившаяся Якозя.
-Представляешь, сколько сейчас времени?
-П-представляю, - выражения лица не разглядеть, но, судя по тому, как дрожит ее голосок, как слегка даже запинается, она напугана.
-Сколько?
-П-пять минут. Седьмого.
Какая точность! И тут с Бородулиным случилось то, что с ним – уже и не припомнит… Да и случалось ли  ним до сих пор такое вообще? Он закричал во всю силу… нет, даже не  голоса, а всей своей сути, того, что составляет человека, назвавшегося Сергеем Петровичем Бородулиным.
-Что это все значит? Объясни. Почему ты заставляешь меня разрываться от неведения, где ты и что с тобой происходит? Что за поведение? Ты отдаешь себе отчет? Ты же не ребенок, достаточно взрослый человек! Я не хочу - что ни вечер, что ни ночь, по твоей милости, - сидеть и гадать на кофейной гуще! Я уже сыт этим по горло! Не хочешь вести себя по-человечески, - скатертью дорога! Мне здесь такие не нужны! Можешь собирать свои вещи и убираться отсюда! Куда и к кому угодно, но я больше такого не потерплю! С меня достаточно! Надеюсь, хоть это ты еще способна своим куцым умишком  понять? Или для тебя больше уже ничего не существует на свете, кроме твоего ненаглядного Коленьки? – Закончил тем, что громко захлопнул за собой дверь.
Как ни был возбужден, успел подумать:   «Коленька» - это серьезное с его стороны упущение. Теперь догадается (нет, умишко у нее вовсе не такое куцее), что он бесстыдно заглядывал в ее письма. Догадается? Ну и пусть. Может, так и лучше. «Лес рубят, щепки летят». Упущения неизбежны. Это не его вина, а ее. Не надо было доводить его до такого. Это будет ей хорошим уроком. Даст бог, его усвоит и впредь будет вести себя по другому… Не думая только о себе, о своих удовольствиях… Наплевать на все… На все хорошее, что за этот год с лишком сделал для нее… И теперь не считаться с ним ни в чем. Самом элементарном. Словно он и не человек, а какая-то бездушная бессловесная вещь. Половичок какой-то. Подошел-вытер ноги, и пошел дальше. Он ТАКОГО наплевательского к  себе отношения  никому никогда не позволял. И никогда не позволит.
Раскаяние наступило минут через десять, после того, как принял холодный душ. Точнее, в тот момент, когда, уже закрыв воду, стал вытираться и заметил чье-то постороннее, смотрящее на него из зеркальных глубин лицо: перекошенное злобной гримасой, словно уже и не живое человеческое лицо, а культовая, олицетворяющая какой-нибудь порок маска. Попытался привести лицо в порядок, но оно лишь из злого превратилось в жалкое. Тоже нехорошо. Перебор. Покидая ванную, бросил взгляд на дверь Якозиной комнаты,  - плотно закрыта. Обычно она оставляла небольшую щелку, скорее всего, даже преднамеренно, тем самым словно говоря: «Дядечка Сержик, я вам так доверяю, что вы можете войти в любое время, когда вам понадобится». Разумеется, он никогда не злоупотреблял этим доверием, считал своим непременным долгом всякий раз, когда в этом возникала нужда,  деликатно постучать и дождаться ответного: «Да входите же!».
 Мог бы постучать и сейчас, - для этого и остановился. Прислушался….Ничего не услышал. Тревожная тишина. Уж не ушла ли из квартиры, пока он плескался под душем? Бросил взгляд на вешалку. Нет, ее курточка на месте, сапожки тоже, - отлегло от сердца. А притихла от того, что также переживает. Да нет, не такая уж она и «без царя в голове», какой он ее тут – в припадке ярости, - изобразил. Вспомнилось, как он еще этой весной приболел, прихватил простуду, - и она за ним, как самая добросовестная медсестра, ухаживала: непременно, каждое утро, перед тем, как поехать в институт, измеряла ему температуру, следила, чтобы больной пил предписанные лекарства, когда при ней приходил врач,  внимательно слушала и старалась запомнить все его наставления. Словом, вела себя безукоризненно. Не случайно врач обронила, покидая квартиру больного: «Какая у вас замечательная дочка. Такие сейчас большая редкость». Что касается того, что происходило с нею последнее время… Возможно, это был ее первый роман, - явно, по нынешним молодежным эталонам, припозднившийся. Однако не стоит забывать, что она из провинции. Там все-таки, хоть и не намного, но все это… по-другому.  Без этой городской прыти. Отсюда и вся эта,  в общем-то, в обычной жизни несвойственная ей бесшабашность, бестолковость. Девочка просто – под впечатлением впервые обрушившегося на нее, - «поплыла», и это простительно. А он, - вроде бы, неглупый, много чего за свою уже не короткую жизнь почитавший, узнавший, сам поучающий других, как им жить, - вместо того, чтобы, может даже, как-то поддержать ее в эту захлестнувшую ее эпоху «бури и натиска», - взял и… «поплыл» сам. Ну, не позорно ли все это?
С мыслью о том, что непременно, когда наступит день, когда за окном рассветет, когда они оба поднимутся, когда придет время собраться за общим кухонным столом, он, прежде всего, перед Якозей извинится, он и вернулся к дивану. С мыслью об этом и лег, уже в нормальную, разобранную постель, на простыню и под одеяло. Да, извинится и  когда она его выслушает, - можно нисколько не сомневаться, что она его простит. Она  девочка не злопамятная, долго обижаться не любит. Даже если и останется какой-то осадок, - пройдет еще какое-то время, - и этот осадок исчезнет, и все вернется на круги своя. Будь даже с некоторыми, судя по всему, неизбежными поправками на этого, так овладевшего всеми ее помыслами, возникшего из ниоткуда, как черт из табакерки,  Коленьку.
«Увидеть бы, как  вообще этот ее Ромео выглядит».

2.
Его пробудил телефонный звонок. Голова по-прежнему тяжелая. Побаливают мышцы, словно его накануне побили. Последствия «Жириновки»?
-Але.
-Ты еще спишь? – тетя Лиза.
-Почему вы так решили?
-Да голос какой-то… Я уже собираюсь потихоньку на кладбище. А когда ты будешь?
-А сколько сейчас? 
-Ну вот видишь! – тетя Лиза обрадовалась. – Я всегда и во всем оказываюсь права. Ты даже не знаешь, что сейчас половина двенадцатого.
Половина двенадцатого! Бородулин что-то не припомнит, когда он поднимался так поздно.
-Ну, так и когда же?
-Постараюсь быть к часу.
Отца, впрочем, также и мать,  похоронили на Смоленском, они лежат по соседству друг с другом.
-Да уж постарайся.
Сразу, как только положил телефонную трубку, бросил взгляд на вешалку. Якозиной курточки на ней уже не было. Да и сапожек на полу – тоже. Дверь в ее комнату чуточку приоткрыта. Уже не сомневаясь, что Якозя ускользнула, пока он спал без задних ног, заглянул в комнату. Да, так и есть. Подошел к заваленному всяким бумажным мусором столу в надежде отыскать хоть какую-нибудь предназначенную для него записочку. Нет, ничего. Быстрым шагом прошел на кухню. Может, там?... Нет. На кухонном столе – все оставшееся после ночной оргии безобразие, на Бородулина с бутылочной этикетки, хитренько улыбаясь, смотрит до боли знакомое, опротивевшее лицо под фуражкой. Никаких следов, что Якозя перед уходом просто что-то даже «поклевала». Нет, судя по всему, на это у нее не было желания, а, может, просто времени не хватило. Может, ее опять куда-нибудь Коленька поманил. В какие-нибудь «дали светлые». Или на седьмое небо. И вот  она, глупенькая, сразу сорвалась и умчала.
И он опять один.
Хотя… Звонок в дверь. Одно из двух: или все-таки вернулась Якозя (свидетельство ее деликатности: несмотря на то, что  ключи при ней, она всегда звонится, если уверена, что «дядечка» дома) или все тот же сосед Паша (может, хочет забрать опустевшую после съеденного накануне холодца тарелку)… Нет, ни то, ни другое. Какая-то незнакомая женщина… Впрочем… Нет, знакомая. Та, что набивается ему в ученицы. Но без серьги в ухе. Без убийственно-яркой помады. Нормальный цвет волос (оказывается, она обыкновенная шатенка). Волосы гладко зачесаны, собраны на затылке в куколь, схвачены самым обыкновенным, может, даже бабушкиным гребнем. На женщине довольно короткая, колени наполовину обнажены, плиссированная юбка из клетчатой ткани-шотландки, просторный болотного цвета пуловер, на ногах самые заурядные серые шерстяные чулки. Еще хорошо, что не штопаные. Уж не посетила ли она, прежде чем придти к нему, какой-нибудь «сэконд хэнд»? Словом, почти стопроцентное преображение!
Довольная произведенным эффектом, - улыбается. Так, с довольной улыбкой, и переступает через порог, принуждая  Бородулина чуточку попятиться.
-Так я выглядела приблизительно…. лет пятнадцать назад. – Смотрится в зеркало в прихожей. – Нравится?
-Мы с вами не договаривались…
-Да, я знаю, мы как-то с вами при нашей последней встрече упустили этот важный момент… Или вы опять куда-то спешите?
-Да. На кладбище.
-Ну, что вы! Вам еще рано.
-Я по другому поводу.
-Не переживайте. Я, честное слово, ненадолго, просто вам показаться. К тому же я еще раз с большим удовольствием вас подвезу.
И вновь – ситуация повторяется, и то же ощущение, что от этой особы так просто не отделаться.
-Фу! – она уже на кухне. – Вы пьете такую гадость?... Или это ваша родственница?...Кстати, о вашей родственнице. – Вернулась из кухни. - Я, кажется, видела ее.
Что она несет! Откуда и как она могла ее видеть? Тем более, что она и знать не знает и ведать не ведает, как выглядит Якозя.
-Я долго не могла у вас припарковаться… Столько всяких машин! Пока возилась, заметила на скамеечке… какую-то… Явно кого-то поджидала. И такая рядом с ней шикарная сумка! Точно такую же  я прошлый раз уже видела, - показала пальцем в сторону Якозиной комнаты, - вон там.
Бородулин как-то, когда сам, несколькими минутами ранее исследовал ту же комнату, на отсутствие-присутствие клетчатой Якозиной сумки внимания не обратил. Ему было не до этого.
-Я уже направилась, было, к вам, когда рядом с ней вырос высоченный молодой человек. Типа пожарной каланчи. Бросились друг другу в жаркие объятия, поцелуй взасос, а потом он подхватил сумку,  и скоро они, в обнимку друг с другом,  оба испарились. У меня сразу почему-то возникло ощущение, что это именно ваша родственница… Или я все-таки ошибаюсь?
Нет, то была явно не простая, не заурядная  женщина. Ей дано многое. Вопрос, - кем дано? И для чего?
-Но…с вашего разрешенья… Можно, я схожу в туалет?
Женщина – в туалет, а Бородулин не преминул заглянуть в Якозину комнату… Да, точно, клетчатой сумки на ее привычном месте не было. Зачем она ей понадобилась? Или все-таки сочла необходимым что-то унести из принадлежащих ей вещей? Но с какой целью?
-Можно, сполосну руки? – непрошеная гостья покинула туалет,  теперь прошла в ванную. Слышно, как потекла струйка воды. – Вы позволите мне… немножко поделиться… об этой вашей… девушке? Очень распространенный экземпляр. Я сама когда-то была такой…Ну, скажем… почти такой.
Бородулину бы молчать, но ему самому вдруг стало интересно:
-Что вы имеете в виду под «такой»?
-Наивной. Даже романтической… С вашего позволения…  -  показывая на мыло.
Бородулин понял: разумеется, этой женщиной сейчас двигало желание «поделиться»  не столько об Якозе, сколько – о себе.
-Хотела большой любви…. -  («Да, так и есть!») Намыливает руки. -  Одной- единственной. И на всю жизнь… Что-то вроде Тристана и Изольды.
Оказывается, она еще что-то знает о Тристане и Изольде!
-А этим полотенцем – можно? – вытирает руки. - Вы знаете, была очень разборчивой. Все, помню, присматривалась, приглядывалась, – покинула ванную.  - Если вы действительно спешите, - приводите себя в порядок, а я пока, чтобы вам было не скучно, еще немножко… с вами посудачу.
Да, пожалуй, Бородулин так и поступит. Он будет заниматься своими делами, а эта особа пусть себе щебечет и щебечет. Ей, видимо, тоже как-то надо выговориться. 
-Да, все присматривалась, приглядывалась, приценивалась. «Где ты, мой суженый-ряженый? Где ты, мой ненаглядный?». Как назло, все, кто ни попадется на пути, были такими обыкновенными! Уже при второй встрече очень прозрачно намекали про постель. Кажется, наконец, напала! Месяц проводим время, второй, про постель – ни слова. Я, вы знаете,  так обрадовалась! Сама его затащила. Так удивился, когда разобрался, что он –мой первый мужчина! Студентка – третьекурсница. Такая крутая! Так лихо управляет тачкой! И сама еще никем не объезжена. Так меня зауважал!... В конце концов, знаете, что меня больше всего подталкивало? Желание стать такой, как все. Заиметь, наконец, своего мальчика. Как у всех подруг. Ходить с ним на тусовки. Балдеть, как положено. Спать с этим мальчиком с положенной в эти годы регулярностью, не испытывая при этом , если честно, такого уж…большого удовольствия. А чаще всего и вообще без него. Говорить потом всем: «Мы с моим Петей-Борей-Васей собираемся, допустим, сходить на «Алису». Ну, и все такое прочее. Словом, быть в стаде. Вы, разумеется, меня поняли. И, знаете, я, в конце концов, этого добилась… Не удивляюсь, если и ваша родственница мечтает, примерно, о том же.
-Она очень скромная, порядочная и… далеко не глупая девушка, - Бородулиным вдруг овладело желание заступиться за  бедную Якозю.
-Ни капельки в этом не сомневаюсь. Иначе бы вы из-за нее так сильно не переживали. Признайтесь, ведь вам страшно за нее?
И вновь эта женщина удивила Бородулина своей проницательностью. Просто Сивилла какая-то!
-А я бы, на вашем месте, не переживала. За нее. С ней -то все будет нормально. Как с любой серой заурядной пташкой. Она найдет себе свое серое заурядное пташкино счастье… Если, конечно, это можно назвать «счастьем». С некоторыми куда как труднее.
Скорее всего, под «некоторыми» она имела в виду себя.
Бородулин, умывшийся, побрившийся, почистивший себе зубы, вышел из ванной.
-Простите, забыл, как вас зовут.
-Прощаю. Анна. Анна Михайловна Вержбицкая. Рожденья тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Разведенная. На данный момент генеральный директор процветающего рекламного агентства ЗАО «Успех». Мечтающая о счастье… Наверное, не о таком, о каком мечтает ваша… А впрочем, пусть даже это будет и такое. Серенькое и заурядненькое. Но самое главное, чтобы все-таки… счастье… Ну, что? Вы, кажется, готовы? Тогда поехали? 

3.
От галантного предложенья Анны Михайловны Вержбицкой доставить его до кладбища Бородулин все же  отказался. До Смоленского с Наличной, как известно, рукой подать, можно даже пешком дойти, - к чему ему эта услуга? Лишний раз быть обязанным этой по-прежнему вызывающей в нем опасенья, меняющейся буквально на глазах, как хамелеон,  как будто таящей в себе для него какую-то угрозу незнакомке. Да, «незнакомке», несмотря на то, что  кое-что уже  поведала о себе. Однако более понятной от этого все равно не стала.
Перед тем, как расстаться, спросила:
-Ну, так и когда же мы пойдем к психиатру?
-Какому психиатру?
-Мы же договорились…
Вспомнил! Похоже, его «стратегический план», на который он так рассчитывал,   также не срабатывал. Эта женщина, по сути,  была вовсе не женщиной: не была подвержена конъюнктуре мимолетных желаний, строго придерживалась раз и навсегда принятого стратегического направления. Это говорит о заложенном в нем сильном мужском начале.
-Еще рано. Я вам дам знать.
Не стала возражать, однако недовольно нахмурилась, прикусила нижнюю губу.
-Терпение – один из важнейших компонентов обучения, - поставил важную точку Бородулин и этим, кажется, лишил Анну Михайловну Вержбицкую последнего аргумента для  протеста.
Помнится, он обещал тете Лизе быть на кладбище к часу,  на деле получилось – он появился у могильной оградки на четверть часа позднее, потому что маршрутка передвигалась по городу значительно медленнее, чем он рассчитывал. Вроде бы, пустяковое опоздание, но тети Лизы уже не было, о ее недавнем присутствии свидетельствовали лишь скромные гвоздики, по четыре штучки на каждую могилу, отца и матери. Бородулин присовокупил к ним свои.
Может, это и хорошо, что своенравная тетя не пожелала его дождаться. Он вспомнит, подумает о том, что связано с отцом в полном одиночестве.
Так вот… Отец изначально однозначно готовился на роль ярко выраженного  кшатрия. Он всегда, если верить его рассказам, а у Сережи никогда не было оснований ему не верить, был первым драчуном, забиякой, вожаком пацаньих стай, зубастым волчонком. Он действительно мечтал о военной карьере, но… видимо, где-то, на каком-то этапе воплощения произошел какой-то досадный сбой. Может, даже какое-то недоразумение. И вот, у рвущегося в среднее военное заведение абитуриента придирчивая медкомиссия обнаружила дефект – плоскостопие. Непреодолимое препятствие. «Вход строго воспрещен». На втором по значимости месте у отца стоял интерес к машинам. В этом пункте судьба была к нему благосклоннее, позволила ему поступить и благополучно закончить автодорожный техникум в городе Ярославле. Но, разумеется, его амбиции были этим не удовлетворены: далее – автодорожный институт в Ленинграде, работа – начиная с должности мастера, через начальника автоколонны, до руководителя – сначала в масштабах района, а потом и области.
Женился, еще когда был студентом, переехал из  общежития в коммунальную квартиру в доме 26/28 по Кировскому проспекту. Комнатку в этой довольно населенной коммунальной квартире «выбил» для молодой семьи, пользуясь своими связями,  его новый родственник.  Позднее отец, особенно когда бывал «под градусом», Сереже приходилось это слышать,  довольно едко отзывался о дедушкиной «щедрости». Судя по всему, беря в жены дочь «выдающегося советского ученого», вице-президента Академии Наук, отец рассчитывал на большее.
  Жили отец с матерью неважно. Мать была отнюдь не первоклассной хозяйкой, ее всегда больше волновало, что происходило в подначальном ей детсаде (она была его заведующей), а не то, что творилось дома. Отсюда, их постоянные – не сказать, чтобы скандалы, но какие-то разборки, придирки, попреки. Отец, похоже, далеко не всегда соблюдал супружескую верность. Найти какую-нибудь очередную «зазнобу» на стороне, вне стен опостылевшей ему комнатки отцу не составляло никаких проблем: с его-то яркой внешностью, при его начальственном положении! Он почти и не скрывал своих похождений. Более того, под теми же градусами, мог и откровенно похвастаться ими перед своими дружками. Мать, разумеется, переживала, то и дело поднимала тему развода, и отец как будто не имел ничего против, однако всякий раз что-то, какая-то сила  вмешивалась, и развод,  раз за разом, от ссоры к ссоре,  откладывался  на «потом».
Сережа, разумеется, все это замечал. При этом неизменно, про себя, брал сторону матери, отец это чувствовал, и это еще более усложняло их отношения. Нет, какой-то особой вражды между ними никогда не было, но холодность - да. Что-то не припомнит сейчас Бородулин ни одного случая, когда бы они провели время вдвоем, - просто сели рядом  друг с другом  и о чем-то мирно, спокойно поговорили, обсудили.
И так было до тех пор, пока отец не заболел.
До каких-то пор отец вообще не представлял что такое болезнь, даже не знал (а, может, притворялся, что не знал), как пользоваться градусником, куда его положено ставить. С переездом в новый дом, в новую просторную квартиру отношения в их семье, вроде, стали налаживаться – отца  уже не так, как бывало, «тянуло на сторону», он все больше и больше предпочитал проводить свободное время дома. Ссоры прекратились. Казалось, все самое худое уже позади, и вдруг… рак желудка. Он мгновенно, не дав времени опомниться, скрутил обескураженного отца,  приковал к  постели.
Испытываемая им физическая боль, - вот что теперь стало определяющим в его, а, следовательно, и в их общей семейной жизни. Впервые Сережа (ему шел тогда шестнадцатый год) услышал, как может громко кричать, взывая о помощи,  почти выть казавшийся до сих пор таким «железным» несостоявшийся воин. Последние три месяца своей жизни отец прожил на уколах. Сначала приходила медсестра, постепенно уколы научилась делать мать.
Однажды ее почему-то очень долго не было, а отец уже нуждался в утихомиривающей боль порции. В квартире, кроме него, был лишь один Сережа. На какое-то время им овладела растерянность. Отец уже не просто просил, - он требовал, и тогда Сережа, наконец,  догадался позвонить в «скорую помощь». «Скорую» пообещали, но время шло, - ни матери, ни «скорой», а отец уже метался в кровати, то всех проклиная , то всех  умоляя,  а Сережа, беспомощный, испуганный, растерянный, стоял на каком-то отдалении от кровати, его барабанная перепонка, казалось, разрывалась от криков и воплей отца, всем сердцем он был сейчас с ним, беспомощным, страдающим, но…Чем, как помочь? И в этот момент как будто кто-то наклонился и прошептал ему в ухо:
-Подойди к нему.
Сережа ровно так и сделал, как ему советовали, - приблизился вплотную к кровати, и тот же голос еще  раз произнес:
 -Обними.
Сережа присел на кровать, обнял дрожащее, потное тело отца,  так сильно, как только мог, привлек его к себе, и уже не потому, что ему посоветовал какой-то голос, а, догадавшись об этом сам, произнес:
-Не надо, не плачь, папа, я люблю тебя.
Отец услышал, и – удивительным образом, - услышанное им, возможно, настолько поразило его, что на какое-то время даже ослабило испытываемую им боль. Перестал кричать, обернул к Сереже свое исхудавшее, давно не бритое, в седых колючках лицо, долго, молча, как будто не сразу узнавая,  посмотрел на Сережу, наконец, спросил, видимо, все еще испытывая какие-то сомнения:
-Ты? – Приподнял руку, коснулся горячими пальцами Сережиного лица, слегка его погладил. – Спасибо, сынок. Я никогда теперь этого тебе не забуду.

4.
-Ну, до чего же мы стали необязательными! Просто ужас какой-то, - вынырнувшая  из-за спины тетя Лиза. – Подержи-ка. – В руках у нее две свечки.
-Что  вы собираетесь с ними делать?
-А как ты думаешь? -  Трясет коробком спичек.
-Пока вы зажигаете, они успеют потухнуть.
-Потухнут и потухнут, но зажечь – это наш священный долг.
Хм… «Священный». Все, что связано с церковными ритуалами  - посещения церкви, хотя, может, и не очень частые,  интерес к церковному календарю («Сегодня день почитания святого архистратига Никодима. А ты – ученый-разученый -  что-нибудь слышал об архистратиге Никодиме?»), соблюдение, опять же далеко не самое строгое,  постов, заупокойные и поминальные  службы, святая вода, просвирки, свечи, -  все это тоже новое, пришедшее к тете Лизе только с преклонными годами. В молодые годы ее в церковь и на аркане было не затянуть, а всех посещающих церковь называла  «стадом баранов». Однако напомни ей сейчас об этом, - ответит, что это было не с ней.
-На следующий год,  по весне…- тетя Лиза пытается поджечь воткнутую в землю на могиле отца свечу, - обязательно поднимем дедушкину и бабушкину могилки. И та и другая просели. Это наш долг. Я знаю, ты давно у них не был…  –  Ей удалось, наконец,  воспламенить кончик свечи, перешла к могиле матери. –  Все-таки, признайся, ты плохо относишься к могилам. Не уважаешь их, как должно.  Это еще один твой  минус.
Возможно. Бородулин не стал спорить. Возможно, тетя Лиза была права: ко всему замогильному, праху, тлену, он испытывал неоднозначное отношение. Сам, когда придет время умереть,  предпочел бы, наверное, быть поглощенным самой первой и главной стихией – огнем. Земля всего лишь четвертая по рангу.
Между тем, пока тетя Лиза возилась со второй свечкой, первая уже испустила дух. Но это тетю Лизу ничуть не смутило. Она еще побросала по могилкам принесенные из дома хлебные крошки («Для пташек»), убрала с дорожки какой-то мелкий мусор, перекрестилась, что-то себе под носом пошептала,  - перед каждой из могилок отдельно, кажется, все, что посчитала «должным», «как принято у людей» исполнила.
-Ну а теперь поедем ко мне и помянем нашего ушкуйничка.
«Ушкуйничком», по каким-то своим соображениям, называла зятя Сережина  бабушка, разумеется, когда сам зять этого не мог услышать. 

5.
Пока тетя Лиза с племянником совершали паломничество на кладбище, Марта собрала стол. Оставалось только помыть руки и приступать к застолью.
Да, ушло время, когда в этот день от гостей - сначала в комнатке на Кировском, а потом и в квартире на Наличной улице, - яблоку было негде упасть. Теперь их только двое плюс Марта, ее присутствие – дань благодарности за сотворенные  ею кулинарные изыски. На Марте – нарядная блузка, на полной, непривычно (не по-будничному) открытой шее – янтарные бусы. В общем-то, Бородулин не раз это отмечал, когда перед ней стояла такая прямая цель, - кому-то понравиться, она умела делать себя привлекательной.
Они уже, было, уселись за стол, когда тетя Лиза спохватилась:
-Ой, Сереженька!... Пока не забыла. Попрошу тебя об одном одолжении. В окно так ужасно дует! Эта проклятая рама… Все сгнило. Не могу ничего, как следует, закрыть. Будь добр… Вот… - Говорит и подает молоток. – Держи, держи крепче, не урони… Надо только стукнуть посильнее. Только-то и всего.
«Стучать» молотком, впрочем, как и орудовать любым иным инструментом, -  далеко не самое приятное занятие для Бородулина, однако, разумеется, отказать тете в этой просьбе не может. Неохотно, однако, овладел молотком и взобрался на широкий подоконник.
Скоро, очень скоро он будет припоминать всю эту сцену в мельчайших подробностях. Как он взял молоток. Как Марта подставила ему табурет, откуда он уже перебрался на подоконник. Как опустил шпингалет, отворил оконную раму. Как ударил молотком несколько раз по щеколде, стараясь загнать ее поглубже в размякшее, разбухшее от дождевой влаги, неуступчивое гнездо. Как, наконец, убедившись, что щеколда, как от нее и требовалось, плотно вошла в гнездо и теперь держала раму, довольный тем, что не упал лицом в грязь перед двумя женщинами, спрыгнул с подоконника… Куда же он положил после этого молоток? Этого он совсем не запомнил.
-Ну, ты просто молоток! – Тетя Лиза довольна.
 «Молоток» в этой ситуации прозвучало особенно кстати. Даже  чуточку, уже по привычке, напрягшаяся в присутствии Бородулина Марта не удержалась, слегка подхихикнула.
-Что все-таки значит «мужчина». Хотя бы даже и самый никудышненький. Что бы мы, - теперь она обращалась к Марте, - без них делали?... Ну, что сидишь? Руки в боки, – опять переключила внимание на племянника. – Коли ты у нас «един во всех лицах», других кавалеров у нас нет, - будь добр, соблаговоли нас обслужить. Поухаживай за нами. По высшему разряду. Мы это заслужили.
У тети Лизы сегодня какое-то особенное, игривое настроение.
-Каким образом?
-Ты слышала?... Он даже не имеет представленья, как за нами надо ухаживать! И это говорит…кто? Человек, которому самому вот-вот исполнится, подумать только! – ровно полвека. Ну, хотя бы, для начала, открой бутылку и наполни наши бокалы. Мы и за одно это будем тебе безмерно  благодарны.
Чем-то не  по вкусу Бородулину этот немножко разухабистый, «распоясавшийся» тетушкин тон. Что-то в этом есть неестественное. Как будто она заранее, предумышленно задалась целью сыграть какую-то роль, и теперь, по мере всех своих актерских  способностей (а они присущи любой женщине), исполняет ее. А между тем это идет вразрез с настроением самого Бородулина. Меньше всего ему хотелось бы сейчас пойти на поводу этого легкомысленного тетушкиного настроения. Однако ее просьбу безропотно исполнил: открыл бутылку мадеры (это было фирменное тетушкино вино, без него не обходилось ни одно из ее застолий), наполнил пузатые (кажется, настоящее богемское стекло, девятнадцатый век) стопки.
-А можно мне тост? – вызвалась тетя Лиза. И, не дожидаясь, когда ей разрешат. - Помянем твоего отца. Вот кто был настоящим.... буквально во всех отношениях, - похоже, по-прежнему гнула какую-то свою линию. – Вот уж кого действительно не надо было учить вести себя как мужчине. И за столом и вообще. Потому что сам был им….стопроцентным. Как жаль, Сереженька, что ты пошел не в него. Так мало на него похож. Это здоровое мужественное начало. Помню, я даже частенько любовалась им... Будь иначе…Походи ты хоть немножко  на него…Будь…не таким холодным…закрытым… Все-все было бы иному. И мы бы не сидели так одиноко за столом. Нас окружали бы еще многие-многие лица. И мне, и тебе родные. Нам близкие. Нам сопереживающие. Нам было бы  сейчас куда как веселее…Ну да ладно. Давайте хоть чокнемся… И обязательно допьем эту бутылку до дна, ни капельки не оставим.
Прибор, который измерял бы градус веселья, еще не изобретен, поэтому, как судить, становилось ли веселее за столом по мере того, как убывало в бутылке? Пожалуй, все-таки нет, - оживленной по-прежнему была одна тетя Лиза, «отдувалась» за троих. На Марте выпитое сказывалось лишь в том, что на ее щеках постепенно разгорался румянец, но в равноправный разговор вступать, как и прежде, не осмеливалась. Бородулин, на  тетушкины замечания, отделывался короткими репликами, пытаясь, однако, при этом соблюдать максимум осторожности: не обидеть бы невзначай ни одну из «собутыльниц». В нем по-прежнему сохранялось подозрение, что тетя Лиза против него что-то замыслила и лишь ждет удобного момента, чтобы осуществить задуманное. 
-Ты, кажется, еще не пробовал этих корнишончиков. Давай я тебе положу… Нет-нет, мясным суфле я тебя потчевать не стану, я свято блюду твои убежденья. Но от фаршированного судачка ты, конечно, не посмеешь отказаться. Это творение рук нашей Марты. Обязательно попробуешь. Пальчики оближешь.
-Сергею Петровичу не очень-то по вкусу, как я готовлю, - кажется, впервые позволила развязаться языку Марта.
-Да нет, отчего же? – Бородулин, кажется, про себя решил: «Во избежание худших неприятностей, что бы там ни было, исполню роль джентльмена». – Я и сам вижу, что рыба замечательная.
-Вот видишь! – обрадовалась тетя Лиза. – Не такой уж он у нас и привереда… А ты не тушуйся, - совет Марте. -  Ни одному нормальному человеку, если, разумеется, у него нормальный желудок, а не какая-нибудь там бетономешалка, не может не понравиться твое искусство.
-Да нет же, - вдруг ни с того ни с сего заупрямилась Марта, - я же отлично помню, как он мне выговаривал, - ее голос даже задрожал. – Будто я девочка какая-то.
Что-то, видимо, пошло вразрез с тем, как хотелось самой тете Лизе, не по ее, возможно, сценарию:
-Ну, о чем ты говоришь? – довольно резко. -  Ты просто неправильно его поняла. Или настроение было не то. Допустим, нос зачесался…
-Да нет, не нос, - Марта по-прежнему упрямилась. – Если бы только нос… Сергею Петровичу уже ничего не нравилось. До того, что мог тарелкой швырнуть.
-Ну, так уж и «швырнуть». Никогда не поверю, чтобы наш Сергуня мог себе позволить такое. Он у нас ангел. Кроткий, как ягненок… Ну, что ты молчишь? – обращение к племяннику. – Согласись, что я права. Ты же никогда в жизни ни в кого не швырялся тарелками.
-Соглашаюсь. Никогда.
-Ну вот! – тетя Лиза возликовала. – Что еще, какое доказательство тебе еще надо? Ты просто неправильно его поняла. Может, он не швырялся, а просто жонглировал.  Но даже если что-то… когда-то… Не забывай, кто он у нас. Если б только ты могла себе представить, какая у него напряженная умственная работа. Всю жизнь, с утра до вечера, решает какие-то гигантские всечеловеческие проблемы. Он у нас мы-сли-тель. Кант. Гегель. Не удивительно, что при этом может даже – чисто случайно… непроизвольно  - что-то и швырнуть. Пусть даже ту же тарелку. Ну скажи, скажи, Сергуня, не молчи, - разве я не права?
-Ну, конечно, вы правы. Так все и есть, как вы говорите.
-А-а-а! –  Радость, торжество победителя распирали тетю Лизу. – Во-от…Что и требовалось доказать.  Ты же просто ни в чем не разобралась. А раз я во всем права, - можно, я поймаю тебя на слове?
Хм…Нет, по-прежнему не очень-то по душе Бородулину   испытываемая сейчас его тетей эйфория. И позволить ей, чтоб ловила его на слове,  ему, право же, не хотелось, но тетю Лизу было уже не остановить.
-Я очень хочу, чтобы вы сейчас – прямо на моих глазах – помирились. Вы согласны?
-Я – да, - поспешила с признанием Марта.
-И он согласен! Я уже по глазам его вижу. Ну, скажи ты, наконец.
-Да-да, - только бы расшалившаяся тетя успокоилась.
-Тогда пожмите же друг другу руки.
Пришлось подняться со стула и пожать: рука у Марты горячая, потная. Волнуется.
-Ах, как это замечательно! Какой это подарок… И для твоего отца тоже. Уверена, он тоже сейчас радуется. Потому что он  сам никогда-никогда долго ни с кем не ссорился.
 Видимо, эмоции настолько переполняли ее, - что ей не сиделось на месте. Поднялась, прошла к комоду с витриной, там стоял старенький, перевязанный скотчем магнитофон, возможно даже еще свидетель тех времен, когда она  находила силы совершать свои археологические «туры». Долго подбирала кассету и, наконец, поставила: любезный ее слуху и сердцу оркестр Джеймса Ластера. Уже когда зазвучала музыка, вернулась к столу, мазнула, походя, ладошкой по затылку племянника:
 – Умничка…У-умничка… Хороший мальчик. Да, мальчик, - хотя тебе уже… Все-все, больше не буду! Мальчик, хотя и ученый-разученый. Несмышленый мальчик. Которого надо умело направлять, чтобы не наделал грубых ошибок… Ну что, дети мои? Так и будем сидеть – истуканами? А кто будет танцевать? У кого еще хватит на это сил?... Сереженька, пригласи свою визави… Сделай мне приятное. Мне так хочется видеть вас… кружащимися... Наша Марта, кстати, прекрасная танцовщица.
-Ну, так уж, - скромно опустила глаза Марта.
-Прекрасная, прекрасная! У меня до сих пор перед глазами, как ты лихо отплясывала… Не помню, у кого мы тогда что-то отмечали… Ну, давай, давай, Сергуня.
Пожалуй, тетя Лиза хватила лишку. Во-первых, Бородулин вообще не умел танцевать и никогда в жизни не испытывал желания этому научиться.
-Вы же отлично знаете…
-Не волнуйся, вы  же не гопак какой-нибудь будете. Самый заурядный старомодный  вальсик. Марта тебя поведет. Нога – туда, нога – сюда. Ты только ей не перечь.
-Нет, увольте.
-Не понимаю… Ты опять хочешь со мной поссориться? Из-за какого-то пустяка? 
-Сергей Петрович просто принципиально не хочет со мной, - решила опять вмешаться Марта.
-Ничего подобного! Откуда ты все это только берешь? Я на тебя удивляюсь. Тем более, что вы только что, прямо на моих глазах помирились.
-Это вы так решили, что помирились, а Сергей Петрович, наверное, думает совсем иначе.
-Ну, милая! – тетя Лиза надула обе щеки, потом вытолкнула из себя  воздух. – Лучше бы уж ты просто помолчала. Честное слово. Ну и что же? – вновь обратилась к племяннику. – Долго ты еще собираешься испытывать мое ангельское терпенье?
И тут Бородулин почувствовал, как в нем – девятым валом, - накатывает волна гнева, примерно то же случилось с ним, когда накануне чехвостил бедную Якозю.
-Я не понимаю, чего вы добиваетесь от меня.
-Я добиваюсь! Можно подумать, я пристаю к тебе с ножом к горлу… Я просто прошу тебя, как галантного кавалера, оказать нам, слабым женщинам, любезность…
-Я не галантный кавалер.
-Но ты же мужчина, наконец! Или что?
-Нет! – вновь вступилась Марта. Голос ее зазвенел, задрожал. – Сергей Петрович никогда в жизни не станет со мной танцевать. Скорее, лучше удавится.
-Да помолчи ты! Дай мне самой… Так-то ты любишь, ценишь, уважаешь свою единственную тетю. – О том, что у Бородулина есть тети и по отцовской линии, сейчас это не в счет. -  Да ты просто…не считаешься со мной. Я для тебя ничто. Ровно пустое место.
-Это я! Я! – Вновь не выдержали нервы у Марты. – Это я во всем виновата! Сергею Петровичу, я знаю, противно даже прикоснуться ко мне.
-Ты! Дурочка! – Теперь весь тетин гнев обрушился на бедную Марту. – Ну, что ты всю дорогу?...Ты же все только портишь. – Вновь к племяннику. – Скажи, что тебе не противно к ней прикасаться… Успокой меня. Скажи сейчас же. Пусть и она тоже успокоится.
Сумасшедший дом какой-то.
-Вы просто… выпили… Скоро это пройдет.
-Ну и поросенок же ты.
-Все, я пошла, - Марта, губы ее трясутся, слезы текут по щекам, стремительно направилась к двери.
-Постой! Куда! Мы еще не закончили!
Но Марта уже скрылась за дверью.
-Вы… Оба… Два круглых идиота. Два безмозглых бегемота… Но ты…Мой дорогой… Ты самый крупный бегемот из всех, каких мне пришлось когда-либо видеть. И ты когда-нибудь крупно поплатишься за это. Горько-горько поплатишься. Но будет уже поздно.
И только сейчас, когда этой несчастной Марты не стояло между ними,  Бородулин позволил себе высказать все, что накопилось в нем к этой минуте.
-Послушайте… Почему? На каком основании вы вмешиваетесь в мою жизнь?  Вам, кажется, больше делать нечего? Вам скучно? Не знаете, куда себя девать? Я устал вам раз за разом повторять, повторять. Я давным-давно уже не ребенок. У меня собственное представление, как мне жить. С кем встречаться. К кому прикасаться или не прикасаться. Оно отвечает моему внутреннему, сокровенному «Я так хочу». «Я», - понимаете? Я, а не вы. Я не виноват, что мы судим о людях по-разному. Могу об этом только горько пожалеть. Я даже, если вам так хочется, могу извиниться перед вами, но, ради Бога… Не надо мне ничего навязывать. Не надо ко мне приставать. Оставьте все эти ваши вздорные затеи пристроить меня к кому-то. Придумайте себе какое-нибудь другое занятие. Отвлекитесь на что-то. Займитесь, наконец, каким-то полезным делом. Заведите себе кошку, собаку, попугайчика какого-нибудь, наконец. Кого угодно. Направляйте их. Воспитывайте. Внушайте им, что угодно. Жените на ком угодно. Но – раз и навсегда, - оставьте вы, наконец, меня в покое.
Тетя Лиза, кажется, видела племянника таким разъяренным впервые. Пораженная тем, что видит и слышит, стояла, ее нижняя челюсть слегка отвисла, и только внимала ему.
-Вы упрямо не хотите понять одного. Не все хотят жить по стереотипу. Вы-сами – живете не по стереотипу. Вы выбрали свой жизненный путь. Живете именно так, а не иначе не потому, что над вами чья-то чужая воля, это, повторяю, ваш личный сознательный  выбор. И слава богу. Разве я когда-то вмешивался в вашу жизнь? Что-то пытался вам внушить? Кого-нибудь к вам сватал? Никогда. Потому что уважаю ваш выбор, ваш путь. Такого же отношения требую и к себе. Иначе нам придется прервать наши отношения. Я не хочу превращать наши встречи в скандалы, в источник постоянного раздражения. Или вы отказываетесь от своей агрессии или мы больше не знаем друг друга.
Пар, кажется, был выпущен, насколько это было возможно. Бородулин сказал все, что хотел, и, несколько уставший, но удовлетворенный замолк.
Тетя Лиза по-прежнему молчала. Единственный, кто сейчас не молчал, это магнитофон. Наконец, тетя Лиза сокрушенно вздохнула, прошла к магнитофону, оборвала мелодию, вернулась к столу.
-Знаешь, чего я боюсь… больше всего на свете? – тихо, не смотря на племянника. – Знаешь?...Даже не догадываешься?
Бородулин молчал.
-Что на тебе прервется наша…родовая веточка. Что нашего отросточка больше не будет. Вот что страшно.
Это было так неожиданно, что Бородулин  сначала даже не понял, о чем идет речь.
«Род»… Цепь поколений…Множество звеньев…Длящаяся уже не один век история их семьи. И это, оказывается, беспокоит его тетю? Да  можно ли своим ушам поверить?
-Как это страшно, - продолжала так же тихо тетя Лиза, - когда представишь…что очень скоро…и нас совсем не будет. А ведь нас когда-то было так много! Как-нибудь все-таки полюбопытствовал бы и посмотрел, что сохранила твоя бабушка. Но ты же…Тебя, кажется, интересует только то, что… может быть…А может, и не быть. И никогда – то, что было…Мы же переходили… из века в век,  из поколенья в поколенье. Что-то передавали друг другу. Что-то берегли. Чем-то особенным дорожили. Мы, как река: все текли себе и текли. И вдруг… Рождаешься ты. Какой-то… совершенно не похожий на других. Какой-то…упертый. Который не хочет своего продолженья. И что? Теперь все на тебе остановится?... А у меня еще сохранялась надежда. Да, конечно, ты уже давным-давно не ребенок, но ты еще совсем и не старый. Ты мог бы, я в этом уверена, ты еще далеко не растратил свою мужскую силу. А Марта могла бы родить тебе – нам всем – ребенка. Она здоровая женщина. Она сама говорила мне об этом… Ну, да ладно, - махнула рукой. – Все это, я вижу, пустые разговоры. Наверное, и в самом деле пора поставить на тебе жирную точку. Ты слишком упрямый. И думаешь только о себе… По-моему, в тебе живет…какой-то ужасный микроб самоуничтоженья. Вот он-то и причина всего. Что ведешь себя так странно. Ты, признайся, просто не любишь все-все живое. Тебя оно раздражает. Ты, как этот…живой труп. Честное слово. Ты уж меня извини.
Так уж и быть, - извинил.
Впрочем, тетю Лизу тоже можно было понять, как-то оправдать ее пафос. За ее спиною, служа ей бесспорной поддержкой, стояла вся их генеалогия, все те поколения, которые когда-то пришли на эту землю и постепенно ушли, растаяли в исторической дымке.

6.
Скорее всего, Михаил Кондратьевич Свищёв, когда предложил своей очаровательной студентке, разделить с ним радости и тяготы жизни в стране, громогласно провозгласившей, что все, что в прошлой жизни было «всем», обречено стать в новой «ничем», помимо вполне понятной и оправданной влюбленности, оценил еще и – то ли природную, то ли благоприобретенную,  - способность своей избранницы «держать крепко язык за зубами».
Да, надо отдать ей должное: бабушка умела маскироваться, а иначе – еще неизвестно,  выжила ли бы она вообще? Вся ее родословная, все, что, так или иначе, связывало ее с жизнью ее предков, было упрятано так глубоко, так надежно, что, по признанию матери Бородулина, она сама узнала об этом  лишь после того, как забальзамированное тело «вождя» было вынесено из мавзолея и предано земле.  Вот тогда-то бабушка и посчитала, что настало время приоткрыть свои тайнички! Показала, что там было: кое-какие фамильные драгоценности, пожелтевшие от времени  альбомы со стихами, где, среди прочих, были стихи - подумать только! Самого Фета! С рисунками, дагерротипными фотографиями и, что, конечно, самое главное,  с их затейливой родословной  с полуосыпавшейся сургучной печатью.
Позднее мать поведает Бородулину, каким это для нее было потрясением. Для нее, идейной комсомолки, «отличницы в учебе и поведении», редко когда не пребывающей на какой-то общественной должности (староста, комсорг, профорг), - и вдруг осознать, что ты осколок, крохотная, остаточная  частичка  какой-то огромной, охватывающей не одно столетие общности, название которой «род». Ко времени, когда родится Сережа, какие-то швы, трещинки, которые, возможно, появились в том жизненном здании, которое до сих пор возводилось в сознании его матери, когда она узнала, у какого громадного, до сих пор скрытого водами незнания айсберга она жила, скорее всего, зарубцевались. Открывшиеся за ее спиной перспективы, дали смутили ее лишь поначалу. Она была человеком неимпульсивным, весьма здравомыслящим. И это помогло ей нормально пережить испытанное ей потрясение, ее жизнь вскоре пошла ровно так, как она шла и раньше. То же самое, впрочем, можно сказать и о всех остальных членах семьи Свищёвых. То есть о ее  брате Жоре, он был младше ее на пару лет,  и младшей сестре Лизе.
По-иному, правда, с течением времени, по мере того, как «смягчались нравы»,  стала вести себя бабушка. Она, можно сказать, «распоясалась, раскрепостилась». Все мрачное, пугающее, что висело над нею много-много лет, постепенно рассеялось, и все, что она до сих пор так старательно замалчивала, стало настоятельно проситься наружу, стало проявляться, как проявляются «симпатические» чернила, если их поднести поближе к источнику тепла. Прошлое стало неизбежно бросать тень на настоящее, а в ее сознании – даже его вытеснять. Она все больше и больше жила тем, что успела захватить лишь почти в младенчестве, этими буквально несколькими годами, когда ее окружали: какая-то прислуга, бонны, когда, казалось, исполнялись все ее желания, капризы. Всего-то лишь крохи, но они в ее теперешнем сознании набухали, как пропитанный влагой горох и давали все новые, то и дело обескураживающие ее ближайшее окружение, а больше всего всегда трезвого, осторожного дедушку всходы.
Возможно, теперь, по мере приближения конца, примерно, такого же рода метаморфозы испытывала и никогда прежде не заподозренная в каком-то пристрастном отношении к их родословной тетя Лиза. Симпатические чернила стали проявляться и на ней.
 
7.
Так кто же он? Неужели и в самом деле, как запальчиво бросила ему в лицо тетя Лиза,  -  «живой труп»? Или все-таки что-то другое?
У себя в квартире на Наличной Бородулин застал Якозю. Именно «застал». Судя по всему, она собиралась уходить; а пока убирала в свою клетчатую сумку книги, тетради, кассеты, помаду, мази и тому подобное, словом, весь немудреный, но довольно пестрый скарб, без которого не обходится ни одна современная девушка. Появление Бородулина не то, чтобы застало ее врасплох, - она, разумеется, предполагала, что он может придти в любую минуту, - а определенно сказалось на скорости ее движений: они явно притормозились.  В ней как будто появилась неуверенность: «А то ли я делаю?».
-Ты что…опять уходишь? – Вопрос прозвучал как-то… обреченно.
Якозя только робко, через плечо посмотрела на «дядечку Сержика», вопрос повис в воздухе.
-Ну и напрасно. Если даже я что-то тебе сказал… Как следует не подумав…Это вовсе не значит, что надо, прямо сломя голову, приводить в исполнение… Кстати, я хотел этим утром извиниться, но ты исчезла раньше… Но зато я извиняюсь сейчас.
Якозино лицо осветилось слабой улыбкой:
-Так, значит, вы не сердитесь на меня?
-Ну, вот еще!... Давай-ка прекратим эти сборы. Лучше сядем и поговорим… Кстати, как насчет того, чтобы перекусить? Ты хоть что-нибудь уже поела сегодня?
-Да, в Макдональдсе… Но это было давно.
-Вот и отлично!
Да, отлично, потому что, - Бородулин помнил об этом, -  в холодильнике Якозю еще со вчерашнего дожидалась пара окорочков. Они никуда не исчезли. Также как никуда не исчез и сухой вафельный торт. Бородулин уже и пожалел, что не купил… Например, какой-нибудь кремовый, Якозе, кажется, с кремом больше по вкусу.
-Ну, рассказывай, где ты сегодня была?
Прежде Якозе даже не надо было задавать такого вопроса, она сама, взахлеб, давала «дядечке Сержику» исчерпывающий, со всеми подробностями, сопутствующими комментариями отчет. Но сегодня получилось иначе.
-А вы?
-Я?... Я был сегодня на кладбище, - сегодня день памяти моего отца. Потом посидели у тети.
-Хорошо посидели?
-Не очень. Она вздумала в очередной раз меня сосватать… В конце концов, мы крупно поссорились.
-Вы не хотите свататься?
-Да. Представь себе.
-Почему?
-Да потому что я уже…в каком-то смысле…сосватан.
-Да-а-а? – У Якози округлились глаза.
-Не в прямом, разумеется, а в переносном смысле.
-Как это?
-Ты же недавно предъявила мне претензию, что я никого не любил.
-Ну-у-у… Так вы действительно любили? 
-Д-да.. Что-то  было. Но вот… как это назвать? Любовь или что-то другое…Скорее другое. А что именно я и сам пока не знаю. Может…потом? - Бородулин уже успел пожалеть, что опять… Затеял разговор о чем-то… Словом, не о том.  Теперь надо было как-то достойно выходить из положенья.
-А кем она была?
-Кем? Да никем. Просто… девочкой… Видишь ли, я и сам в те времена был еще фактически подростком… Мы жили в одном доме.
-В этом?
Бородулин кивнул головой:
-Только она двумя этажами выше.
-И…что?
-Ничего. Когда пришло время влюбляться, она влюбилась, а потом вышла замуж, а потом… Я ее  больше  ни разу не видел.
-И…все?
-Да, не густо.
-А как ее звали?
-У нее было самое обыкновенное имя. Ее звали Таней… - Бородулин решил: «Все, хватит. И так слишком много о себе наболтал». -  А теперь садись и перекуси. – Переместил  со сковороды на тарелку оба окорочка.
Якозя присела к кухонному столу.
-А можно на нее посмотреть?
-Как?
-У вас даже фотографии ее нет?... Ну, дядечка Сержик!...Ну, вы прямо в своем репертуаре. – Принялась с аппетитом за окорочок.
-А теперь…баш на баш…Насколько я  мог понять,  ты тоже… влюблена.
Якозя подняла на Бородулина  глаза. 
-И, судя по всему, даже весьма и весьма.
-Д-да, - прозвучало не очень уверенно. – Он тоже.
-Что?
-Наш. Ивановский. Тоже с одного дома. – Постепенно увлекаясь. - Он знаете, какой умный?
-Нет, не знаю. Расскажи.
Увлекаясь, даже забыв на время про окорочок (вот теперь это была прежняя, так хорошо ему знакомая, любящая поработать языком  Якозя):
-Мы как-то все вместе сидели – девчонки, ребята, - и чего-то там заспорили. Так он на спор всю таблицу Менделеева… Как из пулемета. Мы его проверяли… Он тоже добрый, как и вы. Я как-то котенка на улице подобрала, - у него лапка перебитая, - так он ее перебинтовал. У него мама врач, заведующая поликлиникой, он и сам врачом будет. Он уже на четвертом курсе в Первом медицинском  и уже работает в травматологии. Есть такой платный пункт на Чугунной улице, он хирургу помогает. Он смелый. Как-то все в Волге купались, - и девочка одна начала тонуть, а как раз перед этим баржа проплыла…
-Ну, хорошо, - Бородулину вдруг стало как-то неприятно все это слушать, решил перебить. – Ты меня убедила. Что это…рыцарь без страха и упрека. Больше доказательств не требуется.  И что дальше?
-Дальше?... Дальше он хочет, чтобы мы поженились.
Вот так!
-Ну, не прямо сейчас. Ему еще закончить надо… А пока я просто…поживу у него.
-«У него» это что?
-Он комнату снимает. С ним еще приятель жил, но теперь он от него уехал.
-А, может, не стоит так…спешить?
-Нет, стоит. Нам уже трудно друг без друга. – Какая-то вдруг жесткость в ней проглянула, в общем-то, совсем не свойственная уже знакомой Бородулину Якозе. Глаза сузились, губы поплотнее сомкнулись, подбородок сморщился. – Он говорит, что ему без меня теперь тяжело.
Вот оно что.
«Мне тоже будет без тебя тяжело», -  чуть было не сказал. Нет, он выразился все-таки…более, что ли, дипломатично:
-Видишь ли… Я, в общем-то, за этот год, признаться, тоже…как-то к тебе  привык… Даже, можно сказать, привязался. Поэтому… А почему бы вам обоим - тебе и этому… твоему не пожить прямо у меня? – Мысль об этом пришла Бородулину только сейчас, она показалась ему вполне достойной. – Квартира достаточно большая, хватит места и для меня и для вас. Я, уверяю тебя, вам мешать не стану. К тому же обязуюсь платы с вас не брать. Для вас, бедных студентов, это тоже не маловажно.
-Нет,  он не бедный, - вдруг возмутилась Якозя. Да и, судя по выражению ее лица, неожиданное предложение «дядечки Сержика» ей чем-то пришлось не по вкусу.
-Да, я помню, ты уже говорила. Травматология. Не думаю, однако, что заработанного им в травматологии будет хватать на вас двоих. Вам, скорее всего, будет не хватать на самое необходимое и возникнут проблемы…
-Нет, у нас не возникнут.
-Нельзя ни в чем быть убежденным заранее, особенно в том, что касается…
-А я убеждена. – Ого, как вдруг загорелись ее глаза!
 А, может, даже, скорее, именно она ратует об этом воссоединении, а этот ее…рыцарь без страха и упрека… лишь ей потакает? Потворствует? Да, скорее всего, именно так дело и обстоит. В таких вопросах первую скрипку всегда играет, якобы, «слабая» сторона.
-Ешь… - Бородулин  решил пока больше ни на чем настаивать. – Доедай.
-Спасибо, я уже.
-Еще чай с тортом.
-Нет, я больше ничего не буду.
-Ты напрасно обижаешься на меня…
-Я не обижаюсь.
-Что же ты тогда делаешь?
-Не обижаюсь, потому что знаю - вы добрый.
Уже допекла его этим «добрый»!
-Да никакой я, по правде говоря, не добрый. Я – разный. А если предлагаю тебе этот вариант, только от того, что… Мы с тобой за этот год  достаточно… породнились. Согласись,  мы  с тобой уже не чужие.
-Дядечка Сержик,  я буду к вам в гости приходить, я вам это обещаю. А вы мне пишите. Я вам свой электронный адрес оставлю. («Электронный. А нормального, значит, не оставит»).  А потом, когда мы устроимся, мы вас самих в гости пригласим. Коля тоже умный. Он всю «Войну и мир» от корки до корки прочел. И я ему верю. Вам с ним будет интересно. Вот увидите!
«Да Бог с тобой, - обратился к самому себе Бородулин. – Что ты к бедной девочке пристал? Да еще с этим глупейшим предложением. Ишь, какой щедрый! Какой великодушный! «Платы брать не стану». Отпусти ты человека на все четыре стороны. Пусть она живет, как ей самой этого охота». «Кто пристает? – возразил сам себе Бородулин. – Я только предложил ей вариант, и не более». «Ну вот и успокойся на этом». «Ну вот…Я уже и успокоился».
Минут через пять Якозя уже засобиралась. Бородулин больше ее не задерживал.
На то, чтобы завершить сборы, у всегда копушливой Якози ушло еще около четверти часа. Клетчатая сумка оказалась набитой так, что змейка  вошла в сцепление с трудом.
-Может, я донесу? – еще раз предложил свои услуги Бородулин. – Ты на чем собираешься ехать?
-Мы поедем на маршрутке.
«Мы». Вероятнее всего, ее кавалер где-то поблизости ее поджидал.
 Закрыв за ней дверь, вышел на балкон. Вскоре увидел выходящую из подъезда Якозю. Вышла и взмахнула свободной от сумки рукой. А вот и он… Ее Коленька. Ее рыцарь без страха и упрека. Свет ее очей. Прочитавший всю «Войну и мир» от корки до корки. Высокий поджарый парень. В дешевой курточке, - китайский или турецкий ширпотреб. Немного коротковатой для него, кисти рук на виду. На голове –  вязаная шапочка, ярко-красный гребешок.

«Петя-Петя-Петушок,
 Золотой гребешок,
 Масляна головушка…»

Обнялись и поцеловались. Словно давно не виделись. Нацеловавшись, - разнялись. Коля подхватил сумку. Пошли в сторону арки.
«Интересно, обернется она, посмотрит на дом, на его окно? Может догадаться, что я стою сейчас на балконе и смотрю им вслед. Может, помашет рукой».
Нет, не оглянулась, не посмотрела, не помахала. Похоже, «дядечки Сержика» для нее больше вообще не существует на свете, В принципе, она живет сейчас только одним своим поджарым, долговязым  Коленькой.
И что она в нем такого нашла?

День четвертый
 
1.
Итак, Якозя ушла, хотя кое-какие жалкие следочки от ее недавнего пребывания в квартире остались: на кухне это всякого рода бумажный сор, хлам в пластмассовом ведре для мусора, в ее, - или теперь уже «бывшей ее» комнате,  – пара флакончиков из-под духов,  расческа с застрявшими между зубьев волосками, плюшевый медвежонок, отксерокопированное расписание занятий, на подоконнике, в целлофановом мешочке, - новогодняя мишура. Якозя сама, на свои скудные средства, купила ее накануне их «общего» Нового года, развесила у себя в комнате и долго не желала убирать, под предлогом, что «Мне так веселей».
Разумеется, это только то, что сразу попало в поле зрения Бородулина. Еще какое-то время будет всплывать на свет божий, - из ящичков, потайных уголков, - какая-то мелочь, то одно, то другое. А потом и этой ерунды  не станет. Уже ничто не будет напоминать о Якозе. О том, что она – одним тем, что какое-то время изволила побыть рядом с ним, - внесла какие-то свежие краски в тусклую однообразную картину его одинокого холостяцкого существования.
Нехорошо.
Из этой квартиры, оставляя ее жильца в одиночестве, уже уходила его мать, и он также, помнится, сразу после похорон, - когда вернулся в осиротевшую квартиру, почувствовал себя не в своей тарелке. Хотя… Тот случай представлялся все-таки другим. Как бывает почти всегда при вечном расставании с родным человеком, он больше испытывал тогда горькое сожаление, что вот - человек ушел навсегда, а он, - еще при его, ныне покойного,  жизни, -  не сделал для него всего, что было в его силах, когда-то как-то незаслуженно его обидел, или в чем-то намеренно его обделил, - и не покаялся, не попросил у обиженного и обездоленного прощения за это.  Иное дело - сейчас. Не обидевшим и не обделившим он себя сейчас ощущал, а, совсем наоборот, - обиженным и обделенным. «Я к ней – со всей душой, а она предпочла мне…какого-то…петушка». И хотя, разумеется,  было понятно, что руководило Якозей, - да, разумом он этот уход  не только понимал, но даже оправдывал, - что-то восставало в Бородулине, не хотело с этим Якозиным  демаршем так вот просто, «не за понюх табака», - взять и смириться.
Эту ночь он провел скверно: полежит, встанет, выйдет на балкон, его горячую голову обдует свежий, прохладный ветерок, вернется к себе на диван, еще полежит, встанет и так много раз. Заснул только на рассвете. Поднялся с чугунной головой. Серьезно порезался, пока брился, долго не мог остановить кровь. В институт приехал на четверть часа позже обычного.
-Ой, Сергей Петрович! А вас Артамон Ильич искал.
Такими словами встретила его в вестибюле института пожилая вахтерша, изо дня в день, вяжущая свой нескончаемый и, как иногда кажется Бородулину, один и тот же шерстяной носок.
В конце длинного, пасмурного и гулкого коридора, по обеим его стенам – скучные, хмуро, брезгливо, сверху вниз  поглядывающие на проходящих портреты «великих» - Фортунатов, Щербатский, Бодуэн-де-Куртене. Под сенью жирного тропического растения в кадке, - воркующая парочка. Его, Бородулина, стажер-исследователь, со своей очередной пассией. Любвеобильный мальчик, ничего не скажешь. Но бездарь, каких поискать. Бог весть, какими ветрами его вообще занесло в их институт. Кудрявый Феб, ему бы в дамские парикмахеры, от клиенток бы не было отбою. Поразительно, до чего иногда люди тянутся к тому, в чем они заведомо обречены на фиаско! Расходуют свои силы, время, расходуют на себя время других и все это ради того, чтобы, в конце концов, убедиться в полной своей никчемности.
-Сергей Петрович, - как ни увлечен своей «голубкой», появление Бородулина не осталось им не замеченным, - а Артамон Ильич, буквально сию минуту, о вас спрашивал.
Похоже, весь институт, сверху донизу, только и жил этой новостью. Делать им больше нечего.
В его тесной рабочей комнатке, большую часть которой занимают исцарапанные, заполненные никому не нужной бумажной рухлядью шкафы, четыре впритык поставленных друг к другу стола. Пока доберешься до своего, не один раз ушибешься, - то одним боком, то другим. Полукружья окон. Такие обычно бывают во флигелях, светелках, то есть на чердаках, в непосредственном соседстве с  крышей. За одним из столов сидит аспирант Бородулина, - тридцатилетний бурят Кычумов. Этот, в отличие от Феба, хотя бы по-хорошему трудолюбив. В отношении усидчивости у Бородулина к нему ни малейших претензий, он кого угодно, если надо, пересидит.
-Здрасьте, Сергей Петрович, а вас Артамон Ильич…
-Спасибо, я знаю. – Бородулин  ухватился за торчащую в замочной скважине бородку ключа, зло, с силой дернул на себя выдвижной ящик стола, - лицевая планка ящика отделилась, вырвалась из рук, с грохотом упала на пол. Вслед за этим на пол посыпались бумажные листы, папки, даже засохший кусок бутерброда с заплесневевшим сыром, о существовании которого  хозяин стола и вовсе позабыл.
Ну вот, очередное «опять двадцать пять». Придется теперь идти на поклон к завхозу, чтобы тот принял меры. Завхоз будет стенать, чуть ли не заламывать руки. В конце концов, придет пьяница-столяр, хмурый с похмелья, дышащий перегаром, будет долго и тупо разглядывать поврежденный стол, бормоча при этом:
-Уче-еные…Елки-палки… Я бы вас всех…ученых…
А между тем над рабочим столом Бородулина – огромная, около полуметра в поперечнике, цветная фотография дворца Поталы в Лхасе: вознесенный к небу с опорой на три холма, этот дворец словно Дакиня в полете, раскинувшая два своих гигантских белоснежных крыла. А под нею, богиней, внизу, на придворцовой площади, - людской муравейник: ламы, панги, монахи, простой чему-то радующийся люд. На переднем плане – украшенные позолоченными киверами, с приставленными к губам трубами-шеренги придворных музыкантов. И, наконец, надо всем этим – такое близкое и в то же время такое далекое небо, словно идеально, без единой морщинки натянутое полотнище шатра.
Благодать.
Сняв и повесив в шкаф пальто, мокрый зонтик остался на рабочем столе, Бородулин,  прежде чем выйти, бросил взгляд на соседний стол, за который он временно, пока отсутствует его истинный хозяин ( он сейчас в командировке) усадил своего Феба-стажера. Ага, долгожданная статья, которой он добивается уже второй месяц. Глазами пробежал первую страницу… Вводная… У этого добра-молодца отношения с русским языком явно не на «ты», полное игнорирование знаков препинания… «Констативный характер языка». А, может, скорее «конститутивный»? «И.А. Востриков». Да нет же! Полагается: «А.И. Востриков»!... Зато бесчисленное количество совершенно бессмысленных, неуместных в научном труде восклицательных знаков. Эмоциональная натура, ничего не скажешь. А, может, этому мальчику лучше было бы пойти в театральный институт?... Нет, то была не статья, а компиляция оттуда и отсюда выдернутых, у кого-то более или менее грамотно списанных фраз, все это лишенное единого смыслообразующего стержня. Даже ни намека на вынесенную в заголовок тему. Нет, с этим пора кончать. Назрело.
-Серге-ей Петрови-ич! – Артамоша,  судя по широкой «масляной», заискивающей улыбке донельзя обрадованный появлением Бородулина у себя в кабинете. – Здравствуйте, голубчик, а я о  вас буквально только что…
-Полюбуйтесь, - Бородулин швырнул злополучную рукопись на стол, она легла поверх каких-то бумаг, которыми, видимо, Артамоша занимался как раз перед тем, как войти Бородулину.
-Что это?
-Научный опус моего… Если мне память не изменяет рекомендованного лично вами…Нет, вы почитайте, почитайте.
Артамоша, сразу загрустив, тяжко вздохнул, надел очки, начал читать.
-Ну и как вы это находите?... До каких пор все это будет продолжаться? Это нашествие серых тараканов, ничего не смыслящих, ни к чему не способных… А эта наша…жуткая нищета? За что ни возьмись, - все рушится. Наша мебель…Стулья, на которых мы сидим…Я уже не говорю, что если бы не мои приработки, мне б давно пришлось идти по миру. Мне! Уже добившемуся в научном мире кое-чего. До каких, наконец, пор это будет продолжаться?!
Артамоша уже снял очки, вернул рукопись на стол, теперь, морщась, словно испытывая зубную боль, смотрит на разбушевавшегося  Бородулина.
-Что с вами…голубь вы наш…сизокрылый? – сумел вставить, пока  Бородулин переводил дух. – Я вас, извините, буквально… как сейчас говорится, в упор  не узнаю. Что с вами происходит? Может, вы устали? Может, вам действительно стоит отдохнуть?
-Да при чем здесь я?!
-Да «причем». И очень даже «причем», драгоценнейший вы наш. – И вдруг заговорил непривычно для него жестко, почти страстно. - Что это вы тут вдруг заговорили про нищету? Вы что, только сейчас на белый свет родились? Проснулись?... Мы всегда были нищими. Всегда жили по остаточному принципу. Даже, извините, при прежней власти, хотя ее все почем зря и ругали. Теперь-то разобрались, что напрасно ругали? Ведь при той,  отдадим ей справедливость, даже  не так, как сейчас… Но почему вы возмущаетесь этим… только-только? Этого мне не понять. Более того, - если придерживаться вашей позиции, - отсекать этих, как вы выразились «серых тараканов», обнищаем еще больше. Составление финансового плана на носу, а вы, извините, с этой вашей, неизвестно откуда всплывшей принципиальностью… с этими вашими капризами… тормозите с нашей бедной диссертанткой. А это значит, нам еще больше урежут средств, потому что мы не укладываемся… Не выполняем, не готовим, не развиваем. И все это, благодарю покорно,  в угоду вашему пробудившемуся неизвестно по каким причинам… какому-то неудержимому, заоблачному  идеализму.
В дверь постучали.
-Я занят, - раздраженно.
-Артамон Ильич, извините, - застрявшая голова в двери. Да это же Павла Григорьевна! Общественница. Ее «консервы» с длинной, свисающей вдоль щеки цепочкой. – Здра-авствуйте, Сергей  Петрович, и вы здесь! Как кстати.  – Вновь к Артамоше. – А можно мне все-таки к вам?  На минутку.
-Да. Можно.
 Прошла, что-то прошептала на ухо, в ответ на что Артамоша  пару раз смущенно хекнул, успев при этом бросить взгляд на Бородулина, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, что-то отсчитал.
С обращенными в адрес Бородулина словами «С вами тоже…Мне надо будет кое-что потом обсудить» упорхнула за дверь. Уже проводив взглядом Павлу Григорьевну, Артамоша вновь оборотился лицом к Бородулину.
-Не помню…На чем мы с вами остановились?
-На идеализме.
-На идеализме? Вы в этом уверены?
-На том, что вы обвинили меня в идеализме. Но я не идеалист.
-Очень может быть, - вдруг легко и даже охотно согласился Артамоша. – Если вам угодно,  на этом тезисе не настаиваю, но в чем я абсолютно уверен: вы самый настоящий максималист. И в этом ваша коренная проблема. Вы живете по принципу: «Все или ничего». И от того вам так трудно… по жизни.. Я же все вижу… А нужно быть снисходительнее. И к себе, и ко всем остальным. Мы  же не боги, вы же отлично видите. Мы не боги, мы букашки. Вот и давайте как-то… соответственно выстраивать отношения. Не по божьи, а ...
-По-букашьи?
-Нет, зачем? Хотя бы по-людски. В том числе и… этого…- Вновь овладел рукописью. – Юноши...- Слегка пролистал. –  А вы знаете, я что-то не заметил тут… Молодой человек только-только осваивает научный стиль… Какие-то ляпы, разумеется, неизбежны… Все это исправимо… И что касается нашей диссертантки... Поверьте мне, я бы… Будь я на вашем месте… Право же…Поделикатнее. – Возвратил рукопись Бородулину и  уже совсем миролюбиво. – Вам бы самому, может, как-то… Прогуляться бы куда-нибудь. На те же, допустим, Гималаи. Ваш любимый Тибет. Воздухом другим подышать… Более, что ли, разряженным. Это как-то вас…
-Спасибо, я подумаю о вашем предложении.
-Нет, я серьезно. Подумайте. Ну и мы, в свою очередь… Тут у нас намечается… Взаимовыручка, Сергей Петрович, вот что в нашей жизни самое важное. Как поется в известной… «Возьмемтесь за руки…». Борьба за существование. Выживание вида. Ученого. Нас же скоро в книгу…этих…умирающих… скоро занесут. Как этих… лемуров. Словом… Ну, вы меня поняли.
За дверью Артамоши Бородулина поджидала Павла Григорьевна.
-Сергей Петрович, а я вас…на минутку…- Зашептала. – Я понимаю, это не принято, однако… Вы, разумеется, в курсе, что мне поручили… Я имею в виду…
-Что вы хотите?
-Может, выскажете пожелание сами, что вам подарить? Чтоб не стало лишним. В чем вы особенно нуждаетесь. В пределах, допустим…пяти тысяч, на большее, к сожалению…
-Да, подарите мне новый стол.
-Какой стол?
-Рабочий. Взамен того, за которым мне приходится сидеть сейчас.
-Да?...Хо-ро-шо, мы подумаем.
-Да, пожалуйста, будьте так любезны, подумайте.
Пока озадаченная Павла Григорьевна задумчиво смотрела вслед уходящему Бородулину, из своего кабинета выглянул Артамоша.
-Вас тоже?...- обращаясь к Павле Григорьевне. -  Да, что-то с ним… Какая-то муха-цокотуха его определенно…. За одно чувствительное место. А, может, даже и не одна, а сразу несколько.   

2.
Утром, когда выходил из дома, в планах было: «Закончу с институтской рутиной, - проведу оставшуюся часть дня за чтением в БАН». Других занятий, аудиторий, где бы его поджидали,  по понедельникам обычно у него не было. Но стоило закрыться за ним институтской двери,  только представил себя сидящим в погруженном в сосредоточенную тишину отделе редкой книги, где слышно только, как переворачиваются страницы книг и рукописей, где даже кашель соседа может вызвать раздражение, - понял, что ему сегодня там не высидеть. Да и мыслями сейчас он был слишком далек от экзотических странствий эксцентричного царевича Хладен Допэна. Возвращаться в осиротевшую после исчезновения Якози квартиру ему тем более не хотелось.
Прежде всего, однако, захотелось куда-то зайти и хоть что-то перекусить.
Со стороны моря вновь, как и несколько дней назад, задувал порывами шквалистый ветер, нагонял волну. Вспомнилось услышанное им этим утром  по городскому радио предупреждение о грозящем   очередном возможном наводнении северной столицы.
Куда же ему идти? Как избежать, обмануть это все более забирающее его ощущение, что все в этом мире, сверху донизу, вдоль и поперек,  устроено как-то…  криво, скверно? И не в институтской нищете, конечно, тут дело, не в просящихся давным-давно на свалку столах и стульях, - все это не более чем цветочки, а в том, что этот мир был изначально задуман, устроен как-то не так, с какими-то более чем серьезными просчетами, изъянами, огрехами. Словно Творец взял и схалтурил.  От того и ему, Бородулину, сейчас так худо. Эх, боженька, боженька.
Преодолевая лобовое сопротивление ветра, прошел от Тучкова переулка до 3ей линии. Спустился в подвальчик кафе «Деметра». Он уже давно приметил, что здесь, дорожа клиентами, продукты стараются завозить максимально свежими, и цены относительно щадящие. Заказал каппучино и булочку с кремовой обливкой. Посетителей в кафе  не густо, он выбрал пустующий столик в самом дальнем углу, за вешалкой. «Буду сидеть, пока чего-то не придумаю». Такова была его установка. А придумать ему надо было, - ой как много всего! С миром, разумеется, ему не разобраться, мироустройство вне его компетенции, однако в его силах внести какие-то коррективы в течение его собственной жизни. Здесь он – хозяин своей судьбы.
Не правы те, кто утверждают, что человек это щепка, беспомощно барахтающаяся по волнам житейского моря. Да, в чем-то щепка, да, барахтающаяся, но не только. Человек – не плоская доска, он, по меньшей мере, сферичен, объемен. В любом, даже самом жалком, никчемном, таится обычно не ведомый запас сил. Проблема, - как оживить это обычно дремлющее в нем мощное, силовое начало? Как, вопреки кажущейся беспомощности, принудить его действовать в его, человека, собственных интересах?  Как – на глазах изумленного окружения, - превратиться из ничто в нечто? Такое случается крайне редко. Однако случается. Почему бы не случиться и с Бородулиным?
-Извините, - чей-то робкий голос.
Бородулин поднял глаза. Перед его столиком, заискивающе улыбаясь, стоял давно не бритый, мятый, довольно пожилой человек, правда, стариком его тоже назвать пока было рано.
-Извините, вы случайно не писатель?
-Н-нет.
-Жаль, а мне почему-то показалось…
-Вы что-то хотите?
-Нет… То есть да. Я бы хотел продать сюжет. Подумал, может, вам пригодится.
-Что за сюжет?
-История моей жизни. Точнее, не вся история, - это было бы слишком, -  а лишь один эпизод. На первый взгляд, довольно банальный. Как я избавился от собственной жены и ее любовника… Правда, это было давно.
Вот – типичная щепка, которая, пока есть силы, барахтается. Видимо, ему пришлось в этой жизни не сладко, если считает возможным пробавляться продажей каких-то сюжетов. Скорее всего, или придуманных,  или где-то вычитанных. Пожалуй, все-таки его стоит пожалеть.
-Я могу вам дать только пятьдесят рублей.
-Это ничего, - человек благодарно закивал головой. – Мне и пятьдесят в радость… А вы мне можете… прямо сейчас?
Бородулин вынул из внутреннего кармана пальто бумажник, вручил человеку обещанные им пятьдесят рублей.
-Я буквально сейчас! -  Окрыленный, человек быстрым шагом прошел к стойке, вскоре вернулся с наполненным каким-то напитком стаканом и бутербродом со шпротами. - Я…сяду?
-Разумеется.
-Благодарю вас… - Пригубил из стакана, надкусил бутерброд. –  Вы, кажется, коренной петербуржец. Я не ошибся?
-Нет, не ошиблись.
-Я это сразу почувствовал! От того и направился к вам. Я тоже.. Итак… Вот вам обещанный мною сюжет… Будете слушать?
Бородулин согласно кивнул головой.
-Что ж… Богу помолясь… - Он действительно, одними шевелящимися губами, помолился. - Я был когда-то женат… Правда, как-то обошлось без детей. Жили вдвоем. Довольно, надо сказать, скромно, но и большой нужды не испытывали, словом, как когда-то почти все советские люди… Да, это, естественно, происходило еще при старой власти…  Я очень любил свою жену, она была моей одноклассницей. Я… где-то уже…не то с третьего-то, не-то четвертого класса, - мечтал, как мы будем жить вдвоем… Я бы даже женился на ней сразу, как только закончили школу, но она сначала не хотела, а согласилась только, когда нам исполнилось по двадцать пять… Не стану вдаваться в ненужные подробности, как мы, собственно говоря, все это время жили… По всякому. Были и радости, были и огорчения, однако, в общем и целом, - где-то на четверочку с минусом… Однако я как-то начал замечать, что она ко мне охладела… в постели. Все как-то… механически. Ну, вы понимаете. И  еще ряд косвенных подтверждений. Словом, я стал подозревать, что у нее в жизни появился еще кто-то. Я человек основательный, поэтому, прежде чем, что-то предпринять, - решил проверить. – Человек вновь пригубил и еще раз надкусил бутерброд. Он и пил, и ел, - как птичка. – Я в то время работал экспедитором на Пролетарском заводе. Это, если вы знаете, на проспекте Обуховской Обороны. Ну, вы должны помнить, вы тоже человек относительно не молодой, - как приходилось прежде выбивать, - сырье, комплектующие. Часто приходилось бывать в командировках. Как-то я предупредил жену, что мне надо уехать, но не уехал, а когда пришел вечер, взобрался на крышу соседнего дома. Наша квартира была на последнем этаже, и оттуда, с крыши, она совсем даже не плохо просматривалась. Занавески на окнах были тюлевые, а я еще, кроме этого, купил накануне мощный цейсовский бинокль… Мои опасения сбылись. Где-то в начале девятого в квартире появился еще один человек. Разумеется, это был мужчина… О том, что мне удалось подглядеть, я вам, понятно, рассказывать не стану, однако крышу я в тот вечер покидал  абсолютно убежденным, что я им этого так не оставлю… - Вновь вспомнил про стакан и про бутерброд. Какими бы малыми порциями он не поглощал то и другое, - в остатке у него было, пожалуй, еще на один глоток и на один кус. -  Да, я решил им жестоко отомстить. Но так, чтобы не создать при этом большого риска для себя. Я все очень тщательно продумал и подготовился. Во-первых, наполнил бензином канистру, - тут проблем никаких, потому что я в свое время получил в наследство от отца старенькую машину. Эту канистру поставил на хозяйственный шкаф, он стоял в коридоре и мы хранили там всякую всячину. Кроме канистры там еще было много всякой ерунды, да и темновато в коридоре, не удивительно, что жена не обратила внимание. Воспользовавшись, пока она гостила у матери на даче, просверлил отверстие в потолке, как раз над канистрой, заделал отверстие бесцветной бумагой, то же самое проделал и на чердаке, - еще раз напомню, что наша квартира на последнем шестом этаже. Теперь у меня было сквозное отверстие - через потолок, через перекрытие, с выходом на чердак. Далее я сварил железный прут необходимой мне длины и обмотал его паклей. Таким образом, в целом, орудие мести было у меня готово. Еще раз предупредил жену о том, что, якобы, меня пару дней не будет, с наступлением вечера взобрался на крышу. Мои ожидания были не напрасны: этот ее мужичок вновь появился в квартире, где-то ближе к десяти. Я спустился с крыши, поднялся на свою лестничную площадку. Прежде всего, перерезал телефонный кабель. Таким образом, что было очень важно, они уже не могли общаться с внешним миром. Напоминаю, - в то время наших мобильных телефонов еще не придумали. Далее, вставил ключ в дверной замок. Он был устроен так, что, когда ключ находился снаружи, замок уже не поддавался, когда его пытались открыть изнутри. Далее я взобрался на чердак, поджег кончик пакли и осторожно просунул в отверстие железный прут, попав подожженным концом прямо в канистру с бензином. Как только почувствовал первый запах дыма,  помчался вниз, а потом вновь оказался на крыше соседнего дома. К тому времени, как я оказался на крыше, - квартира уже в буквальном смысле плавала в огне. И это не удивительно: ведь у  стенки в коридоре, напротив которой стоял хозяйственный шкаф,   я еще раньше приспособил пластиковые панели, -  не специально, а жена жаловалась, что от соседей доносится шум, а они, вы знаете, загораются не хуже спичек, да еще и дым от них до такой степени ядовитый, что никто долго не протянет…  Можете себе представить: от того и от другого остались фактически одни угольки. -  В этом месте, показалось, уголки губ у рассказчика задергались, а зрачки стали шире. - Вот, собственно говоря, и весь мой незамысловатый сюжет. Извините, если вы рассчитывали на что-то большее… Если вас интересует, - был ли я в этом уличен и понес какое-то наказание… Или вам это неинтересно?
-Допустим, интересно.
-Представьте себе! Ни то, ни другое. Не был, - ни уличен, ни понес. Никому не могло придти в голову. Но теперь я признался в этом. За ваши пятьдесят рублей, которые меня серьезно выручили.
Может, этот человек говорил правду, а, может, и нет. Возможно, на самом деле  всего этого и не было, но человек уже так уверовал в то, о чем он говорит, что уличить его во лжи почти невозможно. Да и к чему Бородулину  докапываться до истины? В конце концов, он не следователь, и не прокурор.
-И вы…не жалеете?
-Вы знаете, как вам, может, не покажется удивительным, - нет!... Хотя…все же сожалею…об одном. Да, до каких только мелочей я все это не продумал, - все равно совершил  одну оплошность. Вместе со всем сгорели и фотоальбомы, где я и она, - на протяжении многих лет, особенно там, где мы оба фактически еще совсем детьми. Как я не догадался прежде вынести их! Смотришь, мне было бы сейчас чуточку полегче.
Да нет, скорее всего, это какой-то умалишенный. Может, пока лишь на начальной стадии заболевания, поэтому еще не так сильно бросается в глаза.
-А, может, у вас еще найдется… ну, хотя бы… с десяточку? Пусть даже мелочью, это неважно.
Бородулин  порылся в карманах и ссыпал в подставленную  ладонь человека все, что только у себя нашел.
-Благодарю вас! Я в вас не ошибся, - на глазах человека засверкали слезы. – Вы по-настоящему благородный человек. 
Уже в сгустившихся сумерках, стоя на 1ой линии в ожидании «маршрутки», Бородулин подслушал, как кто-то из стоящих за ним сообщил, что в Гавани вода уже вышла из берегов и залила трамвайную линию. Впрочем, как оказалось, вода хозяйничала не только в Гавани: она плескалась под колесами маршрутки и на  набережной лейтенанта Шмидта. Бородулин, пока маршрутка подбирала очередных пассажиров, заметил, как  спортивного сложения мужчина выносил на руках из остановившейся чуть впереди них машины слегка покрикивающую от поддельного испуга девушку. Переместив ее на безопасное место, мужчина вернулся к машине, чтобы забрать из нее другую даму.
«Интересно, а мог бы я – так?», - подумал Бородулин. Нет, он подразумевал не маленький подвиг этого переносчика, а то, что, якобы, совершил этот – смахивающий на кроткого умалишенного человек, который полчаса назад поведал ему свой «сюжет». Мог ли бы он также, - вопреки любому здравому смыслу, - взять и таким вот, скажем, нештатным способом постоять за себя? Или, проще выражаясь, отомстить.
«Фу, какая чушь! Что за вздор лезет в голову?».
Однако минут через пять, - мысль вернулась. «Поджигать, разумеется, он ничего не будет, - но… как-то…дать понять этому  молоденькому петушку…». Только подумал и опять поразился тому, как он вообще может – хотя бы даже чисто теоретически, умозрительно, - допускать подобное. «Похоже, или я заразился от этого…ревнивца, каким-то штаммом «отмщения», или я сам постепенно схожу с ума».
Когда добрался до квартиры, первое, что сделал, еще не сняв пальто,  - прошел к балкону и закрыл на задвижку оставленную им, видимо, этим утром впопыхах открытой балконную дверь, - порывами ветра сдуло с письменного стола все обычно аккуратно разложенные им бумаги. Они, когда он вошел, трепыхались у него под ногами, как живые. Подобрал, вернул на стол, - пока в том же хаосе, в котором их застиг. Приведет в порядок позднее. Снял пальто. Прошел в ванную, -  сполоснул руки, лицо, тщательно вытерся. Лишь после этого подошел к книжному стеллажу… Пошарил рукой… Должно быть где-то здесь, за одним из томов «Encyclopedia Britannica”… Да, так и есть…Вот оно! Осторожно вытянул на себя… Развернул газету…Теперь на его ладони лежал  зловеще поблескивающий в свете зажженной люстры своими металлическими суставами пистолет.

4.
Отца уже давно не было в живых. Сергей успел закончить аспирантуру, защитил с блеском кандидатскую. Как-то, когда возвращался из института, его прямо у двери встретила взволнованная мать.
-Сереженька, - прошептала, когда уже закрыла за сыном дверь, - я ничего не понимаю.
-А я тебя - еще меньше
-Ты напрасно смеешься. Если б только ты знал, ЧТО я нашла!
-Что?
-Наган.
-Какой наган?
-Ну… пистолет, если тебе так понятнее. – Она взяла сына за руку и, как маленького, провела в свою комнату.
В самом деле, посреди ее овального, с выгнутой ножкой, с инкрустированной столешницей (бабушкино приданое) столика, на газетном листе полеживало то, чему можно дать однозначное определение «Индивидуальное стрелковое оружие для поражения живых мишеней на расстоянии», а рядом с ним – магазин.
-Где ты это взяла?
-В туалете.
Объяснилась. Она пошла в туалет и, пока сидела, обратила внимание, что керамическая плитка в одном месте висит уже, что называется, «на живой нитке». Она пошевелила плитку, - та легко отвалилась, а за нею сразу, там, где было положено находиться кирпичу, оказалась дыра. А в глубине дыры находилось что-то еще. Мать просунула руку и вытащила тяжелый, обернутый пожелтевшей газетой, предмет. Собственно, предметов, как обнаружилось, когда развернула газету, оказалось два: пистолет  и  заряженный пятью боевыми пулями магазин.
-Как ты думаешь, - мать по-прежнему говорила шепотом, - зачем ему это понадобилось? И где он мог это достать?
Под «ему» и «он» она, естественно, подразумевала отца Бородулина. Ход ее мыслей был совершенно логичным, - никто иной, кроме него, не мог сделать этот тайник, ведь они въезжали в совершенно новый дом, предшественников у них не было. Бородулин  взял в руку газетный лист… Да, судя по дате выпуска, этот «клад» появился очень скоро после того, как они въехали в квартиру. Зачем эта опасная игрушка понадобилась отцу? – об этом уже никто не узнает. А вот откуда?... Бородулин  догадался.
Ему было тогда лет десять, они еще теснились в комнатке на Кировском проспекте, когда в их коммунальной квартире произошло ЧП. Как-то вечером к ним заявились сурового вида незнакомые люди, - кто-то в гражданском, кто-то в милицейской форме, среди них – знакомый Сереже участковый, он временами появлялся в квартире и «наводил шорох». Основная масса жильцов была смирной, законопослушной, но, как известно, «в семье не без урода», был среди них и извечный скандалист, горький пьяница, которого надо было регулярно «приводить в чувство».
Однако на этот раз скандалиста оставили в покое, а вся бригада решительно прошла в комнату, где жил со своей женой тихий и благонравный, совершенно не пьющий дядя Степа.  Дядя Степа был славен тем, что у него были «волшебные» руки, которыми он мог сотворить все, что «твоей душеньке угодно». «Кроме атомной бомбы», - иногда, правда, справедливости ради, уточнял сам дядя Степа. Его комнатка представляла из себя уголок настоящего цеха, - здесь стояла даже пара миниатюрных станочков (фрезеровочный и токарный), не говоря уже о самого различного назначения инструментах, теснящихся по полкам  опоясывающих комнатку по периметру стеллажей. Эти станочки и инструменты были почти постоянно при деле, естественно, пока дядя Степа не выполнял свои основные, положенные ему по штату функции,  - он был водопроводчиком при жилконторе.  Разумеется, он производил при этом какой-то шум, но на дядю Степу не жаловались, - во-первых, от того, что он мог – иногда даже совершенно безвозмездно, стоило только попросить, - что-то для соседей смастерить, во-вторых, просто человек был хороший.
Бригада пробыла в комнатке дяди Степы около часа. По истечении часа его вывели под руки два добрых молодца. Вскоре те, чьи окна выходили на проспект, могли наблюдать за тем, как дядю Степу погрузили в легковую машину и увезли «в неизвестном направлении». Впрочем, направление достаточно скоро стало известно, оно вело к самому, пожалуй,  пугающему месту в Ленинграде: Большому дому. Также достаточно скоро перестала быть секретом и причина такого сурового обращения с дядей Степой: оказалось, что помимо многого прочего, что выходило из рук питерского Левши, были и кое-какие виды огнестрельного оружия. Дядю Степу осудили, и больше его Сережа никогда не видел, но «дело его рук живет»: наглядное тому доказательство - покоящийся сейчас на инкрустированном  столике пистолет. В том, что происхождением своим он обязан именно дяде Степе, у  Бородулина не оставалось ни малейших сомнений.
Сомнения  оставались, что с ним теперь делать.
-Наверное, нам надо его куда-то отнести, - волновалась по-прежнему шепотом  мать, - сдать… Но какое это будет пятно на Петре! Да и я тоже. Еще подумают, я что-то знала и скрывала. Я просто ума не приложу!
Ум приложил Бородулин. Во-первых, успокоил мать: убедил ее, что за давностью лет никому ничто не грозит (в чем сам был далеко не уверен), во-вторых, пообещал ей лично отнести пистолет в отделение милиции («Напишу  им пространную объяснительную») и, наконец:
-Давай забудем об этом.
Однако никуда не отнес и ничего не писал, а вернул и пистолет, и магазин в ту же газету и спрятал уже у себя за книгами. Почему он так сделал? Не спокойнее было бы поступить, как советовала мать? Что покойному какое-то там пятно? Он уже давно вне досягаемости любых пятен. Да и матери, скорее всего, эта сдача ничем не грозила: «органы» были уже далеко не такими свирепыми и навряд ли стали бы заводить на нее какое-то «дело». А побудила Бородулина сделать новый «клад» промелькнувшая тогда в его сознании мысль: «А, может, еще и пригодится».
И вот он вновь держал это опасную игрушку у себя перед глазами. Что-то побудило его вернуть ее из многолетнего заточения. Да не «что-то», а совершенно определенное: все та же дикая, кошмарная мысль, промелькнувшая в его голове кометой и оставившая после себя пока не исчезающий след: «А могу ли я?».
Разумеется, не может!  Невероятно уже одно то, что он считает нужным задаваться этим вопросом. Не может по всем статьям. И писаным и не писаным. Ни под каким видом. Во-первых, что ему этот несчастный паренек? Чем он ему так успел насолить? Ну, увел от него Якозю. Ну, нарушил его уже как-то устоявшийся за этот год жизненный уклад. Ну, он не знает сейчас, куда себя девать, чем заняться, - все как-то… не то, и ему все как-то…не по себе. Кошки по сердцу скребут. Ну, так и что в этом  страшного? Приобвыкнет. Жил ведь, пока не было Якози, не мучился, не горевал, всего ему хватало. Даже иногда сочувствовал каким-то супружеским парам. Сколько непониманья! Взаимных попреков! Скандалов! Да вспомнить хотя бы как жили его собственные отец и мать. Пройдет какое-то время, - день, второй, третий, -  и все вернется на круги своя. Ему даже будет казаться нелепым все, что обуревает им сейчас. Просто надо немного потерпеть. Только-то и всего.
И второе. Ведь он же все равно, даже если бы пожелал, не сможет воспользоваться этой игрушкой. Он вообще не представляет, как с этим предметом  обращаться. Как к нему подступиться? Где и на что нажимать? Нет, все это чепуха, вздор. Причем крайне опасный. Он явно чему-то на какое-то время поддался и перестает быть самим собой. Прямо на глазах преображается. Что-то несусветное, не поддающееся осмыслению из него выпирает. Страшилище какое-то. Чудо-юдо. Словом, с  этим надо как-то…
Кто-то позвонил в дверь.
Быстро вернул пистолет в газетный лист, направился к двери. «Неужели вдруг вернулась Якозя? Вот то был бы сюрприз!».
-Сереженька, - женский голос из-за двери, Бородулин еще не успел, как следует подойти к двери, - следовательно, откликнулись на шум его шагов. – Ради бога, ты не поможешь нам?
Сразу узнал, кто нуждается в его помощи: соседка по лестничной площадке, их квартира в противоположном торце. Отворил дверь.
-Сереженька, - мой опять не удержался на ногах и упал. Пожалуйста, будь таким добреньким, помоги мне уложить его в постель.
Все в этом доме вообще и на этой лестничной площадке в частности, всегда жили обособленно друг от друга, но бывали и исключения. С этой семьей какие-то отношения были, прежде всего, благодаря матери Бородулина. Между нею, пока она еще была жива, и тетей Симой (той, что сейчас стояла по другую сторону двери)   то и дело происходил какой-то обмен: то информацией, то какой-то необходимой в быту и не оказавшейся под рукой мелочью, вроде спичек или соли. У этой пожилой четы был сын, почти ровесник Бородулина, он умер лет десять назад от водянки, и дочь, эмигрировавшая с мужем в Канаду. Доживали вдвоем, хотя самой тете Симе было под восемьдесят, а ее мужу даже чуточку за девяносто.
-Да, конечно. – Бородулин, не задумываясь, пошел вслед за тетей Симой.
Тетисимин муж лежал кверху животом в прихожей. Жалкий, беспомощный, как грудной младенец, по лицу его катились слезы. Бородулин догадался, что эти его слезы  - скорее всего, своего рода реквием по ушедшей  когда-то весьма деятельной жизни (дядя Коля был когда-то директором драматического театра, - премьеры, гастроли, вечные интрижки с молоденькими, нуждающимися в покровительстве актрисами,  много всего). И все ушло. И вот он лежит в собственной прихожей, не в состоянии пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
-Давай я возьмусь за ноги, а ты берись за голову, - предложила тетя Сима, - так мы его…осторожненько…
Только уложили старика, Бородулина осенило: ведь он же, в спешке, когда пошел за тетей Симой, не закрыл за собой дверь в собственную квартиру! Только вышел из квартиры, бросил взгляд в сторону собственной. Так и есть! Дверь нараспашку. Ну, как же он неосторожен! Припустил чуть  ли не вприпрыжку.
Его тревога оказалась обоснованной: в его квартиру уже проник чужой человек. Этим человеком, правда, был всего лишь Паша. Он стоял в комнате, напротив овального столика, и очумело смотрел на по-прежнему покоящийся посреди столика пистолет.
-Петрович… - Паша поднял на хозяина округлившиеся донельзя глаза. – Извини… Я смотрю, у тебя дверь… И самого нету. Я вошел… Слушай, откуда у тебя эта… штука?
Встречный вопрос родился в голове Бородулина совершенно самопроизвольно. Еще за секунду, как его озвучить, никак не думал об этом.
-Ты сможешь научить меня, как с этой штукой обращаться?
Паша обдумывал всего какую-то долю мгновенья:
-Петрович… Для тебя… Легко.

5.
Паша горел желанием взять тут же «быка за рога», необычная просьба соседа как будто его окрылила («Только своим скажу и вернусь»), Бородулину такая спешка тоже была на руку: ему уже захотелось какого-то незамедлительного результата. Хотя Пашино «легко» на деле обернулось «трудно»: Бородулин  оказался никудышным учеником.
-Ну и бестолковщина же ты, Петрович, - вскоре начал сердиться учитель. –  У меня пацаны по десять лет, и те быстрее тебя разбираются. Спрашивается, чего тут сложного? Повторяю еще раз…
Однако, как заметил тот же Паша, «при старании и корову можно балету обучить». К концу полуторачасового урока вспотевший от желания угодить учителю, уставший Бородулин уже мог вполне разобрать и собрать пистолет, самостоятельно зарядить и разрядить, и уж, тем более, - произвести выстрел, «не задев (Пашина ехидная реплика) при этом самого себя».
Историей происхождения пистолета Паша больше не интересовался. Также в круг его интересов не входило, зачем его благонравному респектабельному  соседу понадобилось обучиться этому рискованному со всех точек зрения искусству. И дело тут было, скорее, не в его деликатности, а в уже отработанном в нем профессиональном подходе к исполняемой им работе: через его руки прошли уже сотни клиентов и если допытываться у каждого, - зачем и для чего? – на его бизнесе можно ставить жирный крест.
-В общем, так… - подытожил полуторачасовой труд Паша, - с теорией, можно сказать, покончили. Завтра приходи в тир, - постреляешь по мишеням. Выдадим тебе диплом и стреляй себе на здоровье.
Когда Паша покинул квартиру, часы показывали начало десятого. Зуд «чего-то-делания», не желания просто сидеть, «сложа руки и ждать у моря  погоды» по-прежнему донимал Бородулина. Вспомнил, - Якозя что-то говорила, чем в свободное от учебы время зарабатывает себе на жизнь ее Коленька. «Травматологический пункт на улице  Чугунная». Надо же – услышал! Запомнил! Скорее всего, не случайно. Сел за компьютер. Минут через десять поисков перед его глазами уже высвечивался и адрес, и телефон этого пункта. «Компания «КОРИС ассистанс». Платный травматологический пункт с отделениями ЛОР и офтальмологии (Лиц. №78-01-000955 от 07 июня 2006 г.). «Если у вас есть вопросы, связанные с обслуживанием, обратитесь, пожалуйста, к нам по телефону….». Немного подумал и набрал номер телефона.
-Пункт травматологии. Добрый вечер. – Приятный девичий голосок. – Я вас слушаю.
-Добрый вечер… Допустим, у меня проблема, - у меня есть подозрение… Меня  мог укусить клещ. Вы не могли бы мне помочь?
-Конечно! Приезжайте, наш дежурный врач вас посмотрит. Первичный осмотр и консультация обойдутся вам в восемьсот рублей. Дальнейшее зависит от характера и степени вашего заболевания.
-Я могу подъехать прямо сейчас?
-В любое время. Мы работаем круглосуточно.
-Как к вам доехать?
-Вы поедете на машине или общественным транспортом?
-Общественным.
-Тогда самое удобное: садитесь на метро до станции «Черная речка», там автобус 33,  поедете по Полюстровскому проспекту,  выйдете на остановке «Лицей»  и, не переходя на другую сторону… Дальше вам придется спросить у прохожих. Там такая извилистая тропинка. Многие наши добираются именно так. И я тоже.
-Спасибо. В таком случае я сейчас подъеду.
-Да, пожалуйста, мы вас ждем.
Сразу же начал собираться в дорогу. Хотя, зачем, собственно, ему этот травматологический пункт? Только за тем, чтобы убедиться своими глазами, - существует ли  при нем Якозин Коленька? А если действительно существует, - что тогда? Не собирается же он, в самом деле, его убивать? Поступок – для него совершенно немыслимый и бессмысленный. Он еще далеко не совсем сошел с ума. А едет он… Просто от того, что ему сейчас надо куда-то ехать. Ему необходимо двигаться, перемещаться в пространстве.
Между тем ветер стих, и вода уже  не плещется на тротуаре: очередное,  бог весть какое по счету наводнение  благополучно завершилось, похоже, никто не пострадал. Люди научились обороняться от внешних стихий, угроз. Их уже на такой мякине не проведешь. Иное дело – то, что творится внутри. Эти стихии, только дай им волю, могут смести все на своем пути. Но Бородулин такую волю им, конечно, не даст. Он давно научился владеть собой. Совладает, безусловно, и сейчас. Воля, воля, воля. Нет, не на пустом месте сказано «Нет иного Владыки кроме тебя самого».
Вышел, как ему рекомендовала любезная девушка,  на остановке «Лицей». «Ну и где же она, эта обещанная извилистая тропинка?». Кругом, куда ни бросишь взгляд, - заборы, заборы. Ни одного жилого дома. Мрачноватая промышленная  выборгская сторона. Время уже подбирается к одиннадцати. Проспект почти пуст, на остановке вместе с ним никто не вышел, а ближайший, находящийся в поле его видимости прохожий, метрах в пятидесяти, - показывает свою спину. Не бежать же за ним вслед? Заметил, - какая-то вахта. Горит огонек. Звонка не нашел, постучал кулаком в дверь. Вышли, отворили дверь. Пожилой мужчина.
-Извините. Я ищу Чугунную улицу. Здесь должна быть какая-то тропинка.
-Чугунную? – заколебался спрашиваемый. – Слышал такую… Это вам надо вернуться на Лесной, и по ней пёхом. Там еще по левую руку – Металлический завод.
-Мне сказали выйти здесь и найти тропинку.
-Не знаю. Может, и так. Я здесь сам недавно работаю.
-Тогда извините.
Проспект по-прежнему пуст. Можно подумать, эта часть города вымерла. Придется дождаться следующего автобуса, когда кто-нибудь выйдет. Вдруг тормознула одна из проносящихся мимо легковых машин. Приотворилась дверца. Сидящая справа от водителя женщина:
-Вы случайно не Константин Евгеньич?
-Нет… - Успел спросить, пока дверца не захлопнулась. – А вы не знаете, как мне отсюда добраться до Чугунной улицы?
-Там… - женщина показала пальцем назад. – И туда…- Теперь указала влево. - Все, поехали. – Машина умчала.
«Там и туда». Очень лаконично. Никудышный ориентир и все-таки… Бородулин  отправился не спеша «туда», то есть назад… Нет, все то же – нескончаемые, переходящие один в другой заборы. Мальчик с крупной собакой. Метрах в пяти от него. Вынырнул откуда-то, как будто вырос из-под земли. Собака залаяла.
-Послушай… - Бородулин не посмел приблизиться к мальчику, его отпугивала собака. – Может, ты знаешь, как мне пройти отсюда на Чугунную улицу?
-Сюда, - мальчик кивнул головой. – Вот здесь проход… Вы все так идите, идите… Там в конце и будет Чугунная улица. А вам что там нужно?
-Дом сорок шесть.
-А, так это поликлиника! Вы почти прямо на нее и выйдете.
-Ну, спасибо.
Мальчик с по-прежнему лающей собакой побрел вдоль проспекта, а Бородулин  действительно вскоре разглядел вьющийся между какими-то кирпичными развалинами, хилым кустарником узенький проход. Жутковатое место. Обладай он романтическим воображением, - населил бы его какими-нибудь химерами, привидениями. Никакого освещения.  Ближайший источник света – башенный кран, где-то  в сотне метров от петляющей тропинки. Деятельный, издающий периодически какие-то звуковые сигналы, медленно поворачивающийся вправо-влево… Что именно он переносит,  отсюда уже не видно.
Наконец, благополучно миновал эту, похоже, ничейную, проклятую  землю, вышел на улицу. Прохожих опять никого, но вывешенный и высвеченный домовый знак свидетельствовал, что он находится на искомой им Чугунной улице… А вот и поликлиника. Будочка при входе. Постучал в окошко, подождал, пока оно отворится.
-Мне нужен платный травматологический пункт.
-Пройдете метров десять, увидите здание по правую руку. Кажется, второй этаж.
Поднялся на второй этаж. Вывеска. Отворил дверь. Уютная приемная. Две девушки за конторкой. Ожидающих приема – трое, но, кажется, все из одной компании: элегантно одетая женщина средних лет, девочка лет десяти, она прижимает к лицу платочек, и пожилая женщина. Пожилая женщина и та, что средних лет, о чем-то тихо говорят на английском. 
-Что вы хотите? – одна из девушек обращается к Бородулину.
-Я вам недавно звонил. У меня есть опасения по поводу клеща.
-Заполните, пожалуйста.
Пока заполнял анкету больного, из кабинета врача вышла девушка в медхалате.
-Плиз… - обращение к группе из трех.
-Нам всем? – поинтересовалась пожилая женщина.
-Сама больная и переводчик.
Девочка и пожилая женщина скрылись за дверью в кабинете. Там же, что-то предварительно обговорив с девушками за конторкой, скрылась и девушка в медхалате.
Коленьки пока не  видно.
-Вы работаете по сменам? – спросил, возвращая заполненную анкету,  Бородулин.
Та из девушек, которая взяла у него из рук анкету, согласно кивнула головой.
-А какая у вас сейчас смена?
-Ночная. С одиннадцати до семи.
-То есть следующая будет с семи?
-Да, с семи до пятнадцати.
Минут через пять из кабинета вернулась осчастливленная девочка, она уже не прижимала платок к лицу, сопровождаемая пожилой женщиной.
-Are you well? – поинтересовалась средних лет женщина. Вместо того, чтобы ответить, девочка бросилась в объятия, скорее всего, ее матери.
-Сергей Петрович, - та же девушка в медхалате, бросив перед этим взгляд в анкету Бородулина. – Пожалуйста, проходите.
Бородулин вошел в кабинет. За столом – врач, пожалуй, ему лет сорок. А где же Коленька?... Нет, Коленьки здесь, точно, не было.
-Что у вас? – вопрос врача.
-У меня возникли подозрения, что во мне сидит клещ.
-Вы были недавно в лесу?
-Да, в эти выходные.
-Ну, и где он у вас сидит?
-Под мышкой.
-Раздевайтесь.
Бородулин  разделся до пояса. Врач посмотрел, что у него творится под мышкой.
-Ложная тревога. Это не клещ, клещи выглядят совсем по-другому, а у вас самая обычная  папиллома.
-Она не опасна?
-Почти не опасна. Все же я посоветовал бы ее удалить, но для этого вам надо обратиться к хирургу.
-Дмитрий Иваныч, а что мне писать? – вопрос девушки в медхалате.
-Так и напиши: «Множественная папиллома подмышечной области слева. Рекомендации: обратиться к хирургу».

День пятый
1.
Итак, Коленьки ему не посчастливилось увидеть, зато получил много полезной информации. Теперь  Бородулин знает, как  нужно  добираться до места Коленькиной работы. Знает, что работа у них посменная, и что следующая пересменка случится завтра… Или, скорее, уже сегодня. В семь часов утра. Если он хочет воочию убедиться, что Якозя его не обманула и ее Коленька там действительно работает, ему нужно будет появиться на «травме» еще раз.  Это может вызвать недоумение у тех, кто обслуживает пункт. Кто их знает, - вся ли бригада меняется или кто-то все же переходит из смены в смену. Такое вряд ли возможно и все же, - пока остается хотя бы капля сомнения, - лучше будет, если он встретит Коленьку не в помещении, а на подходе к нему. Хотя бы на той же тропинке… Да, скорее всего,  он воспользуется именно ею. Ведь сказано же было: «Многие наши этой тропинкой ходят». Хорошая тропинка. Очень удобная. Никакого сравнения с тем, как если бы идти вдоль нескончаемых корпусов Металлического завода. Бородулин  испытал этот маршрут, после того, как покинул пункт,  и, чтобы выйти на Лесной проспект, потратил что-то около тридцати минут.
Дома у себя на Наличной улице он появился уже в половине второго ночи. Чтобы поспеть к семи, или даже к без четверти семь (ведь он, Бородулин, если хочет посмотреть на Коленьку, должен придти с каким-то запасом), - это значит положиться  на общественный транспорт (пара автобусов, метро), - дело рискованное. Самое разумное было бы заблаговременно заказать такси, но это означает: номер его телефона, адрес, маршрут останутся у кого-то в механической памяти. Зачем ему это? Лучше поймать какого-нибудь «бомбилу». 
Едва ли ему удастся заснуть, но, ради спокойствия, завел будильник на четверть шестого. Вспомнил, что с тех пор, как выпил капучино и съел облитую кремом булочку в кафе «Деметра», он, кажется, ничего не ел. Заглянул в холодильник. Ему в глаза сразу бросился в глаза окорочок, один из двух, которые он покупал для Якози. Один она съела, а второй не тронула. Ему вдруг ужасно захотелось зарядиться этим окорочком, как будто почувствовал, что привычной «травки» ему будет на этот раз не достаточно. Подогревать не стал: поел, умылся, не раздеваясь, прилег на диван.
Все-таки, вопреки уверенности, кажется, уснул. Но сон был какой-то нереальный, выдуманный, как будто он получил от кого-то задание сделать вид, что уснул, а на самом деле бодрствовал. Потом что-то его толкнуло в бок, - присел на диване, включил «ночник», бросил взгляд на часы: уже двадцать минут шестого, а будильник молчит! Вскочил, стал собираться. Смочил лицо, вытерся, начав обуваться, подумал: «А как насчет пистолета? Брать его с собой?». Решил: «Место – не приведи господь. Там могут поджидать любые неприятности. Возьму. С ним спокойнее. Но не ради того, чтобы им воспользоваться. Ни-ни! Ни под каким видом!». Вышел из квартиры. Стараясь производить как можно меньше шума (зачем ему лишние глаза, уши? А вдруг начнут интересоваться, что их обычно не раннего на подъем соседа заставило подняться в такой час?), - закрыл дверь на ключ.  По той же причине не стал пользоваться лифтом, - спустился лестницей. Вышел из-под арки и еще отошел от дома метров на пятьсот прежде, чем начал «голосовать». Машин в этот ранний час было совсем немного, а те, что были, спешили по своим делам и делали вид, что не замечают голосующего. Наконец, кто-то притормозил.
-На Полюстровский.
От хозяина машины – никаких лишних вопросов, комментариев, только назвал цену, сразу тронулся в путь.
Бородулин подумал: «Пока просто на Полюстровский. Без уточнений. Если время позволит, он немного не доедет, остаток дороги пройдет пешком». Водитель и в дальнейшем не проявил желания пуститься с ездоком в какие-то разговоры, - пока ехали, не задал ни одного вопроса, а  усевшийся на заднем месте Бородулин  сделал вид, что он продремал всю дорогу. На Полюстровский с Торжковской свернули, когда часы показали пятнадцать седьмого. Неплохо. Это значит, - хотя бы метров сто до места, где надо сворачивать на Чугунную, он сможет одолеть пешком. Рассчитался, покинул машину. Без  двадцати семь (то есть, получалось, с запасом)  предварительно оглянувшись по сторонам, убедившись, что поблизости никого нет, - свернул и побрел по тропинке.
Сплошная темень, - хотя башенный кран, как и накануне, опять в движении, там идет круглосуточная работа. Видимо, какой-то аврал. Пока шел, спугнул по дороге пару беспризорных кошек. Больше ничего живого по пути не повстречалось. Остановился, когда добрел  до уже отмеченных им накануне, уже начавших зарастать не только крапивой, но и всякого рода кустарником,  кирпично-бетонных развалин: не то остатки прежнего строения, не- то что-то только начали строить и бросили. В любом случае, - идеальное место, где можно затаиться в ожидании, когда  пройдет Коленька.
Хотя еще оставались вопросы. Вопрос первый: пройдет ли он вообще? Его ли эта смена? Вопрос второй: разглядит ли его Бородулин в сплошной темноте, не примет ли за него кого-то другого? Вопрос третий, самый, возможно, главный и пока не решенный: «Ну, его, допустим, смена. Ну, увидит он его, определенно узнает. И что дальше? Проводит его глазами? И только?»... Скорее всего, так и будет. Ни на что иное он сейчас не готов. В любом случае, - будет верен своей установке: пистолет он с собой взял вовсе не за тем, чтобы покушаться на бедного, ни в чем не повинного паренька, а ради собственной безопасности. И только».
Какой-то подозрительный шорох из-за кустов. Что-то звякнуло. Вполне может быть, что здесь проводят время какие-нибудь «лихие людишки» и теперь готовятся на него напасть. В этом случае разумнее всего чувствовать себя во всеоружии. Готовым к отражению любого нападения. Бородулин извлек пистолет  из внутреннего кармана пальто, передернул затвор. Строго по Пашиным инструкциям… Слава богу, - все сделалось, как положено.
Время ожидания пошло. Часовая стрелка неминуемо приближалась к заветной семерке, а Коленьки не было. Не было вообще никого. Ни одной души. Как же так? Или  девица его обманула, когда убеждала, что этой тропинкой пользуются? Или – пользуются, но не в такой ранний час, когда нормальному человеку, даже если это полный сил молодой мужчина, появиться здесь, скорее всего, страшновато?  Да, последнее, - больше всего походит на истину. Бородулин  переоценил степень Коленькиной «рисковости». Молодые люди, - они только на первый взгляд выглядят такими бесшабашными, все только на словах, на самом-то деле все они – себе на уме. Не сделают ничего, что грозит им хотя бы ничтожной потерей их пусть даже относительного благополучия. Таков, по-видимому, и переоцененный Якозей «рыцарь» Коленька.
Время пошло  на восьмой час, - и Бородулин уже смирился со своей неудачей, когда там, откуда он ждал появления Коленьки,  возникло живое световое пятно. Оно постепенно становилось ярче, оно приближалось, - никакого сомнения. Вот уже и звук шагов. Еще с десяток секунд и Бородулин из-за своего укрытия увидел спешащего, понимающего, что он уже опоздал и старающегося наверстать упущенное какого-то верзилу. Да, это он, это Коленька,  с фонариком в руках. Кроме роста еще и уже знакомая Бородулину  вязаная, свисающая на один бок петушиным гребешком шапочка.
Теперь дождаться, когда он сравняется ровно с тем местом, точнее, с той железобетонной колонной, за которой сейчас прячется Бородулин… Метр… Еще один…Еще чуть-чуть… Только бы не промахнуться… Коленька уже буквально на мушке его пистолета, - сейчас или никогда…
И в этот момент прямо из-под ног Бородулина  шумно, шум создавался только работающими крыльями, выпорхнула какая-то огромная, или, может, только показавшаяся огромной птица... Выстрел прозвучал, пламя ослепило на несколько мгновений глаза Бородулина, но его рука при этом дернулась, и пуля, вместо того, чтоб  лететь в пролом, громко столкнулась с  противоположной стеной, выбросив при этом фонтан искр, и, срикошетив,  зигзагом, - Бородулин успел заметить ее траекторию, - едва не задев самого стрелявшего, скрылась в темных недрах развалин. Ударилась там, судя по звуку, обо что-то еще и скрылась. Ничего не понявший, но испугавшийся Коленька смешно подпрыгнул в воздух, как какой-то кузнечик, а потом побежал, ошалело размахивая руками. Вскоре его стало не только не видно, но и не слышно, а вокруг Бородулина сомкнулась зловещая тишина. Где-то в далеких закоулках развалин светилось багровое пятнышко: это, как догадался Бородулин, медленно остывала выпущенная им и, подобно бумерангу, вернувшаяся к нему,  выпущенная им на волю и, как должно,  не воспользовавшаяся этой волей, никого не пронзившая, никого не убившая  боевая пулька.

2.
Пульку эту Бородулин на всякий случай, пока она еще зримо светилась, обернув ладонь носовым платком, чтобы не обжечься, подобрал, положил себе в карман. Еще раз оглядевшись и убедившись, что сделанный  им выстрел не произвел никакого переполоха,  - никто не кричал «Караул», никто за ним не гнался, - той же тропинкой не спешно вернулся на Полюстровский.
Время – уже где-то за половину восьмого. Проспект уже не выглядел таким пустынным. Спешащие на работу, на службу люди. Снующий взад и вперед транспорт. Никому нет дела до того, что случилось каких-то четверть, двадцать минут назад в какой-то, возможно, сотне метров отсюда. Никому в голову не придет, что этот – вполне прилично одетый, уже достаточно почтенных лет человек, который  куда-то бредет, не спеша, совсем недавно - пулька в его кармане еще совсем не остыла, - едва, возможно, не убил ни в чем не повинного человека. 
-Сергей Петрович!
«Сергей Петрович»… «Сергей Петрович это, кажется, я».
-Сергей Петрович, это точно вы? – из остановившейся неподалеку, у края тротуара  машины, широко раскинув руки, словно в предвкушении горячих объятий, прямо по лужам, Бородулину навстречу идет какой-то крупный, медведеподобный  человек.
-Ма-ать  чесная! Сколько лет, сколько зим.
Видит бог, Бородулин видит этого человека впервые в своей жизни. Ему где-то около сорока. Голый череп, зато рыжеватые, лихо закрученные на концах, «по-чапаевски» усы. Да и во всей манере этого человека проглядывает нечто лихое, наступательное, кавалерийское.
-Я Борис. Гнедой. Я был у вас студентом годиков эдак…двадцать назад. Неужели не помните?
Нет, такого студента Бородулин, точно, не помнил.
-А вы почти не изменились. Ну так…капельку. Эх, Сергей Петрович, Сергей Петрович, если б только вы знали! Вы же мне так крупно помогли! Биографию мою, можно сказать, вправили, на ноги поставили. Если б не вы, болтался бы сейчас по жизни, как, извините, дерьмо в проруби…Слушайте. Вы чего тут делаете?
-Да так…
-А у меня тут дельце, но оно терпит. Дело, как говорится, не волк. Давайте немножко посидим, отметим нашу встречу. Граммчиков эдак по сто.
С одной стороны, этот неожиданно возникший на его пути кавалергард  был, вроде, вовсе ни к чему Бородулину, с другой – он мог, если и не  заполнить собою, то прикрыть  какую-то брешь, возникшую в голове Бородулина с момента, когда прозвучал выстрел, в  эту брешь сейчас пытались хлынуть далеко не самые лицеприятные мысли. Он был бы вовсе не прочь на что-то или на кого-то отвлечься. Таким образом, получалось, что этот бравый усач пришелся ему как нельзя кстати.
-Одну секунду, - назвавшийся бывшим студентом (Бородулин уже не помнил ни его имени, ни его фамилии), вернулся к машине, в ней, за рулевым управлением, еще кто-то сидел, чуточку переговорил, вернулся к Бородулину. – Пройдемте, - ухватил  Бородулина под руку. – Давайте вон туда. Я там уже бывал. Бутербродики с икоркой, ничего, вы знаете, вполне свеженькие… Эх, Сергей Петрович, ну кто бы мог подумать, что я вас еще встречу? Судьба. Это точно.
В бистро, куда «Чапаев» (его подлинная фамилия, кажется, навсегда покинула память Бородулина) привел Бородулина, этим утром, с тех пор, как открылись, они были едва ли не первыми посетителями: чистые пустые столики и за стойкой никого. «Чапаева» это не смутило, он громко постучал костяшками пальцев по пластиковому покрытию стойки.
-Эй! Хозяева! Принимай гостей со всех волостей! – И вышедшей, вероятно, из «подсобки» пышногрудой хозяйке «кавказской национальности». – Значит, так, красавица… Вот этого…Да-да, из пузатенькой… Две по сто. Парочку с икоркой и столько же с ветчинкой. И пока на этом все.
Выбранный столик стоял у окна. По другой стороне улицы какие-то  складские помещения. Два дохлого и запойного вида мужичка под окрики не то азербайджанца, не то армянина выгружали из тележки замороженные туши, -  овечьи, или свиные. Один из мужичков, судя по тому, как постоянно оскальзывался, был совсем слаб, еле справлялся с грузом. Азербайджанец-армянин недовольно хмурился и все время отчего-то показывал пальцем вверх. Может, взывал к помощи Всевышнего?
Бородулин догадался, что их бистро находится напротив Калининского рынка.
-В общем, так… - «Чапаев» уселся за столик напротив Бородулина. – За встречу, само собой… Мартини. Настоящее. Я уже пользовался. Точно «Мартини»! Никакой подделки.  Ну, ежели только так…немножечко.
Бородулин с удовольствием выпил.
-Ну, как? Еще меня не вспомнили?... Ну, Сергей Петрович, а я-то думал, - память у вас…Я экзамен у вас сдавал. Вы мне, правда, тогда трояк поставили, хотя я, вроде, ни в зуб ногой. Ну, да  вы ж добрый! Вы ж никому принципиально двоек не ставили. А когда уже отдавали «зачетку», помните, что мне сказали? «Вы, конечно, человек не глупый, но делать вам у нас нечего». И так это мне в мозги запало! «Делать вам у нас нечего». Я и впрямь, как к вам попал?... Да вы закусите, Сергей Петрович, ей богу, бутербродики, что надо… Вообще-то родичи у меня ни фига из себя не представляли, зато дядя – по матушке - большая шишка у вас в Университете была. А тут настала пора куда-то меня. Послали к дяде. Помню, сидим мы с ним, у него живот…вот так…Он пиво «Жигулевское» очень любил. Ну, он и спрашивает меня. «Куда хочешь?». А я тогда за одной ухлестывал.  Очкастенькая такая. Профессорская дочка. Медалистка.
«Что же я наделал? Или почти наделал. И что было бы сейчас со мной, если б я действительно сделал?».
-Я ей, помню, под юбку, а она мне все из Свами Вивекананды. Знаете, конечно, такого. Я уже прямо чуть ли не в натуре… достаю из широких штанин, а она мне про нирвану. Ну, баба!  Ну, ничем ее не проймешь. И как спросил меня дядя, я, не задумываясь: «В Индию!». Он так, помню, удивился. Потом говорит: «А, может, племяш, куда-нибудь поближе? В братскую какую-нибудь?». Тогда они еще были, - братские, я имею в виду, - еще не успели рассориться. Я стою на своем: «В Индию и никаких гвоздей!». Ну, он еще немного подумал. «Ладно, говорит, ты у меня один племянник. В Индию, так в Индию». Так я и оказался. А потом уж вы мне эту фразу сказали , - до того меня это проняло! Да и с очкастенькой с этой, - я тогда уже завязал, попроще нашел. Короче, подумал: «Да на фига мне и впрямь это надо?». Пошел и поступил сам, - без дядь и без теть, - в сельскохозяйственный. На коневодство. Мои ж предки когда-то вот такими коневодами были! В Приазовье. Собственную породу выводили, да не успели: накрылось все с Октябрьской социалистической. В общем, закончил и не жалею. В цирке много лет проработал. При конюшне. Весь, можно сказать, мир объездил. Я с Запашным – вот как сейчас с вами. У меня с Никулиным, - царствие ему небесное, - фотография. Он мне там такую надпись сделал: закачаетесь! А последние шесть лет – сам, собственное дело затеял. Сейчас в степи живу, у меня там коневодческая ферма, а сюда по делу прилетел. Всего-то на пару дней. Вечером уже улетаю. И надо ж с вами было встретиться!
В это время зафыркал  мобильник у Бородулина.
-Извините… Але.
-Дядечка Сержик, это я.
«Якозя! Что-то все же случилось? Почему звонит так рано?». Вновь сердце забилось.
-С вами все в порядке?
-В общем-то… да.
-А где вы сейчас?
-Где-то…
 Подальше от этой пугающей осложнениями темы, впрочем и от места, где он едва-едва… «Случись  ЭТО, интересно, как бы он сейчас разговаривал с Якозей?». 
-Я ведь вам ключ-то от квартиры не вернула… А вы мне не напомните. Забыли?
Да,  это так, - про ключ он совсем не подумал. Все некогда было думать о таких мелочах.
-Мне когда его?
-Все равно. Когда сможешь.
-А когда вы будете?
-Трудно сказать.
-Вы на меня не сердитесь?
-Да ни в коем случае! – Здесь он может позволить себе быть совсем откровенным.
-Честно-честно?
-Честно-честно.
-Ну, тогда… Ждите меня в гости.
-А когда?
Но Якозя уже отключилась.
-Поговорили? – «Чапаев», кажется, еле дотерпел, когда  Бородулин закончит. – Ну, давайте еще по одной, и я, самое главное, расскажу: каких я лошадок у себя выращиваю.
-Извините, - Бородулину уже не сиделось в бистро, да и болтовня лихого коневода уже начала его донимать. –  Мне, пожалуй, пора.
-А вам куда? Давайте мы вас подбросим.
Бородулин подумал: «В самом деле – куда?». Кажется, у него сегодня как раз лекция в Университете (на родном восточном факультете его не забывают и периодически дают какие-то часы), но лекция у него в три, еще есть время вернуться к себе на Наличную, немного отдышаться.
-До ближайшей отсюда станции метро – если, разумеется, вас не затруднит.
-До «Озерков». Пойдет?
Бородулин согласно кивнул головой.
Пока добирались до «Озерков», «Чапаев», не умолкая ни на секунду, все  продолжал и продолжал рассказывать о своих, как он ласково их называл, «лошадках». Расположившийся на заднем месте Бородулин делал вид, что его слушает, - он это всегда умел, а  в общении с Якозей, кажется, довел это умение до совершенства.
-Мало ли, может, все-таки когда-нибудь будете в наших краях, - «Чапаев», когда Бородулин уже выходил из машины, подал ему, судя по всему, свою визитную карточку, - всегда, как говорится, рады. Будет вам и стол, и дом. Лошадок вам своих покажу. Покатаю. С ветерком.
Уже когда расстались, и Бородулин направился в сторону станции, решил избавиться от этого только что врученного ему кусочка картона, - выбросил в первую попавшуюся ему на глаза урну.
Очень скоро он сильно пожалеет об этом.

3.
Спустился в подземелье  метро, сел в вагон. Едва ли не сразу, как вагон тронулся, им вдруг овладела не поддающаяся усмирению трясучка. Руки, ноги, голова пришли в движение, и, как ни старался,  ничего не мог с этим поделать. На него, разумеется, обратили внимание:  десяток глаз были устремлены сейчас  на него, кто-то смотрел с сочувствием, у кого-то брезгливая гримаса на лице (именно так - брезгливо – здоровые часто воспринимают больных). Бог весть, что они о нем подумали, каким страшным недугом его наградили. Едва дождался, когда вагон остановится, - покинул его. Только на эскалаторе трясучка  оставила его. Когда поднялся наверх, до его слуха донесся стук колес проносящейся в это время электрички. Догадался, что он на «Удельной». Сразу принял решение: «Сяду на какую-нибудь и уеду… куда глаза глядят».
-Докуда? –  услышал, когда дошла его очередь оказаться у окошка кассира.
«Докуда?». Бородулин заранее и не подумал об этом. Ведь такой станции, как «Кудаглазаглядят» не существует.
-Ну, говорите, говорите! Вы же задерживаете!
-Какая самая ближайшая?
-На Кирилловскую.
-Тогда дайте до Кирилловской.
Но до Кирилловской он не доехал, вышел на станции Белоостров. Когда электричка ушла, оставила его на платформе одного, - те, кто вышел вместе с ним, бодренько ее покинули, - подумал: «Куда же мне идти? Что я тут буду делать?».
День был пасмурным, как ему и положено быть в октябре.  Дождя, правда, не было, и солнцу – урывками - удавалось выскользнуть ненадолго из-под рваных облаков. Вместо того, чтобы пойти вправо, куда утек перед этим людской ручеек, пошел налево, спустился по ступенькам, взял вправо, перейдя через рельсы, вскоре оказался в мелком, загаженном человеком – консервные банки, целлофановые пакеты, бумажный хлам, экскременты, - перелеске. Вышел на обочину асфальтовой дороги и пошел вдоль нее.
Мыслей пока почти никаких и вспоминать ни о чем – ни о дальнем, ни, тем более, о близком, -  сейчас не хотелось. Хотелось просто куда-то идти. От пункта «А» до пункта «Б».
Когда ему показалось, что отошел на достаточно удаленное от станции расстояние, перепрыгнул через придорожную канавку и углубился в уже  то, что более-менее можно было назвать лесом. При этом на голову ему, на плечи, на спину посыпались с потревоженных им веток капли влаги, мокрая трава достигала временами колен, обе штанины вскоре тоже намокли.
Лес становился гуще, и присутствие человека в нем ощущалось все меньше. Стал попадаться черничник (ягоды, если и были, - уже совсем несъедобные), потом гонобобель, жалкие остатки грибов (все, как правило, пропитанные влагой, расползшиеся, обратившиеся в кисель,  червивые). Потом лес поредел, под ногою мох, стали попадаться пушица, хвощи, папоротники, а потом и камыш. Бородулин  догадался, что он ступает во владение болота.
Это лето, в общем-то, выдалось скупым на осадки и это сейчас обернулось для Бородулина благом: иначе бы ему пришлось не один раз окунуться в приболотную жижу. На этот раз все обошлось, он вышел на кромку болота, не зачерпнув ни в один ботинок.
Как добрый знак - стоило Бородулину оказаться на болоте, - подул сильный ветер, туча прямо над ним надорвалась, в образовавшуюся прореху хлынул поток солнечных лучей, и все вокруг воссияло, заулыбалось, как будто на самом деле обрадовалось появлению позднего (не по сезону) гостя. До сих пор неразличимые детали стали заметными: то там, то здесь паутина с запутавшимся в ней мелким сором, капельками влаги; стрекоза, опустившаяся прямо на мох, на кочку, - спланировала и замерла, возможно, решила посушиться под солнцем.
Бородулин решил последовать ее примеру: нашел кочку повыше, сел осторожно, мох под ним просел, но ямы не образовалось. Ветер по-прежнему поддувал, тучи быстро рассеивались, солнце с каждым мгновением набирало силу, все вокруг оживало, приободрялось, запахи и звуки усиливались.
Бородулин и  сам приободрился настолько, что решил снять ботинки, носки, - поставил их рядком, то и другое сразу задымило, голая ступня теперь покоится прямо на мху: приятное соприкосновение. Кругом, куда ни брось взгляд, - редкие, сохранившиеся по эту пору, перезрелые клюквинки, кукушкин лен… Красные, опоясывающие ствол ягодки, это, кажется, называется волчьим лыком… Высокий водянистый ствол с растопыренными листочками и пушистой головкой – водяная сосенка… Багульник. От него прямо исходит пряный аромат… Многое-многое припомнилось Бородулину, - все из детства: сначала из странствий по мышкинским лесам и болотам, потом – из гербариев, одно из детских увлечений Сережи.
Что же касается самого хозяина здешних мест - болота… С ним у Бородулина связано особенное детское воспоминание. Ему было тогда, кажется, одиннадцать лет. Сережа уже давно просился, чтобы его взяли на дальнее болото. То, что было поближе, было уже исхожено им, кажется, вдоль и поперек, всего-то метров триста в поперечнике, уже не волновало его. Дальнее же… От того и называлось «дальним», что добираться до него надо было, по меньшей мере, часа полтора. Его призывы к взрослым долгое время оставались не услышанными, но вот, наконец, сжалилась одна из его тетушек, взяла с собой.
Поход этот состоялся  в конце августа. День стоял  солнечным, жарким. Однако ко времени, когда добрались до болота, погода резко переменилась: солнце стремительно ушло за облака, появились тени и вместе с этим – первое ощущение какой-то тревоги. Сначала, правда, все шло, как положено: Сережа, хоть и зачерпнул в один из резиновых сапог теплой приболотной воды, но с помощью тетушки быстро переобулся, перемотал портянку. Поразило его своей громадностью и само болото. Да, никакого сравнения с тем
малышом, где ему приходилось бывать до сих пор. Огромное, пестрое, покрытое мхом и мелким кустарником, - его оконечности терялись в болотных испарениях, в тумане, и лишь прямо по центру, может, метрах в пятистах от того места, где Сережа сейчас находился, прямо из болота вырастала плотно заселенная соснами горушка, она лишь подчеркивала собою величие, щедрость самого приютившего ее болота (то была явная щедрость от избытка: меня и так много, дай немного уступлю места и тебе).
Клюквы было много. Ею были усыпаны все кочки, которые только попадали в поле зрения Сережи. Он так увлекся сбором ягод, что какое-то время спустя, когда поднял голову, - не увидел тетушки рядом. Тихо. Никто нигде ни с кем не перекликается. Не аукается. И солнце к этому моменту, как назло, совсем скрылось за облаками. Темнело. Возможно, еще и от того, что вышли они с тетушкой довольно поздно, долго шли, - тетушка приноравливалась к мелкому шагу племянника, и день клонился к вечеру.
Сережа постоял, поглядел, послушал. Он не хотел окликать тетушку, ему было стыдно. ( Как это? Уже взрослый парень, а без посторонних обойтись не может). Предпочтительнее, конечно, чтоб она первой встревожилась и  сама его позвала. Но время шло, вокруг Сережи, кажется, с каждым мгновением становилось все темнее, и он уже не представлял себе, - случись, он останется в болоте один, куда же ему тогда идти? Сердце начало биться все сильнее и сильнее. И болото, еще совсем недавно казавшееся ему таким приветливым, вдруг – прямо на его глазах, - стало обретать новые черты: в нем все более проглядывало что-то глубоко враждебное, лежащее за пределами уже накопленного Сережей жизненного опыта. Вдруг перед ним четко восстало: вот он, Сережа, маленький, еще совсем несмышленый, ни к чему не приспособленный, а вот ОНО, что-то неопределенное, бесформенное, и в то же время такое могущественное, огромное, что может вместить в себя триллионы и триллионы таких же маленьких мальчиков, как он, и не только вместить, но и навеки поглотить, не оставив от Сережи буквально ни-че-го. Это ОНО - всесильно и в то же время совершенно безразлично к его личной, Сережиной, судьбе, его желаниям, надеждам, к его как неудачам, так и успехам. Что ему до того, что Сережа круглый отличник, к своим одиннадцати уже поглотил и переварил в себе кучу книг, что он собирается стать ученым,  что он послушный, покладистый, не разоряет вместе со сверстниками, такого же, примерно, возраста, как он, птичьих гнезд и не совершает набегов на чужие огороды, потому что сознает: то и другое плохо?  Даже слово соответствующее усвоил: не-э-тично. Ему, этому ОНО, на все это и по большому и по малому счету на-пле-вать. И заплачь, допустим, сейчас  Сережа в полный голос, закричи, начни рвать на себе волосы, ОНО все равно – если даже и услышит, - не проникнется к нему состраданием, не отзовется, не откроется. ОНО, если, разумеется, этого пожелает,  просто уничтожит его, как уничтожают надоевшего, присосавшегося комара. И сознание, ощущение своей беспомощности перед этим загадочным, не поддающимся никакому разумению и описанию, что сейчас представляло собой  быстро укрывающееся сумерками и туманом болото, было настолько страшно, что Сережа, наконец, не сдержался и что есть сил, надрывая голосовые связки, срываясь на хрип,  закричал:
-Тетя-а-а… Саша-а-а!
-Ну, здесь я. Чего ты орешь? – Оказывается, тетушка была совсем рядом, в паре шагов от него: напала на крупную клюкву и, удобства ради, присела на коленки.
И все чудесным образом сразу обрело привычный вид. И болото перестало казаться страшным. Сережа сразу разобрался, куда ему идти, чтобы добраться до дома. Только сердце еще какое-то время продолжало учащенно биться, а в сознании так навеки и осталось: ощущение своей малости, никчемности в сравнении с окружающим его миром, безразличия этого внешнего мира к его личным, скромным проблемам, его постоянной, вроде бы, готовности поглотить его со всеми потрохами. Поглотить и на веки  вечные, пока стоит этот мир, - забыть.
Да, сейчас этот мир, вроде бы, выглядел иначе. Но Бородулин понимал: все это не более, чем видимость. Все может измениться в любую минуту, и человек постоянно должен быть к этим сумасбродным изменениям готов. Затихнет ветер, сгустятся облака, солнце вновь окажется бессильным пробиться через них своими лучами, - и человек вновь может оказаться один на один с тем, что он, человек, как ни старайся, никогда не сможет определить, понять, рассудить.
Бородулин просидел на кочке уже, пожалуй, с полчаса, под ним уже образовалось уютное ложе, он уже стал казаться такой неотъемлемой частью его окружения, что какая-то птичка не нашла  ничего устрашающего в том, чтобы приземлиться в каком-то метре от него. Смотрела своими  блестящими глазками прямо на Бородулина, с открытым клювиком, из ее горлышка выходила какая-то мелодия, и хвостик ее при этом забавно подергивался. В этот момент Бородулин подумал: «Зачем он мне?». «Он» означало пистолет.
Вынул его из кармана пальто, вместе с отпущенной им на волю и вернувшейся к нему пулькой. Да, со всем этим надо, как можно скорее, расстаться. От беды подальше. Огляделся, заметил небольшой бочажок. До него еще надо было дотянуться. Вода, куда был брошен пистолет, а потом пулька, даже не булькнула, только со дна бочажка поднялась тучка крохотной взвеси, и отдыхавшее до сих пор на его поверхности паукообразное существо заметалось, было, вначале в панике, но очень скоро успокоилось.
Все! Эта кошмарная, не поддающаяся  разумению страница закрыта.
Да, не поддающаяся. И все же… Ему, чтобы жить дальше, необходимо дать хоть какое-то объяснение с ним только что случившемуся.
Итак…Что же с ним на самом деле произошло? Эта нахлынувшая на него, накрывшая с головой волна какого-то безумия. Скорее всего, то был какой-то гипноз. Какого происхождения? – непонятно. Нормальный человек при нормальных обстоятельствах никогда не сделает то, что сделал он. Все началось с того мятого существа с его странным «сюжетом». Именно после встречи с ним колесо безумия завертелось… А, может, оно начало вертеться еще до того? В любом случае – до, после, - очевидно, что Бородулин оказался как бы зажатым между двумя, готовыми перемолоть его жерновами. Очевидно, что он стал объектом интереса каких-то… может даже,  высших сил. И почему бы не принять тот вариант, что этот мятый субъект, - посланник одной из этих сил, а именно той, что силится увлечь его вниз? А то, что выручило его… Эта выпорхнувшая из-под его ноги огромная птица… И то, что дрогнула его рука, а пущенная им пуля  полетела по иной, не так, как кем-то было задумано,  траектории… И то, что этот паренек остался цел и невредим… Значит, все-таки он в этом мире не один. Что-то еще  надежно (точнее, ему хочется верить, что «надежно») охраняет его. И теперь вся его надежда на то, что… это «что-то», когда ему так страшно, покажется из-за кочки и спросит:
-Ну, здесь я. Ты чего орешь?
Да, пора успокоиться. Придти в себя. В смысле, - в того, каков он есть на самом деле:  спокойный, рассудительный, без суеты и без лишних разговоров. То есть  вернуться к своему нормальному «Я».
Достал из кармана пальто платочек, вытерся (испуганная птичка вспорхнула и улетела), поднялся, отряхнулся, посмотрел на часы: начало второго, а ему еще надо поспеть на лекцию в Университет.
Пора, давно пора  вспорхнуть и ему.