*
Ожидание развязки. Из дневника Альберта
*
Альберта Штейнгауэра можно было принять за неудачника - вроде всё в его жизни катилось в тартарары. Глубочайшее заблуждение! Ещё никогда его дела не продвигались с таким успехом: он дописал-таки "Страдания последнего собкора", приступил к дальнейшей работе над романом, навёл порядок в мыслях, расставил акценты в жизни и... выжил!.. После удручающей депрессии, опасной болезни и мучительных размышлений он всё начал как бы сызнова, с пеленок.
В силу любопытства исследователя душ человеческих ему по-прежнему, до мозгового зуда хотелось знать, как раскроются, как поведут себя люди, столкнувшиеся с проблемами отдельно взятого человека, который выжил вопреки логике похоронивших его людей.
А в целом... если кто-то скептически ухмыльнётся и скажет, что в его положении легче собирать деньги на паперти церкви или в постели богатой вдовы, чем просить у редакции, тот так и не понял главного: в прошедшем более чем наполовину кризисном состоянии Альберта Штейнгауэра деньги, другая материальная помощь сыграли бы некую поддерживающую роль, однако эта помощь не стала бы решающей, поворотной, потому что решающая, поворотная роль принадлежит возрождению духа.
Как будут развиваться события дальше? Чем всё это закончится?..
Он жил в тревожно-радостном ожидании скорой развязки.
Начинался новый 1995 год. Было настроение работать на износ, но Альберт был пригвождён безденежьем к месту. Он уже ничего не делал для газеты, отдавая время и силы роману. Наличие свободного времени вызывало иногда злую радость: рукопись романа потихоньку обретала если не литературную, то уж во всяком случае историческую ценность. Он знал на десять лет вперёд также о том, что роман получится скандальным...
Альберт оторвался от правки написанной на прошлой неделе главы, снял телефонную трубку, набрал номер.
- Оскар Нуссбаум... Чем могу служить?.. - ответил из Москвы главный редактор "Neuer Weg".
- Альберт Штейнгауэр беспокоит. Вы получили ответ от VDA по поводу обустройства корпункта в Христианинбурге или Славгороде?
- А какое у нас сегодня число? - спрашивает он, будто только что проснулся.
- Десятое января, вторник. Это имеет значение?
- Нет, конечно не имеет: господин Дёке молчит. А как у вас там с материалами в газету? - ехидно подкалывает Оскар Нуссбаум.
- Я готов ответить на любой вопрос Генерального Прокурора Российской Федерации, а на ваш... В ноябре-декабре отправил в редакцию четыре корреспонденции, - отвечал Альберт не спрашивая, на какие "шиши" должен готовить эти материалы, почему Оскар Нуссбаум не повышает заработную плату с семидесяти пяти тысяч рублей хотя бы до ста восьмидесяти тысяч - до стоимости потребительской корзины на одного человека. Главный редактор требовал работу за счёт энтузиазма, ему, вероятно, нравилась преданность собкора газете. - Кроме того, - продолжал Альберт невозмутимо, - вы должны были получить очерк "Страдания последнего собкора" в девяти письмах на тридцати четырёх машинописных страницах. Если к ним прибавите будущие отклики читателей, то продуктивнее Штейнгауэра в редакции никого не найдёте... - это была уже открытая издёвка со стороны возмущенного Альберта.
- Да, вот принесли и очерк, и материалы, и письма... - в голосе Оскара Нуссбаума послышалось замешательство - ему хотелось видеть редакторский стол чистым от материалов Штейнгауэра.
- Надо же, какое совпадение! - придавил шефа глухим смешком Альберт. - Не забудьте сообщить господину Дёке, он ждал этого дня.
- Я понял! - недовольно бросил Оскар Нуссбаум. - Господин Дёке будет извещён! Что ещё?..
- Этого будет достаточно. Спасибо. До связи.
- Всего доброго!..
Главный редактор не знал, как избавиться от последнего собкора и его страданий. Он подготовил почву для "прихватизации" газеты и ни с кем из старых коллег делиться не желал. Из Германии был получен комплект офисной мебели и оборудования, предназначавшихся Альберту Штейнгауэру, но... зачем редакции собкор? Зачем лишние расходы? В Германии российские немцы стряпают газеты минимальным количеством людей и собкоров, как правило, не держат...
Из дневника Альберта Штейнгауэра.
"Думаю, он действительно позвонил господину Дёке. Логическим следствием на свет божий явилось вето на публикацию "Страданий последнего собкора", о чём я узнал двадцать первого февраля, в невесёлый понедельник, получив из редакции письмо, подписанное Оскаром Нуссбаумом и его друзьями, осуществляющими негласный контроль за деятельностью немцев в редакции: заместителем главного редактора Семёном Утятиным и ответственным секретарем Марией Горячевой. Московские ребята, обсудив очерк, отвергли мои притязания. Конечно, за тремя малознакомыми фигурами я не вижу членов редколлегии, принявших участие в травле последнего собкора и продаже национальных интересов газеты. Не знаю, быть может, я такой... озлобленный, что-ли?.. Не знаю...
Выпавшее на мою долю одиночество распаляет костер поленьями гнева, бросает в него потрескавшуюся от жажды мечту о справедливости, бурно разыгравшуюся фантазию брошенного таланта, научившегося выводить на бумаге никому не нужные каракули. Одиночество разыгрывает сатирическое лицедейство, представив меня в Москве, в редакции "Neuer Weg", в стильном кабинете Семёна Утятина - лидера творческого бесхребетного коллектива. Перед мощью ума, организаторской хваткой и предприимчивостью этого молодого человека из числа "новых русских" Оскар Нуссбаум выглядит бледной поганкой среди красноголовых мухоморов. Марию Горячеву как пишущую журналистку, получившую увлекательнейшую должность, судьба собкора волновала чисто прагматически: молчит Штейнгауэр, значит нечего ставить в номер, а коли нечего ставить в номер, где найти материал? Забивать "окна" дайджестом - перепечаткой из других газет?..
Итак, Оскар Нуссбаум отложил "Страдания последнего собкора", тяжело вздохнул и беспомощно оглядел членов редколлегии, наскоро ознакомившихся с очерком воющего волком в сибирских степях Альберта Штейнгауэра - провинциального хама и зануду, рекомендованного редакции несколько лет назад известным историком и прохвостом Виктором Краузе.
"Мне кажется, мы должны ответить так: господин Штейнгауэр, мы понимаем, что вы пережили тяжёлый период и сочувствуем вам..." - первым заговорил Семён Утятин.
Перед моими глазами мрачным наваждением мгновенно встало острое видение достопамятного заседания бюро Христианинбургского горкома КПСС, внушительные монстры которого, особенно добродушный от вседозволенности председатель УКГБ Ершов, под колпаком которого я нахожусь, сверлит меня своими зелёными зенками: "Кто дал указание подорвать авторитет горкома партии?!. Кто открыл партийный архив и выдал секретные документы?!. Кто помогал собирать клеветническую информацию на уважаемых людей?!. Кто вообще подсказал дурацкую идею - написать подрывную антисоветскую статью?.. Кто?!. Вы сами до этого никогда бы не додумались!.. "
Ну да, конечно, они всегда знали, до чего мы могли додуматься, а теперь, когда я обвел их вокруг пальца, негодуют!..
Член горкома партии, управляющий Христианинбургским строительным трестом Плохошилов внешне очень похож на незабвенного Леонида Ильича Брежнева: то же одутловатое лицо с кустистыми бровями, тот же влюблённый взгляд, с таким же причмокиванием втягивает челюсть.
"Олег Саввич, - обращается он к председателю народного суда Нестеренко, - сколько нынче дают за клевету?.."
"По-разному..." - неохотно бурчит Нестеренко, у которого я часто брал юридическую консультацию.
Моя задача - выстоять, не отказаться от себя, не отречься от правды, остаться самим собой. Любопытно, кто из них проголосует за мое немедленное увольнение из редакции "Правда Христианинбурга"? Кто первым предложит столкнуть меня в пропасть? Я вглядываюсь в толстые лица и замечаю, что председатель Совета народных депутатов Иоганн Иоганнович Мерц от голосования воздержится. Из сегодняшнего дня я знаю и то, что в будущем, когда он выдвинет свою кандидатуру на пост главы администрации Немецкого района, я сделаю всё, чтобы делегаты района тоже воздержались...
Во мне уже нет леденившего душу страха сибирской каторги, сумев защитить себя тогда, сегодня я ерничаю, зная наперёд, что все мы комедианты с расписанными ролями и конец пьесы известен каждому.
Элегантный "новый русский" в новой немецкой газете Семён Утятин жестом балетмейстера показывает боящимся увольнения членам редколлегии листы моего очерка и говорит, адресуя каждое слово мне, говорит так, что каждый принимает их в свой адрес:
"Откровенно говоря, господин Штейнгауэр, ваш материал вызвал если не гнев, как вы предполагали, то некоторое недоумение. На наш взгляд, в нём есть довольно тенденциозные моменты, о которых человек, озабоченный проблемами семьи и своего здоровья, просто не стал бы писать..."
Я стою перед ними в старых вышарканных джинсах и выгоревшей на солнце футболке, будто только что вернулся с поля, где пас свиней - это из детства, когда одёжка на мне была много хуже. Но оттуда, из тех отчаянных светлых дней я лезу на рожон сегодня:
"Чушь собачья, - дерзко отвечаю я, - ничего вы не понимаете! Если бы понимали, то выразили бы свое сочувствие раньше, когда я балансировал на грани жизни и смерти! Что же вы не поддержали добрым словом хотя бы мою перепуганную семью? Поскупились на телефонный звонок? Или он не вписывается в концепцию новой газеты? Какие тенденциозные моменты вам не понравились? И почему, озабоченный проблемами, я - журналист, не должен писать? Я должен смиренно ждать, когда вы обратите на меня своё благосклонное внимание, терпеть, как терпит затюканный российский немецкий крестьянин? Дифирамбы должен петь новому главному редактору? И вам - его подпевалам? Мне очень жаль, что вы не заметили, как я был предан газете, как старался помочь ей! Мне очень жаль, что вы не попытались понять мотивы очерка..."
Преданность моя газете им известна, мотивы очерка понятны, но концепция такова, что в штате редакции я лишний, как лишними стали другие собкоры.
Они меня не услышат. Не услышат потому, что я не стою за прилавком базарного ряда и не торгую своей честью. Свинарка воспитала во мне острое чувство справедливости, а чтобы я мог добиться успеха, научила сдерживать эмоции, чему я не всегда рад - орать хочется во всю мощь моих здоровых лёгких!..
"Последние несколько месяцев редакция оказывала вам, пусть и символическую, материальную помощь в размере 75 тысяч рублей, ничего не требуя взамен. А ведь сотрудники редакции, приходящие на работу каждый день, получают всего в два раза большую зарплату", - напирает Оскар Нуссбаум.
"Хотя цены в Москве намного выше!" - срывается на истерический вопль утомлённая сумасшедшей работой, беготнёй по магазинам, очередями, руганью и вообще идиотски начавшимся понедельником энтузиастка Горячева.
"Правильно ли видеть причину личных неудач и проблем в других? - осторожно закидывает удочку с огромным крючком в мутную воду редакционных споров сидящий в углу кабинета президент Мартановской промышленной ассоциации "Свобода" Франк Беккер, перенявший опыт Ульяновской промышленной ассоциации "Союз" и с недавних пор ставший учредителем газеты "Neuer Weg". В октябре 1990 года, когда Ульяновский облисполком заморозил банковские счета "Союза" и президент ассоциации Николай Биккер в обмен на продолжение деятельности "Союза" дал офицерам КГБ подписку о сотрудничестве, Франк Беккер подписал аналогичную бумажку и с пеной у рта доказывал всем, что в отличие от Биккера "сохранил самостоятельность в своих решениях". Эту самостоятельность он проявил эмигрировав в Америку, оттуда - в Израиль, с Израиля - в Германию, завершив кругосветное бегство от кредиторов в первопрестольной, приютившей немало финансовых аферистов, старательно забывающих свои прежние имена и не помнящих новые. - Быть может, - продолжал он после некоторого раздумья, - стоит попытаться и самому что-то изменить в жизни, заработать деньги там, где их реально платят? Такие места есть везде."
Подпиши бумажку, говорят его глаза, и ты получишь место под солнцем!
Когда я напишу "Изгоя", они соберутся вместе пить мою кровь. К тому времени я соберу на них новый компромат и они облизнут свои пересохшие от жажды мести губы.
"Не путайте божий дар с яичницей, - не знаю, я, наверное, сидел в кресле, что стоит в перекрестии ненавидящих меня глаз, но в данный момент я стою вполоборота к главному редактору, целюсь в него указательным пальцем как револьвером и обвиняю, не раскрывая свои козыри: ваша "помощь" - это пособие по безработице собкора, которому вы обязаны создать условия для творчества. Да, да - для творчества! Обязаны по Закону Российской Федерации "О средствах массовой информации..." И если говорить об упрёках, то они звучат со стороны редакции в ответ на законное требование её работника!.. - Я перевожу дух, с удовлетворением наблюдая вытянувшиеся лица "молчаливого большинства", чувствующего себя передо мной неуютно. - Не могу оспорить цены в Москве, да это и ни к чему, скажу только, что "челноки" Славгорода и Христианинбурга ездят в Москву за товаром по два-три раза в месяц, чтобы заработать на перепродаже. Продукты питания у нас дешевле, но если бы вы оценили наш ежедневный многочасовой труд на дачных участках засушливой зоны Западной Сибири, вы не стали бы упрекать нас в нашем хлебе. Да и к чему препирательство, господа? Интеллигентные люди ещё никогда не грызлись за сушёную воблу! Стыдно!.. "
Они меня не услышат.
"Мы тоже, знаете ли, лежим в больницах, воспитываем детей, но, зная о ситуации в газете, сами ищем пути заработать деньги, а не упрекаем в чём-то газету! - Оскар Нуссбаум намерен исправить своё шаткое положение в глазах редколлегии, поэтому несёт околесицу, от которой мои глаза лезут из орбит - я был о нём лучшего мнения! - К сожалению, ваши материалы, господин Штейнгауэр, давно не появлялись на страницах газеты: во-первых, их часто просто не было, во-вторых, то, что изредка приходит, не всегда соответствует журналистскому уровню газеты. Кроме того, обвинять редакцию в том, что вы сами потеряли всякий контакт с ней, на наш взгляд, неэтично..."
"Вы что же, хотите, чтобы я писал в "Neuer Weg", зарабатывая на жизнь разгрузкой вагонов, выдавая "на гора" глубокий анализ счастливой жизни российских немцев в горячих снегах? Да, я потерял контакт с вами, у меня была причина для молчания, а вы, как я погляжу, потери бойца не расстроились..."
"Мы делаем газету минимальными силами, в газете остались практически одни энтузиасты, и регулярно поддерживать контакт с корпунктом мы не можем..." - В этих словах Семён Утятин превосходит самого себя.
Оскар Нуссбаум вынужден оправдаться:
"Нет, это не равнодушие коллег по отношению к вам, будь у нас финансовые возможности, мы бы позаботились о вас, поддержали работу собкора, но газета живёт сегодняшним днём, мы не в состоянии полноценно содержать корпункт на Алтае и честно признаёмся вам в этом..."
Вот они, слова правды! К чему было оскорблять меня?!.
"Мы не запрещали никому из своих бывших собкоров искать себе нормально оплачиваемую работу по месту жительства, а с нами сотрудничать на гонорарной основе, - прячет глаза Оскар Нуссбаум. - Так большинство из них и поступило. Почему бы вам вместо бесполезного ожидания помощи из Москвы и VDA для поддержки ставшей неэффективной работы корпункта не устроиться на приемлемую работу рядом с домом? Может, тогда и не придётся администрации района высылать материальную помощь за тридевять земель, чтобы здесь, в редакции, кое-что поняли, а просто выдавать её на месте и лично. Кстати, шестьсот тысяч рублей редакция так и не получила..."
Моё будущее заляпано грязью, но я спокоен, зная истину. Мерзости попыток трудоустройства в "Правду Христианинбурга", в "Степные зори", на местный коммерческий канал телевидения тошно вспоминать. Я не стал унижаться перед изгнавшим меня Донченко, перед стойким коммунистом Шайдаром Николаевым, перед отрицающими "немецкий вопрос" "новыми русскими", смеявшимися надо мной, изгоем в новой ипостаси. Я сделал всё, что было в моих силах и доволен новой подборкой фактов отчуждения человека.
"Альберт Генрихович, - тепло произносит Сёмен Утятин, мельком взглядывая на обиженно сопящего Оскара Нуссбаума, - решать в итоге вам..."
"Мы и дальше готовы высылать полагающееся вам пособие до момента вашего выезда в Германию", - поддакивает главный редактор.
Я молчу. У меня нет выбора. Я не могу поступиться собственными принципами, поэтому не уйду из газеты "по собственному желанию", я не оставлю им шанса выглядеть заботливыми и благородными российскими журналистами, ковавшими справедливость и демократию. В истории со мной они будут такими, какие они есть. Не буду другим и я.
"Теперь я очень хорошо понимаю, почему наша эмиграция в Германию необратима, - с горечью говорю я, оглядывая коллег, некогда присудивших мне премию за "Единоборство", - мы сами не оставляем друг другу надежды остаться. Я люблю великую убогую Россию и никогда не перестану любить её, какой бы она ни была, какие бы сказки о ней ни рассказывали. Я уеду при первой возможности, но всю оставшуюся жизнь я буду болеть о России, о моей газете..."
Их не трогают мои сентименты.
"Не падайте духом! - юродствует Оскар Нуссбаум. - Всем россиянам сейчас нелегко, а тем более - российским немцам. Но нельзя опускать руки."
Парафраз повисает в воздухе без ответа.
Отвратительное, некрасивое лицедейство. Я бросаю перебинтованную изолентой шариковую ручку, рву исписанные торопливой рукой страницы. Тысяч двадцать пять - тридцать по гонорарной шкале господина Нуссбаума мелкими клочками летят в корзину. Всё-равно "новые русские" в новой немецкой газете не оценят мой труд даже "оскарами".
Я расстроен до слёз, но сегодня даже слёзы детей никого не трогают...
2 марта 1995 года.
Я сижу перед телевизором и вот уже несколько часов с немым ужасом читаю титры РТР:
"Вчера вечером подло убит Владислав Листьев. Пусть наше молчание служит предостережением властям и обществу о том, что страна, в которой существует беспредел преступного мира, не имеет будущего."
Все каналы телевидения прекратили передачи до семи часов вечера. В эфир выходят только информационные программы.
"Влад убит профессионалами," - говорит его друг Андрей Макаревич.
Я читаю титры и заново переживаю всё, что пережил сам.
Я солидарен с журналистами РТР и сегодня не напишу ни одной строчки, кроме этих...
Мне казалось, что я вышел из пут депрессии, причины которой известны: тяжёлая затяжная болезнь, череда стрессов безработного, пессимистический взгляд на жизнь, обычные, беспросветные будни... Зная, что со мной происходит, я искал понимания и поддержки VDA, "Neuer Weg", близких по духу людей и всякий раз, натыкаясь на противоположную моим ожиданиям реакцию, получал сильнейшую сердечную боль, тоску, сожаление о том, что вообще обратился за помощью. Всё это бросало меня в новый круговорот тревоги, напряжённости, страха за будущее семьи. Работа над "Страданиями последнего собкора", над "Изгоем", некоторые журналистские открытия оказывали психотерапевтическое воздействие позитивного характера, поддерживали лучше депрессантов, о существовании которых я знал, но в лечебных целях не применял - не приучился заботиться о душе пилюльными подкормками. Я знаком с основами аутотренинга и медитации, все мои действия доказывают попытку выйти из кризиса с помощью анализа и коррекции ситуации. Совсем недавно на глаза мне попала рекомендация психотерапевта Тарасова для тех, кто начал путаться в депрессивных сетях, кто хотел бы научиться ослаблять переживания, снижая их актуальность, а то и вовсе ликвидируя их. Я был приятно удивлён тем, что всю мою сознательную жизнь интуитивно придерживался решениям, выработанным собственным опытом, собственными бесконечными размышлениями, совпавшими с новейшими рекомендациями. Во-первых, советовал Тарасов, нужно записать тревожащий эпизод в виде небольшого рассказа от первого лица в настоящем времени, попытаться как можно точнее вспомнить все события, восстановить диалоги, зафиксировать чувства; во-вторых, переписать эту историю так, как бы вы хотели, чтобы она произошла, пойти навстречу преследователю, отомстить мучителю; в-третьих, полюбить человека, которого вы ненавидите. Нужно делать всё, что хотите: создать новые диалоги, описать чувства, придумать собственный финал и развязку.
Я писал свои "бессмертные" произведения от первого лица в настоящем времени, писал иногда спустя несколько месяцев после событий, вспоминая детали до мельчайших подробностей, кое-что выдумывая, подгоняя под результат, не отступая от истинного кульминационного взлёта этого события, в чём и заключалась ошибка - я вытаскивал на свет божий новый стресс, являвшийся закономерным продолжением старого. Пора бы поставить точку. Простить всех, кто меня не понял, кто был ко мне жесток, полюбить...
Непротивление злу насилием...
Первое побуждение после прочтения письма из редакции "Neuer Weg" - написать гневное ответное обличение. И я уже настрочил то, что выдал воспалённый негодованием мозг. Отстояв справедливость на нескольких страницах, я лицедействую и анализирую. В принципе, бумага стерпит и не такое. Я - нет: надоело переживать, мириться с бессоницей, головными болями, мрачным настроением, преувеличением духовного кризиса...
Простить и полюбить...
Как всё просто, когда смотришь со стороны!..
Мне жаль, но я рву написанное...
Через две с половиной недели печатная машинка отстукала ответ, который поможет редакции уволить смутьяна незамедлительно:
"Уважаемый Оскар Нуссбаум, дорогие коллеги!
Получил Ваш ответ на очерк "Страдания последнего собкора" и от комментария воздерживаюсь. Восьмого марта в пять утра в Сургуте вызвали "Скорую помощь" - сердечный приступ. Электрокардиограмма засвидетельствовала: "Миокардиодистрофия сложного генеза, экстрасистония". К сожалению, у меня были дополнительные волнения, связанные с тем, что врачи христианинбургской городской поликлиники требуют полис обязательного медицинского страхования, но редакция "Neuer Weg" так и не прислала подтверждение страховых платежей. Это противоречит логике и законодательству. Я звонил Вам по этому поводу, но Вы отказали не объяснив. Обращаюсь к Вам с повторным запросом. Листок нетрудоспособности за прошедшие дни прилагаю. Курс лечения сердца прошёл - как слону дробина. Санаторно-курортное лечение не по карману. Без страхового полиса речь об этом вести бесполезно. Пришлите для ознакомления Ваши условия трудового соглашения на гонорарной основе, быть может, они меня устроят.
С уважением..."
Они выбросят меня на улицу, когда получат последний листок нетрудоспособности.
Простить и полюбить...
Сердечный приступ - не выдумка. Это еще одна правда, настигшая меня за восемьсот километров от дома, в Сургуте, куда я приехал окунуться в нэпманскую жизнь нефтяных королей, выкачать из чёрных недр звонкую монету газетной рекламы, а еще - к Алёнке за дочерью Оксаной, работавшей продавщицей в одном из бывших её магазинов.
Моя сестрёнка, моя малышка переживает ещё более трудный, чем у меня, период: чеченская преступная группировка отобрала у неё не только товар на сумму в сто пятьдесят миллионов рублей, но и лицензию на право торговли, квартиру, право на счастливую жизнь, вышвырнув семью на улицу. Всё потому, что Алёнка отказалась работать на мафию. Среди бела дня в Сургут на самолёте прилетели двадцать пять вооруженных боевиков, сделали своё дело и безнаказанно убрались восвояси, оставив тяжёлые воспоминания чеченского беспредела. Они держали её под пистолетом, грозили изнасиловать на её глазах маленькую дочь, убить мужа... Мог ли я не взволноваться её рассказом? Мог ли не забеспокоиться о собственной дочери?.. А тут ещё Владимир, с которым Алёнка прожила столько лет, предал её... В тот день они все изрядно выпили, Владимир открыто волочился за Аленкиной подругой, тискал её в углах квартиры, целовал на глазах жены и дочери... Потом Алёнка попыталась покончить жизнь самоубийством, началось выяснение отношений... В итоге он ушёл с той, которая манила призрачным счастьем, манила, чтобы к рассвету вернуться со слезами раскаяния к мужу-рогоносцу. Пока Владимир таскался по злачным местам Сургута, я лихорадочно искал способ вывести её из маниакальной идеи самоуничтожения. Я натолкнул её на мысль написать мне рассказ обо всём, что её тревожило, заострив особое внимание на "чеченской" истории как ключевом моменте трагедии. Я хотел, чтобы она, обдумывая фразы письма, пришла в себя, а я, получив время, придумал, что делать дальше. Мне казалось, что поступил я правильно, но время шло так быстро, писала она так торопливо, что мною овладела паника! Я не знал, что я ей скажу, когда она поставит последний решительный восклицательный знак!.. И тогда сердце, моё изношенное, израненное в житейских боях сердце своим прерывающимся, ухавшем в пропасть ритмом выручило, подсказав единственно правильный выход: переключить внимание Алёнки на меня.
Она сидела за круглым столом в нескольких шагах от меня, лежавшего на диване, плакала навзрыд и писала, часто отрываясь, чтобы громко, взахлёб рассказать ещё один эпизод из несостоявшейся жизни с Владимиром. Ей было очень трудно понять смысл сказанного мною.
"Сердце схватило", - повторил я, боясь, как бы она не разоблачила во мне перестаравшегося актёра. - "Позвони, пожалуйста, в "Скорую..."
"Алька, ты серьезно?.." - в зарёванных глазах появилось обнадежившее меня беспокойство.
"Как никогда..."
Через несколько минут прибывшие врачи - их почему-то оказалось трое - с помощью хитрой аппаратуры подтвердили то, что я хотел симулировать, но что оказалось в действительности, о чём я даже не догадывался, сделали укол и перед отъездом предупредили Алёнку, чтобы окружила меня заботой, напрасно не беспокоила и утром отправила в больницу.
"Это серьёзно? - спросила Алёнка медиков уже на выходе из квартиры. - Объясните, пожалуйста, популярно, а то я ничего не поняла..."
"Каждый человек имеет сердце, - живо откликнулась старшая спасательной группы. - Сердце - "пламенный мотор" - в основной своей массе состоит из мышц, средний слой которых называется миокардом. Это он отвечает за работу сердца. Большой расход энергии требует равнозначного её восполнения. Ослабленному сердцу трудно справиться с жизненными неурядицами..."
"Что вы имеете в виду?.."
"Пить меньше надо!" - обронила одна из женщин.
"Хм... Альберт не алкоголик. Иногда, правда, выпивает... Но чтобы это было основной причиной... Нет, это не то!.."
"Я врач и могу назвать причины, - продолжила старшая. - Ослабление функции сердечной мышцы было вызвано перенесённой недавно операцией на лёгком, плохим питанием, дальним путешествием, переохлаждением или перегреванием, стрессами, недостатком свежего воздуха и сегодняшним перенапряжением. Ему нужно ложиться на лечение в кардиологическую клинику. Немедленно. От нашей помощи он, как вы слышали, отказался..."
Напряжение кошмарной ночи было снято лишь к обеду, а к вечеру, сославшись на необходимость срочного лечения, я забрал Оксану и уехал домой.
Не мне было решать, что делать с вернувшимся от любовницы Владимиром.
Алёнка оставила дочь и мужа и уехала в Москву. Чем она там занимается, где живет, на какие средства существует, неизвестно. Иногда она звонит мне, говорит, что работает в министерстве нефтяной и газовой промышленности, живёт в гостинице, но я почему-то не верю и снова волнуюсь, думая о том, как бы она не погибла в одиночестве, бродя по бесчувственному городу, по его холодным каменным лабиринтам улиц. Вероятно она считает себя виноватой передо мной, но это не так: то было время обострения болезни, совпавшего с разыгравшейся в атмосфере Земли магнитной бурей, из которой мы оба вышли изрядно потрёпанными. Надо было выстоять и мы выстояли, теперь многое надо начинать сначала...
Алёнка, прости, я ничем не смог тебе помочь!..
Директор и главный врач краевой физиотерапевтической лечебницы в городе Яровое Тамара Семёновна Хоменко, замечательный человек, искусная целительница, добрая слава о которой распространилась от берегов Тихого океана до Балтийского моря, прослышав о моём недуге, пригласила к себе, заверив, что не возьмёт с меня ни копейки, поскольку помочь известному журналисту немецкой газеты считает для себя высшей честью.
"В вопросах гуманитарной помощи творческим людям нашего региона я не хочу отстать от главы администрации Владимира Томилова", - сказала она мне после прошедшей в зале лечебницы пресс-конференции, на которую я приплёлся, сбежав из-под надзора Ренаты.
"Примите лучше кого-нибудь из детей нашей редакции с условием - мы сделаем вам хорошую рекламу..." - предложил компромисс я.
"Хорошо, пусть присылают детей. Но вместе с ними я буду ждать и вас."
Я поблагодарил за заботу и отказался. Будь у меня миллион, я бы сказал: Тамара Семеновна, мне, пожалуйста, "люкс" с окнами в сад...
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/15/1203