- Шах и мат, - по своему обыкновению ядовито прошипел Горин.
- Сука ты, Кирилыч, ****ь жидовская.
- Отчего же жидовская? Я исконно русских кровей, - Горин довольно потер ладони, сгребая выигрыш. – Мой прадед в погромах участвовал, лютый был – зверь.
- Иди ты! Откуда же ты такой плюралист выродился? Вылитый жидок, и мочки ушей у тебя по вершку – чистый Абрам.
- Про мочки не скажу, но к евреям я со всей душой. Правильный народ, хоть и сволочь порядочная. А традиции соблюдают и марку, не в пример нашим, держат. Ты, Филька простоват, филька-простофилька, и воняет от тебя помоишными шлюхами да луком. В шахматной секции сколько занимался? Лет пять? А играешь как золотарь на флейте.
- А ты просрал все. И дом был у тебя, и жена, и татарка эта... А ты уперся в свою философию, так и вышел – голяк.
- Не в философии дело, друг Филька. Не заслуживал я того, чем владел, и тяготился этой назаслуженностью. Женщины у меня всегда были красивее и лучше меня. Я их трахал, а сам ногтя их не стоил. Даже страшно бывало; влюбился в одну, а она в меня – как кошка. Красивая, ласковая, верная. А я блудил, и до того как влюбился, и потом. Ревновал ее жутко. Может и было с чего, а может и нет. Я заранее чувствовал – не быть нам с ней, - поймет и уйдет. И ведь не поняла, сам я… Может струсил, а может ее пожалел. Любил очень.
- Кирилыч, прости. Я тебя как отца…
- Пустое, Филька, и ты прости. Я тебя за олуха почитаю. Но и уважаю. Ты заслуженно живешь.
- Сволочь ты, Кирилыч. Знаешь ведь, - не дурак я. Мне не везло как-то всё; еще в детстве не фортило, и потом.... Девочка мне нравилась, глазки-бусинки; мы с ней жили рядом, на одной клетке, а она в дружка моего влюбилась. И так мне было досадно, - не знаю, сейчас… может и не любовь.
- Хорошо, что не любила. Еще хуже бы вышло. Ты – образина, себя измучил бы ревностью, а потом, может, и убил ее… и себя. Или еще хуже…
- Что хуже то?
- А то, спились бы вы с ней, она от жалости к себе, а ты от стыда, что жизнь ей испортил, и были бы два зомбокекса, как из пятой…
- Это точно – хуже. Черно рисуешь, дед. У нас бы с ней точно вышло… и детей бы родили, но без горя не разошлись. Не ей бы не верил я, а счастью своему не поверил бы.
- Говоришь, было у меня все? Было… А дальше что? Предел, остановка, жизнь после жизни? По-твоему, прожить жизнь, значит за сиськи добрую бабу подержать, да сожрать все деликатесы из гастронома? Хотя, сейчас этот список расширился до бесконечности, и, получи ты одни сиськи, тут же потянешься за другими, если же нет, то ты просто псих.
- Тогда просвети, в чем тайный и главный смысл жизни. Но не вздумай отделаться ссылкой на риторичность проблемы. Если менял свою жизнь, значит, знал к чему шел. Нахера семью бросил? Графом Толстым возомнил себя?
- Возомнить полбеды, он в меня залез с босыми ножищами, вытоптал все внутри, и устроился на ПМЖ, - засмеялся Горин, - да и не он это, скорее прообраз некого мыслительного продукта… детище. С некоторых пор мне пришла охота примерять на себя образы старикашек разных. И совсем не обязательно чтобы сходились со мной в чем, а так, чтобы интересно было. В основном пьяницы всякие лепились, они на виду, и, самое главное, трагизма в каждом пропасть, а мне, то ли от злости накопившейся, то ли от восторженности взявшейся непонятно откуда, очень захотелось трагического исхода; покрасоваться, чтобы, на последок, эпатировать всех, да так, чтобы и стыдно и прекрасно, одновременно. Еще партейку?
- Можно, только по двойной ставке. А то гоняем мелочь туда-сюда.
- Ну, про «сюда» ты по доброте. У тебя все «туда» сегодня. По двойной так по двойной. Мне лишние деньжата впору как раз. По тысяче, стало быть.
- По штукарю. Мы вот так, - Филька двинул вперед на две клетки королевскую пешку.
- Смело, - промычал Горин, не имея, конечно, ввиду никакой настоящей смелости, а просто наполняя пространство своим хрипловатым говорком. – А мы вперед, - и двинул пешку, преграждая путь Филькиной фигуре, - ты и живешь как бомж, и бабы у тебя одна другой хуже, зато потерять их не боишься, прОпасть таких, найдешь и другую. Ты не обижайся, я дело говорю.
Горин поставил белопольного слона, угрожая сильному коню Фильки.
- Вот так и я, менял коней, искал самого резвого да статного…
- О бабах?
- О них. Только счастья не было, даже когда было…
- Опять загадками говоришь. Шах тебе.
- Такой шах, что песня сердца, - проскрипел Горин, закрываясь ладьей, - сдаешься?
- И не подумаю.
- Тогда получите шах и мат. – Горин весело рассмеялся, радуясь удивленной мине Фильки. – Ничего, научишься. А лучше не учись; «знание умножает скорбь», - Сократ сказал, а он собаку съел, и не одну…
- Бежать?
- Беги.
Горин сунул в шершавую Филькину ладонь только что выигранную тысячу. Блаженно потянулся, и подумал: «Незаслуженно…»