В лесу Бог лесу не уравнял, в народстве - людей.
В.Даль, "Пословицы и поговорки русского народа"
*
Страх приговора смерти
*
Поезд медленно подходил к ночному городу. Барнаул открылся огромным скоплением огней, словно там, на угадываемых холмах, горели костры древнего многотысячного войска. Вблизи картина изменилась: из сонной тьмы выступили освещённые уличными фонарями и неоновыми рекламными вывесками пустынные в этот час площади, проспекты, высотные дома густонаселённого краевого центра. Через несколько томительных минут ожидания Штейнгауэры вышли из вагона на грязный перрон. Было невероятно холодно, они мгновенно продрогли. Вдобавок ко всему Альберта бил температурный озноб, а Зинаиду - озноб страха. Они кое-как попрощались с Виктором Краузе.
- Сейчас определимся, куда нам лучше всего пойти, - с напускной бодростью сказал Альберт матери, когда они, следуя за толпой пассажиров, подземным переходом прошли в переполненное здание вокзала.
- Что ты собираешься делать? - озиралась она в поисках свободного уголка, где их не толкали бы бродившие взад-вперёд люди.
- Хочу уложить тебя в постель на оставшиеся два часа, - ответил он. - Или ты против?
- До утра не так много времени, - неуверенно возразила она. - Поедем сразу в больницу.
- Поликлиника ещё закрыта, на холоде не выстоим. Подожди тут, возле киоска, я сбегаю в комнату отдыха, узнаю, найдётся ли свободное местечко.
- А может, к Сёмкиному брату поедем?
- Если в комнату отдыха не пустят, поедем. Хотя вряд ли он нам обрадуется.
- Ты думаешь?
- Незваные гости хуже разбойников. Жители краевых центров отличаются от провинциальных.
- И то правда. Ну иди, я подожду.
Ни в комнате отдыха, ни у Сёмкиного брата Штейнгауэров даже на порог не пустили. Он знал, что так получится, поэтому возил мать по улицам ещё пару часов в такси - она и город посмотрела, и на ногах не стояла. К утру, когда в городе возобновилось движение, вернулись в полупустое здание вокзала.
- Отдохнем с часок и отправимся в поликлинику, - предложил Альберт, ненавидя чужой неприветливый город.
Она была терпимее к окружающим. Ей, правда, было неловко от того, что больной нервничающий сын опекал её как ребенка: чуть не подрался с пьяным мужиком из-за такси, таскал вещи, поддерживал её и ни разу не пожаловался на недомогание, хотя еле держался на ногах.
- Хороший ты у меня, - благодарно припала она к его плечу, когда они устало опустились на скамью в зале ожидания. - Молодые наверное все такие.
- Ничего путного я еще не сделал, - не согласился он, однако не шевельнулся, чтобы её голова продолжала покоиться на его плече.
- Смешной ты...
- Вот это про меня. Я просто клоун.
- Сердишься?
- Только не на тебя.
- Люди не знают, как нам тяжело.
- А если бы знали?
- Помогли бы.
- Они не желают знать. Если бы хотели, здесь давно были бы комнаты для таких, как мы. И буфет. И медпункт. Вместо них, вон там, видишь - "Комната депутата". Мандатная жизнь начинается с вокзала. Больше никогда не пойду на выборы.
Пока мотались по городу, Альберт был ещё в состоянии думать, решать, что-то делать, но в тёплом помещении с впитавшимся в стены затхлым воздухом болезнь начала одолевать, он понял, что теряет контроль над собой, несёт всякую чушь.
- Схожу умоюсь, - с трудом поднявшись сказал он и тяжёлой поступью направился в общественный туалет.
Мать проводила его жалостливым взглядом, в котором давно сквозило раскаяние за то, что согласилась на помощь больного сына.
В туалете он подошел к раковине, открыл холодную воду, долго студил ею пылавшее лицо. Затем поднял глаза, посмотрел в мутное старое зеркало на своё отражение. Вне всякого сомнения перед ним был человек, которого все звали Альбертом Штейнгауэром. Но он не узнавал себя! Моля воспаленным взором о сострадании и пощаде, на него уставился болезненный, измождённый, небритый, с мокрыми всклокоченными волосами какой-то бродяга, и это был он, Альберт Штейнгауэр, с которым он сам не стал бы разговаривать, считая, что уважающий себя человек не может опуститься до такого состояния. Другими словами, он никогда не видел себя таким.
- Чего зенки пялишь, обормот? Домой захотел, в постельку? А это видел? - свернул кукиш.
В голосе звучало столько презрения, ненависти и угрозы, что вошедший было в туалет мужчина в страхе ретировался за дверь.
Альберт усмехнулся тому, в зеркале:
- Ну ты и пугало!
В нем завязалась новая борьба с трусливым, слабым "я", не желавшем пропасть в чужом городе за понюшку табаку. Схватка вышла недолгой - в зале ждала мать. Приведя себя в пристойный вид, он проглотил очередную порцию таблеток, бросил насмешливый взгляд в зеркало и решительно зашагал к матери.
С гордостью за сына Зина заметила перемену в нём. Хорошо, что не лезла к нему со словами утешения, а то бы расквасился как последняя размазня. Впрочем, он никогда не квасился. Старшие хотели управлять им, да не по ноге сапог шили - умел постоять за себя.
В краевой онкологический центр приехали за час до открытия. Знали, что окажутся в очереди, и не ошиблись: в холодном мрачном тамбуре-склепе уже стояли прибывшие из районов люди. Зина с немым ужасом всмотрелась в искажённые болью и страхом дряхлые жёлтые лица, беззубые морщинистые рты, слезившиеся белесые глаза косых и кривых, опиравшихся на клюки стариков и старух без возраста. Показалось, что её обступили выходцы с того света. Это шокировало её, у неё вдруг подогнулись колени и она упала бы на пол, под ноги толпе, если бы не сын, успевший поддержать её.
"Очередь за смертью!.." - пронзило и его.
Избегая сочувствующие взгляды, они пробрались в угол.
Гнетущая тишина ожидания остановила время. Говорить о чём-либо было неуместно. Казалось, проговоришься о беде - накликаешь горе.
Начало дня как недоброе предзнаменование. Изменить его Зина не могла. Она уже видела себя лежавшей без сил на холодном бетоннном полу в окружении зловещих теней. Спасибо Альберту: как ангел жизни он поднял её и вынес на солнце. Но и он не в состоянии помочь ей. На что она еще надеется? Надо набраться терпения и ждать приговора судьбы.
"Сегодня или завтра? Боль такая, что хоть сейчас ложись на операционный стол! Угораздило же под старость лет! Сколько придётся мучиться? Только не год - устала... Оперировать будут... Себя не обманешь..."
Звякнул металлический засов, половина двустворчатой двери открылась. Служащая в белом отступила в сторону, пропуская устремившихся к окошечку регистратуры продрогших людей. Зина оказалась третьей в начале длинной волновавшейся очереди.
Функции сопровождавшего вдруг свелись к минимуму, можно было расслабиться. Подумав об этом, Альберт почувствовал, как тепло помещения тугими волнами накатило на озябшее тело. От этого тепла озяб еще больше. Проникая в лёгкие, тёплый воздух раздражал горло и бронхи, вызывал неудержимые приступы кашля. По жалостливым взглядам людей он понял, что его приняли за одного из пациентов. Температурный озноб смешался в нём с нервной дрожью. Он опустил глаза, собрал остатки воли в кулак, напустил на себя побольше независимости и под сочувствующие взгляды проглотил новую порцию таблеток, закрыл глаза, притворился дремлющим. Он так устал, что особого актёрского дара не потребовалось, чтобы те, кто на него смотрел, поверили. Подняв через некоторое время тяжёлые веки, он с удовлетворением отметил, что каждый человек вспомнил собственные проблемы.
Он отыскал в очереди мать. Она стояла к окошку второй, прислушивалась, о чём говорили пожилой пациент и регистраторша. По бледному лицу матери Альберт догадался, как трепетало её сердце, какие мысли одолевали её.
"По-моему, она до сих пор не знает, что означает слово "онкология", не знает, что это за поликлиника. Она бы не перенесла убийственного известия. Или я ошибаюсь? Может, она держится, надеется... Боже, как тяжело человеку знать о приближающейся смерти, когда он ещё полон сил и желаний!.. Как несправедливо устроена жизнь!.."
Получив направление в кабинет номер 17 к пульмонологу, Зина перешла из одной очереди в другую. Возле кабинета стояли стулья, она устало, бочком села на один из них. Альберт присел рядом, поставил сумки у ног.
Она не могла молчать. Ей хотелось плакать и жаловаться. Но вокруг были такие же, как она, поэтому она не смела распустить нюни, чтобы не заголосили все.
- Но ты еще не ел! - вспомнила вдруг она.
- Ты тоже, - эхом откликнулся он, продолжая потихоньку приглядываться к матери.
- Поешь, - кивнула она на сумку с продуктами.
- Не хочу. Подожду тебя.
- Мне нельзя: должны взять кровь на анализ.
- Я подожду.
- Стесняешься?
- Кого?
Ее вызвали вне очереди.
- Ну вот, - сказала она удивленно, - началась и моя мандатная жизнь - больше никаких очередей!..
Альберт уловил настроение. Помог подняться, проводил до двери.
- Видела? Старичок принимает. Собаку съел, сидя тут...
- И меня съест.
Судя по-всему, она могла пробыть на приёме минут десять как минимум. Альберт давно не курил, под ложечкой сосало. Однако он не ушёл, подумав, что может понадобиться в любую минуту.
Так и случилось: из кабинета вышла, как он решил, студентка-практикантка, кокетничая обратилась к нему, торопливо поднявшемуся навстречу:
- Альберт Штейнгауэр - это вы?
- Я.
- Ах, какие вы...
- Не понял?
- Предупредительные.
- Вы хотели сообщить мне что-то важное?
- Отнесите в лабораторию, - надула губки девица, сунув ему в руку пробирку с кровяным лоскутком злополучной материнской опухоли. - Она во дворе, в доме с высоким крыльцом.
- Да, конечно, я понял.
Выскочив во двор, он едва сдержался от искушения смешать с грязью и снегом то, что держал в дрожавшей руке, словно это могло избавить мать от страданий.
- Так она ваша мать? - закончив исследование лоскута, осторожно спросила лаборантка - женщина лет пятидесяти пяти.
Альберт судорожно проглотил подступивший к горлу ком страшной догадки.
- Да... А что вы там нашли?
Она устала приговаривать людей к смерти. Потерла ладонями лицо, тяжело вздохнула и проронила:
- Мне очень жаль...
- Не понимаю...
- Мне очень жаль, - повторила женщина, заполняя бланк. - Недоброкачественное новообразование... Попросту говоря, рак...
- Но как же так?! - возмутился Альберт. - Вы что-то напутали!
- Напутала? Извините... Мне очень жаль, - в третий раз сказала она, протягивая бланк, заполненный быстрым неразборчивым почерком, - от меня тут ничего не зависит.
Альберт повертел в руках бумажку, спросил:
- Это поддаётся лечению?
- Первые признаки болезни когда проявились?
- Полгода назад...
- Чего же вы ждали полгода? И чего теперь хотите от меня?
Альберт молча проглотил обвинение.
Женщина отвернулась, помолчала, сердито продолжила:
- Идите к врачу, он вам всё объяснит. Я на это права не имею.
Врачи с пациентами о смерти не говорят. Но Альберт много слышал о врачах-циниках, врачах-садистах, получавших удовольствие, истязая людей пытками моральной и физической боли. Некоторые выколачивали колоссальные суммы, припрятывая и затем вдесятеро дороже продавая дефицитные лекарства. Некоторые, добившись подписи под завещанием на своё имя, убивали стариков. И если бы об этом не рассказывали по телевидению сами криминалисты, можно было бы подумать, что у бедных россиян от нищеты "крыша поехала".
С этой мыслью как с занозой в мозгу он в волнении постучал к пульмонологу. Матери в кабинете уже не было. Он протянул отчет лаборантки.
- Мда-а... - протянул пульмонолог. - Придётся остаться у нас. Будем оперировать. Полную информацию, если хотите, получите завтра, когда мы, врачи разных направлений, придём к единому мнению.
- Ну хоть какая-то надежда есть? - взмолился Альберт, тотчас затаив дыхание, боясь не услышать ответа.
- Ну конечно есть! - воодушевился дремучим невежеством посетителя пульмонолог. - В Советском Союзе больше двух миллионов человек с запущенными формами недоброкачественных новообразований излечено - треть общего числа пациентов онкологии! Второй трети мы продлеваем жизнь на пять-десять лет!..
- Почему же говорят, что рак неизлечим? - пытливо и недоверчиво всматривался в старичка Альберт.
- Потому что на бытовом уровне люди пользуются слухами, а не подлинной информацией, - с лёгким насмешливым укором отвечал пульмонолог, зачем-то подвинув к Альберту лежавшие на столе бумаги. - Смерть всегда шокирует, потрясает, удивляет. Что испытали вы, когда пришли в наш диспансер?
- Что испытал?
- Да, каким было ваше впечатление, что вы почувствовали, когда пришли сюда?
- Страх. Он до сих пор преследует меня.
- Вот видите! - обрадовался старичок. - И он гнетёт вас, он будет угнетать вас ещё долго, потому что вы, наверное, не знаете ни одного случая выздоровления онкологических больных, так?
- Так. Обычно говорят, что по счастливой случайности опухоль была доброкачественной. Да и не сталкивался я с такими людьми.
- Незнание рождает страх. Попадая в диспансер, человек думает, что жизнь кончена. Ведь он имел ту же информацию, что и вы - широкораспространённое мнение о неизлечимости болезни. Страх убивает защитные клетки организма, человек перестаёт сопротивляться и погибает, понимаете?
- Да, - не зная, верить или нет, ответил Альберт.
- И бросьте сомнения! - разогрелся вниманием посетителя старичок. - А я вот хочу вас спросить, с какой целью отправились в дорогу с матерью вы лично? - он перегнулся через стол и заглянул в лицо задумавшегося Альберта. Взгляд был проницательный и дружелюбный. Было видно, что старичок знал ответы на все вопросы. Для чего тогда весь этот спектакль?
- Поддержать хочу...
- Поддержать!..
- Ей ведь тяжело одной! - обиделся Альберт. - Сытый голодного не разумеет, а я столько переболел, столько по больницам повалялся, такое видел, что... В общем, знаю, как оно бывает.
- Стало быть, вы знаете, что она переживает.
- Знаю. Она подавлена, но, слава Богу, крепится ещё.
- Поддерживая, зная, вы помогли ей быть крепкой.
- Собственно говоря, я опоздал - прошло полгода...
- Полгода - срок немалый, хотя... Сейчас наиболее важный период... Я поговорил с ней и понял, что все, кто её окружал, и в особенности вы в течении последних суток - вы способствовали нормализации ее психоэмоционального состояния, а это, по нашим наблюдениям, увеличивает продолжительность жизни.
- Она не знает, что у неё. Она, по-моему, вообще не знает, куда попала. Если вы не проговорились...
- Будет лучше, если она всё узнает от врача, которому доверится.
- Да вы что, опупели?! - вырвалось деревенское просторечие Альберта. - Разве можно говорить такое?!.
- Минуточку терпения, молодой человек! - построжел старичок, в статистический набор которого провинциальное хамство не входило. - Обманывать - это негуманно, скажу я вам! Если вы скажете правду, убедите мать в способности бороться, когда она своими глазами увидит в коридорах диспансера выздоравливающих, она поверит и дольше проживёт. Без надежды в сердце она погаснет как свечка без свежего воздуха, понимаете?
- Ей шестьдесят лет, и если она вбила себе в голову... В её понятии рак неизлечим. Мне нет и тридцати, но я думаю также. Чего вы от нас хотите?
Выскочив из-за стола и побегав по кабинету, упрямый старичок плюхнулся обратно в кресло, сцепил пальцы рук в замок, помял их, расцепил и поднял ладошки кверху, собираясь сказать правду и только правду и ничего кроме правды:
- Скрыть диагноз в нашем заведении невозможно - все разговоры вертятся вокруг одного... Если родственники отказываются помочь, мы вынуждены делать это сами. Подумайте, пока есть время. А сейчас извините, меня ждут.
"Повернутый какой-то! - подумал о пульмонологе, выходя в коридор, Альберт. - Ну и положеньице! И что теперь делать? Как уберечь её от свихнутых докторов?.."
Она была на приеме у гинеколога. Дожидаясь, Альберт понемногу остыл, а остыв подумал, что пульмонолог прав: народ у нас ужасно прост и болтлив, широтой своей души он часто глушит слабые надежды доверчивых и неграмотных людей, какой была его мать, Зинаида Никитична Штейнгауэр.
После четырех часов пополудни Штейнгауэры исколесили на такси полгорода в поисках ночлега и лишь в конце дня относительно неплохо устроились в скромной гостинице на ВДНХ. Суточное проживание стоило семьдесят копеек на человека, если не считать двадцати рублей администраторской взятки, против которой уставший и разбитый Альберт не возражал, как не возражал и против того, что его разлучили с матерью, разведя по разным этажам и комнатам. Он просто и быстро нашел её, услышав за одной из дверей знакомый голос.
Перекусив, Зина прилегла на кровать и уснула.
Альберт долго стоял над ней, смотрел, запоминал дорогие черты, борясь со слезами отчаяния, потом осторожно поцеловал пульсировавшую на седом виске жилку и ушёл в шестиместный номер, где для него было определено место и где шумела подвыпившая компания "грачей" - строителей из Грузии, Армении или Азербайджана.
Ночь ввергла Штейнгауэра в жесточайшую лихорадку. Он стучал зубами в постели под тонким стёганным одеялом, куда забрался не раздеваясь, прислушивался к вою разыгравшейся за окнами непогоды и с убийственным хладнокровием думал о том, что был очень самонадеян, положившись на собственные силы, не вняв предупреждению Ренаты.
"Что будет, если утром не поднимусь?.." - снова и снова накатывала запоздалая тревога.
К утру ураган стих, теплые весенние лучи оранжево-красного солнца пробили лёгкий туман и запотевшее оконное стекло, согрели Альберта. Он заснул и к половине одиннадцатого был готов к новым испытаниям.
Первое, что решил - не рассказывать матери о разговоре с врачом. Она, по его мнению, не была готова принять ошеломляющую новость. Она ждала её, но готова не была. Она должна была вжиться в неё постепенно. Хотя времени не оставалось - уже сегодня ей предстояло одеть больничное платье и занять место в предоперационной палате среди таких же, как она, перепуганных насмерть женщин. Они наверняка разговорятся, постараются утешить друг друга, поделятся привезённой из дому нехитрой снедью, сроднятся...
Но кто знает, как она отнесётся к тому, что увидит и услышит? Она ведь ни разу ни в одной больнице не лежала, а тут сразу попала в онкологию! В детстве Альберт лежал в одной палате с обморозившим ноги плотником Кузиным, видел распухшие после ампутации култышки и свое "психоэмоциональное состояние" запомнил на всю жизнь. Каким оно будет у матери среди людей, часть которых отправят потом домой доживать, а часть - умирать? Что станет с ней, если он скажет, что её причислили к умирающим? Срубит как топор березу!.. Нет, он будет молчать.
К двум часам они уже сидели возле двери пульмонолога, ждали вызова.
Зина дрожала и говорить не могла. Молчал и Альберт. Всё, что приходило в голову, казалось пустым.
Коридор был заполнен посетителями, в контакт не вступавшими.
В бледных лицах плескался страх приговора смерти.
Вопросы жизни и смерти владели умами людей, бросавших частые настороженные взгляды на двери кабинетов врачей.
Альберт слышал взволнованное биение десятков сердец.
Страх, извиваясь серым туманом, полз по длинному коридору, возле выхода на улицу закручивался спиралью и когда дверь открывалась, рвался вон и где-то там, во дворе, уносился в тихое розовое морозное небо.
И вдруг дверь кабинета распахнулась. Улыбаясь сквозь слёзы, оттуда вышел возбужденный радостью мужчина лет шестидесяти пяти. Поношенный серый костюм, начищенные ваксой яловые сапоги - человек из глубинки. Он взял брошенный на стул овчиный полушубок и натягивая его на свои плечи ненароком задел подпиравшего стену Альберта.
- Ой, извините, - гася счастливые искры в помолодевших глазах торопливо сказал мужчина. Затем, не видя причины сдерживаться, заговорил, желая всем того же: - Домой! Домой!.. Делать здесь нечего! Возьму сейчас бутылку и - домой!.. Всю выпью, до последней капли, прямо по дороге, а дома ещё одну возьму!.. - махнул рукой и пошел по коридору, разгоняя серый ползучий страх, у выхода обернулся, осенил себя крестом и клятвенно пообещал: - Соседу корову отдам, чтобы больше не завидовал, пусть забирает, пусть подавится, мне не жалко! Он у меня завистливый, да, но я ещё десять выращу - то-то глазки повылазят!.. - и исчез, закрученный рванувшимся внутрь помещения свежим морозным страхом.
- Коровы у меня нет, а то бы я тоже отдала, Таисья бы не отказалась, - молвила Зина.
Когда человек покоряется судьбе, он, бывает, смеётся над собой. Альберт вздрогнул, узнав знакомый чёрный юмор тяжелобольных. Чёрный юмор - последний энергетический ресурс человека.
- Я куплю тебе корову, - пообещал он, готовый пойти на всё.
Ответить она не успела - практикантка пригласила в кабинет. Пульмонолог поднимался навстречу.
Альберту велено было подождать за дверью.
Ничего нового беседа с пульмонологом не дала. Альберт понял это по лицу вышедшей вскоре матери.
- Что он сказал? - всё же спросил он.
- Сказал, что я ему нравлюсь и он меня не отпустит - положит в весёлую палату и будет навещать каждый день, пока не дам согласие на брак.
Хирургу нужно время для подготовки больной к операции, догадался Альберт.
- Приданое его устраивает?
- Всё, кроме сердца.
- Его что же, подкрасить надо?
- Нет, утюгом неделю гладить, чтобы ни одной морщинки не осталось.
- Неделю?
- Неделю.
- А потом вы поженитесь?
- Да.
- Я приеду на свадьбу с букетом роз. Ты какие любишь: красные или розовые?
- Любить цветы мне было недосуг. Да и гостей будет столько, что я не увижу тебя.
Приезжай позже, когда до меня никому дела не будет, я встречу.
- Согласен.
Они смотрели в глаза друг другу, от обоих исходило тепло. Зине понравилось, что сын понимал её с полуслова.
- Пойдём, я выберу подвенечное платье.
В том же коридоре, у двери с табличкой "Санпропускник" она сунула ему свою хозяйственную сумку:
- Подожди меня здесь, переоденусь - позову.
Он ждал минут десять. Гадал, отложатся ли в памяти эти идиотские раздражавшие панели под светлый орех или он забудет их как всё, что видел сейчас.
- Войдите! - услышал чей-то крик.
Сестра-хозяйка сидела за столом, предложила сесть и ему, раскрыла журнал:
- Скажите мне вашу фамилию, имя, отчество, степень родства по отношению к больной, домашний адрес и телефон.
Он понял, он всё прекрасно понял, но спросил, оттягивая наступление какого-то момента, к которому, как ему показалось, не были готовы ни он, ни мать, ни эта женщина:
- Зачем?..
Женщина вскинула голову, оглянулась на ширму, где, как он догадался, переодевалась мать и, понизив голос до шепота, с упрёком пояснила:
- Нам может понадобиться ваша помощь, неужели непонятно?..
- Понятно.
- Тогда чего же вы?..
Он передавал родного человека людям, которых не знал. Другого выхода не было. Чего же он, в самом-то деле?
Появилась Зина. Она торопилась, из провинциальной предосторожности не желая, чтобы с первого дня пребывания в стационаре о ней отозвались с пренебрежением, дескать, смотрите, копуша какая.
Альберт смотрел на мать широко раскрытыми глазами - давно не видел в простеньком ситцевом платье. В памяти были чёрные рабочие халаты, старые фуфайки, резиновые сапоги. Сюда она приехала в какой-то юбке и кофте.
- Ну как? - повернулась она. - Нравится?
- Еще бы! - ему хотелось сказать что-то важное, подходящее, чтобы она забыла все неприятности, не трепетала от страха, чувствовала себя здесь как дома, дышала легко, но в голову лезла всякая ерунда и он, промычав что-то нечленораздельное, лишь одобрительно покачал головой.
- Знаешь, - вспомнила вдруг она, - а мы ведь забыли купить тапочки. Мне вот дали на время... - шаркнула ногой, показывая огромного размера мужские шлёпанцы. Обронила со смешком: - Спадают!..
- Через пару часов я привезу.
- Кожаные!..
- Кожаные. Что еще? Полотенце? Зубную щетку?
- Только тапочки.
- Хорошо, только тапочки.
- Ну иди, намаялся...
- Будь умницей, старенькая!.. - сказал единственное, что говорили они ей в минуты откровений, признаний, обещаний. Ей было приятно слышать вложенный в это слово смысл.
- Иди, я постараюсь.
- Смотри мне!..
- Смотрю...
- Тогда я пошёл.
Он вышел на улицу совершенно одиноким.
Вскочил в автобус и... нос к носу столкнулся с Полинкой.
- О, узнаю бесстрашного кавалера: к Ренате в комнату через форточку влезал, в автобус прыгаешь на ходу?!
- А ты откуда?
- То есть? Я работаю в онкодиспансере.
- Тут? В каком отделении? Кем?
- В терапии медсестрой, а что случилось? Ты вовсе не такой, как мне вначале показалось. Загнанный какой-то...
Альберт коротко рассказал о беде.
- Вот тебе мой адрес, - торопливо записал на трамвайном билете, - звони в хирургию каждый день, когда сделают операцию, дай мне телеграмму.
- А ты...
- У меня нет телефона, понимаешь?
- Алька, я сделаю всё как надо, - она искала в нём прежнего романтика и не находила, натыкаясь на жёсткие прямые углы нового характера. Наметанным взглядом определила, что всё это в нём временное, чужое.
- На вот... - сунул в её руку смятую трёшку.
- Ты что делаешь?! - обиделась Полинка.
- Извини! - крикнул он, спрыгивая с подножки.
Найти кожаные тапочки в краевом центре оказалось непросто. В обувных магазинах навалом лежали войлочные, замшевые и даже шерстяные, а кожаных не было нигде. Удача улыбнулась на Солнечной поляне.
Он примчался в диспансер, нашел мать.
- Носи до дыр, - сказал он и сам одел тапочки на её заскорузлые ноги.
Она их не сняла, а через секунду и вовсе забыла, затосковала, решилась на последний серьёзный разговор:
- Если во время операции или после со мной что-нибудь случится, ты должен знать, что...
- Я ничего не хочу знать, - напрягся он. - В крайнем случае сейчас...
- Нет, ты послушай! - настойчиво сказала она. - Чтоб знал потом... Дом не продавайте. Поживите в нём хотя бы с год. Ну хоть кто-нибудь!.. Потом продайте, если захотите. Деньги разделите на всех. Поровну. И не ссорьтесь из-за копейки - наследство не ахти какое...
Альберт понял, что для неё ничего более важного сейчас быть не могло.
- Я буду иметь это в виду. А что касается дома, то его лучше не продавать. Жалко терять дом, в котором вырос. Пусть бы Катюша жила, я не против. Лишь бы не опоганила святое...
- Пусть...
- Ты бы Маргарите лучше наказала, чем мне. Она старшая.
- Уже наказала. Все должны знать. Ты тоже.
- Рано делать завещание.
- Это чтобы не было поздно. Честно говоря, я не знаю, как всё повернётся. Если даже и вернусь, не смогу жить одна, смотреть за домом, огородом, сама себе не смогу помочь.
Он думал об этом.
- А я? - сказал он ревниво. - Ты думаешь, я тебя брошу? У нас никто тебя не бросит, если на то пошло.
- Нет, нет, ты не понял! Я не про то! Понимаю, без меня дом не пропадёт, и всё же... - и заплакала, осушая слёзы жёсткими пальцами с твёрдыми потрескавшимися ногтями. - Маргарита зовёт к себе, как ты на это смотришь? Не знаю, примет ли Корней?..
- Корень? Да он вроде ничего... Молодец Маргарита, что зовёт. А то давай ко мне? Чуть победнее, зато надёжнее. Рената...
- Нет, нет, что ты! - запротестовала Зина. - Я не могу к тебе!..
- Почему?
- Не могу.
- Знаю, чего ты боишься. И напрасно. Ну, да ладно, будь я на твоём месте... я бы тоже ко мне не пошёл - Маргарита всё же дочь, не сын...
- Не обижайся, прошу тебя!
- Вот ещё!
- Передай Маргарите: я согласна жить у неё. Не то чтобы согласна, а...
- Я знаю, ты должна выбрать - это ясно, мама. Я передам. Передам обязательно. Тебе повезло с детьми. Надеюсь, мои дети будут не хуже.
- Твои дети будут лучше тебя.
- Да?
- Да.
- Почему?
- Им есть чему учиться.
- Дай-то Бог...
- А теперь поезжай... - притянула к себе, поцеловала, благодаря небо за всё, что сделал для неё сын. - Таблетки пьёшь?
- Пью.
- Вечером по городу не броди. Посиди на вокзале, отдохни, времени у тебя много.
- Да, я, пожалуй, пойду. Тебе тоже отдохнуть надо. Я приеду...
- Я буду ждать.
В полночь скорый поезд № 35 "Алтай", следовавший из Барнаула в Москву через Христианинбург, увез метавшегося в горячечном бреду Альберта Штейнгауэра, а первого мая утром Корней Иванович снял его, обессиленного, с подножки вагона и отвёз домой, а еще через полчаса у соседей Рената набрала телефонный номер.
- Алло, "Скорая помощь"?..
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/14/1017