*
В Барнаул. Виктор Краузе. Рассказ Зины.
*
Поезд тронулся без рывка.
Уцепившись за рукав Корня, Маргарита махала им на прощание. Они шли по обезлюдевшему перрону за медленно удалявшимся вагоном и смотрели им вслед, ободряя перед скорой встречей с неизвестностью.
Зина сидела в купе за столиком и осторожно, насколько могла согнуться, выглядывала в окно, придерживая край заслонявшей обзор белой занавески. Но вот всё уплыло назад, а она всё смотрела, скрывая навернувшиеся слёзы, прощаясь, как ей со страхом казалось, навсегда. Она не знала, что ожидало её за экватором близкой ночи. Она гнала страх, находясь в стенах своего дома, но здесь, в пустом скучном вагоне с угольной пылью на полках страх проник в сердце и оно дрожало овечьим хвостиком.
"Как там, в больнице, сложится? Вернусь ли обратно? - панически спрашивала она себя, боясь оторваться от окна, боясь отсечь невидимую пуповину, связывавшую с Христианинбургом, где она прожила важную часть своей жизни. - Операция ждёт нешуточная, а мне перевалило за шестьдесят. Это они - молодые могут ещё цепляться за жизнь, а мне в ней вроде бы уже и нечего делать... Конечно, хотелось бы посмотреть, на кого будут похожими внуки, чьи характеры переймут, чем прославятся смолоду, кто поднимет забытое имя Штейнгауэров... "
Беспокоилась и о себе. Не могла не беспокоиться, ведь нутром чувствовала: болит, ох, как болит!..
"Господи! - взывала к небесам. - За что такие мучения человеку? Не убивица ведь, не разводница, работала как вол и всё детям отдавала, счастлива только ими и была, нет же - всё мне мало, не настрадалась!.."
"Так тебе, так тебе!.." - слышалось злорадное в стуке колёс.
Альберт сидел напротив матери и пытался понять, о чём она думала. В купе никого не было, никто их не отвлекал и вскоре его обеспокоенная душа нашла её блуждавшую перепуганную душу. Он решил подготовить её к неизбежному. Не в лоб, не клином, не шокирующим представлением смерти как неизбежности, а простым сыновьим участием в решении мучавших вопросов. Лучшего средства, чем простой задушевный разговор, он не нашёл.
- О чем задумалась? - позвал он своим обычным голосом, стараясь не смягчать его, чтобы она не уловила жалость и любовь, чтобы не разревелась, держала себя в руках.
Слёзы, говорят, облегчают женщине жизнь, но лучше бы не было для них повода, ведь когда женщина плачет, значит есть от чего... В данном случае Зину поджидала предсмертная апатия, способная превратить живого человека в серую бесчувственную тень.
И мать ответила сыну точно так же, начиная разговор как бы издалека, не касаясь вопросов жизни и смерти, лишь косвенно указывая направление:
- Давно не была в Барнауле, - сказала она, опуская край занавески. - Найдем ли там клинику?
- Доверься мне, - Альберт придержал падавшую сумку с продуктами. - Я знаю город. Сейчас шесть часов вечера, поезд прибывает в пятом часу утра. Если не удастся устроиться в комнате отдыха на вокзале, возьмём такси, поедем по гостиницам искать приют.
- Чтобы попасть в гостиницу, нужна, говорят, бронь, - заметила она.
- Бронь или деньги.
- Маргарита дала адрес Сёмкиного брата, мы можем остановиться у него. Всё-равно больше двух дней обследовать меня не будут.
- Вот видишь, нам не о чем беспокоиться, - засмеялся он, хорошо понимая, какими несбыточными окажутся их мечтания: в комнаты отдыха вокзала пускали только транзитных пассажиров, в гостиницы - по брони, а Сёмкин брат, которому они совершенно чужие, просто не пустит на порог.
- В больницу надо прийти пораньше, чтобы не стоять потом в очередях. Выстоять целый день на ногах я не смогу... - сказала она.
- На такси мы всюду успеем.
- Дорого...
- Мы не богаты, чтобы экономить, да ещё на собственном здоровье...
- Которого нет, - не в силах махнуть рукой, нервно дернула пальцами.
Подспудно Альберт думал о том, что по билетам им достались верхние полки при незанятых нижних, как быть? Он-то перебьется, а мать?.. Надо бы уложить её на нижнюю полку, а когда появится законный пассажир, попробовать с ним договориться... С этой мыслью Альберт встал, поднял крышку спальной лежанки, чтобы составить в багажный отсек лишние вещи и... присвистнул от удивления - там уже были уютно пристроены чьи-то чемодан и спортивная сумка.
- Странно! Мы тут не одни... А кто же наш попутчик? Или попутчица? Или их вообще двое? Тогда где же они? Отстали от поезда? Ушли в другое купе играть в карты?..
- Закрой, - всполошилась Зина, - зайдут, подумают Бог весть что!.. То я и думала: с билетами трудновато, свободных мест быть не должно...
Альберт улыбнулся, опустил крышку и сел на место.
- Будь на нашем месте кто другой, давно бы спёр, - сказал он. - Встречаются же доверчивые люди. Не понимаю...
И тут дверь купе с грохотом отъехала в сторону и перед заинтересованными и смущёнными Штейнгауэрами предстал невысокий подвижный и добродушный молодой человек лет двадцати пяти в тёмносером пальто и черной фетрофой шляпе. Респектабельность и молодость пассажира внесли растерянность и неловкость в поведение Штейнгауэров, не ожидавших такого соседства, они довольно-таки глуповато уставились в белые накрахмаленные уголки сорочки и вишневый галстук, выглядывавшие из-под мохерового красного с коричневыми полосами пушистого кашне - строго по моде и переменчивой погоде.
- Добрый день! - приветливо улыбнулся пассажир. - Пришлось, понимаете, задержаться... Извините, я, быть может, помешаю... - Учитывая оправдания, он свободно вписывался в маленькое семейное общество и не грозил доставить неприятные часы вынужденного терпения. Ему достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что случайными соседями в купе оказались простые, воспитанные люди. Не скрывая своего удовлетворения, он сел на лавку, положил шляпу, пригладил аккуратно подстриженные тёмные волосы. Чувствовалось, что в поездах дальнего следования он не впервые. По крайней мере он не собирался тратить многие часы на пустое созерцание заоконного вращавшегося ландшафта. Ещё раз окинув Штейнгауэров добродушно-весёлым взглядом преуспевавшего человека, он снял и повешал на крючок пальто, достал из кармана свёрнутую газету, затем, обращаясь больше к почтенному возрасту женщины, нежели к заинтересованному его персоной сверстнику сказал: - Постараюсь вас слишком не разочаровывать, ехать нам вместе и, наверное, далеко и долго...
- Мы едем до самого конца, до Барнаула, и ехать нам всю ночь, - отозвался Альберт, слегка смущенный тем, что проницательность молодого человека вполне соответствовала блеску воротничка его сорочки.
- И мне так же, - с лёгким радостным удивлением угаданного совпадения сказал молодой человек.
Ничего настораживавшего, малоприятного или лишнего в нём Штейнгауэры не заметили. По их определению, он относился к разряду людей, которые завоевывают сердца сразу и навсегда.
- Меня зовут Альберт, - кивком головы засвидетельствовал своё расположение к нему Альберт. - Альберт Штейнгауэр, аппаратчик химического производства, мне двадцать восемь лет, женат, трое детей, не был, не имел, не состоял, не привлекался... Зинаида Никитична - моя мама...
- Рад познакомиться, - с сердечной благодарностью прижал руку к груди попутчик, - меня зовут Виктор. Виктор Краузе...
Жестокая головная боль напомнила Альберту о неприятном. Превозмогая резкую смену настроения и эту боль, он дружески улыбнулся Виктору и сделал широкий приглашающий жест:
- Располагайтесь... Если хотите, поговорим...
- Вот и ладненько, - успокоенно вздохнула до сих пор молчавшая Зина. - Так и поедем...
Проезжали большое село Табуны. Загляделись в окно. Альберт первым не вынес затянувшейся паузы, достал сигареты.
- Виктор, вы курите?
- Нет, я не курю. Но компанию составлю.
Мать посмотрела на сына с немым укором. Тот пожал плечами:
- Надо же, мама, чем-то заняться, пока проводник пройдёт по вагону и соберет билеты. Мы скоро вернёмся.
- Куртку одень.
- Угу... - он взял штормовку, свою любимую штормовку, а сам, наблюдая за одевавшимся Виктором, подумал, почему одни люди предпочитают носить строгие классические костюмы и пальто, а другие, как, например, он сам, чувствовали бы себя в классической одежде превосходно, однако всё время почему-то покупают свитера и куртки и страдают от зависти, но перебороть себя не имеют сил.
Они прошли в холодный тамбур. Альберт закурил.
- В Европе, говорят, в каждом поезде есть вагоны для курящих, а у нас... - он с издёвкой кивнул на прицепленную на дверь консервную банку вместо пепельницы.
- Впереди Европы всей... - поежился Виктор, которому противно было находиться в обществе с заплеванной банкой в грязном от угольной пыли тамбуре.
Альберт внимательно всмотрелся в светлые, обиженно заморгавшие глаза.
- Извини, что вытащил сюда... - изменившимся вдруг голосом проговорил Альберт и замолчал, подбирая нужные слова.
- Нет, ничего, везде одно и то же...
- Я не о том... - замялся Альберт.
- О чём же? Что-нибудь не так? - насторожился Виктор.
- Даже не знаю, с чего начать... Только познакомились... Понимаешь, дело такое: не мог бы ты... Не могли бы вы уступить матери нижнюю полку? Ей трудно забраться наверх...
- Отчего же нет? Конечно!..
- Извини, неловко как-то...
- Очень я был бы хорош, не уступив женщине место!
- Нижних не было, - оправдывался Альберт. - Есть, правда, ещё одно, но мы не знаем, чьё.
- Господи, о чём речь! - хохотнул от скромности Штейнгауэров Виктор Краузе. - Вы можете смело занять оба нижних места, потому что коллега, с которым я должен был ехать в командировку и которого ждал до последнего момента, не явился. Ему ещё вчера нездоровилось - грипп. Так что не стесняйтесь!..
- Спасибо. Ты человек что надо. Тем не менее я лично полезу наверх.
О том, что мать смертельно больна, он не обмолвился ни словом. О своем состоянии тоже промолчал. Решил, что Виктор не должен смотреть на них круглыми от ужаса глазами.
Вернулись в купе не задерживаясь. Альберт продрог, поднявшаяся вновь температура взялась корежить его как лесной пожар сухое дерево. Прячась от матери и Виктора, он сходил к проводнику, купил три комплекта постельного белья, заказал чай с конфетами "Парус". Застилая матрац влажной простыней, он приговаривал:
- На новом месте приснись жених невесте!.. Здесь тебе будет удобно и хорошо, выспишься лучше, чем дома. В вагоне, кстати, убаюкивает прекрасно.
- Это ты мне стелешь? - тихо спросила, не поверив, Зина.
- А то кому же? Конечно тебе.
- Но это же...
- Не волнуйтесь, - поспешил успокоить её Виктор, - это место будет свободным до самого конца пути - мой коллега остался дома...
- Я ему очень признательна, - засмеялась Зина. - Но вам - в первую очередь.
Внезапный сильный кашель скрутил Альберта пополам. Голова разболелась ещё сильнее. Температура полезла прямо вверх. Болезнь, как всегда, обострилась к ночи. Откашлявшись и отшутившись, он не выказал усталости, не пожаловался, устроил мать, почаевничал с нею и Виктором, сходил в тамбур, курить не стал - наковырял таблеток, проглотил их и сразу же вернулся в купе. Сделав всё, что считал необходимым сделать, он извинился, залез на полку, радуясь, что Виктор затеял беседу с матерью. Забившись под одеяло с головой, он, одетый, дрожал в жестокой лихорадке и долго не чаял согреться. Утешал себя тем, что рано или поздно лекарство начнёт своё действие и болезнь отступит.
"Матери хуже, чем мне, но она держится, - упрекал он себя. - Мне тоже раскисать нельзя - завтра тяжёлый день. Я не могу стать ей обузой... Вот если бы... А так нет, нельзя..."
- Трах-тах-тах, трах-тах-тах... - стучали колёса.
- Так-так-так, так-так-так... - пульсирующей болью отдавалось в висках Альберта.
- Так тебе, так тебе... - слышалось Зине. Заботливо укрытая простыней и одеялом, она лежала на боку и ей не было так больно, как думал Альберт. Он вообще всё преувеличивал и драматизировал. Боль была, но тупая, терпеливая. Что будет потом, после операции, одному Богу было известно. И уж коли пришла пора помирать, думала она, так тому и быть. В принципе, люди боятся не самой смерти, а предсмертной агонии, того, что рядом может не оказаться родных, которые могли бы облегчить страдания; каждого умирающего подавляет ещё и сознание абсолютной беспомощности, ничтожности... Полная смерть - это когда забывают... Ужаснее ничего быть не может.
В дороге люди охотно открывают душу случайному попутчику, а уж если тот малый добрый и собеседник чуткий, который хочет расширить свой кругозор и ищет что-то в воспоминаниях стариков, такому тем более рассказывают самое дорогое.
- Сколько же вам было тогда лет? - с интересом расспрашивал Зинаиду Виктор Краузе.
Она на миг задумалась.
- В феврале сорок пятого мне было... девятнадцать. Да, мы жили под Новосибирском, Варламово, может, знаете?..
Виктор отрицательно качнул головой.
- Ну, да это не важно. Просто я не могла даже подумать, что мне всё же придётся взять в руки ружьё...
- Как это?
- Учиться стрелять, готовиться к отправке на войну, - просто ответила она.
- Вы хотели попасть на фронт?
- Нет, избави Боже! Не хотела и не успела. Но курсы снайперов, куда отправил военкомат, прошла.
- Как же это могло такое случиться, ведь в феврале сорок пятого ждали окончания войны?..
- Не знаю, как там было, но я попала "под ружьё". Тогда нас, девчат, выловили, как говорится, в тайге и мобилизовали в армию.
- К войне с Японией готовились, - решил Виктор.
- Может быть, не знаю, врать не буду. Нас как забрали... Меня и еще одну девчонку посылали на лесозаготовки. Мы с осени рубили лес, свозили его в леспромхоз - зима не лето, по реке не сплавишь. Тут соскучились по дому, оголодали, обносились... С нами был бригадир без руки, пошёл он домой и нас с собой прихватил. Сами-то мы заблукали бы в тайге. А тут пошли. Идём, а кругом тайга, тайга... Помню, озябшие, перепуганные заночевали в охотничьем зимовье, к утру, ничего, отошли. Ближе к обеду забрели в кержацкую деревеньку, стучимся в одни ворота - не пускают, в другие - тоже. Обошли всю деревню - везде одно и то же! А есть охота - спасу нет!
Поезд дернулся, сбавляя ход перед очередной станцией. Зина поморщилась, но продолжила рассказ, увлечённая воспоминаниями и располагавшей обстановкой:
- То ли в пятом, то ли в шестом доме, когда мы пошли уже по второму кругу, нас всё же впустили. Попросить краюху хлеба или чугунок картошки мы не решились. Бедно люди жили, ребят - штук десять, кабы не больше... Ну вот, пошла это я по деревне опять. А что делать? Помирать-то неохота! Всю обошла, а доброго человека нашла - одна женщина набрала в мою корзину картошки, по нынешним мерам больше ведра.
- Здорово! - согласился Виктор. - Могли ведь и не дать.
- Могли, - сказала она. - Беженцев много было... Ну вот, сварили мы картошку, как есть, в "мундире", сели в кружок. У кого-то из девчат хлеб нашёлся, а у того бригадира сало припасено было. Ха-ароший ломоть копчёного сала! И как он только умудрился не съесть его раньше? Думали, сейчас поделится, картошка с хлебом и салом - это ведь в самый раз! С травяным чаем проблем не знали... А он не дал...
- А картошку ел? - изумился Виктор.
- Ел.
- Пожадничал?
Зина улыбнулась.
- Вот и мы думали, что пожадничал, а он семье, где мы остановились, отдал. Вот как бывало... А вы немец?
Вопрос был неожиданным, задала его Зина без коварного умысла, тем не менее Виктор почувствовал себя беззащитным.
- Немец, а что?
- Акцент...
- А вы русская?
- Русская, за немцем замужем была. Умер он.
- Откуда был родом?
- С Волги, из Марксштадта.
- После депортации немцев в Сибирь город стали называть просто Маркс... Мои родители тоже с Волги, Бальцерский кантон. Раньше районы кантонами называли...
- Живы родители?
- Мать жива, а отец... Умер от истощения и болезней. В трудармии был шахтёром, после трудармии нашел семью тут, под Славгородом, в месте ссылки - всех закрепили на спецпоселении, на Волгу вернуться не разрешили.
- Мой Генрих тоже шахтёром в трудармии был. В Анжеро-Судженске Кемеровской области. В шестьдесят втором году умер от чахотки...
- Да-а, - тяжело вздохнул Виктор, - досталось им... И вам тоже... По-немецки говорите?..
- Научилась: дер трактор дер пашет дер землю дер нашу... - Зина рассмеялась, но тут же прикусила язык. - Не обижайтесь, прошу вас, ладно? Это не я - это наши соседи немцы придумали.
- А чего обижаться? - хмыкнул Виктор. - Устный народный фольклор... А дети язык знают?
- Нет, к сожалению. Они такие же немцы, как и я. Хотя нет, в память об отце трое записались немцами. Трое из пяти. Генрих не хотел, чтобы дети взяли его национальность, не хотел, чтобы их притесняли. Время такое было, понимаете?..
Виктор кивнул. Был он серьёзным, сосредоточенным, жестковатым, присущего людям его поколения эмоционального всплеска в нём не замечалось.
- В нашей деревне, - заговорил он чуть погодя, - четырнадцать семей в Германию собираются. От хорошей жизни не бегут.
- Неужто насовсем едут?
- Наверное. Но пока сидят, размышляют, переживают, ждут разрешения на выезд... Трудно принять решение в тот момент, когда в стране произошла смена главы государства, который сразу же объявил о начале перестройки и заговорил об ошибках ЦК КПСС.
- Вы сами-то куда путь держите?
Виктор Краузе смутился в который раз.
- Я журналист газеты на немецком языке "Deutsche Ring" в Христианинбурге, еду в Барнаульский пединститут, хочу встретиться со студентами факультета иностранных языков. Мне нужно было сразу представиться, извините.
- О газете у меня смутное представление, ведь я не читаю по-немецки, но знаю такую, ведь это в нашем городе. Я сразу поняла: вы человек очень грамотный, непростой...
- Ваш рассказ... Вы не могли бы продолжить его? Очень интересно...
- Ах, да!.. - спохватилась Зина. - Отвлеклась старая. Совсем забыла, что хотела сказать... Так вот, пришла это я, значит, домой, а мачеха, увидев меня, как закричит: "Чего ты, дура, припёрлась, кто тебя звал? Иди откуда пришла!.." Я растерялась, заплакала, сама стою, понять ничего не могу: пришла домой, а меня из дома гонят. А она знай кричит: "Не сиделось тебе в лесу, домой захотелось, теперь на, читай!.." - и тычет мне в лицо повесткой военкомата. Делать нечего, поехала. Там роту таких как я собрали, в форму одели, на довольствие поставили, стали учить ходить строем, бегать, стрелять, окопы рыть, маскироваться... Смеху было!.. Не обошлось и без слёз - одной женщине пуля раздробила ногу - неправильно ружьё перезаряжала.
- Вы сказали, что на фронт попасть не успели. Почему?
- Потому что война, к счастью, закончилась. Нас уже было на станцию привезли, хотели куда-то отправить, а тут приказ: "Всех домой!" Помню, старшина всех перецеловал и так это душевно сказал: "Идите, девки, с Богом, мужики вернутся, тогда и повоюете!.."
Виктор кинул беглый взгляд на часы.
- Вам вообще-то отдыхать пора, заговорил я вас...
Зина с ужасом вспомнила своё нынешнее положение, враз побледнела, с губ ее невольно сорвалось:
- Мне скоро в гроб ложиться, не то что это...
Взглянув на неё, Виктор понял, что не ради красного словца, не впечатления ради сказала она так, а что мучила её невысказанная боль и что забота сына о матери, которую Альберт невольно выказал - лишнее тому подтверждение. Виктор слышал рассказы людей о том, что предчувствие смерти отражается на лицах, и показалось ему, будто это предчувствие было написано и на её лице.
- Ну что вы!.. - возразил он, желая изгнать из её души страшное наваждение, и едва произнеся эти слова, он и сам уже не верил в то, что у него может хотя бы что-то получиться.
Виктор и Зина встретились в этом поезде совершенно случайно, они ничем не были обязаны друг другу, их ничто и никогда не связывало вместе, и то, о чём они сегодня говорили, прошло бы мимо и забылось с течением времени, как забываются многие другие мимолётные встречи и разговоры с незнакомыми людьми. Но было, было что-то необычное в жизни Зинаиды, что так заинтересовало журналиста. Ему хотелось понять, что именно?
Да, все могло пройти мимо, если бы сын не внимал матери из болезненно-напряженного забытья, из утомительного провала жизни без привычных ориентиров, где вспыхивали многоцветные фейерверки отрывочных воспоминаний, заполошных и страшных фантастических явлений и снов. Когда он услышал её последние слова и они достигли его расплавленного сознания, неведомые силы вернули его в земное измерение и он, превозмогая слабость, жар и головную боль, с глухим мычанием слез с полки, сел рядом с нею, заговорил как с маленьким ребенком, отказавшемся понимать взрослых:
- Ну зачем ты так говоришь, мама? Мы с тобой ещё вернемся домой, вот посмотришь! В Барнауле дадут лекарства и отправят домой. Что тебе там делать? Ты как маленькая, ей Богу! - не давая ей возможности возразить, он повернулся к Виктору за поддержкой. - Всю жизнь, понимаешь, всю жизнь она не болела - некогда было, все недуги переносила на ногах, а тут вышла на пенсию, времени стало много, прижало и - расписалась... - И не ожидая ответа Виктора, который пребывал в замешательстве, не зная, чем всё-таки страдает Зинаида Никитична и чего добивается Альберт, опять повернулся к ней: - Мы вернемся, поверь! Я столько времени провел в больницах, такого насмотрелся, что тебе и не снилось. Мы вернемся, я это знаю, я это вижу, понимаешь?..
И Виктор поддержал:
- Я человек посторонний и могу, наверное, сказать, что вы не так плохо выглядите, чтобы впадать в отчаяние; во-вторых, современная медицина, в особенности краевая, где работают опытные доктора, творит чудеса; вы просто перенервничали, устали, вам надо отдохнуть, расслабиться.
Во взгляде Альберта, брошенном в сторону Виктора, было столько благодарности, что бедному журналисту показалось, будто молодой Штейнгауэр уже душит его в своих объятиях.
- Я пошутила, - пошла напопятную Зина, которой хотелось верить в положительный исход операции, а лучше, что будет достаточно одной терапии.
- Это хорошо, что ты шутишь, - держал себя в руках Альберт. Он видел, что она лгала. Это понимали все, в том числе и она. Если бы так лгал кто-нибудь другой, он разразился бы тирадой вразумления, чем навсегда отбил бы охоту подходить к краю пессимизма. Обрушить лавину гнева на мать? Он же не сумасшедший.
Он был ее сыном и она знала всё, что он хотел сказать, но не сказал.
- Ладно, сынок, я больше не буду. Ты бы поспал, а то завтра рано вставать, - глаза её светились заботой.
Тема была сменена и он немного успокоился, завязав в душе узелок на будущее, если вдруг на нее опять накатит предсмертная тоска.
- Обо мне ты, пожалуйста, не беспокойся, - улыбнулся он, - я каждую пятую ночь работаю, в армии по трое суток боевое дежурство нёс, мне не привыкать. А тебе, я думаю, было бы неплохо отдохнуть как следует, так что конец всем разговорам и - на боковую.
- Простите, это я виноват, - Виктору было неловко, ему казалось, что это он отобрал у больной женщины драгоценные минуты отдыха.
А Зине и сон был не в сон, и лучшего отдыха, чем разговоры на отвлечённые темы, для неё просто не существовало. Ей хотелось обычной жизни и - ни слова о болезнях!
- Ну хорошо, давайте спать, - согласилась она. - Может, я и вправду засну.
Они улеглись тотчас же.
Зина и Виктор не спали. В каждом осталось тревожное ощущение друг друга. И это мучение растянулось бы на весь остаток ночи, если бы она не встретилась с его задумчивым взглядом.
- Не спится, - виновато оправдываясь, тихо сказала она. Сверху слышалось тяжелое дыхание бредущего под палящими лучами южного солнца по раскаленному песку выжженой пустыни Альберта. Она с жалостью поделилась: - Ему сейчас труднее, чем мне.
- Я заметил, - также тихо отозвался он. - Он парень что надо. А другие дети от вас далеко?
- Трое живут почти рядом. Ему только скажи - отдаст последнее. Его отец был таким же.
- А мне показалось, у него ваш характер.
- Не знаю, со стороны виднее. А вы... о чём вы больше всего в своей жизни заботитесь?
- У меня другие проблемы. Моя мечта - написать историю советских немцев...
- Значит вы думаете о большом и важном. У вас получится.
- Это очень трудно: в архивы не пускают, смотрят косо, мало опыта, я не умею писать художественно...
- Но вы хотите, значит научитесь.
- В какую клинику вы едете? - осмелился спросить он.
Зина думала в это время о каждом своём выросшем ребёнке, перебирала их способности и дарования, представляла, кем они могли бы стать, получив высшее образование. Вопрос Виктора был удачным по времени, был скользящим и не задел её сердца. Она ответила не задумываясь:
- В онкологию...
Он ожидал этого ответа и сразу же вернулся в прежнюю колею:
- Люди хотят знать свою историю уже сегодня. На учебу мало времени, а без неё ничего путного не сделаешь...
- Вы не учились в институте?
- Я дипломированный историк, работаю в газете, но этого так мало!..
Поговорив еще минут десять, они затихли совсем. Виктор уснул так крепко, как мог спать человек, уверенный в завершении сложного, в высшей степени гуманного дела.
В отличие от него Зина погрузилась в глубину воспоминаний. Навевая возвышенную грусть, где-то рядом кружилась незабываемая, любимая каждой матерью песня, и голос был глубокий, искренний, голос Людмилы Зыкиной:
В этот вьюжный неласковый вечер,
Когда снежная мгла вдоль дорог,
Ты накинь, дорогая, на плечи
Оренбургский пуховый платок...
Однажды, когда Генрих был ещё в силе, осенью они ездили в Славгород на большую сельскую ярмарку, было холодно, она замерзла, а он вдруг накинул на её плечи пуховый платок, отдав за него все деньги, которые хотел потратить на новый полушубок...
Я его вечерами вязала
Для тебя, моя добрая мать.
Я готова тебе, дорогая
Не платок, даже сердце отдать...
Грусть переросла в тоску, которая заполнила сжавшееся поле души, выплеснулась слезами жалости к себе - одинокой, несчастной, смертельно больной. Она отвернулась к стене, зарылась в подушку, наревелась вдоволь, потом притихла в напряжённой дрёме, забылась думами о прошлом. Из дали лет, сквозь зыбкий туман былого донёсся слабый протяжный зов:
"Зи-и-на-а!.. Зина-Зинаи-и-да-а!.."
Она встрепенулась, узнав голос, узнала и согрелась забытым теплом: "Мама!.."
Такой близкий, родной голос звонко раздавался над густыми кронами тонкоствольных белых берёз, над светлозелёной опушкой, летел над косогором, возносясь к безмятежно плывшим в бездонном поднебесьи лебяжьим облакам.
"Я здесь, мама!.." - это уже она - босоногая смешливая девчонка со всех ног бежала на голос матери. Берёзовый околок-шатёр - величественное зелёно-белое царство, где она пасла гусят, осталось позади. На голове шустрой Зинки красивый венок из желтых одуванчиков. Их много тут. Она собрала их для себя, для матери и отца. Она была рада цветам как близким людям. Только что она гладила пышные метёлочки медуницы, ласково расправляла бальные платьица ромашек, качала стебельки колокольчиков, слушала, как они звенят...
Они встретились возле выкорчеванного пня. Большой и страшный, он тянул к ним костлявую руку-ветку, норовя ухватить за платьице, покорябать лицо, уволочь в болото. Зина прозвала пень бабкой-кочерыжкой. Он напоминал злую старуху с крючковатым носом и растрёпанными волосами- корневищами. В деревне много рассказывали сказок. Рядом с мамой Зине было не страшно.
"Доченька, сбегай к отцу в кузню, снеси обед. Скажи, чтобы пораньше вернулся. Сегодня суббота, я баньку истоплю. Не забудешь, лапоток?.."
"Не забуду. А кто присмотрит за гусятами?"
"Что с ними станется за час-два? Беги."
"Ладно, я мигом!.."
Зинаида хотела вспомнить лицо матери и не смогла, видела лишь размытое временем и слезами светлое пятно.
...Зина побежала по извивавшейся среди деревьев и кустов тропинке. Оглянулась, помахала ручкой матери, побежала дальше. Как быстро она умела бегать!
Такие разные, непохожие друг на друга дети зимними вечерами часто рассаживались возле жарко топившейся печки и пели эту замечательную, трогательнейшую песню:
"Я его вечерами вязала
Для тебя, моя добрая мать..."
Нежные слова о самом дорогом...
Отец - вот кто был рядом с нею, чьё лицо забыть она не могла.
Отец Никиты Сергеевича Шелковникова до большевистского переворота был крепким старовером, держал работников, большой конюшенный двор, гонял ямщину от Томска до Кемерова, ругал слабевшее царское самодержавие. После отречения Николая Второго от престола и прихода преступника Ульянова с кличкой Ленин к "всенародной" власти русский предприниматель свернул своё дело, перебрался под Новосибирск, взял себе фамилию Важов, стал кузнецом. Однажды, когда в деревеньке стоял конный полк атамана Анненкова, вызвали Важова ковать подковы лошадям белых. Через три дня полк ушел. В село вошли красные. И первым делом изрубили шашками кузнеца, с лёгкой руки которого, дескать, белая армия стала сильнее... Выучился горячему кузнечному делу и Никита, записавшийся в паспорте Шелковниковым. Вставал с первыми петухами, умывался в палисаднике холодной как утренняя роса водой из бочки, степенно завтракал и уходил работать. В прокопчённом полумраке кузницы пропадал до вечерней зари, до первых звёзд на темневшем небе. Это было время всенародного энтузиазма, трудовых свершений и побед после революционной разрухи и гражданской войны. С опозданием в две-три недели газеты приносили новости страны в заброшенный сибирский край. Ими-то и жил кузнец Никита. Поначалу они его радовали, потом... Потом он начал забываться в работе: то лобогрейку подновит, то лопнувший обод колеса сеялки починит. Не выносил он душевных терзаний, начинавших своё губительное действие, когда выпадало ленивое время зимнего безделья.
Нет, это было просто чудо - отцовская кузница! Мерцавшие малиновые огоньки в горниле как драгоценные каменья в шкатулке матери - не наглядеться! А подойдет отец - сильный, добрый, надёжный, раздует огонь похожими на гармошку дяди Филиппа мехами, раскалит в нём железку, положит её щипцами на наковальню, поднимет тяжеленный молот и начнет бухать так, что дух у Зинки захватит.
Его сильные руки легко поднимали и её - "Зину-Зинаиду - сибирскую красу"...
Кузница стояла за деревней. Чтобы добраться до неё, нужно было пройти по узкой гати через Сергеевское болото. Давным-давно, когда Зинки и на свете-то ещё не было, утонул в нём богомолец Сергей. В деревне его считали меченым Богом, святым. За то, вероятно, что тридцать лет прожил на болоте в рублёной избушке отшельником. Правда то была, нет ли, кто теперь знает? Только назвали болото не Чёртовым, не Безымянным, а Сергеевским, окружив его таинственными преданиями. Поговаривали, например, будто в лунные ночи над бездонным оконцем болота поднимался белый призрак святого Сергея, он молился и звал людей, чтобы помогли ему выбраться из вязкой трясины.
Зина одним духом пролетела коварное место и по крутому косогору поднялась к кузнице. Отец вышел навстречу.
"А-а, Зина-Зинаида! Чего эт-ты запыхалась так?"
"Я бежала..."
"Бежала? Ну, это ничего!.. А что нам мама прислала? Давай-ка поглядим... О, да мы с тобой по-прежнему буржуи - сколько всего!.."
Развязав узелок и расправив края платочка, он разложил перед нею плоды крестьянского труда: сало, репчатый лук, свежие пупырчатые огурчики, соль, большую краюху хлеба, пяток картошин, бутылку козьего молока.
"Ешь, дочка! Один-то я не осилю!.." - радушно сказал он.
"Осилишь, - засмеялась Зинка, - вон ты какой!.."
"Какой?"
"Силистый!"
"А, понимаю: сильный и жилистый?"
"Да."
И тут во двор кузницы влетела перепуганная насмерть соседка и выпалила роковое известие:
"Никита! Дарья померла!.."
Отец вскочил на ноги и вдруг с глухим тяжёлым стоном зашатался как подрубленный под корень могучий дуб.
Тяжёлые воспоминания надсаживают сердце. И вырваться из их плена трудно.
После смерти матери жизнь пошла под откос. Отец привёл Зине другую женщину, сказал, что тётя Нина будет делать в доме всё, что делала раньше мама, что без тёти Нины они пропадут. Нина Ивановна не стала Зинке родной, остались чужими и сводные сёстры и брат. Вскоре ей самой пришлось идти в люди, чтобы не быть обузой для новой семьи. С девяти лет она была в изнурительном деревенском труде: нянька, прислужница, пастушка за трудодни... А третьего сентября сорок первого года по стариковски сгорбленный пятидесятилетний отец виновато попрощался и ушёл на войну, где и пропал без вести. Случилось это под Москвой, откуда пришёл солдатский треугольничек письма с единственной торопливо написанной карандашом строчкой: "Едем на фронт."
И вроде не было человека на свете.
Только откуда у Зинки думы и слёзы о нём?
Зинаида Штейнгауэр судорожно вздохнула.
Поезд с грохотом нёсся по спящей земле, прорезая ночную тьму острым лучом прожектора, высвечивая тонкие стальные линии железной дороги и обступавший её хвойный таинственный лес.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/14/988