(Исторический роман)
Часть пятая.
ПОТОМКИ ВОСТОЧНЫХ ГОТОВ
30
Глубоко за полночь капитан Татьянин, назначенный командиром Истребительного отряда вместо арестованного старшего лейтенанта Братищенко, поднял по тревоге своих бойцов и выступил из города Корочи в направлении передовой. Всего в отряде было сто шестнадцать бойцов и командиров с восемью ручными и станковыми пулемётами. Местность была лесистая, всхолмлённая, изрезанная оврагами. В районе, намеченном командующим 21-й армии для перехода линии фронта и вовсе был густой сумрачный лес, глубокие яры и овраги не позволяли здесь немцам возвести непрерывную линию обороны. Вражеские позиции здесь шли фрагментально, только на открытых, хорошо простреливаемых местах. На остальных участках немцы ограничивались патрулированием и отдельными огневыми точками.
Разведка армии заранее излазила на брюхе весь передний край, отмечая наиболее подходящие для перехода линии фронта места. Таким образом, пограничники 92-го полка в какой-то мере сами на время превратились в нарушителей, с кем активно боролись на границе до войны. Ведь скрытое проникновение за линию фронта и можно было условно сравнить с переходом государственной границы.
Подобная роль очень забавляла Терентия Громова: уж кем-кем, а диверсантом и нарушителем условной границы он был в первый раз. Рядом с ним угрюмо вышагивал младший сержант Дубиков, чуть поодаль держался рядовой Клерюкин. Остальных бойцов не было видно в темноте, только слышались лёгкие шаги и едва слышное поскрипывание амуниции. Пограничники передвигались тихо, стараясь не шуметь. Никто не разговаривал и не курил – было строжайше запрещено командиром отряда Татьяниным. Впереди отряда шла разведка из 99-й дивизии, специально приданная Истребительному отряду.
Путь их пролегал по глубокому, заросшему кустарником и деревьями, лесному оврагу. Здесь, примерно в полукилометре, находился немецкий пост, и разведчики, дав знак капитану Татьянину, чтобы отряд на время остановился, призраками растворились в густой, кисельной темноте. Пограничники терпеливо ждали, крепко сжимая оружие и приготовившись к бою. Через время с той стороны, куда ушли разведчики раздалось вдруг громкое, истерически-хохочущее уханье филина. Страшные крики в ночном сумеречном лесу следовали один за другим с паузами в пять-семь секунд, и потом вдруг резко оборвались, как будто упали в пропасть. Капитан Татьянин кивнул военкому отряда старшему политруку Тарасенкову и тот махнул пограничникам, чтобы продолжали движение.
Вскоре Терентий Громов увидел прикрытую ветками и маскировочной сетью, пулемётную точку противника. Ствол испорченного станкового пулемёта, как зенитка, смотрел в ночное небо, на земле, в неудобных позах лежало трое немецких солдат. У одного, – молодого, белокурого, застывшего на спине, ножом было перерезано горло. Терентий, взглянув на него, сразу же отвернулся. Он был не охотник до таких жутких зрелищ, хоть за время отступления из Перемышля многое успел повидать и почти ко всему привыкнуть.
Истребительный отряд миновал вырезанный немецкий пост и углубился в густой лес. Капитан Татьянин вёл бойцов по компасу, то и дело останавливаясь, подзывая военкома Тарасенкова и сверяя направление движение с картой-десятивёрсткой. До рассвета им нужно было пройти через весь Киселевский лес и скрытно оборудовать позиции на его опушке, в направлении села Гостищево, как и было определено по плану операции.
Без дорого передвигаться по зимнему, утопающему в снегу лесу было тяжело. К тому же бойцам пришлось на себе тащить два «максима» в разобранном виде, шесть ручных пулемётов Дегтярёва, гранаты, много боеприпасов для пулемётов и личного оружия, взрывчатку, продовольствие. Это весьма задерживало продвижение. Но так иди иначе, – к утру были на месте. Пока основные силы отряда отдыхали и готовились к оборудованию позиции, Татьянин выслал вперёд разведку и боевое охранение. Пошли старшина Виноградов и бойцы его взвода, в том числе Терентий Громов и Дубиков.
Пока пятеро разведчиков в белых маскировочных халатах поползли в предрассветных сумерках в направлении села Гостищево – прощупать остановку, Виноградов приказал боевому охранение вырыть индивидуальные ячейки, насколько это возможно в мёрзлой земле, замаскировать позицию еловыми ветками. Пограничники сбросили маскировочные халаты, ватники и шапки, расстегнули гимнастёрки, а кое-кто снял совсем. Поплевав в ладони, взялись за сапёрные лопатки. Земля была сверху твёрдая как камень и плохо поддавалась, приходилось долбить её со всей силы. Когда и это не помогало, пограничники пускали в ход штыки, пробивая верхний слой слежавшейся мёрзлой почвы. С большими усилиями вырыли за несколько часов ячейки глубиной чуть выше колена. Все буквально выбились из сил и устроили продолжительный отдых. Кто закурил, кто открыл кинжалом банку сухпая.
Вернулись из села разведчики, сообщили Виноградову, что там всё спокойно, немцы ни о чём не подозревают и всё внимание устремили на советский передний край. По видимому, их разведка донесла о готовящемся на этом участке фронта контрнаступлении 21-й армии.
Один из разведчиков направился в лес к основным силам Истребительного отряда, доложить капитану Татьянину обстановку, остальные четверо пошли в обход села к шоссейной дороги: посмотреть что там делается и попутно перерезать немецкое телефонное сообщение.
Терентий Громов подбежал к Виноградову:
– Товарищ старшина, разрешите сходить связным от боевого охранения с группой разведчиков!
Старшина Виноградов подумал, что, действительно, – нужна связь с группой, и согласно кивнул головой. Громов быстро похватал обмундирование, винтовку с боеприпасами и побежал вслед уходящей между деревьев в северно-западном направлении небольшой цепочке бойцов. Разведчики оглянулись, поджидая.
– Быстрей давай, царица полей! – тихо крикнул командир группы, весёлый молодой парень в лихо сбитой на ухо щегольской офицерской ушанке, с автоматом ППШ на шее.
– Не, брат, я не то, что ты думаешь, – запротестовал Терентий, догнав разведчиков и пристроившись в хвост. – Мы не пехота – бери выше.
– Бог войны, что ли, артиллерия? – усмехнулся другой разведчик. – Где ж пушки побросали? Под Харьковом, когда от фрицев драпали?
– Опять не угадал, воин. Пограничники мы – надёжный щит родины, – гордо сказал Громов. – В Перемышль целую неделю фрицам не давали войти, границу на замке держали, когда вся армия действительно во все лопатки вглубь страны чесала. Даже Львов бросили, немцам без единого выстрела сдали.
– Что ж, признаю, было такое дело… Отступали и в котлы попадали, – горько вздохнул идущий впереди Терентия высокий, сутуловатый разведчик. – Под Киевом особенно жарко было, помню. Еле вырвались…
– А ваши пограничники, слышь, боец, не только в загрядотрядах по тылам околачивались, – окликнул Терентия командир разведгруппы, намекая на недавний инцидент на мосту в городе Новый Оскол. – Я слышал: в Белоруссии Брестская крепость больше месяца гитлеровским собакам сопротивлялась. Вот то – героя! Настоящие пограничники.
Терентий Громов, чувствуя и свою вину, смущённо промолчал. Перерезав тянувшийся по веткам деревьев телефонный провод, разведчики вскоре вышли к лесной шоссейной дороге Гостищево – Красный Восток. Найдя укромное место, расположились в засаде.
– Сейчас связисты немецкие на обрыв линии выйдут – быть на чеку! – объявил командир разведгруппы, удобно устраивая свой ППШ на невысоком бруствере из еловых лам. Положил рядом гранаты.
Через некоторое время на шоссе со стороны села Гостищево показалась пешая группа фашистских солдат в серых шинелях с винтовками за плечами. Их было человек десять во главе с унтер-офицером. Немцы шли не таясь, о чём-то весело переговариваясь. Похлопывали себя рукавицами по плечам, ёжились от холода. Ещё трое пробирались по лесу, следя за тянувшимся между деревьев телефонным проводом.
Командир, поправив офицерскую овинную шапку со звёздочкой, тронул одного из разведчиков за плечо, указал в глубь леса, протянул одну гранату. Тот, всё поняв, кивнул головой, скрылся в густом смешанном подлеске.
– Приготовиться, – поднял руку командир.
Когда ни о чём не подозревавшие немцы поравнялись с местом засады, парень крикнул «огонь!» и первый дал длинную очередь из ППШ по противнику на дороге. Одновременно ударил автомат и в глубине леса, грохнул близкий разрыв гранаты. Остальные разведчики и Терентий тоже стали стрелять из винтовок в немецких связистов. Командир, выдернув чеку, швырнул на шоссе гранату. Не давая гитлеровцам опомнится, следом – вторую. Бросил гранату и Терентий Громов. На дороге прогремело три взрыва. Фашисты с громкими предсмертными криками повалились на землю. Через несколько минут на месте боя лежали только мёртвые и тяжелораненые немцы. Разведчики не потеряли ни одного человека.
Выйдя из леса, бойцы хладнокровно добили мучающихся в предсмертной агонии врагов. Собрали оружие и боеприпасы. Трупы оттащили с дороги в лес, забросали ветками и присыпали снегом.
– Всё, быстро уходим, товарищи! – приказал своим молодой командир.
– Жаль, а я только в раж начал входить, – посетовал Терентий Громов.
– Эх, пехота, сразу видно: ни черта ты в диверсионной войне не смыслишь, – укоризненно взглянул на него командир разведчиков в офицерской папке. – Связистов мы положили, а это главное. Теперь фрицы не скоро очухаются, будут ждать, когда посланные солдаты обрыв связи найдут, а это дело непростое и кропотливое, до вечера длиться может. Машины по лесу проезжают редко, так что делать нам здесь больше нечего. Возвращаемся на базу. Там сейчас наше место. Да и твоё, красноармеец… Кстати, не сказал, как тебя звать?
– Ефрейтор Громов.
– А по имени?
– Терентием батя нарёк.
– Будем знакомы, – дружелюбно протянул руку командир разведчиков: – сержант Сергей Опарин. Из Сталинградской области.
Терентий крепко пожал протянутую руку сержанта, улыбнулся:
– Почти земляк… Я – из Ростовской, совсем рядышком…
* * *
Не удержавшись на Миус-фронте, наши войска стремительно откатывались к Ростову. Вместе со всеми в общей колонне отступал и 270-й стрелковый полк, в котором воевал родной дядя Терентия Громова, тоже ефрейтор Егор Громов с земляками-грушевцами. Много утекло воды с тех пор, как вёл жалкие остатки разбитого полка по степям южной Украины младший лейтенант Машарин. Сохранившее боевое знамя подразделении отвели в тыл на отдых, пополнили личным составом из числа выписавшихся их госпиталей раненых и запасников, назначили нового командира, военкома и начальника штаба. Алексей Машарин получил звание лейтенанта и принял роту. И вот – опять отступление.
Грушевцы шли по Таганрогскому шоссе в арьергарде 56-й армии, дравшейся на Миусе. На всём пути, только вблизи деревянного моста через небольшую степную речку Морской Чулек в районе Синявской, которая оставалась по правую руку, попалась им всего одна наша 45-миллиметровая противотанковая пушка образца 1937 года, так называемая «сорокапятка». Больше никаких войск не было, все уже втянулись в Ростов и спешно переправлялись на левый берег Дона.
Егор Громов приветливо помахал шапкой артиллеристам, крикнул, проходя мимо:
– Не густо у вас пушек, славяне. Где ж остальные посеяли?
– Нам хватит, земляк. Воюем по суворовски: не числом, а умением, – ответили бравые ребята-артиллеристы.
Из кабины полуторки выпрыгнул командир, пожилой усатый старлей в фуражке с чёрным артиллерийским околышем, в защитного цвета телогрейке, туго перетянутой ремнями портупеи. Глянул искоса на Егора, сказал нравоучительно:
– И один в поле воин, – слыхал, дядя?
– Ну-ну, воюйте, на вас вся надежда, – недоверчиво усмехнулся Громов. Обратился к вышагивавшему рядом другу Иосифу Шабельскому: – Много они, Осип, навоюют без боевого охранения. С одной пушчонкой…
– Так, для виду стоят, – согласился Шабельский. – Мы пройдём, подцепют «газоном» свою хлопушку и умотают за Дон, так их тут и видели… Тень на плетень наводют.
Друзья, однако, ошиблись: расчёт сорокапятки всерьёз готовился к бою. Советские артиллеристы даже не подозревали, что оказались одни лицом к лицу с 1-й немецкой танковой армией генерал-полковника Эвальда фон Клейста, входившей в группу армией «Юг» под командованием знаменитого генерал-фельдмаршала Карла Рудольфа Герд фон Рунштедта.
Прусский аристократ до мозга костей, Рунштедт двенадцатилетним юнцом поступил в кадетский корпус. Ещё тогда, за свою фанатичную религиозность, получил прозвище Жрец. С 1892 года, в чине фанен-юнкера, начал службу в кайзеровском рейхсвере. Вскоре был произведён в лейтенанты, а в самом начале нового XX века поступил в академию Генерального штаба. Как всякий настоящий аристократ, Рунштедт был своеволен и педантичен. Он считал, что армия должна стоять вне политики, и часто по этому поводу горячо спорил с фюрером. Так, известен случай, происшедший в 1938 году, когда генерал-полковник Герд фон Рунштедт оскорбил Гитлера, посоветовав ему не связываться, как он дословно выразился: с «этой негритянской задницей» Муссолини, что послужило причиной его первой отставки. В сентябре 1939 года началась война с Польшей, и Рундштедт был вновь призван в вермахт, возглавив группу армий «Юг». Воевал он довольно успешно и был награждён за Польскую кампанию пряжками к Железным крестам 1-го и 2-го классов 1914 года и Рыцарским крестом. Во Франции генерал-полковник фон Рунштедт возглавлял группу армий «А», сыгравшую ключевую роль в разгроме англо-французских союзников. Одним словом, это был довольно умелый, храбрый и опытный военачальник.
На острие танковой армии фон Клейста на Ростов наступала 1-я моторизованная дивизия СС «Адольф Гитлер» бригаденфюрера СС Йозефа Дитриха, усиленная 4-м танковым полком 13-й танковой дивизии. С авангардом этой бронированной фашистской махины, сметающей всё нас своём пути, и столкнулись отважные советские бронебойщики.
Когда передовой немецкий отряд из нескольких лёгких танков и бронемашин в сопровождении дюжины стрекочущих эсесовских мотоциклов с колясками показался на шоссе перед мостом, артиллеристы открыли огонь. С первого же снаряда они подожгли головной танк, уже заползший на мост, повредили полугусеничный бронетранспортёр «Sd.Kfz.250». Немцы в панике отступили, оставив на дороге два пылающих железных факела и несколько убитых мотоциклистов. Затем, видимо рассмотрев в бинокли, что на позиции всего одна русская пушка, вернулись. Танки вступили в артиллерийскую дуэль с русскими артиллеристами. Застучали на всю степь, прошивая её длинными трассирующими очередями, крупнокалиберные пулемёты немецких бронемашин.
Сорокапятка продолжала вести неравный бой, посылая по врагу один снаряд за другим. Вот взлетел на воздух вражеский мотоцикл, пытавшийся объехать подбитый на мосту танк. Круто накренившись кормой, сполз с крутого обрыва в речку ещё один подорванный бронетранспортёр. Эсесовцы, спешно побросав мотоциклы, залегли в глубоком кювете, открыли отчаянную трескотню из автоматов. Задёргались, стегая густыми свинцовыми строчками по зелёному щитку орудия, снятые с колясок «Цюндаппов» ручные пулемёты. Группа гитлеровцев в маскировочных халатах, сливаясь с заснеженным полем, поползла влево от шоссе вдоль реки, – к видневшейся там небольшой рощице, чтобы обойти артиллерийскую позицию русских и ударить с тыла. Наши бойцы в пылу боя не заметили этот коварный манёвр врага.
Их было всего восемь человек: командир противотанкового взвода старший лейтенант Коваль, командир орудия сержант Морокуев, наводчик младший сержант Сиротинин, четыре красноармейца-бронебойщика и шофёр полуторки ГАЗ-АА грек Чаликиди. Снаряды немецких танков рвались перед позицией сорокапятки или же залетали далеко в поле за их спиной. Фашисты вели пристрелочный огонь.
Подошли главные силы немцев, но дорогу на мосту, как горловину, прочно закупорили подбитые танк и бронетранспортёр. Колонна фашистских танков остановилась. Немцы попробовали расчистить проход на мосту: к побитой машине с повёрнутой назад башней подошёл средний танк Pz.IV, выскочившие их башни танкисты в чёрных комбинезонах принялись цеплять трос.
Старший лейтенант Коваль приказал наводчику Сиротинину:
– Ну-ка, Николай, врежь по нему подкалиберным, чтобы больше не рыпался.
Младший сержант, покрутив маховичок, тщательно навёл ствол сорокапятки, выставил прицел, второй номер, открыл затвор, заряжающий Хохлов принял из рук подносчика снаряд, заложил в казённик. Командир орудия сержант Морокуев, резко махнув рукой, прокричал «Огонь!» Сорокапятка слегка содрогнулась, грохнул выстрел, снаряд с воем унёсся к мосту. Через несколько секунд там послышался громкий взрыв и фашистский танк задымился.
– Молодец, Коля! Отличный выстрел, – похвалил командир противотанкового взвода Коваль.
В это время раздался выстрел немецкого танка из-за реки, снаряд разорвался в нескольких метрах от орудия, обдав его комьями мёрзлой земли, снега. Зазвенели хлестнувшие по щитку осколки. Одним из них задело старшего лейтенанта, сбило фуражку. Коваль вскрикнул от боли, схватился обеими руками за голову и стал медленно оседать в снег. Упал, выронив снаряд, сражённый наповал подносчик. Старший лейтенант Коваль был тяжело ранен. Пока водитель полуторки Чаликиди перевязывал командира взвода, расчёт продолжал вести жаркий бой со скопившимися у моста фашистскими танками. Николай Сиротинин, метким выстрелом, подбил ещё один немецкий танк. Тот сполз в глубокий, обрывистый кювет и перевернулся. Гитлеровцы отчаянно загалдели за мостом, забегали, засуетились. Вдалеке по шоссе со стороны Пятихаток подползали всё новые и новые вражеские танки, бронетранспортёры, грузовики с пехотой. Нескончаемая колонна фашистских войск растянулась в степи на несколько километров.
О задержке доложили командующему первой танковой армии генерал-полковнику Эвальду фон Клейсту. Тот не поверил своим ушам, когда услышал, что лучшую в его армии, элитную 1-ю моторизованную дивизию СС «Адольф Гитлер» и 4-й танковый полк остановила всего одна русская пушка. Генерал разразился проклятиями и сейчас же вызвал командира дивизии бригаденфюрера СС Йозефа Дитриха, начальника разведки 1-й горнострелковой дивизии майора Гельмута фон Штрассера, а также командиров первого батальона 800-го полка спецназначения «Бранденбург» и, застрявшего на мосту через реку Морской Чулек, – 4-го танкового полка. Потребовал немедленно, не считаясь с потерями, освободить проход. Краткое совещание протекало в одном из домов на окраине небольшого села Пятихатки.
– Господин генерал-полковник, я уже выслал группу дивизионных разведчиков в обход русской позиции, – поспешил с докладом бригаденфюрер СС Дитрих. – Мои люди, вероятно, уже перешли по льду на другой берег реки и с минуты на минуту уничтожат расчёт вражеского орудия. Путь на Ростов будет открыт.
– Быстрее, бригаденфюрер Дитрих, быстрее! Что вы топчетесь как корова на льду у этого проклятого моста? Мы без труда форсировали реки и крупнее этой жалкой лужи. Днепр, например… Посылаю вам в помощь группу специального назначения из полка «Бранденбург под руководством майора Штрассера. Ваша задача, майор, переодеть личный состав группы в форму военнослужащих Красной Армии, скрытно подойти к неприятелю с тыла, выбить русских с занимаемых позиций. Как только откроется проход на шоссе, двигаться степью на северо-восток в направлении фольварка Султан-Салы, – генерал-полковник фон Клейст, склонившись над подробной картой местности, ткнул карандашом в этом место. – Далее поворачиваете на юго-восток и направляетесь к фольварку Красный Крым. Имитируете отступление советского подразделения. С севера, вот через эту дамбу на озере, просачиваетесь на окраину Ростова… Достаньте карту города.
Гельмут фон Штрассер сейчас же выхватил из планшета карту, развернул её на столе. Генерал-полковник Эвальд фон Клейст стал очерчивать красным карандашом направление движения по улицам Ростова диверсионной группы Штрассера.
– Ваша конечная цель, майор, проникнуть на главный железнодорожный вокзал, поднять там стрельбу, создать панику и под видом отступающих, вместе с беженцами и солдатами Красной Армии переправиться на левый берег Дона захватить железнодорожный мост и удерживать его до подхода основных сил 1-й моторизованной дивизии СС «Адольф Гитлер» бригаденфюрера Йозефа Дитриха…
Как раз в этот момент группа немецких разведчиков из дивизии «Адольф Гитлер» зашла в тыл советских артиллеристов, прячась за деревьями в небольшой рощице, открыла винтовочный и автоматный огонь. Первыми же выстрелами был убит второй подносчик снарядов – ящичный, и ранен в ногу замковый. Несмотря на рану, он принялся отстреливаться от наседавших эсесовцев, к нему присоединились водитель полуторки Чаликиди и командир орудия сержант Морокуев. Даже тяжело раненый в голову старший лейтенант Коваль открыл огонь по фашистам из своего табельного ТТ.
Отчаянная схватка продолжалась недолго, атакующие гитлеровцы были остановлены, понесли большие потери и снова скрылись в роще. На помощь своим поспешил от орудия с автоматом ППШа в руках заряжающий Хохлов. За поясом у него было несколько гранат. Ящик с гранатами находился и в кузове автомашины. Водитель Чаликиди под огнём немецких автоматчиков проворно запрыгнул в кузов, схватив ящик, передал его вниз сержант Морокуеву. Оставив Сиротина и двоих раненых у орудия, трое бойцов смело бросились в стремительную контратаку, забрасывая эсесовцев гранатами и расстреливая из винтовок и автомата. Вскоре на месте боя остались только трупы гитлеровцев в грязных, изорванных маскировочных халатах. Артиллеристы собрали трофейное оружие и автоматы, вернулись к орудию.
Наводчик младший сержант Сиротинин продолжал бить немецкие танки. На дороге их уже пылало пять или шесть штук и три бронемашины. Один лёгкий фашистский Pz.II осторожно сполз в кювет, зарывшись глубоко в снег, но не перевернулся. На лёгком ходу спустился на лёд Мокрого Чулека, но сразу же у берега провалился, глубоко окунулся тупой мордой в воду. Попробовал выбраться задним ходом, но забуксовал, ещё дальше посунулся в реку, заглох. Откинулась крышка люка и немецкие танкисты вылезли на броню. Сиротинин, быстро выстрелил в том направлении, но угла горизонтального поворота ствола не хватило и снаряд, пробив лёд, разорвался в реке неподалёку от увязшего танка. Осколками вражеский экипаж буквально смело с брони.
К орудию вернулись бойцы, отбивавшие атаку фашистских разведчиков. Снова заняли свои места в расчёте. Между тем фашисты подтянули на том берегу артиллерию и миномёты. На позиции артиллеристов обрушился целый шквал снарядов и мин. Место боя густо окуталось огненными разрывами, и столбами вывороченной земли, так, что не было ничего видно. По небу поползли чёрные ошмётки порохового дыма. Когда дым и гарь рассеялись, большинство советских бойцов было убито. Присыпанные землёй и чёрным кровавым снегом, артиллеристы лежали в разных местах без движения. Стонал в воронке раненый в голову старший лейтенант Коваль, да пытался встать на ноги, видимо контуженный, ничего не понимающий водитель Чаликиди, лежавший возле разбитой полуторки. Сорокапятка, как это ни странно, была целой, за её щитком сидел единственный оставшийся в строю младший сержант Николай Сиротинин, и наводил ствол на новую цель.
– Бронебойный! – крикнул он несуществующему подносчику, но на его призыв никто не откликнулся.
Оглохший, плохо соображающий боец обвёл помутневшим, удивлённым взглядом опустевшую позицию, увидел лежавших повсюду мёртвых товарищей, как бы очнулся. Пошатываясь, подбежал к снарядному ящику, схватил обеими руками скользкий снаряд, сам зарядил, выстрелил. Очередной немецкий танк, пытавшийся отбуксировать на гибкой сцепке подбитую на мосту машину, слегка подпрыгнул от точного попадания, задымился, из-под башни у него вырвался яркое пламя. Он ещё больше закупорил движение, создал ещё большую неразбериху и панику.
Николай Сиротинин победно захохотал, крутя, как бешеный, маховик поворотного механизма:
– Что, сучара фашистская, горишь? Туда тебе, ****ь, и дорога! Давай, подходи! Кто следующий? Все вы храбрые сворой на одного, псы позорные!
Николай снова торопливо сбегал за снарядом, пушка в очередной раз сердито рявкнула, подскочив на месте. Снова заряд неминуемой смерти унёсся с бешеной скоростью в сторону моста, поразив следующий фашистский panzer. К Сиротинину подошёл контуженный водитель Чаликиди, присел за щиток.
– Воюешь, Николай? А нахрена? Один, против всей фашистской громады рази ж устоишь? Сомнут… Давай отступать, пока снова стрелять не стали.
– Снаряд! – зло прохрипел Сиротинин.
– Сам бери, полоумный! – в свою очередь разозлившись, закричал с ненавистью Чаликиди. – Уходим, говорю, пока не поздно. Плетью обуха не перешибёшь!
– Бронебойный! – снова страшно закричал младший сержант Сиротинин и ударил кулаком запаниковавшего бойца, прямо в перекошенное от злости, кривляющееся лицо. Чаликиди упал, захлебнулся кровью.
Николай Сиротинин, не обращая больше на него внимания, побежал, спотыкаясь на выбоинах и оскальзываясь, за снарядом. В этот миг со стороны рощи с тыла артиллерийской позиции вновь затрещали очереди немецких автоматов МП-40. Сиротинин, не добежав несколько шагов до ящика с боеприпасами, споткнулся в очередной раз и упал лицом вниз, прошитый поперёк груди автоматной стройкой. Затих на земле и водитель Чаликиди.
Вышедшие из рощицы диверсанты майора Гельмута фон Штрассера, переодетые в красноармейскую форму походили по разгромленной, изрытой воронками позиции, добили выстрелом в голову мучившегося в воронке старшего лейтенанта Коваля. Штрассер вытащил из за пояса ракетницу и выстрелил вверх, подавая сигнал своим, что задание выполнено и путь на Ростов свободен.
* * *
Бойцы 270-го стрелкового полка вошли в Ростов последними. За их спиной, не считая отставших одиночек, наших войск больше не было. Оборонительных позиций на городских окраинах тоже не попадалось. Создавалось впечатление, что город нашими войсками оставлен. Командир полка оставил у въезда в Ростов взвод заграждения, остальные подразделения направились вниз по Будёновскому проспекту к переправе через Дон. Вокруг творилось что-то невообразимое: ростовчане огромными неуправляемыми толпами брали штурмом брошенные магазины. Советской власти в городе уже не было, немецкая ещё не пришла. Воспользовавшись временным безвластием, жители решили запастись за казённый счёт продовольствием и промышленными товарами.
Солдаты, вышагивая колонной мимо магазинов, с удивлением наблюдали за этим яростным всплеском грабежей, стихийной анархии и мародёрства. Народ тащил всё, что попадалось под руку. К разбитым витринам магазинов подгоняли ручные тележки, тачки, подкатывали санки. Мужики, оставив на улице у тачек жён, ныряли в помещение по битому стеклу, как в прорубь, вытаскивали мешки, огромные узлы ящики, рулоны, канистры и бидоны, – валили всё это на тележки и санки, волокли домой.
В другом месте громили вино-водочный отдел гастронома: здесь было много приблатнённого жулья, мелких базарных воришек, трамвайных карманников и просто – любителей кирнуть со знаменитой Нахаловки. Некоторые нахватав бутылок с вином и водкой, начинали пить ещё в магазине, у прилавка, и на улицу вываливались уже в стельку пьяные. Многие тут же и падали под деревьями на тротуаре, а кто и прямо на мостовой. У дверей вспыхнула жестокая кровавая драка с поножовщиной.
Командир взвода лейтенант Машарин взял несколько грушевцев во главе со старшим сержантом Данилой Ушаковым, побежал к гастроному. Два босяка у входа сцепились не на жизнь, а на смерть. У каждого в руке был нож. Намотав на левую руку шарф, они зорко следили за правой рукой противника, делали ложные выпади, ловко уклонялись от резких ударов, наносили ответные.
Егор Громов, Иосиф Шабельский и бывший танкист Дмитрий Вязов вслед за сержантом Ушаковым, врезались в густую толпу народа у магазина. Безжалостно заработали прикладами винтовок, расталкивая мародёров. В это время один из дерущихся достал-таки противника ножом под ребро. Тот, схватившись за рану, глухо охнул и рухнул лицом вниз на тротуар.
– Атас, бродяги, – лягавые! – предостерегающе крикнул кто-то из толпы, приняв красноармейцев за милицию.
Пьяные погромщики, гремя украденными бутылками спиртного, со всех ног бросились врассыпную. Громов, догнав, схватил одного мародёра за шкирку, вытряхнул у него из-за пазухи добычу. Поллитровки со знакомыми зелёными этикетками «Московской» посыпались, как бомбы из немецкого бомбардировщика, на дорогу. Зазвенело разбитое стекло, под ногами у грабителя образовалась огромная лужа.
– Что же ты делаешь, волк? – взвизгнул тот, страдальчески воззрившись в лицо Егора. – Как собаки на сене, бля, – ни себе не людям. Всё одно драпаете, зачем же добру пропадать? Народу отдать жалко? Пущай враги нашей советской водочкой пользуются?
Ни слова больше не говоря, мужик упал на четвереньки, быстро обобрал крупные осколки, перекрестился и жадно припал к луже. Громов попятился. Такого он ещё никогда не видел. Подошёл Иосиф Шабельский.
– Ты чего, Егор?
– Погляди, – брезгливо кивнул Громов на пьяницу, лакающего водку прямо из лужи. – Дать ему прикладом по кумполу, чтоб захлебнулся?
– Брось, пошли, – потянул его к своим Шабельский. – Горбатого могила исправит, так и его.
Разгром гастронома не прекращался, помимо вино-водочного, народ потрошил и другие отделы. Бабы тащили муку в наволочках, крупу, сахар, соль. Мужики выволакивали на улицу целые мешки, пёрли на спине домой. Торопились, чтобы успеть вернуться назад. Грабили в основном жители ближайших домов. Лейтенант Алексей Машарин охрип от крика, увещевая мужиков и баб прекратить безобразие, но всё было без толку. Тогда он стал стрелять из нагана в воздух. Это подействовало, и толпа стремительно отхлынула от дверей.
Старший сержант Ушаков тронул Машарина за рукав шинели, предостерегающе сказал:
– Товарищ лейтенант, полк уже далеко отошёл. Как бы нам не отстать?
– Без нас не уйдут, Ушаков. Позади ещё заградительный взвод остался, скоро должен подойти, – ответил лейтенант Машарин. – Да вот, кстати, и они, – указал он на показавшуюся из переулка группу красноармейцев.
Егор тоже взглянул в ту сторону: бойцы были явно не из их полка, какие-то странные. Половина в стальных шлемах образца 1936 года с гребнем на макушке, похожих на каски пожарников, остальные в чекистских красно-синих фуражках с автоматами ППШ.
– Нет, товарищ лейтенант, это не наши, – приглядевшись к незнакомым красноармейцам, уверенно объявил Данила Ушаков.
В ту же минуту бойцы неизвестного подразделения рассыпались по проспекту, залегли, выставив автоматы. Высокий, худощавый офицер из-за дерева прокричал:
– Кто такие? Эй, у гастронома – бросай оружие!
– Мы бойцы 270-го стрелкового полка, а вы кто? – крикнул в ответ лейтенант Машарин, с опаской взводя курок револьвера. Знаками приказал красноармейцам залечь.
– Сотрудники областного управления НКВД и комендантский взвод, – ответил высокий офицер-чекист. – Следуем на железнодорожный вокзал для выполнения особого спецзадания. Туда, по сведениям, просочились фашистские диверсанты.
Офицер подал громкую команду строиться. Чекисты и красноармейцы комендантского взвода вышли из укрытий, быстро выстроились в колонну на проезжей части. Высокий офицер козырнул Машарину и повёл своё подразделение вниз по Будёновскому, к улице Красноармейской, выходящей к самому вокзалу.
Солдаты окружили лейтенанта, ожидая дальнейших распоряжений. Того раздирали противоречивые чувства: грабёж магазина вроде бы прекратился, но внутри, судя по шуму и голосам, оставалось ещё множество мародёров, которые только ждали уходя красноармейцев, чтобы продолжить своё чёрное дело. В то же время, нужно было срочно догонять свой полк. Но оставленный позади взвод заграждения ещё не подошёл, и Алексея Машарина подмывало сходить туда и узнать в чём дело. Вдруг бойцы попали в беду, сражаются с фашистами и им нужна помощь?
Чувство товарищества пересилило и лейтенант велел солдатам следовать за ним вверх по Будёновскому проспекту:
– Пойдём, посмотрим, где там наши? Почему не идут… Вдруг что-то случилось?
Бойцы быстрым шагом, чуть ли не бегом последовали вслед за лейтенантом Машариным в сторону Таганрогского шоссе и выезда из города. На всём протяжении маршрута их сопровождала всё та же картина: звон разбиваемых витринных стёкол, клокочущий, нетерпеливый, животный рёв толпы, жестокая давка и потасовка у входа и витрин, через которые погромщики лезли в помещение, как через двери. Ликующие крики затарившихся мародёров, тащивших ящики, коробки, мешки и узлы по грязной улице. Кругом, под ногами красноармейцев, мелькали просыпанная мука и сахар, пролитое подсолнечное масло, растоптанные баранки. Валялись пустые сломанные ящики, разорванные картонные коробки, битое стекло, оброненные впопыхах вещи.
Дмитрий Вязов подобрал совсем новенькую, блестящую фабричным лаком балалайку, украденную, видимо, из музыкального магазина. Подёргал струны, слегка подтянул колки, прислушиваясь к звукам, настроил и залихватски ударил по струнам. Из под его умелых пальцев полилось залихватское, известное каждому с детства матросское «Яблочко». Солдаты одобрительно заулыбались, но Алексей Машарин почему-то нахмурился и приказал:
– Прекратить неуместный концерт!
– Товарищ лейтенант, – нам песня строить и жить помогает, – улыбнулся в ответ Вязов, продолжая играть.
Машарин с раздражением вырвал у него балалайку и со злостью ударил о ствол замёрзшей голой акации с сухими стручками, мимо которой проходил. Инструмент жалобно звякнул оборванными струнами и с треском разлетелся. Лейтенант небрежно швырнул обломки под дерево.
– Шире шаг, бойцы! – крикнул он, не глядя на подчинённых.
Красноармейцы с сожалением покрутили головами, но промолчали. Прибавили шагу. Приказы командира, как известно, не обсуждаются. Тем более, по большому счёту, Машарин был прав.
Неожиданно все непроизвольно остановились, услышав впереди, за домами, лязганье гусениц и рёв мощного двигателя.
– Наши танки идут, – уверенно сказал лейтенант.
Из-за поворота дороги показался длинный ствол танковой пушки, а следом выползла и сама бронированная махина. Бойцы Машарина остолбенели: на окрашенной в белый маскировочный цвет броне танка чернел фашистский крест, позади квадратной башни, растянутое за четыре угла прямо на корпусе, кровенело огромное полотнище нацистского флага со свастикой в белом круге…
31
Повстанческому отряду Марка Ретюнина не удалось овладеть районным центром Усть-Уса. Первая неудача произошла при штурме местного аэродрома. Повар китаец по кличке Тянь-Шань, направленный туда с группой захвата, по пути сумел отстать от повстанцев, опередив их, он первым прибыл на аэродром и предупредил стрелка ВОХР и находившегося там в то время пилота Воркутлага Кайдана об опасности.
Когда шесть заключённых во главе с Николаем Чупровым на санях подъехали к зданию аэропорта – неказистой, ветхой, покосившейся избушке, оттуда прогремели выстрелы. Заключённые дружно спрыгнули с саней и зарылись в снег. Винтовка была всего одна, у командира, и Чупров принялся редко отвечать, стреляя по окнам дома, на вспышки. Остальные повстанцы, не зная, что делать, оробели. Троцкист Шумков, вскочив на ноги, попытался было отбежать назад, за поленницу дров. Метко выпушенная из окна избы-аэропорта вохровская пуля тюкнула его прямо в затылок. Заключённый вскрикнул и зарылся головой в сугроб. Иван Бойчевский, укрывшийся за санями, набожно перекрестился, хватанул рукавицей горсть рассыпчатого, мягкого снега, стал жевать, обелив, как мукой, усы и бороду.
Чупров понял, что аэродром им с такими малыми силами и всего с одной единственной трёхлинейкой не взять. Велел Ивану Бойчевскому под огнём разворачивать сани, а остальным повстанцам, отступать в посёлок, к основным силам Отряда особого назначения № 41. Пока Иван Леонтьевич разворачивался, командир группы прикрывал его, стреляя по окнам дома. Пули выбивали последние куски стёкол, не давали засевшим в здании вохровцу и лётчику высунуться.
Заключённые стали по-пластунски отползать назад, вслед за удаляющимися санями Бойчевского. Туда же, отстреливаясь, пятился и Николай Чупров. Вскоре на истоптанном, исполосованном санями месте боя остался только застывший в снегу, в неудобной позе труп троцкиста Шумкова, да с десяток пустых гильз из винтовки Николая Чупрова.
В посёлке была непроглядная темень. Во дворах громко лаяли, разрывались встревоженные переполохом собаки. Во многих местах гремели винтовочные и пистолетные выстрелы, а с окраины раздавались пулемётные очереди Дегтярёва. Разобрать, где свои, где чужие было невозможно. Иван Бойчевский с нескрываемым страхом глянул на сидевшего рядом, в санях, командира Чупрова:
– Куды править, Николай Николаевич? Гляди, стреляют всюду… Как бы нам того, не сплоховать, Чекистам в лапы не угодить?
– Давай в центр, Леонтьич, к зданию райотдела НКВД , там должны быть наши, – принял решение Чупров.
Бойчевский с силой дёрнул вожжи, прокричал: «Н-но-о!», – и кони быстро тронули с места, затрусили, размеренно махая хвостами по заснеженной накатанной улице. Когда приблизились к центру посёлка, увидели огромное – почти на полнеба – зарево пожара, освещавшее прилегающие улицы, как днём. Пылало, подожжённое повстанцами, районное отделение милиции. Николай Чупров сказал Бойчевскому, чтоб ехал быстрее.
На пути им то и дело попадались какие-то люди: и в одиночку, и группами. Многие были вооружены. В Усть-Усе шли не то бои, но и откровенный грабёж. Выпущенные из местного КПЗ уголовники разбивали воинские склады и магазины, некоторые врывались в дома местных жителей. Отличить повстанцев от грабителей и мародёров было практически невозможно. Кругом царила путаница и неразбериха.
Когда Чупров со своими людьми подъехали к зданию райотдела НКВД, там уже было всё кончено, повстанцы добивали во дворе, у забора сдавшихся милиционеров, потому что девать их было всё равно некуда, а отпускать – опасно. Марк Ретюнин и командиры подразделений охрипли от криков и мата, бегая по площади вокруг пожарища и пытаясь собрать рассеявшихся по райцентру людей. Ретюнину сообщили, что на окраине идёт бой с прибывшей неизвестно откуда группой бойцов ВОХР, у которых имеется ручной пулемёт.
Дело в том, что милиционеру Артееву удалось вырваться из горящего райотдела, бежать из Усть-Усы в соседний отдельный лагерный пункт Печорлага «Поля-Курья» и сообщить тамошнему начальнику Полякову о будто бы высадившемся в селе «немецком десанте». Тот сейчас же послал на подмогу гарнизону Усть-Усы пятнадцать стрелков с пулемётом Дегтярёва.
Марк Ретюнин сейчас же послал для отражения неожиданной атаки группу хорошо вооружённых повстанцев во главе с бывшим капитаном РККА Иваном Зверевым, а сам стал выводить остальных людей из Усть-Усы. В это время на площади и появилась группа Николая Чупрова на санях. Увидев командира отряда Особого назначения, Николай спрыгнул на дорогу, поспешил к Ретюнину с докладом:
– Товарищ командир, Марк Андреевич, беда! Самолёты я не взял… Кругом измена, как есть, – зачастил он взволнованно, виновато поглядывая на Ретюнина. – Китаец Тянь-Шань, сука, – скурвился, к вохровцам перебежал, сообщил им о нашем приближении. Я одного человека в бою потерял, вынужден был отойти. Куда мне с одним винтарём, когда у противника супротив нашего – их целых три!
– Некогда, Николай Николаевич, оставь, – отмахнулся Марк Ретюнин. – Видишь, что кругом творится! Посёлок, думаю, мы не удержим. Ещё не все объекты заняты, а уже переполох на всю республику, и войска против нас бросили с пулемётами: слышишь какой концерт идёт!
– Что делать, товарищ Ретюнин? – ошалело спросил у командира Чупров.
– Езжай, давай со своими бойцами за село, на южную дорогу, а мы с Яшкиным остальных соберём, – крикнул напоследок Марк Андреевич. – Выставь боевое охранение и жди нас там. Всех встречных людей направляй туда же, – мы скоро…
Взяв у Чупрова одного человека в сопровождающие, Марк Ретюнин с Афанасием Яшкиным с револьверами в руках побежали к дороге, ведущей в оставленный лагпункт «Лесорейд». С той стороны доносились яростные звуки боя. Сани с людьми Чупрова тронулись. Из темноты неожиданно вынырнули грушевцы Фёдор Громов и Пётр Родионов, а с ними китаец Лю-Фа, Пашкевич, ещё один незнакомый повстанец.
– Федька, – живой, брат! – обрадовался, завидев родственника, возница Иван Бойчевский. – Сидай скореича в сани, отступаем мы, вишь, из села. Командир Марк Андреевич велел.
Пятеро повстанцев, все вооружённые винтовками, одетые как вохровцы в тёплые солдатские полушубки, быстро запрыгнули в сани – заключённые, сидевшие там, потеснились. Иван огрел кнутом лошадей и те быстро рванули с места в галоп. Вокруг раздавались выстрелы, треск горящих деревянных построек, крики жителей и снующих туда-сюда повстанцев. Николай Чупров отчаянно матерился и жаловался Фёдору Громову:
– Табак наши дела, Громов! Ежели посёлок сходу не взяли, – зараз нас в каждом лагере чекисты ждать будут. Внезапности мы, бля, лишились, вот что обидно.
– Правда твоя, Николай, – согласился с доводами кривянского казака Фёдор. – Если войска на нас бросют – сомнут и передавят, как котят малых… Сплоховал наш командующий, Марк Андреевич. Теперь только и остаётся, что бечь, как зайцы в степи. А ВОХРА, гляди, охотиться на нас будет.
– Людей при штурме богато потеряли? – спросил у Громова Николай Чупров.
– Человек с десяток легли, Ретюнин говорил, – охотно ответил Фёдор. – У нас в отряде четверо бойцов погибло и один раненый, у Зверева здесь, при взятии отделения НКВД, – трое убитых, у Соломина во время штурма телефонно-телеграфной станции – двое.
– Телефонную станцию хоть взяли? – спросил Чупров.
– Взяли, – кивнул в ответ головой знающий обстановку Пашкевич. – От Василия Евгеньевича человек прибегал… Да вот он, кстати, и сам здесь, с нами едет, – указал он вдруг на незнакомого Фёдору худощавого, с горящими кавказскими глазами и большим орлиным носом, повстанца. – Имран, расскажи как дело было?
Кавказец презрительно сверкнул на Громова огненным взглядом, темпераментно жестикулируя руками, заговорил на плохом русском языке, с сильным акцентом:
– Подошёл мы к телефонный станция уже затемно, охранник Черных – так в документах написано был – стрелят из винтовки стал. Одного ранил – он потом умер от раны, другого убил. Нас двенадцать человек был c четырьмя винтовка, у меня только нож… Я в окно прыгал, охранника Черных горло ножом рэзал. Началнык наш отрад Соломин сказал: в первый очередь взят операционный зал, – патом всё остальной. Мы всё сделал, как он говорил: контора связи взял, за барьер всех дежурных телеграфа и прочий народ посадил. Ещё один вохровец на верху – убил… Потом Соломин меня с пятью ребятами банк грабить послал: вай, – какой хароший дела – банк грабить! – горбоносый кавказец восторженно зацокал языком при одном воспоминании об этом весёлом мероприятии.
– Ну и что дальше, братуха Имран? – поинтересовался Фёдор Громов. – Ограбили вы с ребятами Усинское отделение Госбанка?
– Спрашиваешь, ара… Конэчна взяли с оружием в руках, – закивал головой храбрый кавказец. – Управляющий Родин и милиционер стрелят начал: один наш убил, сука позорный… Я мильтона из маузер застрелил, а началнык Родин голова ножом отрезал. Так меня прадед в горах учил. Если враг не сдаётся – его нада рэзат!
– Молодец, Имран! Лихой джигит, – искреннее похвалил, любивший смелых людей Громов. – А кто ты по национальности, если не секрет?
– Нохчо, – загадочно произнёс горец на своём гортанном, напоминающем клёкот кавказского орла, языке.
– А это что же значит? – удивился Фёдор. – Что-то я не слыхал никогда о такой нации?
– Э-э, русский, что ты вообще слыхал, – с досадой поморщился Имран, но всё же пояснил: – Я нохчо Имран Рамазанов из тейпа Беной тукхума Нохч-Махкахой. Живём высоко в горах, в заоблачной Ичкерии. Ваш народ зовёт нас чеченцы, но это неверно. Мы – нохчий.
– Понятно, брат, – ровным счётом ничего не поняв, протянул Фёдор…
В это время Марк Ретюнин с Афанасием Яшкиным и ещё одним рядовым повстанцем с винтовкой осторожно пробирались по улице, ведущей на окраину посёлка, где шёл бой. Навстречу то и дело попадались группы заключённых с оружием и без, которых Ретюнин сейчас же направлял на восточную окраину, где находился обоз и скапливались основные силы отряда.
– Кто же там сражается, Марк Андреевич? Сколько народу уже в тыл ушло, – встревожено подал голос начальник обоза Яшкин.
– Зверев оборону держит со своей группой, – убеждённо ответил Ретюнин, хоть совершенно не знал, сколько у него людей и жив ли ещё сам Зверев.
Звуки перестрелки между тем становились всё громче и отчётливей, особенно заливистый рокот ручного пулемёта противника. Прогремело несколько взрывов ручных гранат, заглушивших редкую трескотню винтовок и пистолетов. Судя по интенсивности пулемётного огня, обороняющимся было не сладко.
Через несколько метров над головой Марка Ретюнина и его спутников стали посвистывать шальные пули. Повстанцы залегли у обочины, перебрасываясь короткими фразами, поползли вперёд вдоль забора. Вскочив на ноги, делали короткие перебежки и снова падали. Оружие всё время держали наготове. Неожиданно, впереди из за угла вынырнули два человека с винтовками, в белых солдатских полушубках. Ретюнин принял их за своих и пошёл без опаски навстречу.
– Товарищ командир, это вохровцы! – предостерегающе крикнул сопровождавший Ретюнина повстанец.
В ту же минуту с той стороны прогремел выстрел и боец, роняя винтовку, повалился в снег. Яшкин и Ретюнин выстрелили из наганов одновременно: один их вохровцев, громко вскрикнув, упал на дорогу. Другой залёг за дерево и открыл огонь по повстанцам.
– Всё, Марк Андреевич, здесь не пройдём. Уходим! – захлёбываясь от волнения и поминутно стреляя в залёгшего врага, крикнул Афанасий Яшкин.
Ретюнин тоже понял, что они нарвались на передовую группу противника, уже вошедшего в райцентр. Оборона повстанцев прорвана и им нужно быстрее уносить ноги. Поминутно отстреливаясь, руководители восстания стали быстро отходить вглубь посёлка. На первом же перекрёстке они нос к носу столкнулись с вооружённым человеком в солдатской шапке и тулупе, как у вохровцев. На рукаве у него была белая повязка.
– Свой? – вопросительно прокричал Афанасий Яшкин, на всякий случай вскидывая наган и беря неизвестного бойца на мушку.
– Для кого свой, а кому и не очень, – зло огрызнулся в ответ человек в полушубке и передёрнул затвор винтовки, готовый выстрелить.
– Я командир отряда Марк Ретюнин, а ты кто? – предостерегающе поднял руку Марк Андреевич.
– И в самом деле свои, я и не признал в темноте, – проговорил, опуская ствол винтовки повстанец. Торопливо приблизился к командирам.
– Ты из чьей группы? – торопливо спросил Ретюнин.
– Со Зверевым мы Иваном Матвеичем оборону на краю села против кранопёрых держали, – ответил повстанец, широкоплечий, сухощавый человек с рваным шрамом на верхней губе, по виду – бытовик. – Да куда там, рази ж устоять нам с пятью винтовками и пистолетом против пулемёта? К тому же краснопёрых больше чем нас раза в два было. Расчехвостили, короче, они нас в пух и прах. Я насилу ноги унёс, остальной народ тоже – кто куда. Они ведь, ироды, в плен наших не берут: стреляют на месте.
– Где Зверев? – осведомился Ретюнин.
– А кто ж его знает? – недоумённо пожал плечами повстанец-бытовик. – В бою я его видал, – ползал вдоль цепи с наганом… А как вохра поднапёрла да в атаку рванула, тут все и дали дёру кто куда. А кто не успел, – тех лягавые на месте порешили. Куда Иван Матвеевич делся, не знаю. Может, спасся и в тайгу ушёл, может, догнали его вражины… Нам теперь об себе лучше подумать, товарищ Ретюнин. Краснопёрые скоро здесь будут…
Иван Зверев, продолжая держать оборону у крайних дворов заснеженной, утопающей в снегу Усть-Усы, не заметил, как остался один. В цепи лежало лишь несколько мёртвых повстанцев. Оставшиеся в живых, подобрав раненых, отошли в посёлок и растворились в непроглядной ночной тьме. Впереди него, по полю, светлячками вспыхивали огни от выстрелов наступающих на райцентр вохровцев. Продолжал методично простреливать открытое пространство ручной пулемёт противника. Иван тоже собрался было отступать, но вдруг подумал об не успевших ещё уйти товарищах, среди которых было много раненых. Кадровый военный, офицер РККА, хоть и разжалованный военным трибуналом, бывший коммунист, искренне поверивший в светлые и справедливые идеалы Октябрьской революции, Зверев просто не мог себе позволить позорно бежать с места боя и подвести своих бойцов. Слишком глубоко в нём засела святая офицерская заповедь: «Сам погибай, а товарища выручай!»
– Нет, мы ещё повоюем чуток, – зло шептал он сквозь стиснутые зубы, прицеливаясь из винтовки в очередную яркую вспышку и стреляя в ответ. – У меня тут свой фронт! У меня тут своя Великая Отечественная…
Стрелял он метко и после каждой его пули на том конце неширокого, немного всхолмлённого заснеженного поля погасала очередная вражеская звёздочка. Но их было слишком много против него одного. К тому же не давал покоя пулемёт Дегтярёва, заставляя всё время вжиматься в снег за небольшим пеньком, за которым занял позицию капитан Зверев. Наступающие на него вохровцы залегли, выстрелами стали прижимать его к земле, в то время как две группы с права и слева стали обходить с флангов.
Иван чутко прислушался, повернув голову в сторону притихшего посёлка: в Усть-Усе не было уже слышно ни выстрелов, ни голосов отступающих повстанцев. Вероятно, все ушли на южную окраину и ему тоже можно теперь отходить. Зверев выстрелил ещё несколько раз а непроглядную ночную темень, стал поспешно отползать в сторону крайних дворов райцентра, к темневшим в той стороне глухим заборам и деревянным постройкам. Пули вохровцев продолжали взметать вверх фонтанчики рыхлого снега на оставленной им боевой позиции.
С той стороны прозвучала команда офицера, и, залёгшая было цепь чекистов, видимо встала и снова пошла в атаку. Горячие смертельные комочки раскалённого свинца зажужжали вокруг беглеца чаще. Одна из пуль, сквозь новенький, измазанный уже глиной, полушубок больно кольнула в левую руку чуть ниже плеча. Иван Зверев вскрикнул от неожиданности, выронив винтовку, схватился правой рукой за рану. Сквозь пальцы тут же просочилась горячая кровь. В глазах у него потемнело, голова закружилась.
Не обращая внимания на упавшую винтовку, зная, что есть ещё в запасе наган, Зверев в полный рост, даже не пытаясь прятаться, побежал в темноту мёртвой и глухой поселковой улицы. В глаза ему вдруг ударили яркие вспышки, прогремели близкие звуки трёх или четырёх выстрелов. Иван, мгновенно отреагировал, упал, как подкошенный в снег на дорогу, тут же, как его учили в армии, откатился в сторону, ударил несколько раз в ответ из нагана. В группе вохровцев, обошедших его с тыла, вскрикнул раненый, кто-то грузно повалился на землю.
Зверев понял, что путь в райцентр перекрыт и повернул обратно, в обход посёлка, в тайгу. Здесь его снова стали тревожить неприятельские пули. Они роем проносились над его головой, другие впивались в снег чуть ли не под его ногами. Но другого выхода у него не было, нужно было прорываться с боем. Пока бежал к лесу, Иван расстрелял весь барабан и, щёлкнув курком в очередной раз – не услышал выстрела. На ходу стал торопливо заряжать револьвер, выуживая маленькие, скользкие патроны из кармана полушубка. Второпях несколько обронил в снег – было неудобно, к тому же сильно болела раненая левая рука, которой с трудом удерживал разряженное оружие.
Пулемёт вохровцев продолжал яростно поливать прилегающую к окраине Усть-Усы местность, всё ближе подбираясь в нему. Тут Ивану стало по настоящему страшно и даже жутко: на время обезоруженный, лишённый возможности защищаться, он пал духом, прилёг в снег. Попытался успокоиться, отдышаться и, наконец, зарядить наган. Это ему удалось, сжимая здоровой, правой рукой шершавую, как будто влитую в ладонь, рукоятку оружия, Зверев почувствовал себя намного увереннее. Положение уже не казалось ему столь критическим и безнадёжным. Петляя, он побежал дальше. Часто оглядываясь, метко разил преследовавших врагов. Уже не один вохровец остался лежать на безжизненной снежной равнине, пока они гнали беглеца к лесу.
В тайге, среди деревьев, он вообще было успокоился, думая, что погоня отстанет и вернётся в Усть-Усу, добивать и ловить оставшихся там повстанцев, но не тут-то было. Видимо, получив особый приказ, стрелки продолжали упорно идти по его следу. Зверев потерял много крови, выбился из сил и чуть не падал от усталости. Тем не менее он то и дело останавливался, прижимался к стволу дерева, поджидал, пока не покажутся белые на чёрном фоне таёжного беспорядочного бурелома фигуры солдат с винтовками. Посылал в них пулю за пулей, с удовлетворением отмечая крики раненых и убитых врагов. Да, он считал их своими врагами, напрочь позабыв, что убивает своих же русских парней, обмундированных в красноармейскую зимнюю униформу. Но они пришли в этот лес для того, чтобы забрать его жизнь, и он, для того, чтобы жить самому, – вынужден был забирать, как чёрный ангел смерти, их молодые жизни.
Группа красноармейцев преследовала его всю ночь. Зверев совершенно не знал, куда он бежит, в какой стороне остался райцентр Усть-Уса, где Отряд особого назначения № 41, командиром которого он перед тем являлся. Он не задумывался об этих важных вещах, потому что главное сейчас для него было – выжить, во что бы то ни стало уйти от чекистской погони. Он расстрелял уже третий барабан, и патронов в кармане осталась жалкая горстка. Раненная левая рука болела невыносимо, к тому же у него начинался жар, Иван чувствовал это по страшной сухости во рту. То и дело приостанавливаясь, он загребал полную пригоршню снега, жадно хватал ртом скользкую, обжигающе холодную, мгновенно таявшую во рту массу. На время тушил полыхавший там пожар, утоляя одуряющую жажду. Чувствовал себя какое-то время бодрее, но потом всё повторялось.
Иван не знал, сколько прошло времени, потерял счёт убитым преследователям. Почти оглох от гремевших поминутно выстрелов и ослеп от лившегося из-под шапки ручьями, горячего липкого пота. Он уже не верил ни во что, и думал только о том, как бы подороже продать свою жизнь. Пули вохровцев всё чаще и чаще клевали его измождённое за время неравного боя тело: саднил, задетый свинцом правый бок, текло за воротник полушубка из поцарапанного пулей затылка. Зверев на ходу зажимал небольшую ранку шапкой, пытаясь остановить кровь, – чтобы перевязать голову не было времени.
Под утро солдаты взяли его в тиски у замёрзшего таёжного ручья, где он пытался разбить ногой лёд, чтобы напиться. В барабане его нагана оставалось всего три патрона. Спрятавшись за вмёрзшую в лёд разлапистую корягу, он выстрелил в показавшихся наверху, на гребне небольшой береговой возвышенности, красноармейцев два раза. Хотел уже пустить последнюю пулю себе в висок, но тут за его спиной показалась ещё одна группа преследователей.
– Эй, фашист, хэндэ хох! – грозно прокричали оттуда, видимо принимая его за немецкого диверсанта.
Зверев повернулся в их сторону, медленно встал и твёрдой походкой, сжимая в здоровой правой руке холодную рукоятку нагана, пошёл навстречу своей смерти.
– Я не фашист. Это вы, псы, – фашисты! – крикнул он оторопевшим, не знающим что делать вохровцам.
– Бросай оружие, – пальну, бля! – прокричал один, передёрнув затвор винтовки.
– Стреляй, сука, в русского офицера! Да здравствует товарищ Сталин! – с вызовом крикнул в ответ Иван, поднял было руку с наганом, чтобы пустить в себя последнюю пулу.
Вохровцы испугались, нервы у них сдали, и они открыли беспорядочную стрельбу из винтовок и пистолетов по одинокому бойцу. За несколько секунд они буквально изрешетили его пулями. Завершил дело пулемётчик, вынырнувший из за высоких кустов: держа Дегтярёва на весу, он наискось полоснул длинной очередью по груди уже падавшего на лёд ручья Зверева.
В этом завершающем аккорде безжалостного растерла бывшего русского офицера не было уже никакой необходимости. Душа его уже отлетела от пробитого множеством горячих пуль тела, и в момент, когда оно грузно шлёпнулось на покрытый тонким налётом снега лёд, её уже там не было, души… Зверев упал, продолжая сжимать не нужный уже наган с единственным оставшимся в барабане патроном, который оставил для себя.
К телу спустились трое рослых, мордатых вохровцев и щуплый, затянутый в офицерскую портупею поверх солдатского полушубка, старшина. Окружили распростёртое у их ног тело, перевернули на спину.
– Гляди, видать и точно – наш, а сторлей баял, – диверсант фошистский, – хрипло проговорил один, хмурый, усатый солдат, – по характерному оканью, волжанин.
– Не твоего ума дело, рядовой Ерошкин, – резко обрубил его рассуждения строгий старшина, примиряющее добавил: – Давай, дружно взяли гада за руки за ноги и поволокли на опушку, на чистое место. Там подвода подъедет, подберёт бандита. Их должно, много ещё в посёлке валяется…
32
После кошмара в Каменнобродском, где Егор Громов со Стёпкой Маковецким собирали по полю убитых, прошло два дня. За это время за станицей на востоке перестало тарахтеть частой дробью и гулко бабахать, и боязливые, часто крестящиеся старушки начали потихоньку выбираться из погребов. Наши части отступили, минуя станицу. Ушли, не приняв боя и казаки, рывшие окопы на горе. Немецкие передовые части ушли на Новочеркасск, оставив небольшой гарнизон. К вечеру второго дня, со стороны хутора Каменнобродского показалась колонна пленных.
– Ведут, пленных гонют! – закричали станичные мальчишки, густо облепив ивовые плетни и невысокие загородки из плит ракушечника, вырубленного казаками на горе и в Киршиной балке, что рядом с новым кладбищем. Кое-кто из шустрых казачат взобрался на развесистые жердёлы и высокие тютины, росшие во дворах чуть ли не у каждого хозяина. Отсюда вся центральная улица была как на ладони.
Подхваченный всеобщим порывом, прибежал на главную улицу и Жорка Громов. Следом, прихрамывая, ковылял Жоркин сосед, древний старик Михеич – герой империалистической войны, Георгиевский кавалер. Правда, об этом он предпочитал помалкивать в тряпочку, – в советские времена не больно чтили старых царских служак. В героях ходили бывшие красные конники, особенно будёновцы, да демобилизованные участники недавней войны с бело-финами. Само собой – герои боёв с японскими милитаристами на озере Хасан и монгольской реке Халхин-Гол. Насчёт бело-финов и озера Хасан всё было ясно – не будут лезть, как говорится! Но вот как занесло грушевских вояк в гиблые монгольские степи Жорка уразуметь не мог. По его мальчишескому понятию, коли напали узкоглазые япошки на монголов, то и должны они сами отлуп давать захватчикам! А не за спины красноармейцев прятаться.
Михеич был дедок ещё крепкий, несмотря на свои шестьдесят с гаком. В Гражданскую служил он у генерала Мамонтова, о чём тоже среди станичников не распространялся, потом сидел где-то на севере... В коллективизацию в двадцать девятом году заявился в станицу и чуть ли не первый вступил в организованный в ту пору колхоз. Дети старика давно повырастали и жили своим хозяйством, если такое имелось. Часто навещал деда внук Яшка, к которому привязался Михеич всей душой. Летом бывало частенько забирал его на колхозную бахчу, где в шалаше нёс сторожевую службу.
Мать Яшки, старшая дочка Михеича Дуня Епифановна, не препятствовала этому – помимо Яшки на руках ещё четверо. Попробуй, прокорми да приодень всех на скудные колхозные трудодни, хоть и вкалывали с мужем на пару от зари до зари. Всё одно из нужды не вылазили. А на Дуне ещё домашнее хозяйство.
Колонна измождённых, избитых в кровь пленных красноармейцев огромной бесформенной змеёй тянулась по всей ширине заснеженной станичной улицы. Мороз к вечеру крепчал, дул пронизывающий, на крыльях прилетевший из гиблых калмыцких степей, холодный ветруган. Красноармейцы были плохо одеты, зябко кутались в обтрёпанное, изорванное в боях зимнее обмундирование: мороз и ветер истощали и без того скудные от недоедания силы несчастных. Некоторые еле передвигали ноги, других поддерживали за руки товарищи. Было много раненых, в грязных, с засохшими ржавыми пятнами крови, повязках. Никто их не менял, да и врачей в колонне, естественно, не было.
Пленные изнемогали от усталости, от жажды и голода. Некоторые, чтобы обмануть нестерпимый, сосущий внутренности острый голод, то и дело зачерпывали из-под ног пригоршни снега, жадно жевали, – поить их тоже, естественно, никто не собирался. Злые, закутанные в серо-зелёные шинели с поднятыми воротниками, немцы-конвоиры редкой цепочкой вышагивали по обочине дороги. В руках у них были винтовки с примкнутыми плоскими штыками, у некоторых короткие чёрные автоматы, которые они держали за рукоятки, повесив на ремни на шею.
Женщины и дети, с опаской косясь на иноземных солдат с винтовками, подбегали к колонне, сердобольно совали в исхудавшие, тонкие руки пленных хлеб, вареную картошку, сало. Опрометью бросались назад, во дворы. Немцы нервничали, отчего-то злились. Резко кричали непонятливым жителям «Хальт!» и «Цурюк!». Строчили в воздух из автоматов.
Михеич, стоя рядом с Егором Громовым, положил зачем-то ему на плечо левую руку, крепко сжал худенькое плечо мальчишки, словно удерживая его на месте. Правой рукой набожно перекрестился, зашептал что-то тихо и бессвязно в бороду. Наверное, церковную молитву, догадался Жорка. Ему было не интересно стоять с дедом, хотелось к сверстникам – пообщаться, обсудить последние новости. К тому же, сильно давила дедова крепкая ещё рука, но Егор стойко терпел, успокаивая себя тем, что пленным красноармейцам ещё тяжелее.
Колонна прошла далеко вперёд, показались последние, отстающие ряды. Они брели нестройно, пошатываясь из стороны в сторону, всё больше и больше отдаляясь от товарищей. Здесь были раненые и больные. Немцы-конвоиры, злобно ругаясь на своём языке, подталкивали их прикладами в спину, подгоняли. Отстающие растянулись по дороге ещё на несколько десятков метров. Некоторые падали. Тогда к лежащему красноармейцу бодрой походкой подходил рослый, упитанный конвоир, кричал, пихал пленного сапогом в бок, слегка покалывал штыком в спину. Когда и это не помогало, – раздавался выстрел и мёртвое тело оставалось лежать на дороге. Других упавших немцы, экономя патроны, просто закалывали штыками.
Бабы, смотря на эту жуткую картину, плакали в голос, убегали, чтобы не смотреть, в хаты. Мальчишки наоборот смотрели, не отрывая глаз, – им всё было впервой и весьма интересно! Михеич продолжал сжимать плечо Егора, перебирая сухощавыми пальцами. Продолжал крестить низкий, под шапкой, лоб.
– Что делают, звери нечистые, – шептал он после каждого выстрела или безжалостного удара немецкого плоского штыка. – Отольются ворогам народные русские слёзы!
Егору тоже жалко было пленных, но что он мог сделать? Даже был бы у него сейчас с собой немецкий пистолет, который он нашёл позавчера, на месте боя у Кирбитовой балки под Каменнобродским, – разве он бросился бы выручать пленных? Один, против целой своры вооружённых до зубов, сильных фашистов? Да ни в жизнь! Взрослые красноармейцы в бою против немцев не устояли, а как с ними справится ему, пацану? Хоть и с настоящим, боевым пистолетом… Нет, как видно права людская молва о том, что один в поле не воин.
Колонна ушла в Качевань. На пустой, обледенелой дороге остались только тела мёртвых красноармейцев. Народ из дворов бросился к ним, сердобольные казачки переворачивали трупы на спину, расстёгивали шинели и гимнастёрки, прикладывали ухо к холодной, безжизненной груди несчастных, чтобы удостовериться, что они не дышат. Казаки, отстранив баб от покойников, стали по деловому совещаться, где и как хоронить убитых. Егор вспомнил тот страшный день, когда он помогал каменнобродским казакам собирать по полю убитых немцев и красноармейцев, и невольно содрогнулся: опять судьба свела его со смертью, и опять убитых нужно было собрать и похоронить.
Бродивший среди трупов на дороге Михеич подошёл в последнему, заколотым незадолго перед тем штыком красноармейцу. Тот лежал лицом в низ, вытянувшись во весь рост. Пилотка сползла с русоволосой головы, полы шинели распахнулись, как крылья, весь правый бок – в крови. Егор Громов приблизился к деду. Старик, кряхтя нагнулся, слегка пошевелил лежащего, затряс слабеющей старческой рукой. Красноармеец глухо, чуть слышно застонал, слегка пошевелился, вздрогнул всем телом.
– Живой, гляди, Жорка! – обрадовался старик. Посмотрел слезящимися глазами на Громова. – Санки нужно срочно достать, перевезть солдатика от греха подальше, к нам во двор, у баню, что на берегу Тузловки. Тут немчура его добьёт, либо сам к ночи от мороза окоченеет.
– Зараз, деда, – всё поняв, воскликнул Егор и побежал по ближайшим дворам, выспрашивая встречных мальчишек.
Вскоре он уже тащил к Михеичу санки, занятые у одного знакомого местного паренька. Вдвоём со стариком кое-как уложили на санки раненого, осторожно покатили к своему проулку, стараясь не попасть в наезженную по распутице колею и не перевернуть. Тащил санки за верёвку дед Михей, Жорка шёл сбоку и придерживал красноармейца. В трудных местах – подталкивал, когда деду было тяжело тащить.
Когда свернули в свой переулок, носивший название Социалистический, стало полегче. Тут дорога не была разбита колёсами подвод, колхозных полуторок и гусеницами тракторов. Почти в каждом дворе к плетню подходили женщины, провожая Михеича с Егором любопытными взглядами. Никто ничего не спрашивал, – всё и так было понятно без слов.
Они завезли санки с пленным во двор Михеича, который жил один, во второй с краю хате после Громовых. По базу, минуя хозяйственные постройки и объезжая фруктовые деревья, росшие беспорядочно повсюду, проехали к задней калитке. Старик остановился, взглянул вниз, на крутизну спуска к берегу реки, где стояла его заброшенная, старая, покосившаяся баня, почесал в задумчивости затылок.
– Мы тута, Жорка, у двох и не управимся, слышь, – сказал он Громову. – Спуск дюже крутой, понесёт, гляди, санки, как раз у Тузловку скатимся, на лёд. Бедолагу солдатика убьём, да и сами ноги переломаем…
Михеич прислонился к плетню, распахнул полы шубы, достал кисет, бумагу, стал сворачивать самокрутку. Пока возился – пустился, по стариковской привычке поболтать, в воспоминания:
– Помню, в двадцать девятом году, в такую же пору, погнал мой зять Николай, – отец Яшкин, по льду речки Тузловки скот на колхозный баз. Записываться у колхоз поехал, чтобы не раскулачили ироды… Перед тем мы здорово с ним поддали с вечеру. Пили всю ночь, единоличную нашу казацкую жизню хоронили, оплакивали. Прощалися с ней, любушкой, как всё одно с живым человеком… С зарёю Николай и тронулся. Ему б по улице поехать, или кругом, переулком, так нет же, понесло его напрямки, по льду речки. Оно, конечно, дорога по льду куда лучше, укатанней, но и опасно! Так оно, гляди, и вышло: провалился Николай вместе с санями в полынью, утопил лошадей, быков с коровой, сам едва не утоп. После этого сильно простудился слёг, долго болел и к весне помер. Сплетню ещё по улице пустили, что пьяный был… Какой там, – тверёзый, как стёклушко! Ночью, правду скажу – пили, что было, то было. А утром – ни-ни! Кой чёрт пьёт спозаранку перед дорогой. Правда и легли с первыми петухами – это да…
– Михеич, хорош байки травить, красноармеец замёрзнет нагад, пока ты накуришься и наговоришься, – одёрнул старика Егор Громов.
– Ах, да, – спохватился дед, затоптав валенком окурок. – Прав ты, постреленок… Ан нужно на подмогу кого-то звать. Сами не управимся.
– Я зараз сбегаю, брата Мишку приведу, – сказал Егор, пулей срываясь с места.
Через несколько минут он вернулся с Михаилом, застёгивавшим на ходу старую отцовскую фуфайку. Втроём осторожно спустили раненого красноармейца с пригорка, поднатужившись, занесли в баню. Несмотря на истощённый вид, пленный был тяжёл, и они изрядно попотели, пока встаскивали его в помещение. Потом Михеич велел ребятам принести с сеновала по большой охапке слежавшегося сена для постели красноармейцу, сам пошёл в хату за продуктами, горячей водой и простынёй для перевязки. Лекарств никаких у старика не было, даже йода; и он ограничился тем, что располосовал простыню на ленты, с помощью ребят приподнял раненого, снял грязную, изорванную шинель, завшивевшую гимнастёрку, обмыл горячей водой и перевязал колотую штыковую рану.
Красноармеец стонал и не приходил в себя, у него был жар. Старик насильно, разжав ножом зубы, влил ему в рот тёплой воды, в которую накрошил хлеба. Мальчишки, посидев малость над раненым, засобирались уходить. Пообещали почаще наведываться. Когда вышли из бани на улицу, Михаил ошарашил Жорку новостью:
– Слыхал, дядька наш родный, Максим, возвернулся. С фашистами. Зараз у бабки Матрёны гостюет. Побегли поглядим?
– Да ну! – удивился Егор. – Об нём ведь в станице и не слыхать было. Батя говорил, – в Гражданскую пропал.
– А теперь вот, вишь, объявился, – сказал Мишка, направляясь в сторону своего двора.
Миновав огород за высоким ивовым плетнём, братья поднялись на бугор, пошли по улице к переулку, в котором стояла хата их бабушки Матрёны Степановны Громовой. Её построил их покойный дед Прохор Иванович ещё в царские времена, о которых мальчишки знали только понаслышке от взрослых. Дом был добротный, деревянный, под прочной железной крышей, покрашенной зелёной краской. Рядом таких не было, – стояли всё больше старые саманные развалюхи, крытые камышом.
Когда повернули в бабкин переулок, неожиданно столкнулись со всадником. Это был Никита Барбоянов – в немецкой, мышиного цвета шинели, в белой лохматой кавказской папахе, при оружии, с казачьей шашкой на левом боку. На рукаве – широкая белая повязка и чёрная готическая надпись: «Schutzmann».
– Во, Никита объявился. Здорово, казак лихой! – поприветствовал знакомого Михаил Громов.
– Слава Богу. Здорово живёте, Громовы, – откликнулся тот, попридержав норовистого коня.
– Ты что же, Никита, зараз немцам служишь? – кивнул на повязку Жорка, скептически сплюнул в снег, себе под ноги.
– Но-но, шкет, поговори у меня! – потряс нагайкой Барбоянов. – Я – казак, и служу Дону и родному казачеству, а ты мал ещё и ни черта не понимаешь… К дядьке Максиму Громову путь держите? Идите, он зараз в хате у бабки Матрёны. Послухайте, что он вам про всё это скажет, да на ус намотайте, а мне недосуг тут с вами на проулке лясы точить. Дел невпроворот. Своих навестить надо, батю у Новочеркасске шукать: чую – сказнили его палачи красные…
Никита Барбоянов с силой огрел нагайкой коня по крупу, лихо, по-казачьи гикнул, свистнул. Ускакал, обдав их комьями смёрзшегося снега из под конских копыт, в ту сторону, откуда пришли ребята…
Максим Прохорович обедал в кухне. Радостная, не знающая как угодить сыну, Матрёна Степановна суетилась над столом. То и дело подходила к печке, накладывала в миски всё новых и новых кушаний, шмыгала в коридор, приносила из погреба соленья.
Дядька сидел в расстёгнутом немецком серо-зелёном кителе с крестом на полосатой ленточке, германским хищным орлом, широко распростёршим крылья, и какими-то орденами и медалями – их было штук пять на левой стороне груди. На плечах у него были узкие, серебряного цвета, плетёные немецкие погоны, на чёрном отложном воротнике – русские белые петлицы с синими перекрещёнными полосами. На рукаве –треугольный сине-жёлто-красный казачий шеврон. На ногах – синие суконные галифе с алыми лампасами, стоптанные комнатные чувяки. Кучерявый пышный его чуб свешивался вниз, едва не касаясь миски, из которой он хлебал донской наваристый борщ. Перед Максимом на столе стояла поллитровая, немецкая бутылка с красочной этикеткой, – видимо – шнапс. Он то и дело подливал из неё в гранёный стакан и выпивал, чокаясь с бутылкой.
Братья Громовы поздоровались с хозяевами, робко примостились в уголку, на широком комоде. Не отрывая удивлённых глаз, рассматривали необычную форму дядьки Максима, висевшую на вешалке казачью серую бекешу, сверху которой была наброшена новенькая офицерская портупея с кобурой, которую оттягивал пистолет. Лежавшую на полке чёрную мерлушковую шапку с трёхцветной кокардой и фашистским орлом со свастикой в когтистых лапах.
– Ну что, племяши, сидите как чужаки неродные? Сидайте к столу, покалякаем по душам, – пригласил мальчишек Максим. Попросил у матери ещё два стакана.
– Чего удумал, сынок? Малые они ещё водку пить! – попробовала урезонить Максима Матрёна Степановна. – Я им лучше молочка кислого из крынки наложу, оно полезнее тоё пакости, что вы, мужики, хлещете.
– Нет, мать, давай стаканы, пусть с дядькой выпьют на радостях, отметют мой приезд, – настаивал на своём Максим. – Нашла, ишь, мальцов… Да в Гражданскую, как сейчас помню, такие парни уже во всю красную сволочь шашками казачьими рубали. И зараз будут!.. Садитесь, пацаны, рядком, – погутарим с вами ладком, – снова пригласил он племянников.
Те не заставили себя долго упрашивать, быстро подсели к богато накрытому столу. Матрёна Степановна принесла из поставца две маленьких рюмки, смахнув с них пыль полотенцем, которое висело у неё через плечо, поставила перед внуками. Максим налил в них немецкой водки до краёв, аж на стол закапало.
– Ну что, хлопцы, вздрогнули, – взяв стакан со шнапсом, обратился Максим к ребятам. – За победу славного германского оружия над проклятыми большевиками!
Громовы, взявшие было стопки с водкой, заколебались при последних словах дядьки Максима. Михаил решительно поставил посуду на стол, следом – и младший Егор.
– Не, дядька Максим, за победу фашистов над нашими мы пить не будем, – смело поглядев в помутнённые выпивкой глаза казачьего офицера, сказал за обоих Михаил. Тут же виновато уткнул взгляд в миску с кислым молоком, стоявшую перед ним.
Максим тяжело вытянул шнапс, поморщившись, загрыз солёным огурцом. Посмотрел внимательно на племянника.
– Пей!
– Не буду, – ещё пуще упёрся старший племянник, упрямо надул губы.
– А ты? – обратился Максим к Жорке.
– За фашистов тоже – не… – мотнул тот головой, но не так уверенно как старший брат.
– Значит за немцев не будете, – задумчиво повторил Максим.
Мать Матрёна Степановна вступилась за внуков:
– И чего привязался к несмышлёным, сынок? Они в нашей школе училися, пионерами были, их учителя по книжкам воспитывали… Что ты хочешь? Чтобы они тебе зараз «Боже царя храни» запели? Охолонись…
– Вижу, мать, большевицкую науку, не слепой, – зло процедил офицер. Сердито глянул на притихших ребят. – Ну тогда выпейте за моё возвращение на родину. Почитай, больше двадцати годков не был – не шутка! – Он снова налил себе прозрачной, чистой как слеза жидкости из немецкой бутылки, коснулся слегка дном стакана края стопок племянников.
Те охотно взяли свою водку, – дядьку они уважали и его возвращению искренне были рады. Они храбро влили в себя немецкий необычный напиток, который, впрочем, был намного слабее «Московской», – они её тоже уже как-то попробовали. Но всё равно шнапс огнём опалил их внутренности, ребята сморщились, схватились закусывать – что под руку попадётся. Жорка дорвался до холодного, сытного кислого молока, выхлебав за несколько минут всю миску. Бабушка заботливо подлила ему ещё добавку.
– Вы меня слухайте, племяши, – пьяно разглагольствовал Максим Громов, смахивая с лихо подкрученных казачьих усов хлебные крошки и остатки солёной капусты, – я из вас сделаю настоящих донских казаков – опору будущего нашего отечества… Царя нема – Бог с ним: Россия осталась. Прогоним большевиков за Урал, в тайгу к белым медведям нахрен, – свою казачью власть на Дону сварганим. Батька наш, атаман Пётр Николаевич Краснов, – с нами! Он нас, казаков, не бросит. Кадеты ему в Гражданскую развернуться не дали: Деникин, подлюка, с атаманства сбросил, своего холуя, Богаевского поставил, и просрали мы из-за них казачий Дон! А был бы атаманом Краснов – коммуняк бы и духу на Дону не было… Потому что политика у Петра Николаевича верная, – наша, казачья… Зараз он как и тогда, немцев придерживается и правильно делает: германцы – наши союзники! Они кацапов московских свиньями называют и унтерменшами, а нас, донских казаков – потомками восточных готов! Племя такое грозное и воинственное в старину на Дон из Германии пришло – арийцы прозывалось, что значит великие белые люди, чистокровные европейцы. Вот мы, казаки, от них и пошли. И потому ихний немецкий министр пропаганды Йозеф Геббельс – правая рука великого вождя германского народа Адольфа Гитлера, нас, донских казаков, тоже в арийцы поверстал и сделал союзниками Третьего Рейха. А это, скажу вам, пацаны, не хрен собачий… – Максим снова налил себе и племянникам шнапса.
Опять выпили, закусили. У ребят уже зашумело в голове. Бабушка Матрёна Степановна укоризненно вздохнула, но перечить больше сыну не стала. Слушала его необычные, замысловатые речи, сильно не вдаваясь в смысл сказанного, далёкая от политики; воспринимая её только через призьму домашнего хозяйства и наполненности продуктами питания кладовки и погреба. Михаил с Егором наоборот слушали всё внимательно и молча мотали на ус. Многое им было интересно, ново, а с некоторыми его высказываниями они невольно соглашались, потому что видели подтверждение его слов в повседневной станичной жизни.
Жорке особенно понравилось то, что он не просто Жорка, сопливый новосёловский мальчишка, но ещё и потомок каких-то загадочных, древних племён, воинственных и храбрых восточных готов. Когда дядька брался нетвёрдой рукой за бутылку, Егор уже сам охотно подставлял свою стопку, лихо глотал водку, крякал утирался рукавом как взрослый. Даже хотел было попросить у дядьки немецкую сигарету, которыми тот то и дело дымил, но постеснялся бабушки. Когда Максим, сходив в горницу к своему чемодану, поставил на стол вторую бутылку шнапса, Жорка, расхрабрившись, спросил:
– А как ты, дядька Максим, из нас настоящих казаков делать будешь? На коне ездить научишь?
– Обязательно научу, Егорка, – ласково потрепал его за нестриженные вихры родственник. – На коне скакать, джигитовке, рубке лозы на ходу, – всему выучу лучше всякого старорежимного вахмистра! А хотите, на немецком мотоцикле покатаю: у нас при станичной комендатуре есть один ихний «Цундапп», или КС-750, как они правильно называются. В нём двигатель, немчура гутарила – двадцать шесть лошадей заменяет, цельный табун, во как! Скорость по трассе – больше ста вёрст у час. И вооружён как всё одно танк – пулемётом MG-34.
Максим специально блеснул перед ребятами знаниями германской военной техники, которой он интересовался, служа в вермахте. Племянники зауважали дядьку ещё сильнее. Им страсть как загорелось промчаться по станице, на виду у знакомых девчонок в коляске немецкого боевого мотоцикла с настоящим пулемётом. А скорость больше ста вёрст в час показалась им сверхъестественной. Они сейчас воочию убедились в огромной мощи фашистской армии, пришедшей на их землю, которая уже показала свою силу прорвав под Каменным Бродом наш фронт и уничтожив курсантов РАУ…
33
… – Гранаты к бою! – страшным, но решительным голосом крикнул лейтенант Алексей Машарин бойцам, увидев фашистский танк, выползающий из-за угла дома.
Красноармейцы быстро рассыпались по улице, ища укрытие понадёжней, попрятались за деревьями, лавочками на тротуаре, газетной тумбой. Кое-кто забежал в ближайший двор. Машарин, не стал ложится. Подав команду, он выхватил из-за пояса тяжёлую противотанковую гранту, рванулся к стене дома, из-за угла которого показался уже почти весь танк. Рванув чеку, взводный широко размахнулся и с силой метнул гранату под гусеницу. В ту же минуту он бросился плашмя на мостовую, машинально прикрыл руками голову от осколков. Прогремел страшный взрыв, танк дёрнулся, как будто напоровшись на непреодолимое препятствие, и остановился. Гусеница слетела с катка, перебитая взрывом, из-под днища повалил чёрный дым, по корпусу весело заплясало оранжевое пламя.
Башня с длинным стволом повернулась в их сторону, но пушка не выстрелила. Открылась крышка верхнего люка и оттуда показалась чёрная фигура немецкого танкиста в необычном шлемофоне. Немец вылез по пояс из башни. Лежавший за газетной тумбой Егор Громов выстрелил из винтовки и танкист, громко вскрикнув, снова провалился в люк. Старший сержант Ушаков, выскочив из подворотни, обогнул лейтенанта Машарина, метко швырнул противопехотную гранату-лимонку в зияющую черноту раскрытого люка. Прогремел второй взрыв – внутри танка, добивая всех, кто там ещё оставался.
– Молодец, старший сержант! – похвалил, вскочивший на ногу лейтенант Машарин. Вслед за ним к подбитому танку побежали Дмитрий Вязов, Иосиф Шабельский, ещё несколько человек.
Впереди за углом послышался треск мотоциклов, видимо, подъезжала следовавшая вслед за танком пехота. Солдаты тревожно глянули на командира, не зная, что делать.
– Быстро отходим в тот переулок, – приказал Алексей Машарин, махнув рукой вправо. Красноармейцы, держа оружие на изготовку, спешно последовали, куда указал взводный. Лейтенант бежал последний, поминутно оглядываясь, прикрывая своих бойцов.
Они еле успели повернуть за угол, как на проспекте началась яростная автоматная и пулемётная трескотня: немцы, обнаружив подбитую головную машину, пришли в ярость. Пули защёлкали по фасадам ближайших домов, зазвенели выбитые стёкла окон и витрин магазинов. Зазвучали выкрики и команды на чужом языке. По мостовой, ревя мощными моторами, проносились немецкие мотоциклы с колясками и колёсные бронетранспортёры.
Красноармейцы забежали во двор ближайшего от перекрёстка дома, тяжело дыша, чутко прислушивались к происходящему на проспекте.
– Вовремя ноги унесли, товарищ лейтенант, – подал голос Егор Громов, ободрительно глянув на командира. – Если бы остались там – хана. Посекла бы нас немчура из пулемётов.
– Да, видать, главные их силы подошли, – согласился с бойцом Алексей Машарин. – Вот только как нам теперь к переправе пробиться? Вопрос…
– Товарищ лейтенант, нужно на восточную окарину Ростова итить, – предложил Громов. – Там, в районе Аксайской станицы переправимся на тот берег.
– А ты уверен, что там немцев нет? – спросил Данила Ушаков.
– Не уверен, ан попытка не пытка… Отступать-то всё равно надо куда-то, – сказал Громов. – Здесь останемся, ещё хуже будет. Вишь, сколько гадов понаехало на своих мотоциклетках. А следом, гляди, – опять танки.
– Громов прав, нужно пробиваться к Аксайской, – согласился лейтенант. – Рядовой Шабельский, погляди, что на проспекте делается. Немцы проехали?
Шабельский, тяжело ступая, с винтовкой наперевес пошёл к воротам, с опаской выглянул направо из-за угла. Быстро вернувшись, доложил:
– Никого нет, товарищ лейтенант. Видать проехала колонна вниз, к Дону.
– Быстрее за мой, товарищи бойцы! – резко скомандовал лейтенант и первый выбежал из двора в переулок. Остальные, нестройной группой – за ним.
На проспекте и правда пока было тихо. Мотоциклисты проехали, и больше никого на перекрёстке видно не было. Красноармейцы во главе с Машариным бегом последовали вперёд, в сторону Семашко. Навстречу то и дело попадались местные жители, несмотря на вспыхивавшие в городе то там, то здесь яростные перестрелки, продолжавшие грабить брошенные магазины и склады продуктов. Но людям Машарина было уже не до того. Лейтенант, зная обстановку в городе, чётко представлял опасность, которой они подвергались. Главное для него сейчас было – вывести своих людей из Ростова, в который начали входить немецкие части и который, увы, никто из наших подразделений уже не оборонял.
Петляя по городу, стараясь передвигаться не широкими улицами и проспектами, а узкими, захолустными переулками, группа лейтенанта Машарина достигла огромного жёлтого здания городской тюрьмы на углу Кировского проспекта и улицы Максима Горького. Они услышали прогремевшие во дворе выстрелы.
– За мной, орлы! – тут же скомандовал лихой взводный и с пистолетом в руке бросился в распахнутые настежь ворота тюрьмы.
В дальнем конце двора, у кирпичной стены лежала груда полураздетых мёртвых тел заключённых. Среди них ходило несколько офицеров-тюремщиков в синих, с краповыми околышами, щегольских чекистских фуражках и чёрных кожаных куртках. Они достреливали из наганов и пистолетов ТТ раненых. В стороне, сбившись в тесный кружок, перекуривало отделение вохровцев в шинелях и зимних солдатских шапках. Конвой из трёх человек подводил к месту казни очередную партию обречённых.
Егор Громов подтолкнул локтем бежавшего рядом старшего сержанта Ушакова и указал на идущих под конвоем заключённых, – среди низ были и грушевцы, арестованные по делу банды Григория Зорова: старший брат атамана Агафон Зоров, отец Никиты Барбоянова Иван, мать Прокопия Меренкова Меланья Тихоновна.
Арестованных поставили у стены, прямо возле лежавших на асфальте трупов расстрелянных перед этим. Конвоиры направились к входу в тюремный корпус, отделение вохровцев вытянулось в цепочку.
– Отставить! – крикнул лейтенант Машарин, торопливо подбегая к месту казни. Красноармейцы его взвода угрожающе защёлкали затворами винтовок.
Заключённые-грушевцы, узнав своих станичников в появившихся бойцах, радостно замахали им руками, зовя на помощь. Меланья Меренкова расплакалась, громко заголосила на вест тюремный двор.
– Кто такие? Фашистские диверсанты? – зло выкрикнул один из офицеров чекистов и, не долго думая, выстрелил в подбегавшего Алексея Машарина. Лейтенант, выронив револьвер, глухо охнул, схватился за грудь и упал.
И тут красноармейцы открыли огонь по чекистам и вохровцам расстрельной команды. Заключённые в страхе попадали на асфальт, спасаясь от шальных пуль. Кое-кого пули всё же задели. Повалились сражённые бойцами Машарина чекисты и конвоиры. Оставшиеся в живых вохровцы, побросав винтовки, трусливо подняли руки.
Агафон Зоров и ещё трое заключённых помоложе, вскочив на ноги, бросились подбирать брошенное тюремщиками оружие. Сдавшимся вохровцам принялись вязать руки. Егор Громов и Иосиф Шабельский, склонившись над раненым лейтенантом Машариным, перевязывали ему грудь. К ним подбежал Агафон Зоров:
– Здорово живёте, земляки. Спаси Бог за подмогу! Выручили. Если б не вы – лежать бы нам под забором в общей куче.
– Лейтенанта благодари, Агафон, – ответил Егор, продолжая своё дело. – Это он нас в тюрьму повёл, как выстрелы услыхал. Так бы прошли мимо и не оглянулись, – немцы, чуешь в городе!
Алексея Машарина перевязали, Егор Громов с Шабельским, закинув его руки себе на плечи, осторожно повели его к тюремным воротам на выход. Он стонал и еле передвигал ноги, так что бойцам приходилось его нести на себе. В здании тюрьмы оставались ещё заключённые, но там же были и вооружённые тюремщики, и, принявший команду, старший сержант Данила Ушаков не стал рисковать. Приказал загнать туда же, в помещение тюремного корпуса, на сборку, сдавшихся вохровцев, повёл бойцов взвода и освобождённых смертников прочь из тюрьмы.
Вслед им из тюремных окон прогремело несколько выстрелов. Один из заключённых упал замертво, другие рассыпались по двору.
– Вот суки, у спину стреляют, – вскрикнул бывший танкист Дмитрий Вязов. Присев, с колена стал в ответ бить по окнам.
К нему присоединились старший сержант Данила Ушаков, Агафон Зоров, Иван Барбоянов, ещё несколько заключённых и красноармейцев. Дружными залпами они отогнали вохровцев от окон, двух человек убили. Когда выбежали на улицу Максима Горького, Егор Громов с Шабельским переводили раненого лейтенанта Машарина через Кировский проспект. С ними было человек пять бойцов и столько же спасённых в тюрьме заключённых.
Вскоре они стали постепенно отсеиваться, ушли куда-то и грушевцы Иван Барбоянов с Меланьей Меренковой. В конце концов, с красноармейцами остался один Агафон Зоров. Он бежал с винтовкой наперевес, с опаской оглядываясь по сторонам. Вертели головами и остальные бойцы. Притихший, затаившийся как будто перед бедой город, внушал страх: из-за каждого угла в любую минуту могли показаться немцы. Движение отряда сильно сдерживал раненый лейтенант, солдаты то и дело менялись, передавая его очередной паре.
Егор Громов приблизился к Зорову, спросил на ходу, не сбавляя темпа:
– Агафон, как вы в ростовской тюрьме оказались? Вас ведь, вроде, в Новочеркасск увезли…
– Дело передали в областное управление НКВД, потому и привезли в Ростов, – буркнул недовольно Зоров. – Наделал братан мой, Гришка, шороху. Всполошились враги красные.
– Ты потише, станичник, за красных, – предостерегающё прижал указательный палец к губам Громов. – Услышит кто – беда!
– Во, Егор, ты что, совсем без понятия? – удивлённо взглянул на него Агафон Зоров и скептически усмехнулся. – Только ведь тюремных надзирателей вместях били, а ты опять собственной тени пугаешься… Добре тебя коммунисты затуркали, а ещё казак.
Громов понял, что опростоволосился и смущённо примолк. Агафон был совершенно прав… Стало горько и пакостно на душе, особенно после последнего упрёка. И верно: какой он, Егор Громов, казак? Так, видимость одна… Красноармеец с тяжёлой штыковой винтовкой. Забыл, как на коне ездят, а шашки казачьей так и вообще в руках никогда не держал.
«Эх, да что там гутарить, – горько подумал Егор. – Вот Гришка Зоров – настоящий природный казачура: никого не боятся! Власть Советская не по нраву пришлась, – вскочил на коня, шашку отцовскую – в руку и пошёл гулять по степи… А я не ведаю, где она и схоронена, отцова шашка».
На Театральном проспекте снова напоролись на немцев. Снизу, со стороны площади, тарахтели, гуськом легко взлетая на гору, три мотоцикла с колясками. Пулемётчик переднего, увидев русских солдат, резанул по ним длинной очередью, но коляску в это времени сильно подбросило на колдобине. Ствол пулемёта задрался, и пули прошли над головами красноармейцев. Егор Громов, не долго думаю, швырнул в мотоцикл круглую ручную гранату, тут же, не дожидаясь взрыва, упал на мостовую, откатился в сторону. Остальные бойцы открыли дружный яростный огонь из винтовок. Раздался взрыв гранаты, передний мотоцикл сильно подбросило взрывной волной, – он перевернулся. Экипаж раскидало в стороны.
Пулей сразило водителя второго, мчавшегося на большой скорости, тяжёлого «Цундаппа», он круто вильнул и, не управляемый, врезался в стену дома. Подбежавшие солдаты во главе со старшим сержантом Ушаковым перекололи остальных фашистов штыками. Третий мотоцикл стал на полной скорости разворачиваться, но врезался в дерево и заглох. Немецкие солдаты спрыгнули на землю, залегли и стали стрелять из коротких автоматов в красноармейцев. Первой же очередью убило на повал Данилу Ушакова, обливаясь кровью, он упал лицом вниз на булыжную мостовую и сразу затих. Иосиф Шабельский с одним из бойцов, придерживая под руки лейтенанта Машарина, побежали на другую сторону Театрального проспекта, вглубь улицы Максима Горького. Егор Громов, Дмитрий Вязов, Агафон Зоров и остальные четыре красноармейца их группы также попрятались за деревья, кусты, углы домов. Стали обстреливать немцев из винтовок, забрасывать ручными гранатами. Один из мотоциклистов был убит, двое оставшихся в живых стали, отстреливаясь, отползать назад. Потом один открыл частый огонь из автомата, другой в это время быстро бросился во двор. Заняв позицию, стал прикрывать своего товарища, пока отходил короткими перебежками он.
Егор понял, что они имеют дело с опытными, хорошо обученными солдатами и приказал своим отступать вслед за бойцами, уносившими раненого лейтенанта. Пока красноармейцы бежали к улице Максима Горького, – выстрелами из винтовки не давал высунуться из подворотни спрятавшимся там мотоциклистам. Потом, так же как немцы, кто-то из бойцов группы прикрывал его. Вскоре место боя осталось далеко позади. Красноармейцы бежали, не чуя под собой ног: было ясно, что он окружены и смогут ли пробиться к станице Аксайской – неизвестно.
Они двигались по улице, по которой была проложена трамвайная колея. Она была почти пустынна. Лишь впереди выходили из церкви люди, в основном женщины. Они зашли на трамвайную остановку, присели на лавочку. Поравнявшись с ними, Егор Громов с тревогой спросил:
– Гражданки, немцев случаем не видали?
– Ага, видали, а как же… В кино! – с улыбкой ответила одна бойкая бабёнка. – Вы не от них, солдатики, драпаете?
– Да я серьёзно… Немцы в городе, не слыхали! – пытался им втолковать Егор. Но женщины ему не поверили. Пересмеивались друг с другом, шутили.
Неожиданно из за поворота, прозвенев на рельсах, вывернул трамвай первый номер. Он был почти пустой, в салоне сидело всего несколько пассажиров. Красноармейцы сильно удивились: трамвай пришёл с той стороны, где они несколько минут назад вели бой с прорвавшимися в город немецкими мотоциклистами.
Вагон остановился на остановке. Женщины и бойцы с раненым лейтенантом Машариным поднялись в салон. Кондуктора не было. Вагоноважатый из водительской кабины предупредил:
– Последний рейс, больше вагонов не будет: фашисты захватили железнодорожный вокзал. Оплата мне.
Бойцы, расстелив шинель, положили раненого Алексея Машарина на пол. Пооткрывали форточки, высунув винтовки. Егор Громов попросил вагоновожатого открыть и двери.
– Не положено, товарищ ефрейтор, – заученно, бесстрастным голосом, сказал он.
– Открывай, давай, не то по закону военного времени, да за саботаж… – резким голосом пригрозил Громов и красноречиво сунул в кабину ствол винтовки. Водитель сразу исполнил его приказ.
Егор, с винтовкой наизготовку, присел у передней двери. Иосиф Шабелький – у задней. Вагон, покачиваясь на рельсах, не спешно шёл на Сельмаш, и у Громова мелькнуло в голове, что если не удастся пробиться, – можно будет спрятаться у племянницы Шуры Старцевой, которая жила в том районе, на улице Октябрьской. Но это, в крайнем случае…
* * *
Александра Старцева неделю назад получила извещение о том, что её муж, Старцев Николай Тимофеевич, пропал без вести. Сегодня, ничего не говоря детям, Шура оставила на хозяйстве старшую дочку Лиду и пошла к соседке Лизе Шерстобитовой – поплакаться...
Лиза без разговоров выставила на стол бутылку самогонки, пригласила Шуру к столу. Сама принялась по быстрому готовить закуску.
– Ничего не надо, Лиза, садись, – пригорюнилась молодая женщина. – Кусок хлеба отломи да луковицу порежь и будет.
Лиза, не слушая её, поставила варить картошку. Поставила перед убитой горем соседкой две гранённые пятидесятиграммовые стопки, положила хлеб, солёные огурцы, лук. Нарезала сала. Вытащив зубами бумажную пробку, налила в стопки мутноватой, остро пахнущей сивухой, жидкости.
– Давай, соседушка, за муженька твово, – пусть земля ему будет пухом, – сказала, чокаясь краем рюмки.
– Что ты, Лизка, хоронишь Николая раньше времени, – вскрикнула Шура, испуганно отставляя самогонку. – Сказано ж в бумаге русским языком: пропал без вестей. Может ещё живой где-небудь…
– Ага, жди, живой! – Лиза Шерстобитова, храбро махнув рюмку – в себя, скривилась до невозможности, как будто проглотила зелёную, не вызревшую кислицу с дерева, загрызла огурцом выпивку. Занюхала чёрным хлебом. Заговорила о своём: – Я замужем-то поболее твоего побыла, право слово. С десяток годков как-никак – на втором десятке война приключилась. Помню, придёт с работы мой суженый, в дымину пьяный притащится, ты ему – что поперек, взгляд косой бросишь – пропала. До полусмерти, бывало, прибьёт! Сапожищами всю как есть извозит, все косточки, окаянный, переломает – кровью посля харкаешь, лежишь! И не пожалься никому – хуже будет. Это нынче-то – чуть что у вас не туды, так вот тебе сразу и развод, и всё такое протчее... элименты, а в наше время куда построже было. Вон и кума Зинаида как-то на после Финской сказывала: погибли, грит, слышь, наши мужики на войне с окаянными белыми финнами – домой не вернулися! А её Борис тоже, к слову сказать, заполошный был, ох заполошный! Как выпит чуть – сатана сущий! Я ей тогда возьми и скажи, Зинаиде-то: погибли, говорю, правда твоя, кума, поклали головы мужики и кум мой в числе их. Ан, ежели б Бог дал, возвернулись целые-невредимые, так горючими слезьми ты сейчас умывалася, Зинаидушка. Забыла, чай, какой он был, мужик твой? Мож, говорю, и к лучшему-то – что не вернулся! Она посля того неделю на меня дулась, не разговаривала, да от правды-то куда скроешься? Так и ты…
– На моего Николая грешишь, Лизавета? – выпив свою самогонку и даже не закусив, мрачно уставилась на неё Шура.
– А мало он тебя гонял перед войной, Николай твой? – подперев кулаками покатые бока, вызывающе ответила Лиза. – Забыла, как с малыми детьми почти в чём мать родила во двор выскакивала, а следом он – с топором! Хорошо, мужики соседские топор отобрали, да надавали Николаю добре тумаков, чтобы угомонился… А сейчас, вишь, – пожалела. Жалей, жалей: гляди – вернётся, не привели Господь, – снова за старое примется. Будешь, Шурка, опять летать по хате, пятый угол шукать!
– Какой бы ни был, мой Колька, а вот зараз нету его и на душе – пусто, – призналась откровенно Шура. – Тоска всё нутро извела, проклятая! Как останусь теперь одна, с тремя – мал, мала, меньше?.. Давай, соседка, наливай по второй, что ли. Завьём горе верёвочкой, может, полегчает.
Лиза налила в стопки, сняла с печки закипевшую, сварившуюся картошку, слила в чашку под рукомойником заклубившийся паром кипяток. Шура Старцева, ожидая картошку, внимательно оглядела кухню, где они сидели. Аккуратно побеленные, чуть синеватые, как будто накрахмаленные, стены, иконки, как и полагается – в правом углу, печка пышет жаром, словно раздетая баба – нигде ни соринки, ни уголька, как в больнице. На стенке над кроватью – портрет: молодой мужчина в будёновке, на верёвке в левом углу – бельё.
– Отец? – кивнула Шура на портрет человека в будёновке и зачем-то брезгливо понюхала самогонку.
– Родитель, царство ему небесное! – перекрестилась Лиза.
– В гражданскую погиб? – Шура Старцева спрашивал без интереса. Самогонка уже разошлась в крови и взбудоражила. Потянуло на разговоры.
– Расстреляли сердешного, ох, житьё наше бытьё... В тридцать седьмом, слышь, расстреляли-то, по особому приговору военного трибунала. – Лиза Шерстобитова, поставив на стол кастрюлю с картошкой, на минуту задумалась. – Мы в ту пору не здесь ещё жили, далеко, под Москвой. Как сейчас помню: постучали ночью-то, с постели подняли – и в машину... И увезли родителя-то. За что, про что, неведомо. Посля мать сказывала – расстреляли! А он в гражданскую-то ещё – ротой командовал. Перекоп, слышь, забирал... Расстреляли...
Женщины, звонко чокнувшись, опять выпили, принялись за разваренную, рассыпчатую карточку. Шура, поев, аккуратно смахнула со стола перед собой хлебные крошки, ловко кинула в рот. Сказала, осоловело блестя молодыми, красивыми глазами:
– Мы с тобой, соседушка, обе, значит, дочки врагов народа. Моего папашку в хуторе раскулачили и угнали на север под Воркуту. Десять лет припаяли без права переписки! А какой он враг – всю жизнь на земле работал, рубашка от пота не просыхала. Выбился до революции в люди, а лодырям да пьяницам хуторским завидно стало, что у нас всё есть, а у них – ни шиша! Так они ж думали, что богатство моему папашке само с неба свалилось, как манна… Они думали, что будут на печи днями лежать, у потолок плевать или под кабаком в грязи вместе со свиньями валятся, а богатство само им в руки придёт… А так, соседушка, не бывает, я тебе доложу: пупок в поле, на борозде, не надорвёшь – не забогатеешь. Как потопаешь, у нас в хуторе гутарют, так и полопаешь. Вот и стали справных хозяевов кулачить голодранцы каменнобродские да грушевские… Я из всех, Лизка, ненавижу за родителя любой ненавистью. И правильно, что по их душу Гитлер пришёл: хоть и самой мне не сладко, да всё отрада, что им ещё хуже, вы****кам красным!
– Правда твоя, Шурка, не справедливо с нами поступила власть, – согласно кивнула Лиза. – Как аукнется, говорят… Вот им и откликается, коммунистам-то.
В окно с улицы вдруг несильно постучали. Лиза, отдёрнув занавеску, выглянула.
– Твою старшую, Лидку, зачем-то принесло, – объявила Шуре и пошла открывать.
Восьмилетняя запыхавшаяся Лида вошла в кухню вслед за хозяйкой. Подскочив к матери, затараторила, захлёбываясь, зачастила:
– Мамка, мамка пойдём быстрее домой, там деда Егор прибёг с солдатами – у всех ружья большие. Говорит: фашисты в городе.
Шура засобиралась:
– Ну, я пойду, соседка. Родственник, вишь, заявился. Увидимся ещё, не последний день живём…
В хате Старцевых было настоящее столпотворение. В небольшую кухоньку и горницу набилось десять человек. Восемь красноармейцев, освобождённый из тюрьмы Агафон Зоров и раненый лейтенант Машарин. Его положили в горнице на кровати, переменили пропитавшиеся кровью бинты. Среди сидевших и стоявших бойцов крутился семилетний Шурин сын Витька, с детским восторгом разглядывал винтовки с примкнутыми трёхгранными штыками, подсумки с запасными обоймами, солдатскую амуницию. Привлечённый шумом и говором множества людей, из зыбки выглядывал малолетний Толик.
Вбежавшая в дом Шура с радостью поздоровалась с дядькой Егором, тут же принялась выгонять в прихожую и коридор дымивших у печки куряг. Открыла в кухне нараспашку обе форточки, чтобы проветрить помещение.
– Фу, надымили-то как, дядька Егор. Хоть топор вешай! – укоризненно пожаловалась Громову.
Тот, согласно кивнув простоволосой, без шапки, головой, поддержал племянницу. Быстро затушил окурок, бросил в огонь. Обратился к товарищам:
– С курением завязываем, хлопцы. В хате малые дети, да и хозяйка ругается.
Шура и жавшаяся к ней Лида подошли к Егору Громову.
– Вы надолго к нам, Георгий Прохорович? – с тревогой поинтересовалась хозяйка. – Потчевать мне вас особенно нечем, сами едва концы с концами сводим. Когда немец был далеко – на Кубань за продуктами ездила, на менку. В зараз враг у ворот – куды поедешь?
– Не беспокойся, Шура, мы не надолго, – успокоил её Егор Громов. – Нам самим рассиживаться долго не резон – своих догонять надо, через переправу у Аксайской на левый берег перейти поскорей… Отдохнём малость, перекусим и дальше двинемся. Раненый правда с нами, командир… Здорово он нас сдерживает. Его бы оставить где, да кто возьмёт! Чтоб фашисты посля решку и ему и всей семье навели… А за продукты не беспокойся, нам чужого не надо. Наоборот, своими поделимся.
Егор сдержал слово. Уходя через несколько часов, красноармейцы оставили Шуре Старцевой консервы из сухого пайка, сухарей, крупы. Немцев на Октябрьской ещё не было и небольшой отряд, перейдя цепочкой улицу, направился вниз к Кизитириновской балке. Шура с Лидой и Витькой стояли у калитки и махали им вслед.
Подошёл, сильно прихрамывая на своей деревяшке, сосед Виссарион Моргуненко. Тоже стал махать шапкой вслед удаляющимся красноармейцам.
– Я чую, Шурка, энто последние? – спросил у женщины.
– Видать так, сосед.
– С Советской властью прощаемся, соседка, – довольным голосом объявил хитрый Моргуненко, вечно всем недовольный.
– А ты откель знаешь? Может, ещё возвернутся, – метнула на него удивлённый и в то же время сердитый взгляд Шура Старцева.
– Знаю, – уверенно сказал он. – Так же вот в двадцатом белые из Таганрогу уходили – я тогда в Таганроге ещё обретался, жил... Многие думали временно, ан уже двадцать с лишком лет миновало, а господ добровольцев всё нема… Правда, сейчас, может, с немцами подойдут, кто в живых с тех пор остался.
Шура неприязненно покосилась на Моргуненко:
– А ты, дядька Виссарион, гляжу – немцев ждешь, не дождёшься. Они тебе, как я погляжу – по нраву.
– А хоть бы и так, – с вызовом ответил калека. – Меня коммунисты в революцию всего лишили, а я должен радоваться и защищать ихнюю поганую власть? Нет уж, дудки! Я – против. Не получилось у Деникина с Врангелем Советскую власть сковырнуть, может, у Гитлера выйдет… В мне – хоть бы и чёрт с рогами, лишь бы не коммунисты!
– Ну-ну, – покачала головой Шура и ничего больше не сказала. Не о чем было говорить с Моргуленко. Да, по большому счёту, и сама она была обиженная, и причём сильно – Советской властью. И мысли соседа где-то были ей близки.
– Шурка, ты хоть разжилась за это время продуктами, как народ магазины громил? – поинтересовался, лукаво подмигнув, Моргуленко.
– Кое что есть, – нехотя ответила молодая женщина, не желая распространятся и выдавать свои тайны. Время подходило смутное, верить никому нельзя… Вот и она – не верила т потому всё больше помалкивала о своих неприкосновенных запасах, припрятанных надёжно на чердаке и во дворе, в специально вырытой по этому случаю яме.
– А мне, соседка, удача вчера подвернулась: цельный ящик «белой» домой припёр. Кто-то видать тащил домой, да устал, пошёл за тачкой… Я иду по улице, гляжу: стоит – ящик «Московской». Голова к голове. Я, не долго думая, в руки его и – ходу. Еле дошкандылял на своей деревяшке, аж упарился весь. Зато теперь – с водочкой!
– Да, свезло тебе, сосед, – искренне порадовалась удаче Моргуленко Шура Старцева. Знала по опыту первых месяцев войны: в смутные времена водка и соль – самая ходовая валюта! Куда до них даже золоту и прочим драгоценным безделушкам, которые в войну ценятся не дороже стакана жареных подсолнечных семечек.
Перебрасываясь фразами, они проглядели, как на улице вдруг появились немцы, и очнулись только от звуков чужой речи. Группа вражеских солдат в необычного покроя серых шинелях, в больших металлических шлемах на головах шла по Октябрьской сверху, со стороны Пятидомиков. Несколько человек было в шинелях цвета хаки в высоких, конусообразных шапках, как у молдаван, на ногах – ботинки с обмотками. У всех в руках были винтовки или длинные, с прикладами и одним прямым рожком, автоматы. Двое что-то несли – длинное и тяжёлое, завёрнутое в брезент. Шура подумала: мёртвого солдата.
Она с Моргуленко как завороженная смотрела на приближающихся крикливых врагов, боясь пошевелиться, чтобы не навлечь на себя беду. Виссарион тоже застыл, как городской монумент, пожирая враз загоревшимися радостью, хамоватыми холуйскими глазками, которые словно говорили, ликуя: «Дождались!»
Немцы, или кто это были, приблизились к ним, остановились, внимательно рассматривая. Враги были чёрные, носатые, весёлые, – многие с пышными, подкрученными усами; они совсем не походили на чопорных, спесивых германцев и Шура немного успокоилась. Виссарион Моргуленко торопливо смахнул с головы шапчонку и низко поклонился:
– Добрый день, пане солдаты. Добро пожаловать к нам в Ростов, на русскую землю.
Вражеские солдаты одобрительно закивали головами, восторженно зацокали языками, что-то загомонили по своему. Один, с кобурой на поясе, видимо офицер, похлопал Виссариона по плечу, будто выбивая пыль из его строго потёртого пальто. Другой пришелец достал из футляра фотоаппарат и принялся ловить кадр. Моргуленко охотно, с удовольствием позировал фашистам.
Пока солдаты фотографировались на память с русским стариком-калекой, офицер подошёл к Шуре и торопливо заговорил на плохом русском языке, пересыпая свою речь незнакомыми словами. Испуганная молодая женщина поняла только: «хазайка», «кушат», «печка», «дети», «голодно» или «холодно»… Она решила, что незваный гость требует накормить его самого и солдат и затрясла отрицательно головой:
– Нету ничего, пан немец! Сама с детишками с голоду пухну. Пойдите лучше на Пятидомики, в магазине разбитом пошукайте, может, и найдёте что пожевать. А у меня – хоть шаром покати!
Офицер раздражённо что-то сказал в ответ, отстранил Шуру от входа, приказал двум солдатам заносить завёрнутого в брезент «покойника», как решила женщина, во двор.
– Да куда вы его, ироды! – всплеснула руками Шура Старцева, подумав, что солдаты хотят закопать убитого у неё во дворе.
Солдаты, ругаясь по своему и покрикивая на неё, видимо, чтобы не мешала, понесли что-то, завёрнутое в брезент, в хату. Офицер и ещё один вражеский солдат пошли вслед за ними. Остальные остались на улице с Виссарионом. Шура захлопнула калитку, накинула крючок, чтобы больше никто не вошёл, и опрометью бросилась вслед за солдатами в хату.
Дети, увидев ввалившихся из коридора в кухню вооружённых чужаков, испуганно забились в зале под кровать. Маленький Толик заплакал в люльке. Вбежавшая вслед за солдатами Шура, бросилась укачивать проснувшегося сынишку. Пришельцы в кухне чем-то гремели, двигали табуретки, раздевались, не прекращая говорить на своей непонятной её тарабарщине. Прислушиваясь, женщина всё чаще улавливала одно и то же повторяющееся в разных вариациях слово: «ромынь». В конце концов, она догадалась, что у неё в гостях не немцы, а их союзники, румыны. На душе отлегло от этого открытия: румын Шура почему-то не боялась.
Зашёл стройный, подтянутый офицер в мундире цвета хаки, посмотрел на засыпавшего в люльке Толика, заулыбался. Лицо у него было не злое, располагающее к себе, и Шура успокоилась окончательно, решив, что не так страшен чёрт, как его малюют. Румын указал рукой на кровать, из-под которой с нескрываемым интересом выглядывали Лида с Витькой, поманил их пальцем у себе. Дети отрицательно затрясли головами, собираясь вновь нырнуть под кровать. Тогда офицер достал из кармана мундира маленькую шоколадку. Лида с Витькой пулей вылетели из своего укрытия и подскочили к незваному гостю. Румынский офицер взялся рукой за зыбку, качнул её пару раз, сунул шоколадку в руку Лиде, уступил место у люльки. Девчонка всё поняла, жадно схватила лакомство и принялась усердно укачивать не желавшего засыпать малолетнего братишку Толика. Офицер, приглашающим жестом, пригласил Шуру пройти вслед за ним в кухню. Женщина повиновалась.
В кухне двое румын развернули брезент – там, оказывается, был не мёртвый румын, а мёрзлая баранья туша. Офицер знаками и немногими русскими словами, которые знал, предложил хозяйке нажарить мяса. Шуре не оставалось ничего, как согласиться. Накинув ситцевый, с яркими цветами, фартук, она умело принялась за дело. Двое румынских солдат ей помогали. Она велела положить тушу в выварку и поставить на печь, чтобы оттаяла. Сама спустилась в погреб за луком. Взяла – сколько поместилось в фартук. Хоть и жалко было, да что это за мясо без лука? Румынскому офицеру в кухне принялась втолковывать, указывая на лук:
– Заплатить надо, пан румын. Лук я свой на вас извожу, а у меня ребятишки малые, им витамины нужны для росту… Зима на носу, где я им до весны лука ещё достану? Вас же до весны, чай, из Ростова не выпроводит наша армия. Так что давай, пан, – раскошеливайся.
Румын мало что понял из её слов, похлопал, как давеча Виссариона Моргуленко по плечу, что-то уверенно залопотал, как будто суля «золотые горы»… Шура только с досадой махнула рукой и принялась за стряпню. Баранина оттаяла и солдаты убрали выварку с печки. Хозяйка стала отрезать от туши маленькие куски и бросать в сковородку, стоявшую перед ней на табуретке. Наполнив её мясом до краёв, поставила на огонь. Вскоре в сковороде аппетитно зашкворчало, по кухне разлился вкусный аромат жареной жирной баранины. У Шуриных детей потекли слюнки, они выглянули из зала, голодными глазёнками уставившись на сковороду, и застыли в благоговейном молчании, как маленькие гипсовые изваяния.
Румыны стали накрывать на стол: вытащили из солдатских ранцев галеты в цветных заграничных пачках, вилки с ложками, конечно, – водку. Расселись в нетерпении на табуретки тесным кружком. Хозяйка торжественно водрузила на середину стола большую алюминиевую миску, наложила в неё мяса солдатам. Миски поменьше поставила перед офицерами, каждому – отдельную. Снова принялась нарезать мясо для следующей партии.
Офицер подозвал Шуриных детей: Лиду с Витькой, усадил их рядом с собой на кровать, на которой сидел, попросил у хозяйки ещё одну миску. Вскоре дети с жадностью наворачивали с румынскими галетами из сухого пайка горячую, истекающую обжигающим жиром баранину. Весело болтали ногами. Шура, поставив сковороду с мясом на печь, тоже робко присела к столу. Ей предложил присоединиться к трапезе всё тот же хлебосольный румынский офицер. Он галантно протянул хозяйке вилку, что-то сказал, видимо, пожелав приятного аппетита. Другой офицер налил ей в стакан водки. Шура, не заставила себя долго упрашивать, – выпила.
Так, то пронимая участие в общем шумном застолье, то подходя к печке и помешивая жарившееся мясо, женщина приготовила ещё четыре сковороды. Изголодавшиеся в походе румыны уминали баранину под водку очень активно. Как говорится, аж за ушами трещало. Наевшись и напившись, достали трубки, – задымили вонючим не нашим табаком всю хату. Напрасно Шура ругалась на них и распахнула дверь в коридор и все форточки, в комнате было не продохнуть.
Женщина увела детей в зал, когда зачем-то вышла во двор, следом неслышной тенью скользнул офицер. Широко и слащаво улыбаясь, что-то забормотал ласково, на ушко, решительно потянул вглубь двора, в сарай. Шура всё поняла и содрогнулась внутренне… Но тут же вспомнила о детях, о войне, которая не известно сколько теперь, после прихода в город неприятеля, продлится, о том, что ребятишек нужно чем-то кормить, а румыны дали мяса и возможно дадут ещё… И что – зависит всё от этого симпатичного неприятельского офицера, который хоть и враг, но не фашист, как немцы.
Все эти мысли, чувства и эмоции роем пронеслись в её голове, пока румын увлекал женщину в неказистый, покосившийся на бок сарай, где хранились дрова и всякий хозяйственный инвентарь. Внутри офицер прижал Шуру к поленнице, крепко обнял, высоко задрал платье. Женщина безвольно откинулась навзничь и, громко вскрикнув, прикрыла глаза. Ей было уже всё равно, в какую сладостную бездну она проваливается, и что будет после… Даже война и дети отодвинулись куда-то в сторону, уступив место чувству безразличия и томительного удовольствия. Она полностью потеряла контроль над своим телом, которые, вдруг взбунтовавшись, вдруг перевернула привычный мир с ног на голову. И Шуре оставалось только лететь и лететь в эту бездну, не зная, сколько продлиться падение и закончиться ли оно чем-то вообще…
34
Отступив с боем из посёлка Усть-Уса, повстанческий отряд Марка Ретюнина сконцентрировался на окраине. Выставив боевое охранение во главе с бывшим офицером РККА Михаилом Дунаевым, поджидали отставших, рассевшихся по окрестностям. Руководитель восстания не досчитывался половины бойков, – куда-то пропал командир Отряда особого назначения № 41 Иван Зверев. Всего с Ретюниным вышло из райцентра чуть больше сорока заключённых, включая освобожденных из КПЗ. У повстанцев было десять саней, до верху нагруженных продовольствием и амуницией, а также немало оружия, захваченного в ходе кровопролитных боёв в Усть-Усе. Марк Ретюнин скрупулёзно проверил отрядный арсенал. В наличии имелось двадцать четыре винтовки, включая две мелкокалиберные, тринадцать наганов, два ТТ и один пистолет «Коровина», несколько ящиков патронов, две гранаты. Практически, каждый боец был вооружён винтовкой или пистолетом и это радовало.
Огорчало руководителей выступления то, что им не удалось овладеть районным центром. Винтовочная и пулемётная стрельба в Усть-Усе нарастали и приближались к восточной окраине, где сконцентрировался повстанческий отряд. Дальше тянуть было опасно, и Марк Андреевич отдал приказ о выступлении. В полночь, в полной темноте отряд двинуться вверх по реке Печоре в направлении железнодорожной станции Кожва, к лагерям Печерлага. Ретюнин всё ещё надеялся поднять на восстание другие командировки и лагпункты, получить поддержку людьми и оружием, сформировать если уж не армию, то хотя бы крепкий боевой полк.
Имевшихся в наличии людей Ретюнин на ходу разбил на два боевых отряда по десять человек в каждом, во главе которых поставил Михаила Дунаева и Василия Соломина. Группа Дунаева на двух санях двигалась впереди, разведывая местность. Соломин со своими людьми, тоже на санях, прикрывал отход повстанцев. Впереди по карте были населённые пункты Акись и Усть-Лыжа.
Ехавший вместе с Ретюниным Афанасий Яшкин с тревогой сказал:
– Жаль, Ивана Матвеевича не дождались. Хороший человек, и офицер опытный…
Ретюнин виновато помялся. Буркнул, не глядя на заместителя:
– Дальше топтаться на месте было нельзя, вохровцы поджимали, сам видел. Может, ещё объявится Зверев.
– Всё может быть. А нет, – так царство ему небесное, – сняв солдатскую шапку-ушанку, набожно перекрестился бывший крестьянин Яшкин.
Они с Ретюниным были оба местные уроженцы, из простонародья, потому и быстро нашли друг друга, сдружились, ещё будучи рядовыми зэка. Вместе пришли к мысли о восстании. Сейчас, после неудачного нападения на райцентр Усть-Уса, духом не пали, решили продолжать борьбу и испробовать другие возможные варианты.
– Оружие теперь у нас есть, Марк Андреевич, а боеприпасов маловато. Гранат противопехотных всего две и ни одного пулемёта, – сетовал Афанасий Яшкин. – Если придётся с крупным отрядом вохровцев сразиться, надолго нам имеющегося запаса маслят не хватит. Нужно бы пополнить, да где?
– Скоро приедем в подкомандировку «Кыз-Раз-Ды», которая располагается по пути нашего следования, – обнадёживающе сказал Марк Ретюнин. – Тамошний начальник Мурмилло – наш человек. У меня с ним была тайная договорённость, что он обоз с оружием и боеприпасами у себя задержит. Помнишь, тот, что командир взвода Квасников за день до восстания из «Лесорейда» в Воркуту погнал? Я как мог задерживал оружие в лагпункте, чтобы захватить всё сразу, да, жаль, не вышло. Но ничего, мы их по пути догоним.
– Да, хорошо бы перехватить этот обоз, – согласился Яшкин. – Там сколько человек охраны?
– Ерунда, три вохровца, – пренебрежительно махнул рукой Марк Ретюнин. – Мы их голыми руками возьмём. Это тебе не райцентр Усть-Уса, который почитай шесть часов сопротивлялся. Сам видел, что они нам устроили, краснопёрые…
– Сколько мы там бойцов потеряли, Марк Андреевич? – с тревогой спросил Яшкин.
Ретюнин задумался, подсчитывая в уме. Сказал через некоторое время, прокашлявшись:
– Восемьдесят два человека было, полюс двенадцать зэков из КПЗ к нам перешло, а сейчас едва ли сорок два наберётся. Вот и считай…
– Больше пятидесяти получается, – растерянно протянул Афанасий Яшкин. – Неужели столько убито?
– Да нет, куды там, – поспешил поправить его руководитель восстания. – Большинство, видать, разбежалось в темноте или в плен к краснопёрым попало. Попробуй, повоюй без оружия, с одними кулаками против винтовок! Реально, человек десять погибло во время приступа КПЗ и райотдела милиции. На аэродроме, Николай Чупров говорил, двое остались: заключённый Шумков – его наповал вохровец застрелил, и китаец Тянь-Шань – этот, сука, перебежал. Да Ивана Зверева, видно, гады убили.
– Ну и мы, думаю, тоже немало вохровцев положили, – уверенно сказал Яшкин. – Рыл двадцать они потеряли – факт!
– Бери больше. Ещё дюжину прибавь, – поправил Ретюнин. – А если бы всех пленных на месте расстреливали, то все пятьдесят было бы…
– Так это ж победа считай, Марк Андреевич, – воскликнул, наигранно ткнув предводителя кулаком в плечо, заметно повеселевший Яшкин. – Баталия нами фактически выиграна, хоть поля боя осталось в руках неприятеля… Но ведь и Кутузов уступил Бородино Наполеону, и даже Москву сдал.
– Ну вот, ты меня, Афанасий, к фельдмаршалу Кутузову сдуру приравнял, – усмехнулся Ретюнин. – А на самом деле надо бы с древним царём Пирром сравнивать, потому как, если это и победа наша под Усть-Усой, то, скорее всего – Пиррова. И, как говорил некогда сам царь-полководец: ещё одна такая победа, и мы останемся без отряда!..
Этой же ночью, проехав двадцать километров по льду Печоры, повстанцы достигли отдельной подкомандировки «Кыз-Раз-Ды». Двигавшиеся на передних санях командир головной группы Михаил Дунаев, Чупров, Громов, Родионов и чеченец Рамазанов быстро спрыгнули на землю. Закинув винтовки за плечи, пошли к вахте. Дверь была заперта изнутри, в помещении горел свет, дневальный крепко спал на топчане у стены, укрытый большим овчинным тулупом, которые надевают вохровцы, идя на пост, на вышку.
Дунаев требовательно, по командирски, постучал в окно. Солдат вскочил с топчана, ничего не понимающим, сонным взглядом уставился на окно.
– Открывай, рядовой! Срочная депеша из управления Воркутлага для начальника подкомандировки Мурмилло, – крикнул властным голосом Михаил. – Оперуполномоченный НКВД майор Дунаев. Вот моё удостоверение… – командир повстанцев полез за пазуху, вытащил красную чекистскую книжечку, предусмотрительно прихваченную в разгромленном райотделе милиции посёлка Усть-Уса, приложил к стеклу.
Дневальный, едва увидев характерную обложку с известной аббревиатурой, задрожал, как осиновый лист, опрометью бросился открывать вахту. Ворвавшиеся в тёплое, натопленное помещение повстанцы разоружили ничего не понявшего, растерявшегося солдата, связали ему руки. Обшарив вахту, нашли две винтовки: боевую и мелкокалиберную, охотничье ружьё.
Михаил Дунаев приставил ствол нагана ко лбу захваченного в плен дневального. Лоб его тут же весь покрылся липкой испариной.
– Где обоз с оружием, – коротко спросил Дунаев.
– Уехал.
– Куда?
– В деревню Акись, – пролепетал побелевший от страха вохровец. Немного подумав, подобострастно уточнил. – Там у старшины Квасникова зазноба живёт, к ней и отправился.
– Как давно? – продолжал короткий допрос Михаил Дунаев.
– Ещё засветло.
Дунаев удовлетворённо кивнул и выстрелил в лоб пленного. Тот с криком упал навзничь, кровь и мозги фонтаном брызнули на стену за его спиной. Повстанцы, стоявшие поблизости, отшатнулись.
– Ты что делаешь, Михаил Васильевич? – крикнул в негодовании Фёдор Громов. – Он же пленный, безоружный… зачем ты его?
– Одним врагом меньше будет, – равнодушно переступил через окровавленный труп командир группы. – Всё равно чекисты б пришли, снова оружие ему дали… Нам что ж, Громов, тоже лагеря для пленных открывать? Или таскать их за собой по тайге?
Фёдор, хмуро промолчав, отвернулся.
– Вынесите его на двор, чтоб не мешал под ногами, – велел Дунаев повстанцам.
На улице тем временем заключённые из отряда Особого назначения открыли ворота подкомандировки. Появился местный начальник Мурмилло, старейший член повстанческой организации, а с ним политический заключённый Коряков. Мурмилло обменялся крепким рукопожатием с Марком Ретюниным, представил ему Корякова:
– Вот вам, Марк Андреевич, хороший проводник. Он знает дорогу в деревню Акись, куда ушёл обоз с оружием. Советую вам, пока суть да дело, – сразу же послать туда группу захвата. Чтобы застать охрану врасплох. Там их всего три человека, так что, думаю, с вашей стороны человек десять за глаза хватит. На санях… А я вам тем временем подводу продовольствия отгружу и лошадей добрых дам, три головы.
– Сам тоже поедешь с нами, нам люди нужны, – коротко бросил Ретюнин, окликнул Дунаева: – Михаил Васильевич, бери сейчас же своё отделение, двое саней и дуй с проводником в деревню Акись, за оружием. А мы прямиком пойдём, по руслу Печоры. Как сделаешь дело, – догоняй.
Михаил Дунаев решительно кивнул головой, принялся собирать свою группу. К двум саням, где на головных сидел возница Иван Бойчевский, подошли Николай Чупров, Фёдор Громов, Пётр Родионов, чеченец Имран Рамазанов, Цветков, Авакян. Они дружно уселись в сани. На передние, рядом с возницей примостился проводник Коряков. Небольшой обоз отделился от основного отряда и углубился в глухую тайгу по узкому, змеевидному зимнику.
В лесу светало. Сосны, пихты и ели стояли, густо занесённые снегом. Деревья как будто слегка кряхтели от навалившейся на них белой холодной тяжести, особенно ёлки, ветки которых пригнуло почти до самой земли. Громко, на весь лес, постреливали от мороза сухие сучья, как будто кто наступал на них ногой. Внезапно вспорхнувшая с дерева, испуганная чем-то птица осыпала вниз целую лавину снега.
Политзаключённый Коряков ехал на передних санях и указывал, куда сворачиваясь, когда дорога раздваивалась, или шла по руслу речки. В пути почти не разговаривали, только сосредоточенно курили, думая каждый о своём. Думы были не весёлые: план восстания явно срывался. Усть-Усу захватить не удалось, другие лагпункты в поддержку им не поднялись, половина бойцов Отряда особого назначения разбежалась в первом же бою. Что будет дальше – никто не знал, но предчувствия были самые отвратительные.
К рассвету наконец-то добрались до небольшой таёжной деревни, остановились на околице. Коряков вызвался проводить повстанцев к избе Анфисы Щербаковой, полюбовницы командира взвода старшины Квасникова. Он, вероятно, остановился с оружейным обозом именно у неё. Оставив у саней обоих возниц для охраны, повстанцы гуськом по глубокому снегу последовали за Коряковым к нужному дому. Хозяйка, молодая, хорошо сложенная, симпатичная бабёнка вышла как раз на крыльцо с пустыми вёдрами в руках. Увидев подходившую к дому длинную вереницу незнакомых вооружённых людей, громко вскрикнула. Коряков и несколько ближайших к нему повстанцев направили на женщину винтовки. Анфиса выронила вёдра и подняла, как в кино, руки вверх. Она подумала, что в деревню прорвались немцы или финны.
– Стой, отставить! Не стрелять, товарищи, мы с бабами не воюем, – подбежал к своим бойцам Михаил Дунаев. Ходко взойдя на обледенелое крыльцо, сунул хозяйке в бок ствол нагана:
– Солдаты где?
– В стряпке перекусывают, – с дрожью в голосе, заикаясь от страха, выдавила Щербакова.
Дунаев дал знак, чтобы её убрали, указал рукой на Чупрова и Родионова, чуть слышно шепнул:
– Николай, зайдите с бойцом с тыла. Будут вохровцы сигать в окна – стреляйте… Авакян, остаёшься на улице, для подстаховки. Остальные – за мной.
Вчетвером чертями ворвались в хату, сразу же открыли огонь на поражение. Трапезничавшие за столом в кухне двое охранников и старшина Квасников в расстёгнутой гимнастёрке, не успев ничего сообразить, повалились, как снопы, на пол. Оба вохровца были убиты наповал, Квасников тяжело ранен. Он лежал посередине комнаты, громко стонал от боли, дёргался всем телом, из пробитой пулями правой стороны груди густо текла кровь.
Повстанцы подошли к столу, Цветков с Громовым оттащили за ноги в сторону застреленных охранников – чтоб не мешали. Командир группы Дунаев по хозяйски устроился за столом, взял в руки начатую четверть с мутной бесцветной жидкостью, вероятно, самогонкой, которую пили вохровцы. Громов с Цветковым сейчас же к нему присоединились.
– Имран, ты водку пить будешь, или Аллах не разрешает? – поинтересовался, наливая в три стакана бесцветной жидкости, заключённый Цветков.
– Давай, лей, выпью с мороза, ничего, Аллах простит. И не такое прощал, – хищно ухмыльнулся чеченец.
Раненый старшина Квасников продолжал тяжело стонать и ёрзать по полу. Дунаев с досадой поморщился.
– И не сдохнет никак, красный… Ребята, помогите ему, что ли…
Чеченец Рамазанов согласно кивнул бритой наголо головой, встал с лавки, вытащив из сапога кинжал, нагнулся над раненым. Резкий взмах рукой – и старшина страшно захрипел, дёрнулся ещё сильнее, из перерезанного горла ручьём хлынула кровь.
– Ты что делаешь, нехристь?! Человек же перед тобой! Пули что ли жалко, – вскрикнул, сердито глянув на абрека, Михаил Дунаев.
Имран Рамазанов повернул к нему давно небритое, густо заросшее чёрной проволочной щетиной, лицо. Недоуменно пожал плечами:
– Что кипятишься, началнык – на огонь ещё не ставили… Всегда так барашка рэзал, ножом по горлу. У кого хочешь спраси в нашем ауле, любой скажет – как барашка на шашлык рэзат.
– Человек, хоть и враг, – это тебе не барашек! А, да что с тобой толковать, – безнадёжно махнул рукой командир группы Дунаев.
– А кто? – недоуменно округлил чёрные глаза горец. – У нас и врагов в горах режут абреки. Какой разница: человек, баран… Умирает и тот, и тот одинаково.
Пока Дунаев с бойцами пьянствовали в хате, Чупров осмотрел стоявшую во дворе, под навесом, вохровскую подводу с оружием. Откинул брезент, удовлетворённо крякнул, увидев аккуратные ряды новеньких, с заводской смазкой, винтовок, аппетитные ящики и коробки с патронами, гранаты, пистолеты. Тут же послал Родионова на околицу за санями. Когда остались одни, Авакян многозначительно кивнул на сеновал, где они заперли Анфису Щербакову.
– Что, бугор, не попользовать ли нам бабёнка? Всё равно её чекисты посадят, а перед тем – изнасилуют… Ара, давай и мы своего пряника часть кусанём? Имеем право. За что воюем? Трафей баба наш – законно… А закон у нас в лагере кто? Тайга – правильна. Прокурор – медведь… Давай, командир, ты первый, я дело говорю. Я за табой.
Чупров, подумав, решил, что боец прав. К тому же давно уже без бабы по ночам жутко поджимало, и Николай пошёл. Женщина, увидев перед собой незнакомого, скабрезно ухмыляющегося мужика, всё поняла и принялась кричать, звать на помощь. Николай навалился тяжело сверху, повалил, заткнул ей рот её собственной ночной рубашкой, которую задрал до самой шеи. От белизны голого бабьего лебединого тела, от соблазнительных округлостей живота и грудей, кровь бурно бросилась в голову казака. Он стал жадно выцеловывать её лицо, шею, руки. Удерживал своими горячими трепещущими ладонями её простоволосую, мотающуюся из стороны в сторону, голову. Утопил ладони под пышные, упругие, широкие ягодицы. Задрожал мелкой, предательской дрожью, не в силах сдерживаться, окунулся в омут сладостного наслаждения… Почти утонул в ней, распластанной на сене, как крупная беспомощная царевна-лягушка с содранной кожей-одеждой…
Авакян за дверью, приложив ухо к щели, с жадностью слушал громкие крики и стоны женщины и загорался всё больше и больше. Молил своего бога, чтобы не вышел из хаты командир Дунаев и не помешал ему дождаться своей очереди…
* * *
Между тем, обстановка складывалась далеко не в пользу повстанцев. К утру о мятеже в «Лесорейде» узнали не только в Сыктывкаре, но и в Кремле. Восстание в Коми лично взял под свой контроль сам Лаврентий Берия. Он тут же, не откладывая, пока о ЧП не прознал Сам... связался по телефону с Народным комиссариатом внутренних дел Коми АССР. Трубку поднял оказавшийся в это время не месте заместитель наркома Василий Симаков.
– Симаков? Берия на проводе. Что у вас там, твою мат, за безобразие? Я ничего не пойму: мне говорят – какой-то стрельба, какой-то, понимаешь, восстание… Какой восстание, Симаков? Ты можешь минэ объясныт!
– Товарищ народный комиссар внутренних дел, Лаврентий Павлович – всё под контролем, – затрясся на другом конце провода осиновым листком видный республиканский чиновник, – ситуация полностью в наших руках и сегодня же мятеж будет подавлен!
– Что ты говоришь, Симаков, слушай… Какой мятеж? Ты в своём уме? – ошалело уставился в портрет вождя, висевший на стене кабинета, растерявшийся от неожиданности, не знающий что сказать Берия. – Вы что там у себя на севере, совсем офонарели? Чтобы сегодня к вечеру, – ты слышишь меня, Симаков? К вечеру чтобы переловили вся банда. Главарей – расстрелять! Собственной голова отвечаешь, понял, мать твою душу?
– Лаврентий Павлович, свободных людей очень мало. А охрану лагерей оголять опасно, – пролепетал в трубку помертвевший от собственной смелости Симаков.
– Сам, ****ь, винтовка в руку беры и ступай на бандит, – взревел не своим голосом, потерявший терпение Берия. – Ты знаешь, что с вами со всеми там, в Варкута, будет, если узнает – Сам?.. На фронт рядовыми пайдёте всем наркоматом, с министром во главе!.. Симаков, не вынуждай меня на крайний мера: где хочешь людэй беры, но банда чтоб вечером был уничтожена… Мобилизуй местный охотников, колхозников-оленеводов, зэка, в конце концов. Во, пленных немцев поставь в строй. Там у тебя есть лагеря военнопленных… Действуй, короче, согласно обстановке. Главное – победит врага, а победитель патом нэ судят. Судит будэм, если прыказ не выполнишь, Симаков. Держи меня в курсе дел, я на месте. Всё, – Берия раздражённо швырнул на рычаг трубку.
Получив указания, заместитель наркома внутренних дел Коми АССР Василий Симаков спешно связался по телефону с первым секретарём Обкома ВКП(б), проинформировал о разговоре с Берией. Заручившись его поддержкой, стал решмтельно действовать. Прежде всего написал три телеграммы в Кожву: начальнику ЭКО НКВД Коми АССР лейтенанту Госбезопасности Фальшину, начальнику РО НКВД Калинину и секретарю РК ВКП(б) Безгодову. Приказал им совместно с руководством лагподразделений ВОХР Печерлага и Севжелдорлага сформировать в Кожве отряд из стрелков ВОХРа, наиболее надёжных заключённых из числа бытовиков и уголовников, а также военнопленных немцев. Мобилизовав оленьи упряжки в ближайших колхозах Кожвинского района, немедленно выступить на встречу банде с расчётом встретить её к вечеру 8 ноября у села Усть-Лыжа, окружить и уничтожить. Общее руководство оперативной группой возлагалось на лейтенанта Фальшина. В район восстания из Сыктывкара по железной дороге были также направлены две пушки «сорокапятки» и лёгкий танк. Из райцентра Усть-Уса на поиск ушедших в тайгу мятежников вылетели оба По-2. Сам заместитель наркома внутренних дел
Симаков вместе со вторым секретарём Обкома ВКП(б) Важновым тоже немедленно вылетели на самолёте в район боевых действий…
Вечером 8 ноября под селом Усть-Лыжа разгорался нешуточный бой. Основной отряд повстанцев взяли в клещи две группы вохровцев, одна из которых закрепилась в селе, другая атаковала мятежников с тыла. Ретюнин вынужден был разделить свои и без того скудные силы на две части. Человек пятнадцать во главе с военным комиссаром отряда Алексеем Макеевым остались отбиваться от преследователей, остальных Марк Ретюнин повёл на штурм Усть-Лыжы. Он, конечно, не знал какие силы поджидали его в селе. Не успела жиденькая цепь повстанцев пробежать и несколько десятков метров, как её накрыли частые орудийные разрывы. Это повели огонь выставленные на прямую наводку на околице Усть-Лыжи противотанковые «сорокапятки». Танков, конечно, в группе Ретюнина не было, а людей едва набиралось на взвод. Рассеянные артиллерией, зэки разбежались по полю, залегли в снег, стали спешно окапываться. Несколько человек лежало неподвижно возле воронок, настигнутые зубастыми осколками. Стонало двое или трое раненых, но им никто не помогал, – всяк заботился о собственной безопасности.
К Ретюнину подполз возбуждённый Афанасий Яшкин, хватанув горсть рассыпчатого, ледяного снега, огорошил недоброй вестью:
– Командир, Василий Соломин убит. Осколками. Наповал. Я сам видел… Что делать будем? У краснопёрых танк в селе и две пушки.
– Уходим в тайгу, в деревню Акись, к Дунаеву, – ответил Ретюнин, зорко всматриваясь в мутную, туманную, заснеженную даль, откуда вёл огонь неприятель.
К руководителям подползли Степан Простаков, Пашкевич, китаец Лю-Фа, ещё несколько бойцов, – все кто оставались в строю и не были ранены.
– Всем, короткими перебежками уходить за реку, раненые остаются прикрывать – всё равно далеко не уйдут, – повторил приказ Марк Ретюнин.
– А как же группа Макеева, обоз с провиантом, Марк Андреевич? – с тревогой спросил Простаков.
Ретюнин с досадой сжал кулаки:
– Амба, Простаков, к ним уже не пробиться, – всё поле под прицелом «сорокапяток». А сейчас чекисты в атаку попрут из села, – на танке, да с пулемётами! От нас тогда и вовсе мокрое место останется.
Мелкими перебежками повстанцы стали переходить Печору. Это их и спасло. Артиллерия из села не стала стрелять по реке, чтобы не взломать лёд. Вохровцы намеревались и сами переправиться вслед за беглецами на другой берег. Люди Ретюнина отошли, только трое раненых повстанцев остались на позиции, прикрывая меткими выстрелами отступление своих товарищей. Из Усть-Лыжи, громко ревя мотором, вышел лёгкий танк БТ-7. Он был окрашен в зимний маскировочный белый цвет. Вслед за ним из снега поднялась пехота. Солдаты были в необычных для красноармейцев, серо-зелёных шинелях, фашистских стальных шлемах или в матерчатых фуражках, надетых на шерстяные подшлемники. Переговаривались они между собой по-немецки, но командовал цепью русский офицер.
Повстанцы, державшие свой фронт, удивились. И было чему: на них шла в атаку цепь немецких пехотинцев. Впереди немцев полз советский танк и поливал из пулемёта засевших в снегу раненых повстанцев. Они стали отстреливаться, метко поражая немцев из винтовок. Но силы были не равны. Через несколько минут все трое повстанцев затихли, сражённые немецкими пулями. Цепь иностранных солдат медленно прошла мимо их безжизненных тел и двинулась дальше, в тыл державшим спереди оборону повстанцам Алексея Макеева – военного комиссара Отряда особого назначения № 41, которого, увы, уже не существовало.
Группу Макеева разметали пулемётным огнём с воздуха два налетевших со стороны райцентра Усть-Уса «По-2». Оставшиеся в живых заключённые, бросив обозные сани с продуктами и амуницией, вместе с военкомом и бывшим начальником подкомандировки «Кыз-Раз-Ды» Мурмилло добежали до опушки и нырнули в густой прибрежный лес. Здесь самолёты им были уже не страшны, но пошла в атаку преследовавшая их с западного направления, со стороны райцентра, пехота. С Макеевым вышло из боя человек десять, среди них было двое раненых. Алексей Трофимович распорядится сделать им по быстрому перевязку, одного, тяжёлого, пришлось нести на руках.
Отряд узкими звериными тропами стал уходить в тайгу. В небе, на всём протяжении их пути, назойливо, раздражающе гудело. Это разыскивал их в сплошной таёжной чаще низко кружившийся над местностью самолёт. До ночи они прошли километров двадцать сквозь хаотично нагромождённый лесной бурелом. Двигались наугад, намереваясь разыскать где-нибудь стойбище местных оленеводов и захватить у них оленьи упряжки. На них можно было уйти дальше на север, в непроходимую тундру. Что будут делать там, повстанцы не знали: главное сейчас уйти от погони.
Уже под вечер вышли на лесную поляну, пошли, тяжело увязая в снегу, к её оконечности. И тут в верху снова затарахтел «По-2». Крылатая машина на полной скорости приближалась к оторопевшим мятежникам. Кто-то, сняв винтовку, принялся стрелять в самолёт, но расстояние было слишком велико и пули не долетали. В ответ с неба ударил длинной очередью пулемёт. Несколько человек, словно косой смахнуло с ног. Упал, громко вскрикнув, и командир отряда Алексей Макеев – несостоявшийся комиссар несуществующей повстанческой армии, которую так и не удалось сформировать Ретюнину. Всё было кончено. Оставшиеся в живых повстанцы побросали оружие и подняли вверх руки, как бы устремляя их к закружившемуся над лесной заснеженной поляной «По-2», моля лётчика о пощаде. Но тому, видимо, было недосуг разбираться, да и взять пленных с собой он не мог. Заложив крутой вираж над местом столкновения, он повёл машину на второй заход и снова резанул по мелким фигуркам мятежников, чётко отпечатавшихся на поляне. Пролетев дальше и оглянувшись, пилот Воркутлага Кайдан не заметил ни одного живого повстанца, удовлетворённо хмыкнул, поправил большие лётные очки рукой в меховой рукавице, качнул слегка крыльями в знак одержанной очередной победы над заключёнными и полетел в сторону деревни Усть-Лыжа продолжать преследовать и уничтожать рассеянные по тайге банды мятежников…
Марк Ретюнин со своими бойцами, переправившись на другой берег Печоры недалеко от села Усть-Лыжа, тоже свернули в лес и по Оленьей тропе двинулись вверх по реке Лыжа. С Марком Андреевичем оставалось всего девять человек, – уставшие, измотанные недавним боем и бегом по глубокому снегу. Настроение у всех было убитое, ничего не хотелось делать. Люди понимали, что всё кончено, и они обречены.
– Куда теперь, Марк Андреевич? – хмуро спросил на ходу у командира, шагавший рядом Афанасий Яшкин.
Остальные бойцы невольно прислушались, им было не безразлично, что он ответит и куда поведёт.
– Я думаю, нам нужно поскорее отсюда уходить и пробиваться на большую землю. А для того, чтобы отвлечь от себя внимание властей, взбунтовать по пути ещё парочку командировок. Это нам на руку. Пока вохра будет подавлять мятеж в лагпунктах, мы уйдём далеко.
– А не подло ли это, товарищ Ретюнин, людей зазря коломутить, под расстрел подставлять, только лишь бы свою шкуру спасти? – зло посмотрев на командира, не сдержался, рубанул, напрямую, – что думал, заключённый Степан Простаков. – Нас вы, может, тоже для этого же подняли, чтобы самому ноги из зоны сделать?
– Я был начальником лагеря, – вспылил Ретюнин. – Не то, что ты – рядовым зэка… Я в тайге лес не валил и в сыром бараке на нарах не спал. У меня всё было, что только может желать простой смертный: свой дом, хозяйство, жинка, деньги и жратва, почёт и уважение начальства. Но я всё бросил ради вас, ради свободы! И ты же меня обвиняешь?.. Эх, Простаков, Простаков… простая у тебя, бесхитростная русская душа, подстать фамилии. А я ли, скажи, виноват в том, что из двухсот заключённых «Лесорейда» только меньше половины присоединилось к восстанию, в основном политические. А потом, после неудачного штурма райцентра Усть-Уса, трусливо отсеялось ещё человек сорок – пятьдесят. Кто в бега подался, в тайгу, кто сдался чекистам… Так в чём ты меня хочешь упрекнуть?
Степан Простаков, внимательно выслушав, опустил голову, смолчал. Всё сказанное Ретюниным была сущая правда. Долгое время шагали молча, нагруженные оружием и поклажей, которую, после потери санного обоза приходилось тащить на себе. Марк Ретюнин, без исключения, тоже нём свою часть. За ночь далеко углубились в непроходимую левобережную тайну, оставив за спиной место последнего боя у деревни Усть-Лыжа. Старались держаться у берега реки Лыжа, но на лёд не выходили, хоть по нему легче было идти. Опасались погони. Впадавшая в Печору как раз у памятной деревни небольшая таёжная речка замысловато петляла среди сопок, утёсов, валунов и неровностей берега.
С рассветом над местностью стали кружить самолёты. Несколько раз пролетали над головами беглецов, но в густой чаще ничего не могли разглядеть.
– Обложили, как волков, суки! – горько посетовал Афанасий Яшкин.
Когда совсем рассвело и суровый, заснеженный лес ожил, в верховьях Лыжи неожиданно наткнулись на охотничью избушку. Людей в ней не было, зато оставался большой запас дров на дворе, под навесом сарая, кем-то заботливо заготовленный впрок, в кладовке, в помещении имелись кое-какие продукты. Местные охотники – особенно комяки, ненцы, да и русские старообрядцы, перенявшие их традицию, всегда так делали, выделяя из своих скудных запасов – часть для заплутавших в тайге путешественников. Знали, что сделанное людям добро окупается сторицей.
Вымотавшиеся за ночь, обессилевшие повстанцы расположились в избе на отдых. Ретюнин отправил в дозор в лес китайца Лю-Фа и ещё одного заключённого. Остальные, наспех поев, завалились спать. Но долго отдыхать им не пришлось, вскоре в лесу загремели частые выстрелы. Все с тревогой вскочили на ноги, похватав оружие, выбежали на улицу. На встречу бежал растрёпанный китаец без шапки, махал рукой и сипло кричал:
– Салдаты, камандира! Очен многа солдат. С собака и пулемёт. Мы совсем пропал камандира. Всё!
Второго дозорного с ним не было, вероятно погиб. Повстанцы быстро вернулись в охотничью избушку, забаррикадировали дверь. Ретюнин распределил бойцов напротив окон, сам вместе с Яшкиным полез на чердак. Осторожно открыл слуховое оконце. Густой зелёный ельник напротив дома зашевелился, из него показалось несколько фигур в маскировочных белых халатах, с винтовками. Они осторожно шли по протоптанной повстанцами тропе к избушке. Вслед за ними из леса вынырнул офицер в белом овчинном тулупе, оглянувшись назад, махнул рукой с пистолетом своим. Ретюнин с Яшкиным не поверили своим глазам: на поляну вышли немцы с винтовками. Их было много, около взвода, среди них было несколько младших командиров – русских. Они отличались меховыми полушубками и серыми солдатскими шапками-ушанками с красными пятиконечными звёздами. Немцы были в своих традиционных, мышиного цвета, старых вытертых шинелях, в стальных шлемах или пилотках на головах. То, что это были именно немецкие солдаты, а не советские – сомнений не возникало: до чутких ушей повстанцев долетели обрывки чужой речи. Недавние враги, объединившись каким-то фантастическим образом, вместе шли убивать мятежников.
Но те не собирались так легко расставаться с жизнью. Ретюнин молча взял из рук Яшкина холодную, скользкую винтовку, неторопливо прицелился и наповал сразил переднего разведчика, подходившего к охотничьей избушке. Фигура в белом халате, раскинув руки, повалилась в глубокий снег сбоку тропинки. Остальные тут же отпрянули, как вспугнутые лесные зайцы, в стороны, залегли и открыли частый беспорядочный огонь по окнам и чердаку. Пули роем засвистели над головами залёгших Ретюнина и Яшкина. Марк Андреевич успевал только в промежутках между залпами противника высовывать в оконце ствол винтовки и стрелять в лес не целясь, наугад. Афанасий Яшкин бил туда же из нагана, но тоже, видимо, ни в кого не попадал, потому что огонь противника был слишком плотный и хорошо прицелиться было невозможно.
Заговорили винтовки повстанцев внизу, отвечавших на яростную винтовочную трескотню вохровцев редкими одиночными выстрелами. Марк Ретюнин, оставив винтовку Яшкину, проворно спустился вниз. Здесь было уже двое раненых и один убит. Пулями задело Пашкевича и ещё одного повстанца. Последнего – тяжело. Раненого оттащили от окна, осторожно уложили на топчан, но перевязывать было некогда. Вохровцы и немцы плотно, со всех сторон, обложили избушку, прошивали её пулями насквозь, так что внутри передвигаться можно было только на четвереньках, едва ли не ползком. На позиции неприятеля во весь голос, зловеще и убедительно заговорили пулемёты. Из было два и били они с разных сторон, на давая мятежникам высунуть из окна стволы винтовок. Громко вскрикнул ещё один повстанец, раненый в голову. Итого их в строю осталось всего пять человек, плюс Афанасий Яшкин на чердаке.
– Марк Андреевич, – в перерывах между выстрелами крикнул, стараясь пересилить шум разгоревшегося боя Степан Простаков, – ответь пожалуйста, дорогой, с кем мы воюем: с нашими или с фашистами? Там ведь, гляди, в лесу на позициях вместе с вохровцами – немцы!
– А тебе не один чёрт, товарищ Простаков? – пренебрежительно дёрнул щекой после очередного меткого выстрела Ретюнин. – Всё они по большому счёту фашисты: и те и те… Союзники, к тому же, недавние. Вот и соединились снова для общего дела – нас пострелять… Слыхал, небось, как они в тридцать девятом так же вот поляков колотили. Гитлер с одной стороны, с запада, а наш великий и ужасный Коба – с востока. Вот и раздербанили в очередной раз «по-братски» Печь Посполитую… А что мы? Будем стоять до последнего. Представьте, дорогие друзья, что мы на фронте, и позади – Москва! И я приказываю, хоть я и не Сталин: ни шагу назад! Фашисты здесь не пройдут, а если и пройдут – только по нашим трупам!
Вскоре погиб ещё один боец, неловко высунувшись из окна. С чердака спустился Яшкин с пустой, без единого патрона винтовкой. Виновато развёл руками при виде Ретюнина:
– Всё, Марк Андреевич, остался только один патрон в барабане. Амба, как говорят блатные! Полный атас и васар…
Заканчивались боеприпасы и у остальных бойцов. Они приуныли и выжидательно уставились на своего командира.
– Всем оставить на последок по одному патрону, – горько выдавил Марк Ретюнин, отвёл глаза в сторону, откинув барабан нагана, скрупулёзно посчитал оставшиеся патроны. Их было не густо.
Из леса опять гулко зарокотали вохровские пулемёты, яростно забили винтовки и пистолеты. Солдаты зашумели, беспорядочно загудели. Послышались выкрики на русском и немецком языках, команды сержантов и офицеров. Противник пошёл со всех сторон в атаку. Через несколько минут короткого боя погиб Пашкевич. Но и вохровцев упало, не добежав нескольких метров до избушки пять или шесть человек. Повстанцы расстреливали их в упор, почти не целясь – настолько близко они подошли. Стреляли всех: и русских и немцев. Их в охотничьем домике оставалось всего четыре человека и двое тяжело раненых.
Ретюнин вспомнил л них только тогда, когда у него в барабане не остался ни одного патрона. Свой, заветный, он заранее вытащил и положил в карман полушубка.
– Товарищи, немедленно прекратить огонь, – с тревогой вскрикнул Марк Андреевич.
Все с недоумением взглянули на командира. Некоторые и без его команды уже не стреляли, израсходовав все патроны. Степан Простаков молча и безразлично примерял к виску дуло нагана.
– У кого есть лишние патроны? – спросил Ретюнин. – Про раненых совсем забыли. Нужно о них сначала позаботиться, не оставлять же на растерзание ВОХРе…
Китаец Лю-Фа вытащил из барабана и бережно протянул командиру предпоследний патрон. Затем быстро защёлкнул на место барабан, засунул ствол пистолета в рот, сильно зажмурил раскосые, чёрные глаза и нажал на курок. Оглушительно прогремел выстрел, мёртвое тело китайца мешком тяжело рухнуло на пол.
Ретюнин, уже ни на что не реагируя, не глядя по сторонам, зарядил наган двумя пулями, подошёл у задней стене избушки, где на лежанках стонали от невыносимой боли оба раненых зэка, выстрелил одному из них, наиболее тяжёлому, в висок. Заключённый затих. Другой повстанец, раненый в голову, с ужасом уставился в лицо Ретюнина, тоже ожидая рокового выстрела, но командир отошёл от него. Рука с пистолетом дрожала, предательский холодный пот крупными каплями тёк по лицу и всему телу. Рубашка под полушубком мгновенно взмокла. Марк сбросил полушубок, прямо на пол, равнодушно переступил через него. Приблизился к Простакову.
– Ну что, прощай, Степан! Не поминай на том свете лихом своего беспутного командира, – голос Ретюнина задрожал и сорвался. – Простите меня, родные товарищи, за всё! Что обманул ваши светлые ожидания, не дал вам волю. Прощайте! Может, скоро там все и увидимся, у Господа Бога. – Ретюнин быстро вскинул руку с наганом и выстрелил себе в голову.
Стук упавшего на пол грузного тела совпал с яростным грохотом в дверь, которую вохровцы ломали прикладами. Последний, оставшийся в живых, тяжело раненый повстанец слабым голосом, тяжело хрипя, попросил застывшего в раздумье, как изваяние, у догорающей русской печи Яшкина:
– Афанасия Иванович, будь другом, дострели ты меня за ради Христа, не то ироды сейчас ворвутся, измываться начнут, а я, боюсь, не выдюжу, кричать буду… Добей, ради Бога!
Яшкин подошёл к нему, машинально, как робот, вскинул руку с наганом, приставил дуло к виску раненого, равнодушно нажал на курок. Грянул выстрел, повстанец резко дёрнулся и затих навсегда. В это время с треском слетела с петель дверь избушки и в помещение ворвались разъярённые вохровцы и немецкие военнопленные, которых приказало снова вооружить и направить на подавление лагерное мятежа высокое московское начальство.
Афанасий на глазах у вохровцев выстрелил себе в сердце, но прозвучал только слабый щелчок – в барабане больше не оставалось патронов. Советские и немецкие солдаты беспорядочной толпой бросились на последнего мятежника, навалились на него всей толпой, подмяли, стали вязать, то и дело отвешивая крепкие оплеухи. Избитого, связанного Яшкина вытолкнули из избы на улицу. Он окинул взглядом поляну перед домом: вся она, от низкой покосившейся изгороди и до самого леса была усеяна мёртвыми телами немцев и вохровцев. И Яшкину стало обидно за себя, что живым сдался в плен и как бы невольно предал своих геройских товарищей, принявших здесь смерть в последнем неравном бою…
35
Егор Громов со Стёпкой Маковецким сходили однажды на вечер в Каменный Брод, на место недавнего боя. Жорка откопал из снега припрятанный у берега замёрзшей речки Несветай немецкий парабеллум. С радостью сунул за пазуху телогрейки.
– Грома, дашь стрельнуть, – сразу же загорелся Стёпка.
– Дам, но не сейчас – немцы услышат, – рассудительно сказал Егор. – Как-нибудь соберём ребят, уйдём подальше в поля, там и постреляем… А ещё лучше на охоту сходить, чтобы патроны зря не тратить. Может, зайца в степи подстерегём, или птицу какую.
Это было резонно и Стёпка отстал. Вернувшись в станицу, Жорка хорошенько спрятал пистолет в коровнике, в углу под ворохом старого, слежавшегося сена, зашёл в хату. Мать в кухне у печи стряпала, готовя вечерять, девчата ей помогали. Старшего брата Михаила было не видно.
– Мамка, где Мишка? – спросил Егор, подойдя к столу. Глазами прицелился, что бы из съестного по быстрому схватить из-под материной руки. Только потянулся за аппетитным кругляком свежей морковки, которую крошила мать, но сестрёнка Дуся ловко шлёпнула его по руке.
– Жорка, не лезь грязными граблями до продуктов, сбегай, помой.
– И правда, Егор… – поддержала Дусю и мать.
Малолетняя Нюська ехидно хихикнула. Егор надулся и, сопя, как паровоз, отошёл от стола.
– Морковки жалко!..
– Или лучше Мишку покличь, он, должно быть, у вашего пленного в бане, – сказала мать.
Егор всё же изловчился стащить со стола полкуска хлеба, побежал, жуя на ходу, через огород к речке. В бане было натоплено. Кроме раненого красноармейца, здесь находились брат Михаил и Яшка Коцупеев. Они уже сделали ему перевязку и поили горячим молоком, которое принёс Яшка. У них, как и у Громовых, в хозяйстве тоже была корова.
Красноармеец постепенно шёл на поправку, раны его начали заживать, и он уже пробовал ходить, опираясь на палку, по бане.
– Где был, Жорка? – спросил Михаил.
– Да так, в Каменный Брод со Стёпкой Маковецким бегали, – уклончиво ответил Егор.
– Что за нужда приспичила в хутор на вечор бечь? – удивился старший брат.
– Нужно было позарез… Потом скажу, – пообещал Егор.
– А мы с Яшкой на площади возле комендатуры были, – сообщил Мишка. – Знаешь кого видали? Ни за что не догадаешься.
– Ну и кого? – оживился враз мальчуган. – Небось, самого Гитлера, не так?
Ребята засмеялись на его шутку. Даже раненый красноармеец скупо улыбнулся. И правда, потешно было увидеть в грушевской глуши самого Гитлера.
– Не угадал, Жорка, – хмыкнул брат Михаил. – Бери выше – дядьку Гришу Зорова. Помнишь, как-то ещё до войны к нам заезжал с бандой, атаман?
– Да ну, – удивился Егор. – И кто он зараз?
– Атаман всей Грушевки. И казаки при нём – десятка два… Все на конях, с ружьями.
Молчавший до этого раненый красноармеец подал голос:
– Это что же, пацаны, у вас теперь, значит, как до революции – паны, да атаманы вернулись? Чудно…
– Не бойся, дядька Вася мы тебя казакам не выдадим, – авторитетно заверил его Михаил Громов. – Мы пионеры, своих врагам не выдаём.
– А казаки чи нам враги? – удивлённо поднял на него глаза Яшка Коцупеев.
– Нет, то я про немцев говорю, – уточнил Мишка.
– Ребята, айда ещё на площадь, казаков смотреть, – предложил, заинтересовавшись, Егор Громов.
– Не, они уже разъехались, небось, – отрицательно крутнул головой старший брат. – Завтра с утра сбегаем, зараз пошли на Тузловку, на коньках на перегонки побегаем.
Все его дружно поддержали и сейчас же, оставив раненого в бане, побежали по домам надевать коньки. На лёд реки под вечер, управившись с хозяйственными делами, высыпали почти все ребята и девчата западной окраины станицы Грушевской, которая называлась Новосёловкой. Покатавшись с друзьями, Егор незаметно от них отстал и подъехал к девчонке из их переулка, которой давно интересовался, Тае Маковецкой.
– Привет, Тайка, что-то давно тебя не видать было. Где пропадаешь? – поинтересовался Егор, описывая вокруг неё замысловатые кренделя по речному льду.
– Болела, из хаты не выходила, – сказала всё ещё хрипловатым, не отошедшим после простуды голосом девчонка.
– А меня никакая хворь не берёт, – похвастался Егор. – Я же казак. Это вы, девчонки, – слабаки! Вечно у вас из носа течёт… Закаляться надо.
– Казак выискался, – фыркнула Тая. – Казаки в армии служат, а не на коньках с малышнёй лётают.
– Я тоже в армию пойду, как вырасту. Мне дядька Максим обещал, – сказал Егор и чуть не упал на ровном месте, энергично забалансировал руками, удерживая равновесия.
– Да стой ты, – попридержала его за руку Тая. Внимательно посмотрела в глаза. – Это какой же дядька Максим, тот, что у немцев в комендатуре служит?
– Ну да, служит, и что с этого? – не выпуская Таину руку, поехал с ней рядом Егор. Они незаметно выехали из шумного, кишащего детворой пятачка Тузловки и направились в сторону Камышевахи.
– Как – что с этого? – удивилась девчонка. – Немцы – это фашисты, наши враги. Мой папка с ними на фронте бьётся, да и твой – тоже. А дядька Максим – бывший белый офицер и в немецкой форме ходит. Как ему только не стыдно, своих предавать!
Егор не знал, что на это ответить и, чтобы перевести разговор на другое, ни к селу, ни к городу ляпнул:
– Тайка, ну её с войной – давай поцелуемся лучше! Хочешь?
Девчонка опешила.
– Ты что, Громов, сказился?
– Так ничто ж не видит, мы далёко от станицы отъехали, – заверил девчонку Егор и попытался обнять.
– Пусти, Жорка, закричу! – пригрозила Тая, не очень решительно отбиваясь.
Он справился с её руками, крепко обнял за плечи, с трепетом приблизил своё лицо к её враз похорошевшему, румяному от мороза лицу. Глаза их встретились. Тая тут же смущённо отвела взгляд. Егор крепко прижался к её сухим, холодным губам своими, влажными и горячими. Стоя на самой середине Тузловки, крепко обхватив друг друга, они долго, мучительно и неумело целовались и никак не могли оторваться друг от друга.
Тая, наконец, отстранила от него, тяжело дыша, как будто только что вынырнула из воды и ей не хватает воздуха. Из-под платка у неё выбилась каштановая прядь волос. Она смущённо и виновато смотрела на Егора, а он на неё. Обоим было легко и весело.
Неожиданно из сухих камышей на противоположном берегу речки показалась конская морда. За нею показался всадник, затем ещё один и ещё. Вскоре по льду Тузловки, негромко цокая копытами, ехало уже человек десять. Все они были с советскими автоматами ППШ, в овчинных полушубках и шинелях, в казачьих папахах на головах, на которых краснели звёздочки.
– Гляди, Егорушка, наши, – обрадовалась, восторженно запрыгав на льду и захлопав в ладоши, Тая.
Жорка удивился, откуда здесь взялись красноармейцы. Стоял, молча наблюдая за конниками. Разъезд приблизился к ребятам. Командир, ехавший впереди, остановил коня. Вынув из кармана портсигар, постучал зачем-то папиросой по крышке, закурил. Обратился с вопросом к ребятам:
– Вы откуда, мелюзга? Местные?
– Да, из станицы Грушевской мы, дяденька, – охотно ответил Егор. – А вы красные казаки?
– Ишь ты, догадался, пострел, – с усмешкой сказал кавалерист, глубоко затягиваясь и выпуская целое облако сизого папиросного дыма. – Только мы советские, не красные, так сейчас уже не говорят.
– Знаю, так раньше, в Гражданскую войну гутарили, – сказал Жорка.
– Немцев в вашей станице богато? – принялся расспрашивать командир кавалеристов.
Остальные бойцы рассредоточились по местности. Двое выехали на берег, с тревогой всматриваясь вдаль, в сторону хутора Каменный Брод. Кони тревожно всхрапывали, нетерпеливо перебирали на месте копытами, позвякивали уздечками.
– Фашистов у нас не дюже много, товарищ командир, – охотно заговорил Громов. – Стоят в центре, в комендатуре, десятка три-четыре на мотоциклетках с пулемётами и всё. Правда, есть ещё казаки – немцам служат. Тех вправду – богато.
– И сколько же казаков?
– А кто их считал. Каждый день староста из комендатуры ходит с немцами по дворам, всех парней в казаки записывает.
Командир многозначительно переглянулся с одним из конников, стоявших поблизости.
– Дяденька, а вы из Красной Армии? – торопливо зачастил Егор. – Когда вы к нам в станицу придёте?
– Скоро, скоро уже придём, малец, – потрепал его по плечу командир советских казаков. – Слышишь, из-за Дона наша артиллерия ночами бьёт? Скоро погоним немчуру обратно откуда пришли, на запад!
– А вы разведчики? – не отставал Жорка.
– Точно, угадал, – улыбнулся командир.
С берега послышался тихий свист.
– Ну всё, нам пора, – заторопился кавалерист. – До побаченья, детвора. На следующей неделе ждите!
Разведчики, так же бесшумно, как появились – исчезли в начинающих сгущаться сумерках. Егор с Таей, которая так и не проронила ни единого слова во время встречи с кавалеристами, поехали назад в Грушевку…
Ночью Егор специально не спал, выходил во двор, по долгу стоял у плетня в огороде, глядя на восток, в сторону Дона, чутко прислушивался. Еле различимый из-за расстояния, – оттуда действительно раздавался приглушённый гул артиллерии. Значит, командир конных разведчиков не соврал. Егор Громов обрадовался, что скоро снова придут свои, советские, но тут же вспомнив про дядьку Максима, Григория Зорова и Никиту Барбоянова – опечалился. Понял, что когда придёт Красная Армия, всех их убьют. А они ведь тоже были свои, хоть и не красные. И Егору их тоже было жалко.
На следующий день, едва забрезжила на востоке заря, ребята пошли на площадь к комендатуре смотреть на казаков. Их набралось уже несколько сотен. Шли плановые занятия по конной джигитовке на станичном плацу. Ожидая наступление Красной Армии, закрепившейся на левом берегу Дона, немцы ускоренно готовили себе пополнение из местных жителей. Занятия шли с раннего утра и до позднего вечера.
По плацу, в окружении казачьих и одного немецкого офицеров, разъезжал на белом, с чёрными «чулками» до колен, тонконогом молодом жеребце подъесаул Максим Громов. Тут же, среди гарцующих по плацу казаков были уже знакомые Егору Григорий Зоров, Никита Барбоянов, Прокопий Меренков, Афанасий Крутогоров. Они ловко, на всём скаку рубили воткнутую в снег лозу, перепрыгивали через препятствия.
Ребята, облепив все соседние плетни и чуть ли не валя их наземь своей тяжестью, с интересом наблюдали за конными занятиями казаков. Из дворов и проулков подходили новые зеваки, интересовались и взрослые. Егор вскоре увидел в толпе грушевцев на плацу Таю Маковецкую. Захотелось покрасоваться перед ней на коне, с казачьей шашкой в руке.
Жорка проворно пересёк плац и подбежал к своему родственнику.
– Здорово ночевал, дядька Максим, – по взрослому поздоровался мальчуган.
– Слава Богу, племяш, – весело ответил Максим, разглядывая заметно вытянувшуюся за последнее время фигуру Егора, которому можно было дать все шестнадцать. – Гутарь, что хочешь, да пошустрей, недосуг мне: видишь – казаков германского вермахта воинскому артикулу обучаю.
– Дядька Максим, запиши и меня в казаки, – неожиданно попросил Егор и сам испугался своей смелости. Не понял, как это у него вылетело – словно шустрый воробей из-под стрехи крытой камышом крыши.
Подъесаул Максим Громов ещё раз внимательно оглядел сынишку своего младшего брата Егора, воюющего в Красной Армии. «Нет, мал ещё парнишка – рано ему в казаки», – после минутного колебания, решил про себя окончательно.
– Ты знаешь, Егор, – по летам пока на воинскую службу ты не годишься. Потерпи чуток, придёт и твоя пора, пойдёшь с доблестной германской армией освобождать от большевиков мамку-Россию! – сказал Максим, ожидая, что сейчас будут слёзы, клятвы, заверения, что уже большой.
Жорка, однако, не сильно и огорчился, заранее зная, что просьба его ни к чему не приведёт. Состроив плаксивую мину, он стал канючить:
– Ну хоть на коне прокатиться дай, я умею. Сколько раз колхозные табуны с ребятами в ночное гонял. И саблей рубить умею, мне папашка показывал.
– Это можно, – согласился сразу же Максим. Слез с коня, подсадил в седло племянника, вручил ему свою шашку. Предупредил: – Токмо кисть в темляк не продевай. Не дай бог при ударе вылетит из ладони, беды тогда не оберёшься. В прежние времена бывало, в таких случаях и лошадей шашкой калечили, и самого себя.
– Я всё понял, дядька Максим, не буду руку в темляк совать, – ответил молодой казачок. Прижал коленями бока скакуна, залихватски присвистнул, дёрнул повод уздечки.
Конь с места рванул по плацу в галоп. Егор, залихватски сидя в казачьем седле, крепко сжимая ребристую рукоятку шашки, примерялся для удара. Вот лоза уже совсем рядом. Жорка скосил глаза на станичников у плетня, встретился с восторженным, любящим взглядом Таи Маковецкой, орлом расправил плечи. За спиной у него в этот звёздный миг как будто выросли крылья. Белый жеребец птицей стлался по плацу, комья снега и земли летели из-под копыт. Егор, привстав на стременах, как учил ещё отец, упруго, с потягом полоснул клинком шашки лозину. Рубил наискось, сверху вниз, представляя при этом, что перед ним – непримиримый враг и, конечно же, красный! Когда срубил вторую лозину, зрители у плетня одобрительно ахнули. При строгой Советской власти колхозников не баловали такими дореволюционными зрелищами.
– Молодец, Грома, не подкачал. Так держать! – закричал Мишка Шабельский и все друзья его поддержали ободрительным гомоном.
А Егор героем дня, не выпуская обнажённой шашки из руки, летел на коне к препятствию – высокому ивовому плетню, которое нужно преодолеть одним махом. В этом и заключалось истинное мастерство казачьей джигитовки – во время подать бешено скачущему коню сигнал для прыжка. Егор Громов прекрасно справился и с этим заданием, поднятый им на дыбы белый жеребец с чёрными «чулками» легко перемахнул через первый ряд изгородей, затем через второй, перепрыгнул канаву.
Сияющий Жорка сноровисто развернул коня, победителем шагом подъехал к дядьке и немецкому офицеру в чёрной эсесовской форме. Тот одобрительно захлопал затянутыми в тонкие лайковые перчатки ладонями, похвалил на сносном русском языке, обращаясь к Максиму Громову:
– Герр подъесаул, ваш племянник прирождённый кавалерист, хоть и совсем ещё молод летами. Яволь – он настоящий русиш зольдатен!
– Благодарю, господин гауптштурмфюрер, – слегка поклонился немцу головой Максим Громов. – Мы, донские казаки, – верные союзники и друзья великой Германии. Под знамёнами нашего атамана Петра Николаевича Краснова мы все как один, и стар и млад, обрушимся на проклятых большевиков, жидов и комиссаров. Враг будет разбит и победа будет за нами!
Подъехавший к дядьке Егор услышал конец фразы. Он отдал Максиму шашку, которую тот звонко кинул в ножны, ловко спрыгнул с коня.
– Спаси бог, дядька Максим, добрый у тебя жеребчик. Мне б такого!
Немецкий офицер поманил его к себе пальцем, с надменным выражением на холодной физиономии сунул, как будто давал милостыню, шоколадку.
– Спаси бог, господин офицер, – поблагодарил и его Жорка. Тут же развернулся и помчался со всех ног к толпе станичников, топтавшихся на краю плаца, у плетня, и восторженно глазевших на конные учения. Отыскав среди них Таю, протянул немецкую шоколадку.
– Бери, Тайка, это мой приз за скачки. Сам немецкий полковник дал, – похвастался сияющий от восторга и радости Егор.
– Ещё скажи, что генерал, – фыркнула девчонка, но подарок взяла.
Бабы в стороне осуждающе зашушукались:
– Ишь, племяш, каков фрукт, – как и дядька перед немчурой выслуживается.
– Да все они, Громовы, такие… Старший Федька до сих пор за восстанию на севере, на Соловках мается.
– А Максим, гляди, пришёл с немцами. Мне мать гутарила: в двадцатом он с Врангелем в Турцию из Крыму уплыл…
Народ ещё не расходился, когда за Доном стала отчётливее слышна орудийная перекличка. Она как будто даже приблизилась. Грушевцы заволновались, некоторые, предчувствуя недоброе, стали торопливо расходиться по домам. К комендатуре, как теперь назывался бывший сельский Совет, со стороны Новочеркасска примчался немецкий мотоциклист к длинном кожаном плаще и стальном шлеме, с коротким автоматом на шее. Сняв большие очки, солдат подбежал к гауптштурмфюреру, что-то торопливо заговорил по-немецки. Офицер-эсесовец в чёрном, внимательно выслушав курьера, стал вдруг отдавать резкие приказы своим подчинённым. Те торопливо засуетились, забегали по плацу.
Егор подошёл к своим сверстникам. Те одобрительно загомонили, обсуждая только что увиденное. Мишка Шабельский похлопал его по плечу.
– Гляди, робя, немцы что-то забегали, как тараканы на свету, – ехидно сказал Яшка Коцупеев. – Видать хорошо им дают прикурить наши за Доном!
Все решительно с ним согласились и дружно направились в свой проулок. В это время и весь народ толпой повалил с плаца. Занимательное зрелище закончилось. Шуструю стайку новосёловских мальчишек догнала пёстрая группа молодых, недавно мобилизованных немцами казаков во главе с Григорием Зоровым, на плечах которого теперь красовались старорежимные казачьи погоны хорунжего. Михаил Громов приветливо помахал ему рукой и хотел было поздороваться, но Гришка не признал знакомца, презрительно гаркнул: «Пшёл с дороги, щенок!» – и вытянул его дважды вдоль спины нагайкой.
Ребята в страхе шарахнулись с дороги в сторону, к плетню ближайшего двора. Казаки, побрякивая стремами и оружием, которое им доверила новая германская власть, гордо прорысили мимо. Скакавший замыкающим Никита Барбоянов, немного попридержал коня, окликнул Громовых:
– Здорово живёте, пацаны!
– Слава Богу, – потирая обожжённую нагайкой спину, заученно ответил Михаил. – Вы куды, Никитка, правите? Почто немцы так всполошились?
– В Красный Колос на разведку. Максим Прохорыч гутарит, большевицкие банды из-за Дону на правый берег переправились. У Ростове бои…
Барбоянов хлестнул нагайкой коня и пустил его рысью догонять ушедших далеко вперёд по улице со смёрзшимися колеями казаков. Ребята многозначительно переглянулись. Мишка Шабельский присвистнул.
– Так вот в чём дело, – наши наступают. Небось, дают жару немчуре под Ростовом.
Яшку Коцупеев скривился, как от недозрелого дикого яблока-кислицы:
– Снова коммуняки придуть, в колхоз всех казаков загонют, на пахоту, всё одно что лошадей… И уйти никуда не моги! Заарестуют как врага народа.
– В школу опять надо будет ходить, – поддержал Яшку Стёпка Маковецкий. – Училка галстук красный заставит носить, а на линейке песни про Сталина горланить.
Егор Громов подумал и ввернул своё слово, в пику сказанному ребятами:
– Зато война с немцами прикончится и батьки наши домой живые вернуться.
– А дядька Максим куды денется? – спросил младшего братишку Михаил.
Егор опять задумался. Для него это была неразрешимая задача, труднее чем в школе по математике. Он никак не мог в душе примирить чувства, разрываясь между двух враждующих сторон: отца, двоюродного брата Терентия, дядьки Ильи Астапова и его сына Григория, воевавших в Красной Армии, и дядьки Максима, пришедшего с немцами, дядьки Фёдора и деда Ивана Бойчевского, сидевших в северных лагерях. Война, внешне похожая на предыдущую, Гражданскую, продолжалась и с каждым днём набирала силу. И линия фронта пролегала через его молодую, неокрепшую душу…
К вечеру канонада на востоке усилилась. Советская авиация бомбила соседний Новочеркасск, так что в Грушевской всю ночь дребезжали стёкла. С утра и весь день из станицы на восток, в сторону Дона уходили на рысях казачьи сотни. Там, по-видимому, шли не шуточные бои. Вскоре стали слышны даже винтовочные и пулемётные выстрелы. Стреляли в районе Красного Колоса и Каменного Брода.
Через станицу на запад потянулись колонны вышедшей из боя, измотанной немецкой пехоты. Дребезжали и подпрыгивали на колдобинах и неровностях дороги пушки, которые тащили мощные немецкие лошади-тяжеловозы. Ревели бензиновыми двигателями лёгкие и средние танки, двигались покрытые засохшей грязью и инеем грузовики и легковушки.
Станичники, кто равнодушно, кто с затаённой в душе радостью, а кто и с видимым сожалением смотрели им вслед. Некоторые шустрые девки и взрослые молодые казачки выскакивали из дворов и совали немецким солдатам в узелках вареный картофель, куски сала, солёные огурцы, свежеиспечённый хлеб. Небритые, хмурые солдаты сразу оживились, благодарно кивали головами, восклицали: «Гут!»
Отступление немецких войск прикрывали казаки. Вид у них был уже не такой молодецкий, как утром, когда они гарцевали по станице стройными сотнями. Подразделения их заметно поредели, многие были ранены. Женщины, узнав в проезжающих своих сыновей, выбегали на дорогу и буквально насильно заводили их коней во дворы. Казачьи начальники смотрели на это сквозь пальцы – было не до того.
Когда прошёл хвост длинной немецкой колонны и скрылся из виду вдалеке, на дороге, ведущей в хутор Камышеваху, на некоторое время наступила тягостная тишина. Соседские мальчишки, кто посмелее, а вслед за ними и взрослые потянулись в центр на площадь, в брошенную немцами с распахнутыми настежь дверями командатуру, над которой уже не реял красный фашистский флаг с чёрной паучьей свастикой в белом круге. Весь двор и крыльцо были завалены какими-то бумагами. Мужики стали поспешно собирать их на закрутки.
На перилах крыльца сиротливо стояла позабытая немцами пишущая машинка. Какая-то полнотелая, закутанная в тёплый вязанный пуховой платок казачка, не подумавши – в нужно ли ей это в крестьянском хозяйстве? – по привычке тащить всё, что плохо лежит, жадно схватила необычную, явно дорогостоящую вещицу и с радостью попёрла домой. Из помещений комендатуры другие мужики и бабы выносили кто стул, кто пустую цибарку, кто – брошенные в спешке отступившими немцами – солдатскую, мышиного цвета шинель или серый стальной шлем с орлом и свастикой на левой стороне.
Так же неожиданно, как ушли германские войска – появились советские. Станичники, в неподдельной радости, толпами кинулись на улицу – встречать освободителей. Старики торжественно, с традиционными поклонами, преподнесли командиру головного подразделения лыжников хлеб-соль на цветастом, расшитом рушнике.
Егор с Михаилом тоже выскочили на улицу. Вокруг царило радостное возбуждение, жители поздравляли друг друга со светлым праздником и обнимались. Настроение было как на Пасху.
– Побежали, дядьку Васю обрадуем, – предложил Егор и братья Громовы спешно помчались через свой огород к речке, где на берегу, в бане, коротал дни вылеченный ими раненый красноармеец.
Не добежав до плетня, ребята услышали вдруг близкий звук выстрела. Подумав, что это возможно стрелял какой-нибудь отставший от своих казак, они ловко перемахнули через плетень и остолбенели. Внизу у берега весёлые, в одних шароварах и белых исподних рубашках, красноармейцы долбили ломами и кирками прочный, стекловидный лёд на реке – вырубали прорубь. Из трубы на крыше бани весело валил дым. Слышались смех и забористые, солёные солдатские шутки.
Красноармеец дядя Вася лежал, раскинув руки, на тропе, ведущей в их двор. Лежал он на спине, устремив мёртвый страдальческий взгляд в голубое бездонное небо. Ботинок, на которые не позарились даже немцы, на его ногах не было, голова – в крови, видимо стреляли в затылок, с низу. Один из красноармейцев у бани, передёрнув затвор винтовки, равнодушно закинул её за плечо и направился во внутрь.
– Сволочи! Сволочи! Сволочи! – оцепенело смотря на застреленного дядю Василия, машинально шептал одними губами Егор Громов. И хоть услышать его никто не мог, Михаил всё равно с опаской предостерёг:
– Тихо ты, Жорка, молчи. Его всё одно уже не вернёшь, а себя погубишь!
Егор вспомнил о парабеллуме, схороненном под сеном в коровнике. Подумал, что вот сейчас наплюёт на всё, сбегает за пистолетом и будет стрелять в этих гадов, убивших ни за что бедного дядьку Васю, которому и без того с лихвой досталось в жизни. Он убьёт их всех, до одного, как фашистов, а потом будь, что будет!
Егор дёрнулся было, чтобы бежать во двор, в коровник, но брат Михаил, как будто почуяв неладное, крепко ухватил его за рукав старой, потрёпанной телогрейки, в которой он не только бегал в холода по улице, но и укрывался ночью, когда под утро простывала печка и в хате становилось зябко.
– Ты куда, Жорка? Стой. Не пущу, – строго сказал брат.
Они стояли и смотрели, как красноармейцы наконец-то выдолбили на реке прорубь, стали забегать в баню. Через некоторое время выскакивали оттуда голые, раскрасневшиеся, мокрые, – с хохотом бултыхались в воду, снова исчезали в предбаннике. Оттуда, им на смену, выбегали другие и всё повторялось. А на тропе лежа застреленный красноармеец. И никому, кроме двух мальчишек, дела не было до него. Потому что было жестокое время и души людей зачерствели. И не понять было ребятам: где свой, где чужой, потому что среди своих были чужие, как эти голые, хохочущие, резвящиеся застоялыми жеребцами, красноармейцы, а среди врагов были свои! Ушедшие с немцами дядька Максим, атаман Гришка Зоров, Никита Барбоянов…
И не укладывалось всё это в головах братьев Громовых, да они и не ломали голову. Ясно было одно: мир делился не на своих и чужих, не на врагов и друзей, не на фашистов и советских, а на хороших и плохих людей. Об этом они в эту минуту и думали. А ещё о том, что нужно сходить во двор за лопатами, позвать друзей, соседа деда Епифана и похоронить убитого красноармейца.
1972 – 2013 гг.
К О Н Е Ц