Екатерина Великая и Потёмкин в супружестве и любви

                Николай ШАХМАГОНОВ
  СВЕТЛЕЙШИЙ КНЯЗЬ ПОТЁМКИН И ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ
                В ЛЮБВИ,
                СУПРУЖЕСТВЕ,
                ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

                ВЫБОР
                (   Вместо предисловия)
      
       В ужасе застыла Европа, потрясенная громом Кагула и Чесмы, ошеломлённая славными победами екатерининских генералов и адмиралов, обессмертивших свои имена и имя своей великой Государыни. В страхе и отчаянии бежали повсюду от русских витязей янычары и спаги, цепные псы антирусской политики Запада.
       В отчаянии ждала Европа того часа, когда русские флаги взовьются над освобождённым Константинополем, а Православные кресты воссияют над Святой Софией Константинопольской, когда утвердятся на Чёрном и Средиземном морях победоносные екатерининские эскадры.
       В конвульсиях бились политики и дипломаты Запада, пытаясь отыскать способ остановить победное шествие войск графа Задунайского и славный рейд эскадр Алексея Орлова-Чесменского, понимая, что в открытых, честных боях сделать это невозможно. Впрочем, свойственна ли вообще когда-либо была честность европейским политикам? Уж в чём, в чём, а в низости и коварстве они оставались непревзойдёнными во все времена.
       Вспомним тяжелейшую эпоху нашествия диких орд Востока, когда Русская Земля спасла Европу от леденящего душу погрома. Как окрыляли и радовали европейских правителей и отцов католической церкви беды, свалившиеся на Русский народ, как злорадствовали они при известиях о поражении Русских князей на Калке и Сити, привёдшие к жесточайшему нашествию орды! Пепелища городов и безмерное горе людское стали последствиями этой агрессии.
       Тут же зашевелились шведские и тевтонские крестоносцы, благословлённые папой римским на крестовые походы, несущие ещё большую жестокость, нежели набеги татарские.
       Но Русь оправилась от ударов, разогнала грозовые тучи, наползавшие из Европы, а затем сбросила иго диких ордынцев. Мужала и крепла она год от года, уверенно шествуя от Княжеств к Царству, от Царства к Империи, с боями возвращая отнятые у неё земли и восстанавливая законные границы.
       Запад всё это время старался противодействовать успехам России, причём, как правило, чужими руками. Орудием его политики была Османская империя, которая бросалась на Русь всякий раз, когда того требовали Западные её подстрекатели.
       Но никогда прежде не давала столь сильного сбоя, послушная их замыслам военная машина, никогда не терпела Порта столь сильных и сокрушительных поражений, как в ту первую в царствование Екатерины Великой турецкую войну, наименованную историками войною «Румянцевской».
       И Запад снова нашёл характерный для его политики выход. Скрытно и коварно подготовил удар в спину. Европа была уже искушена в подобном коварстве. Вспомним так называемую крестьянскую войну под предводительством агента римской католической церкви, воспитанника венецианской военной школы, изменника и бандита Ивана Болотникова.
      Теперь европейским заправилам удалось найти предателя в самой патриотической части русского народа, в среде казачества. Им стал дезертир и конокрад Емелька Пугачёв. С его помощью удалось разжечь пожар новой «крестьянской» войны, нанести удар в спину России и помешать победоносному шествию войск Румянцева за Дунай.
        Удар был направлен против ярко сиявшего Российского Солнца –  так назвал Государыню Алексей Семёнович Шишков – против Екатерины Великой, украшающей славными делами своими столь зыбкий ещё престол Русский Царей. Зыбкий, потому, что лишь сравнительно недавно вышла Россия из страшной и гибельной для неё эпохи дворцовых переворотов, когда, по отзывам историков, гвардейцы «считали безделицею произвести перемену на престоле».
       И прежде, до Емельки Пугачёва, не раз «воскресал» Пётр III в умах проходимцев и авантюристов, не раз рождались планы по возведению на трон самозванцев и самозванок.
       Увы, легковерен русский народ, легко изгонял он одних правителей и сажал себе на шею других, певших сладкие песни, но оказывавшихся час о т часу ещё более жестокими. Каких только книг не начитались мы в своё время о по¬добных мятежах. Бандиты и преступники именовались в них «нашими великими предками», сражавшимися за счастье «униженных и оскорблённых». Особое внимание обычно уделялось самому опаснейшему из самозванцев Емельке Пу¬гачеву, и никого не интересовало, каким образом и с чьей по¬мощью сумел сей «великий предок» – воришка и конокрад – достичь несомненных успехов в организации одного из са¬мых мощных выступлений против российского правительст¬ва, до основания потрясшего всю Империю.
       В те тяжелые дни, когда пожар крестьянской войны за¬хлестнул центральные районы России, Императрица Екате¬рина Вторая писала новгородскому губернатору Я.И. Сиверсу: «Два года назад у меня в сердце Империи была чума. Те¬перь у меня на границах Казанского царства политическая чума, с которой справиться нелегко...».
       Государыня Российская не преувеличивала опасности. К концу декабря 1773 года у Пугачёва была армия, по численности равная армии фельдмаршала Румянцева, сражавшейся с турками на Дунае. И силы мятежников увеличивались по мере продви¬жения вглубь Империи.
       Между тем ещё не всё устоялось в государственном управ¬лении, государственную власть разрывали на части различные придворные группировки. Известный исследователь екатерининского времени Вячеслав Сергеевич Лопатин так описывает сложив¬шуюся в столице обстановку: «Не раз выходившая из трудных положений Екатерина ищет опору. Ей нужен сильный чело¬век, державный муж, соправитель. И она делает выбор: Потёмкин. Сам Орлов хвалил его. На него указывал Румян-цев. Против Потёмкина ничего не имел Панин. Ведь генерал давно в армии и не примыкает ни к одной из придворных группировок. Наконец (и это очень важно) подруга Императ¬рицы графиня Прасковья Александровна Брюс (родная сестра П.А.Румянцева – Н.Ш.), которой Екатерина поверяла свои сердечные тайны, успела шепнуть о том, что Потёмкин давно и страстно любит одну женщину. Эта женщина – Екатерина».
       И Государыня пишет генерал-поручику Потём¬кину письмо, которому суждено перевернуть всю его судьбу – вознести на необычайные высоты власти и славы...
       Так кто же он, Григорий Александрович Потёмкин?
       Виссарион Белинский писал о нём: «Много величавых образов украшает блестящий век Екатерины, но Потёмкин всех их заслоняет своею колоссальною фигурой. Его и теперь всё также не понимают, как не понимали тогда: видят счастливого временщика, сына случая, гордого вельможу, – и не видят сына судьбы, великого человека, умом завоевавшего себе безмерное счастье, а гением доказавшего свои права на него. Потёмкин – это одна из тех титанических натур, которых душа пожирается ничем не удовлетворяемою жаждою деятельности, – для которых перестать действовать значит перестать жить, – которым, завоевав землю, надо делать высадку на луну или умереть… В самих его странностях было что-то таинственное, и все смотрели на него со страхом и любопытством».
       Так кто же он и как протекала его жизнь до этого удивительного часа, когда на него обратила свой взор Государыня?
       Говорят, у великих людей есть какое-то предчувствие места и времени свершения, по крайней мере, выбора своего великого дела. Это предчувст-вие озарило Императрицу, и именно она сделала за Потёмки¬на великий в его жизни выбор.
                Из Российской глубинки
       М. М. Сперанский, вошедший в историю как составитель 45-томного Полного собрания законов Рос¬сийской Империи и 15-томного Свода законов Российской Империи, однажды сказал: «За всё восемнадцатое столетие в России было четыре гения: Меншиков, Потёмкин, Су¬воров и Безбородко...».
       Заметим, что трое из упомянутых Державных мужей были современниками и сподвижниками Императрицы Екатерины Великой. Пе-риод её правления, справедливо названный «золотым ека¬терининским веком», оказался на редкость богатым талантливыми военными и государственными деятелями, замечательны¬ми учёными и искусными дипломатами.
       В своей деятельности Императрица опиралась, прежде всего, на природных русских, отыскивая и выдвигая людей высоких достоинств. Прусский посланник Сольмс с тревогой докладывал Фридриху II: «Все войны Екатерины II ведутся русским умом». Это означало, что минули времена, когда государственные учреждения и военное ведом¬ство возглавляли иноземные наёмники, о которых позд¬нее, когда эти времена воротились, очень метко отозвал¬ся князь Петр Иванович Багратион: «Они всегда многим служат».
       Оговоримся сразу, Екатерина выдвигала и призывала к государственной деятельности не только природных рус¬ских, но и представителей всех многочисленных нацио¬нальностей, населявших великие просторы России и тра¬диционно считавшихся россиянами. Но она, прусская принцесса по рождению, и, наверное, самая в то время русская по взглядам, помыслам и по душе, предпочтение отдавала всё же именно русской нации, заявляя, что «Бог дал русским осо¬бое свойство...».
       Русским умом в период правления Екатерины II велись не только войны, русским умом осуществлялись вся внут¬ренняя и внешняя политика государства Российского, из¬рядно расшатанного в годы царствования ближайших преемников Петра I, как правило, опиравшихся на иноземцев. Благодаря привлечению к разносторонней государствен¬ной и военной деятельности наиболее способных выходцев из российской глубинки, Екатерине II удалось поднять на небывалую прежде высоту науку, литературу, скульптуру, живопись. Императрица не уставала повторять: «Крупные и решительные успехи достигаются только дружными усилиями всех, а, кто умнее, тому и книги в руки».
       Григорию Александровичу Потёмкину, происходив¬шему из русской дворянской семьи, из российской глубин¬ки, как раз и были «книги в руки». В далёком прошлом, ког¬да русские умы владели Русью, его род был знаменит.
       В одной из грамот Царя Иоанна Васильевича Грозного значится: «Се аз Царь и Великий Князь Иоанн Васильевич всеа Русии пождаловали есми Ивана Тарасьева сына Потёмкина за ево многие службы селом Воротышиным з деревнями к старым его вотчинам… Писано на Москве, лета 7069 (то есть в 1561 году – Н.Ш.) марта в 19 день». А вот Юрий Фёдорович Потёмкин, внук Ивана Тарасьева, отличился уже с смутное время, о чём свидетельствует царская грамота 1610 года: «Он, будучи в нас в Московском Государстве в смутное, прискорбное время, за веру христианскую, и за святые Божия церкви, и за нас, и за всех православных христиан против врагов наших польских и литовских людей и русских воров… стоял крепко и мужественно и многое дородство и храбровство и кровопролитие службы показал, и голод и наготу и во всём оскудение и нужду осадную терпел многое время… И от тое их великие службы и терпения польские и литовские люди и русские воры от Москвы отошли».
       Ещё об одном из предков, истинном русском витязе, в «Сборнике биографий кавалергардов» сказано, что из Потёмкиных наиболее известен «стольник, позднее думный дворянин и окольничий Петр Иванович, ездивший в 1668 – 1681 годах русским послом в Мадрид, Париж, Лондон и Копенгаген. Он оставил по себе память в Западной Европе своею упря-мою настойчивостью в «почитании» царского величества: он заставил французского короля Людовика XIV снимать шляпу при всяком упоминании царского титула; на ауди¬енции у датского короля Потёмкин не согласился ни сто¬ять, ни сидеть перед больным королём, лежавшим на дива¬не, и ему был принесён особый диван, лежа на котором, он вёл переговоры с королём. Англичане высоко ценили дело¬витость Петра Ивановича, подписавшего русско-англий¬ский торговый договор, и во время пребывания его в Лондоне был написан портрет русского посла, долго находив¬шийся в Виндзорском дворце...».
       Во время посольства в Испанию подручным у Петра Ивановича был дьяк Семён Румянцев, предок великого русского полководца Петра Александровича Румянцева, столь много доброго сделавшего для Григория Александ¬ровича Потёмкина, особенно в первую его военную кампа¬нию. Кстати, Петр Иванович Потёмкин, искусный дипломат, был и искусным полководцем. Он одержал ряд блестящих побед над поляками, турками и другими недругами России.
       Но в начале XVIII века всё смешалось в стране, поднятой на дыбу Петром I. В Россию хлынули «на ловлю счастья и чинов» иноземцы, которые, по образному выражению В.О. Ключевского, «посыпались… точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении». И славная фамилия Потёмкиных, подобно многим другим, ока¬залась в тени, на задворках, как и всё русское...
       Отец Григория Александровича не достиг высоких чи¬нов, хотя участвовал в нескольких войнах и имел ранения. По рассказам современников, Александр Васильевич По¬тёмкин был человеком гордым, твёрдым и смелым. Когда появилась возможность уйти в отставку по болезни, он не пожелал заискивать перед чиновником, которого знал по прежней службе далеко не с лучшей стороны. Чиновник этот, бывший унтер-офицер роты, которой он командовал, заседал в Военной коллегии, и от него зависела судьба Александра Васильевича. Узнав мошенника, Потёмкин воскликнул: «Как? И он будет меня свидетель¬ствовать! Я этого не перенесу и останусь в службе, как ни тяжки мои раны».
       После этого он прослужил еще два года. О семье немногое.
       Первая супруга Александра Васильевича Потёмкина Марина Ивановна не могла иметь детей, а потому, скорее всего, постриглась в монастырь. Вскоре Александр Васильевич женился на Дарье Васильевне Скуратовой, овдовевшей в 1724 году. Племянник Григория Александровича Потёмкина, сын родной сестры Марьи, в своих воспоминаниях указал: «У Князя Потёмкина родных братьев не было, но имел пять сестёр: 1-я старшая его сестра Марья Александровна выдана была в замужество за дворянина Николая Борисовича Самойлова, служившего в армии капитаном… 2-я сестра Марфа Александровна была в замужестве за дворянином Василием Энгельгардтом.., 3-я… Пелагея Александровна в замужестве за Высоцким. 4-я.. Надежда Александровна скончалась девицею. 5-я, меньшая, Дарья была замужем за дворянином Лихачёвым».   
       Мать Григория Александровича, Дарья Васильевна была хорошо воспитана, умна, необыкновенно красива – именно её красоту унаследовал Потёмкин – и после возвышения сына стала статс-дамой при дворе.
       Родился Григорий Александрович 13 сентября 1739 го¬да в родовом селе Чижове Духовщинского уезда Смолен¬ской губернии. Отец, поклонник всего русского, отдал его на учебу сельскому дьячку Семену Карцеву. Там и получил первоначальное образование будущий генерал-фельдмар¬шал. Александр Васильевич не следовал глупой моде и не приглашал для сына французских учителей, что спасло Григория, как заметил один из биографов, от «наполнения головы сведениями в духе наносной просветительской философии». Это оградило и от общения с неучами, невеждами и бан¬дитами, из коих в то время состояла иноземная публика, подгрызавшая и подтачивавшая ещё в недалеком допет¬ровском прошлом здоровый организм России.
       В книге русского историка А.Н. Фатеева «Потёмкин-Тавричес¬кий», изданной Русским Научно-исследовательским Объ¬единением в Праге в 1945 году, приводится такой весьма характерный для того времени пример: «Французский по¬сланник при Елизавете Лопиталь и кавалер его посольства Мессельер, оставивший записки, были поражены францу¬зами, встреченными в России в роли воспитателей юноше¬ства. Это были большей частью люди, хорошо известные парижской полиции. «Зараза для севера», как он выража¬ется. Беглецы, банкроты, развратники... Этими соотечест¬венниками члены посольства так были удивлены и огорче¬ны, что посол предупредил о том русскую полицию и пред¬ложил, по расследовании, выслать их морем». Не попал на обучение к подобным жуликам Потёмкин и позже, когда его отвезли в Москву к двоюродному брату отца Григорию Матвеевичу Кисловскому для продолже¬ния образования. Кисловский был в ту пору президентом Камер-коллегии. К нему же после смерти мужа перебра¬лась с дочерьми и Дарья Васильевна.
       Но в те давние времена село Чижово Смоленской губернии не было забыто. Существует предание, что в 1781 году туда заглянула, возвращаясь из путешествия по Белоруссии, Императрица Екатерина II. Придание это было озвучено известным мемуаристом XIX века Сергеем Николаевичем Глинкой. Он рассказал: «Если кому из читателей моих доведётся проезжать село Чижово, то он увидит беседку, и скромный бюст Князя Таврического, работы домодельной, и стакан, в который Екатерина почерпнула воду, и лист в рамке за стеклом, свидетельствующий о бытности тут Императрицы… На возвратном пути из Белорусского края Екатерина II, 4 июня 1781 года, из стен Смоленска отправилась в село Чижово… В эту поездку пригласила она с собой Румянцева-Задунайского; и мы увидим, что не без намерения. Карета Императрицы остановилась у ворот скромного дома. Румянцев окинул его быстрым взглядом. Заметя удивление на его лице, Екатерина с казала: «Князь Потёмкин устраивал Херсонскую пристань, завистники его разглашали, что он из выданных ему миллионов выстроил какие-то великолепные дворцы на родине своей, а вот его дворец». Румянцев отвечал: «Молва, как морская волна, пошумит и исчезнет, если огорчаться всеми слухами, то придётся сидеть сиднем; но и тут не уйдёщь от пересудов; одни дела оправдывают нас». Екатерина прибавила: «Я ушенадувателей не любила и не люблю. Клеветали на расточительность князя; неправда и то, что будто бы он писал мне, что не хочет и не может служить с Вами; он всегда уважал Вас». 
       Впрочем, всё это было далеко впереди. А пока же мы коснёмся того времени, когда Потёмкин ещё только начинал своё путь по жизни, ещё искал своё предназначение в жизни.
       Сначала Григория вместе с сыном Кисловского Серге¬ем учили приходящие учителя, подобранные Григорием Матвеевичем со всею тщательностью. Позднее пришлось все-таки выбрать учебное заведение из числа открытых иноземцами. Но и тут Кисловский сумел найти пансион, дирек¬тором которого состоял некий Литке, отличавшийся рели¬гиозностью и честностью. Впрочем, по отзывам современ¬ников, семья дяди была столь далека от иноземного влия¬ния и почитания всего заграничного, что тот нисколько не опасался «денационализации» детей.
       После окончания пансиона Григорий Александрович стал воспитанником Московского университета. На реше¬ние поступить в это гражданское учебное заведение повлия¬ла обстановка, царившая в доме Кисловских. Там редко бы¬вали военные. Значительно чаще можно было видеть общественных деятелей, представителей духовенства. Однако по¬ступление в университет не закрывало молодому человеку путь в армию. Воспитанник получал лишь отсрочку от служ¬бы до окончания образования, а по выпуску его производи¬ли в первый обер-офицерский чин. Дворяне, по обычаям то-го времени, как правило, сызмальства записывали детей в полки. Потёмкина зачислили в конную гвардию.
       В университете он учился превосходно, даже в 1756 го¬ду был удостоен золотой медали, а в 1757-м избран в число двенадцати достойнейших воспитанников, приглашённых в Петербург графом Иваном Ивановичем Шуваловым для представления Императрице Елизавете Петровне.
       Вся жизнь Григория Александровича прошла в особый для России период, в царствование женщин. Родился он в период правления Анны Иоанновны, детские и юношес¬кие годы пришлись на царствование Елизаветы Петровны, а молодость и зрелость – на «золотой екатерининский век». Его богатырское телосложение, его обаяние в сочетании с мужественной силой привлекали внимание. Императрица Елизавета Петровна заметила и выделила его среди других воспитанников, но особенное впечатление произвёл По¬тёмкин на графа Шувалова, поразив его обширными зна¬ниями, особенно в вопросах богословия и греческого язы¬ка. И вот воспитанник Московского университета, ещё ни дня не служивший, был произведён Шуваловым из рейта¬ров сразу в капралы лейб-гвардии Конного полка – случай беспрецедентный в истории кавалергардов.
       Более подробных сведений об участии Потёмкина в той поездке, не сохранилось, но мы можем прочитать воспоминания о ней знаменитого Дениса Фонвизина: «В сие время тогдашний наш директор (И.И.Мелиссино – Н.Ш.) вздумал ехать в Петербург и везти с собою несколько учеников для показания основателю университета (графу И.И.Шувалову – Н.Ш.) плодов сего училища. Я не знаю, каким образом попал я и брат мой (П.И.Фонвизин, впоследствии директор Московского университета – Н.Ш.) в сие число избранных учеников. Директор с своею супругою и человек десять (на самом деле 12 воспитанников, в числе которых был и Григорий Александрович Потёмкин – Н.Ш.) нас, малолетних, отправились в Петербург зимою. Сие путешествие было для меня первое и, следственно, трудное, так, как и для всех моих товарищей; но благодарность обязывает меня к признанию, что тягость нашу облегчало весьма милостивое внимание начальника. Он и супруга его имели смотрение за нами, как за детьми своими; и мы с братом, приехав в Петербург, стали в доме родного дяди нашего. Он имеет характер весьма кроткий, и можно с достоверностью сказать, что во всю жизнь свою с намерением никого не только делом, ниже словом не обидел.
       Через несколько дней директор представил нас куратору. Сей добродетельный муж, которого заслуг Россия позабыть не должна, принял нас весьма милостиво и, взяв меня за руку, привёл к человеку, которого вид обратил на себя почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? «По-латыни», – отвечал я. Тут начал он говорить о пользе латинского языка с великим, правду сказать, красноречием. После обеда в тот же день были мы во дворце на куртаге; но Государыня не выходила. Признаюсь искренне, что я удивлён был великолепием двора нашей Императрицы. Везде сияющее золото, собрание людей в голубых и красных лентах, множество дам прекрасных, наконец, огромная музыка – всё сие поражало зрение и слух мой, и дворец казался мне жилищем существа выше смертного. Сему так и быть надлежало: ибо тогда был я не старее четырнадцати лет, ничего ещё не видывал, всё казалось мне ново и прелестно…».
       Думается, к этой оценке мог присоединиться и Потёмкин. В годы учебы в Московском университете он пристрастился к чтению и проглатывал одну книгу за другой. Летом, приезжая к родственникам в деревню, заби¬рался в библиотеку и, случалось, засыпал с книгой в руках на стоявшем там бильярдном столе.
       Однажды его товарищ Матвей Афонин, впоследствии профессор Московского университета, купил специально для Потёмкина «Натуральную философию» Бюффона, только что изданную в России. Потёмкин вернул ему кни¬гу на следующий день. Афонин с обидою упрекнул Григо¬рия в том, что тот даже не открыл книгу. Но упреки были напрасными, что доказал Потёмкин великолепным знанием eё содержания. В другой раз он сам попросил Ермила Кострова, тоже однокашника, дать с десяток книг. Тот принес их Григорию, а через пять дней все до единой получил обратно.
       Как тут было не удивиться? Трудно поверить, что чело¬век способен прочитать за несколько дней такое количест¬во книг. Ермил Костров с насмешкой сказал:
       – Да ты, брат, видно, только пошевелил страницы в моих книгах. На почтовых хорошо летать в дороге, а книги – не почтовая езда...
       – Я прочитал твои книги от доски до доски, — возра¬зил Потёмкин. – Коли не веришь, изволь, экзаменуй.
       Теперь, вслед за Афониным, настал черед удивиться Кострову.
       Сергей Николаевич Глинка, побывавший в селе Чижове, поведал о сохранившейся там библиотеке Потёмкина следующее: «Управитель указал мне на старинный шкаф, и первая попавшаяся мне книга была «Слово о священстве» Иоанна Златоуста». Как видим, уже в детские годы были заложены в характер Потёмкина многие черты, которые вели его по жизни. Известно, что был он нелицемерно верующим человеком. Немало свидетельств и его приверженности военному делу, которое он, подобно Суворову, самостоятельно изучал с ранних лет. С.Н.Глинка привёл интересные факты, которые открылись ему во время изучения отроческой библиотеки будущего Светлейшего Князя. Во многих книгах он нашёл пометки. Одна из них была сделана на полях возле такого текста: «Если исчислишь военачальников от глубокой древности, ты увидишь, что их трофеи были следствием их военной хитрости, и побеждавшие посредством оной заслужили более славы нежели те, кои поражали открытою силой, ибо сии последние одерживают верх с великою тратою людей, так что никакой не остаётся выгоды от победы». А рядом рукою Потёмкина: «Правда, сущая правда, нельзя сказать справедливее». Далее Глинка писал: «Вижу другую завёрнутую страницу и читаю: «Изобилие денег не то, что благоразумие души: деньги истрачиваются». В отметке Потёмкина сказано было: «И это сущая правда, и я целую эти золотые слова».
       Любовь к чтению, подчас, отвлекала от занятий, но ведь она давала знания, и знания по тем временам увлекатель¬ные. Но вдруг после успеха в Петербурге Потёмкин был в 1760 году отчислен из университета «за леность и не хождение в классы».
       По-разному объясняли это биографы По¬тёмкина. Вероятнее всего, охлаждение к наукам произош¬ло оттого, что состав преподавателей университета в то время, среди которых были и подобные тем, что описал Мессельер, оставлял желать лучшего. Запоем читая книги, Потёмкин приобретал знания, которые часто превосходили знания его учителей.
       Вот как вспоминал об учёбе в университете того времени в «Чистосердечных признаниях в делах моих и помышлениях» драматург, писатель и переводчик Денис Иванович Фонвизин (1744 – 1792), брат которого Павел Иванович Фонвизин (1745 – 1803) был одно время директором этого учебного заведения:
       «Остаётся мне теперь сказать об образе нашего университетского учения; но самая справедливость велит мне предварительно признаться, что нынешний университет уже не тот, какой при мне был (а учился Д.И.Фонвизин в первые годы существования университета, ещё при Императрице Елизавете Петровне – Н.Ш.). Учители и ученики совсем ныне других свойств, и сколько тогдашнее положение сего училища подвергалось осуждению, столь нынешнее похвалы заслуживает. Я скажу в пример бывший наш экзамен в нижнем латинском классе. Накануне экзамена делалося приготовление; вот в чём оно состояло: учитель наш пришёл в кафтане, на коем было пять пуговиц, а на камзоле – четыре; удивлённый сею странностию, спросил я учителя о причине. «Пуговицы мои вам кажутся смешны, – говорил он, – но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле – четыре спряжения; итак, – продолжал он, ударяя по столу рукою, – извольте слушать всё, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. С спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете».
       Далее Д.И.Фонвизин откровенно признаётся: «Послушайте, за что я медаль получил. Тогдашний наш инспектор покровительствовал одного немца, который принят был учителем географии. Учеников у него было только трое. Но как учитель наш был тупее прежнего, латинского, то пришёл на экзамен с полным партищем пуговиц, и мы, следственно, экзаменованы были без всякого приготовления. Товарищ мой спрошен был: куда течёт Волга? В Чёрное море, – отвечал он; спросили о том же другого моего товарища; в Белое, – отвечал тот; сей же самый вопрос сделан был мне; не знаю, – сказал я с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно мне медаль присудили».
       Ну и далее как бы подводит итог учёбы в университете в период царствования Императрицы Елизаветы Петровны: «В бытность мою в университете учились мы весьма беспорядочно. Ибо, с одной стороны, причиной тому была ребяческая леность, а с другой – нерадение и пьянство учителей. Арифметический наш учитель пил смертную чашу; латинского языка учитель был пример злонравия, пьянства и всех подлых пороков, но голову имел преострую и как латинский, так и российский язык знал очень хорошо».
       Можно понять Потёмкина, который не пожелал оставаться в столько ужасной обстановке и решил начать службу в армии.   
       Однако, надо заметить, что Потёмкин, хоть и не окончил уни¬верситет, прекрасно осознавал роль этого учебного заведения, и важность образования. Впрочем, при Императрице Екатерине порядки поменялись, и Государыня высказалась по этому поводу со свойственным ей юмором: «С тех пор как в государственные учреждения стали приходить выпускники университета, я стала пони¬мать поступающие ко мне бумаги».
       С прекращением учебы для Потёмкина закончилась и отсрочка от службы в полку. Надо было выбрать дальней¬ший путь в жизни. Кисловский пытался отговорить пле¬мянника от вступления на воинскую стезю, даже отказался снабдить сред¬ствами, которых немало требовалось в то время для служ¬бы в гвардии. Были некоторые колебания и у самого Гри¬гория Александровича. В те годы он коротко сошёлся с протодиаконом греческого монастыря отцом Дорофеем и с архиепископом Крутицким и Можайским Амвросием Зертис-Каменским. От Потёмкина можно было услышать та¬кие заявления: «Хочу непременно быть архиереем или мини¬стром». Иди: «Начну военную службу, а, коли нет, ста¬ну командовать священниками».
       Вопросами богословия Потёмкин занимался очень се¬рьезно, хотя в юношеские годы увлечений имел немало, причём самых разнообразных. Ещё в университете он мно¬го читал, писал стихи, даже сблизился с Василием Петровичем Петровым, в то время начинающим по¬этом, а впоследствии известным лириком и переводчиком стихотворных текстов. Стихи Потёмкина, к сожалению, почти не сохранились.
       Известно, что Петров оказал определенное влияние на развитие поэтического дара Потёмкина. Поэт учил его языку Гомера и вместе с ним переводил «Илиаду».
       О способностях Потёмкина отозвался так:
Он без усилья успевает,
Когда парит своим умом,
И жарку душу выражает
Живым и пламенным пером.
               Не тяжких праздных слов примесом
               Красот нам в слоге он пример:
               Когда б он не был Ахиллесом,
То был бы он у нас Гомер.
Спустя много лет Петров пригласил Потёмкина, уже бывшего в ореоле славы, в только что открытую типогра¬фию Селивановского, чтобы показать детище, в создании которого принимал активное участие. Когда друзья юнос¬ти подошли к станкам, Василий Петрович предложил:
       – Я примусь за работу, и вы, любезный князь, увиди¬те, что, благодаря ласке хозяина типографии, я кое-как под¬наторел в его деле.
       Затем поэт быстро набрал четверостишие, посвящён¬ное князю:
Ты воин, ты герой,
                Ты любишь муз творенья,
                А вот здесь и соперник твой —
                Герой печатного изделья.
       Протянув листок с набранным текстом, Петров сказал:
       – Это образчик моего типографского мастерства и привет за ласковый ваш приход сюда.
       – Стыдно же будет и мне, если останусь у друга в дол¬гу, – отвечал Потёмкин. – Изволь, и я попытаюсь. Но чтоб не ударить в грязь лицом, пусть наш хозяин мне ука¬жет, как за что приняться и как что делать. Дело мастера
боится, а без учения и аза в глаза не увидишь.
       Некоторое время Потёмкин старательно занимался набором, а потом попросил Петрова:
       – Я, брат, набрал буквы, как сумел, а ты оттисни сам. Ты, как я видел, дока в этом деле.
       Петров быстро управился с печатным станком, сделал оттиск и прочитал экспромт сочинённый Потёмкиным:
                Герой ли я? не утверждаю,
                Хвалиться не люблю собой,
                Но что я друг всегдашний твой –
             Вот это очень твёрдо знаю!
       Увлечение юности сохранилось на долгие годы. По¬тёмкин был признанным мастером эпиграмм и экспромтов. Однажды на обеде у московского писателя Федора Григорьевича Карина он сказал в виде тоста:
                – Ты, Карин, –
                Милый крин
                И лилеи
                Мне милее!
       Естественно, что живой и гибкий ум Потёмкина не мог мириться с косностью и невежеством университетских препо¬давателей. Юношу влекло к общению с наиболее образо¬ванными людьми своего времени, которых он нередко встречал в доме дяди. Такие люди на протяжении всей его жизни были самыми желанными его собеседниками. Его племянник Л.Н.Энгельгардт писал: «Поэзия, филосо¬фия, богословие и языки латинский и греческий были его любимыми предметами; он чрезвычайно любил состя¬заться, и сие пристрастие осталось у него навсегда; во время своей силы он держал у себя учёных раввинов, рас¬кольников и всякого звания учёных людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощ¬рял себя в познаниях». Кипучей натуре Потёмкина были свойственны многие крайности, которые нередко являются признаком людей, наделённых дарованиями.
       Архиепископ Амвросий, покровительствовавший юноше, не настаивал на том, чтобы тот обязательно избрал духовный путь; более того, когда Потёмкин объявил о сво¬ем желании ехать в полк, дал на дорогу и на обзаведение всем необходимым для службы 500 рублей, сумму по тем временам немалую.
Прибыв в полк, Григорий Александрович уже в первые месяцы своей службы обратил на себя внимание командо¬вания прилежанием, старательностью и стремлением к совершенствованию знаний и навыков в военном деле, ко¬торые, естественно, у него, не нюхавшего пороху, были бо¬лее чем скромными. Богатырское телосложение, прекрас¬ное знание языков, особенно немецкого, очень пригоди¬лись на первых порах Вступивший на престол Петр III пригласил в Петер¬бург своего, дядю принца Георга Людвига, которого сделал генерал-фельдмаршалом и приписал к Конной гвардии. Тут же понадобились адъютанты и ординарцы. Одним из них стал Потёмкин, выбранный самим принцем, обожав¬шим великанов.
       Должность ординарца дядюшки Императора сразу приблизила его к Царскому Двору, выделила из среды гвардейцев. Вскоре Потёмкину был пожалован чин вахмистра. Однако эта служба не радовала Григория Александровича. Не любил он своего начальника за жестокое и бессердеч-ное отношение к русским.
       В тот период на Потёмкина обратили внимание не только принц и его окружение, но и патриоты, которые были крайне недовольны но¬вым потоком иноземцев, всё гуще облепляющих уже не только престол, но и командные посты в армии.
       Всё это переполнило чашу терпения, и гвардейцы, хо¬рошо помнившие переворот 25 ноября 1741 года, в результате которого на престол вступила Елизавета Петровна, стали подумывать о свержении Петра III, как о единственной возможности спасти Россию от полного раз¬грабления.
       О роли вахмистра Потёмкина в подготовке переворота сохранилось немного данных. Известно, что действо¬вал он смело, решительно и, скорее всего, был в числе тех, кто заранее знал о готовящемся событии. В день переворота он сумел убедить колеблющихся солдат, присягнуть Императрице Екатерине Алексеевне.
       Существуют предания о том, что, якобы, Государыня впервые обратила своё внимание на Потёмкина именно в день переворота. Граф Сегюр, ссылаясь на рассказ самого Григория Александровича, писал: «Ещё в начале царство¬вания Екатерины Потемкин был не более как девятнадца¬тилетний унтер-офицер; в день переворота он один из пер¬вых встал на сторону Императрицы. Однажды на параде счастливый случай привлёк на него внимание Государыни: она держала в руках шпагу, и ей понадобился темляк. По¬тёмкин подъезжает к ней и вручает ей свой; он хочет поч¬тительно удалиться, но его лошадь, приученная к строю, заупрямилась и не захотела отойти от коня Государыни; Екатерина заметила его, улыбнулась и между тем обратила внимание на молодого унтер-офицера, который против во¬ли всё стоял подле неё; потом заговорила с ним, и он ей по¬нравился своею наружностью, осанкою, ловкостью, отве¬тами...».
       Примерно так же рассказывается и в ряде отечествен¬ных источников. Только С.Н. Шубинский уточняет, что случай произошел не на параде, а именно во время присяги 28 ию¬ня 1762 года в Конногвардейском полку.
       Ну а теперь попробуйте представить себе строевой плац, равные шеренги конногвардейцев и Государынь перед ними верхом, в гвардейском мундире лейб-гвардии Преображенского полка. Из-под треуголки, украшенной дубовыми листьями, спадали на мундир длинные красивые волосы. Екатерине Алексеевне едва исполнилось 33 года, она была хороша собой, и подданные не могли без восторга смотреть на неё. Она не могла не прочесть восхищения и в глазах 23-летнего вахмистра лейб-гвардии Конного полка Григория Потёмкина, который первым пришёл на помощь, когда ей понадобился темляк, кожаный ремень, сделанный в форме петли с кистью на конце и служивший для крепления холодного оружия у пояса.
       Так произошла встреча Потёмкина и Екатерины, сыгравшая невероятную роль не только в их судьбе, но и судьбе России.
       Мы познакомились с тем, как жил Потёмкин до этой встречи, изменившей его судьбу. Настала пора проследить путь будущей Великой Государыни с того момента, когда она получила приглашение в Россию и до благословенного часа вступления на Российский стол.
       

                Невеста наследника престола

       О младенчестве и отрочестве будущей Российской Государыни известно не так уж много. Причина ясна: кто мог предугадать столь великое её будущее. Поэтому главным источником являются записки самой Императрицы.
       Известный биограф Императрицы А.Г.Брикнер указывал в монографии: «Императрица Екатерина в позднейшее время охотно вспоминала и в шутливом тоне говорила о той сравнительно скромной обстановке, при которой она, бывшая принцесса Ангальт-Цербтская Софья Фредерика Августа, родилась (21 апреля ст.ст., или 2 мая н.ст., 1729 года) и выросла в Штеттине, как дочь губернатора этого города, принца Христиана Августа и принцессы Иоаганны Елизаветы, происходившей из Голштинского дома и бывшей, таким образом, в довольно близком родстве с Великим Князем Петром Фёдоровичем».
       В 1776 году, касаясь, к слову, своего детства, Императрица Екатерина Вторая писала барону Гримму, собиравшемуся посетить Штеттин: «…я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе.., жила и воспитывалась в угловой части замка и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви, что в углу. Колокольня была возле моей спальни. Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания г. Вагнер. Через весь этот флигель по два или три раза в день я ходила, подпрыгивая, к матушке, жившей на другом конце…». А далее в шутку прибавила: «…может быть, Вы полагаете, что местность, что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц». В другом письме она продолжила шутку: «Вы увидите, что со временем станут ездить в Штеттин на ловлю принцесс, и в этом городе появятся караваны посланников, которые будут там собираться, как за Шпицбергеном китоловы».
       Этими шутками Екатерина хотела, очевидно, подчеркнуть совершенную необычайность превращения принцессы из обедневшего рода сначала в Великую Княгиню, а затем и в Императрицу России.
       Чтобы понять, как случилось, что дочь губернатора заштатного прусского городишки была выбрана в невесты наследника Российского престола, необходимо разобраться, что происходило в ту эпоху в самой России.
       Династическая линия Романовых с конца XVII века и вплоть до восшествия на престол Екатерины Великой была весьма слабой и непрочной. Старший сын Петра I, царевич Алексей Петрович, был, как известно, умерщвлён. Сын Петра I от Марты Самуиловны Скавронской (будущей Екатерины I) умер в младенчестве. Сын казнённого царевича Алексея Петровича, ставший в юные лета Императором Петром II, умер, а по некоторым данным, был отравлен. Детей у него не было по младости лет. Даже женить юного Императора не успели.
       Род Романовых по мужской линии пресёкся, и в 1730 году Верховный тайный совет остановил свой выбор на Анне Иоанновне, дочери Иоанна, старшего брата Петра, выданной ещё в 1710 году за герцога Курляндского и вскоре овдовевшей. Анна Иоанновна правила с 1730 по 1740 год, и это царствование оставило по себе тяжёлые воспоминания. После её смерти оседлавшие Россию во времена «бироновщины» иноземцы возвели на престол младенца Иоанна Антоновича при регентстве его матери, Анны Леопольдовны, которая была дочерью герцога Мекленбург-Шверинского и племянницы Петра I Екатерины Иоанновны. Всё это было сделано в обход законных прав дочери Петра Первого Елизаветы Петровны.
       Наконец, русской гвардии надоела вся эта дворцовая кутерьма иноземцев, и 25 ноября 1741 года, разогнав неметчину, гвардейцы возвели на престол Елизавету Петровну.
       Императрица Елизавета Петровна, насмотревшаяся на возню вокруг престола малодостойной уважения своры алчных претендентов, стала искать возможность укрепить династическую линию. Но, увы, ей удалось найти лишь сына гольштейн-готторпского герцога Карла Фридриха и Анны Петровны, дочери Петра I от Марты Самуиловны Скавронской, который был наречён сложным для понимания в России именем Карл Пётр Ульрих. С одной стороны, он был внуком Петра I, а один внук – Император Пётр II – уже правил в России с 1727 по 1730 год. Почему же не стать Императором второму внуку? Но, с другой стороны, претендент на престол, выбранный Елизаветой Петровной, её саму привёл в шок…
       Тем не менее, дело сделано, и отступать было некуда. Императрица стала спешно искать невесту для наследника. Она решила все надежды возложить на то чадо, которое родится от брака дурно воспитанного и малообразованного Великого Князя с достойной супругой, если удастся подыскать таковую.
       Есть что-то мистически загадочное в том, что выбор пал именно на Екатерину Алексеевну, которая до Православного Крещения звалась: Софья Фредерика Августа Ангальт-Цербтская. Посудите сами: предлагались невесты гораздо более именитые. А.Г. Брикнер в "Истории Екатерины Второй" рассказал: «Уже в 1743 году в Петербурге был возбуждён и решён вопрос о женитьбе наследника престола. Ещё до этого, а именно в конце 1742 года, английский посланник сделал предложение о браке Петра с одной из дочерей английского короля; рассказывают, что портрет этой принцессы чрезвычайно понравился Петру. С другой стороны, зашла речь об одной французской принцессе, однако, Императрица Елизавета не желала этого брака. Из записок Фридриха II видно, что Императрица Елизавета, при выборе невесты для своего племянника, «всё более склонялась на сторону принцессы Ульрики, сестры прусского короля». Зато выбор Бестужева пал на Саксонскую принцессу Марианну, дочь польского короля Августа III, ибо этот брак вполне соответствовал политической системе канцлера, союзу между Россией, Австрией и Саксонией, для сдерживания Франции и Пруссии».
       Как видим, рассматривались четыре претендентки, к одной из которых благоволила Императрица Елизавета Петровна, к другой сам Великий Князь Пётр Фёдорович, а к третьей, уже по политическим мотивам, канцлер Бестужев.
       Но вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего, Императрица Елизавета Петровна, никого не известив, завела переговоры о браке наследника с принцессой Софьей Фредерикой Августой Ангальт-Цербтской, родители которой были крайне бедны, а сама невеста к тому же ещё, приходилась жениху троюродной сестрой.
       Впрочем, полезнее ли были бы для России все вышепоименованные невесты, если учесть каков сам жених по умственному складу и характеру? Могла ли Россия стать для них столь же желанной Родиной, как для Екатерины, если они у себя дома купались в роскоши, а для принцессы Ангальт-Цербстской на её родине перспектив по существу не было? Одной из причин выбора явилось то, что принцесса Софья, став Великой Княгиней, не смогла бы опираться на силу придворных партий, которые неминуемо сгруппировались бы при любой из перечисленных выше претенденток. Такая опора могла серьёзно осложнить передачу прав на престолонаследие тому, кто появится на свет после бракосочетания Великого Князя.
       Многие историки пытались понять, почему выбор пал именно на Софию Фредерику Августу? А.Г. Брикнер предлагал такое объяснение: "С давних пор между русским двором и родственниками невесты Великого Князя Петра Фёдоровича существовали довольно близкие сношения. Брат княжны Иоганны Елизаветы (матери будущей Императрицы Екатерины II), епископ Любский Карл, при Екатерине I был в России в качестве жениха Елизаветы Петровны. Он вскоре умер, но Елизавета Петровна не переставала питать некоторую привязанность к его родственникам. Ещё до мысли о браке Петра с принцессой Ангальт-Цербсткою, они находились в переписке с её матерью…".
       Так или иначе, но решение было принято, и Елизавета Петровна тайно призвала в Петербург Иоганну Елизавету с дочерью. Причины приглашения, да и само по себе приглашение держались в тайне.

                «Пётр будет твоим супругом…».

       Императрица Екатерина Вторая вспоминала о том в своих «Записках…» следующее: «1 января 1744 года мы были за столом, когда принесли отцу большой пакет писем; разорвав первый конверт, он передал матери несколько писем, ей адресованных. Я была рядом с ней и узнала руку обер-гофмаршала Голштинского герцога, тогда уже русского Великого Князя. Это был шведский дворянин по имени Брюмер. Мать писала ему иногда с 1739 года, и он ей отвечал. Мать распечатала письмо, и я увидела его слова: «…с принцессой, Вашей старшей дочерью». Я это запомнила, отгадала остальное и, оказалось, отгадала верно. От имени Императрицы Елизаветы он приглашал мать приехать в Россию под предлогом изъявления благодарности Её Величеству за все милости, которые она расточала семье матери».
Сразу после обеда отец и мать принцессы Софии уединились и что-то обсуждали, причём, после долгих разговоров, мать «отклонила отца от мысли о поездке в Россию».
       И вот тут будущая Императрица Екатерина проявила удивительную, даже весьма дерзкую инициативу: «Я сама заставила их обоих на это решиться, – вспоминала она в «Записках…», – Вот как. Три дня спустя я вошла утром в комнату матери и сказала ей, что письмо, которое она получила на Новый год, волновало всех в доме… Она хотела узнать, что я о нём знала; я ей сказала, что это было приглашение от Русской Императрицы приехать в Россию, и что именно я должна участвовать в этом. Она захотела узнать, откуда я это знала; я ей сказала: «через гаданье»… Она засмеялась и сказала: «ну, так если вы, сударыня, такая учёная, вам надо лишь отгадать остальное содержание делового письма в двенадцать страниц». Я ей ответила, что постараюсь; после обеда я снесла ей записку, на которой написала следующие слова (гадалки, популярной в Штеттине – Н.Ш.):
                «Предвещаю по всему,
                что Пётр III будет твоим супругом».
       Мать прочла и казалась несколько удивлённой. Я воспользовалась этой минутой, чтобы сказать ей, что если действительно ей делают подобные предложения из России, то не следовало от них отказываться, что это было счастье для меня. Она мне сказала, что придётся также многим рисковать в виду малой устойчивости в делах этой страны; я ей отвечала, что Бог позаботиться об их устойчивости, если есть Его воля на то, чтоб это было; что я чувствовала в себе достаточно мужества, чтобы подвергнуться этой опасности, и что сердце моё мне говорило, что всё пойдёт хорошо…».
       Затем предстояло ещё убедить отца, с чем Софья Фредерика Августа вполне справилась, пояснив, что по приезде в Петербург они с матерью увидят, надо ли возвращаться назад. Отец дал письменное наставление в нравственности и велел хранить в тайне предстоящую поездку.
       В записках о путешествии говорится: «В Курляндии я увидела страшную комету, появившуюся в 1744 году; я никогда не видала такой огромной – можно было сказать, что она была очень близка к земле».
       Под таким Знаком въехала в Россию будущая Императрица Екатерина Великая. Любопытно, что эта комета запомнилась знаменитому поэту екатерининской эпохи, прославившему Государыню в оде «Фелица», Гавриилу Романовичу Державину. В «Объяснениях» на собственные сочинения, поэт, говоря о себе, как обычно он это делал в публикациях подобного рода, в третьем лице, писал: «Родился он в 1743 году 3 июля, в 1744 году, в зимних месяцах, когда явилась комета… то он, быв около двух годов, увидев оную и показав пальцем, быв у няньки на руках, первое слово сказал: «Бог».
       А ведь принцесса Софья верила, что именно по воле Бога вызвана в Россию… Пуржила и вьюжила русская зима, взбивали огромные снежные перины неугомонные метели, поражало снежное безбрежье, таинственно мерцающее в лунном свете и сверкающее в свете солнечном. Дороги, порой, едва угадывались под снежными покровами. Без провожатых не найдёшь, куда ехать, заплутаешь в бесконечном просторе. Не видела прежде такой необозримости, стремящейся к бесконечности, юная прусская принцесса, и вряд ли могла она представить себе, что когда-то вся эта невообразимая красота русских полей, торжественность дубрав, рощ и лесов, одетых в белоснежное убранство непорочной чистоты, будет в её державной власти. Вряд ли она могла предположить, что пройдут годы, и она, во время частых своих путешествий, будет проноситься в карете, поставленной на лыжи, по Российским просторам, жмурясь от слепящего снега днём и восхищаясь яркими факелами костров, освещающими царский путь ночью.
       Резвые кони мчали прусскую принцессу в тревожную, но желанную неизвестность. Ей не было жаль прошлого – её влекло будущее, пусть туманное, но полное надежд. Детские годы на родине и юношеские в России наложили каждый свой, но в чём-то общий отпечаток на характер будущей Императрицы. В.В.Каллаш в статье «Императрица Екатерина II. Опыт характеристики», опубликованной в книге «Три века», которая была издана к 300-летию Дома Романовых, сделал такой вывод: «Богатые природные силы, высокие требования, пошлая, монотонная, бедная обстановка – вот условия, среди которых слагался характер Екатерины в её юности. Сознание недюжинных сил, постоянные унижения, противоречия между думами и действительностью заставляют рваться из этой тягостной атмосферы, отдаляют от родных, воспитывают самостоятельность характера, находчивость, наблюдательность, усиливают самолюбие и тщеславие; упругость некоторых из этих черт развивается пропорционально давлению среды. Двор Елизаветы дал ей ту же картину, только ещё ярче окрашенную, в сильно увеличенном масштабе… Здесь, в новой обстановке, ждали Екатерину та же пошлость, мелочность интересов, та же грубость вкусов неискусно прикрытые взятой у французов напрокат изысканностью обращения; здесь тоже слишком мало думали об общем благе и слишком много – о своём личном».
       Впрочем, всего того, что ждёт её при Дворе Императрицы Елизаветы Петровны, принцесса Софья тогда ещё не знала. С этим предстояло познакомиться уже в ближайшие дни…

                Красавица Императрица

       Петербург встретил прусскую принцессу оглушающим пушечным салютом. Праздничное великолепие города поразило её. Можно себе представить, сколько было у неё самых ярких впечатлений от Зимнего Дворца, восторгов от величественного вида Петропавловской крепости, гармонирующего с Невой, скрытой белоснежным убранством. Но это только начало – предстоял ещё путь в Москву, где находился двор, и где ждали её Императрица и Великий Князь. И этот путь поразил не меньше. И теперь, в век торжества сокрушителей природы, Валдай ещё живёт, ещё борется с жестокосердием двуногих врагов лесов, озёр полей и всего в них живого, а тогда он сверкал своею нетронутою красотой в необыкновенном торжественном величии. Вышний Волочок, старинная Тверь, Клин представали пред глазами будущей Державной Повелительницы. А впереди была златоглавая Москва. Её золотистые сорок сороков окончательно сразили своим неподражаемым серебряным звоном.
       И вот первая встреча с Елизаветой Петровной. Императрица слыла едва ли не первой русской красавицей своего времени. В «Записках Екатерины это подтверждено в полной мере: «Когда мы прошли через все покои, нас ввели в приёмную Императрицы; она пошла к нам навстречу с порога своей парадной опочивальни. Поистине нельзя было тогда видеть её в первый раз и не поразиться её красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях; голова была также очень красива; на Императрице в тот день были огромные фижмы, какие она любила носить, когда одевалась, что бывало с ней, впрочем, лишь в том случае, если она появлялась публично. Её платье было из серебряного глазета с золотым галуном; на голове у неё было чёрное перо, воткнутое сбоку и стоявшее прямо, а причёска из своих волос со множеством брильянтов…».
       В то время самыми влиятельными сановниками при Елизавете Петровне были граф Алексей Григорьевич Разумовский (1709 – 1771) и его младший брат Кирилл Григорьевич Разумовский (1728 – 1803). Алексей Разумовский пользовался особенным расположением Елизаветы Петровны. Существует даже предание, что они венчались 13 июля 1748 года (по другим данным – в 1750 году). Елизавета Петровна была человеком верующим. Именно вера Православная помогала ей пережить все муки, унижения и издевательства Императрицы Анны в страшный для России век «бироновщины». Противозаконно отодвинутая от наследования престола, Елизавета Петровна видела в жизни немного добрых минут. Жених, предназначенный ей, умер, и предание о её сближении с Алексеем Разумовским не лишено оснований. Любившая хоровое пение Елизавета взяла к себе из придворной капеллы привезённого с черниговщины в Петербург молодого малороссийского казака Алексея Разума, красавца, имевшего замечательный голос. Вскоре он стал камердинером, а затем и вершителем судеб людских при малом дворе.
       Сразу после переворота 25 ноября 1741 года Алексей Разумовский стал поручиком лейб-кампании с чином генерал-поручика и действительным камергером, а в день коронации Елизаветы Петровны получил Орден Святого Андрея Первозванного, чин обер-егермейстера и богатые имения. В 1756 году Императрица произвела его в генерал-фельдмаршальский чин.
       Все эти факты не могут не наводить на мысли об особой роли Алексея Разумовского в судьбе России. Императрица Елизавета Петровна по обстоятельствам государственного свойства не могла стать официальной супругой Алексея Разумовского. Да и нужды в том для продолжения уже существующих отношений в общем-то не было. При любом повороте дела Разумовский не мог стать отцом наследника престола, а к власти, по своему характеру, не стремился.
       Нужда была иная. Православная Императрица понимала, что отношения её греховны и, вполне возможно, стремилась узаконить их перед Богом, тем более, что неизмеримо важнее это сделать именно перед Богом, а не перед людьми. Верующим ведомо, что в 1-м послании Коринфянам есть такие строки: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться как я; Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться».
       Елизавета Петровна была нелицемерно верующей, и потому нет ничего невероятного в преданиях о её духовном браке. К примеру, Е.Анисимов в книге «Россия в середине XVIII века» тоже указывает на то, что «Алексея Григорьевича Разумовского традиционно принято считать тайным мужем Императрицы, обвенчанным с нею в подмосковном селе Перово в 1742 году». Эта дата даже более достоверна, ведь Елизавета Петровна вступила на престол в 1741 году, и не было резона ждать до 1748 года. 
       В 1747 году секретарь саксонского посольства Пецольд докладывал: «Все уже давно предполагали, а я теперь знаю достоверно, что Императрица несколько лет назад вступила в брак с обер-егермейстером».
       Интересные мысли о политике Императрицы Елизаветы Петровны высказал автор книги "Рождение новой России" В.В. Мавродин: "Вступление на престол Елизаветы, умело ускользнувшей в период подготовки дворцового переворота от пут французской и шведской дипломатии, и первые шаги обескуражили иностранных дипломатов.      
       «Трудно решить, какую из иностранных наций она предпочитает прочим, – писал о Елизавете Петровне Лафермлер. – По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение».
       Не из колыбели ли Елизаветинской государственности выросли воззрения на Русский народ у Екатерины Алексеевны? Известны слова Екатерины Великой: «Русский народ есть особенный народ в целом свете: он отличается догадкою, умом, силою… Бог дал Русским особое свойство».
       А.Г.Брикнер отметил: «Первое впечатление, произведённое принцессою Иоганною Елизаветою и её дочерью на Императрицу (Елизавету Петровну – Н.Ш.), было чрезвычайно благоприятно. Однако, в то же время, они видели себя окружёнными придворными интригами. Для приверженцев проекта саксонской женитьбы приезд Ангальт-Цербтских принцесс был громовым ударом. Они не хотели отказаться от своих намерений. Саксонский резидент продолжал хлопотать об этом деле, обещая Курляндию, как приданое невесты Марианны».
       Историк Сергей Михайлович Соловьёв указал, что Бестужев был приведён в ярость приездом принцессы Цербтской и заявил: «Посмотрим, могут ли такие брачные союзы заключаться без совета с нами, большими господами этого государства».
       С первых дней пребывания при дворе принцессе Софии приходилось вести себя более чем осмотрительно, тем более, она не могла не заметить, что жениху своему не очень пришлась по душе. Впрочем, это не слишком её огорчало, ибо Великий Князь также не тронул её сердца. Она и прежде знала, что её жених не блещет достоинствами. В своих «Записках…» она сообщила, что увидела его впервые ещё в 1739 году, в Эйтине, когда он был одиннадцатилетним ребёнком, и наслушалась весьма нелицеприятных отзывов: «Тут я услыхала, как собравшиеся родственники толковали между собою, что молодой герцог наклонен к пьянству, что его приближённые не дают ему напиваться за столом, что он упрям и вспыльчив, не любит своих приближённых и особливо Брюмера, что, впрочем, он довольно живого нрава, но сложения слабого и болезненного. Действительно, цвет лица его был бледен; он казался тощ и нежного темперамента. Он ещё не вышел из детского возраста, но придворные хотели, чтобы он держал себя как совершеннолетний. Это тяготило его, заставляя быть в постоянном принуждении. Натянутость и неискренность перешли от внешних приёмов обращения и в самый характер».

                Жалкий Великий Князь
      
       Встреча с будущим женихом Великим Князем Петром Фёдоровичем, как видим, не произвела на Софию Фредерику Августа такого впечатления, как встреча с Императрицей Елизаветой Петровной. В своих «Записках…» она отметила: «Не могу сказать, чтобы он мне нравился или не нравился; я умела только повиноваться. Дело матери было выдать меня замуж. Но, по правде, я думаю, что русская корона больше мне нравилась, нежели его особа. Ему было тогда шестнадцать лет; он был довольно красив до оспы, но очень мал и совсем ребёнок; он говорил со мною об игрушках и солдатах, которыми был занят с утра до вечера. Я слушала его из вежливости и в угоду ему; я часто зевала, не отдавая себе в этом отчёта, но я не покидала его, и он тоже думал, что надо говорить со мною; так как он говорил только о том, что любит, то он очень забавлялся, говоря со мною подолгу».
       Мы привыкли рассуждать о Великом Князе Петре Фёдоровиче, пользуясь оценками современников, наблюдавших его в России – но в Россию явилось то (как в известном каламбуре) «что выросло, то выросло». Во всяком случае, о том, как проходило детство этого человека, обычно не упоминается. Тем интереснее сообщение, сделанное одним из авторов книги «Три века», изданной к 300-летию Дома Романовых: «Пётр III был от природы слабым, хилым, невзрачным на вид ребёнком, который постоянно болел и выйдя уже из детского возраста. Дурное воспитание, легкомысленно и бестолково ведённое его голштинскими наставниками Брокдорфом и Брюммером, не только не исправило недостатков физической организации принца, но ещё более их усилило. Ребёнок часто должен был дожидаться кушанья до двух часов пополудни и с голоду охотно ел сухой хлеб, а когда приезжал Брюммер и получал от учителей дурные отзывы о принце, то начинал грозить ему строгими наказаниями после обеда, отчего ребёнок сидел за столом ни жив, ни мёртв, и после обеда подвергался головной боли и рвоте желчью. Даже в хорошую летнюю погоду принца почти не выпускали на свежий воздух… Принца часто наказывали, причём в числе наказаний были такие, как стояние голыми коленями на горохе, привязывание к столу, к печи, сечение розгами и хлыстом».
       Словом, над ним, по сути, просто-напросто издевались, как над сиротой, ибо матери он лишился ещё в младенчестве, а отца в весьма малом возрасте. Как известно, жестокость воспитателей никогда не приводит к благим результатом, переламывает характер воспитуемого, зачастую образуя в нём ещё большее жестокосердие. Казалось бы, переезд в Россию мог стать спасением для четырнадцатилетнего отрока. Но никому и в голову не пришло поменять воспитателей, поскольку садисты, приставленные к Карлу-Петру-Ульриху, вполне естественно, на людях свою жестокость не демонстрировали. Да и вопросы воспитания при Дворе Елизаветы Петровны не стояли выше тех, что испытал уже на себе высокородный отрок. «И здесь нисколько не заботились о физическом развитии наследника престола, заставляя его подолгу и чуть не до изнурения проделывать всевозможные балетные па». В результате за три года пребывания в России Пётр перенёс три тяжёлых болезни.
       И снова никто не подумал о физической закалке. Жизнь текла по-прежнему. Симпатий ни у кого наследник престола не вызывал. Да, впрочем, и был он далеко не симпатичен. Некто Рюльер оставил его словесный портрет: «Его наружность, от природы смешная, сделалась таковою ещё более в искажённом прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принуждён был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное, но довольно живое лицо, которое он безобразил беспрестанным кривлянием для своего удовольствия».
       И вот прибывшая в Россию принцесса София должна была стать супругой этакого чучела. Рюльер, кстати более расположенный к Великому Князю, нежели к принцессе, тем не менее, оставил портрет её, представляющий явную противоположность вышеописанному портрету: «Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд, – всё возвещало в ней великий характер. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличной красоты, чёрные брови и таковые же прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляла отличительную черту её физиономии. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз не что иное, как действие особенного желания нравиться…».
      
                София становится Екатериной
       С первых же дней принцессу Софию стали готовить к крещению в Православную веру. Нельзя не сказать несколько слов о её наставнике Симоне Тодорском, который впоследствии стал архиепископом Псковским и умер в 1754 году, не дожив до восшествия на престол своей подопечной.
       Это был глубоко верующий и образованный священнослужитель. Уже за несколько первых уроков он сумел добиться значительных результатов, о чём мы можем судить по воспоминаниям самой обучаемой. Известный  историк Николай Дмитриевич Тальберг отметил, что задача архимандрита Симона Тодорского по обращению будущей Императрицы в Православную веру вовсе не была лёгкой. В книге «Век золотой Екатерины: Императрица Екатерина II» он писал: «Умная и обладавшая знаниями принцесса была сознательно привержена к лютеранству. По свидетельству прусского короля Фридриха II, её отец, прусский фельдмаршал, был ревностный лютеранин».
       Вот что рассказал в «Лекциях по истории Русской Церкви» Е.Сумароков: «Трудность задачи увеличивалась тем, что приходилось иметь дело с сильным и стойким характером, неспособным поддаваться чужим мнениям и смотреть на что бы то ни было чужими глазами. Однако для Тодорского трудность подобной задачи не казалась непреодолимой. С одной стороны, обладая в совершенстве высшею учёностью и немецким языком, прекрасно зная дух лютеранства, отчётливо представляя себе хорошие и слабые стороны его над другими вероисповеданиями, будучи, наконец, знаком с неосновательными нареканиями, возводимыми на Православие врагами его, Симон с первых же шагов преподавания принцессе является, так сказать, во всеоружии. Заметив сильную приверженность принцессы к родному ей лютеранскому исповеданию, Симон сначала не только не высказывался о нём категорически, напротив, поспешил заявить своё уважение и одобрение всему, что в нём заслуживает такового. Этим он приобрёл доверие ученицы и расположенность выслушивать его дальнейшие наставления… Сопоставляя дальше Православие с лютеранством, Симон особенно отмечал существенные пункты сходства между тем и другим, разъясняя при этом несущественность обрядовых разностей. Благодаря такому ведению дела, принцесса в скором времени если не отрешилась ещё от привязанности к лютеранству, то, во всяком случае, изменила свой предубеждённый взгляд на Православие. Выучивая, наконец, преимущество Православия, он касался церковной истории и доказывал на основании её, что только Православная Церковь осталась верною подлинным началам древней истинной Христовой и Апостольской Церкви.
        После точного разбора главных членов двух вероисповеданий и сличения православного катехизиса с лютеранским, Тодорский представил Софии торжественное исповедание Православной веры».
       Принцесса София, полностью ознакомленная с Православием, приняла крещение 28 июня 1744 года и стала Екатериной Алексеевной.
       По словам секретаря Императрицы Грибовского, она была «очень любима духовенством…». Редактор «Русского архива» П.Бартенев дополнил данное утверждение, говоря, что об этом свидетельствовал её современник, будущий митрополит Киевский Евгений (Болховитинов) в своих письмах, напечатанных в «Русском архиве».
       Остаётся только удивляться, отчего историки до сих пор не обратили внимания на некоторые «совпадения» и «случайности», связанные с жизнью Императрицы Екатерины II. Во-первых, переворот, в результате которого она пришла к власти в 1762 году, совершился именно 28 июня, то есть в день её Православного крещения, состоявшегося за 18 лет до того. И было ей при восшествии на престол 33 года. Во-вторых, почему будущая Императрица Российская от рождения носила христианское имя Софья, что в переводе с греческого означает – премудрость?  Если принять во внимание, что день Имени (Именин) приходится на первый из дней памяти святых, совершаемый после дня рождения, то дохристианское имя уже было в честь христианской святой Софии Римской, священномученицы, благочестивой вдовы-христианки, матери святых священномучениц Веры, Надежды и Любови, память которых – 30 сентября. В-третьих, случайно ли имя Екатерина? Екатерина (с греческого – всегда чистая). Имя Екатерина принадлежало святой великомученице Александрийской, жившей в Александрии в IV веке и пострадавшей за Христа. Святая была княжеского рода, говорит Православный источник, отличалась необыкновенной красотой, учёностью и мудростью. Обладая такими редкими качествами, святая объявила родителям, что согласится выйти замуж лишь за того, кто превзойдёт её знатностью, богатством, красотой и мудростью…
       Мать св. Екатерины, тайная христианка, повела девушку за советом к своему духовнику. Старец сказал, что знает Юношу, который превосходит её во всём, и Екатерина загорелась желанием увидеть Небесного Жениха. Сам Иисус Христос нарёк святую Екатерину своей невестой… (См. Букварь: начало познания вещей Божественных и человеческих. «Е-К», с. 166). Мы знаем, чьей супругой стала перед Богом Русская Императрица, земная Екатерина. «Гений Потёмкина царил над всеми частями Русской политики», – таков отзыв современников о законном, венчанном супруге Государыни Светлейшем Князе Григории Александровиче Потёмкине-Таврическом, славных деяний которого во имя России мы ещё коснёмся в последующих главах.
       Я ничего не хочу сказать более того, что говорят факты, но слова  «совпадение» и «случайность» взял в кавычки намеренно, ибо в мире не бывает случайностей, а, по словам преподобного Серафима Вырицкого: «Всемогущий Господь управляет миром, и всё, совершающееся в нём, совершается или по милости Божией, или по попущению Божию. Судьбы же Божии непостижимы для человека».
       Но вернёмся к книге Н.Д. Тальберга «Екатерина II». Автор приводит такой факт: «22 апреля 1769 года Императрица писала Осипу Емельяновичу Сатину из местечка Калюс, близ Хотина: «Господин полковник Сатин (тамбовский помещик, впоследствии генерал-майор). Крест монастыря Волахского Радовозы, о котором объявило тамошнее духовенство, что оный весь из Животворящего Креста, который Вы ко мне прислали через генерал-майора Потёмкина, он в целости довёз, за что благодарна. Я сей крест для должного почитания поставила в придворной церкви и письмо Ваше отдала в ризницу для сохранения, и чтоб память осталась, откуда сия святыня прислана…».
       Или ещё пример: «Императрица с большим уважением относилась к иеромонаху Платону, будущему Московскому митрополиту, служившему в придворной церкви и бывшему законоучителем Цесаревича Павла Петровича. В воскресенье 10 октября 1764 года, выйдя из храма, она признала: «Отец Платон сердит сегодня был, однако ж, очень хорошо сказывал. Удивительный дар имеет». 20 сентября 1765 года после литургии Императрица говорила: «Отец Платон делает из нас, что хочет: хочет он, чтоб мы плакали, – мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись, – мы смеёмся».
       В 1793 году возник вопрос о женитьбе Великого Князя Константина Павловича на одной из дочерей короля обеих Сицилий Фердинанда IV. Но принцесса, будучи католичкой, не соглашалась переменить религию. На это последовал ответ Императрицы Екатерины: «Их Величества, вероятно, не знают, что Россия столь же привержена к вере Православной, как они к латинской, и латинское или греко-латинское наследие, пока я жива, никогда не будет допущено».
       Такую же убеждённость в отстаивании Православия при браках членов Российского Царственного Дома проявила Императрица, когда должно было состояться в Санкт-Петербурге в 1796 году обручение Великой Княжны Александры Павловны (1783 – 1810) с лютеранином, шведским королём Густавом-Адольфом IV. Государыня решительно не дала согласие на перемену любимой внучкой религии. Брак из-за этого расстроился…
       30 августа 1774 года Императрица писала Гримму: «Нынче знаменательный день, во-первых, потому что я прошла пешком три версты с половиной крестным ходом из Казанского собора в Александровскую Лавру…».
       Секретарь Императрицы А.В. Храповицкий отмечал в дневнике за 1787 год, что Государыня, пребывая в Киеве, говела, требовала этого от свиты и «считала тех, кто не приобщался». По средам и пятницам Екатерина II кушала постное, и в эти дни обедали в маленьких апартаментах с очень немногими».
       Итак, 28 июня 1744 года Софья Фредерика Августа приняла православную веру и стала Екатериной Алексеевной. Началась подготовка к бракосочетанию Великого Князя Петра Фёдоровича и Екатерины Алексеевны.

                Торжественно-печальная свадьба

       Столь радостное, казалось бы, событие, было омрачено взаимным равнодушием между женихом и невестой. Об истинном отношении Екатерины к Петру Фёдоровичу говорят такие строчки: «Я с отвращением слышала, как упоминали этот день (свадьбы – ред.), и мне не доставляли удовольствия, говоря о нём. Великий Князь иногда заходил ко мне вечером в мои покои, но у него не было никакой охоты приходить туда: он предпочитал играть в куклы у себя; между тем, ему уже исполнилось тогда 17 лет, мне было 16; он на год и три месяца старше меня».
       Свадьба была назначена на 21 августа 1745 года. Образцами для торжеств, как писал биограф, служили подобные церемониалы при бракосочетании французского дофина в Версале и сына короля Августа III в Дрездене.
       Императрица Елизавета Петровна, будучи нелицемерно набожной, пожелала, чтобы жених и невеста подготовились к этому обряду по православному, то есть по всем правилам выдержали Успенский пост. 15 августа она вместе с ними отправилась причаститься в церковь Казанской Божьей Матери, а затем, спустя несколько дней, водила их, причём пешком, в Александро-Невскую лавру.   
       «Чем больше приближался день моей свадьбы, тем я становилась печальнее и очень часто я, бывало, плакала, сама не зная, почему, – признавалась Екатерина. – Я скрывала, однако, насколько могла, эти слёзы, но мои женщины, которыми я всегда была окружена, не могли не заметить этого, и старались меня рассеять».
       Накануне свадьбы двор переехал из Летнего в Зимний дворец. «Вечером,  – вспоминала Екатерина, – мать пришла ко мне и имела со мною очень длинный и дружеский разговор: она мне много проповедовала о моих будущих обязанностях; мы немного поплакали и расстались очень нежно».
       Ранним утром 21 августа Петербург был разбужен пушечной пальбой. Торжества начались. Сама Императрица Елизавета Петровна приняла деятельное участие в приготовлениях Великой Княгини. Уже в 8 часов утра она пригласила Екатерину в свои покои, где дворцовые дамы стали её причесывать. «Императрица пришла надеть мне на голову великокняжескую корону и потом она велела мне самой надеть столько драгоценностей из её и моих, сколько хочу, – читаем мы в Записках. – …платье было из серебристого глазета, расшитого серебром по всем швам, и страшной тяжести».
       Примерно в три часа дня Императрица усадила в свою карету Великого Князя Петра Фёдоровича и Великую Княгиню Екатерину Алексеевну и повезла их «торжественным шествием» в церковь Казанской Божьей Матери. Там и состоялся обряд венчания, который провёл епископ Новгородский.
       У врачей, очевидно, уже в ту пору появились сомнения относительно способностей Великого Князя сделать то, что от него требовалось в первую очередь – то есть дать потомство. Елизавета Петровна с каждым годом, да что там годом, с каждым месяцем, а может быть, и днём убеждалась в неспособности Петра Фёдоровича занять престол русских царей, когда придёт время.
       И вот бракосочетание состоялось. Торжества продолжались десять дней и превзошли своим великолепием те, которыми гордились в Версале и Дрездене. Двор Императрицы Елизаветы и без того поражал иностранцев своим богатством, своим гостеприимством, необыкновенными празднествами. А во время торжеств окончательно сразил всех.
       В день свадьбы во дворце дали торжественный бал, который, правда, продолжался всего около часа, и на котором танцевали только полонезы.
       Что же было потом? Конечно, первая ночь после свадьбы – таинство, которое принадлежит новобрачной паре. Быть может, так оно и было бы, и мы не прочли бы в «Записках Императрицы Екатерины II» того, что можем прочесть, не прочли, если бы всё случилось не так, как у юной Великой Княгини и Великого Князя. В «Записках…» Императрица не скрывала ряда своих последующих связей и увлечений, но лишнего не допускала ни в единой строчке. Здесь же, говоря о первой ночи, которую принято именовать брачной, весьма и весьма откровенна: «Императрица повела нас с Великим Князем в наши покои; дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мной ещё немного, но она не могла согласиться. Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего не этот счёт не знала…».
       Вот на этой строчке хотелось бы задержать внимание читателей. Многие авторы пытались убедить нас, что принцесса София приехала в Россию чуть ли уже не прошедшей огни, воды и медные трубы. Иные даже заявляли, что рвалась она сюда, поскольку «очень любила гусар». Оставим на совести пасквилянтов их заявления. Но вот что вспоминала Императрица о том, каковы её представления об отношениях мужчины и женщины были до свадьбы: «К Петрову дню весь двор вернулся из Петергофа в город. Помню, накануне этого праздника мне вздумалось уложить всех своих дам и также горничных в своей спальне. Для этого я велела постлать на полу свою постель и постели всей компании, и вот таким образом мы провели ночь; но прежде, чем нам заснуть, поднялся в нашей компании великий спор о разнице обоих полов. Думаю, большинство из нас было в величайшем неведении; что меня касается, то могу поклясться, что хотя мне уже исполнилось 16 лет, но я совершенно не знала, в чём состояла эта разница; я сделала больше того, я обещала моим женщинам спросить об этом на следующий день у матери; мне не перечили и все заснули. На следующий день я, действительно, задала матери несколько вопросов, и она меня выбранила».
       Полагаю, что сомневаться в искренности написанного, оснований нет. Ведь в тех главах «Записок», где речь идёт об отношениях с Сергеем Салтыковым, Станиславом Понятовским, с Григорием Орловым, Императрица достаточно откровенна. Вот и в описании того, что с нею произошло после свадьбы она, судя по тону повествования, ничего не скрывает: «Наконец, Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что Великий Князь ждёт своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришёл спать, и когда он лёг, он завёл со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоём в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня... Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но её надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения». 
       Девять лет без изменений! Эту фразу Екатерина Алексеевна повторила затем, уже в 1774 году, в письме, адресованном Григорию Александровичу Потёмкину. А если точнее – именно с такой фразы и начато письмо, названное «Чистосердечной исповедью». Но всё это было через много лет.
       Пока же необходимо заметить, что именно в те праздничные для всех, кроме Екатерины, дни, она окончательно убедилась в том, что в личной жизни ей счастья ожидать не приходится.
       Какими бы сложными ни были её отношения с матерью, но мать была и оставалась для неё самым близким и дорогим человеком, и предстоящий отъезд ещё более усугублял положение. «Со свадьбы моё самое большое удовольствие было быть с нею (с матерью – ред.), – признавалась Екатерина. – Я старательно искала случаев к этому, тем более, что мой домашний уголок далеко не был приятен. У Великого Князя всё были какие-то ребячества; он вечно играл в военные действия, окружённый прислугой и любя только её.
       В «Чистосердечной исповеди», адресованной Потёмкину в 1774 году, есть такая строчка: «…есть ли б я смолоду получила мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась». А ведь такие мысли родились у Екатерины не сразу, не вдруг – они выстраданы нелёгкой ей жизнью в первые годы после замужества.

                «Богатые тоже плачут».
 
       Казалось бы, что ещё надо – достаток, положение, колоссальные перспективы… Но, недаром говорят, что «богатые тоже плачут». Люди великие считают богатством не то, что считают таковым князи из грязи. Екатерина не случайно увлекалась философией – именно в философии она находила мудрые мысли, созвучные со своими душевными чаяниями.
       Ещё в первые дни пребывании в России произошёл такой любопытный случай… В Петербург приехал граф Гюлленборг, который ещё прежде, во время одной из встреч в Гамбурге, поговорив с юной принцессой, посоветовал её матери Иоганне Елизавете побольше заниматься с дочерью, у которой уже проявился философский склад ума. И предрёк принцессе большое будущее. И вот во время встречи в Петербурге, он поинтересовался, как обстоят дела с занятиями философией «при том вихре» событий, в котором она пребывает, и как она оценивает сама себя. Екатерина стала рассказывать о своих делах и занятиях, и, видимо, в чём-то показалась графу самонадеянной, потому что он с тёплой улыбкой сказал:
       – Пятнадцатилетний философ не может ещё себя знать!
       А потом, подумав, предупредил, что в своём положении она окружена множеством подводных камней, о которые легко можно разбиться, если не закалить душу. А для закалки её надо питать самым лучшим чтением. Граф рекомендовал «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, «Письма к Луцилию» и «О счастливой жизни» Луция Аннея Сенеки, «Жизнь Цицерона» и «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье и другие труды.
       «Я тотчас же послала за этими книгами, – писала впоследствии Екатерина Великая, – которые с трудом тогда нашли в Петербурге».
       Графу же обещала набросать свой портрет, дабы он мог видеть, знает ли она себя. «Действительно, я изложила в письме свой портрет, который озаглавила: «Набросок начерно характера философа в пятнадцать лет», и отдала ему. Много лет спустя, а именно, в 1758 году, я снова нашла это сочинение и была удивлена глубиной знания самой себя…»
       Быть может, именно тот разговор подтолкнул её к чтению книг по философии, к попытке осознать своё место в бурном и неустойчивом мире. Много созвучного своим мыслям она нашла у Сенеки, который в своё время писал: «Достичь счастливой жизни трудно, ибо, чем быстрее старается человек до неё добраться, тем дальше от неё оказывается, если сбился с пути; ведь чем скорее бежишь в противоположную сторону, тем дальше будешь от цели. Итак, прежде всего, следует выяснить, что представляет собой предмет наших стремлений; затем поискать кратчайший путь к нему, и уже по дороге, если она окажется верной и прямой, прикинуть, сколько нам нужно проходить в день и какое примерно расстояние отделяет нас от цели, которую сама природа сделала для нас столь желанной».
       Вот одна из дорог, указанная философом: «Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целебным. Держите тело в строгости, чтобы оно не переставало повиноваться душе: пусть пища лишь утоляет голод, питьё – жажду, путь одежда защищает тело от холода, а жилище – от всего ему грозящего. А возведено ли жилище из дёрна или из пёстрого заморского камня, разницы нет: знайте, под соломенной кровлей человеку не хуже, чем под золотой. Презирайте всё, что ненужный труд создаёт ради украшения или напоказ. Помните, что ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души всё меньше неё».
       Да, если бы Екатерине смолоду достался муж, достойный любви, в личной жизни всё могло бы сложиться иначе. В своих «Записках» она размышляла об этом: «Я очень бы любила своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным; но у меня явилась жестокая для него мысль в самые первые дни моего замужества. Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности; этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах или почти что так, и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, чтобы поднять шум из-за этого, следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, насчёт нежностей к этому господину; думайте о самой себе, сударыня. Этот первый отпечаток, оттиснутый на сердце из воска, остался у меня, и эта мысль никогда не выходила из головы; но я остерегалась проронить слово о твёрдом решении, в котором я пребывала – никогда не любить безгранично того, кто не отплатит мне полной взаимностью. Но по закалу, какой имело моё сердце, оно принадлежало бы всецело и без оговорки мужу, который любил бы только меня, и с которым я не опасалась бы обид, каким подвергалась с данным супругом. Я всегда смотрела на ревность, сомнение и недоверие и на всё, что из них следует, как на величайшее несчастье, и была всегда убеждена, что от мужа зависит быть любимым своей женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав. Услужливость и хорошее общение мужа покорят её сердце». 
 
                Первая любовь Екатерины

       Планы Елизаветы Петровны относительно наследника натолкнулись на совершенно неожиданное препятствие, связанное с состоянием здоровья Великого Князя, и как окончательно стало ясно, неспособностью его иметь детей.
       Екатерина Вторая в «Чистосердечной исповеди», адресованной Г.А. Потёмкину, коснулась этого вопроса. Дело в том, что с момента бракосочетания, то есть с 21 августа 1745 года, Елизавета Петровна безуспешно прождала 9 лет, когда же молодая чета подарит наследника. Увы… Всё было тщетно.
       Екатерина Алексеевна вспоминала в 1774 году: «Мария Чоглокова, видя что через девять лет обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот.., а с другой Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том наставляла великая нужда и надобность».
       «Чистосердечная исповедь» адресована избраннику, и потому Екатерина II деликатно, намёками касается щекотливого вопроса. В основном тексте "Записок…" она говорит о предложениях и советах, делаемых ей, более прямо и откровенно.
       Что означало выражение «по видимой его склонности»? Ответ можно найти в воспоминаниях, где Екатерина II подробно рассказывает о первом объяснении и о своём отношении к Салтыкову. Трудно сказать, почему клеветники всех мастей игнорируют то, что говорит сама Императрица, язык повествования которой значительно превосходит по всем литературным параметрам то, что вымучивают из себя многочисленные щелкопёры. Какая нужда изощряться в словесной эквилибристике, если обо всём достаточно ярко и внятно писала сама Екатерина II?
       Справедливее обратиться к сказанному ею самой. Вот как повествовала Государыня о первом своём объяснении с человеком, которому судьба определила оставить заметный след в летописи Отечества Российского: «Во время одного из… концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала:
       – А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет? 
       Тогда он стал мне говорить, что не всё то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.
       Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся; мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать. Он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приёмов, какой дают большой свет и особенно Двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся».
       А рядом – совершенно иной экземпляр – грубый, необразованный, косноязычный, так и не освоивший в должной степени русского языка, но научившийся бранным словам. Да к тому же ещё волочившийся за всеми женщинами подряд, которые принимали волокитство только благодаря титулу волокитчика, да из желания насолить Великой Княгине Екатерине Алексеевне, к которой испытывали жгучую зависть.
       Но Екатерина вовсе не была такой, какою её постоянно стремятся выставить книжные и телевизионные знатоки тайн чужих постелей, то бишь «сплетники, – по меткому определению княгини Ливен, –  хуже старой бабы». Если Екатерина и обращала внимание на ухаживания, то, как сама искренне восклицала: «Бог видит, что не от распутства, к которой никакой склонности не имею».
       И ухаживаниям Салтыкова она сопротивлялась долго, вовсе не подозревая, что отчасти они вызваны не только его несомненным к ней чувством, но и настоятельными рекомендациями Марьи Чоглоковой, ответственной за рождение наследника.
       «Я не поддавалась всю весну и часть лета, – читаем далее в «Записках», – я видала его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми; я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила:
       – Почему  вы знаете, может быть, моё сердце занято в другом месте?
       Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали ещё жарче. При всём этом, о милом супруге и речи не было, ибо это было дело известное и знакомое, что он не любезен даже с теми, в кого влюблён, а влюблён он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами; только та, которая носила имя его жены, была исключена из его внимания».
       Между тем, Сергей Салтыков всё более сближался с Чоглоковыми, явно по интересам обоюдным. Елизавета Петровна, обеспокоенная судьбою России, искала путь добиться рождения наследника престола любым способом, пусть даже и путём привлечения к этому тонкому делу посторонних лиц. Именно Чоглоковы создавали условия для более короткого сближения Екатерины с Сергеем Салтыковым, чтобы тот мог сделать то, на что неспособен Пётр Фёдорович.
       Но помехой, как это не будет звучать неожиданно для иного читателя, привыкшего к извращённой информации по этому поводу, помехой было именно то, что сама Екатерина «к распутству никакой склонности не имела». И её лёгкий флирт с Салтыковым не давал желаемых результатов. И в то же время ни Государыня, ни Чоглоковы не опустились до того, чтобы напрямую повелеть Екатерине вступить с Сергеем Салтыковым в близкие отношения. Всех тонкостей того, что происходило у Петра с вдовой Грот, Екатерина не знала, но явно было одно – там ничего не получалось.
       Сведения об ухаживании Салтыкова за Екатериной дошли до Императрицы, о чём стало известно и самой Екатерине. Но опасения Великой Княгини оказались напрасны – упрёков она не услышала.
       Время шло, а наследника не было, и тогда Чоглокова вынуждена была перейти в наступление. Многое открывает в тайне рождения наследника то, что рассказала Екатерина в своих записках далее: «Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала: «Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьёзно». Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своём благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.
       Я дала ей высказать всё, что она хотела, не прерывая, и вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумлённая, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала: «Вы увидите, как я люблю своё Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: представляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то последний». На что я воскликнула: «Нет, нет, отнюдь нет». Тогда она мне сказала: «Ну, если это не он, так другой, наверно». На это я не возразила ни слова, и она продолжала: «Вы увидите, что помехой вам буду не я».
       Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после пасхи».
       По поведению Чоглоковой Екатерина не могла не понять, что всё идёт от Императрицы и что кандидаты в отцы наследника уже обсуждены, но выбор оставался за нею самой…
   
      Владислав Ходасевич писал по этому поводу: «Бездетность брака сердила и волновала Императрицу Елизавету Петровну. Недовольная и огорчённая поведением своего племянника, выказывающего все признаки если не сумасшествия, то, во всяком случае, крайнего слабоумия, Императрица была права, мечтая о передаче престола не непосредственно Петру Фёдоровичу, а будущему его сыну. Неограниченная власть и отсутствие точного закона о престолонаследии давали ей возможность со временем отстранить не оправдавшего её надежд племянника и объявить наследником ребёнка, который бы должен родиться от его брака».
       Комментируя же описанный в «Записках Екатерины II» разговор с Марьей Чоглоковой, он сделал справедливый вывод: «Вряд ли заботливая Чоглокова действовала за свой страх. С большой вероятностью можно предположить, что между нею и Императрицей (Елизаветой Петровной – Н.Ш.) состоялось совещание, на котором решено было не замечать любовного увлечения молодой Великой Княгини и об этом решении довести до её сведения. Таким образом, у Екатерины были развязаны руки. Теперь она уже могла почти без всякого риска отдаться чувству, постепенно завладевшему ею. Этим чувством была любовь к молодому, изящному и решительному придворному Сергею (Васильевичу – Н.Ш.) Салтыкову. Ободрённая намёками Чоглоковой, а может быть и самой Императрицей, Екатерина окончательно перестала противиться его домогательствам. Осенью 1753 года роман перешёл в связь, а через год после того, 20 сентября 1754 года Екатерина родила ребёнка, наречённого Павлом. Это и был будущий Император».
       Но теперь предстояло спрятать концы в воду. Ни сама Императрица, ни Великая Княгиня не были заинтересованы в огласке. К тому же, огласка могла поколебать и так ещё не слишком прочный трон, расшатанный весьма частыми в первой половине XVIII века дворцовыми переворотами. То, что в официальной истории не осталось и намёка на отцовство Салтыкова, вполне понятно – это противоречило интересам Двора. Владислав Ходасевич, внимательно изучавший биографию Павла I, не мог обойти стороной его происхождение. Он проанализировал всё то, что было известно о способностях Петра Фёдоровича, и выяснил, что с помощью некоего Брессана, камер-лакея Петра Фёдорович в Ораниенбауме отыскали «хорошенькую вдову г-жу Грот, согласившуюся «испытать» Великого Князя». Об этой вдове Грот Императрица упоминала в «Чистосердечной исповеди», написанной ею 21 февраля 1774 года и адресованной Григорию Александровичу Потёмкину. Пётр Фёдорович испытания не выдержал. Но надо было каким-то образом доказать обществу способности Великого Князя к деторождению, ведь Двор уже заговорил о романе Салтыкова и Великой Княгини Екатерины. Лучший способ бороться со слухами – распустить другие слухи. В распускании слухов принял участие и Сергей Салтыков, который, сумев втереться в доверие к Великому Князю, уговорил обратиться к врачам, которых сам и предложил, поскольку их задача была, если не вылечить, то, по крайней мере, объявить об излечении и хотя бы в глазах общества «сделать его настоящим мужем Екатерины».
       Обращение к врачам не привело к излечению, и спустя три года, когда Екатерина родила дочь Анну, Пётр Фёдорович заявил в кругу близких ему друзей, что Бог знает, откуда берутся беременности у его жены, что он совершенно не при чём и не знает, должен ли принимать на свой счёт рождающихся детей. Разве это не является ещё одним доказательством того, что Павел Петрович не его сын?!
       Владислав Ходасевич писал: «Салтыков не только считал себя отцом ребёнка, но и позволял себе впоследствии намекать на это при иностранных дворах». В «Чистосердечной исповеди» Екатерина II сообщила: «По прошествии двух лет Сергея Салтыкова послали посланником, ибо он себя нескромно вёл, а Марья Чоглокова у Большого Двора уже не была в силе его удержать». Он был отправлен в Швецию и Саксонию с известием о рождении наследника Павла. В своих «Записках» Императрица упоминала об этом посольстве: «Я узнала, что поведение Сергея Салтыкова было очень нескромно и в Швеции, и в Дрездене, и в той и в другой стране он, кроме того, ухаживал за всеми женщинами, которых встречал». Кроме чего? Императрица не указала, но, скорее всего, ей не нравились его намёки на то, что он является отцом Павла.

                Так чей же сын Павел Первый?

       Нередко можно слышать от читателей вопрос: если Павел сын Салтыкова, почему же он столь сильно похож на Петра Фёдоровича? Этот вопрос навеян исторической литературой, причём, в первую очередь, теми произведениями, которые «обслуживали» сохранение династической тайны, раскрытие которой могло быть не только неприятно, но и опасно для русского престола. Но разве кто-то пытался сравнивать портреты Сергея Салтыкова и Павла? А если сравнить, то можно убедиться, что в них очень и очень большое сходство.
       А вот мнение Владислава Ходасевича относительно сходства Павла с Петром Фёдоровичем: «Дошедшие до нас портреты вовсе не позволяют заметить особого сходства Павла Петровича с Петром III, но много говорят о его сходстве с принцем Ангальт-Цербтским, его дедом со стороны матери, от которого унаследовал он характерные черты своего лица: некоторую одутловатость, выпуклый лоб и вздёрнутый нос. Что касается характера Павла Петровича, склада его ума, идей, которые им господствовали, то здесь он имеет лишь самое внешнее, самое поверхностное сходство с Петром III. Подобно последнему, Павел был раздражителен, резок, вспыльчив, настроение его часто сменялось одно другим. Он, как и Пётр III, чрезвычайно боялся, как бы не упрекнули его в недостатке самостоятельности. Но и другой сын Екатерины II, Алексей Бобринский, происхождение которого от Григория Орлова никогда никем не оспаривалось, обладал теми же свойствами, хотя условия его жизни давали ему на это гораздо менее права, чем Павлу».
       Думается, причины надо искать не в происхождении, а в том, в каких условиях оказались и Пётр Фёдорович, и Павел Петрович. Оба они очень долгое время ожидали своего часа вступления на престол, а потому страдали от недостатка самостоятельности, вызванной положением наследника престола, но не Императора. Что же касается раздражительности, вспыльчивости и подозрительности, то у Павла они не были врождёнными. Его биографы в один голос утверждают, что Павел рос живым, общительным, весьма развитым отроком, а его учитель математики Порошин даже заявлял, что «если бы Павел Петрович были партикулярным, то они могли вполне стать нашим российским Паскалем», то есть очень высоко ценил его способности к математике. Известно, что Павел Петрович прекрасно танцевал, причём многие придворные балы были открываемы первым танцем его с матерью – Императрицей Екатериной, после чего он танцевал с придворными дамами. Он был великолепным наездником и легко побеждал в конных состязаниях, так называемых «каруселях». Ну и, конечно, вовсе не о сходстве с Петром Фёдоровичем говорит то, что у него не было слабости в том вопросе, в котором была слабость у его мнимого отца. У Павла Петровича, как известно, было четыре сына и четыре дочери. А в последнее время доказано, что незадолго до второго брака, у него родился сын от романа с Софьей Чарторыжской, которого нарекли Симеоном Афанасьевичем Великим.
       Вот как оценивает автор «Истории русского масонства» Борис Башилов черты характера Павла, «прежде чем тяжёлая, ненормальная жизнь, которая досталась на его долю, подорвала его силы»:
       «Многие из знавших близко Павла I лиц единодушно отмечали рыцарские черты его характера. Княгиня Ливен утверждала: «В основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью».
       В мемуарах А.И. Вельяминова-Зернова мы встречаем такую характеристику нравственного облика Павла I: «Павел был по природе великодушен, открыт и благороден; он помнил прежние связи, желал иметь друзей и хотел любить правду, но не умел выдерживать этой роли. Должно признаться, что эта роль чрезвычайно трудна. Почти всегда под видом правды говорят царям резкую ложь, потому что она каким-нибудь косвенным образом выгодна тому, кто её сказал».
       Де Санглен в своих мемуарах писал, что «Павел был рыцарем времён протекших». Если быть точным, то правильнее было бы сказать не «рыцарь», а «витязь», ибо рыцарь – плохое слово. Рыцарь – не наше слово. Рыцарство для России – это жестокие набеги звероподобных тевтонов на псковские и новгородские земли, это осквернения Православных святынь, это убийства и сожжения заживо детей, женщин, стариков, это бесчеловечные пытки попавших в плен русских воинов. Рыцарство – это агрессия, это коварный удар из–за угла. Вспомним, с каким ожесточением рвались на Русскую Землю, стонавшую под ордынским игом, немецкие псы–рыцари. Они «по–рыцарски» спешили воспользоваться ослаблением Руси, чтобы грабить, жечь и убивать. И подобных примеров не счесть. Так что же такое рыцарство? На Руси рыцарей не было. На Руси были витязи, для доказательств достоинств которых не нужно было прибавлять «благородный». Благородство, честь, достоинство – отличительная черта каждого Православного витязя. На Западе же, сами того не осознавая, подчеркивали, что тот, кого зовут «благородный рыцарь», быть может, и имеет человеческие качества, остальные же рыцари – просто низкие и коварные убийцы. Рыцарством, по–видимому, считается на западе и рыцарский поступок папы римского, который в канун батыева нашествия на Русь, запретил купцам католических стран продавать Русским князьям стратегическое сырьё, а самому Батыю сделал подарок, послав военным советником своего агента, рыцаря, заметьте, католического ордена Святой Марии Альфреда фон Штумпенхаузена. Этот рыцарь согласовывал по задачам, рубежам и времени действия западных бандитов с бандитами степными. А задачи и у тех и у других были примерно одинаковы – захват чужих земель и чужого добра, порабощение народа и приобретение рабов. Ну и, конечно, борьба с Православной верой, объединяющей Русские Земли и мешающей коварным планам рыцарских и степных хищников.
       Впрочем, называя Государя Императора Павла Первого рыцарем времён протекших, его современник де Санглен, просто не задумывался над истинным значением слова «рыцарь». Он отдавал должное личному мужеству Российского Императора. Не только де Санглен, многие европейские политики были потрясены поступком Павла I, который, желая уничтожить наполеоновские войны в самом зародыше, послал вызов на дуэль Наполеону Бонапарту. Государь предложил «корсиканскому чудовищу» (так звали Наполеона сами французы) драться в Гамбурге и поединком положить конец кровавым битвам в Европе, вызванным Французской революцией. Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков, долгое время находившийся в числе приближённых к Императору людей, отметил: «Несмотря на всю причудливость и не современность подобного вызова, большинство европейских монархов отдали полную справедливость высокогуманным побуждениям, руководившим Русским Государём, сделавшим столь серьёзное предложение с полною искренностью и чистосердечием». Добавим: с тем чистосердечием, с которым Император Павел Петрович всегда относился к людям.
       По свидетельству Николая Александровича Саблукова, лично знавшего Императора и оставившего записки-расследования о цареубийстве, «Павел знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский, немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знакам с историей и математикой; говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».
       Какое же здесь сходство с мнимым отцом? Пётр Фёдорович косноязычно изъяснялся на русском языке, а в науках и вовсе не был искушён.   

                Горькое материнство

       Екатерина Алексеевна рассказала в записках: «Однажды, когда я вошла в покои Его Императорского Высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить при помощи перегородок.
       Я спросила, что это значило; он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости, которая была у него на столе в этом кабинете, и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военного времени; что его легавая собака поймала крысу, и что тотчас же она была повешена, как я её вижу, и что она останется там, выставленная на показ публике, в течение трёх дней, для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, в виду той важности, какую он этому придавал; я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот…».
       Печальный юмор этой части записок перекликается с возгласом, быть может, даже притупленным временем воплем отчаяния: «есть ли б я в участь получила с молода мужа, которого бы любить могла…». Все горькие впечатления молодости будущей Императрицы отразились в этой короткой фразе, попросту незамеченной хулителями и клеветниками всех мастей, недалеко ушедшими по своим умственным способностям от вешателя крыс.
       Шёл 1745 год… Петру было 26 лет… И в этом возрасте он с полной серьёзностью рассуждал о преступлении крысы и военно-полевом суде над ней.
       Нет, «не от распутства, к коему склонности» не имела, родила Екатерина своего первенца, которого нарекли Павлом, от Сергея Салтыкова.
       Ещё во время беременности Екатерина начала понимать, что рано или поздно с Сергеем Салтыковым, которого она полюбила, придётся расстаться. В её Записках проскальзывают признания, что каждая разлука с ним приносила ей боль. Когда двор переезжал из Москвы в Петербург, Екатерина «умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова… не оставили в Москве…». Но его записали в свиту малого двора. Тем не менее, она призналась: «…у меня постоянно навёртывались слёзы на глаза, и тысячу опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что всё клонится к удалению Сергея Салтыкова…».
       До родов этого не сделали только из опасений за судьбу ожидаемого важнейшего мероприятия – щадили  чувства будущей матери. И вот около полудня 20 октября (1 октября) родился Павел. «Как только его спеленали, – писала Екатерина, – Императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего Императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней».
       Здесь явно проявилось желание Елизаветы Петровны взять под своё крыло и свою опеку того, кого она определила в свои преемники. Императрица была хорошо осведомлена о выходках Великого Князя, который в те дни пил беспробудно, и лишь однажды заглянул к супруге, справился о здоровье и тут же удалился, заявив, что «не имеет времени оставаться».
       Уж кто-кто, а он то отлично понимал, что не имеет ни малейшего отношения к новорождённому.
       Нелёгкими для Екатерины были дни после родов, Вот только несколько выдержек из Записок: «Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил, а Императрица занималась ребёнком…». «Со следующего дня (после родов) я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль… и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моём здоровье…».
       А далее в «Записках» говорится о том, что пришлось перенести испытать молодой маме, которой ребёнка показывать нужным не считали: «Я то и дело плакала и стонала в своей постели», – признается она. Даже на крестины маленького Павла её не пригласили: «На шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нём только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нём Императрица, и это могло быть принято дурно. Она и без того взяла его в свою комнату и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душила…».
       Вскоре после крестин Екатерине сообщили, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении Павла в Швецию. Этого и следовало ожидать. Держать при дворе такого свидетеля рождения наследника было бы опрометчиво, тем более он вёл себя не очень скромно. Вот когда Екатерина поняла, что по настоящему привязалась к нему, а, быть может, даже полюбила. Недаром, признаваясь в «Чистосердечной исповеди» о своих отношениях с Понятовским, она откровенно написала, что это произошло «после года и великой скорби». А тогда, после отъезда Сергея Салтыкова, она «зарылась больше, чем когда-либо в свою постель, где я только и делала, что горевала».
       «Когда прошло 40 дней со времени моих родов, – вспоминала далее Екатерина Вторая, – … сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного; но в ту же самую минуту, как молитвы были кончены, Императрица велела его унести и ушла…».
       Интересны наблюдения иностранцев и оценки, сделанные ими, по поводу происходящего при Российском Императорском Дворе. Прусский посланник доносил Фридриху II: «Надобно полагать, что Великий Князь (Пётр Фёдорович – Н.Ш.) никогда не будет царствовать в России; не говоря уже о его слабом здоровье, которое угрожает ему рановременною смертью… надобно признаться, что поведение его вовсе не способно привлечь сердца народа. Непонятно, как принц его лет может вести себя до такой степени ребячески. Некоторые думают, что он притворяется, но в таком случае он был бы мудрее Брута. К несчастью, он действует безо всякого притворства. Великая Княгиня ведёт себя совершенно иначе».
       Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчёт наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после неё престол мог занять именно Великий Князь Пётр Фёдорович. Великая Княгиня, даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более, Великий Князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.
       О Екатерине же складывалось мнение совершенно противоположное, нежели о Петре. Английский посланник Ульямс писал в 1755 году: "Как только она приехала сюда, то начала стараться всеми силами приобрести любовь русских. Она очень прилежно училась их языку и теперь говорит на нём в совершенстве (как говорят мне сами русские). Она достигла своей цели, и пользуется здесь большой любовью и уважением. Её наружность и обращение очень привлекательны. Она обладает большими познаниями о Русском государстве, которое составляет предмет её самого ревностного изучения. Канцлер говорит мне, что ни у кого нет столько твёрдости и решительности».
       Именно в те годы своей молодости будущая Императрица написала весьма значительные строки: «Желаю и хочу только блага стране, в которую привёл меня Господь. Слава её делает меня славною. Вот моё правило, и я буду счастлива, если мои мысли могут в том содействовать».
       Заметки, сделанные Екатериной, когда она была ещё Великой Княгиней, говорят о том, что она задумывалась о предстоящем Царствовании.
• «Я хочу, чтобы страна и поданные были богаты: вот начало, от которого я отправляюсь.
• Я хочу, чтобы повиновались законам; но не рабов; я хочу общей цели – делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества, и не тирании.
• Противно христианской религии и справедливости делать рабов из людей, которые все получают свободу при рождении". (Здесь ощущается явный намёк на освобождение крестьян, закрепощённых Петром I).
• Власть без доверия народа ничего не значит.
• Приобретите доверенность общества, основывая весь образ ваших действий на правде и общественном благе».
       Не давали покоя и мысли о воспитании сына, которого она именует по европейски принцем:
• «По моему мнению, есть два правила при воспитании принца: это, сделать его благодетельным и заставить его любить истину. Таким образом, он сделается любезным пред Богом и у людей.
• Пусть связывают мне руки, когда хотят помешать злу; но оставляйте меня свободною делать добро".
        Что же касается личной жизни, то она оставалась по-прежнему безрадостной. В «Чистосердечной исповеди» читаем: «По прошествии года и великой скорби приехал нонешний король польский…».
       «Исповедь» датирована 1774 годом. Написана она, по мнению исследователей, 21 февраля. Королём в то время (как выразилась она «нонешним») был Станислав Август Понятовский.
       «Сей был любезен и любим от 1755 до 1761 г.», – признаётся Императрица Екатерина Потёмкину, которому, как мы уже говорили, и адресована исповедь. Здесь важно отметить, что, касаясь столь деликатных моментов биографии Императрицы, исследователь, историк, биограф не должен забывать, что героиня его исследований не только Императрица, но ещё и женщина. Именно по этой немаловажной причине необходимо соблюдать корректность и позволять себе размышления только над тем, в чём она сама признаётся, а не смаковать выдуманное клеветниками и злопыхателями. И не след домысливать и додумывать что означает «любезен и любим», а лучше послушать саму героиню.
       В «Записках» Екатерина Алексеевна упоминает о нескольких встречах с Понятовским, который в 1756 году состоял в свите английского посланника, затем сообщает, что 1757 году он снова прибыл в Петербург уже в качестве посланника польского короля. В словах Екатерины не содержится даже намёка на какие-либо особые отношения с Понятовским, хотя имя Станислава Августа упоминается достаточно часто. Там же опровергаются предположения некоторых исследователей эпохи и биографов, что Понятовский был удалён из Петербурга за связь с Великой Княгиней. Истинная причина, по словам самой Екатерины, в политических интригах Понятовского.
       9 декабря 1758 года Екатерина родила дочь. Вот как рассказала об этом в своих записках она сама: «… Я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила Императрицу разрешить дать её имя; но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Её Императорского Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери Великого Князя».
       В «Записках…» упомянуто о реакции на это со стороны Петра Федоровича: «Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: «Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт». Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал мне эти слова прямо в пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: «Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору Империи». Лев Нарышкин пошёл действительно к Его Императорскому Высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил в ответ: «Убирайтесь к чёрту и не говорите мне больше об этом».
       Некоторые историки пытались на свой лад трактовать сказанное и даже делали вывод, что родившаяся девочка была дочерью Понятовского. Но Екатерина Алексеевна не дала и намёка на то в данном случае, в отличии оттого, что говорила она весьма прозрачно относительно рождения Павла. А, следовательно, и историк не вправе делать свои умозаключения. Единственно, что подчеркнула Великая Княгиня, так это явно безнравственное заявление Великого Князя. Так и читается в его адрес сквозь строки: «Коли не можешь быть мужчиной, так молчи».
       Вольтер в своё время сказал, что тайна кабинета, стола и постели Императора (добавим – членов императорской фамилии) не может быть  разоблачаема иностранцем (добавим, что и никем другим тоже). Поэтому оставим гадания по поводу тех случаев, когда сама Екатерина Алексеевна не считала нужным открывать тайну.
       После рождения Анны Екатерина оказалась в том же положении, что и после рождения Павла. Ей выдали в награду шестьдесят тысяч рублей и опять забыли о ней: «… я была в моей постели одна-одинёшенька, и не было ни единой души со мной…».
       Посещала же Великую Княгиню по её словам «обычная маленькая компания, которую составляли как прежде, Нарышкина, Сенявина, Измайлова и граф Понятовский…».
       В «Чистосердечной исповеди» Екатерина признаётся, что поначалу она «отнюдь не приметила» Понятовского, «но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза его были отменной  красоты, и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другие».
       Видный исследователь екатерининской эпохи Вячеслав Сергеевич Лопатин указывает, что «прекрасно образованный и воспитанный Понятовский был близок Екатерине по своему интеллекту. Он разделял её интересы и вкусы. Обожая великую княгиню, граф Станислав Август с уважением относился к её высокому положению. Единственный из возлюбленных Екатерины Понятовский запечатлел её портрет: «Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов, когда красота, данная её натурой, расцвела пышным светом. У неё были чёрные волосы, изумительная фигура и цвет кожи, большие выразительные голубые глаза, длинные, тёмные ресницы, чётко очерченный нос, чувственный рот, прекрасные руки и плечи. Стройная, скорее высокая, чем низкая, она двигалась быстро, но с большим достоинствам. У неё был приятный голос и весёлый заразительный смех. Она легко переходила от простых тем к самым сложным».
       Комментируя этот отзыв, В.С. Лопатин пишет: «Возможно, Понятовский преувеличивал красоту Екатерины как женщины, но современники единодушно отмечали её обаяние».

                В борьбе за власть

       Между тем, положение Великой Княгини при Дворе становилось всё опаснее. Она понимала это и отразила в записках ту обстановку: «Я увидела, что остаются на выбор три, равно опасные и трудные пути: 1-е, разделить судьбу Великого Князя, какая она ни будет; 2-е, находиться в постоянной зависимости от него и ждать, что ему угодно будет сделать со мною; 3-е, действовать так, чтобы не быть в зависимости ни от какого события. Сказать яснее, я должна была либо погибнуть с ним или от него, либо спасти самоё себя, моих детей и, может быть, всё государство от тех гибельных опасностей, в которые, несомненно, ввергли бы их и меня нравственные и физические качества этого государя».
       Вот как описывает обстановку последних лет царствования Императрицы Елизаветы Петровны автор «Истории Екатерины II» А. Брикнер: «Мало по малу, вопрос о том, что будет с Россией после кончины Императрицы (Елизаветы Петровны), становился жгучим, животрепещущим. При слабом здоровье Елизаветы, при постоянно возобновляющихся и опасных припадках, нельзя было не заняться этим вопросом… Пётр сближался преимущественно с лакеями, егерями и псарями. Екатерина… служила предметом внимания наиболее выдающихся сановников, которые, в виду предстоящей перемены на престоле, искали расположения Екатерины… С особенно напряжённым вниманием английский дипломат Ульямс наблюдал во время начала Семилетней войны за настроением умов при русском дворе. Он сообщал в донесениях своему правительству, что Великая Княгиня весьма деятельна, что её очень любят, но что некоторые люди её боятся; что лица, приближённые к Императрице, стараются сблизиться с нею. То были Разумовские и Шуваловы… Предложение (от Шуваловых – ред.) было сделано сперва через князя Трубецкого, потом через племянника его, Ивана Ивановича Бецкого. Екатерина отвечала, что согласна сблизиться с Шуваловыми, если они будут вполне содействовать её видам… Шуваловы были важны Екатерине вследствие близких отношений к Императрице Елизавете…».
       А.Г. Брикнер, подробно охарактеризовав деяния Екатерины, сделал вывод: «Из всех этих данных видно, каким образом Екатерина была занята мыслью о будущем своём царствовании. Нет сомнения, что тогда уже она мечтала о возможности устранения Петра».
       В 1757 году один из дипломатов писал: «Один Бог ведает, кто будет наследником в случае смерти Императрицы, что может случиться внезапно, и даже не считается отдалённым, судя по состоянию здоровья Её Величества… Никто ничего не ожидает от Великого Князя… каждый верит, что есть непременное духовное завещание, сделанное в пользу юного Великого Князя (Павла – Н.Ш.), за исключением его отца; думают, что граф Шувалов будет назначен правителем».
       Нет сомнений в том, что Екатерина выслушивала делаемые ей предложения и даже шла на сближение с теми или иными сановниками, но никогда не замышляя каких-либо действий против Императрицы Елизаветы Петровны. Она, безусловно, знала, что Пётр ищет любой предлог избавиться от неё и в лучшем случае добиться отправки в Германию, в худшем – в Сибирь. Елизавета Петровна, судя по документам эпохи, понимала это, ибо не воспользовалась целом рядом видимых причин, чтобы расправиться  с Екатериной, а, напротив, в конфликтах между Петром и Екатериной принимала сторону Великой Княгини. У неё было даже опасения, что Пётр может организовать покушение с целью захвата власти. Те, кто разделял подобные опасения, понимали, что затем последует ссылка или заточение Екатерины и Павла, Пётр же женится на своей фаворитке Воронцовой. Обстановка при дворе накалялась. Активизировали свою деятельность и иностранные дипломаты. Англичане боялись усиления при дворе сановников, более расположенных к Франции и наоборот.
       В то же время французов беспокоила приверженность Великого Князя Петра Фёдоровича прусскому королю. Россия уже достигла к тому времени такого могущества, не учитывать коего в европейской политике было невозможно. И чем более было признаков того, что дни Елизаветы Петровны сочтены, тем решительнее действовали группировки.
       Казалось бы, достаточно прочное положение Екатерины, опирающейся  на Разумовских, Шуваловых и Бестужева, сильно пошатнулось после падения последнего. Екатерина считала главным виновником падения Бестужева вице-канцлера Воронцова, который расчищал таким образом дорогу Великому Князю и своей дочери – фаворитке Петра Фёдоровича и ослаблял позиции Великой Княгини. Во всяком случае, арест Бестужева был вызван какой-то коварной клеветой, участником которой, скорее всего, стал Великий Князь.
       Об аресте Бестужева Екатерине первым сообщил Понятовский. Екатерина встревожилась не на шутку. У Бестужева находился документ, который мог дорого ей стоить. Документом тем был манифест, подготовленный для обнародования в случае внезапной кончины Императрицы и предоставлявший Екатерине значительную роль в руководстве страной.
       Вот что говорится об этом документе в «Записках…»: «Болезненное состояние Императрицы и её частые конвульсии заставляли всех думать о будущем. Граф Бестужев и по месту своему и по своим способностям, конечно, не менее других должен был заботиться о том, что предстояло. Он знал, что Великому Князю с давних пор внушено к нему отвращение. Ему хорошо была известна умственная слабость этого государя, рождённого наследником стольких престолов. Очень естественно было, что этот государственный человек, как всякий другой, желал удержаться на своём месте. Он знал, что я уже много лет перестала внимать внушениям, которые отделяли меня от него. Кроме того, в личном отношении, он, может быть, считал меня единственным существом, на котором, в случае смерти Императрицы, могла быть основана надежда общества. Вследствие таких и подобных размышлений, он составил план, чтобы, как скоро Императрица скончается, Великий Князь по праву был объявлен Императором, но чтобы в тоже время мне было предоставлено публичное участие в управлении; все лица должны были оставаться на своих местах; Бестужев получал звание вице-президента в трёх государственных коллегиях: иностранной, военной и адмиралтейской. Таким образом, желания его были чрезмерны».
       Екатерина, поблагодарив Бестужева, приславшего ей манифест «за добрые намерения», однако, возражала ему, ссылаясь на неисполнимость прожектов. Бестужев продолжал работать над документом, переделывая его много раз. Екатерина не перечила Бестужеву, как она говорила, «упрямому старику, которого трудно было разубедить, когда он что-нибудь забирал себе в голову». Но считала вредным в трагический для государства момент (смерть Государыни) разжигать конфликт между собой и Петром Фёдоровичем. Таким образом, этот документ был, вполне возможно, не только безобидным, но и неисполнимым, к тому же и не разделяемым самой Великой Княгиней, но именно существование его ставило её в весьма опасное положение – почти на край гибели…
       А вскоре стало известно и то, что открыта переписка Бестужева с Понятовским. «Тем не менее, – писала Екатерина, – я была убеждена, что относительно правительства я не заслуживала ни малейшего упрека».
       И действительно, ничего антигосударственного не было ни в манифесте, ни в переписке Понятовского. Что же касается личных взаимоотношений Екатерины и Понятовского, то Елизавета Петровна давно была в курсе их, но не препятствовала, ибо понимала, кто есть Пётр Фёдорович. Но!.. Она ведь сама призвала его в Россию, сама сделала наследником престола, и теперь деваться было некуда. Приходилось терпеть и надеяться, на то, что ещё удастся устроить всё в пользу смышленого, одарённого, физически  крепкого Великого Князя Павла.
       Конечно, если бы Елизавета Петровна узнала о манифесте, заранее подготовленном на случай своей смерти, вряд ли бы пришла в восторг, чтобы там не содержалось. Разве ж могли быть приятны размышления придворных и близких, ожидающих смерти Государыни, самой Государыне?
       И потому у Екатерины отлегло от сердца, когда ей сообщили верные люди, что Бестужев успел сжечь манифест. Но были найдены её письма к осуждённому Апраксину, которые, правда, призывали его к храбрым и решительным действиям и потому не составляли криминала. Открыты были и тесные отношения с Бестужевым.
       А.Г. Брикнер отметил: «Падение Бестужева не могло не уничтожить, хотя бы временно, многих надежд Екатерины. Канцлер был её сильным союзником и другом; через него она принимала участие в управлении голштинскими делами, через него она могла надеяться достигнуть участия в управлении России после кончины Елизаветы».
       Великий Князь, сподвижники которого заявляли меж собой о Екатерине: «Надо раздавить змею», падению Бестужева радовался особенно.
В те дни Екатерина писала Понятовскому: «Хотя я в крайней горести ныне, но ещё надежду имею, что несказанные Божие чудеса и в сём случае помогут надеющимся на него».
       Екатерина Алексеевна понимала, что разговор с Императрицей Елизаветой Петровной не может быть лёгким, ведь, несмотря на то, что в целом царствование этой Государыни отличалось некоторыми мягкость и кротостью, по сравнению с правлениями предшествующими, в нём ещё сохранялось слишком «много грубого, отдававшего Петровской эпохой». Елизавета Петровна унаследовала отцовскую вспыльчивость. Биографы отмечают, что она нередко «собственноручно колотила придворных по щекам и обладала доведённой до виртуозности способностью браниться, бранилась с чувством и продолжительно, припоминая все ранее нанесённые ей обиды, делая колкие намёки и изливая целые потоки не нежных, не идущих к делу и наивных слов». Впрочем, как отметил М.Богословский в книге «Три века», «такие вспышки гнева не влекли за собой серьёзных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили также быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам».
       В то же время, было известно и о том, что Императрица вполне могла пойти и крайнюю суровость, даже жестокость к подданным, если считала это необходимым для дела государственной важности, или, по крайней мере, так ей казалось. Безусловно, Екатерина Алексеевна знала о так называемом «дамском заговоре», окончившемся плачевно для заговорщиков. Правда, Екатерина Алексеевна против Императрицы ничего не замышляла, но ведь заинтересованным лицам доказать злой умысел в её действиях с помощью пыток выбранных для того придворных особого труда не составляло. Тем более, разговоры о том, что Великая Княгиня вполне может украсить престол, постоянно шли по городу.
       Заговоры же против Елизаветы Петровны в первые годы царствования имели место. М.Богословский отметил, что правительница Анна Леопольдовна «благодаря своей мягкости… приобрела симпатии в гвардии и в высшем обществе и оставила по себе сожаление». Уже в 1742 году был раскрыт и разгромлен заговор, в котором участвовали офицеры Преображенского и Измайловского полков. А спустя год сложился новый заговор, возглавляемый тремя великосветскими дамами. М.Богословский, касаясь его, заметил, что XVIII век не случайно назвали веком господства дам: «Дамы царят в салонах, занимают престолы или управляют теми, кто занимает престолы. Дамы ведут войну против прусского короля (имеются в виду Елизавета Петровна и Мария Терезия – Н.Ш.). Нет ничего удивительного, что дамы оказались и во главе заговора. Это были: Н.Ф.Лопухина, А.Г.Бестужева, свояченица канцлера, жена его брата Михаила, и Софья Лилиенфельд, жена камергера. Разными нитями, и, конечно, в значительной мере романического свойства, они были связаны с брауншвейгской фамилией или с лицами, пострадавшими при её падении. Около руководительниц группировался кружок гвардейских офицеров, а вдохновителем этого великосветского общества был австрийский посол граф Бота… Предприятие не пошло, однако, далее простой болтовни: в кружке выражали недовольство поведением Императрицы, осуждали её поездки в придворные резиденции для устройство попоек, сомневались в её правах на престол, как дочери Петра, рождённой за три года до брака; офицеры смеялись над «бабьим» правлением. Дамский заговор вызвал против себя также женский образ действий. Всё это Лопухинское дело было до крайности преувеличено и раздуто и чуть не повело к разрыву австрийского союза. Мария – Терезия вынуждена была отозвать посла и даже подвергнуть его на некоторое время аресту для успокоения разгневанной союзницы. Руководительницы жестоко поплатились. Лопухина была знаменитой красавицей – единственной соперницей Елизаветы, – вот в чём состояло её главное преступление, которого та не могла ей простить… Лопухина и Бестужева были биты кнутом на площади и с вырезанием языков отправлены в Сибирь. Даже члены Тайной канцелярии просили Императрицу пощадить третью участницу, Софью Лилиенфельд, находившуюся в состоянии беременности, и избавить её от тягостных очных ставок. На докладе канцелярии Елизавета написала резолюцию, столько же ужасную по содержанию, сколько и по орфографии: «Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на её болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче желеть не для чего, луче чтоб и век их не слыхать, нежели ещё от них плодоф ждать».
       Этот заговор сослужил недобрую службу и брауншвейгскому семейству, которое Императрица отпустила за границу. Но после раскрытия заговора, она стала опасаться, что кто-то попытается использовать имя младенца Иоанна Антоновича для новых смут, приказала вернуть семейство. Родителей несостоявшегося Императора сослали в Холмогоры, а его самого заточили в Шлиссельбургскую крепость.
       Чего же могла ожидать Екатерина Алексеевна в том случае, если клевета на неё достигла бы цели, и Императрица Елизавета Петровна сочла её опасной соперницей? Нужно было как-то убедить Государыню в том, что она не ищет трона, что, если это нужно для общего дела, готова покинуть Россию. Вот как вспоминала она об этом в «Записках…»: «Решение моё было принято, и я смотрела на мою высылку или не высылку очень философски; я нашлась бы в любом положении, в которое Проведению угодно было бы меня поставить, и тогда не была бы лишена помощи, которую дают ум и талант каждому по мере его природных способностей; я чувствовала в себе мужество подниматься и спускаться, но так, чтобы моё сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения. Я знала, что я человек и тем самым существо ограниченное и неспособное к совершенству; мои намерения всегда были чисты и честны; если я с самого начала поняла, что любить мужа, который не был достоин любви и вовсе не старался её заслужить, вещь трудная, если не невозможная, то, по крайней мере, я оказала ему и его интересам самую искреннюю привязанность, которую друг и даже слуга может оказать своему другу или господину; мои советы всегда были самыми лучшими, какие я могла придумать для его блага; если он им не следовал, не я была в том виновата, а его собственный рассудок, который не был ни здрав, ни трезв».

                Школа будущей Императрицы

       В болезнях и скорбях проходила жизнь Великой Княгини, и она мужественно переносила испытания, ведь только в скорбях происходит осознание пути своего, деяний своих, грехов своих. «Многими скорбями подобает внити в Царство Небеснеое» (Деян. 14,23) и «в мире скорбни  будете» (Ин. 16,33), – сказал Господь. Что делать, такова судьба человека, такой земной удел человека – скорбь, труд, болезни, подвиги, печали, теснота, лишения. «Не искушение ли жить человеку на земле» (Иов. 7,10), – вопрошал праведный Иов. «Букварь: начала познания вещей Божественных и человеческих» приводит поучения святых старцев: «Болезни есть земной удел человека после грехопадения», – говорил преподобный Амвросий Оптинский. –  Корень всех болезней и зол – грехи прародительские и личные; и видим от слов Спасителя болящему: «Откупаются тебе грехи» (Мк. 2,5), ибо они исцелялись. «За грехи переживаем печали, скорби, войны, голод, болезни, страдания» – говорил святитель Иоанн Златоуст. Преподобный Симеон Новый Богослов учил: «Когда страдает тело в болезнях и мучениях своих, то душа приходит в чувство покаяния и спасается». А святой преподобный серафим Саровский считал, что «болезнь очищает от греха, ослабляет страсти. Болезнь, переносимая в терпении и благодарении, вменяется в подвиг». Святитель Феофан Затворник считал, что «болезнь иных укрывает от бед, которых они не миновали, если бы были здоровы». Екатерина Алексеевна не могла знать лишь поучений святого преподобного Серафима Саровского и святителя Феофана Затворника, живших и творивших свои великие подвиги в XIX веке. Серафим Саровский родился в 1759 году, но в царствование Императрицы Екатерины ещё не получил столь широкой известности. Описываемые же скорби Великой Княгини проходили в основном ещё до его рождения или в годы его младенчества. Но поучения святых отцов Иоанна Златоуста, Симеона Нового Богослова, Василия Великого и других, несомненно, были ей известны. Да, она хорошо знала евангельские истины, которым стремилась следовать. Многие их этих толкований нельзя не отнести к жизни самой Екатерины Алексеевны. Разве не отражением её деятельности являются слова о. Серафима (Романцева): «Болезни допускаются тогда, когда мы не способны к подвигам». Способная к подвигам Императрица Екатерина Великая во время своего 34-летнего царствования очень мало болела, за исключением последних лет жизни. Разве не о мужестве, отваге и готовности к подвигу во имя народа говорит известный всем факт, описанный Н.Д.Тальбергом следующим образом: «Стремясь доказать своему народу безопасность начавшейся в Европе прививки оспы, Императрица выписала в 1768 году из Англии специалиста, известного врача Димсделя, который 12 октября сделал прививку ей, а 1 ноября Наследнику, Великому Князю Павлу Петровичу».
       Но это было позднее, а пока мы видим Великую Княгиню в годы суровых испытаний, выпавших на её долю, в которых выковывался характер будущей Великой Государыни.
       «Скорби – наша школа, где мы учимся», – говорил Святитель Иоанн Златоуст, и Великая Княгиня училась, училась с терпением и мужеством переносить испытания, училась твёрдости, училась любви и милосердию – училась Царствовать на Самодержавном Престоле Русских Царей. Училась царствовать… У неё были учителя. Какие они? Плохие ли, хорошие ли? Известно, что идеальных учителей нет, и не может быть. Нет, и не может быть никого, кроме одного, главного учителя – Бога. И потому, говоря об испытаниях и скорбях, попускаемых Самим Богом, святые отцы говорили о них, как об учёбе и наставлениях. Так преподобный Максим Исповедник утверждал: «Много из случающегося с нами, случается в научение нас, или во очищение прошедших грехов, или в исправление настоящего нерадения, или в предотвращение будущих падений». И можно прибавить к тому слова святителя Григория Богослова: «Золото испытывается в горниле, а добродетельный человек – в скорбях».      
        Часто сетуют на плохих учителей, забывая, что над нами властвует Постоянный и Лучший Всевышний Учитель. Мы только должны приложить истинное внимание к этой учёбе, то есть обратиться к Богу, прислушаться к воле Божией и научиться следовать Ей, испытать веру и повиноваться, очистить сердце, пробудиться для добра, научиться терпению, благочестию. И тогда, по мере этой учёбы, по мере познания воли Божией, нам будут со значительно большей лёгкостью, чем при нудной зубрёжке открываться самые необходимые нам знания.
       У Екатерины Алексеевны были хорошие учителя – книги. Многие современники отмечают её особенную любовь к книгам по Русской истории. Часто в годы молодости, покидаемая всеми, в скорбях, она плакала, молилась и читала… Книги – вот учителя, даруемые нам Богом. Сначала было Слово. Слово Божие мы находим в книгах. Слышу возражения – книги то, мол, разные бывают. Но да по вере и воздаться каждому! Бог даёт нам те книги, которые мы заслуживаем не только по вере, но и по делам каждого, ибо, как говорил святой преподобный Серафим Саровский, «истинная вера не может оставаться без дел; кто истинно верует, тот непременно творит и добрые дела».
       А кто истинно верует и творит добрые дела, (дерзнём добавить к сказанному преподобным), тот получает от Бога и добрых учителей, тот получает книги добрые и умные, в качестве добрых и умных учителей.         
       Кесарю – кесарево. Кому, по милости Божией, книги, которые развивают благодетели, тренируют ум, воспитывают лучшие качества души, которые делают вас желанными и интересными собеседниками, книги, которые излечивают от пороков и болезней, в том числе и телесных. А кому, как попущение Божие за грехи и за смертный грех безверия, прежде всего, подаются детективы, отупляющие и опустошающие душу и подводящие к кромке пропасти, мыльные опусы, разлагающие сознание и пробуждающие страсть к богатству и роскоши, сребролюбию, тщеславию.
       Мы отклонились от темы? Едва ли отклонились. Я просто хочу вложить в сознание критикам Императрицы Екатерины понимание простой истины. Каждый может иметь учителей мудрых, добродетельных и действенных, стоит только захотеть, стоит только сделать шаг, самый первый, доступный каждому, на пути к этому величайшему в жизни земной и вечной приобретению. Изгоните сомнения. Попробуйте! Только попробуйте! А потом уже судите о том, что прочитали в этом отступлении от темы. Ведь именно такие шаги делала каждый день, и каждый час маленькая принцесса София, наречённая в Православном крещении Екатериной, и сердцем принявшая обычаи, нравы и историю Державы, ставшей её Родиной в самом высоком смысле этого слова.
       Она полюбила Русскую историю и превзошла многих историков своего времени, да и последующих времён в её осмыслении и освещении. Н.Д. Тальберг рассказал: «Императрица трудилась над «Записками, касающимися Русской истории», предназначенными для её внуков, и, по свидетельству Назаревского, писала их за несколько часов до постигшего её удара. Назаревский указал: «В этой работе Екатерина имела в виду «изображением древних доблестей и судеб Русского народа уронить клеветы, взведённые на него иностранными писателями». 
       С этой целью у неё все факты освещаются выгодным для нас светом, и во всём сочинении господствует мысль о древности и великом значении славян и русских и важности их истории и языка. «Каково бы ни было значение этих «Записок», – говорит их автор, – по крайней мере, ни нация, ни государство в них не унижены. Она стремилась, как мы знаем, показать, что у Русского народа нет причин краснеть перед другими народами за своё прошлое».
        Эта мысль определённо выражена Императрицей в предисловии к «Запискам…»: «Если сравнить какую-нибудь эпоху Русской истории  с одновременными ей событиями в Европе, то беспристрастный читатель усмотрит, что род человеческий везде одинаковые имеет страсти, желания, намерения и к достижению употреблял одинаковые способы…».
       В подтверждение слов мудрой Государыни сопоставим, например, Царя Иоанна IV Грозного, жестокость которого подчёркивается на Западе, с современными ему западными монархами и связанными с его временем событиями. В Англии правили Генрих VIII, казнивший своих жён и приближённых, и дочь его католичка Мария Кровавая, преследовавшая жестоко протестантов. В Испании королём был Филипп II, при котором множество людей пало жертвой инквизиции; в Нидерландах с жестокостью боролся с местным населением испанский герцог Альба. Во Франции при Карле IX имела место так называемая Варфоломеевская ночь, когда в Париже и по всей стране организовано было убито 20 тысяч (по другим данным 30 тысяч) кальвинистов, именовавшихся гугенотами.
       Императрица Екатерина Великая первою встала на защиту великого Русского Православного Самодержца Иоанна IV Васильевича Грозного. И факты, которыми она оперировала, подтверждены многими исследователями и аналитиками. К примеру, в недавно вышедшей книге «Вождь воинствующей церкви» В. Манягин указывает не на жестокость, а именно на «мягкость правления в сравнении с другими странами». В том же XVI веке в других государствах правительства совершали действительно чудовищные беззакония. Только в Англии за первую половину XVI века было повешено только за бродяжничество 70 тысяч человек. В Германии, при подавлении крестьянского восстания 1525 года казнили более 100 тысяч человек. Герцог Альба уничтожил при взятии Антверпена 8 тысяч и в Гарлеме 20 тысяч человек, а всего в Нидерландах испанцы убили около 100 тысяч человек.
       И таких примеров множество. Но символом деспотизма сделали Грозного. (См. Манягин В.Г. Вождь воинствующий Церкви. М., 2003, с.48).       В. Манягин указывает, что, судя по документам, за 50 лет царствования Иоанна Грозного были приговорены к казни 4-5 тысяч человек. Этого мнения придерживались известный советский историк  Р.Г. Скрынников и, что особенно важно, Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, который в книге высочайшей духовности «Самодержавие духа» полностью реабилитировал оклеветанного иноземцами Иоанна Грозного. Причём, приговорены – не значит казнены. В. Манягин приводит данные, озвученные в статье учёного историка Н. Скуратова: «Обычному, несведущему в истории человеку, который не прочь иногда посмотреть кино и почитать газету, может показаться, что опричники Иоанна Грозного перебили половину населения страны. Между тем число жертв политических репрессий 50-летнего царствования хорошо известно по достоверным историческим источникам. Подавляющее большинство погибших названо в них поимённо… казнённые принадлежали к высшим сословиям и были виновны во вполне реальных, а не в мифических заговорах и изменах … почти все они ранее бывали прощаемы под крестоцеловальные клятвы, то есть являлись клятвопреступниками, политическими рецидивистами».
       У Екатерины Великой, как мы уже говорили, были добродетельные учителя – книги, а, следовательно, и авторы этих книг. Разве будет преувеличением считать таким добродетельным Православным учебником жизни и учителем «Поучения Владимира Мономаха», которые он составил для своих сыновей? Для Императрицы эти «Поучения…» стали учебником, и в её поведении во время Царствования можно часто заметить черты «Поучений…» Владимира Мономаха.
       Обратимся к некоторым, наиболее важным положениям «Поучений», поскольку они созвучны с тем, что писала Императрица Екатерина Великая в годы своей зрелости.
       Владимир Мономах учил: «Диавол, враг наш, побеждается тремя добрыми делами: покаянием, слезами и милостынею». Немало свидетельств о величайшем милосердии Государыни, о милостыни, которую она расточала нищим, пролитых слезах и скорбях, испытанных ею, о покаянии, обращённом к Богу.
       Владимир Мономах наставлял: «Ради Бога, дети мои, не забывайте этих трёх дел; ведь они не тяжки: это не то, что отшельничество или иночество, или голод… Послушайте же меня и, если не всё примете, то хоть половину. Просите Бога о прощении грехов со слезами, и не только в церкви делайте это, но и ложась в постель. Не забывайте ни одну ночь класть земные поклоны, если вы здоровы; если же занеможете, то хоть трижды поклонитесь… Хвалите Господа за всё, созданное Им; пусть Бог смягчит сердце ваше и проливайте слёзы о грехах своих, говоря, «как разбойника и блудницу, так и нас, грешных, помилуй…». Когда едете на коне, вместо того, чтобы думать бессмыслицу, повторяйте про себя «Господи помилуй». Эта молитва лучше всех. Главное же не забывайте убогих, и по силе, как можете, кормите их…». А в Англии этих самых убогих, бродяг за один только год 70 тысяч повесили!
       И Императрица Екатерина Великая следовала примерам прошлого. Относительно воспитания она писала: «Надо произвести способом воспитания, так сказать, новую породу, или новых отцов и матерей, которые бы детям так же прямые и основательные воспитания правила в сердце своём вселить могли, какие получили они сами, и от них бы дети передавали  паки (снова) своим детям и так далее, следуя из рода в род».
       Вполне логично после рассмотрения выдержек из поучений Владимира Мономаха своим детям, коснуться поучений Императрицы Екатерины Алексеевны, которые она составила для своих внуков:
• «Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора, отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света; по большей части оно скромно и прячется в отдалении: добродетель не вызывается из толпы, она не отличается ни жадностью, ни желанием высказаться, о ней забывают.
• Никогда не окружайте себя льстецами, дайте почувствовать, что вам противны восхваления и уничижения. Оказывайте доверенность лишь тем людям, у которых хватит храбрости в случае надобности вам возражать, и которые отдают предпочтение вашему доброму имени пред вашею милостью. Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны, ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение так, чтобы эта доброта не умоляла ни вашей власти, ни их почтения; выслушивайте всё, что хотя сколько-нибудь заслуживает внимания: пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать; поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все уважали.
• Храните в себе великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого коварства; прикосновение со светом да не помрачает в вас античного вкуса к чести и добродетели. Недостойные принципы и лукавства не должны иметь доступа к вашему сердцу. Великие люди чужды двоедушия, они презирают связанные с этим низости.
• Молю Привидение утвердить эти немногие слова в моём сердце и в сердцах тех, которые прочтут после меня».
       Интересно, что в конце своих «Поучений» Владимир Мономах начертал: «Не судите меня, дети мои, или иной, кто прочтёт эти слова. … Прочитав эту грамоту, постарайтесь творить всякие добрые дела. … Божия охрана лучше человеческой».
       Судя по Запискам, письмам, другим документам эпистолярного наследия Екатерины Великой, она достаточно хорошо знала Священное писание, старалась следовать в жизни евангельским истинам. Обвинение в гордости задело её за живое, поэтому и вызвало такую бурную реакцию. «Гордость, – как учит Православная церковь, – идёт после самолюбия, которое предшествует всем страстям. Гордость ищет шумные слова, самовосхваления и хвалы от других».
       Увы, все мы в годы детские, юношеские годы любим похвалу, иногда горделивы. Екатерина в «Записках…», как на исповеди, признавала в себе этот грех.
       Обратимся к тому, что писала Екатерина:
       «Я говорила себе: «Счастье и несчастие – в сердце и в душе каждого человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твоё счастие не зависело ни от какого события». С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого взгляда; ум мой по природе был настолько примирительного свойства, что никто и никогда не мог пробыть со мною и четверти часа, чтобы не почувствовать себя в разговоре непринуждённым и не беседовать со мною так, как будто он уже давно со мною знаком.
       По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самые строгие  честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским; но в то же время, внешним образом я ничем не походила на мужчину; в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойные любви; да простят мне это выражение, во имя искренности признания, к которому побуждает меня моё самолюбие, не прикрываясь ложной скромностью».
       В этих строках, безусловно, сквозит гордыня. Но ведь «Гордость ненавистна и Господу и людям, и преступна против обоих» (Сир. 10,7). Известна и такая истина: «Начало гордости – удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца ею» (Сир.10,14).
       Мы видим совсем другие мысли в эпистолярном наследии Екатерины, отражающие её миросозерцание в зрелом возрасте: «Россия велика сама по себе, и что я ни делаю, подобно капле, падающей в море». Гордыня побеждена. Свои немалые, признанные и современниками, и потомками заслуги Екатерина великая сравнивает с каплей, падающей в море. Или: «Вы говорите, что, по отзывам безумцев, нет более Екатерины. Но если бы её и не было, Российская Империя не переставала бы существовать и её, конечно, не разрушат ни Фальстаф, (шведский король – Н.Ш.), ни Фридрих-Вильгельм, ни даже в соединении с другом Абдул-Гамидом. У нас прибывают силы от самого времени».
       Характерно и такое высказывание: «Ласкатели твердят земным владыкам, что народы для них сотворены; но Мы думаем, и за славу себе вменяем объявить, что мы сотворены для нашего народа».
       Дух самих выражений изменился с годами, с первого места на последнее ушло собственное «Я», свойственное в молодости.
       В зрелые годы Екатерина писала к своему постоянному корреспонденту доктору И.Г.Циммерману: «Мой век напрасно меня боялся, я никогда не хотела кого-нибудь пугать, а желала быть любимою, если того стою, а более ничего. Я всегда думала, что все клеветы на меня происходят оттого, что меня не понимают. Я знала много людей, кои были гораздо умнее меня, но никогда, ни против кого не имела злобы, никому не завидовала. Моё удовольствие и желание состояли в том, чтоб делать всех счастливыми, но как всякой хочет быть счастливым по своему понятию, то желание моё часто находило в том препятствия и, я того не понимала…».
       А вот весьма характерный эпизод, относящийся к 1767 году. О нём повествуется в книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII века». Автор писал: «В самом начале работ знаменитой Екатерининской Комиссии по составлению нового Уложения "дворянство и купечество русские, движимые благодарностью к пекущейся о благе народном Монархине, положили поднести Ей титул Великой, Премудрой и Матери Отечества, но Ею на сие сделан следующий отзыв: "что касательно именования Великой, Она предоставляет времени и потомству безпристрастно судить о Её делах; премудрой никак назвать себя не может, ибо один Бог премудр; относительно же проименования Матери Отечества отозвалась, что любить Богом порученных Ей подданных, Она почитает за долг звания своего, а быть любимою от них, есть всё Её желание».
       Собрано 52 тысячи 659 рублей для сооружения Ей памятника. Императрица не изъявила своего на сие согласия, а собранную сумму, присоединив к ней от себя 150 тысяч рублей, назначила для учреждения народных училищ, сиротских домов, богаделен и проч. Пример этот подействовал на многих добродетельных людей, сделавших денежные пожертвования для сей благотворительной цели, как например: Демидов, Володимиров, Твердышев и многие другие».
       Императрица Елизавета Петровна часто говаривала, что племянник её дурак, «но что Великая Княгиня очень умна». Или: «Она любит правду и справедливость; это очень умная женщина, но мой племянник дурак».
 
                Царство зверя

        Сама возможность воцарения Петра Фёдорович ужасала всех и казалась катастрофой. В «Записках Императрицы Екатерины II» по этому поводу читаем: «Последние мысли покойной Императрицы Елизаветы Петровны о наследстве сказать не можно, ибо твёрдых не было. То не сумнительно, что она не любила Петра Фёдоровича, и что она его почитала за неспособного к правлению, что она знала, что он русских не любил, что она с трепетом смотрела на смертный час, и на то, что после неё происходить может; но как она во всём имела решимость весьма медлительную, особливо в последние годы её жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися, нежели что-либо определённое было в её мысли».
       Эта неопределённость была весьма и весьма опасна как для России в целом, так и для Великой Княгини, поскольку сама её жизнь становилась помехой для исполнения задуманного Великим Князем. В своих «Записках» княгиня Екатерина Романовна Дашкова вспоминала, что, обеспокоенная судьбою Великой Княгини, однажды поздно ночью 20 декабря 1761 года, то есть всего за несколько дней до кончины Императрицы Елизаветы Петровны, она тайно посетила Екатерину и прямо сказала ей следующее: «При настоящем порядке вещей, когда Императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает нас с новым событием. Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над вашей головой? Во имя неба, доверьтесь мне; я оправдаю вашу доверенность и докажу вам, что я более чем достояна её. Есть ли вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказание и уполномочить меня распоряжением?».
       Иные историки полагают, что планы у Великой Княгини всё-таки были, что они родились ещё в конце пятидесятых годов. Весной 1759 года в окружении Екатерины появился Григорий Григорьевич Орлов.       
       Императрица Елизавета Петровна умерла в три часа дня 25 декабря (ст.ст.) 1761 года. Почти вслед за известием о том капитан лейб-гвардии Михаил Иванович Дашков прислал к Екатерине доверенного человеком с предложением:
       – Повели, мы тебя возведём на престол.
       Екатерина велела ответить:
       – Бога ради не начинайте вздор. Что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и не созревшая вещь.
       Кто же эти люди, которые были готовы сделать немедля то, что свершилось 28 июня 1762 года? В «Записках…» они названы поименно: «К князю Дашкову езжали и в дружбе и согласии находились все те, кои потом имели участие в моём восшествии, яко то: трое Орловы, пятеро капитаны полку Измайловского и прочие; женат же он был на родной сестре Елизаветы Романовны Воронцовой, любимице Петра III. Княгиня же Дашкова от самого почти ребячества ко мне оказывала особливую привязанность, но тут находилась ещё персона опасная, брат княгини, Семён Романович Воронцов, которого Елизавета Романовна, да по ней и Пётр III чрезвычайно любили. Отец же Воронцовых, Роман Ларионович, опаснее всех был по своему сварливому и переменчивому нраву; он же не любил княгиню Дашкову».
       Вполне понятно, что соглашаться на предложение Дашкова было опасно. Как ни ожидали все, кто со скорбью, кто с радостью (Пётр и его окружение), смерти Императрицы, она наступила неожиданно, как почти всегда наступает смерть. Противники Петра оказались просто неготовыми к решительным действиям.
       В «Записках» Екатерины Великой даётся довольно точная и чёткая характеристика того, что произошло в стране после кончины Елизаветы Петровны: «Смерть Императрицы Елизаветы повергли в уныние всех русских, но особенно всех добрых патриотов, потому что в её преемнике видели государя жестокого характера, ограниченного ума, ненавидящего и презирающего русских, не знающего совсем своей страны, не способного к усидчивому труду, скупого и расточительного, преданного своим прихотям и тем, кто рабски ему льстил. Как только он стал властелином, он предоставил двум-трём фаворитам свои дела и предался всякого рода распутству. Он начал с того, что отнял земли у духовенства, ввёл множество довольно безполезных новшеств, большею частью в войсках; он презирал законы; одним словом, всякое правосудие было предметом торга. Неудовольствие проникло всюду, и дурное мнение, которое имели о нём, привело к тому, что объясняли в дурную сторону всё то немногое, что он сделал полезного. Его проекты, более или менее обдуманные, состояли в том, чтобы начать войну с Данией за Шлезвиг, переменить веру, разойтись с женой, жениться на любовнице, вступить в союз с прусским королём, которого он называл своим господином и которому собирался принести присягу…».
       Вот когда, казалось бы, латинство было более чем близко к выполнению своих многовековых планов.
       Тут необходимо хотя бы немного углубиться в историю, ибо, далеко не случайно утверждала Императрица Екатерина Великая, что, не зная прошлого, бесполезно что либо предпринимать в настоящем и будущем. Добавим к тому, что и понять тоже бесполезно.
       С той поры как Православная Русь стала хранительницей чистого и незамутнённого ересями истинного учения Христа, Запад сделал немало безуспешных попыток свернуть её с праведного Божьего пути, насадить в ней кривоверные учения, устроить пародию на веру истинную.
       На ослабленную ордынским игом Русь бросались жадной сворой крестоносцы – шведские, тевтонские, и ливонские. Если не могли взять силой, пытались добиться своих целей ложными посулами. Римский папа засылал посольства и к Александру Невскому, который отправил ни с чем послов безбожных, ибо понимал, что лучше на время замириться с ордой, полонящей тело, чем поддаться латинскому западу, не только полонящему тело, но убивающему душу, и к Иоанну IV Васильевичу, суля Грозному Царю в управление чуть не всю вселенную, если тот отступит от Православия.
       Папскому послу Антонио Поссевино Грозный Царь ответил грозно:
       – Ты говоришь, Антоний, что ваша вера римская, одна с греческою вера? И мы носим веру истинно христианскую, но не греческую. Греки нам не Евангелие. У нас не греческая, а Русская вера.
       Пытались сломить Русскую Православную Веру в смутное время – не сломили, пытались сломить её во время раскола, над нею измывались в петровские времена и во времена бироновщины.
       О петровских временах следует сказать особо, ведь именно с этого времени началась чехарда с престолонаследием, которая и привела к появлению такого наследника престола, как Пётр Фёдорович, но, что самое тяжёлое для России – именно с Петра I началась жёсткая борьба против Православной веры, причём если эта борьба прежде велась в основном врагами внешними, с опорой на предателей внутри страны, то теперь, при Петре I, эту борьбу практически возглавил сам Царь.
       Граф Михаил Владимирович Толстой (1812 – 1896), известный русский  церковный историк, в книге «История Русской Церкви», отмечая заслуги Петра I в духе историографии ордена русской интеллигенции, тем не менее, вынужден был признать и вред, нанесённый Православной Церкви.
       Это было время, когда на Западе, увидев в Петре безразличие к Православной вере, а может даже и неприятие её, что подтверждено множеством фактов, усилили борьбу с целью разрушения Православия. В указанной выше книге приводится такой пример: «При Патриархе Адриане попался в отступничестве от Православия один московский дьякон, Пётр Артемьев, который ездил учиться в Венецию; этот болезненный и нервный человек попал там в руки иезуитов и был доведён ими до такого фанатизма, что по возвращении в Россию начал горячо отстаивать и проповедовать свои латинские убеждения даже с церковной кафедры. В 1698 году он был расстрижен и сослан в крепкое заточение на Соловки. Из допросов узнали, как русские учёные отрекались на Западе от Православия, писали против него сочинения на учёные степени, как иезуитское воспитание приучало их ко лжи, укрывательству своих убеждений, ложным клятвам. Вследствие этого в Москве не стали верить заграничным воспитанникам даже и в том случае, когда они с клятвою отреклись от латинства и просили присоединения к Церкви».
       Но Пётр I, едва обретя полноту власти, протянул руку еретикам и иноземцам и всем воспитанным иноземцами в антирусском духе, и протянул её как к друзьям и учителям.
       Путь для борьбы с Православной церковью был открыт. О том, как велась она, известно немало фактов. Протестанты во главе с Лефортом постоянно настраивали Петра I против Православия. В.Ф. Иванов в книге «Русская интеллигенция и масонство от Петра I до наших дней» писал о создании кощунственного по отношению к Церкви «Всешутейского собора», который, по его словам, «имел весьма сложную организацию и, конечно, был создан не русской головой. Идею собора и его организацию дали протестанты-масоны. Русские лишь были добросовестные исполнители. Это была грубая пародия сначала на католическое, а потом и на Православное архиерейство».
       Это было сборище великосветских собутыльников для дьявольских попоек и хулиганских выходок. Сборище подражало церковной иерархии, имело «патриарха», сам Пётр I был «дьяконом», вся эта свора, пародируя церковные обряды и наряды, разъезжала по городу, причём «евангелием» служил ящик в форме книги, в который вмещалось несколько склянок водки. Пьяная компания разъезжала на санях и верблюдах, новых собутыльников при приёме вопрошали «Пиеши ли?», издеваясь над церковным «Веруеши ли?». Собирались десятки, а то и сотни пьяниц, и с этой оравой Царь совершал бандитские выходки, врываясь в боярские дома и, по словам В.Ф. Иванова, эта «игра пьяных и самодурных людей по боярским домам… так происходила трудная, что многие к тем дням приготовлялись как бы к смерти… многие от дураков были биваны, облиты и обруганы». 
        В допетровской Руси за пьянство и курение можно было лишиться свободы, а в доромановском государстве Московском и головы. Западные «друзья» Петра, приучив его самого с измальства к курению и пьянству, спешили с его помощью споить русских людей и приучить их к курению.
       Ложь, что Русь пила и курила веками. Свидетельства очевидцев, указы и прочие документы доказывают, что на Руси стали пить и курить со времён Петра. Рассказы о питие и курении в допетровские времена хорошо продуманная, преступная, наказуемая Богом клевета на Святую Русь – Дом Пресвятой Богородицы и Подножие Престола Божьего на земле.
       В.Ф. Иванов привёл в книге такие свидетельства: «Среди рукописей масона Ланского есть обрывок серой бумаги, на котором записано такое известие: «Император Пётр 1-й и Лефорт были в Голландии, где приняты в тамплиеры». В рукописи Публичной библиотеки (1816 год) «Взгляд на философов и революцию Французскую» указано, что масонство «существовало во время Царя Алексея Михайловича, и Брюс был оного великим мастером, а Царь Пётр был первым надзирателем, потом великим мастером Кейт». Оценивая содеянное Петром, профессор Зазыкин писал: «Церковная  реформа Петра была уничтожением прежних церковных основ русской  жизни. После Петра Православие перестало быть определяющей стихией государственного строительства в России; оно, продолжая существовать, определяло жизнь масс народа, процветало в монастырях, скитах, давало святых подвижников, но оно уже не было той связывающей само государство стихией, которая отметала бы влияние любых философских систем, постепенно друг друга сменяющих». В материалах по истории Петра, в записях, посвящённых событиям 1721 года, Александр Сергеевич Пушкин поместил такие строки: «По учреждении Синода, духовенство поднесло Петру просьбу о назначении Патриарха. Тогда-то (по свидетельству современников, графа Бестужева и барона Черкасова) Пётр, ударив себя в грудь и обнажив кортик, сказал: «Вот вам патриарх».
       Погромы Православия продолжились и при Анне Иоанновне, весьма далёкой от всего русского, как и от Русской веры. Её окружали Бирон и протестанты-немцы, цель которых была более чем ясна…
       Феофан Прокопович во всей этой своре обрёл лучших друзей. П. Знаменский в книге «Руководство к Русской Церковной истории» писал: «С воцарением Анны Иоанновны для него (Ф.Прокоповича) засияла заря новой будущности, но эта заря была вместе с тем зарёй бироновщины. Крепкую для себя опору он нашёл в господствовавшей при дворе Анны Иоанновны немецкой партии, с интересами которой множеством нитей связывались его собственные интересы. Полемика против протестантства, обвинение кого-нибудь в ереси среди таких обстоятельств становилось признаком нерасположения к правительству, политическим преступлением, за которым следовали страшные допросы в Тайной Канцелярии».
       Святая Русь была в страшной оккупации, иноземцы, завезённые и выпестованные Петром, теперь стали полными хозяевами и глумились над Русским народом.
       Как можно было уцелеть в таком содоме? Только сила Православной веры, только Святой Покров Божий сохраняли остатки здоровых сил Церкви. Сильных духом борцов за правду не могли запугать ни пытки, ни остроги.
       До какой изуверской степени предательства нужно было дойти Ф. Прокоповичу, чтобы поставить дело так, что выступление против чуждого государству «протестантского кривоверья», объявлять выступлением против правительства Православной Державы и против самой этой Православной Державы, ибо веру Православную никто не отменял. Это можно разве сравнить с тем, что во времена оные так называемой перестройки за разоблачение, скажем, американского шпиона, сотрудник, свершивший сие действие по долгу службы и во имя Отечества, мог нарваться на крупные неприятности. Что делать, к правлению Россией лютые её враги прорывались не так уж и редко. И всё же она стояла, Святая наша Русь, стояла, как во времена ордынского нашествия, как во времена смутные, как в страшные времена «бироновщины», как в кровавые годы «диктатуры сволочи» (определение И.Л.Солоневича), как во времена ельцинизма и разнузданной бандократии…  Стояла и выстаивала, стояла твёрдо и ныне выстояла.
       Когда на престол взошла Елизавета Петровна, прусский посланник Мардефельд, привыкший управлять политикой России, а вслед за ним посланники Англии, Франции и других стран были крайне удивлены тем, что русский канцлер Бестужев-Рюмин стал добиваться самостоятельности в международной политики. Постепенно он добился того, что во внутренней и внешней политике России стала преследовать свои, чисто русские интересы. Борис Башилов отметил, что Елизавета Петровна по своим привычкам была русской женщиной, любила ходить в церковь, щедро жертвовала на восстановление разорённых её отцом и его последователями храмов и монастырей.
       По указу Елизаветы Петровны были возвращены из тюрем, из ссылок многие духовные лица, на первую роль в Синоде она определила Архиерея  Амвросия. Появились надежды на возрождение Православных традиций, на восстановление Патриаршества. Но надежды оказались преждевременными. Елизавета Петровна оказалась действительно ближе к русскому народу, нежели её предшественники, хотя и была дочерью ливонской прачки  и поражённого чужебесием Петра I. Её сблизило с народом тяжелейшее, безправное, унизительное положение, в котором она находилась во времена бироновщины. Но она не оценила важности и необходимости возвращения к старым и добрым Русским Православным порядкам. Как отметил Борис Башилов, «обожавшая своего отца, она не думала вернуться на путь строительства жизни в духе исконных русских традиций». Правда и к порядкам отца она уже не могла вернуться ибо, по словам историка С.Ф. Платонова, её окружали люди, «которые не совсем умели, хотя и хотели точно восстановить порядки Петра…».
       Царствование Елизаветы Петровны не отличалось какими-либо успехами, важными переменами и, хотя разгром Православия и издевательства над русскими людьми прекратились, всё же чужеродные порядки и правила, заложенные Петром, продолжали определять характер жизни государства.
       И всё же перемены в лучшую сторону были заметны. В.Ф. Иванов в упомянутой выше книге писал: «При Елизавете Петровне началось возвышение на иерархические ступени лиц из великорусских монахов, тогда как раньше архиереи преимущественно назначались из малороссов. Первым из великороссов во время её царствования выдвинулся Дмитрий Сеченов, достигший важной митрополии – Новгородской. Выдвинулся целый ряд знаменитых проповедников. Особенную известность и славу проповедника приобрёл Гедеон Криновский. При набожной Елизавете Петровне церкви опять стали получать отобранные вотчины и угодья, получали и новые. Им было возвращено управление вотчинами.., положение архиерейских домов и вотчин значительно улучшилось. Со времён Елизаветы духовенство стало мало-помалу освобождаться от прежних тяжестей и возвышаться в своих правах. Елизавета Петровна так всюду выставляла своё уважение к вере отцов, что при ней некоторые из остзейских дворянских фамилий приняли Православие…».
       Протестанты присмирели, затаились, но сдавать своих позиций явно не  собирались. И вот, когда на престол вступил Пётр III, все враги Православия подняли головы. У них снова появились надежды на обращение России в католичество.
       Вполне естественно и характер, и взгляды, и убеждения Екатерины Великой в последние годы её царствования заметно отличались от характера,  взглядов и убеждений пятнадцатилетней девочки, прибывшей в Россию в 1744 году. Отличались они и от взглядов двадцатипятилетней великой княгини, ставшей матерью будущего Императора Павла I.
       На Великую Княгиню Екатерину Алексеевну оказывала, разумеется, обстановка, сложившаяся при Дворе Императрицы Елизаветы Петровны. Автор Руководства по истории Русской Православной Церкви А. Доброклонский так описал характер царствования Елизаветы Петровны: «В царствование Елизаветы немецкое влияние стало заменяться французским. В это время западноевропейская интеллигенция начинала увлекаться так называемой французской философией; даже правительства начинали  руководиться её идеями. То была философия рационализма, натурализма и материализма, пагубная для религии так же, как для нравственности и общественного строя. В лице своих представителей она или совсем отвергала христианство, проповедуя деизм (Вольтер), или признавала за ним только политическое (Монтескье) и нравственное (Руссо) значение, не признавая вполне его догматического учения, отрицала веру в чудеса, Откровения, Божественность Христа и т.д.; в лице многих представителей не хотела ничего знать, кроме материи и её движения (Гольбах и др.); вместо христианской морали, основанной на любви и самоотвержении, проповедовала или одно себялюбие (Гельвециус) с чувственными наслаждениями (Ла-Метри), или деятельность, согласную с природой человека (Руссо); зло осмеивала духовенство как невежественное сословие, препятствующее успехам цивилизации, ненавидела монашество, с его подвигами воздержания; требовала полной терпимости для всякого рода религий. В России так же, как в Западной Европе, явилась мода на эту философию. В царствование Елизаветы Петровны уже воспиталось целое поколение её почитателей. К ним принадлежали такие высокопоставленные лица, как граф М.Воронцов и Шувалов, княгиня Дашкова и супруга наследника престола Екатерина Алексеевна».
       Елизавета Петровна была искренне привержена Православной вере. Ну а Пётр Фёдорович был протестантом, да и вообще, судя по отзывам современников, не мог объять умом никакого учения, даже и враждебного России.
       В молодые годы Екатерина Алексеевна действительно была большой почитательницей Вольтера. Увы, это так. Да и чего можно требовать от юной Великой Княгини, окунувшейся в неразбериху русской жизни, давно уже повреждённой чужебесием.
       А Вольтер – это деизм. В «Православном букваре» говорится: «Деизм –религия разума – религиозно-философское направление, признающее Божество, но отрицающее Промысел. Это – учение о Боге, согласно которому Бог сотворил мир и предоставил его самостоятельному развитию по установленным Им законам, историю и судьбу. Другими словами это учение отрицает Промысел Божий, ограничивает отношение Бога к миру актом творения, уподобляя Бога искусному механику, создавшему механизм с постоянным ходом и оставившему мир на его собственную участь. Отсюда – отрицание не только Промысла и чудес, но и Откровения. В последовательном развитии деизма из него логически следует вывод о бесполезности и бессмысленности всякой молитвы, обращённой к Богу, Который не вмешивается в дела мира и не может влиять на ход  его событий, т.е. деизм приводит к практическому атеизму, за которым (как его оправдание) следует и теоретический материализм».
       Вольтер принёс деизм из Англии во Францию, хотя сам для его развития ничего не дал, а только пропагандировал, будучи врагом христианства.
       Французская философия была подхвачена русскими масонами. Отрицание Промысла Божьего вело к отрицанию Божественности Самодержавной власти, а, следовательно, и Божественности Помазанников Божиих. Недаром, едва Императрица Екатерина II вступила на престол, как масоны постарались ограничить её самодержавную власть учреждением Императорского Совета, члены которого ставили перед собою конечную цель стать соправителями Императрицы. Но об этом  в соответствующем разделе книги.

                28 июня 1762 года

       В 1762 году Екатерине Алексеевне было 33 года. У неё уже сложились определённые взгляды на жизнь, сложились твёрдые нравственные идеалы. Мы можем найти их в её литературном наследии:
       «Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть бы оно было на краю света: по большей части оно скромно и в отдалении. Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе.
       Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей.
       Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам перечить, и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости.
       Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и щедры; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение, так чтобы эта доброта никогда не умоляла ни вашей власти, ни их почтения. Выслушивайте всё, что хоть  сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть все видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись, и все уважали.
       Храните в себе те важные душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя. Страшитесь всякой искусственности. Зараза пошлости да не помрачит в вас античного вкуса к чести и доблести.
       Мелочные правила и жалкие утончённости не должны иметь доступа к вашему сердцу. Двоедушие чуждо великим людям: они презирают все низости».
       Передовые люди русского культурного слоя, несомненно, видели в Екатерине Алексеевне эти её черты. Большую часть своей жизни она прожила в России, и характер её формировался на глазах у русских людей, которые не могли не понимать, куда ведёт Россию политика Петра III.
       Не сразу откликнулась Екатерина Алексеевна на предложения, делаемые инициаторами дворцового переворота. Толчок к принятию решения дало одно весьма характерное событие. 1 мая 1762 года праздновался мир с Пруссией.
       Между супругами давно уже не было добрых отношений. Да и людьми они были разными. Высокие помыслы и стремления Екатерины никак не сочетались с низменными чувствами Петра. Думая о будущем, Екатерина говорила: «Желаю и хочу только блага стране, в которую привёл меня Господь Бог… Русский народ есть особенный народ в целом свете… Бог дал Русским особое свойство».
       Исследователь той эпохи В.С. Иконников сделал вывод, что у Петра цели были иными и «самая перспектива будущей власти казалась ему необходимой лишь для того, чтобы унизить и наказать супругу за прошлое своё унижение, а Голштинии с помощью Фридриха II доставить торжество над Данией за отнятый ею Шлезвиг». Что касается унижения, то никто, кроме самого Петра, повинен в нём не был. И уж никак не Екатерина была повинна во всех перипетиях в жизни наследника Российского Престола, явно сего титула не заслуживающего, ни по моральным, ни по психическим, ни по физическим данным.
       Один из участников переворота, Пассек, сказал, что у Петра III «нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем, что могло бы ему повредить». Аналогично выразилась и Екатерина: «У Петра III первым врагом он был сам: до такой степени все действия его отличались неразумием». Даже иностранные дипломаты, которым, казалось бы, всё, что против России, то и хорошо, и то осуждали Петра Фёдоровича: «Жизнь, которую ведёт Император, самая постыдная; он проводит свои вечера в том, что курит, пьёт пиво и не прекращает эти оба занятия иначе, как только в пять или шесть часов утра и почти всегда мертвецки пьяным».
       Интересы России были чужды Петру. Особенно возмущали русское общество и гвардию уничижительные реверансы по отношению к прусскому королю. Граф Мерси писал по этому поводу: «Самая сильная страсть императора, превышающая все остальные, это… его неограниченное уважение к прусскому королю».
       По характеру Пётр Фёдорович был груб, несдержан, воспитание, которое пытались дать ему в России, так и не пристало к нему. Умом он не отличался, время проводил в кутежах, играл в куклы и в солдатики, жестоко обращался с животными, книг не читал.
       Екатерина была совсем иной. Приняв Православную веру, она строго придерживалась всех канонов, строго соблюдала. Поступала она по однажды и навсегда заведённым для себя нравственным принципам, о которых сама вспоминала впоследствии: «И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах, и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы об их юных летах, о нынешней скуке, о ветрености молодых людей; сама спрашивала их совета в разных делах и потом искренне их благодарила. Я узнала, как зовут их мосек, болонок, попугаев..., знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял её от моего имени и подносил цветы и плоды из Ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России. Этим простым и невинным способом составила я себе громкую славу и, когда зашла речь о занятии Русского Престола, очутилось на моей стороне большинство».
       И чем более возвышался авторитет Екатерины, тем ниже падал авторитет Петра, показавшего себя мелочным, жадным, склочным и жалким человечишкой. Брикнер приводит несколько поступков Императора, которые не могли не вызвать осуждения и отвращения в обществе.
       Ведь всё, что делалось при Дворе, немедленно разносилось по столице и становилось темой обсуждения в светских салонах. Рассказывали, что однажды Император, встретив во дворце знакомого ювелира, спросил у него, откуда он идёт. Тот вынужден был сообщить, что был у Императрицы. Пётр вспылил, обругал ювелира и категорически запретил ему выполнять какие- либо заказы Екатерины. Затем он запретил садовнику выдавать прислуге фрукты, которые она любила.
       И вот настал день 1 мая. А.Г. Брикнер привёл в книге «История Екатерины Второй» такой эпизод: «На торжественном обеде по случаю празднования мира, заключенного с Пруссией, Пётр предложил тост «за здоровье императорской фамилии». Когда Императрица выпила бокал, Пётр приказал своему генерал-адъютанту Гудовичу подойти к ней и спросить, почему она не встала, когда пила тост. Государыня ответила, что, так как императорская семья состоит из её супруга, сына и её самой, то она не думает, чтобы это было необходимо. Гудович, передав этот ответ, был снова послан сказать ей, что она «дура», и должна бы знать, что двое дядей, принцы Голштинские, также члены венценосной семьи. Опасаясь, впрочем, чтобы Гудович не смягчил выражения, Пётр повторил его громко, так что большая часть общества слышала его. Екатерина залилась слезами. Происшествие это быстро разнеслось по городу и по мере того, как Екатерина возбуждала к себе сочувствие и любовь, Пётр глубже и глубже падал в общественном мнении».
       Екатерина призналась в письме к Понятовскому, что именно после празднования мира с Пруссией, после выходки Петра III, она сама стала прислушиваться к предложениям, которые делались ей со времени кончины Елизаветы Петровны.
       А ведь у Петра III были советчики, которым нельзя отказать в государственном уме. Фридрих II, безусловно, заинтересованный в том, чтобы его ревностный почитатель оставался на престоле, не уставал посылать ему наставления в письмах, найденных Императрицей уже после переворота. Наставления были вполне разумными: не спешить с нововведениями, щадить нравы и обычаи народа и, что привлекло особое внимание Государыни, руководствовать в наиболее сложных делах мнением жены, а не собственными увлечениями. Собственно, размышляя над возможностями переворота, Екатерина рассчитывала на то, что Пётр III сделает своё правление невыносимым.
       Будучи сам первым ненавистником России и русских, он, в тоже время, постоянно оскорблял дипломатов даже тех стран, которые могли бы быть его лучшими союзниками в борьбе за ослабление России. Даже традиционно ненавидевшая Россию и всё русское Англия, и то была возмущена поведением Императора, который, вопреки всяким правилам, передал «прусскому дипломату Гольцу конфиденциальное сообщение, сделанное лордом Бьютом русскому послу в Лондоне». Австрийский посол, не выдержав постоянных оскорблений, вообще старался избегать встреч с Императором.
       Ни для кого не секрет, что иностранные послы Западных стран всегда, во все времена искали возможность навредить России. Но теперь они увидели, что тот вред, который наносил Император Державе, к которой они относились враждебно, невыгоден и им, поскольку исключалась всякая предсказуемость в международной политике. Отчасти из-за этого, а отчасти и из-за надежды осуществления далеко идущих тайных планов, английские и французские дипломаты поддерживали переворот, причём, как считают многие исследователи, не только морально, но и материально.
       И снова Пётр оказывал в этом действенную помощь, продолжая возбуждать против себя все слои общества. А.Г. Брикнер писал: «Нововведения в управлении духовными имениями, грубое обращение Императора с высокопоставленными лицами, сановниками и генералами, протекция, оказанная голштинским родственникам, ничем не заслужившим отличий и наград (очень похоже на то, как Ельцин раздавал ордена Гусинскому и прочим, позоря тем самым только что введённые награды и обесценивая их – Н.Ш.), нерасположение Петра к гвардейским полкам (это мы тоже в избытке видели во время ельцинизма), невнимание к русским нравам и обычаям…–  всё это не могло не возбудить общего негодования и ропота».
       Борис Башилов писал: «Как наследника шведского и русского престола Петра III учили одновременно шведскому и русскому языку. Закон Божий ему одновременно преподавали пастор и русский священник. В результате Пётр не знал ни шведского, ни русского языка. Что касается веры, он был более протестант, чем русский. Пётр III высказал пожелание, чтобы священники обрили бороды и ходили как протестантские пасторы в сюртуках, хотел устроить во дворце протестантскую церковь. Пётр III отдал указ окончательно взять все церковные владения в казну, а духовным лицам платить как государственным служащим».
       Историк Сергей Платонов также полагал, что «Православие в нём было смешано с протестантством, и он сам был не в состоянии разобрать, во что он верует».
      Указ о вольности дворянству нанёс новый, сильный удар по устоям государства. Когда Пётр I полностью закрепостил крестьян и отдал их во власть дворянам, это можно было хоть как-то объяснить. Дворяне – служат государству, крестьяне в свою очередь служат им, государственным людям, и вроде бы тоже являются служилыми государственными людьми. И вдруг, дворянство, которое обязано было служить государству, в том числе и за то, что пользуется крепостными крестьянами, освобождается от всякой служебной повинности. По логике вещей, должен был последовать указ и об одновременном освобождении крестьян. Но Пётр III или не понимал, или умышленно не замечал, что своим указом сделал крепостное право бессмысленным. По установленному его указом о вольности дворянства новому порядку вещей, крестьяне перестали быть служилыми государственными людьми, а превращались в собственность дворянства, начавшего быстро деградировать.
       Несомненно, прусский король Фридрих получал информацию из России постоянно. Обеспокоенный падением авторитета Петра III, он писал ему: «Признаюсь, мне бы очень хотелось, чтобы Ваше Величество уже короновались, потому что эта церемония произведёт сильное впечатление на народ, привыкший видеть коронование своих Государей. Я вам скажу откровенно, что не доверяю русским (эти два русофоба рассуждали между собой подобно тому, как Горбачев и Ельцин, столько ненавидевшие русский народ, с Бушем и Клинтоном – Н.Ш.). Всякий другой народ благословлял бы небо, имея государя с такими выдающимися и удивительными качествами, какие у вашего величества (здесь Фридрих попадает в точку, ибо, действительно, существуют народы, к примеру, американцы, которые восторгаются своими дебилами – Н.Ш.), но эти русские, – чувствуют ли они своё счастье…».
       Да, русским нередко доводилось чувствовать «счастье» при правлении «диктатуры сволочи» (определении Солоневича), при разбазаривании России горбоченоидами и ельциноидами…       
      Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков, оставивший Записки, посвящённые событием цареубийства Павла I, касаясь юности Императора, писал: «Пётр III намеревался, для того, чтобы вступить в брак с графинею Воронцовой, развестись с Императрицей Екатериной и вследствие того заключить и мать, и сына в Шлиссельбург на всю жизнь. С этой целью был уже составлен манифест, и лишь накануне его обнародования и ареста Екатерины и её сына начался переворот… До сих (записки составлены в первой четверти XIX века – Н.Ш.) можно видеть в Шлиссельбурге помещение, для них подготовленное».
       В последних числах июня 1762 года Пётр III вызвал Екатерину в Ораниенбаум, но она предусмотрительно приехала туда без сына. Император «глубоко досадовал», поскольку вынужден был отложить осуществление своего плана по заточению их обоих. Он велел её возвращать в Петёргоф, который приказал окружить пикетами. Наконец, Пётр всё же решился сделать последний шаг и повелел своему дяде отправиться за Екатериной и привести её, чтобы осуществить арест…
       О том, что происходило далее, рассказано в книге А.Брикнера «История Екатерины Второй»: «27 июня в столице распространился слух о мнимом аресте Екатерины. Один из гвардейских солдат явился к посвящённому в тайну заговора Пассеку и настаивал на необходимости принятия мер для спасения Императрицы. Другой офицер, узнав об этом, приказал арестовать Пассека и дал знать Императору. Между гвардейскими полками распространилось волнение. Настал час решительного удара. Как только Панин и Дашкова, через Орловых, узнали об аресте Пассека, то поспешили сообщить обо всём Екатерине и приняли все меры для немедленного приезда её в столицу. Алексей Орлов ночью отправился в Петергоф…».    
       В письме Понятовскому о тех днях, Императрица Екатерина поведала: «План состоял в том, чтобы захватить Петра III в его комнате и арестовать, как некогда была арестована принцесса Анна (Леопольдовна – Н.Ш.) и дети. Он уехал в Ораниенбаум. Тайна была в руках троих братьев Орловых… Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 тысяч нижних чинов. Не нашлось ни одного предателя в течение трёх недель, потому что было четыре отдельных партии, начальники которых созывались для проведения плана в исполнение, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев. Панин хотел, чтобы провозгласили моего сына, но они ни за что на это не соглашались».
       Однако, Фридрих II, понимая, что истинные пружины переворота не столько просты, писал, что «лица, на которых смотрели, как на заговорщиков, всего менее виновны были в заговоре. Настоящие же виновники его работали молча и тщательно скрывались от публики». Надо полагать, Фридрих имел в виду членов тайных обществ, которые строили свои планы и рассчитывали, что им удастся сделать будущую Императрицу послушным орудием в своих руках. К тому же была и глобальная цель, которую раскрыл в книге «История русского масонства» Борис Башилов. Он писал: «Масонам всякий новый дворцовый переворот был выгоден, ибо он ещё больше выветривал древние принципы Русского Самодержавия и всё более расшатывал видимость монархической власти, которая существовала в России после смерти Петра I».
       То, что далеко не все были заранее предупреждены о перевороте, хорошо видно из «Записок» Гавриила Романовича Державина, в которых он вспоминает о событиях, участником которых был совсем ещё молодым гвардейским офицером. Кстати, он касается и ареста Пасека и единого порыва, который овладел войсками, поднятыми на дело офицерами, заранее посвящёнными в тайну и привлечёнными к заговору.
       «Между тем, в полночь разнёсся слух, что гренадерской роты капитана Пасека арестовали и посадили на полковом дворе под караул; то и собралась было рота во всём вооружении сама собою, без всякого начальничья приказания, на ротный плац; но постояв несколько во фрунте разошлись. А поутру, часу по полуночи в 8-м, увидели скачущего из конной гвардии рейтара, который кричал, чтоб шли к Матушке в Зимний каменный дворец, который тогда вновь был построен (в первый день Святой недели Император в него переехал). Рота тотчас выбежала на плац. В Измайловском полку был слышен барабанный бой, тревога, и в городе всё суматошилось. Едва успели офицеры, запыхаючись, прибежать к роте, из которых, однако, были некоторые равнодушные, будто знали о причинах тревоги. Однако, все молчали; то рота вся без всякого от них приказания, с великим устремлением, заряжая ружья, помчалась к полковому двору. На дороге, в переулке, идущем близ полкового двора, встретился штабс-капитан Нилов, останавливал, но его не послушались и вошли на полковой двор. Тут нашли майора Текутьева, в великой задумчивости ходящего взад и вперёд, не говорящего ни слова. Его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал, и рота на несколько минут приостановилась. Но, усмотря, что по Литейной идущая гренадерская, не взирая на воспрещение майора Воейкова, который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гренадер по ружьям и по шапкам, вдруг рыкнув, бросилась на него с устремлёнными штыками, то и нашёлся он принуждённым скакать от них во всю мочь; а боясь, чтоб не захватили его на Семионовском мосту, повернул направо и въехал в Фонтанку по груди лошади. Тут гренадеры от него отстали. Таким образом, третья рота, как и прочие Преображенского полка, по другим мостам, бежали, одна за другой, к Зимнему дворцу. Там нашли Семёновский и Измайловский полки уже пришедшими, которые окружили дворец, и выходы все заставили своими караулами».
       Как видим, были среди офицеров не только те, кто сомневался, принимать ли участие в перевороте, но и те, кто пытался остановить солдат. Но было уже поздно. Авторитет Екатерины Алексеевны оказался настолько более высоким, нежели авторитет Императора Петра III, что почти поголовно все и гвардейцы и государственные служащие спешили засвидетельствовать свою преданность будущей Государыне.
       Из Петергофа, куда примчался за нею Алексей Орлов, Екатерина Алексеевна в его сопровождении прибыла в лейб-гвардии Измайловский полк, который присягнул ей без колебаний. Затем она отправилась в Казанскую церковь, где её ждал лейб-гвардии Преображенский полк, готовый к присяге. Офицеры этого полка с таким восторгом приняли Екатерину Алексеевну, что после окончания  церемонии даже просили прощение за некоторые проволочки, за то, что не первыми включились в переворот. Они указали на виновников проволочки – четырёх уже арестованных ими самими офицеров, пытавшихся отстаивать Петра III.
       Вскоре к церкви подошёл в полном составе лейб-гвардии Конный полк, а затем и лейб-гвардии Семёновский полк.
       От Казанской церкви Екатерина Алексеевна, уже провозглашённая Императрицей, направилась в Зимний дворец, который принял её как Государыню Екатерину Вторую. Там её ждали члены Сената и Святейшего Синода. Всё вершилось быстро, нужно было закончить все основные действия, соблюдая элементы законности, которые только возможны при силовом захвате власти, пока о событиях в столице не узнал Пётр III.
       В тотчас составленном Манифесте говорилось: «… Православный… закон первее всего восчувствовал своё потрясение и истребление преданий церковных, так что Церковь наша Православная подвержена оставалась» всяким гонениям со стороны Императора, а «слава Российская, возведённая на высокую ступень своим победоносным оружием, чрез многое кровопролитие, заключением нового мира с самым её злодеем отдана уже действительно в совершенное его порабощение».
       В кратчайшие сроки были приведены к присяге все армейские части в столице. Свидетелем и участником сего действия посчастливилось быть и Державину. Вот что рассказал он в своих записках, как обычно говоря о себе в третьем лице: «Всё сие Державина, как молодого человека, весьма удивляло, и он потихоньку шёл по следам полка, а пришёл во дворец, сыскал свою роту и стал по ранжиру в назначенное ему место. Тотчас увидел митрополита Новгородского и первенствующего члена св. Синода (Гавриила) со святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга в верности службы Императрице, которая уже во дворец приехала, будучи препровождена Измайловским полком, ибо из Петергофа привезена в оный была на одноколке графом Алексеем Григорьевичем Орловым, как опосля о том сказывали. День был самый ясный, и, побыв в сём дворце часу до третьего или четвёртого пополудни, приведены пред… деревянный дворец и поставлены от моста вдоль по Мойке».
       А между тем, события развивались стремительно. После присяги войск столичного гарнизона, присягнул Кронштадтский гарнизон, где по мысли соратников Екатерины, мог ещё свергнутый Император найти убежище. Кстати, он сделал такую попытку, но было уже поздно. Кронштадт его не принял… Когда несколько судёнышек с жалкой свитой Петра Фёдоровича подошли к крепости, им причалить не позволили и под угрозой открытия огня приказали удалиться, что те и сделали покорно.
       Остался один небольшой оплот – Петергоф, куда вернулся Пётр Фёдорович, ещё будто бы Император, но уже и не Император, со своими голштинскими войсками. Гвардия двинулась на этот последний оплот во всеоружии. Державин повествует, что уже поздно вечером, часу в десятом «тронулись в поход, обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской дороге в Петергоф. Императрица сама предводительствовала, в гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа в правой руке обнажённую шпагу. Княгиня Дашкова также была в гвардейском мундире. Таким образом, маршировали всю ночь. На некотором урочище, не доходя до Стрельной, в полночь имели отдых. Потом двинулись паки в поход».
       А Пётр III даже ни о чём не подозревал. Утром он побывал на военных занятиях в своих голштинских войсках, затем, ближе к полудню, отправился на прогулку. Во время прогулки к карете подбежал крестьянин одного из ближайших сёл и сообщил генерал-адъютанту Петра Андрею Васильевичу Гудовичу (впоследствии известный екатерининский генерал) о том, что в столице переворот, и Императрицей провозглашена Екатерина II. Все попытки предпринять какие-либо контрмеры безнадёжно запоздали. Единственная надежда спастись в Кронштадте тоже провалилась.
       В уже не раз цитируемых Записках Императрицы Екатерины II, где она, повествуя о событиях переворота, ведёт речь от третьего лица, то есть рассматривая события как бы со стороны, говорится, что когда все деяния, касающиеся провозглашения Императрицы и приведения к присяге Ей войск и государственных учреждений были завершены, «оставили Великого Князя (Павла – Н.Ш.) и несколько отрядов под ведением Сената для охраны города, а Императрица в гвардейском мундире (она объявила себя полковником гвардии) верхом, во главе полков выступила из города».
       Об этом эпизоде весьма красочно и поведал А. Брикнер в «Истории Екатерины II».
       «Шли всю ночь и под утро прибыли к небольшому монастырю, в двух верстах от Петергофа, куда князь Александр Михайлович Голицын, вице-канцлер (не путать с генерал-фельдмаршалом – Н.Ш.), доставил Императрице письмо от бывшего Императора, а немного погодя генерал Измайлов (Михаил Львович, генерал-майор – Н.Ш.) явился с таким же поручением. …В первом из них он (бывший император – Н.Ш.) просил, чтобы ему позволили вернуться в Голштинию со своей любовницей (Елизаветой Воронцовой – Н.Ш.) и фаворитами, а во втором – он предлагал отказаться от Империи, прося  лишь о  (сохранении ему) жизни».
        Свергнутый Император не осмелился оказать сопротивление и заслужил весьма унизительную оценку от своего кумира Фридриха II, сказавшего, что «Пётр оставил престол совершенно так, как уходит послушный ребёнок, когда его посылают спать».
       А ведь силы у него были. В "Записках" мы читаем: «Между тем у него было при себе полторы тысячи вооружённых людей голштинского войска, более сотни пушек и несколько русских отрядов».
       Заметим для сравнения, что во время Полтавской битвы у русских было 139 орудий. Но Пётр III был чужим в России, что прекрасно сознавало его окружение. Недаром генерал Измайлов, как сообщается в «Записках», «придя к Императрице, бросился к Её ногам и сказал ей: «Считаете ли вы меня честным человеком?» Она сказала: «Да». «Ну, – возразил он, – считайте, что я ваш; я хочу, если вы мне доверяете, избавить моё Отечество от кровопролития; есть удовольствие быть с умными людьми, я даю вам слово, если вы меня пошлёте, то я один доставлю сюда Петра III. Это он и выполнил».
       Пётр III подписал акт об отречении от престола и был отправлен с Елизаветой Воронцовой сначала в Петергоф, а затем в Ропшу.
       О том, что случилось в Ропше, существует множество версий без указаний на какие-то конкретные источники.
       Сама Императрица Екатерина II в письме Станиславу Августу Понятовскому, датированном 2 августа 1762 года, писала: «…Я послала под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырёх офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 вёрст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, очень уединённое и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге».
       Здесь необходимо заметить, что Петра собирались отправить туда, куда он намеревался засадить Екатерину с сыном Павлом, причём их хотели посадить не в покои, а в темницу, подобную той, в коей содержался Иоанн Антонович. Вот уж поистине: не рой яму другому – сам попадёшь.
       Далее Императрица Екатерина II писала в письме: «Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него (Петра) понос, который продолжался три дня и прошёл на четвёртый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел всё, что хотел, кроме свободы. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом  состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он  испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]».
       Вот заявление Императрицы Екатерины II. Но почему-то оно многими ставится под сомнение. Обратим внимание на начало этого заявления: «Но Господь Бог расположил иначе». Каждый здравомыслящий человек, а именно к таковым все без исключения относят Екатерину Великую, может прибегнуть к подобным словам лишь сознавая полную ответственность перед Богом за то, что собирается сказать далее, опираясь на подобное, словно подтверждающее истину, заявление.
       Можно спорить о степени веры Екатерины, хотя спор этот бессмыслен, ибо только Бог и сам человек могут знать об истинности веры этого человека. Но никто не имеет достаточно фактов, чтобы обвинить Екатерину II в безверии. Между тем, думаю, каждому ясно, что ложь с подобной, вышеприведённой и выделенной фразы люди в здравом рассудке не начинают.
       Почему то сообщение о, якобы, естественной смерти самой Екатерины Великой теми же историками, которые усомнились в естественной смерти Петра III, не берётся под сомнение, как и, якобы, естественная смерть Г.А. Потёмкина, как и, якобы, естественная смерть А.В. Суворова, как не берётся по сомнение то, что Николай Первый либо умер от «Евпатории (издёвка) в лёгких», намёк на сдачу Евпатории, повлиявшую на состояние здоровья,  либо от самоотравление, что никак невозможно, по той причине, что Государь был православно верующим.
       А вот Петра III умертвили и всё тут. Откуда же эти данные?  Ведь его охраняли всего несколько человек, которые одни имели возможность знать о происшедшем. Впрочем, о том, что произошло в Ропше, и каковы были последние часы свергнутого с престола Петра Фёдоровича, знает только Всемогущий Бог. И какой ещё могла быть судьба этого человека, вызванного в Россию и облагодетельствованного Императрицей Елизаветой Петровной, катавшегося как сыр в масле, но при этом пьянствовавшего беспробудно, сколь душе угодно. Что заслужил человек, не знавший ни в чём отказа, сирота, имевший возможность при ином, неповреждённом нраве и характере, обрести в Елизавете Петровне вторую мать, но в «благодарность» едва не пустившийся в пляс при кончине своей благодетельницы!?
       О более чем непристойном поведении Петра у гроба усопшей Императрицы Елизаветы Петровны свидетельствуют все дошедшие до нас источники. Разночтений нет – он не скрывал торжества по поводу смерти благодетельницы и уже только за это достоин Божьей кары. Смерть же его была крайне невыгодна Екатерине II, хотя многие историки обвиняют её в том, что она, якобы, дала тайное указание умертвить его, хотя и не имеют на то никаких документальных подтверждений, кроме своей болезненной интуиции.
       А вот животный страх перед своим будущим вполне мог свести в могилу слабого здоровьем Петра. Высокомерные и своенравные деспоты, чему подтверждением немало примеров, низвергаясь с высоты, становятся трусливыми до отчаяния и жалкими. Так Пётр III, пытаясь поймать и облобызать руку Панина, который привёз повеление Императрицы, показал, что мужества в нём не было ни грамма.
       «Я считаю, – писал Панин, – несчастием всей моей жизни, что принуждён был видеть его (Петра III) тогда; я нашёл его утопающим в слезах».
       Много труда стоило Панину, чтобы не дать бывшему Императору поцеловать ему руку. Таково низвержение гордыни. Преподобный Ефрем Сирин недаром писал: «Гордость подобна высокому, согнившему дереву, у которого ломки все сучья; и если кто взойдёт на него, тотчас обрушится с высоты». «Гордость и дерзость лишают здравого разума человека», – учил святитель Иоанн Златоуст.
       Но вернёмся к рассказу о перевороте, приведённому Державиным:   
       «Поутру очень рано стали подходить к Петергофу, где через весь зверинец, по косогору, увидели по разным местам расставленные заряженные пушки с зажжёнными фитилями, как сказывали после, прикрыты были некоторыми армейскими полками и голштинскими батальонами; то все отдались Государыне в плен, не сделав нигде ни единого выстрела».
       Отстаивать бывшего Императора оказалось некому – преданные ему голштинские войска представляли сброд, совершенно неспособный противостоять Русской гвардии.
       Императрица Екатерина Вторая, вспоминая в письме к Станиславу Августу Понятовскому о тех днях, рассказала: «Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе и друзья, какими никогда ещё не были никакие братья; их пятеро, но только трое были здесь. Капитан Пассек отличился стойкостью, которую он проявил, оставаясь 12 часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут на допрос в Ораниенбаум: приказ о том пришёл уже после Меня…».
       И в конце письма Императрица особо отметила: «Знайте, что всё проистекло из ненависти к иностранцам; что Пётр III сам слывёт за такого».
       Несправедливо говорить обобщённо, будто все русские люди вожделённо, с подобострастием воспринимали и воспринимают всё заграничное, бездумно следуя моде и в манерах, и в одежде, и в пище. Так поступают лишь те, у кого низменные интересы преобладают над помыслами духовными, кто имеет холуйские душонки, лишённые Духа Святого. Такие млеют перед псевдокультурой запада – верхом бездарности, перед убийственным для души  подобием музыки, перед непристойными одеждами, чаще выпячивающими изъяны фигуры, нежели достоинства, перед вредными для здоровья и непривычными для организма «марсами», «сникерсами», «гамбургерами», «чизбургерами», «пиццами» – этими стоптанными подошвами с насыпанными на них канцерогенными отбросами испорченных продуктов.   
       Выдающийся мыслитель Русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич провёл такое сравнение, касающееся XVII – XVIII веков, но, думаю, во многом актуальное и позднее: «На западе больше уделяли внимание постройке мостовых. Московская Русь больше строила бань. На Западе увлекались красивыми камзолами и туфлями с затейливыми пряжками, русские же стремились к тому, чтобы под простыми кафтанами у них было чистое тело… На Руси ни в Царских палатах, ни в Боярской Думе, ни в боярских и дворянских домах на стол не ставили блюдец для давления вшей. На западе это было заведено. Модно разодетые западные вельможи и дамы могли прилюдно отправлять свои естественные надобности в коридорах роскошного Версальского дворца. А на Руси такого никогда не было».
       Русь заразилась западничеством со времён Петра I, а как признал европейский историк Арнольд Тойнби: «Западный мир, куда прибыл Пётр I, был уже безрелигиозный мир». Западничество вовсе не объединяло, а разъединяло Русских людей. Обезьянничали на западный лад, да и теперь обезьянничают лишь худшие представители Русского народа, но создаётся впечатление всеобщего западничества именно потому, что они, эти худшие представители, всегда на виду, благодаря своей западнической невоспитанности, невоздержанности, хамству и наглости даже в мелочах.
       Задумайтесь, какие эмоции вызывает у вас вваливающаяся в помещение, или в вагон, или громко топающая по коридору, скажем, дома отдыха, галдящая ватага. Говорят в полный голос, даже орут, перебивая друг друга, презирая чувства и нравы окружающих людей. Как правило, это «зарубежные гости», «просвещённые европейцы». Правда и среди наших, с позволения сказать, соотечественников появляются такие, но их все-таки мало и их можно отнести к ново-, а точнее, псевдорусским.
       Эта наглая иноземщина никогда не пользовалась любовью в России, и поэтому Император Пётр III, который в глазах народа стал ярким представителем этой бесноватой категории, не мог удержаться на троне и противостоять Екатерине Алексеевне, показавшей себя к тому времени русской по делам.

       Между тем, в столице было не всё гладко. А.Г. Брикнер так оценил обстановку: «Государственный переворот отчасти имел характер военного бунта. При той важной роли, которую играли в нём гвардейцы, нельзя было ожидать, чтобы дело обошлось без насилия. Оказалось, что новое правительство не без труда сдерживало в солдатах порывы страсти и  ненависти к иностранцам. Позье рассказывает, что утром 29 июня он видел в Петербурге двух англичан, которых преследовали солдаты с обнажёнными саблями, и что он спас их тем, что спрятал в своём доме. «Я сам слышал. – пишет Позье, – как солдаты говорили между собой, что всех иноземцев надо перерезать».
       Недаром Екатерина, как только началось действие, просила своего дядю принца Георга, оставаться дома, опасаясь за него. К нему явились несколько человек солдат, которые оскорбили его и разграбили его дом. Рассказывая об этом, Позье замечает: «Ни один иностранец несмел показаться на улице, и, если бы я не был знаком с большей частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу».
       А вот, что вспоминал Гавриил Романович Державин: «День (30 июня) был самый красный, жаркий; кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошёл пир на весь мир; солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина, и лили всё вместе, без всякого разбору, в кадки и бочёнки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что Императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу, требовал, чтоб Императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошёл до них слух, что она увезена хитростью прусским королём, которого имя всему российскому народу было ненавистно.
Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник их граф Разумовский, а также и господа Орловы, что Государыня почивает и, слава Богу, в вожделённом здравии; но они не верили и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка. Поутру издан  был манифест, в котором, хотя с одной стороны похвалено было их усердие, но с другой напоминалась им воинская дисциплина и чтоб не верили они разсеиваемым злонамеренными людьми мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам.
       За всем тем с того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажжёнными фитилями по всем мостам, площадям и перекрёсткам расставлены были.
       В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором Государыня пребывание своё имела дней восемь, то есть по самую кончину императора».
       Россия, веками не знавшая пьянства, Россия, веками обращённая к Богу и  помнившая о Боге как Высшем Судие, Россия, в которой ещё при Алексее Михайловиче за пьянство и курение можно было лишиться головы, вдруг сразу усилиями Петра I и его преемников была приобщена к безбожным увлечениям – курению и пьянству – и заметно отодвинута от заповедей Божьих. Такая Россия действительно становилась страшной, ибо страшно любое сообщество людей, лишённое Страха Божьего и приобщённое к алкоголю. Страх перед властью остаётся страхом временным, поскольку любая власть, кроме Божьей Власти, не вечна и не прочна.
       Спасало положение лишь то, что к середине XVIII века слугам тёмных сил удалось отвратить от Бога далеко не всю Россию, а лишь (правда, в степени значительной) столичное общество. Но это было опасно, поскольку любая власть в России, лишённой ещё Алексеем Михайловичем Земско-Поместной Соборности, зарождалась и погибала именно в столице, где в XVIII веке могла оказаться и подчас оказывалась ("бироновщина") в руках проходимцев. Не случайна и ненависть к иностранцам, ибо во все наиболее трудные периоды жизни России к власти в стране прорывались именно иностранцы.
        Кстати, вот вам и ответ, почему иные язычнорусские «историки»,  комментаторы СМИ и, как их метко называет Михаил Задорнов, журнашлюшки, очень не любят Русского Православного Самодержца Иоанна IV Грозного. Этот ответ содержится в характеристике, которую дал Иоанну Грозному Иосиф Виссарионович Сталин. Инструктируя режиссёра фильма «Иван Грозный» Эйзенштейна и исполнителя роли Царя актёра Черкасова, Сталин сказал: «Царь Иван был великий и мудрый правитель. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в нашу страну не пускал, ограждая страну от иностранного влияния… Петруха открыл ворота в Европу и напустил слишком много иностранцев». (Цит. по: В. Кобрин. Иван Грозный. М., 1989, с.8).
       Недаром, в последнюю смуту ельцинизма (будем надеяться, что она действительно последняя), столько раз на все лады цитировали слова А.С. Пушкина о бунте, причём приводя с животным страхом только первое предложение из этой сильнейшей цитаты: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или  уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».
       Второе предложение не приводили в виду явного намёка на «бунтарей-реформаторов» эпохи ельцинизма.
       Но народ ещё не хотел бунтовать, ибо после эпохи социализма даже перестройка не успела его довести до состояния отчаяния, которое может  вызвать бунт. Поэтому-то и революции были: более маскарадная в августе 1991 года и менее маскарадная (согласно сценарию) в октябре 1993 года. Они коснулись лишь столицы, страна их видела только по телевизору. Недаром «вождей» не постигла участь Петра III. Они снова вернулись в доходные кресла, а один даже на время засел в губернаторское.
       Военный бунт, вызванный необходимостью возведения на престол Екатерины II, тоже на счастье его устроителей, затронул только столицу, хотя традиционный движитель революций – водка – лилась в изобилии в июне 1762 года, как и в революциях 91 и 93 годов XX века. Но перевороту 1762 года не предшествовали годы социализма, которые уже вскоре после перестройки вспоминались с ностальгией. Перевороту 1762 года предшествовали ещё не изгладившиеся из памяти годы «бироновщины». Что касается елизаветинского времени, то ослабление гнёта иноземщины успело коснуться лишь столицы, да некоторых крупных городов. В глубинке она свирепствовала. Впрочем, бунт, разгоревшийся во всю ширь, плохо уже разбирает, кого пожирает своим ненасытным жерлом.
        Пётр III, ненавидя русских, и не доверяя им нанял себе для охраны целое голштинское войско. Но наёмники, обожавшие Петра, когда он был в силе – Великим Князем и особенно Императором – посчитали нецелесообразным класть за него живот свой, когда тот оказался свергнутым, и подчинились силе, хотя и сами были не слабыми. Сто пушек, как никак! Да 1500 человек. Суворов с таким числом войск бил и разгонял целые армии противника. Правда, войско у Суворова было иное – русские рекруты, «регулярство», введённое ещё Иоанном Грозным в виде стрельцов.
       Императрица Екатерина II достаточно хорошо поняла Русский характер, впитала в себя неукротимый дух Русского народа. Она не только поняла, она поступала на протяжении всего правления мудро и взвешенно, не отвергая и талантливых людей, хоть редко, но попадавшихся средь мусора, сыпавшегося с Запада, но в первую очередь и, прежде всего опираясь на  природных русских, отыскивая в Российских глубинках такие таланты, которые и не снились уже достаточно прогнившему к тому времени Западу. Высокий моральный дух народа, населявшего просторы России, твердый уклад жизни Русской деревни стали залогом успехов политики Екатерины Второй, политики возрождения России после петровского чужебесия и бироновщины.
       Императрица Екатерина Вторая вступила на престол с твёрдой верой в силу, крепость и недюжинные способности Русской нации. Россия развернула свои могучие плечи в период её тридцатичетырёхлетнего царствования, и Екатерина Алексеевна не погибла с сумасшедшим императором, а стала Великой с Великим Русским народом.
       Для умиротворения гвардии и утишения столицы авторитета молодой Императрицы, по счастью, хватило, и с её воцарением завершилась эпоха дворцовых переворотов. Сама история требовала ухода в небытие временщиков и утверждения власти умной и прочной.
       А.Г. Брикнер писал: «В минуту падения Петра III Екатерине не было иного выбора, как только взойти на престол или низойти в могилу, ибо известно, что она была обречена на жертву. Её хотели заточить пожизненно в крепость, где она, вероятно, погибла бы вскоре, если бы не согласилась взойти на престол…».
       Теперь ей предстояло вести корабль по имени Россия средь подводных рифов дворцовых интриг и заговоров, сквозь штормовой океан международной политики, разбивая накатывающиеся волны войн и утишая ураганы, вести осмотрительно, мудро, но твёрдо и решительно, ибо только твёрдость и решительность, сочетаемые с выдержкой и разумом, могли стать залогом успеха.
       Краткий апофеоз 34-летнего царствования Екатерины Великой содержится в словах, отставного екатерининского канцлера А.А. Безбородко, адресованных молодым дипломатам:
       – В наше время ни одна пушка в Европе не смела пальнуть без ведома Матушки Государыни Екатерины.

         
                «Винегрет должностей»


       О роли вахмистра Потёмкина в подготовке переворота данных сохранилось немного. Знакомство с Императрицей, как мы уже упоминали, состо¬ялось именно во время переворота, поскольку из многих документов известно, что Екатерина II знала об участии в нём Потёмкина и высоко оценила его роль. Так, в письме Станиславу Понятовскому она сообщала: «В Конной гвар¬дии один (офицер по имени Хитрово, 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти по имени Потёмкин всем руководили со сметливостью и расторопностью».
       Неточно указан возраст Григория Александ¬ровича. Ему тогда шёл двадцать третий год. Строки же письма свидетельствуют о том, что Хитрово и Потёмкин были чуть ли не главными действующими лицами в лейб-гвардии Конном полку. Такое предположение подтверж¬дают и награды, врученные участникам событий. Первый список награжденных, в котором значатся фамилии всего лишь 36-ти участников переворота, открывает Григорий Орлов, а закрывает Григорий Потёмкин. В одном документе, в частности, сообщается: «... вахмистр Потёмкин — два чина по полку да 10 000 рублей». В другом документе, в которой также отмечены немногие, говорится о том, что «жалуется Конной гвардии подпоручику Григорию Потёмкину 400 душ» в Московском уезде Куньевской во¬лости. Известно, что вахмистр Потёмкин был представлен к очередному чину, но Императрица своей рукой написала «два чина по полку», произведя его сразу подпоручики.
       Несколько позже, к одной из годовщин восшествия на престол, Императрица вновь отметила ближайших сво¬их соратников. И опять-таки имя Потёмкина было по¬ставлено рядом с именами маститых мужей. Достаточно сказать, что список открывал генерал-фельдмаршал, Её Императорского Величества генерал-адъютант, действи¬тельный камергер, лейб-гвардии Измайловского полка подполковник, сенатор и кавалер граф Кирилл Григорье¬вич Разумовский.
       Уже при первых встречах Императрица произвела на Потёмкина неизгладимое впечатление, хотя, как показали дальнейшие события, в мечтах своих он не заходил слиш¬ком далеко. Он почитал Екатерину II более как Императри¬цу, нежели как женщину. Она тоже не выделяла его среди ближайших своих соратников, отличая наградами и мило¬стями народу с остальными.
       Вскоре после переворота Григорий Александрович стал камер-юнкером. В 1763 году он получил назначение на должность помощника обер-прокурора Синода. Это Императрица сделала не случайно – она знала об увлече¬нии Потёмкина духовными науками и полагала, что никто лучше его не сможет представлять её интересы в Синоде. В указе по поводу назначения говорилось, что он направля¬ется для того, чтобы «слушанием, читанием и собственным сочинением текущих резолюций... навыкал быть искус¬ным и способным к сему месту».
       Трудно сказать, как бы сложилась жизнь Потёмкина, если бы ему довелось служить в Синоде долгое время, но судьба рас¬порядилась иначе. В 1763 году с Григорием Александрови¬чем приключилось несчастье, которое послужило затем ис¬точником множества сплетен. Он лишился зрения на один глаз. Чего только не написано по этому поводу! По рассказам одних «знатоков» его биографии, он, «бывши ещё ребенком, как-то неосторожно играл ножницами и при этом ранил се¬бе один глаз». Другие утверждают, что это произошло во время драки с братьями«Алексей Орлов своим кулаком лишил Потёмкина глаза». По утверждению третьих, Григорий Александрович повредил глаз во время игры в мяч, четвертые доказывают, что он потерял его от уда¬ра шпагой во время драки с придворным.
       Как видим, многим уж очень хочется какого-то скан¬дального, «жареного» факта, будто без этого нельзя при¬влечь внимание читателей, будто не дороги нам наши ве¬ликие предки такими, какими они были, без досужих до¬мыслов и всякого рода «клубнички».
       Обратимся же к более достоверным источникам, кото¬рые ведь тоже существовали в дореволюционной России. Возьмём «Русский биографический словарь», выпущен¬ный Русским историческим обществом под редакцией А. А. Половцова в 1896—1918 годах и имеющий статут энциклопедического издания. В статье, помещенной в 14-м томе и посвященной Григорию Александровичу, значится: «В 1763 году Потёмкин окривел, но не вследствие драки, а от неумелого лечения знахарем. Что же касается отношения князя Григория Орлова к Потёмкину, то Императрица в 1774 году сказала Григорию Александровичу: «Нет челове¬ка, которого он (Орлов. — Н.Ш.) мне более хвалил и, неви-димому мне, более любил и в прежние времена и ныне, до самого приезда, как тебя».
       Говоря «до самого приезда», Императрица имела в ви¬ду прибытие Потёмкина в Петербург по её вызову весной 1774 года, но об этом – в своё время... Отрицается факт драки с Орловым, столь усердно тира¬жируемый некоторыми романистами, и в другом офици¬альном издании — в «Сборнике биографий кавалергардов», выпущенном в Петербурге в 1904 году. Нельзя не привести здесь и свидетельство очень близкого к Потёмкину челове¬ка, его родного племянника, боевого соратника, посвящен¬ного в самые сокровенные тайны, графа Александра Нико¬лаевича Самойлова. Тот вспоминал, что Потёмкин, возвра¬тившись в 1763 году в Петербург из Москвы, где присутствовал при ко¬ронации Екатерины II, заболел горячкой. Все¬гда отличавшийся небрежением к официальным методам лечения, он и в тот раз воспользовался услугами знахаря – некоего Ерофеича, известного в то время изобретателя во¬дочной настойки. Тот обвязал ему голову повязкой со спе¬циально приготовленной мазью. Потёмкин вскоре почув¬ствовал сильный жар и боль. Стащив повязку, он обнару¬жил на глазу нарост, который тут же сколупнул булавкой. Не подтверждает Самойлов и то, что Потёмкин был обезо¬бражен потерей зрения, ибо глаз не вытек и остался цел, хо¬тя и перестал видеть. Разумеется, безжизненный глаз унёс некоторую часть красоты, но не настолько, как хотелось бы сплетникам. Самойлов писал: «Тогдашние остроумы срав¬нивали его (Потёмкина. – Н.Ш.) с афинейским Альцибиадом, прославившимся душевными качествами и отличною наружностью».
И всё же случившееся потрясло Григория Александро¬вича. Он замкнулся, долгое время не выезжал из дома, не принимал; гостей, полностью посвятив себя чтению книг по науке, искусству, военному делу и истории, а также «изучая дома богослужебные обряды по чину архиерейско¬му». Опять появились мысли о духовной стезе...
Однако заточение нарушил Григорий Орлов, приехав¬ший к Потёмкину по поручению государыни. Он чуть ли не силой снял повязку с незрячего глаза и заявил:
– Ну, тезка, а мне сказывали, что ты проказничаешь. Одевайся, Государыня приказала привезти тебя к себе.
Этот случай, описанный в книге В.В. Огаркова «ГА. Потёмкин, его жизнь и общественная деятельность», вы¬шедшей в Петербурге в конце XIX века, ещё раз свидетельствует о весьма добрых отношениях между Орловым и Потём¬киным и опровергает измышления о пьяной драке. Вымыс¬лы о побоищах между дворянами имели скорее всего цель уронить достоинство и честь русского дворян¬ства, лучшая часть которого сделала, между прочим, гораздо больше для Рос¬сии, чем иные деятели конца ХХ века, поставившие страну на грань катастрофы.
       19 апреля 1765 года Потёмкин получил чин поручика, в котором: «исполнял казначейскую должность и надзирал за шитьём мундиров». Надо сказать, что ко всем обязанно¬стям Григорий Александрович относился с присущей ему добросовестностью. В частности, «надзирая за шитьём мундиров» и занимаясь вопросами обмундирования, он настолько глубоко вник в дело, что затем, в период своего управления Военной коллегией, провел полезнейшую для русской армии реформу, избавив военную форму от «неупотребительных излишеств».
       О том периоде жизни Григория Александровича А.Н. Фатеев писал: «Можно сказать одно, что его петербургское времяпрепровождение не напоминало того же знати и гвардейской молодежи. Он предался ревностному изуче-нию строевой службы и манежной езды. В этих вещах проявил большую ловкость, чем в великосветских салонах и эрмитажных собраниях... Приглашаемый на малые собра¬ния, состоящие из самых близких Императрице особ, По¬тёмкин не отличался ни изящными манерами, ни ловкос¬тью, подобной той, какую проявлял в конном строю. Как эрмитажный гость, он приводил в конфуз хозяйку. Благо¬даря геркулесовой силе, ему случалось ломать ручки от кресел, разбивать вазы и пр... Однако ему уже тогда проща¬лось и сходило с рук, о чем другие не решались подумать. Императрица Екатерина II знала и ценила его службу, не имеющую ничего общего с великосветским гвардейским времяпрепровождением».
       Она, в отличие от своих предшественниц на престоле русских царей, ценила, прежде всего, деяния своих подданных, направленные на благо Отечества.
       О поисках Императрицей способов к улучшению участи народа свидетельствует и созванная ею в 1767 году «Комис¬сия об уложении». В работе Комиссии, о которой будет подробно рассказано в последующих главах, Потёмкин принял активное участие. 19 июня 1766 года он был назначен командиром 9-й роты лейб-гвардии Конного полка, а в 1767 году с двумя ротами этого полка был направлен в Москву для «несения обязанностей по приставской части».
       Там же он стал ещё и опекуном «татар и других иновер¬цев», которые сделали его своим депутатом, дабы он отста¬ивал их права «по той причине, что не довольно знают рус¬ский язык».
       Уже тогда он начал изучать нравы и обычаи малых на¬родов, их историю, быт, что позже очень помогло ему в де¬ятельности по управлению Новороссией и другими южны¬ми губерниями.
       Известно, что в тот период Григорий Александрович близко сошёлся с автором записок об освобождении крес¬тьян и сочинений по истории России Елагиным. Потём¬кин поддерживал идею освобождения крестьян. Кстати, рассматривала этот вопрос и Екатерина II. Но надо учиты¬вать время и не забывать, в каком состоянии тогда находи¬лась Россия. Императрице было известно, что идея освобождения крестьян не вызывает энтузиазма среди большинства помещиков. Власть же её ещё была недостаточно укреплена, чтобы можно было идти решительно против крупных землевладельцев. Необходимо также учесть, что многие помещики и заводчики зачастую находились под большим влиянием своих управляющих, почти поголовно иноземцев, прибывших в Россию не для осво¬бождения народа, а для финансового его закабаления ради личной наживы. Эти управляющие доводили эксплуата¬цию крестьян и заводских рабочих до ужасающих пределов – ведь им надо было и хозяину необходимые средства вы¬делить, и себе во много раз большие в карман положить. За счёт чего же это можно сделать? Разумеется, за счёт еще большего разорения народа.
       «Комиссия об уложении» должна была решить немало серьезных и важных вопросов государственного устройст¬ва. Не случайно Екатерина II ввела в ее состав многих сво¬их сподвижников, в числе которых был и Потёмкин. Он являлся депутатом от иноверцев и состоял членом подко-миссии духовно-гражданской.
       В 1768 году, видя успехи Потёмкина на государствен¬ном поприще, Императрица сделала его камергером и ос¬вободила от воинской службы. Но судьба вновь распорядилась по-своему – в том же году началась русско-турецкая война, и, едва заговорили пушки, Потёмкин стал проситься в действующую армию.
       2 января 1769 года маршал собрания «Комиссии об уложении» А. В. Бибиков объявил: «Господин опекун от иноверцев и член комиссии ду-ховно-гражданской Григорий Потёмкин по Высочайшему Ея Императорского Величества соизволению отправляется в армию волонтером».
       Давая на то своё соизволение, Императрица сказала: «Плохой тот солдат, который не надеется быть гене¬ралом».
       Мы привыкли считать, что слова эти, только слегка из¬мененные, принадлежат Александру Васильевичу Суворову. Однако А.Н. Фатеев отдает их авторство Екатерине II . Вполне возможно, что Суворов, с большим уважением относив¬шийся к Императрице, однажды услышав их неё, часто затем повто¬рял. Многие крылатые фразы мы приписывали тем или иным деятелям необоснованно. Так, ординарный профессор Императорской военной академии Генерального штаба ге¬нерал-майор Д.Ф. Масловский приводит в одном из своих трудов, написанных и вышедших в XIX веке, хорошо нам из¬вестные слова Потёмкина: «В военном деле нет мелочей». Ясно, что он их взял не из брошюр о Красной Армии и не со стендов советских воинских частей, до которых не дожил, а из бумаг Потёмкина...
Однако вернемся к решению Императрицы отпустить Потёмкина на театр военных действий. Она, конечно, по¬нимала, что направляется он не на легкую увеселительную прогулку, а едет туда, где льётся кровь и витает смерть. Но, имея сама отважное сердце, Екатерина II уважала отвагу в своих подданных. О себе же она говорила:
– Если бы я была мужчиною, то смерть не позволила бы мне дослужиться до капитанского чина.
Позади у Григория Александровича был период, когда пришлось ему исполнять, как оригинально выразился один из биографов, «винегрет должностей». Впереди ожи¬дали новые испытания.
       Приезд Григория Александровича, имевшего неболь¬шой воинский чин и высокий придворный, озадачил командование. Первое время его держали при штабе, не зная, как использовать. И тогда он обратился с личным письмом к Императрице, в котором просил сделать его положение бо¬лее определенным. Касаясь своего личного желания, он пи¬сал: «Склонность моя особливо к коннице, которой и по¬дробности я смело утвердить могу, что знаю; впрочем, что касается до военного искусства, больше всего затвердил сие правило, что ревностная служба... и пренебрежение жизнью бывают лучшими способами к получению успехов».
       Ответ пришел незамедлительно, и уже в июне 1769 го¬да поручик Потёмкин был назначен в корпус генерала А.А. Прозоровского, чтобы делом доказать преданность Рос¬сии, верность Государыне, личные мужество и боевое мас¬терство.

 
                Тяжёлое наследство
      
       Вскоре после вступления на престол Императрица Екатерина Великая писала: «Мир необходим этой обширной Империи: мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях… Мир нам доставит более уважения, чем случайности войны, всегда разорительной».
       Наследство же, которое досталось Государыне, было очень тяжёлым: Император Пётр III поставил Россию в унизительное положение перед Пруссией, едва не сделав её полностью зависимой от Фридриха II. При Императрице Елизавете Петровне Австрия имела на русскую политику столь сильное влияние, что сумела втянуть Россию в Семилётнюю войну за свои интересы.
       Императрица Екатерина с первых дней стала менять положение дел, и Василий Осипович Ключевский, оценивая содеянное ею, писал в «Курсе русской истории»: «Внешняя политика – самая блестящая сторона государственной деятельности Екатерины, произведшая наиболее сильное впечатление на современников и ближайшее потомство. Когда хотят сказать самое лучшее, что можно сказать об этом царствовании, говорят о победоносных войнах с Турцией, о польских разделах, о повелительном голосе Екатерины в международных отношениях Европы. С другой стороны, внешняя политика была поприщем, на котором Екатерина всего удобнее могла завоевать народное расположение: здесь разрешались вопросы, понятные и сочувственные всему народу; поляк и татарин были для тогдашней Руси самые популярные недруги».
       Недаром вещий Авель-прорицатель сказал преемнику Екатерины на русском престоле Императору Павлу Первому:
       «О судьбе же Державы Российской было в молитве Откровение о трёх лютых игах: татарском, польском и грядущем ещё – безбожном.
       – Что? Святая Русь под игом безбожным? Не быть сему во веки! – гневно нахмурился Император Павел Петрович. – Пустое болтаешь, черноризец!
       – А где татары, Ваше Императорское Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. О том не печалься, Батюшка-Царь: христоубийцы понесут своё».
       Ко времени Императрицы Екатерины не было уже ни татарского, ни польского ига, но ещё досаждали южным границам крымские и ногайские татары, да и поляки проявляли свою неистовую враждебность, хотя серьёзного вреда уже не могли причинить России.
       По словам Ключевского, Императрице не было нужды что-то выдумывать, ибо «задачи были готовы, прямо поставлены вековыми указаниями истории». Решить предстояло два вопроса: территориальный и национальный: «Первый состоял в том, чтобы продвинуть южную границу государства до его естественных пределов, до северной береговой линии Чёрного моря с Крымом и Азовским морем и до Кавказского хребта. Это восточный вопрос в тогдашней исторической своей постановке. Потом предстояло довершить политическое объединение русской народности, воссоединив с Россией оторванную от неё западную часть. Это вопрос западнорусский».
       Географическое положение и климатические условия Русской земли, её природные ресурсы и хозяйство делали естественным стремление к Чёрному и Азовскому морям на юге и к Балтийскому – на севере. Однако от Балтийского моря древние славяне были отрезаны на северо-западе ливонцами и на севере финнами. На юге же они имели выход к Чёрному морю, в древности именовавшемуся Русским, и вели оживлённую торговлю со странами Средиземноморья.
       Устья Днепра и Дона были необходимыми для России окнами в Средиземноморье, и она ими владела до того как в 30-е – 40-е годы XIII века на Русь опустилась чёрная туча жестокого ордынского ига, лишившего русских выходов к южным морям. Долго страдала Русская земля под игом, а когда, наконец, сбросила его, оказалось, что возвратить свои морские побережья не так-то просто.
       Остатки золотой орды осели в Крыму. Оттуда они совершали частые набеги на Московское государство, грабили, убивали, жгли населённые пункты, увозили огромную добычу и тысячи пленных.
       Ордынцы, захватившие Крым, стали именоваться крымскими татарами. Они поддерживали самую тесную связь с могущественной в то время Османской империей, а вскоре оказались в полной от неё зависимости. В руках турок и крымских татар оказалось всё Северное Причерноморье.
       Девизом политики Русских Государей стали слова: «России нужна вода». При Петре I удалось вернуть выход к Балтийскому морю, но добиться успехов на юге оказалось не под силу. Результаты удачного Азовского похода были затем сведены на нет поражением в Прутском походе.
       При первых преемниках Петра попытки выйти к южным морям продолжались время от времени, но к исполнению планов не привели. Война с Турцией, прошедшая в 1735 – 1739 годах, решительных успехов не принесла.
       Русский военный историк Генерального штаба генерал-майор А.Н.Петров отметил: «Турция считалась грозою Европы, и нужно было указание нового гения, чтобы Россия могла выполнить свою историческую задачу. Таким гением явилась великая Екатерина II, решившаяся сломить могущество Порты и обеспечить России естественные условия её политического развития».
       Борьба за выход к Чёрному морю рано или поздно должна была привести к столкновению с Османской империей, хотя Россия к войне не стремилась и, напротив, в международных отношениях придерживалась миролюбивых позиций. Императрица Екатерина II занялась реформами, для которых нужен был мир.
       Впрочем, не стремилась к конфронтации и Османская империя. А.Н.Петров писал: «Турция после войны 1739 года, видимо, расположена была к миру. Окончив эту войну с Австрией перемирием, заключённым на 27 лет, Турция, при посредстве французского посланника при Константинопольском дворе де-Верженя заключила с Австрией прочный мир до истечения означенного перемирия».
       С Россией Турция также находилась в самых дружественных отношениях после Белградского договора 1739 года. Несколько незначительных набегов, произведённых крымскими татарами и запорожскими казаками на границы обеих стран, нисколько не уменьшили существовавшей между ними дружбы, и возникавшие недоразумения всегда решались скоро взаимным соглашением.
       В.О.Ключевский отметил, что на пути к решению насущных государственных задач стояли серьёзные преграды, заставлявшие Императрицу «вести себя мирно». Вот суровая оценка историка: «По вступлении её (Екатерины II – Н.Ш.) на престол русская армия в Пруссии восьмой месяц не получала жалованья. На штатс-контроле числилось 17 миллионов долгу, не исполненных казной уплат, на один миллион больше годовой суммы государственных доходов, какую знал Сенат. Ежегодный дефицит в Семилетнюю войну дошёл до 7 миллионов. Русский кредит пал: Императрица Елизавета искала в Голландии занять 2 миллиона рублей, и охотников на этот заём не оказалось. Флот, по словам Екатерины, был в упущении, армия в расстройстве, крепости развалились».
       Не правда ли, что-то уж больно знакомое ощущается в написанном Ключевским. Враги России не могли её сокрушить в открытых столкновениях, а потому действовали мерзко и коварно, мягко говоря, не мужски. Они действовали через лица, которые много позже стали называться агентами влияния. Горбачёв и Ельцин показали себя вполне достоянными потомками Петра III. То, что было содеяно за время правления Петра III, эти деятели повторили почти с точностью. Обратимся к исследованиям Ключевского: «…В 1765 году Екатерина произвела смотр Балтийскому флоту… корабли наезжали друг на друга, ломали снасти, линейные никак не могли выстроиться в линию, при стрельбе не попадали в цель. Екатерина писала, что это суда для ловли сельдей, а не военный флот, и признала, что у нас без меры много кораблей и на них людей, но нет ни флота, ни моряков…».
       Не случайно она в 1762 году призналась одному из дружественных послов, что ей нужно не менее пяти лет мира, чтобы привести свои дела в порядок, а пока она со всеми государями Европы ведёт себя, как искусная кокетка».
       Мы не будем проводить аналогий с событиями современными, хотя они так и напрашиваются. Заметим одно, в 2001 году, выступая в Кремлевском дворце в канун Дня Защитника Отечества, В.В.Путин сказал очень точно о том, что Россия должна быть сильной Державой или она не будет никакой. Его оценка Российской Армии, разгромленной ельциноидами, в общем и целом, видимо, не очень разнилась с оценкой Императрицы той униженной и оскорбленной армии, которая осталась после Петра III. А ведь Государыня верно определила время – за пять лет Россия поднялась и укрепила свою армию, как в том давнем, таки в нынешнем случае. По крайней мере, за это время, Россия достигла того необходимого минимума силы и могущества, при котором её извечные враги уже не могли разговаривать с нею свысока.
       Императрица Екатерина Великая пришла к власти в 1762 году, а уже спустя восемь лет, в 1770 году, Европу огласили гром Кагульской победы Румянцева и гром Чесменской победы Алексея Орлова. Обе победы баснословны, обе неповторимы в истории. Сегодня мы живём в мире. Спустя восемь лет после того, как пали оковы ельцинизма, русский флот вновь возвращается на просторы морей и океанов, а русские ракетоносцы вновь несут боевое дежурство в небе.
       Видно, так уж предначертано России: переживать падения, вызванные жестокими предательствами продажных нелюдей, но затем снова подниматься к высотам могущества и славы. Среди омерзительной шакальей стаи политиков Запада, очень редко, но встречались люди, способные хоть капельку мыслить и что-то понимать. Святитель Игнатий Брянчанинов, епископ Ставропольский, писал в 1861 году: «Недавно один английский государственный человек, в собрании, в котором рассуждали, чтобы предпринять против русских, воскликнул: «Оставьте в покое этот народ, над которым особенная рука Судьбы, который после каждого потрясения, способного, по-видимому, погубить его, делается сильнее и сильнее».
       Почетный член Императорского Виленского университета Павел Сумароков в книге «Обозрение Царствования и свойств  Екатерины Великой» отметил, что Государыня Императрица завоевала солидный авторитет в Европе. «Размножение трофеев, подданство нескольких  народов, мудрый Наказ, отличные в Империи заведения, и громкая слава Екатерины привели в смущение и робость, европейские страны. Англия, находя торговлю с Россиею выгодною, не почитал успехи её окончательными, давала время тратить людей, деньги и молчала. Людовик XV, слабый, сластолюбивый, обременённый долгами собственными и высокомерного предшественника, желал вредить России без дальнейших последствий. В усыплении не обижался он, что другие располагают делами Европы без совещания с ним, и тем унижают его двор. Шуазель, воспламеняя огонь раздора, не имел возможности действовать по своим видам, и только удерживал Порту от примирения, подстрекал поляков, склонял Швецию к разрыву дружбы с нами. Напротив того, Австрия, питая зависть, не могла долее сносить возрастающего величия Екатерины, которое оскорбляло самолюбие Марии Терезии. Она хотела показать, что Екатерина не превосходит её ни в достоинстве, ни в могуществе, ввела свои войска в Польшу, овладели Цитским округом с 13 городами, и предстали орлы германские на смену белым. Удивлённый тем король Понятовский писал к Марии Терезии, и ему объявлено было, что как пределы к Венгрии ещё сомнительны, состоят в споре, то разберутся в них по окончании войны России с Портою. Министерства наше и прусское требовали очищения занятой страны, и что выведут оттуда полки, когда Россия учинит тоже».
Мария Терезия направила к Фридриху Иосифа с князем Каукицем чтобы договориться о том, как «положить преграду самовластию Екатерины». Убедить, однако, Фридриха разорвать союз с Россией не удалось. Согласились только, что путно примерить Россию с Портой, дабы остановить движение Русского Воинства на Балканы, а в случае войны между Англией и Францией, держать нейтралитет. В момент переговоров Иосифа с Фридрихом пришло сообщение о полном истреблении турецкого флота в Чесменском сражении.
       Фридрих оказался более чем в затруднительном положении. Павел Сумороков отметил: «Победы, огромные предприятия Екатерины, не нравились ему; но, не доверяя ни Австрии, с которою пред тем враждовал, ни Франции, нарушавшей условия свои, предпочитал связь с Россиею новому дружеству».
       Между тем, Фридрих не хотел допускать добрых отношений между Россией и Австрией, а потому делал вид, что идёт на некоторое согласие с ней. В тоже время он боялся падения Порты, ведь против Австрии он мог бросить иногда лишь турок, к тому же победа над ними Екатерины II ещё более бы возвысила её. Помнил он об обещанной им по договору помощи России в службе затягивания войны или конфликта между Россией и Австрией.
       Желая переговорить с Россией, он направил в Стокгольм, к сестре, брата своего Генриха, надеясь, что Екатерина II, узнав о том, непременно пригласит того в Петербург, и не ошибся. Приглашение было получено, и Генрих прибыл в Петербург. Екатерина знала его с детства. Она вспоминала в «Записках»: «Помню, что я на восьмом году жизни впервые была с матерью у покойной королевы, матери Фридриха Великого… Её четверо детей, принц Генрих, одиннадцати лет, принц Фердинанд семи, принцесса Ульриха, впоследствии королева шведская, и принцесса Амалия, обе по годам уже невесты, были с нею. При этой встрече между играми завязалась моя дружба с принцем Генрихом прусским».
К более позднему времени, к 1741 году, относится такая запись:
«Мне было тогда 11 лет,  и я была очень высокая для своего возраста… Принц Генрих Прусский стал очень меня отличать; это значит, что на каждом балу мы танцевали вместе…». 
И вот теперь София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, как звалась она в те давние годы, стала Великой Государыней Великой России.
Встреча принца была устроена на высшем уровне. «Последовали обеды, балы и два празднества, любопытные великолепием, – рассказал Павел Сумароков. – В маскараде находилось до 3600 масок в богатых нарядах, разных кадрилях; пред ужином явился Аполлон с 4 временами года, подносил назначенные дары, и кратким приветствием приглашал к ужину в длинную галерею. Там каждый наш представлял собою один по 12 месяцев с приличными украшениями, накрытыми столами на 10 приборов в каждом, и 120 гостей разместились в них. На хорах играла музыка, теснились любопытные маски, – и Аполлон со своею свитою, Диана с Нимфами составили балет. После ужина все собрались в ярко освещенные аванзалы, танцевали; вошедший Аполлон возвестил спектакль, играли малую комедию: «Оракул», потом вступили опять в маскарад, и разъехались в 5 часов утра.  Было катанье в огромных санях, запряженных 12 лошадьми, к коим прицеплялось множество салазок, с двумя в каждых путешественниками. При поворотах салазки опрокидывались, останавливался для того целый караван, шутили и смеялись над упавшими. По дороге встретили иллюминированные версты, при них шинки с волынками, цимбалами, рожками; поселяне пели, плясали; Пулкова гора  изрыгала пламя, и огромные струи катились с высоты. В Сарском селе (так  прежде звалось Царское село, ведь Царь, по древне-русски – Сарь, то-есть Свет) ожидал роскошный бал, долго танцевали; по пушечному выстрелу погасили свечи, приблизились к окнам, смотрели на прекраснейший фейерверк. Другая пушка подала знак к зажжению угашенных свечей, и ужин окончил эту забаву».
       Посещение это было не случайно. Пруссии Россия была нужна значительно больше чем России Пруссия. Фридрих II после Семилетней войны, по словам Ключевского, «одинокий и беспомощный» так боялся разрыва с Россией, что «занемог даже новой болезнью – войнобоязнью и не мог забыть посещения Берлина в 1760 году казаками и калмыками, сам признавался потом, что ему долго и часто снились эти гости».
       Императрица ратовала за мир. Но, как отметил В.О.Ключевский, «польские дела свели Екатерину до срока с пути невмешательства».
       Адмирал Павел Васильевич Чичагов, опровергая измышления о том, что Императрица Екатерина Великая была виновницей раздела Польши, указал, что несправедливо было бы возлагать на неё одну ответственность за эту меру. На долю Фридриха Великого и Марии Терезии должна тоже выпадать и их часть, и мы прибавим к ним и самих поляков, вследствие их буйного характера и непостоянства политической организации.
       О причинах раздела он писал следующее: «В Европе существовало лишь два избирательных правительства – в Польше и в Церковной области. В первой оно было плодом честолюбия, необузданности и насилия, так как страна находилась в постоянном волнении и часто в беспорядке; во втором – это было продуктом лукавства и одряхления, и там правительство находилось всегда в положении умирающего. С одной стороны – горячка, с другой – старческое истощение, может быть, ещё более гибельное для общества. Таковы были результаты этих правительств, часто избирательных. Понятно, что это непостоянство и буйства Польши должны были подать повод или предлог её соседям ко вмешательству в её дела».
       Опровергая клеветы, он указывал и на то, что нужно оценивать каждое действие с позиций того времени, в которое оно производилось. В начале XIX века представления о том, как надо поступать в тех или иных случаях при обострениях международной обстановки, были несколько иными, а потому, оценивая решения тех, кто занимался вопросами раздела Польши, надо помнить, «в ту эпоху государи не могли действовать по правилам, ещё не существовавшим. К выгодам действительным Екатерина, возродительница России, приобщала народы, присоединённые к её Империи, стараясь сделать из них граждан, а не рабов. Впрочем, те, которые всегда более ропщут на раздел Польши, могли бы, обращаясь к своей собственной политике, снисходительнее смотреть на это нарушение прав человечества, сравнивая его с разделом территорий и даже престолов, совершённых в Германии и в Италии императором Наполеоном; или – с захватами их на Венском конгрессе, когда народы, соединённые в большом и малом числе, переходили, подобно стадам, от одного владельца к другому, вопреки всякому чувству справедливости и достоинства человеческого».
       Адмирал П.В.Чичагов был человеком высокообразованным, грамотным. Он прекрасно понимал преимущества Самодержавного строя для России и правильной монархии для любой другой страны. О той пародии, которую устроили поляки при выбора монарха, он говорил с осуждением, поскольку знал историю Русской Соборности, которая одна только могла и может служить примером избрания Государя. Мы коснёмся этого вопроса в последующих главах.   
       Он отмечал: «Избирание монарха собранием прямым, всегда бурным, равно и отсутствие единого пути, которым свободный народ может достигнуть до законодательства положительного, т.е. национального собрания, состоящего из провинциальных выборных, вот причина того, что польское правительство было самое худшее, какое только можно себе представить. Veto (Не позволяем), которое, к несчастию поляков, им удалось установить, прибавило сумятицы на их сеймах. Если бы при своих выборах они руководствовались достоинствами избираемого лица, тогда у них было бы ещё некоторое вероятие на счастье; но заносчивость духа партий направляла и останавливала выбор без всякого внимания к заслугам или неспособностям. Малейшее подозрение, основательное ли, нет ли, противу исполнительной власти возбуждало клич к оружию без всякого соображения о средствах и без всякого предвидения последствий. Наконец, не видно было возможного конца этим смутам, равно гибельных для самих поляков и беспокойных для их соседей. Здесь должно заметить, что в Европе есть ещё другой пример избирательного правительства, именно (как я уже говорил) папского, и оно всегда в состоянии истощения, хотя и поддерживается некоторою нравственною властью».
       Как же можно было добиться порядков при подобных условиях? Монархия – это не шутовство и не игрушка. Монархия, по словам мыслителей, самая красивая политическая идея, но этой идеей надо пользоваться осторожно, помня о том, что лежит в основе любой власти. Ещё Иоанн Грозный говорил, что Государь – это Помазанник Божий, который несёт за свои дела и своих подданных ответственность перед Самим Богом. Царь говорил, что одно дело об одной своей душе заботиться, а другое – нести ответственность за души подданных. Он осуждал республиканские вихляния, которые, как отметил П.В.Чичагов, были свойственны Польше: «Справедливо сказать, что в Польше имя короля соединяется с правлением республиканским; пышность трона с невозможностью упрочить послушание; крайняя любовь к независимости с рабскими привычками; закон – с безначалием; нищета с безумной роскошью; плодоносная почва без обработки и любовь к искусствам без способности отличиться в котором либо из них. Эти аномалии крайне затрудняли управление подобным народом; было также весьма опасно предоставить его собственному самоуправлению».
       Дурной пример, который показывала Польша, вынудил, по его мнению, монархов соседних земель «войти в соглашение о мероприятиях к устранению тех неудобств, которые им причиняли каждые выборы». К тому же, «Пруссия, несмотря на свои победы в продолжении Семилетней войны, оставалась слабою в отношении с Австриею и Россиею. Фридрих II и брат его Генрих, коего политическая прозорливость равнялась его воинским дарованиям, знали о желании Австрии воротить прежние свои владения, и что увеличение это могло быть допущено Россиею с условием расширения её собственных пределов несколько к югу. В этом критическом положении Фридрих и его брат, оставленные Франциею на произвол судьбы, поняли, что единственное средство к сохранению за Пруссиею места в ряду европейских государств, дарованного ей победами, в том, чтобы связать её узами общих интересов с Австриею и Россиею. При этом положении дел Россия более теряла, нежели выигрывала, ибо почти вся Польша находилась в зависимости от неё, и потому эта мера со стороны Екатерины была не хищением, как клеймят её, давая подобное прозвище, а жертвою, приносимою большими выгодами в пользу малых, но, быть может, более прочных. Со стороны Пруссии это было следствием дальновидной политики, потому что Австрия была в том в равной степени заинтересована. Увеличивая территориальный состав Пруссии, в то время же побуждались к её сохранению те страны, которые иначе могли бы желать её ослабления или уничтожения. Императрица Мария Терезия согласилась на эту меру, понимая её мудрость, и видя вместе с тем, что она принята отнюдь не для удовлетворения честолюбия Екатерины II. После зрелых совещаний и глубоких размышлений трёх мудрейших политиков и в то же время величайших государей этой эпохи, раздел Польши был решён как единственное средство к прекращению печальных событий, коих она была позорищем». Насущным вопросом, требующим разрешения, оставался вопрос отношений с Турцией, ибо, не решив его, нечего было думать о приобретении выходов к Чёрному морю. Но для того, чтобы двигаться в данном направлении, нужен был порядок в стране, нужна была твёрдая власть, нужна была сильная армия.
       Прежде всего, конечно, необходимо было решить вопрос о власти. Императрица Екатерина вновь обратилась к великому прошлому России и нашла выход в возрождении конституции Иоанна Грозного, в возвращению к институту Земско-Поместных Соборов.

                Попытка возрождения Соборности
               
       Рассуждая о достоинствах царствования Императрицы Екатерины Великой и о её личных заслугах в укреплении Русской Самодержавной Государственности, историки упускают одно важнейшее обстоятельство, на которое одним из первых обратил внимание митрополит Иоанн Ладожский в своей книге «Русь Соборная. Очерки Христианской государственности». В этой уникальной по своему содержанию книге он указал на причины падения Русской Государственности и отметил, в частности, следующее важное обстоятельство: «Пётр I "не оставил своим преемникам сколь либо стройной системы державного обустройства земли Русской. Разрушено было более, чем создано, тем паче, что многочисленные новации «царя-плотника» далеко не всегда оказывались жизнеспособными, часто умирая, едва успев родиться. Среди наиболее явных недостатков государственного управления Российской Империи выделилось отсутствие института, аналогичного Земскому собору, инструмента, который помогал бы Самодержцу ощутить острейшие народные нужды, «из первых рук» узнать о том, что тревожит его многочисленных и разнообразных подданных».
       И лишь Императрица Екатерина Великая сделала, по словам автора книги, первый серьёзный шаг к возрождению Русской Соборности. Падение русской государственности, как отметил митрополит Иоанн, «продолжалось до тех пор, пока внутриполитическое положение России не стабилизировалось при Екатерине Великой, которая не замедлила воспользоваться этой передышкой, дабы в очередной раз попытаться восстановить разрушенную связь между Царским Престолом и широкими народными массами. За время царствования сей Государыни, произошли два события, которые несли на себе несомненные отсвет идеи Соборного народного представительства: созыв Уложённой комиссии и реформа местного самоуправления».
       14 декабря 1766 года Императрица издала Манифест, в котором обратилась ко всей России, к представителям различных сословий, с поручением выбрать депутатов в создаваемую её Комиссию, пояснив, что это необходимо «не только для того, чтобы от них выслушать нужды и недостатки каждого места, но допущены они быть имеют в Комиссию, которой Мы дадим Наказ для составления проекта нового Уложения».
       В заседаниях Комиссии приняли участие 564 депутата: 28 от правительства, 161 (30%) от дворянства, 208 (39%) от горожан  (из них 173 представляли купечество), 54 от казаков, 79 (14%) от государственных крестьян и 34 от иноверцев.
       В примечании к перечисленному составу комиссии Иоанн Ладожский указал: "Обратите внимание: никакого ущемления ни по национальному, ни по вероисповедальному признаку! Иноверцы участвовали в работе комиссии совершенно наравне с русскими православными делегатами. И это никому не мешало, ибо стержневая, фундаментальная роль традиционных русских святынь в деле Державного строительства была очевидна для всех. Иноверческие делегаты прекрасно понимали, что их единоплеменники, соединив свою историческую судьбу с Россией, будут процветать лишь в том случае, если будет силён, един и жизнеспособен Державный хозяин Российской Империи – Русский Православный Народ».
       «Нам бы сейчас побольше такого понимания!» – невольно восклицал автор.
       И, конечно, следует уточнить, что под иноверцами в данном случае понимались делегатов, представляющие традиционные для России вероисповедания. Так, на рубеже XVIII и XIX веков в России 87%  населения были Православными. Татары, башкиры, большая часть народов Кавказа исповедовали ислам, а часть жителей Поволжья, Севера и Сибири сохраняла язычество, правда, резко отличающееся от западного, жестокого и агрессивного, а более близкое Русскому ведизму. Калмыки нижнего Поволжья и Забайкальские буряты исповедовали буддизм.
       Католики, как формальные христиане, считались кривоверными. Опекуном татар и других иноверцев во время работы комиссии был будущий супруг Государыни Григорий Александрович Потёмкин.
       Иоанн Ладожский отметил: «Можно вполне обоснованно утверждать, что и по составу, и по задачам «Комиссия по сочинению проекта нового Уложения», созванная Екатериной II, явилась почти полной копией Земского собора». Указал он также, что «именно труды этой Комиссии помогли Императрице осуществить конструктивную реформу местного самоуправления, в результате которой применительно к новым историческим условиям были восстановлены традиционные для России начала сословной и территориальной организации».
       Особо отмечено в книге, что именно в этих деяниях Императрицы «своё новое воплощение (пусть неполное, частичное) нашла неистребимая русская жажда соборного единения, органично включающего в себя механизмы местного самоуправления как свидетельство полного доверия Государя к своим верным подданным».
       В упомянутом выше Манифесте 14 декабря 1766 года Императрица Екатерина Великая объявила цели и задачи «Комиссии о сочинении проекта нового Уложения»: «Ныне истекает пятый год, как Бог един и любезное Отечество через избранных своих вручил нам скипетр… для спасения Империи от очевидной погибели… Я поставила себе за правило со всевозможным прилежанием входить в каждое доходившее до меня дело и слушать всякие жалобы, чтоб, с одной стороны, узнать недостатки, а с другой – способ их уничтожения. В первые три года я узнала, что великое помешательство в суде и расправе, следовательно, и в правосудии, составляет недостаток во многих случаях узаконений, в других же великое число оных, по разным временам выданных. Также несовершенное различенье между непременными и временными законами, а паче всего, что через долгое время и частые перемены разум (смысл), в котором прежние… узаконения составлены были, ныне многим совсем неизвестен сделался. Притом же и страстные толки («разъяснения») затмевали разум многих законов; сверх того, ещё умножила затруднения разница тогдашних времён и обычаев, несходных вовсе с нынешними… (вследствие)… предприятий… Петра I».
       Следует пояснить, что Земско-Поместные Соборы прекратили своё существование ещё в царствование Алексея Михайловича, а законы не рассматривались серьёзно с середины минувшего столетия. В книге «Три века. Россия от смуты до нашего времени», поясняется причина чехарды в этих самых законах после Уложения Царя Алексея Михайловича: «Одних, так называемых «Новоузаконенных статей» набралось до полутора тысяч в промежуток между Уложением и началом единоличного царствования Петра I (1696 г.). Затем посыпался град Петровских указов, постановлений, уставов и регламентов, часто противоречащих друг другу и несогласованных между собою за недосугом, или «не осмотря того», по неоднократному признанию самого Петра. Начавшаяся затем в «эпоху дворцовых переворотов» ломка Петровских учреждений и организация пристроек и надстроек над развалинами его сооружения внесли ещё больше путаницы в этот хаос, и едва ли кто из законоведов того времени мог похвастаться ясным знанием русских законов, потому что собственно законов в нашем смысле слова тогда и не было, а была какая-то муть, из которой канцелярский и судейский крючок мог вылавливать самый разнообразный материал для обоснования своих делишек на законных основаниях, сегодня так, а завтра совсем наоборот, следуя личным побуждениям. Подобный делец, как жаловались современники, «всячески, по своему ябедническому искусству и по частому в судах обращению, старается судное дело волочить и завязывать недельными спорами и дальновидными справками и совсем затмить свою неправду теми его хитросплетениями и вымыслами».
В Манифесте Императрица Екатерина Великая коснулась тех бесчисленных попыток привести законодательство в какую-то приличную форму окончившихся безрезультатно. Она писала по этому поводу: «Но как все вышеупомянутые намерения остались без желаемого успеха, то мы, усмотря всё те же предками нашими намеченные неудобства, начали сами готовить «Наказ», по которому должны поступать те, кому от нас повелено будет сочинять проект нового Уложения… Дабы лучше нам узнать нужды и чувствительные недостатки нашего народа, повелеваем прислать выборных от сословий, состояний и государственных учреждений».
       Представительство же, как отметил Иоанн Ладожский, и было почти точной копией того, что определил для Земско-Поместных Соборов Иоанн IV Васильевич, наречённый Грозным Царём.
       Автор статьи «Наказ и Комиссия по сочинению нового Уложения», помещенной в книге «Три века» В.Я.Уланов отметил, что согласно указу всему населению России поручалось в полугодовой срок избрать депутатов от Сената, Синода, коллегий и всех канцелярий, кроме областных, «также изо всех уездов и городов Империи». Он писал: «По-уездно избирали, собственно одни только дворяне. В назначенный день они должны были съехаться и, по принесении присяги, выбрать «предводителя дворянства», под предводительством которого и происходили затем как выборы депутата, так и выработка дня него наказа. Остальные уездные люди (государственные крестьяне, однодворцы, казаки, оседлые инородцы и другие свободные) выбирали по погостам своих поверенных, которые, собравшись в уездном центре, избирали уже от себя поверенного, и только эти поверенные от уездов выбирали уже депутата от провинции. Таким образом, выборы здесь были трёхстепенные».
       Нельзя не обратить внимания на то, как Запад ревностно следит сегодня за тем, чтобы Россия не вернулась к Русской Земско-Поместной Соборности, столь пугающей силы зла, пугающей своей ясной предсказуемостью. Ведь только поистине справедливые выборы могут поставить в законодательные органы депутатов, искренне и нелицемерно радеющих за Отечество. Запад пугает то, что депутаты, избранные по системе, заведённой Иоанном Грозным, будут действительно отражать думы и чаяния всего народа, а что самое главное, отвечать перед избирателями за свои деяния. При Иоанне Грозном депутатство было делом далеко не прибыльным, но зато поистине почётным. Депутаты не получали от своего депутатства никаких барышей. Они даже на Собор собирались за свой счёт и за свой счёт жили в Москве, пока их присутствие там требовалось. А затем они разъезжались по своим краям, а не оставались в бронированных лимузинах за бронированными стёклами, окружённые десятками помощников, тоже взгромоздившимися, как и они сами, на плечи трудового народа страны.
       Нет сомнения, что Императрица Екатерина Великая внимательно изучила систему Земско-Поместной Соборности Иоанна Васильевича и постаралась использовать её, насколько это возможно, при созыве «Комиссии о сочинении нового Уложения». К примеру, как отмечено в книге «Три века»: «Городам не всем сменялось в обязанность посылать своих депутатов: мелкие города имели право уклониться от выборов; но населённые города обязательно должны были выбрать своего депутата, причём выборы здесь были всесословные (по крайней мере, в столицах) и чаще всего двухстепенные. Городские избиратели в первую очередь выбирали «городского голову», под председательством которого и совершалась дальнейшая процедура выбора депутата и составления для него наказа. Небезынтересно отметить, что один депутат посылался такими городами, как Москва и Петербург, с одной стороны, и Венёв с Васильсурском – с другой. Совсем были устранены от права выборов крепостные крестьяне и духовенство. Право участия в выборах обусловливалось возрастным цензом (25 лет для дворян и городских избирателей и 30 лет – для остальных) и довольно неопределённым цензом экономическим (действительный землевладелец или домовладелец). Для депутата требовался возрастной ценз не моложе 30 лет, семейный (женатый или вдовец, имеющий детей) и нравственный («честный и незазорного поведения»).
       При Царе Иоанне Грозном и при Императрице Екатерине Великой на Земско-Поместный Собор не мог попасть депутат с криминальным прошлым, потому что ступенчатые выборы позволяли избирать последовательно выборщиков из числа людей, наиболее достойных. Таковые выборы наиболее открыты. На Земско-Поместный Собор попадали депутаты не по спискам, до той поры никому неведомым, а действительно люди, снискавшие уважение и доверенность народа. Запад ненавидел Русскую Земско-Поместную Соборность и за то ещё, что таких депутатов практически невозможно было сделать своими, как ныне говорят, агентами влияния или «лоббистами».
       Правда, при Императрице Екатерине Великой, в отличие от эпохи Грозного Царя депутатам были уже предоставлены определённые привилегии. Во-первых, всем полагался знак с надписью: «Блаженство каждого и всех». Это отличие было морального плана. Кроме того, Указом Государыни устанавливалось, что депутатов нельзя было приговорить к смертной казне, пытать, подвергать телесным наказаниям «во всю жизнь, в какое ни впал бы прегрешение». Они защищались особым законом, а для тех, кто смел нарушить сей закон, наказание назначалось вдвое больше, нежели положенное по закону. То есть за оскорбление депутата комиссии можно было получить наказание более серьёзное, нежели, скажем, за оскорбление просто за дворянина, а тем более обывателя. Нельзя было и конфисковать имущество депутата.
       «Сим учреждением, – торжественно заявляла Екатерина о комиссии, – нашему народу опыт даём нашего чистосердечия, великие доверенности к оному и прямые материнские любви…».
        Жители Великорусский областей восприняли Манифест с большим энтузиазмом, а вот в Малороссии к нему отнеслись, мягко говоря, прохладно, и генерал-губернатор Малороссии Пётр Александрович Румянцев писал, что «новый проект Уложения не произвёл здесь во многих больших такого действия… Многим всякий закон и указ государский кажется нарушением их прав и вольностей; отзывы же у всех одни: зачем бы нам там и быть, – наши законы весьма хороши, и буде депутатам быть, конечно, уже надобно, только разве бы искать прав и привилегий подтверждения».
      У малороссов, говорит Уланов, также как у остзейских баронов были предубеждения – не ждать ничего хорошего от центра. Им бы самим потихонечку эксплуатировать своих батраков, выжимать из них соки, причём без огласки. А Комиссия ставила препоны для всякого беспредела. 
       Известно, что «Наказ», который должен был стать «выражением руководящих начал для работы Комиссии», Императрица Екатерина Великая готовила сама, имея в виду, что для норм нового уложения, кроме того, должны использоваться также и «наказы избирателей, имеющих послать своих депутатов в Комиссию».
        То есть, фактически, она готовила, как бы один из Наказов, но, разумеется, стоящий выше всех, ибо она была Государыней, а в России, как особо отметила она, «Государь есть самодержавный; ибо никакая другая, как только соединённая в его особе власть, не может действовать с пространством столь великого государства». Это значилось в параграфе 9, в а параграфе 11 указывалось, что «всякое другое правление не только было бы в России вредно, но и вконец разорительно». Параграф 12 гласил: «Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим».
       Императрица признавалась, что при подготовке Наказа она «обобрала президента Монтескье», но взяла оттуда лишь положения касающиеся судопроизводства и уголовного права, как, собственно, и из сочинения Баккария «О преступлениях и наказаниях». Она ревностно следила за тем, что бы не попали в Наказ положения, которые могли бы повредить теории Самодержавной Государственной власти и «естественного положения сего государства».
       «Наказ» Императрицы Екатерины, и в особенности его параграфы «о состоянии всех, в государстве живущих», привёл в некоторое смятение дворянское сословие. В «Наказе» значилось: «Надлежит, чтоб законы… предохраняли каждого особо гражданина. Равенство всех граждан состоит в том, чтобы подвержены были тем же законам».
       В.Я.Уланов отметил: «Для русских середины XVIII века, живших сословными интересами и управлявшихся специальными для каждого сословия законами и учреждениями, приведённые мысли о равенстве всех перед законом должны были звучать условно: о каком «всеобщем равенстве» могла быть речь, когда большая половина населения была лишена гражданской свободы, а «благородное дворянство» свысока глядело на «подлородных», хотя бы и свободных сограждан?».
       Начиная с эпохи великого «преобразователя» «подлородными» именовали те слои населения, которые поднимали на своих плечах Державу, а «высокородными», по петровскому мнению, были инородцы, явившиеся в Россию «на ловлю счастья и чинов» и доморощенная знать, далеко не всегда достойная. К слову, теперь, в наши времена, судя по культуре, «подлородными» правильнее именовать так называемых новорусских, а точнее псевдорусских, несущих на своих плечах «попсятинскую» культуру вырождения. И в противовес известной культуре «Возрождения», для эпохи ельцинизма вполне бы подошло наименование «Вырождения». Впрочем, всё это не ново. Нравственная обломовщина – идейный пращур ново или псевдорусских – зарождалась во времена преемников Петра I, и официальное оформление получила в указе Петра III о вольности дворянства.
       Императрица Екатерина Великая решительно выступила против этой самой обломовщины. В.Я.Уланов совершенно справедливо отмечал, что даже сами мысли Наказа об источнике благородства и знатности шли вразрез с тем, как понимали это дворяне, то есть с «аристократическими тенденциями русского шляхетства, несмотря на полувековую практику Петровской табели о рангах, давшей перевес «чина» над «благородством».
       Императрица Екатерина писала в «Наказе» то, что вызывало у дворян возмущение и беспокойство за свои привилегии: «Добродетель с заслугою возводит людей на степень дворянства. Мало таких случаев, которые бы более вели к получению чести, как военная служба… Однако ж, и правосудие не меньше надобно во всём мире. А из этого следует, что не только прилично дворянству, но и приобретать сие достоинство (дворянство) можно и гражданскими добродетелями так, как и военными».
       Это положение вызвало ожесточённый протест дворянства ещё и потом, что совсем недавно Император Пётр III освободил это сословие от всяких обязанностей перед государством и превратил большую его часть в нахлебников и бездельников, которые именно от безделья и отсутствия чувства долга перед Отечеством, ударились в мистицизм, оказались в различных тайных обществах и приняли поначалу вяло, а затем всё интенсивнее подрубать сук, на котором сами и сидели – устои Самодержавной Государственности.
       Дворянство постепенно превращалось в сословие рабовладельцев А, между тем, Императрица была противницей крепостного права. Во многих её письмах мы находим пожелания «избегать случаев, чтоб не производить людей в неволю» и «чтобы законы гражданские… злоупотребления рабства отвращали и предостерегали бы опасности, могущие оттуда произойти», а также, чтобы «законы… учредили нечто полезное для собственного рабов имущества».       
       Дворянство противилось всякому, даже малейшему ослаблению крепостнического права, и Екатерина впоследствии признавалась, что после рассмотрения на заседаниях Комиссии в Москве, в Коломенском, её Наказа «здравомыслящими персонами», более половины мною зачёркнуто, разорвано и сожжено». Уже после смерти Государыни в её бумагах были обнаружены записи, направленные против крепостного права. Императрица откровенно и прямо говорила о необходимости «освободить рабов от личной зависимости, оставив за помещиком право на часть его труда, определённую законом», о желательности предоставления крестьянам самоуправления в области суда и о «приведении их в такое состояние, чтоб они могли купить сами себе свободу».
       Среди тех, кто выступал против упразднения крепостного права, был известный поэт XVIII века Сумароков, член масонской ложи, который прямо заявлял: «Сделать крепостных людей вольными нельзя. Скудные люди ни повара, ни лакея, ни кучера иметь не будут, и будут ласкать слуг своих, попуская им многие бездельства, вотчины превратятся в опаснейшие жилища, ибо они (помещики) будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них».
       Кстати, многие, так называемые борцы за свободу и счастье народное, таковыми являлись лишь на словах, используя призывы к борьбе против «тирании самодержавия» лишь для того, чтобы установить свою тиранию. Идейные выкормыши вольтерьянства и вольнодумства, которыми заразилась России в XVIII веке, декабристы, коих долгие годы именовали в нашей истории не иначе как радетелями за народ, довольно основательно взгромоздились на шею этого народа, и ни один из них даже после Указа по вольных хлебопашцах, крестьян своих не освободил. Декабризм – яркое свидетельство того, к чему привела деятельность противников Императрицы Екатерины Великой, не позволивших ей даже на обсуждение поставить вопрос о крепостном праве. Декабристы оставались рабовладельцами и в период отбывания наказания. Только официальным путём за первые десять лет пребывания на каторге, где содержались за государственный счёт, они, а было их, в том числе и отправленных на поселение, около 120 человек, получили из своих имений 345 758 рублей, а их жёны, обосновавшиеся возле мест заключения, 778 135 рублей. Суммы по тем временам гигантские. Таким образом, эти «свободолюбцы» без зазрения совести сидели на шее у своих крепостных, нисколько не переживая по этому поводу. Начальником Читинской тюрьмы, лично Николаем I, был назначен некто Лепарский, которого Император знал как доброго, мягкого и тактичного человека. Лепарский вспоминал: «За неимением казённых работ занимаю их летом земляными работами, три часа утром и два пополудни, а зимою будут они для себя и для заводских магазинов молоть казённую рожь». В 1828 году, то есть уже через два года после осуждения, их освободили от кандалов. Когда к ним приехали жёны, свидания разрешались в остроге в течение дня. Затем жёны выстроили дома на улице, получившей название «дамской», опять же на средства, взимаемые со своих рабов, за «свободу» которых столь пострадали мужья. Осуждённых отпускали домой под охраной конвоиров, а вскоре и вовсе дозволили жить в этих домах.
       На работы выводили только желающих, при этом стороже несли инструмент, а заключённые шли налегке, распевая песню, в которой были такие слова: «Отечество наше страдает под игом твоим…». Известно, что тот, под чьим игом они «страдали», тот, которого они мечтали повесить на так называемой «экономической виселице», тот, кого именовали тираном – то есть Государь Император Николай Павлович – направил в Читу поэта Василия Андреевича Жуковского, дабы, не в прямую, а намёком дал настоятельный совет обходиться с узниками милостиво и деликатно. Николай Павлович не считал возможным послать прямое указание, поскольку прекрасно понимал, что Самодержавная власть дана ему «на казнь злым, а добрым на милование», а потому выбрал столь завуалированный способ облегчить участь «дворянских революционеров».
       Известно, что М. Сперанский, который был тайным соучастником дела декабристов, стремился во время следствия добиться казни несколько десятков своих соратников, в первую очередь тех, кто знал о его соучастии. Причём, предлагал казнить около 80 человек четвертованием. Но Император оставил в списке осуждённых к смерти пять человек, да и то едва согласился на повешение, считая, что для осуждённых офицерского звания более приличествует расстрел.
       А ведь декабристы вполне серьёзно обсуждали предложение Пестеля о повешении всё царской семьи. А «экономическая виселица», которую он придумал, и чертежи которой сохранились, должна была быть таковой. На высокой мачте корабля Пестель предлагал повесить Императора, далее, привязав верёвки к его ногам, повесить Императрицу и Наследника Престола, ну и остальных, по тому же принципу, привязывая верёвки к ногам уже повешенных.
       Таковы были нравы «радетелей за народное счастье». Они были чем-то близки передовым европейским нравам того времени. Приведу для сравнения то, как расправлялись в те же времена с недовольными государственным строем в «доброй и исключительно демократической Англии».
       Борис Башилов в фундаментальном труде «История русского масонства» писал: «Представим себе, что Пестель и его друзья жили не в России, а в Англии и устроили восстание не в Петербурге, а в Лондоне. Как бы поступили с Пестелем и другими декабристами в Англии, которую революционная пропаганда, наравне с Соединёнными Штатами, всегда выставляла как образец просвещенного и демократического государства. Если бы декабристское восстание случилось в Англии, Рылееву не прошлось бы жаловаться, что это страна, в которой не умеют даже повесить. (Естественно, ведь в России со бироновщины не вешали). Вот что сказал бы судья Рылееву, Пестелю и другим декабристам, если бы их судили в свободной и демократической Англии:
       – Мне остаётся только тяжелая обязанность назначить каждому из вас ужасное наказание, которое закон предназначает за подобные преступления. Каждый из вас будет взят из тюрьмы и оттуда на тачках доставлен к месту казни, где вас повесят за шею, но не до смерти. Вас живыми вынут из петли, вам вырвут внутренности и сожгут перед вашими глазами. Затем вам отрубят головы, а тела будут четвертованы. С обрубками поступлено будет по воле короля. Да помилует Господь ваши души.
       Но Пестель жил в России, и его просто повесили. А так как описано выше, был казнен в Лондоне в 1807 году полковник Эдуард Маркус Деспарди и его друзья. Причём небольшая разница. Пестель и декабристы – всего несколько человек из сотен заговорщиков – были казнены за участие в вооруженном восстании, а полковник Деспарди и его друзья – только за либеральные разговоры о желательном изменении строя «доброй демократической» Англии. Разница основная заключается в том, что Пестель жил в России, а полковник Деспарди – в Англии. А это совсем не одно и тоже, хотя одна страна считается варварской и деспотической, а вторая – просвещённой  и демократической».
      Далее Борис Башилов советует почитать об английских «декабристах» в английской книге: J.Ashton. The dawn of the XIX centuru in England (с.145-452. 1906).
      В противовес английской демократии, Императрица Екатерина Великая на полвека ранее боролась с чрезмерной, по её мнению, жестокостью при наказаниях преступников. Этому вопросу в «Наказе» было уделено особое внимание: «Узаконения должны вселять добрые нравы в граждан, а не приводить дух в уныние казнями… Любовь к Отечеству, стыд и страх поношения суть средства укротительные и могущие воздержать множество преступлений… Послабления – не в слабости наказаний, в неумеренности их. Ежели найдётся страна, где люди инако не воздерживаются от пороков, как только суровыми казнями, ведайте, что сие проистекает от насильства правления, которое установило сии казни за малые преступления. Все наказания, которыми тело человеческое изуродовать можно, должно отменить».
        О смертной казни Императрица писала: «Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда людей не сделало лучшими… Двадцать лет государствования Елизаветы Петровны подают отцам народов пример к подражанию изящнейший, нежели самые блистательные завоевания».
       Впрочем, Императрица не доводила до абсурда вопрос о смертной казни. Осуждение частого применения казни не означало её полного исключения. Как известно, опасный государственный преступник, который посягал на основы самодержавной власти, некто Мирович, был казнён, и Императрица не протестовала против такого приговора. Тоже нужно сказать о Пугачёве и ближайших его соратниках. Поскольку на смертную казнь был объявлен в то время мораторий, по случаю пугачёвцев специально собирался Сенат.
       Императрица прекрасно понимала, что есть преступления, которые не могут наказываться иначе. Думается, что она не стала бы миндальничать и с террористами, подобными оставшемуся в живых участнику Бесланского изуверства и прочими, не стала бы миндальничать с маньяками, с которыми как с писаными торбами, носятся наши нынешние демократические суды. Ведь тот же мораторий надо применять разумно. И далеко не всегда он уместен.
       Весьма мудро отзывалась Императрица о пытках: «Употребление пытки противно здравому естественному рассуждению; само человечество…  требует, чтобы она была вовсе уничтожена… Пытка есть надёжное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силу и крепость свою уповающего».
       Действительно, известно немало случаев, когда под пытками люди наговаривали на себя. Таких примеров немало и в истории XX века, когда пытки активно применялись в Гестапо, ну и, конечно, в концлагерях, основанных по инициативе Ленина – Троцкого – Тухачевского – Антонова – Овсеенко ещё во время подавления Тамбовского восстания и потом продолжительное время существовавших под управлением начальника ГУЛАГа Бермана и прочих садистов. Вот только совершенно не справедливо лагеря эти названы Сталинскими, ибо Сталин лагерей не создавал и ими не управлял и указаний, как свидетельствуют факты и документы, на необоснованные репрессии и пытки никогда не давал. Обвинять Сталина в искривлениях этой системы равносильно тому, что обвинять Императрицу Екатерину в жестоких казнях, которые творил Пугачёв, о чём будет рассказано в соответствующем разделе книги. Впрочем, всё, что касается мифов о репрессиях, то они с блеском разоблачены в соответствующем томе А. Мартиросяна из серии книг «200 мифов о Сталине».
        Особое место в Наказе занимали рассуждения о религии: «В толь великом государстве, распространяющем своё владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойства и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер… Гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца и отводит их от застарелого упорства, утушая споры их, противные тишине государства и соединению граждан».

                Работа «Уложенной» Комиссии

       Открытие заседаний «Комиссии о сочинении проекта нового Уложении» состоялось 31 июня 1767 года. Четыре месяца Комиссия работа в Москве, а затем была переведена в Петербург, где заседания продолжались вплоть до 18 декабря 1768 года. В тот день состоялся указ Императрицы о временном роспуске Комиссии в связи с начавшейся войной, которая отвлекла значительное количество депутатов из военных. Больше в полном составе Комиссия так никогда и не собралась. Отдельные её комитеты работали, однако, и далее – до 1774, а некоторые и до 1775 года. Несмотря на то, что свою основную задачу Комиссия так и не выполнила (новое Уложение, вопреки стараниям, не было составлено), работа её принесла, по словам Екатерины, немалую пользу, ибо подала «свет и сведения о всей Империи, с кем дело имеем и о ком пещись должны». Депутаты привезли с собой 165 наказов от дворянства, 210 от городских и 1066 от крестьянских, казацких и иноверческих избирателей.
       Что же это были за наказы, и каково их содержание?
       Обратимся к книге «Три века»:
       «Перед нами дворянские наказы, – пишет автор. – Можно заранее догадаться, о чём будут просить «первенцы земли русской». Эпоха дворцовых переворотов им пошла впрок: дворянство добилось освобождения от обязательной службы и получило почти неограниченную власть в крепостной деревне с правом эксплуатации сельского труда в свою пользу. Об укреплении за собою завоёванных позиций и о расширении этой социально-экономической власти за счёт ещё свободного крестьянского труда и против нарождающегося хозяйственного конкурента в лице капиталиста – фабриканта и кулака – скупщика сельских продуктов и будет теперь ратовать торжествующее сословие».
        К примеру, в наказе, данном избирателями дворянского сословия Болхова, содержалось требование «корпус дворянства отделить правами и преимуществами от прочих разного рода и звания людей».
       Но и само дворянство утрачивало единство. В книге отмечено: «Старая родовитая знать брезгливо осматривается на своих собратьев, достигших дворянства «выслугой» и «чинами» по «Табели о рангах» и требует в дворянских родословных книгах отделить «благородных» от «подлородных» дворян». Для полного «золотого состояния» дворянству недоставало некоторых привилегий по суду и личным повинностям, и дворянство «едиными усты» просить «отличить дворян от простых людей» освобождением их от телесных наказаний, пыток, конфискации имущества, а также от таких повинностей, как сборы с бань, с мельниц, от постоянной повинности... Рядом с этими личными привилегиями дворяне умилительно хлопочут об облегчении участи «бедного, для претерпения созданного трудника», крепостного крестьянина, который стонет под тяжестью государственных налогов и повинностей и часто вынужден бежать, разоряя тем своего помещика, «терзающегося жалостью» к «бедным трудникам», а потому, во имя гуманных побуждений, дворяне просят освободить своих крестьян, – нет, не от крепостного права, а от подушной подати, от рекрутской повинности, от постойной, подводной, подорожной и других многочисленных повинностей, отвлекающих крестьян столько же от своего хозяйства, сколько и от эксплуататорских прав помещика на труд и собственность крестьян».
       Какая удивительная забота! Читая некоторые наказы, Императрица готова была, порою, поверить в прозрение и чистосердечие подданных. Но всё это было простым лицемерием. Дворяне не желали терять завоёванных в минувшие годы позиций – им пришлась по душе роль рабовладельцев. Если они и ходатайствовали за крестьян, то тогда лишь, когда это было им выгодно.
       Вот что, например, предлагали курские дворяне-крепостники: «Подговорщиков и беглых за первый побег – бить кнутом и штемпелевать лоб и щёки, за второй – бить кнутом и обрезать нос до кости, а затем сослать на вечные каторжные работы с зачётом в рекруты». Зачёт курские дворяне, естественно, добавили для своей пользы – и крестьянин-беглец наказан и за рекрута зачтён…
       В книге «Три века» особо отмечено:
       «Не желая видеть в ужасах крепостного права главного возбудителя социальной ненависти крестьян к помещикам, дворянство рекомендует Екатерине, вопреки мыслям Наказа, усилить практику смертной казни за убийства, и ввести пытки в качестве устрашающего преступников средства. Одичание крепостников дошло до того, что они, не шутя, рекомендовали правительству подумать, как бы «вовсе истребить раскольников», и это вовсе не столько в силу религиозной нетерпимости, религия была здесь только предлог к люто свирепости, а по соображениям экономического характера: раскольники подвивали крестьян к побегам. Ограждая так свои личные и имущественные интересы, помещики, вместе с тем протягивали свои руки и в чужие огороды. Свободные государственные крестьяне были у них бельмом на глазу, а потому в некоторых наказах предлагался очень простой способ избавиться от свободной «подлости»: переселить государственных крестьян подальше от крепостных усадеб, а земли их распродать помещикам».
       К «подлым сословиям» дворяне относили фабрикантов и купцов, завидуя их всё возрастающим доходам, ибо, что греха таить, дворянские имения постепенно сдавали свои позиции уже в те времена. К тому же, фабрики были «главным «каналом», которым бесследно утекали беглые крестьяне из помещичьих владений».
        Государству фабрики были необходимы, а потому фабрикантам и купцам нельзя было не оказывать поддержки. Мануфактур-коллегия и Берг-коллегия имели достаточный вес в столице, и не всякий помещик мог поспорить с этими учреждениями, даже если имел подозрения, что его крепостные сбежали к фабрикантам. Поэтому в дворянских наказах содержались требования оказать помощь в этом вопросе «благородному дворянству, считавшему землевладение и душевладение своей привилегией».
       «Торговые и промышленные преимущества купечества и фабрикантов, – отмечал В.Уланов, –  тоже возбуждали аппетиты дворянства, просившего в своих наказах себе и своим крестьянам торговых и промышленных прав в ущерб купечеству и фабрикантам. В одном из наказов дворяне требовали запретить купцам открытие своих лавок до полудня, пока крестьяне, привозившие на рынок продукты, не продадут их».
       Но и укреплявшая свои позиции городская буржуазия готова была идти в решительное наступление, чтобы прибавить себе прав и привилегий за счёт дворянства. «Купеческим правом должны пользоваться только одни купцы», – говорилось в одном из наказов. То есть, предлагалось запретить занятия торговлей и фабричной деятельностью дворянам, разночинцам и крестьянам. Ну и, конечно, фабриканты и купцы ратовали за отмену в отношении них телесных наказаний, просили обеспечить «неприкосновенности купеческого жилища» и защиту прав и личного достоинства. Дошло до того, что в некоторых наказах были высказаны предложения, разрешить ношение холодного оружия. Как известно, ношение шпаги было привилегией дворянства.
       Императрица Екатерина не могла не увидеть той огромной пропасти, которая лежала между её Наказом и наказами разных сословий страны.
       В книге «Три века» приводятся некоторые, наиболее любопытные выступления депутатов по самым различным вопросам.
       Жаркие споры вызвали положения о «чинах» и «Табели о рангах». Знатные дворяне, ведущие свои родовые начала ещё от старинного боярства, людей, выслуживших своё дворянство на службе государевой, иначе как «подлыми» не называли. В то же время, депутаты от подобного слоя резонно замечали, что вклад в государственные дела искупает знатность бездельника. Любопытны жаркие споры, фрагменты которых приведены в книге.
       К примеру, некто Н.Мотонис, депутат Гадяцкого, Миргородского и Полтавского полков заявил: «Всякое поколение дворян имело и имеет своё начало, с тем только различием, что одно получило его ранее, другое – позже; все же сходствовали в том, что добродетель и заслуги возводили их на ту степень достоинства. Эти два похвальные качества могут быть оказаны не только во время войны, но и во время мира… Государь, как отец, любит равномерно всех своих подданных; люди всех состояний суть его дети. Он же смотрит на любовь к Отечеству каждого, на ревность, на ревность его к службе и верность к своей особе, и за отменные добродетели и заслуги награждает возведением из низшего чина в высший. Таким образом, учредилось от древних времён везде и у нас, в России, дворянство. Император Пётр Первый, издав узаконение, через которое обер-офицерский чин в военной и штаб-офицерский в гражданской службе возводит на степень дворянства, как кажется не сделал что-либо новое, но только утвердил давнее в России обыкновение».
       А вот что сказал этот депутат относительно пренебрежительного к людям наименования – «подлые»: «Подлого нет у меня никого. Земледелец, мещанин, дворянин – всякий из них честен и знатен трудами своими, добрым воспитанием и благонравием. Подлы те только, которые имеют дурные свойства, производят дела, противные законам».
       На это князь М.М.Щербатов, автор известной книги «О повреждении нравов в России» отвечал: «Весьма удивляюсь, что господин депутат укоряет подлым началом древние российские фамилии, тогда как не только одна Россия, но и вся Вселенная может быть свидетелем противного. К опровержению его слов мне довольно указать на исторические события. Одни российские дворяне имеют своё начало от великого князя Рюрика, и потом, по нисходящей линии, от великого князя Владимира; другие, выехавшие знатные люди, берут своё начало от коронованных глав; многие фамилии, хотя и не ведут рода своего от владетельных особ, но произошли от весьма знатных особ, которые, выехавши в службу к великим князьям русским, считают несколько столетий своей древности и у нас украсили себя знаменитыми заслугами Отечеству. Как может собранная ныне в лице своих депутатов Россия слышать нарекания подлости на такие роды, которые в непрерывное течение многих веков оказали ей свои услуги! Как не вспомнит она пролитую кровь сих достойных мужей! Будь мне свидетелем, дражайшее Отечество, в услугах, тебе оказанных верными твоими сынами – дворянами древних фамилий! Вы будете мне свидетели, самые те места, где мы, по воле нашей Монархини, Матери Отечества, для нашего благополучия собраны! Не вы ли были во власти хищных рук? Вы, божественные храмы, не были ли посрамлены от иноверцев? Кто же в гибели твоей, Россия, подал тебе руку помощи? То верные твои чада, древние российские дворяне! Они, оставя всё и жертвуя своею жизнью, они приобрели тебе прежнюю вольность. Мне мнится зреть ещё текущу кровь достойных сих мужей и напоминающу их потомкам то де исполнять и также жертвовать своею жизнию Отечеству, как они учинили. Вот первое право требования дворян древних родов, чтобы никто с ними без высочайшей власти не был сравнён. Но они, сего любовью побуждённые, не затворяют надменностию врата для доблести, а хотят, чтобы желающие войти к ним в собратство удостоились того истинною добродетелью, которую бы сам монарх увенчал дворянским званием».
       Вполне понятно, что в подобных речах было немало фарса. Если окунуться в историю, то можно найти немало примеров, свидетельствующих, не только о положительных, мягко говоря, деяниях пращуров депутатов, возомнивших себя чрезмерно родовитыми. Кто, к примеру, убил святого благоверного князя Андрея Боголюбского? Бояре под руководством воеводы Бориса Жидиславича, подстрекаемые инородцами Мойзовичем и Анбалом. А кто пытался отравить великого князя Московского Дмитрия Иоанновича, готовившего Русь в решительной схватке с Мамаем? Боярин Вельяминов. А если вспомнить кровавые междоусобицы, ослаблявшие Русь? Не случайно Императрица Екатерина стремилась судить о людях и отмечать их по делам, а не по родовитости. В её правление высоко поднялись многие люди достойные, вышедшие, правда, из дворянства, но дворянства небогатого. Это, прежде всего, Потёмкин, это и Ушаков, и Сенявин. И Аракчеев, кстати, начал свой армейский путь в годы её правления.
       Но депутаты мало думали об этой стороне дела. Эксплуататорский класс всегда, во все времена, был порочен в основе своей. Потому и на заседаниях Комиссии возникали самые жаркие дебаты не по поводу судьбы Державы Российской, а по поводу мелочных личных интересов, метко в своё время названных Иоанном Грозным «многомятежными человеческими хотениями».       
       В.Уланов отметил в статье: «Столкнулись депутаты Комиссии и из-за «чёрной кости». Поднят был вопрос о праве фабрикантов на владение крепостными. Купечество в свою пользу приводило интересы промышленности. Дворянские депутаты в своих ответах сумели перенести вопрос на такую благородную почву, апеллировали к таким высоким аргументам, что, действительно, могли показаться в своём ораторском увлечении искренними борцами за свободу и филантропию».
       Князь Щербатов снова блистал красноречием, в котором не сразу и не всякий мог узреть ужасающее лицемерие. Рабовладелец, не раз торговавший своими крепостными и вовсе не жалующий их более других, вдохновенно заявлял:
       «Допустимо ли, чтобы равный равного мог иметь у себя в неволе?».
       И сам отвечал на свой вопрос:
       «Обратим взоры наши на человечество и устыдимся об одном помышлении дойти до такой суровости, чтобы равный нам по природе сравнен был со скотами и поодиночке был продаваем. Древние времена, не просвещённые чистым нравоучением, приводят нас в ужас, когда вспомним, что людей, как скотину, по торгам продавали. Если невольнику приключался какой-нибудь вред, то не болезнь его и страдание, но убыток господский принимался во внимание, и за него законы принуждали к платежу. Мы люди, подвластные нам крестьяне суть подобные нам. Разность случаев возвела нас на степень властителей над ними; однако, мы не должны забывать, что и они суть равное нам создание. Но с этим неоспоримым правилом будет ли сходствовать такой проступок, когда господин, единственно для своего прибытка, возьмёт от родителей, от родственников, или от дома, кого-либо мужского или женского пола и, подобно скотине, продаст его другому? От одного этого изображения вся кровь во мне волнуется, и я, конечно, не сомневаюсь, что почтенная Комиссия узаконит запрещение продавать людей поодиночке без земли».
       Не узаконила это запрещение комиссия. Зато такой указ, среди многих прочих издал Император Павел, особой заботой которого пользовались люди труда. Государь писал: "Крестьянство содержит собою все прочие части своими трудами, следственно особого уважения достойно и утверждения состояния, не подверженного нынешним переменам его. Надлежит уважать состояние приписных к заводам крестьян, их судьбу переменить и разрешить. Не меньше уважения заслуживают государственные крестьяне, однодворцы, черносошные и пахотные, которых свято, по их назначениям, оставлять, облегчая их службу». Именно Государь Император Павел Петрович первым из Русских Самодержцев нанёс удар по крепостничеству (рабству на западный манер), введённому на Руси Петром I. Своим Указом от 10 февраля 1797 года Государь запретил продажу дворовых людей и крестьян без земли, а в День своей Коронации издал указ, запрещающий использовать крестьян на работах по праздникам. Именно он дал самоуправление казённым крестьянам, распорядился о выделении им по 10 десятин земли и прощении 7 миллионов рублей недоимок. Разорительную для крестьян хлебную повинность он заменил денежной, что в ту пору и по тем ценам для крестьян было очень выгодно. Историки отметили, что за несколько месяцев начала царствования Павла Первого крестьяне получили больше льгот, чем за многие другие царствования, начиная с учредителя рабства Петра I и вплоть до Царя–Освободителя Александра I. Причём исполнения своих указов Павел Петрович требовал жёстко и неумолимо. Именно это явилось одной из причин его жестокого убийства вельможами-крепостниками, подобными Щербатову.
       На заседании комиссии один из депутатов напомнил Щербатову, что именно дворяне являются первыми работорговцами – именно они продают и покупают крестьян.
       Князь пришёл «в благородное негодование»: «Не могу не оставить без упоминания о мнении, будто дворяне, при постройке фабрик, отягощают своих крестьян, и притом в рабочую пору. Как ни чудным кажется это мнение, но, почитая в господине депутате избравшее его общество, я не думаю, чтобы он, после принесённой им присяги, сказал что-либо несправедливое… Может быть, ему случилось видеть на свете такие беззакония. Но из этого не следует, чтобы чей-либо непристойный поступок мог служить доказательством для обвинения всего дворянского общества».
       И лишь один депутат Коробьин от Козловского дворянства заявил, что не в наказаниях, а в ограничении власти помещиков над имением их крестьян настоящее средство пресечения побегов. 18 членов Комиссии высказались против этого его утверждения и лишь три изъявили солидарность.
       Императрица Екатерина не ожидала такого бурного развития событий, но она, в какой-то мере понимала, что ей не следовало давать Наказ на обсуждение Комиссии, а предоставить готовый проект Уложения, как это сделал в своё время Алексей Михайлович. Впрочем, она осознавала и другое – ей приходилось быть именно дворянской Императрицей, поскольку дворянская гвардия поставила её на престол и дворянская гвардия могла в любую минуту лишить её власти. Слишком мало прошло времени – сама же указала, что всего пять лет…

                Что же такое – Русская Соборность?

       Прекрасно зная историю, почитая заслуги Царя Иоанна IV Васильевича Грозного, Императрица Екатерина II пыталась негласно решить важнейшую задачу – возродить Земско-Поместную Соборность. Но она просчиталась лишь в одном, правда, в главном – эксплуататорский класс за минувшие времена сильно изменился далеко не в лучшую сторону. Повинны в этом многие обстоятельства и, прежде всего, повинны указы Петра I по закабалению крестьян, по превращению их в собственность дворянства. Повинен и указ Петра III, которым дворянство, которое владело крестьянами, как бы за свою службу Государеву, было освобождено от этой службы, но ведь и крестьяне должны были быть освобождены от дворян, которые по идее лишались права владеть ими.
       Но что же такое Русская соборность? Не разобравшись в этом вопросе, вряд ли можно понять, почему Императрица ратовала за её возрождение?   
       Митрополит Иоанн Ладожский указывал, что главными особенностями государственной соборности являются:
• единство религиозно-нравственного начала;
• единство государственной власти;
• единство духовной власти;
• симфония властей.
       Единство религиозно-нравственного начала, по его мнению, должно быть положено не только в основание державного строительства, государственной идеологии и общественного устройства, но и в основание семейного быта и личного поведения граждан. Ведь Спаситель учил: «Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе; так и вы, если не будете во Мне. Я есьм Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот принесёт много плода, ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин. 15, 4 – 6).
       Иоанн Ладожский сделал вывод: «Сотни лет наши благочестивые предки как зеницу ока хранили эту заповедь Спасителя, справедливо полагая, что любые междоусобия, смуты и раздоры – порождения грешной и многострастной природы падшего человечества – можно успешно изжить, опираясь на глубинное мировоззренческое религиозно-нравственное единство народа. Наученные горьким опытом многих веков, единство это блюли и пестовали как величайшую святыню, видя в Русской Православной Церкви «столп и утверждение Истины», общее понимание которой есть важнейший залог жизнеспособности и безопасности российского государства».      
       Более чем актуально звучат следующие слова митрополита: «Пора и нам сегодня, после долгих десятилетий атеистической одури, понять, наконец, что пресловутый «плюрализм» хорош лишь при обсуждении праздничного меню – но пагубен в области нравственно-религиозной, морально-этической, мировоззренческой». Ибо Спаситель предрёк: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12, 25). «Умоляю вас, братия, – говорил апостол Павел, – остерегайтесь производящих разделения и соблазны… и уклоняйтесь от них» (Рим. 16, 17). «Если же друг друга угрызаете и снедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (Галл. 5, 15).
       Знаменитый мыслитель Русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич указывал: «Самодержавие – совершенно своеобразное сочетание начал авторитета и демократии, принуждения и свободы, централизации и самоуправления». Талантливый современный публицист державного направления Михаил Смолин вывел удивительно точную формулировку: «Государь ограничен содержанием своего идеала, следование которому полагается царским долгом».   
       Но почему же враги России с такой лютой непримиримостью выступали против русской соборности? Соборность пугала их тем, что не давала возможность управлять процессами, происходящими на Земско-Поместных Соборах, ни самим, ни через предателей, которых ныне называют агентами влияния.
       Какие же задачи решали Земско-Поместные Соборы?
       Первый Земско-Поместный собор был созван Иоанном Грозным в феврале 1547 года. Исследователи назвали его «Примирительным». Молодой Царь Иоанн Васильевич стремился с его помощью прекратить сословные распри, разрывающие на части Государство Московское. Именно для того, самого первого Собора, на Красной Площади в Москве было возведено каменное Лобное место, которое и поныне свидетельствует об этом великом деянии. С Лобного места Царь зачитал своё покаянное послание «К Народу Земли Русской», содержащее призыв к духовному и сословному единству. Необходимость такого единства была очевидна, ибо боярская олигархия, эксплуататорский класс в погоне за наживой забывали об интересах Русской Земли и Русского Народа, стремясь к удовлетворению лишь своих алчных и низменных или, как говорил Иоанн Васильевич, «многомятежных человеческих хотений». Согласие и единение были необходимы для укрепления Русского Государства, для совершенствования Державного строительства. К сожалению, призыв молодого Царя не был услышан. Эксплуататорским классам, по-прежнему, свой карман оставался дороже благополучия Державы. Множились крамолы и измены, появились и зачатки сепаратизма, то есть попытки оторвать от Москвы Новгород, Псков, чтобы пограбить безнаказанно, да продать Русских Людей в рабство полякам, литовцам или другим звероподобным соседям.   
       Иоанн Грозный развала Державы не допустил. Собор всей Русской Земли дал ему право на очищение от скверны, на Опричнину. Заручившись на Соборе всенародной поддержкой, Иоанн Грозный стал на законных основаниях жёстко и даже жестоко подавлять ненасытную боярскую оппозицию. Запомним эту немаловажную мысль – Государю необходимо иметь всенародную поддержку, ибо иначе ему алчную боярскую олигархию не сломить. По иному бы обстояло дело и в 1767 – 1768 годах, если бы Императрица Екатерина II сумела получить такую поддержку. Если бы у неё было своё опричное войско, а не гвардия, представлявшая собою сколок дворянства. Ведь во времена Иоанна IV Грозного опричнина спасла от гибели Русскую землю, а потому теперь на неё клевещут враги России, извращая исторические факты. Впрочем, враги России ведут постоянную борьбу против политики централизации и укрепления Русской Земли, проводимой и Иоанном Грозным, и Екатериной Великой, и Павлом Первым, и Николаем Первым. Эти Государи, как известно, более всех других оклеветаны именно по такой, столь ясной и понятной причине. Именно враги Русской Державы из клана боярской олигархии отравили сулемой и мать Иоанна Грозного, и самого Иоанна Васильевича, и его любимую супругу Анастасию, и его сына царевича Иоанна Иоанновича, распространив при этом миф о сыноубийстве, сочинённый неким Антонио Поссевино – монахом–иезуитом и папским легатом, прибывшим в Россию с враждебными целями. Затем отравили и сына его Феодора Иоанновича. Всё это привело к смутному времени. Именно враги России отравили Императрицу Екатерину, убили Павла Первого, отравили Никола Первого…
       Но поистине прав наш великий поэт и пророк Александр Сергеевич Пушкин, который сказал он: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный». Напомним: «Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка–полушка, да и своя шейка–копейка». Над нашим, добропорядочным в основе своей Русским Народом, над воистину и нелицемерно породнившимися с ним народами и народностями необъятной Державы Российской можно измываться лишь до поры до времени. Настаёт час вот этого самого глубинного бунта, и горе тому из ворогов, кто принимал терпение за слабость, милосердие за отсутствие мужества и отваги. Всё не раз сметала и будет в будущем сметать беспощадная дубина народной войны. В тяжелейшие годы смуты началось сплочение Русских людей. Собранное всенародно ополчение возглавил князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он разгромил банды польских интервентов и освободил Москву 26 октября 1612 года.
       Императрица Екатерина Великая знала историю. Она знала, что спасло Русь в 1612 – 1613 годах. Важнейшими, но не самыми главными были здесь военные победы. Важнейшей стала мудрость Князя Дмитрия Михайловича Пожарского, который явился главным героем освобождения Москвы, а, стало быть, имел все возможности воспользоваться своим непререкаемым в тот момент авторитетом, и силой своих войск, чтобы занять Царский трон. Правящая Династия пресеклась, самозванцы потерпели крах. Иноземцев, пытавшихся занять Престол Русских Царей, выгнали вон. Кто мог оспорить право Пожарского занять трон? Кто мог оспорить право победителя воспользоваться плодами своих побед, причём побед заслуженных, побед блистательных? К тому же князь был из Рюриковичей, и позднее его кандидатура выносилась на Собор на вполне законных основаниях.
       Наверняка, ни Шуйский, ни ему подобные, в создавшейся обстановке такой возможности не упустили бы. Но князь Дмитрий Михайлович Пожарский первым возвысил слово о необходимости созыва Собора всей Земли Русской для выбора Царя. Управление же страной он вместе с князем Трубецким взял на себя лишь временно. Он фактически возглавил Временное правительство, но не то бандитское правительство, которое пришло к власти в семнадцатом году после предательского свержения Царя Николая Второго, а правительство действительно переходного периода, главной задачей которого был созыв Земско–Поместного Собора для избрания Царя.
       Правительство постановило признать учреждённую в Москве власть Совета Всея Земли, как временную центральную власть и разослать грамоты во все города России, чтобы оттуда были присланы в Москву по 10 человек выборных для полноценного Всероссийского Земского Собора. Если бы не мудрое решение о созыве Всероссийского Собора, на котором особенно настаивал Дмитрий Пожарский, смута могла выйти на новый виток. Подвиг же князя Дмитрия Пожарского заключается не только в том, что он освободил Москву, но и в том, что не посягнул на трон, а поступил так, как было заповедано величайшим Русским государственником – Царём Иоанном Васильевичем Грозным.
       Легко представить себе, что было бы, если бы князь Пожарский объявил себя Царём. Рано или поздно всё равно появились бы те, кто стал оспаривать его право. Лишь всеобщее, всенародное избрание Царя Собором всей Русской Земли могло избавить от новых крамол и смут. Князь Пожарский хорошо понимал это и действовал не в угоду своим «многомятежным человеческим хотениям», а во благо всей Земли Русской, во благо своего народа. Наиболее реальными кандидатами в Государи были князья Голицыны, Трубецкие, Шуйские и Дмитрий Пожарский, но у каждого из них имелись сильные противники. Показательно, что предложенная в самом начале Собора казаками кандидатура юного боярина Михаила Фёдоровича Романова осталась почти без внимания. И только 7 февраля 1613 года соборяне пришли к единому мнению, что Царём должен быть такой человек, который устроит не простое большинство, а всех.
       21 февраля Московский Земско–Поместный Собор провозгласил: «…бытии на всех  преславных  Российских Государствах Государём и всея Руси Самодержцем Михаилу Фёдоровичу Романову–Юрьеву.., служить и прями ему во всём,  против его всяких недругов и изменников стояти крепко и неподвижно. И биться до смерти». В Утверждённой Соборной клятве было записано, что «преступление против Государства и Государя признаётся равно преступлением церковным, религиозным, направленным против промыслительного устроения Земли Русской и достойным самых тяжких духовных кар: «Если же кто не похощет послушати сего Соборного Уложения, которое Бог благоволил, и станет иное говорить, таковой, будь он священного чину, бояр ли, воинов или простых людей, – по священным правилам святых апостолов и седьми Вселенских Соборов..,  да будет  из чину своего и от Церкви Божией олучён, и лишён приобщения Святых Христовых Таин, как раскольник церкви Божией и всего Православного христианства мятежник… и да не будет на нём благословения отныне и до века, ибо, нарушив Соборное Уложение, сам попал под проклятие».
       Нарушила ли соборную клятву Императрица Екатерина, свергнув представителя этой династии? Формально она бы стала нарушительницей, если бы Пётр I в своё время первым не посягнул на узаконения Земско-Поместного Собора 1613 года, издав указ о том, что Император вправе назначать наследника по произволу. То есть, тоже формально, в престолонаследии была узаконена сущая чехарда. К тому же, Император Пётр III фактически сам пошёл наперекор всем традициям Русской Соборности, основанной на Православной вере, нарушая своими протестантскими вихляниями и надругательствами над церковными обрядами саму вертикаль Богоданной власти. 
       Известный мыслитель сказал, что Российскую Империю можно сравнить с пирамидою, на вершине которой был Государь, а выше Государя – Помазанника Божьего – только Всемогущий Бог! Но в каждом сооружении всегда есть замковый камень, на коем всё это сооружение держится. Когда изменники–думцы и предатели–генералы свергли Государя, они вынули этот замковый камень, говоря языком Церкви, изъяли из среды Удерживающего, и всё полетело в тартарары. Измена, нарушения клятвы личной и клятвы Московского Земско-Поместного Собора, не принесли успеха клятвопреступникам. Известно, что ни один из генералов и адмиралов, предавших Царя, не дожил до окончания Гражданской войны. Все они погибли, причём, большинство – ужасной смертью. К примеру, генерал Рузских, арестовавший Царя на станции Дно, был изрублен чекистами и живым зарыт в землю под Пятигорском.
       И лишь в июне 1922 года в Приморье, «белой армии оплоте», остатки белогвардейских формирований решили обратиться к традиционным русским средствам обуздания смуты. Указом Приамурского Временного правительства № 149 от 6 июня 1922 года было объявлено о созыве Земского собора, которому предстояло осмыслить трагически события в России, разрешить все противоречия и упорядочить общественную и государственную жизнь «свободной от большевиков части России». Одним из ведущих деятелей Собора явился очень авторитетный в то время генерал М.К.Дитерихс.
       Собор открылся 23 июля, в день празднования Коневской иконы Божьей Матери во Владивостоке и получил наименование Приамурского Земского Собора. Одумались люди Русские, поняли, наконец, что, попустительствуя измене и предательству политиков свергнувших Царя, поставили на грань гибели не только Россию, но вместе с нею и самих себя, и впервые за время, прошедшее после революции, пришли к выводу о том, что в России возможна только Самодержавная власть, спасительная для неё. Первый же указ генерала Дитерихса явился настоящим манифестом несломленной и непокоренной Православной России, подлинным завещанием будущим поколениям Русских Людей, которые рано или поздно очнутся от богоборческого космополитического дурмана и окажутся лицом к лицу с грозной необходимостью выбирать: ис¬чезновение в страшной пропасти национального небытия или тяжелую, изнурительную борьбу за возрождение Святой Руси! Вот строки из того Указа: «Тысячу лет росла, ширилась и крепла Великая Русь, осуществляя смысл государственного единения в святом символе религиозно–нравственной идеологии народа: в Вере, Государе и Земле. И всегда, когда этот величественный завет нашей истории, освященный Христовой Верой, твёрдо, верно и сознательно исповедовался всем народом Земли Русской, Русь была могучей и единой в служении своему религиозному, историческому, мировому предназначению быть Россией Христа. Но бывали в нашем бытии годы великих соблазнов и искушений сойти с истинных национальных путей... Народ впадал в грех против Богом данной ему идеологии, и тогда постигали землю Русскую великие смуты, разорения, моры и глады с пленением различными иноверцами и иноплеменниками. И только с искренним покаянием в отступничестве, с горячим порывом массы к возвращению снова на путь исторических, святых начал своего единения, в дружном, тесном, беззаветном и самоотверженном служении своей Родине, и только ей, народ обретал прощение греха и возвращал Святую Русь к прежним величию и славе. А вместе с возрождением земли возрождалось и благоденствие и мир самого народа под скипетром его наследственно–преемственного Державного Вождя – Помазанника Божьего, в значении коего для Русской монархической идеологии тесно объединяются Верховная Власть от Бога с народом всея земли. По грехам нашим против Помазанника Божьего… ужасная смута постигла Народ Русский, и Святая Русь подверглась величайшему разорению, расхищению, истязанию и рабству от безбожных воров и грабителей, руководимых изуверами из иудейского племени. Пять лет Народ Русской Земли, размётанной гневом Божьим, несёт наказание за свой грех, несёт тяжелый, но заслуженный крест за безумное попрание святого исторического завета, за уклонение от исповедания чистоты веры Православной и от святыни Единой Державной власти. Здесь, на краю земли Русской, в Приамурье, вложил Господь в сердца всех людей, собравшихся на Земский Собор, едину мысль и едину веру: России Великой не быть без Государя, не быть без преемственно–наследственного Помазанника Божьего. И перед собравшимися здесь, в маленьком, но сильном верой и национальным духом Приамурском объединении последними людьми Земли Русской стоит задача направить всё служение своё к уготованию пути Ему — нашему будущему Боговидцу».
       В июне 1922 года состоялся Приамурский Земско-Поместный Собор, а уже в августе по предложению Политбюро ЦК была создаётся комиссия для подготовки к очередному Пленуму ЦК вопроса о взаимоотношениях РСФСР и независимых национальных советских республик. Председателем комиссии был назначен Сталин, который ещё с момента создания первого советского правительства возглавлял наркомат по делам национальностей. Начинается восстановление Империи путём объединения её осколков, самопровозгласившихся в государственные формирования. Так была воссоздана Империя Российская под названием: Союз Советских Социалистических Республик. Надо полагать, что всё это не без Божьего Промысла.
       Святой праведный Иоанн Кронштадтский предупреждал: «Высшая мера ответственности падает на то общество, которое сознательно отвергает примирение с Богом. За это оно лишается покровительства Божия. В таком обществе начинают разгораться страсти политические. Что мудрёного, если огонь революций вспыхнет, и общество, с неистовством страстных побуждений, предастся убийствам и самоистреблению».
       Говоря о необходимости единства духовной власти, Иоанн Ладожский отмечал: «Сия христианская церковная власть не имеет орудий принуждения – она есть глас совести народной, глас Божий в нашей земной несовершенной действительности, указующий грешнику спасительный путь возрождения, подвижнику – дорогу дальнейшего совершенствования, каждому – его место в общем соборном служении народа-богоносца, народа-хранителя Божественных истин любви и милосердия, безгневия, верности, смирения и мужества».
       Исключительную важность имеет симфония властей – государственной и церковной, духовной и светской. Под этим, по словам Иоанна Ладожского, разумеется их совместное служение на поприще общественного развития, понимаемое, по слову священного Писания, как Божье тягло. Такое сочетание – залог справедливости общественного устройства.
       «Хочешь ли бояться власти? – вопрошает апостол Павел. – Делай добро и получишь похвалу от неё, ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же желаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч; он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Рим. 13, 3 – 4).
       При этом, однако, никоем образом не нарушается самостоятельность, единство и целостность каждой из властей, имеющих единый божественный источник, но действующих в своих областях совершенно независимо».
       Такова история Земско-Поместной Соборности на Руси, возродить которую и пыталась Екатерина Великая, стремясь к единению верховной власти с широкими массами народа. Может показаться удивительным, что прусская принцесса, принявшая Православие на шестнадцатом году жизни, смогла на удивление точно понять важность для России твёрдого Самодержавного правления, о чём говорила и писала не раз. Она прекрасно понимала, какое вызовет непринятие возрождение Земско-Поместных Соборов, а потому, как это доказал в книге «Самодержавие духа» Иоанн Ладожский, назвала создаваемый во имя России законодательный орган Комиссией по Уложению. Иногда можно встретить также название «Комиссия об Уложении» или, уже реже, «Уложенная Комиссия»
        В.Уланов считал, что только одна война с турками стала причиною роспуска Комиссии. Императрица Екатерина «вместо того, чтобы дать на обсуждение Комиссии готовыё проект Уложения, как это сделал в своё время Алексей Михайлович, самой Комиссии поручила это дело, что обычно не делается даже в современных опытных законодательных собраниях.
       Думается, что ответ надо искать в другом. Императрица, пытаясь возродить Земско-Поместную Соборность, просчиталась лишь в одном, правда, в главном – эксплуататорский класс за минувшие времена сильно изменился далеко не в лучшую сторону. Повинны в этом многие обстоятельства и, прежде всего, повинны указы Петра I по закабалению крестьян, по превращению их в собственность дворянства. Повинен, как уже отмечалось, и указ Петра III, которым дворянство, которое владело крестьянами, как бы за свою службу Государеву, было освобождено от этой службы.      
       Увы, несмотря на очевидную необходимость, Земский собор на Руси в XVIII веке так и не было создан. Такой печальный результат стал следствием целого ряда причин, характер которых в равной степени обусловливался и объективными, и субъективными особенностями развития России.
       Одна из них – бурный процесс экономической и политической дифференциации российского общества, сопряжённый с постепенным, но неуклонным разрушением той сословной организации, которая из века в век являлась становым хребтом Русского Государства.
       Иоанн Ладожский называет такие причины раскола русского общества в XVIII веке: «Социальные реформы Петра и его последователей носили весьма однобокий характер. Стремление сделать из дворянства главную опору престола привело к тому, что социальная политика правительства была направлена на освобождение дворян от всякой государственной повинности и дарование им многочисленных льгот и преимуществ. А это, в свою очередь, привело к тому, что равновесие сословных прав и обязанностей между крестьянством и дворянством (двумя основными сословиями Руси), которое долгое время цементировало всю сословную пирамиду, придавая ей устойчивость и крепость, было грубо нарушено, а затем и вовсе упразднено.
       В результате последовательных и целенаправленных реформ Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Петра Фёдоровича и Екатерины Алексеевны дворянство постепенно превратилось из служилого сословия, характерным признаком которого являлись жёстко определённые обязанности перед государством, – в сословие привилегированное, главной особенностью которого стали исключительные права на владение землёй и людьми. Немудрено, что такие перемены вызвали серьёзное недовольство крестьян, которые безропотно переносили тяготы крепостного права, лишь потому, что твёрдо знали: государство обязывает их работать на помещиков именно потому, что помещики сами обязаны служить государству, т.е. одна повинность обусловливается и уравновешивается другой. Освобождая помещиков от служилой повинности, Верховная власть должна была ради соблюдения социальной справедливости освободить и крестьян из их крепостного состояния. Однако никаких шагов в этом направлении в течение всего XVIII века не предпринималось (исключение составил лишь Император Павел), что порождало естественное недовольство крестьян, видевших в этом явную несправедливость».
       В результате катастрофически разрасталось отчуждение между двумя основными общественными сословиями, росла пропасть взаимного недоверия и непонимания, углублялись различия в культуре, мировоззрении, быте и образе мыслей.
       Автор знаменитой «Книги о скудости и богатстве» И.Т.Посошков ещё в царствование Петра Первого писал: «Крестьянам помещики не вековые владельцы, а прямой их владелец Всероссийский Самодержец, а они владеют временно».
       Иоанн Ладожский отметил: «В таких условиях созыв Земского собора, который, несомненно, принял бы к рассмотрению несправедливость сложившегося положения, был дворянству не нужен, да и невозможен, ибо Верховная власть, на заступничество которой уповал Посошков, сама считала неблаговременным поднимать сей большой вопрос».
       Итогом всему явился процесс расщепления единого соборного тела народа на две неравные части, каждая из которых мало-помалу начинала жить собственной замкнутой жизнью. После окончательного закрепления за дворянством его привилегированного статуса не прошло и полутора столетий, как страшные последствия нарушения сословной справедливости завершились крахом Российской Империи, революцией и гражданской войной…
       И всё-таки Императрица Екатерина Великая сумела уже в первые годы своего правления поднять жизненный уровень народа, потому и заслужила ненависть лицемеров всех мастей, желавших лишь одного – чтобы русский народ вовсе исчез бы с лица земли.
       Павел Сумароков указывал: «Доводы их к упрекам изложены красноречиво, вероподобно, но в основаниях содержат ложь, суждения наугад, сами себе противоречат. Один списывает у другого, книги печатаются, раскупаются, и сплетенные небылицы принимаются за исторические истины. Чтобы вывести читателей из заблуждения, рассмотрим их бред в некоторых сочинениях, рассказ о сём важном событии, и правильно ли поступила в оном Россия.
       Г.Р…, получивший за Историю о России в Польше лестный знак предпочтения, сообщает нам, что "при каждой Российской столице (будто у нас их сотни) протекающая река называется Иорданом", что "Русские по склонностям и обычаям весьма походят на евреев и сии полагают их своими потомками", что "Азов стоит при Черном море", что "Петр I выписывал воробьёв из чужих краев для размножения их в лесах близ новой столицы".
       Следующий пасквилянт, причём столь же невежественный  как и первый, говорит, что "Русские много сходствуют во правах с арабами", что "Петербург находится под 50, 65, 23" Северной широты", что в России 27 губерний", что "в Можайске сохранили какую-то привлекательность к французам, или изумлены ими".
       Г.Феррак несёт ещё большую отсебятину о том, что "потерявшие благоволение Екатерины нередко лишались жизни", в то время, как известно, что при Екатерине Великой существовал мораторий на смертную казнь и даже по поводу сей исключительной меры, необходимой для показания главарей пугачевского разбоя, собирался Сенат, именно в этом особом случае разрешивший вынесение такого приговора.
       Между тем, Г.Феррак придумывает целые монологи, стремясь своим бесовским воображением представить милосердную Государыню кровожадным чудовищем. Вот его несуразицы: "Однажды Екатерина сказала окружающим:
       – Если бы я вас послушала, надлежало бы всех казнить смертью".
       Комментируя эту глупость, Павел Сумароков резонно задаёт вопрос: "Кто узнает в таком изображении Государыню кроткую, нежную и осторожную в своих выражениях?" Ответим: тот, кто сам способен на жестокости, подлости и мерзости, которые пытается приписать Екатерине, "скалывая" их с себя, со своего характера.
       Человеку нормальному очень трудно поверить в то, что люди, владеющие пером, могут быть столь низки в моральном плане, что способны использовать свои способности в гнусных клеветнических целях. Как же это объяснить?
       Видимо дело в том, что ничтожество само по себе заявить о своём существовании не может по причине весьма и весьма скромных способностей. А ведь ничтожеству хочется величия. И ничтожество понимает, что может заявить о себе и войти в историю лишь при? ? ?, подобно липкой грязи к великому, а отмыть липкую грязь, как известно, очень трудно. Вот вам и причина, по которой люди ничтожные прилепляются всеми возможными способами к людям великим, чтобы хоть с помощью мерзкой клеветы поставить свое захудалое имя рядом с именем великим. Ничтожеству всегда хочется опустить великое до своего уровня, хоть на бумаге, лишь как плод своего воображения, своими низкими чертами. Ничтожество на подсознательном уровне ненавидит гениальность, ненавидит, понимания безмерное превосходство великого над собою. И если мы присмотримся к клеветникам и задумаемся над их измышлениями, то наверняка увидим, что оклеветанному герою эти ничтожества приписывают не какие-то отвлеченные, а именно свои личные черты, свои похоти, свое сладострастие, свою беспринципность, свою алчность и прочие черты.
       Под таким углом зрения и надо рассматривать всех знатоков «царского стола и царских постелей». Тогда понятно, кто и почему придумал, и кто распространяет нелепейшую выдумку о том же, якобы, соблазнённом Императрицей истопнике.
       Но вернёмся к причинам ненависти к Екатерине Великой, ведь они напрямую связаны с её деятельностью во имя России и с её поступками в личной жизни.
        Павел Васильевич Чичагов не ошибся, заявив, что у Екатерины Великой "был гений, чтобы царствовать".
       Но Россия – особенная страна. Управлять ею не под силу женщине, даже такой как Екатерина Великая. Судя по многим её письмам, запискам, замечаниям, она это понимала, и мы еще вернемся к этому.
       И чем крепче она брала в руки руль Государственного управления, тем большее тайное сопротивление врагов ощущала. Враги были за рубежом, они направляли врагов внутри, даже сумели разжечь пугачевский бунт. Враги были внутри. Враги, тайные враги, опутывали Россию сетью тайных обществ. Екатерина Великая поняла главную истину – Россия может благоденствовать только при самодержавной власти. Недаром же она писала: "…если ваше правительство преобразится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области сделаются добычею первых хищников…".
       Почему Запад засылал убийц с целью устранения святого благоверного князя Андрея Боголюбского, почему был отравлен Александр Невский, почему была попытка убить Дмитрия Донского, к счастью, неудачна, почему был отравлен Иоанн IV Грозный, почему была отравлена Екатерина Великая, убит Павел Первый, отравлен Николай Первый? Потому что каждый из них сделал серьезный шаг к упрочению Самодержавной власти в России. Почему Запад сделал все для устранения Сталина, но спокойно взирал на "художества" Хрущева, который ручался, грозил пугал? Потому что Сталин строил Самодержавие, а Хрущев был первым реставратором звериного капитализма и вообще неизвестно чего, потому что он разрушал Православие, уничтожал русскую деревню – эти главные оплоты Самодержавия.

                Екатерина и Русское Самодержавие

       Наверное, настала пора сказать хотя бы несколько слов о самом Православном Русском Самодержавии, ибо иначе будет не совсем понятно, почему на Екатерину Великую набросилась вся республиканская нечисть, когда она твердо показала свою приверженность к правильной Самодержавной власти, ограниченной лишь служением Богу. Врагам России всех мастей Самодержавный правитель не нравится своей самостоятельностью в проведении политики в интересах Русского народа, в интересах Росси и её безопасности, её могущества. Республиканские правители управляемы черными силами, Православный Самодержец управляем только Богом и своей Православной совестью.
       Резкое укрепление Северо-Восточной Руси под скипетром Андрея Боголюбского. Объединение вокруг Владимира и Киева, и Новгорода, и Смоленска, и Рязани заставило пойти на устранение князя, дабы снова ввергнуть Русские Земли в междоусобицы и ослабить их.
       Самодержавный правитель, деяния которого полностью отвечали надеждам и чаяниям трудового народа, а не паразитирующей  эксплуататорской  прослойки, способен был объединить Русь, сплотить её и сделать неприступной для слуг духа темного.
       Напомним, какое значение придавал "строению" Державы Иоанн Грозный. Это державное строение начал Андрей Боголюбский. Продолжая его, обосновал саму идею Православного Самодержавия именно Иоанн IV Грозный. И одно из важнейших его деяние – внедрение в жизнь Державы Русской Соборности на основе сильной Самодержавной власти, опирающейся на это уникальное устройство. Заметил сразу, что именно Екатерина Великая сделала серьезный шаг к возрождению утраченной в XVII веке соборности.
       Иоанн Ладожский в середине 90-х лет XX века писал: «Пора нам сегодня… понять, наконец, что пресловутый «плюрализм» хорош лишь при обсуждении праздничного меню – но пагубен в области нравственно-религиозной, морально-этической, мировоззренческой». «Всякое Царство, разделившись в самом себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12, 25), – предрёк Господь. Апостол Павел говорил: «Умоляю вас, братья, остерегайтесь производящих разделения и соблазны… и уклоняйтесь от них» (Рим.16,17). «Если же друг друга угрызаете и снедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (Гал.5,15).
       Итак, напомним, что христианство признает один источник власти – Бога, свидетельствующего о себе: «У Меня отмщение и воздаяние… Я – и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю. И никто не избавит от руки Моей…» (Втор.32,35,39). В VIII веке преподобный Иоанн Дамасский в «Точном изложении Православной веры» писал: "Что Бог… Вседержитель, всё надзирающий, Промыслитель  обо всём,  именно власть над всем Судиями, конечно, и знаем, и исповедуем… Промысел есть воля Божия, по которой все сущее целесообразным образом управляется. Но одно из того, что принадлежит Промыслу, бывает по благоволению, другое – по снисхождению. По благоволению – то, что, беспрекословно хорошо; видов же снисхождения – много».
       Снисхождение мы привыкли называть попущением Божьим.
        Иоанн Ладожский указывал, что высшая неограниченная Самодержавная власть Бога промыслительно охватывает бытие мира во всех подробностях. Он писал: «Итак, источник власти один – Бог. Люди сами по себе не являются источником власти, как бы много их не было, в каком бы взаимном согласии они не находились. Народовластие, «народное представительство», с точки зрения христианства, – абсурд.  Народ не может никому поручить свою «власть», ибо у него этой власти просто нет».
       По словам Иоанна Ладожского, самодержавная власть не имеет своих «самостоятельных» не церковных идеалов и целей. Таким образом, Самодержавие может быть не просто самодержавием, а только Православным Самодержавием, что указывает на единственный источник власти – Бога и на Православного Самодержца, как на Помазанника Божия.
       Целью Православной Самодержавной власти является, по словам Иоанна Ладожского, «всемерное содействие попыткам приблизить жизнь народа во всем её реальном многообразии к евангельскому идеалу. Иными словами, цель Богоугодной власти – содействие спасению души подданных, в соответствии со словами Божьими: «Не хощу смерти грешника, но еже обратися нечестивому от пути своего, и живу быти ему» (Иез.33.11).
       По учению Иоанна IV Грозного, Высшая власть Бога налагает свою волю и на государственное «строение», устанавливает и царскую власть. Лев Тихомиров в книге «Монархическая государственность» писал: «Права Верховной власти, в понятии Грозного, определятся христианской идеей подчинения подданных. Этим дается и широта власти, в этом же и ее пределы (ибо есть пределы и для Грозного). Но в указанных границах безусловное повиновение Царю, как обязанность, предписанная верой, входит в круг благочестия христианского. Если Царь поступает жестоко или даже несправедливо – это его грех. Но это не увольняет подданных от обязанности повиновения. Если даже Курбский (князь-изменник, бежавший в Литву и возглавивший войска агрессора против Русской Земли – Н.Ш.) и был бы прав, порицая Иоанна, как человека, то от этого еще не получает право не повиноваться Божественному закону. Поэтому Курбский своим поступком свою «душу погубил».
       «Если ты праведен и благочестив, – писал изменнику Иоанн Грозный, – то почему ты не захотел от меня, строптивого владыки, пострадать и наследовать венец жизни?». 
       Между тем, спор шёл как раз о республиканских якобинских правилах, которые постоянно пытались навязать России ее враги, и с позиций которых пытались судить, как Царя Иоанна Грозного, так и Императрицу Екатерину Великую, тем и ныне пытаются судить укрепление властных структур Державы. Но эти республиканские правила порицались Православными Русскими Самодержцами, ибо они, как мы уже говорили, вели к разделению, к расколу. Эти правила пытались брать на вооружение отдельные княжества, когда желали оправдать своё стремление отколоться от Русской Державы и построить свою власть не от Бога, а от «многомятежных человеческих хотений». Особенно этим страдал Новгород, окончательно приведенный в порядок лишь Иоанном Грозным.
       Впрочем, все клеветы и нападки на Русских Самодержцев, строивших Державу Российскую – Дом Пресвятой Богородицы, беспомощны и бессмысленны, ибо по сути своей безбожны.   
       «С этой точки зрения, – указал Лев Тихомиров, – порицание поступков Иоанна Грозного (как, впрочем, и Императрицы Екатерины Великой по укреплению Державы – Н.Ш.) на основании народного права других стран (как делал в свое время Курбский, как делали при Екатерина Великой французские писатели и другие клеветники, как делают ныне западные («правдоискатели»), не имеют никакого значения».
       По поводу этаких порицаний точно и емко выразился Иоанн IV Грозный: "О безбожных человецех что и глаголати! Понеже они все царствиями своими не владеют: как им повелят подданные ("работные"), так и поступают. А Российские Самодержцы изначала сами владеют своими царствами (то есть всеми частями царской власти), а не бояре и вельможи".
       Царь Иоанн Васильевич ясно указывал на различие Православного Самодержавия и западных монархий. "Если бы у вас, – говорил он шведскому королю, – было совершенное королевство, то отцу твоему архиепископ и советники и вся земля в товарищах не были бы ". А так, указывал Царь, шведский король, по его мнению, в сущности, демократическое начало. Иоанн Васильевич писал, что хоть "наместники новгородские – люди великие, но все-таки "холоп царю не брат".
       Относительно польского короля Стефана Батория, Русский Царь высказался еще резче: «Государю вашему Стефану в равном братстве с нами быть не пригоже… Мы,  смиренный Иоанн, Царь и Великий Князь Всея Руси, по Божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению».
       Суть же Самодержавной власти и её отличие от абсолютной монархии в том, что, по словам Льва Тихомирова, представители власти европейских соседей для Иоанна Грозного суть представители власти безбожной, то есть руководимой не божественными повелениями, а теми человеческими соображениями, которые побуждают крестьян выбирать старосту в волости.  Вся же суть царской Самодержавной власти состоит в том, что она не есть избранная, не представляет власти народной, а нечто высшее, признаваемое над собой народом, если он "не безбожен".
       «Богом Цари царствуют и сильные пишут правду! Российские Самодежавцы изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи… Как же царь назовется Самодержцем, если не сам строит землю?»
       Ещё со времен Владимира Крестителя святые отцы Русской Православной Церкви проповедовали истину: царская власть дана для поощрения добрых и кары злых. Иоанн Грозный говорил:
       "Овых милуйте рассуждающее, овых страхом спасайте".
       "Всегда царям подобает быть обозрительными: овогда кротчайшим, овогда же ярым; но злым же ярость и мучение; аще ли сего не имеет – несть царь!".
       Ведь велика, несоизмеримо велика дистанция между Помазанником Божьим и просто частным человеком. И дистанция эта, прежде всего, заключается в мере ответственности перед Богом. Царь говорил: "Иное дело свою душу спасать, иное же о многих душах и телесех пещися".
       Лев Тихомиров объясняет это следующим образом: "Нужно различать условия. Жизнь для личного спасения – это "постническое житье", когда человек ни о чём материальном не заботится и может быть кроток, как агнец. Но в общественной жизни это уже невозможно. Даже и святители, по монашескому чину лично отрекшиеся от мира, для других обязаны иметь "строение, попечение и наказание". Но святительское запрещение – по преимуществу – нравственное.
       "Царское же управление (требует) страха, запрещения и обуздания" в виду "безумия злейшего человеков лукавых". Царь сам наказуется от Бога, если его "несмотрением" происходит зло! В этом смотрении он безусловно самостоятелен. «А жаловать есми своих холопей вольны, а и казнить их вольны же есми». Власть, столь важная должна быть едина и неограниченна «Владение многих подобно женскому безумию».
       Если управляемые будут не под единой властью, то хотя бы они в отдельности были и храбры и разумны, но общее правление окажется «подобно женскому безумию». Царская власть не может быть ограниченна даже и святительской. «Понеже убо тамо были цари послушны эпархам и синклитам,– и в какову погибель приидоша. Сия ли нам ответствуешь?» – вопрошал Царь изменника Курбского.
       С того самого времени, как зародилась Самодержавная власть, начались и нападки на неё со стороны так называемых аристократических элементов, которые по суть являлись эксплуататорским слоем. Эта так называемая аристократия, а, по сути, сообщество людей, живущее животными инстинктами и "многомятежными человеческими хотениями" всегда стремилось ограничить царскую власть. Именно из этой среды истекали подобно нечистотам, зловредные предположения о тоталитаризме, якобы царской власти и необходимости коллегиального "демократического" управления, где всяк правит и никто не правит, а, следовательно, никто и не может ограничить алчную эксплуатацию и обкрадывание трудового народа, доводимые эксплуататорами до беспредела в силу стремления к получению максимальной прибыли.
       Ещё святитель Иоанн Златоуст указывал: «Богатство соединяется с гордостью и сребролюбием, и эта уже есть чудовище, пожирающее душу, ибо ни один сребролюбец не был человеколюбив, а кто не человеколюбив, тот не любит и Христа… Богачи, достигшие изобилия и роскоши… подобны разбойникам, грабящим ближних. Любящие услужливость тунеядцев и льстецов, роскошные одежды и знаки власти, забывают о своей природе, о смерти, о будущем суде".
       Святитель Василий Великий писал: «Богач беден любовью, человеколюбием, беден верою в Бога», и по словам преподобного Симеона Нового  Богослова – ему, то есть богачу, «диавол советует копить богатство, чтобы увлечь во ад через грехи бессердечия, и немилосердия, и упования на имущество своё, а не на Христа».
       Царь же, власть которому дана для поощрения добрых и кары злых явился волею Божьей карающим мечом для жестоких эксплуататоров, и более чем лицемерна внушаемая долгие годы безбожной власти клевета, будто царь – первый эксплуататор и первый помещик. Если бы царь был первым эксплуататором, если бы царь стоял в одном ряду с богатеями, живущими животными инстинктами и жирующими не бедах народных, они, эти эксплуататоры и богатеи не организовали бы убийства святого благоверного князя Андрея Боголюбского, не отравили бы Иоанна Грозного, не убили бы Павла Первого, не подняли бы бунт на Сенатской площади, они бы, наконец, не устроили февраль 1917-го. Царская власть мешала им. Да, Царская власть в России, безусловно, ограничивала свободу. На какую свободу? Свободу наживы на чужом труде, свободу эксплуатации трудового народа.
       Об этом писал и Лев Тихомиров, трактуя наследие Иоанна Грозного:
       «Еще более вредно ограничение Царской власти аристократией. Царь (Иоанн Грозный – Н.Ш.) по личному опыту обрисовывает бедствия, нестроения и мятежи, порождаемые боярским самовластием. Расхитив Царскую казну, самовластники (бояре), говорит он, набросились и на народ: «Горчайшим мучением имения в селах живущих пограбили». Кто может исчислить напасти, произведенные ими для соседних жителей?  «Жителей они себе сотвориша яко рабов, своих же рабов устроили как вельмож». Они называли себя правителями и начальниками, а вместо того повсюду создавали только неправды и нестроения, «мзду же безмерную от многих собирающее и вся по мзде творящее  и глаголющее».
       Положить предел этому хищничеству может лишь самодержавие". Отсюда и вытекает вывод сделанный Иоанном Грозным, что порядок и строение на Русской Земле и благоденствие народа могут быть только при одном условии, когда «Земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостью и всех святых молитвами и родителей наших благословением, а послед нами, Государями своими, а не судьями и воеводами и иже ипаты и стратеги». (Одним словом, не боярами, да воеводами и прочими эксплуататорскими элементами).
       В этом определении как в зеркале отражается и христианское учение о власти и сама суть Самодержавной власти, дарованной Русской Земле Всемогущем и Всемилостивым Богом через Откровения Пресвятой Богородицы благоверному князю Андрею Боголюбскому на развилке Владимирской и Суздальской дорог 17 июля 1155 года.
       Но ведь ещё было необходимо достичь полного единения верховной власти с народом. Андрей Боголюбский, учредив столицу в захолустном Владимире, а не в боярских Суздале и Ростове, сделал этот шаг, который затем нашёл отражение в земско-поместных соборах Иоанна Грозного. Именно Иоанн Грозный определил точное существо верховной власти, что отчётливо выразил в книге «Монархическая государственность» певец русской монархии Лев Александрович Тихомиров: «Царская Верховная власть есть верховенство нравственного идеала в государственной жизни, а следовательно, царь не может быть оторван от жизни этого идеала в народе… Царская власть не произвольная, она ограничена содержанием идеала, она обязана представлять идеал, действовать сообразно его содержанию. Но, оставаясь подчинённой идеалу, она действует властно для его поддержания и осуществления.
       Казалось, царь-плотник был близок к народу. Но на деле он близок был к какой-то части народа, с которой общался, работал не как царь, а как обычный гражданин. Именно при нём были окончательно забыты начала Земско-Поместной Соборности, являющейся выразителем чаяний Всея Руси, а созданные им бюрократические учреждения уже никакого единения с народными массами не имели и интересы их не выражали.
       А между тем, как на себе испытал Андрей Боголюбский, убитый боярами по наущению инородцев Мойзовича и Анбала, как обосновал теоретически Иоанн Грозный, как применил на практике Дмитрий Пожарский, организовав всенародные – соборный выборы нового Царя, Самодержавная власть без тесной связи с народом существовать не может.
       Императрица Екатерина II понимала это достаточно отчётливо и ясно. Недаром она с первых же дней своего царствования озаботилась установлением связи с народными массами, со всеми сословиями России. Путешествия её по России предпринимались не с целями развлекательными. Они преследовали именно высшую цель – установления тесной связи Верховной власти с народом.
       А.Вейдемейер писал об одном из многих путешествий следующее:
       «Екатерина, желая обозреть некоторые из отдалённых губерний, вознамерилась совершить путешествие по Волге в Казань, и для сего отправилась 28 апреля 1767 года из Москвы в Тверь, куда и прибыла 29 апреля… Из Твери Государыня отправилась 2 мая по Волге со свитою на красивых галерах с пушками, приготовленных для её путешествия. Граф Григорий Григорьевич Орлов и граф Захар Григорьевич Чернышёв имели по собственной галере. Берега Волги покрылись народом, который вышел, чтобы увидеть монархиню, посетившую сии места. Во время темноты ночной освещали шествие Императрицы зажжённые по берегу костры дров. Галерами начальствовал тогда граф Иван Григорьевич Чернышёв, бывший тогда вице-президентом адмиралтейств-коллегии. Екатерина осматривала плодородные страны своего Государства, орошаемые Волгою, и во время сего путешествия занялась с некоторыми из придворных особо, ей сопровождавших, переводом на русский язык Велисария. Императрица приказала посвятить сей перевод бывшему тогда епископу, а в последствии митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Гавриилу, мужу учёному и добродетельному, которого она очень уважала…
       Во время сего путешествия Императрицы, в Нижнем Новгороде был представлен её графом Григорием Григорьевичем Орловым наш самоучка-механик Кулибин…».
       И поощрение Кулибина, и многие другие важные дела, и знакомство с народом, впрочем, не имели решающего знания на укрепление самодержавной власти, а что касается её единения с народом, то решали лишь частные задачи. Безусловно, Императрица производила самое благоприятное впечатление на людей всех сословий в тех краях, где могла побывать, но, хотя она и путешествовала по России достаточно много, решить таким образом главную задачу не могла. Её не покидала мысль о возрождении Земско-Поместной Соборности. Но, понимая, что сделать это далеко не просто, что против подобного мероприятия поднимется, прежде всего, эксплуататорский класс, который, кстати, как привёл ей к власти, так может этой власти и лишить, решила всё сделать завуалировано, возложив задачу Земско-Поместного Собора на Комиссию по уложению. Не случайно, исследуя этот вопрос Иоанн Ладожский нашёл многие черты Земско-Поместных Соборов Иоанна Грозного в Екатерининской Комиссии по Уложению.

                Хвала Государыне – хвала народу.

       Во время заседаний комиссии депутаты возносили хвалу Государыни, но она, несмотря на всю свою скромность, не пресекала их. «Политический расчёт заставлял Екатерину… греметь, постоянно напоминать о себе и затрагивать народную фантазию своим величавым образом: лесть иностранцев, преклонение русских льстили национальной гордости, залечивали старые раны, нанесённые народному достоинству, заставляли на время забывать о тяготе жизни», – такой вывод мы находим в книге «Три века».
       Приглашая в России иностранцев, Пётр I ставил их в привилегированное по отношению к русским положение. Так, вызвав в 1716 году четырёх мастеров во главе с известным в то время французским архитектором Леблоном, Пётр дал им большие казённые квартиры в Петербурге на три года, гигантское по тем временам жалованье в 5 тысяч рублей и право беспрепятственно и беспошлинного выезда из России в любое время. Одним словом, воруй не хочу. Шпалерную фабрику эти деляги выстроили, но выстроили так, что она вообще не заработала никогда.
       Труд иноземцев оплачивался очень высоко, значительно выше, чем тот же труд русских, а тщательной проверки их квалификации, заведённой ещё царем Фёдором, не было. Так и ехали в Россию проходимцы, бездельники и жулики, непотребные в своих отечествах. Опытные же мастера давали у себя на родине обязательства «своим цехам», что никаких тайн производства не откроют и ничему путному русских не научат.
       Как известно, на личном боевом счету Петра I мы можем найти так называемый Нарвский позор, Прутское поражение и Полтавскую битву, не выиграть которую было просто невозможно. О Полтаве В.О.Ключевский сказал, что туда пришло «30 тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов» Имея 30 тысяч, Карл XII не смог одолеть крохотный Полтавский гарнизон, уступавший ему численно в 8 раз. Шведы были неоднократно биты и измотаны блистательным русским полководцем Борисом Петровичем, о котором историк сказал, что «на 20-м году царствования у Петра I не было лучше полководца, чем этот воевода Московской школы и самой способной частью была дворянская конница, которую Пётр не успел разгромить (те есть реформировать – Н.Ш.)».
      В Полтавском сражении 27 июня 1809 года у русских было 42 тысячи хорошо вооружённых войск при 102 орудиях. У шведов было 30 тысяч деморализованного сброда при 39 орудиях. Причём, 38 орудия осталось в обозе, так как небольшое число зарядов хватило только на одно.
       Победа свершилась. О её значении В.О.Ключевский писал: «Но победа не достигла цели, не ускорила мира, напротив, осложнила положение Петра и косвенно затянула войну».
       Все наиболее значительные победы Северной войны принадлежат прежде всего Борису Петровичу Шереметьеву. Но как Пётр I отметил полководца, принёсшего уму успех? Иван Лукьянович Солоневич писал: Шлиппенах (по Пушкину – «пылкий Шлиппенбах») переходит в русское подданство, получает генеральский чин и баронский титул и исполняет ответственные поручения Петра. А Шереметьев умирает в забвении и немилости, и время от времени молит Петра об исполнении его незамысловатых бытовых просьб». Увы, Пётр награждает высоким окладом Шлиппенбаха, битого полководца, к тому же изменника родины, перешедшего на службу России не по идейным, а по корыстным соображением. Но Шереметьев совершенно забыт им – он ведь русский, а об русских Петр I говорил: «С другими европейскими народами можно достигать цели человеческими способами, а с русскими не так… Я имею дело не с людьми, а с животными». 
       А потом были страшные времена «бироновщины». Впрочем, и при Елизавете Петровне Семилетняя война не прибавила гордости, в связи с постоянным предательством ряда командующих.
       И вот настала пора возвращать утраченные позиции. В книге «Три века» говорится: «Впервые Россия сделалась для Европы предметом восхищённых и завистливых разговоров. России приятно было иметь такую популярную правительницу, правительнице было приятно управлять славным народом, и она ревниво относилось к национальной чести, отождествляя её со своею. Весьма немногие решались усомниться в преимуществах России, не рискуя прогневить Императрицу и встретить резкий общественный отпор. Только такие «шпыни и балагуры», как Нарышкин, осмеливались задавать нескромный вопрос: «Государыня, в течение моего детства и юности о русских говорили, как о самом последнем из народов; их называли медведями и даже свиньями (что удивительного, если Пётр I подал пример, назвав животными? – Н.Ш.). За последнее время и совершенно справедливо, их ставят выше всех известных народов. И вот я желал бы, чтобы Ваше Величество соблаговолили сказать мне, когда же, по вашему мнению, мы стояли наравне с ними?». Императрица ничего не ответила на этот вопрос, рассердилась даже на дерзкого собеседника, но напрасно посмеялся Нарышкин над этим ослеплением и самообольщением: благодаря ему, русские привыкли себя уважать, на него, отчасти, опиралось народное направление в литературе, оно легло в основу позднейшей реакции против рабского поклонения перед всем иностранным…».
       Но продолжать движение вперёд можно было лишь в том случае, если будет на кого опереться в государственном строительстве, если в стране будет достаточное количество образованных, а главное правильно воспитанных людей.            

                Образование и воспитание

       В знаменитом екатерининском «Наказе» «Комиссии о сочинении нового Уложения» нашли отражение и вопросы образования и воспитания, причём, именно в таком контексте: «образование и воспитание», а не только одно лишь образование, как при Петре I, решавшем, как отмечено в книге «Три века», лишь профессиональные «узко-практические задачи».
       Императрица Екатерина сумела понять и осознать, что образование без воспитания не способно приуготовить достойных граждан. Она увидела то, что в ХХ веке чётко и обстоятельно выразил великий русский философ И.А.Ильин на основании уже солидного опыта русской школы: «Образование без воспитания не формирует человека, а разнуздывает и портит его, ибо оно даёт в его распоряжение жизненно-выгодные возможности, технические умения, которыми он, – бездуховный, бессовестный, безверный и бесхарактерный – и начинает злоупотреблять». Из этого философ вывел, что «безграмотны», но добропорядочный крестьянин лучше «образованного» негодяя».
Всё это отчётливо поняла Императрица Екатерина, глубоко проанализировав положение дел в принятой ею в управление Державе, и недаром и недаром в книге «Три века» (Статья «Школа Екатерининской эпохи – автор И.М.Соловьёв) относительно «золотого века Екатерины», сказано: «Можно говорить о целом педагогическом движении, начатом сверху и вовлекшем в себя не только таких передовых людей, как Бецкой, Фонвизин, но и некоторые общественные круги… И прежде всего сама Императрица проявила исключительный интерес к вопросам воспитания… Ученица Локка и Монтескье, Екатерина вслед за ними могла задуматься над многими проблемами педагогики, особенно когда на её долю выпала ответственные задача – решать судьбы Русской школы… Исходным пунктом всех планов и проектов 1760 – 70 годов служит самое понятие воспитания, о котором почти совсем не думали при Петре».
       Не правда ли, знакомая картина, только с точностью наоборот. Если Императрица Екатерина II сумела сделать шаг вперёд, по отношению к Петру I и его ближайшим преемникам, то школа Российской Федерации, вляпавшейся в демократию, откатилась далеко назад по сравнению со школой советских времён, когда вопросы образования и воспитания решались в диалектическим единстве. В эпоху ельцинизма воспитание было отброшено полностью, как ненужное и заменено нарочитым развращением подрастающего поколения, поскольку быдлом легче управлять, а образование пало неизмеримо низко. Отсюда, несмотря на падение престижа военной службы, до астрономических показателей выросли конкурсы в суворовские военные училища, где всё ещё сохраняется советская система образования и воспитания, дававшая России не только подлинных мастеров своего дела, но и добросовестных, честных, преданных Отечеству граждан. Как верно сказано в книге «Проект России. Выбор пути»: «Солдат, которого научили обращаться с оружием, но не сказали, куда стрелять, будет стрелять, куда ему выгоднее. Если учитель не даёт ребёнку шкалу ценностей, её даёт рынок».
       Особенно славилась при Императрице Екатерине военная школа. Однажды, во время русско-турецкой войны 1768 – 1774 годов Пётр Александрович Румянцев попросил Императрицу прислать на пополнение его армии офицеров-выпускников Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Вскоре в армию прибыли двенадцать молодых офицеров. Румянцев побеседовал с каждым из них лично и настолько остался доволен их подготовкой, что тут же написал Государыне, благодаря её за присылку, как он выразился, вместо двенадцати поручиков, двенадцати фельдмаршалов.
       Не случайно образование в кадетских корпусах России (что и унаследовали советские суворовские военные училища) было традиционно выше, нежели в любых других учебных заведениях. Это случилось по той совершенно определённой причине, что совершенствованием в них образования, неотделяемого от воспитания, занималась лично Императрица Екатерина. Она поставила перед собой нелёгкую задачу: создать в Империи такие воспитательные (именно воспитательные, а не просто образовательные) учебные заведения, в стенах которых обучаемые с ранних лет проходили подготовку под руководством наиболее грамотных, добропорядочных и благочестивых наставников. В тоже время, оставалось более чем основательным и влияние семьи, ибо учащимся предоставлялись отпуска, которые они проводили дома.
       В 1766 году начальником Сухопутного кадетского корпуса был назначен тайный советник граф Иван Иванович Бецкой, которому был пожалован чин генерал-поручика. Он возглавлял корпус 21 год, вплоть до 1787 года, одновременно, оказывая неоценимую помощь Императрице в вопросах образования и воспитания в России в целом.
       В фундаментальном исследовательском труде «Кадетские корпуса России» В.А.Гурковский, выпускник Горьковского (ныне Московского) суворовского военного училища, пишет: «Кадетские корпуса играли огромную роль в развитии классического образования в России в XVIII веке. Когда И.И.Бецкой предложил исключить из числа изучаемых предметов латинский язык, работавшая в корпусе комиссия во главе с графом П.В.Завадовским, отклонила его предложение по причине уникальности этого учебного заведения, призванного готовить не только офицеров, но и гражданских чиновников. В корпусе основательно было поставлено преподавание французского, английского, немецкого языков. Трёхлетний курс изучения иностранного языка предполагал в течение первого курса усвоение воспитанниками начальных навыков чтения и письма на соответствующем языке, в ходе второго – овладение грамматикой и техникой перевода, к концу третьего – умение излагать свои мысли письменно, соблюдая правила стилистики. В 1775 году при Артиллерийском и Инженерном кадетском корпусе открылась Греческая гимназия (в последствии – Корпус чужестранных единоверцев), созданная первоначально для обучения выходцев из Греции. Первым её начальником был подполковник Вальховский, а затем граф А.И.Мусин-Пушкин, известный, известный знаток древностей, первооткрыватель и исследователь «Слова о полку Игореве». В стенах военно-учебных заведений начали появляться преподаватели и директора, сыгравшие значительную роль в истории русской культуры».
       Мы уже упоминали о том, что образование в кадетских корпусах было великолепным. Не случайно среди выпускников кадетских корпусов немало известных государственных и военных деятелей, политиков, дипломатов.
       Известно, что Александр Васильевич Суворов не учился в кадетском корпусе. Но вот какой любопытный факт присутствует в его биографии… В октябре 1742 года он был зачислен мушкетёром в лейб-гвардии Семё-новский полк. Его сверстники, записанные по обычаям того времени в полки в младен¬честве, уже прошли "на домашнем коште" первичные чины. Он же начал с первой сту¬пеньки, в более позднем возрасте. Правда и он несколько лет еще оставался дома, но теперь уже отец серьёзно занялся с ним военными науками. Изучали тактику действий, военную историю, фортифика¬цию, иностранные языки... Всё это называлось отпуском для обуче¬ния "указанным наукам" в родительском до¬ме.
       Наконец, 1 января 1748 года Александр Суво¬ров "явился из отпуска" и начал службу в 3-й роте лейб-гвардии Семёновского полка. Лейб-гвардии Семёновский полк был в то время своеобразным центром подготовки русских офицерских кадров. Суворов с головой окунулся в занятия, но знаний, которые давали в полку, ему не хватало, и он добился разрешения посещать лекции в Сухопутном Шляхетском Кадетском Корпусе.
Вместе с кадетами проходил он курс военных наук, вместе с ними занимался литера¬турой, театром.
       В то время в Сухопутном Шляхетском Кадетском Корпусе учился Михаил Матвеевич Херасков (1733-1807), будущий автор эпической поэмы "Россияда" (о покорении Иоанном IV Грозным Казанского ханства), трагедии "Венецианская монахиня", философско–нравоучительных романов "Нума Помпилий или процветающий Рим" и других, а так же  известных в те годы литературных произведений, относящихся к русскому классицизму.
       М.М. Херасков с помощью кадета–выпускника 1740 года Александра Петровича Сумарокова (1717 – 1777), ставшего уже признанным писателем, образовал в корпусе "Общество любителей российской словесности". Суворов посещал занятия общества, читал там свои первые литературные произведения, среди которых были "Разговор в царстве мертвых между Александром Великим и Геростратом" (августовский номер 1755 года) и «Разговор между Кортецом и Монтецумой» (июльский номер 1756 года). Печатался он и в журнале Академии Наук, который назывался "Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие".
       Привлекала Суворова и огромная по тем временам библиотека Сухопутного кадетского корпуса, которая насчитывала около 10 тысяч томов.
       Выдающиеся литературные дарования Суворова не нашли достаточного отражения в литературе. Между тем, будущий полководец был охотно принят в литературный круг светил писательского общества того времени. К примеру, выпускник  Сухопутного Шляхетского  Кадетского Корпуса 1740 года Александр Петрович Сумароков был автором весьма популярных в то время произведений: комедии "Рогоносец по воображению", трагедий "Дмитрий Самозванец", "Мстислав" и других, в какой-то мере предвосхитивших отдельные черты творчества знаменитого Д.Ю. Фонвизина. Кадетский корпус давал глубокие знания в науке, искусстве, литературе. Что же касается непосредственного военного образования, то на этот счёт есть упомянутое нами красноречивое свидетельство блистательного русского полководца Петра Александровича Румянцева.
       Безусловно, занятия в корпусе, хотя Суворов и не был его воспитанником, оказали значительное влияние на его становление.
       Выдающийся исследователь Екатери¬нинского времени, наш современник Вяче¬слав Сергеевич Лопатин, характеризует те годы следующим образом: становление го¬сударства "шло вместе с ростом националь¬ного самосознания. Во времена Суворова жили и творили Михаил Ломоносов, Алек¬сандр Сумароков, Денис Фонвизин и Гаври¬ил Державин, Федот Шубин и Федор Роко¬тов, Дмитрий Левицкий и Василий Боровиковский, Варфоломей Растрелли и Иван Старов... и многие другие выдающиеся дея¬тели русской культуры, отразившие нацио¬нальный социально-экономический и куль¬турный подъём страны", многие из которых были выпускниками кадетских корпусов.
       В.А.Гурковский пишет: «Почти все организационные меры в кадетских корпусах имели характер «домашних» распоряжений, которые принимались и отменялись по личному усмотрению директора, без предварительного коллегиального обсуждения. Поэтому правильность организации учебного процесса в кадетских корпусах главным образом обуславливалась степенью умения и старания директора корпуса. От него также во многом зависел выбор программ обучения и привлекаемых для преподавания учебных руководство, так обязательных программ, особенно в первые годы, не существовало. Хозяйственной деятельностью каждого кадетского корпуса тоже управлял лично директор почти без всякого контроля. Приём кадет в течение длительного времени производился без точно определённых правил и в большинстве случаев зависел от самих директоров».
       Кстати, именно личному решению директора Инженерного и Артиллерийского корпуса обязан тем, что стал кадетом будущий выдающийся государственный и военный деятель России граф А.А.Аракчеев. Как-то летом, когда Алексею Аракчееву шёл одиннадцатый год, к соседскому помещику Корсакову приехали сыновья-кадеты Инженерного и Артиллерийского кадетского корпуса. Алексей подружился с ними и с восторгом слушал рассказы о загадочной и таинственной кадетской жизни, о выездах в лагеря, об учениях и стрельбах. Впоследствии он вспоминал, что был поражён красивыми мундирами с бархатными лацканами. Кадеты казались ему тогда «какими-то особенными, высшими существами». Алексей Аракчеев стал умолять отца определить его в кадеты. Оказалось, что сделать это было не так-то просто. И всё-таки решили попытать счастье.
       Десять дней потребовалось только на то, чтобы, по прибытии в Петербург, подать прошение в канцелярию корпуса. А затем начались долгие ожидания. Прошёл месяц, истёк другой, а ответа не было. Деньги, взятые из дома, закончились. Чтобы не умереть с голоду и оплатить угол на постоялом дворе, пришлось просить милостыню. Приняв в подаяние первый рубль, отец Аракчеева, отставной офицер, поднёс его к глазам и горько заплакал.
       И вот, когда уже, казалось, надежды исчерпаны, отец с сыном случайно лицом к лицу столкнулись с директором корпуса генералом Мелиссино. Отец опешил и потерял дар речи, но Алексей не растерялся. Он бросился к генералу и, едва сдерживая рыдания, заговорил: «Ваше Превосходительство, примите меня в кадеты. Нам придётся умереть с голоду. Мы более ждать не модем. Вечно вам буду благодарен и буду за вас молиться!». Генерал остановился, выслушал отца и тут же отдал распоряжение о зачислении Аракчеева в кадеты. Это случилось 19 июля 1783 года. Учился в корпусе и окончил его Аракчеев в золотой екатерининский век, когда кадетскому образованию придавалось государственное значение.
       Императрица Екатерина Великая сама участвовала в составлении учебной программы, а в Указе Сената с её слов было записано, что «корпус, по силе изданных об нём узаконениев, заключает в себе не одно военное и политическое, а и гражданское училище», что директор его «без посредства других мест, прямо под повелительством Высочайшей Императорской особы и Правительствующего Сената состоит, и ни от каких других правительства мест повелениев принимать ему не следует».
       В Наказе «Комиссии о сочинении нового уложения» Императрица писала: «Правила воспитания – суть первые основания, приуготовляющие нас быть гражданами», которым с ранних лет должно быть привито «утверждать сердце в похвальных склонностях», дабы соответствовать «всем тем добродетелям качествам, кои принадлежат к доброму воспитанию, которыми в своё время могут они быть прямыми гражданами, полезными обществу членами и служить оному крашением».
       Екатерина Великая не уставала повторять: «Когда добродетель и добронравие вкоренятся в душах детей, всё прочее придёт ко времени».
       Эти мысли мы находим воплощёнными в художественные произведения екатерининского времени. Так один из героев Фонвизинского «Недоросля», Стародум, говорить: «Ум, коль он только ум – самая безделица. Прямую цену уму даёт благонравие: без него умный человек – чудовище. Просвещение возвышает одну добродетельную душу».
       И действительно, разве самые известные враги России, такие как, скажем, Батый и Мамай, Наполеон и Гитлер, были глупы? Разве глупыми были их полководцы? К примеру, начальник главного штаба банд-армии Наполеона маршал Бертье был признанным, талантливым полководцем. У Гитлера было немало грамотных генералов… Но это были слуги зла, они были лишены христианских добродетелей, а потому вспоминаются лишь с ненавистью и презрением.
       Были образованными людьми и те, кто вышел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь. Но это были, по справедливо применимому здесь определению Стародума, чудовищами. Пустое, не пополненное правильным воспитанием образование привело к тому, что они послушно выступили против Православного Самодержавия – праведной власти, заповеданной России Самим Всевышним. Но все эти молодчики, желавшие крови Царя, получали образование в страшное время «дней Александровых… начала». Нет, далеко не прекрасного начала, ибо это начало привело к драматическому для России концу. Если при Императрице Екатерине, по словам Безбородко, ни одна пушка в Европе пальнуть несмела без Её на то ведома, то в результате нерадивого правления внука Великой Государыни, пушки палили без ведома Царя, в самом центре России.
       Да, далеко не всё, что Императрица Екатерина Великая понимала и осознавала, не всё то, что пыталась сделать, удалось её довести до логического завершения. Ведь её противостояли хорошо организованные и мобилизованные на борьбу против России силы зла, те силы, центр управления которыми хоть и находился за рубежом, но имел в России своих сатрапов в основном из числа обезумевшей от своих «многомятежных человеческих хотений» знати.       
       Главной задачей любой школы – военной ли, гражданской ли, – было, по мнению Императрицы, «приуготовление к более совершенной жизни», она была убеждена, что обучение и воспитание сможет «исправлять сердца и нравы народа», но понимала, что в семьях не достаёт для того культуры. Причина была предельно ясна – с петровских времён в Россию нахлынули иноземцы, которые, только за то, что они прибыли из Европы, получали места учителей и офицеров в Русской армии, даже малейшего представления не имея об этих профессиях. Каковы эти иностранные учителя, Императрица не только знала, но и высмеивала как их, так и дворян, их нанимающих, в своих произведениях. Героиня одной из её комедий, госпожа Вестникова, говорит о французе-учителе: «Ужас как мне хочется выгнать эту харю из дома! Да уж и обещали мне достать какого-то другого учителя, который где-то был прежде скороходом; а этот пусть себе по-прежнему опять пойдёт в кучера к кому-нибудь».
       «Это воспитание, – писала Императрица о подобных экспериментах дворян, – есть не что иное, как грязный ручей, когда сделается он потоком».
       Опыт обучения и воспитания в кадетских корпусах удался, и Императрица всячески стремилась распространить его на другие специальные учебные заведения. В май 1764 года был утверждён устав воспитательного общества благородный девиц при Смольном монастыре, спустя полгода образовано воспитательное училище при Академии Художеств. В 1765 году Императрица основала воспитательное отделение при Академии Наук и училище при Воскресенском Новодевичьем монастыре для мещанских девиц.
       В сентябре 1766 года был утверждён новый Устав Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, а в 1767 году составлен генеральный план Московского воспитательного дома.
       И вот тут остро встал вопрос об учителях и воспитателях. Императрица стремилась отсечь всякую возможность проникновения в эти учебные заведения иноземцев. Она стремилась поручить это важнейшее для государства дело природным русским, но где было взять столько учителей? Бецкой писал по этому поводу: «Если найдутся подобные учителя, то об успехах сомневаться не можно; буде же, по несчастию, таких людей не достанем, тщетны будут все предписания и все старания о произведении благонравия и успехов».
       С.М.Соловьёв отметил: «Школы (создаваемые Императрицей – Н.Ш.) носили характер не профессиональный, а общеобразовательный характер. Но они были резко сословны; благородное сословие дворянское совершенно обособлялось от мещанского, а крепостная масса и совсем отстранялась от школы. Если дворянам старались привить «светские добродетели» и развивать в них «благородство», то мещан прежде всего хотели приучить к труду и укрепить в них добронравие. Организуя первые школы, Екатерина выступала энергичной защитницей женского образования; до той поры образование девушки всецело оставалось в пределах семьи. Существовали кое где частные пансионы, но настоящих школ не было. Известно, как неохотно отдавали на первых порах дворянских детей в Смольный институт, и какие энергичные меры при этом применялись».
       Для выбора лучшего способа исполнения своих грандиозных замыслов, Императрица образовала комиссию из пяти высших сановников, представившую уже в 1766 году «генеральный план гимназий, или государственных училищ».
       Среди членов комиссии был граф Теплов, который уже имел опыт управления Академией Наук. Он управлял её в период, когда Императрицей Елизаветой Петровной президентом Академии был назначен восемнадцатилетний Кирилл Разумовский, младший брат знаменитого Алексея Разумовского. Комиссия предложила устроить четыре различных типа школ:
1) училища для учёных людей,
2) военные школы, к коим относились кадетские корпуса,
3) гражданские,
4) купеческие.
       Кроме того, комиссия постановила: «Во всех городах и местечках российских для общего всему находящемуся там юношеству обучения учредить одну или, смотря по пространству месте, и больше публичных школ для простого народа».
       Вполне естественно, комиссия предлагала то, что сама Императрица на мысли имела, поскольку она сделала ей своеобразный наказ. Одной из главных была задача сделать образование обязательным. Императрица даже полагала необходимым штрафовать тех родителей, которые будут уклоняться от обучения детей, поскольку «школа является отнюдь не привилегией благородного дворянства, но в ней нуждаются широкие массы».
       Но успех пришёл не сразу. Страна ещё не была готова к выполнению столь грандиозных замыслов. Лишь во вторую половину своего царствования, когда уже позади были и русско-турецкая война 1768 – 1774 года, и восстание Пугачёва, когда Россия добилась грандиозных успехов на юге, удалось решать вопросы образования и воспитания более действенно.
       7 сентября 1782 года Императрица учредила «Комиссию об устройстве училищ», которой был составлен «План к установлению народных училищ в Российской Империи». Было признано необходимым создать малые «двухклассные», средние «трёхклассные» и «главные» школы, которые позднее преобразовали в два типа – малые двухклассны и главные.
       По-прежнему была острая нехватка учителей, поскольку лишь в одном главном Петербургском училище была создана учительская семинария, которая не могла обеспечить потребности всех школ в учителях.
       И всё-таки неусыпными стараниями Императрицы дело сдвинулось с места. В восьмидесятые годы были созданы главные училища во всех губерниях. Это были общеобразовательные училища, причем, бессословные, в которых могли учиться даже крепостные.
       В главных училищах изучались всеобщая и русская история, естествознание, основания геометрии, механики, физики и гражданской архитектуры, иностранные языки, в числе которых обязательно был латинский и ещё один, так называемый «соседственный». Преподавались и основы государственные – «Книга о должностях человека и гражданина».
       Трудностей оказалось немало. Направляемые периодически в губернии комиссии, выявили, к примеру, что многие учащиеся, получив самый минимум знания в первых двух классах, уходят из школы, стремясь начать службу. В одном из отчётов значилось: «Здешние обитатели, мало соревнуя предположенной цели просвещения, неохотно отдают детей своих в училища…  Многие лучше хотят их заблаговременно приучать к познаниям в домашних делах и для купечества и мещанства нужностях, в которых они сами обращаются».
       Но Императрица была непреклонна. Шаг за шагом вводила она единую систему народного образования и воспитания, способную просветить население России и приспособить его к насущным нуждам государства.
       Было усовершенствовано при ней и преподавание в Московском университете, основанном в 1755 году Императрицей Елизаветой Петровной. Основателем университета, «по официальной традиции XVIII века», считался граф И.И.Шувалов.
       Ставя во главу угла своей деятельности образование и воспитания народа, Императрица даже в составленных для себя «Правилах управления» поставила этот важнейший род деятельности на первое место. Пояснив следующее: «Если государственный человек ошибается, если он рассуждает плохо, или принимает ошибочные меры, целый народ испытывает пагубные следствия этого. Нужно часто себя спрашивать: справедливо ли это начинание? – полезно ли?».
       И далее указывает «Пять предметов».
       1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.
       2. Нужно вести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставлять его соблюдать законы.
       3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию.
       4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.
       5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям.
       Каждый гражданин должен быть воспитан в сознании долга своего перед Высшим Существом, перед собой, перед обществом и нужно ему преподать некоторые искусства, без которых он почти не может обойти в повседневной жизни».
       Как видим, главное в этих правилах, именно просвещение и воспитание в их неразрывной связи.
       Ну и, конечно, все деяния Государыни, изложенные выше, не могли быть осуществленными без опоры на ту государственную структуру, которая обеспечивала мирную жизнь Державы. У России слишком много было врагов, чтобы можно было бы забывать о вооружённых силах.
       Не случайно в одной из старых книги есть мудрые и прозорливые размышления о роли вооружённых сил в жизни и успехах государства:
       «Все большие расы были расами воинственными, и та, которая теряет твёрдые воинские доблести, напрасно будет преуспевать в торговле, финансах, в науках, искусствах и в чём бы то ни было; она потеряла всякое своё значение, потому что в жизни народа первое место должны занимать войска, а следовательно, и военная наука, которая есть искусство воевать и готовиться к войне…».

                Екатерина II и её Армия.

       Первыми решениями и первыми деяниями Императрицы Екатерины II на престоле были те, что касались устройства и совершенствования вооружённых сил, столь необходимых ей, как для укрепления своего положения, так и для обеспечения безопасности Державы, окружённой агрессивными, алчными и недобрыми соседями.
       Александр Сергеевич Пушкин удивительно точно заметил: «Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, сколь неблагодарна». И действительно, Русь, спасшая западную цивилизацию от разорительного нашествия диких орд Востока, так и осталась на все времена ненавидимой европейскими политиками. Западные соседи чаще бывали врагами, а если даже когда-то и становились союзниками, то союзниками своекорыстными, коварными и бесчестными. Екатерина II вступила на престол, когда только что окончилась Семилетняя война, и не забылись ещё войны со Швецией и Османской империей. На протяжении многих веков Россия находилась в огненном кольце врагов. Екатерина прекрасно изучила русскую историю вообще, а военную в особенности. Недаром она любила повторять: «Не зная прошлого, можно ли предпринимать какие-либо меры в настоящем и будущем!?».
       Она писала с любовью к России: «Знающим древнюю историю нашего Отечества, довольно известно, что воинство Российское, когда ещё и просвещение регул военных ему не поспешествовало, войска мужественного имя носило. Но видевшим века нашего, когда к храбрости его природной дисциплина военная присоединилась, доказательно и неоспоримо, что оружие Российское там только славы себе не приобретает, где руки своей не подъемлет!».
       В основе русских побед, в основе русских успехов были высокий народный дух и государственное устройство – Православное Самодержавие, которое выдающийся русский мыслитель Николай Черняев назвал "созданием великорусского государственного гения".
       Это государственное устройство опиралось на прекрасно организованный, воспитанный в духе повиновения Помазанникам Божьим Православный народ, на русских воинов, тысячелетиями закаленных в боях, привыкших жертвовать собою, и потому чаще побеждавших, нежели воины стран, в которых войны имели эпизодический характер и в которых не решался вопрос о жизни и смерти страны.
       «Государство, которому постоянно угрожает опасность извне и которое поэтому должно напрягать все свои силы для того, чтобы иметь возможность всегда отразить нападение неприятеля, – писал Н.И. Черняев, – не может обойтись без сильной центральной  власти: армия и вообще вооруженная оборона страны прежде всего нуждаются в единоличном управлении. Вот почему даже те народы, которые сроднились с республиканскими учреждениями, во время опасности прибегают к диктатуре как к единственному средству сосредоточить все свои силы на борьбе с врагом. Там, где внешняя угроза принимает характер хронического недуга, временная диктатура мало–помалу становится явлением постоянным и перерождается в замаскированный или открытый цезаризм, как в переходную ступень к неограниченному Самодержавию… Постоянная опасность извне была одной из главных причин колоссального развития русского Самодержавия…».
       И далее мыслитель продолжает, характеризуя тот период русской истории, который мы рассматриваем в данной статье: «Если бы у нас не было Самодержавия, Россия никогда не сплотилась бы один политический организм. Не случайно, а в силу разумной необходимости собирателями русских земель сделались московские князья. Не стесненные ни капризами народа, ни аристократическими притязаниями бояр, они могли неуклонно следовать раз усвоенной системе и добиваться своих целей из поколения в поколение, пользуясь всеми выгодами своего положения. Это давало им громадные преимущества перед соперниками и врагами…».
       Истоки могущества России были в Православной Вере, в Православном Государственном устройстве, в Православном самосознании народа. Чтобы уберечь Родину, чтобы уберечь детей своих, чтоб не пресекся род русский выходили на смертельные схватки с врагом наши далёкие предки, наши деды и прадеды. Они никого не трогали, никого не задирали и не обижали, ни на кого не нападали первыми. Но помнили девиз солнца Русской Земли –  Великого Благоверного князя Александра Невского: «Кто с мечом  к нам войдет, от меча и погибнет!»  И каждый, кто приходил на Святую Русь с мечом, неизменно терпел поражение, и для каждого Русского не было выше чести, чем встать в ряды защитников Родины. И Русские люди, привыкшие следовать пути Прави и Славить этот путь, не знали трусости и малодушия.
       Беззаветно храбрым было русское воинство – все от воеводы до дружинника и ратника, все от генералиссимуса или генерал–фельдмаршала до солдата. Вспомните знаменитое Суворовское: «Сам погибай, а товарища выручай!» Так складывалось великое боевое братство на русской земле. Борис Башилов отмечает: «Сабельный удар конных отрядов в средневековой битве, где не было ни отдаленных командных пунктов, ни дальнобойной артиллерии, уравнивал перед лицом опасности воеводу и воина. Для воеводы – риск больший. В решительный момент он должен быть впереди –  жертвовать собой. В родословных боярских родов (Боярин – в бою ярый – ред.) много упомянуто павших. Трудно было сыскать боярина без шрамов от боевых ран. Но до нас не дошло фактов о трусости в бою…».
       Русские офицеры стали наследниками тех, кто был в бою яр, защищая Великую Родину –  Святую Русь.
       Борис Башилов пишет: «В значительной степени… история России – это история почти непрекращающихся войн. История России – это история осажденной крепости».
       Столь меткое определение подкреплено вполне конкретными фактами: «С 1055 по 1462 годы, по подсчету историка С.М. Соловьева, Россия перенесла 245 нашествий. Причем двести нападений на Россию было совершенно между 1240 и 1462 годами, то есть нападения происходили почти каждый год. С 1365 года по 1893 Россия провела 305 лет в войне".
       Впрочем, враг ходил огнем и мечом на землю русов и раньше, в эпоху, о которой рассказывается а "Влесовой книге": "Вспомним о том, как сражались с врагами отцы наши, которые ныне с неба синего смотрят на нас и хорошо улыбаются нам. И так мы не одни, а с отцами нашими!" – восклицает автор. И продолжает в последующих главах: "И так получили большую силу, а враги не такую большую, ибо мы – русские, а враги – нет. И там, где пролита кровь наша,  – там и земля наша. И это враги знают. И так они стремятся захватить землю. Но их старания к смерти приведут, как это было в старину во времена отцов наших".
       Вся "Влесова книга" пронизана рассказами о схватках с бесчисленными агрессорами: "И вот племя язов напало на нас, и сеча была велика, и похищено было все до последнего. И видя это, наши воины говорили: "Боги наши прогонят врагов наших, ибо Вышень грядет на смертных!". И говорил он нам: "Дети, огораживайте свои города от нападений, чтобы были они суровыми и крепкими! И это Сварог посылает меня к вам, чтобы сила небесная была с вами…" И ещё говорится в книге: "Предрешено в старые времена, чтобы сплотились с иными (славянами) и создали (Русколань!) великую…"
       И была могучей и сильной держава наших далеких предков, и враг не мог взять ее силой, ибо в те далекие времена не знала Русь раздоров и кровавых усобиц, когда брат шел на брата, а сын на отца. Раздоры и усобицы обрушились на Русскую Землю на рубеже первого и второго тысячелетий. Ослабили ее перед лицом  врага. Но недаром Земля Русская является Домом Пресвятой Богородицы и Подножием Престола Божиего на земле. Не оставил Создатель Святую Русь без своей помощи. 17 июля 1155 года освящена была Русская Земля Православного Самодержавия.
       Выдающийся русский мыслитель И.Л. Солоневич сделал вывод, сто Русская Держава смогла выстоять только потому, что "государственная организация Великого Княжества Московского и Империи Российской всегда превышала организацию всех своих конкурентов, противников и врагов".
       Это во все времена очень хорошо понимали враги Русской Державы, и потому, едва лишь разлился над Русью свет Православного Самодержавия, самим Богом через Откровения Святой Богородицы врученный Андрею Боголюбскому, зашевелились на Западе, кто, прикрываясь именем Христа, служили темным силам зла. Борис Башилов указывает: «Не случайно советником Батыя был рыцарь святой Марии Альфред фон Штумпенхаузен», агент папы римского. Этот советник согласовывал действия орды и темных сил запада по задачам, времени и рубежам. Справедливо замечание историка, что западный мир во время татарского ига воспользовался несчастным положением Руси: «Вскоре после нападения татар на Русь объединенные войска римского епископа и Ордена меченосцев захватили северную часть принадлежавших Пскову и Новгороду земель.
       В то же время шведский король (отвечая на призыв папы римского о необходимости распространять католичество силой) послал на Новгород сильное войско, которым командовал его зять Биргер».
       Добавим, что в том же 1240 году орда начала разорительный поход против Южной Руси. Совпадение? Нет. Нужно было помешать Русским Княжествам объединиться для отражения нашествия шведских крестоносцев. Александр Ярославич блистательным ударом разгромил биргеровских крестоносцев, причинил врагу значительный урон, потеряв при этом всего семь человек, и получил за эту победу прозвание Невского.
       Когда немецкие псы–рыцари двинулись на Русь в 1242 году, в орде, словно по случайному совпадению, были собраны русские князья для упорядочения получения дани с "русского улуса". Это "совпадение" не давало возможности княжествам выступить на помощь Александру Невскому. Но и здесь враги просчитались. С девизом: "Не в силе Бог, а в Правде" Великий Князь, названный потомками Солнцем Земли Русской, вышел навстречу врагу и разбил его 5 апреля 1242 года на Чудском озере. Папа римский проклял новгородцев, мужественно защищавших свою землю.
       Незадолго до нападения Батыя на русскую землю "папа Григорий, – как сообщает Б. Башилов, – запретил католическим купцам продавать в русские земли корабельные снасти, лошадей, разные изделия".
       Русская Православная Церковь, освященная верой христовой, стояла за объединение Русских Земель, всячески содействовала подготовке к ликвидации ордынского ига. Вспомним, каких славных иноков взрастил преподобный Сергий Радонежский, ушедший от ордынской заразы в глухие леса и построивший там обитель, которую знаем мы ныне как Троицко–Сергиевскую лавру. Сотня могучих рыцарей из этой обители сражались на поле Куликовом. Первые из черносотенцев – иноки Персвет и Ослябя – стали символом Русской славы, показали пример борьбы за Веру, Царя и Отечество"!
       В далёком прошлом остались и блестящие походы Святослава, и тяжёлый урок Калки, победы Александра Невского, и неудача на реке Сити, блистательные для Русского оружия сражения на Воже и Куликовом поле. Восемнадцатый век стал особым для Русского воинства. Трудно давались первые успехи «регулярства». Петровские неудачи под Нарвой и на реке Прут были с лихвой искуплены победами блистательного полководца Бориса Петровича Шереметьева и военными успехами Меншикова, Голицыина, Репнина.
       Уже начали складываться свои национальные уставы воинские, приёмы и способы ведения боя, своя тактика. Но ещё далеко было до совершенства. Военный историк М.Богданович, исследователь XVIII – начала XIX веков, писал: «Русская армия… строилась на манер побеждаемых ею турок… огромные каре, ограждаясь рогатками, сделались тяжёлыми, неповоротливыми… Прежняя строгая, даже суровая дисциплина уступила место азиатской необузданности». Причём, эту азиатскую необузданность, как ни странно, привили сами и поощряли в русской армии иноземные офицеры, по образному замечанию Ключевского, посыпавшиеся к нам «как сор из дырявого мешка» в петровские времена и особенно во времена бироновщины.
        Оценивая положение, сложившееся в Русской армии во времена Анны Иоанновны и сохранявшееся на протяжении царствования Елизаветы Петровны, ординарный профессор Николаевской академии генерального штаба генерал-майор Николай Федорович Дубровин писал: «Необходимо заметить, что в русской армии в это время был наплыв иностранных офицеров, преимущественно немцев. Их принимали без всякого разбора, и современники среди себя видели камердинеров, купцов, учителей, переодетых российскими штаб-офицерами. Офицерский чин давался многим и без всякого затруднения. Его получали безграмотные подрядчики, умевшие угодить сильному, влиятельному лицу, и дети, едва вышедшие из пелёнок».
       О том свидетельствуют и воспоминания современников, испытавших на себе те порядки и правила. Уже в зрелые годы, будучи генералом от инфантерии, Алексей Иванович Хрущёв вспоминал о том, что пережил в юности: «Вступил я в службу маленьким офицером в армию, в то время, когда уборка волос и щёгольское состояние солдата первым предметом представлялось. Узкая одежда и принуждённые фигуры во фронте и поодиночке изнуряли человечество. Чтобы в марше не гнуть колена, подвязывались лубки, и, словом, так одевали, что, ежели положить человека наземь, то никаким образом сам собою без помощи другого встать не может. В некоторых полках был сделан такой станок, в котором, чтобы прям был солдат, на несколько часов поставя, винтом завинчивали. Когда в караул должно идти роте, то за сутки начнут убирать волосы, и убравши, люди не могут спасть иначе, как сидя».
       Оттого-то и походы, и сражения, и целые кампании велись вяло и не давали ожидаемых результатов.
       Об одном из сражений Семилетней войны А.Т.Болотов писал: «Народу погублено великое множество, а в числе оного легло много и русских голов в землях чужих и иноплемённых, и, к сожалению, без малейшей пользы для любезного отечества нашего».
       Отлично осознавая, что, не изменив положения дел в армии, ничего не добиться и в политике, Екатерина II с первых дней своего царствования занялась преобразованиями в войсках. Прежде всего ею была учреждена Военная комиссия из наиболее опытных генералов. В неё вошли генерал-фельдмаршалы Кирилл Григорьевич Разумовский, Петр Семёнович Салтыков, генералы князь Александр Михайлович Голицын, граф Захарий Чернышёв, Пётр Панин, князь Василий Долгоруков, генерал-поручик Василий Иванович Суворов и другие. Комиссия занялась разработкой важных для армии документов, уставов, наставлений. 
       В 1763 году комиссия выпустила «Пехотный строевой устав» и «Устав воинский о конной экзерциции», в 1764-м – «Инструкцию пехотного полка полковнику», а в 1766-м – Инструкцию конного полка полковнику». В тех инструкциях значилось, что каждый командир, каждый солдат обязаны заботиться «о пользе службы, чести и сохранении полка». От воинов требовали, чтобы они стремились «честь и славу полка своего всегда удерживать», а от командиров – «за всякую мелочь шуму и спору не вчинять».
       С первых дней службы воину внушали «отличительную черту русских солдат – непоколебимую историческую их храбрость и верность».
       Командирам предписывалось «паче изъяснять, что никакие страхи и трудности храбрость и верность российскую солдат никогда поколебать не могли», а также убеждать рекрута, что он не крестьянин, а солдат, «который именем и чином от всех его званий преимуществен». От рекрута требовали не слепого повиновения, а «при обращении к начальникам быть без робости, но с пристойною смелостью».
       Своими указами Екатерина II упорядочила производство офицеров и запись в полки. Она запретила принимать на службу юношей до 15 лет, ибо делалось это с одной лишь целью – обеспечить дворянам прохождение первых, самых трудных и одновременно важных чинов «на домашнем коште». Такая служба не давала ни знаний, ни опыта, ни навыков.
       В войска поступило распоряжение: малолетних «без особливого нашего указа не производить» в офицерские чины. Относительно этих офицеров, Екатерины II распорядилась: «…а которые не имеют офицерские чины, тех не производить до урочности лет». 
       Однако, переломить сразу положение дел было нелегко, поскольку в минувшие годы, и особенно в правление Петра III, было произведено в военные чины огромное количество иноземных наёмников. Екатерина II не могла уже отобрать чины полученные, но запретила производить в последующие без учёта способностей людей и их выслуги в прежнем чине.
       Адмирал Павел Васильевич Чичагов в своих «Записках…» отметил:
       «Что же касается до повышений в чины не в очередь, то Екатерина слишком хорошо знала бедственные последствия, порождаемые ими, как в отношении нравственном, так и относительно происков и недостойных протекций.
       В начале её царствования отец мой (адмирал Василий Яковлевич Чичагов – Н.Ш.) по наветам своих врагов подвергся опале. По старшинству производства он стоял выше прочих офицеров, которым Императрице угодно было пожаловать чины. Она приказала доложить ей список моряков, несколько раз его пересмотрела и сказала:
       – Этот Чичагов – тут, у меня под ногами…
       Но она отказалась от подписи производства, не желая нарушать прав того человека, на которого, по её мнению, имела повод досадовать…».
       Лишь однажды Императрица нарушила свои правила, производя в генерал-фельдмаршалы Александра Васильевича Суворова за блистательные победы в Польше. Генералам же, старейшим по службе, пояснила: «Что делать, господа, звание фельмаршала не всегда даётся, но иной раз у вас его и насильно берут».
       Павел Васильевич Чичагов заметил, что «на это никому не пришло в голову сетовать, настолько заслуги и высокое дарование фельмаршала Суворова были оценены обществом».
       У Екатерины II сложились свои чёткие и определённые понятия о чести воинской, о долге воинском, и она, по словам П.В.Чичагова, понимала, что «систематический обход старшинства, терпимый офицерами и армиею, допускает существование людей без чести и без возвышенных чувств. Если люди отступились от драгоценнейшего из всех своих правил и сокровищ – от чести, если она не в безопасности от посягательства, зачем им прочее? Можно ли жить, когда уязвлена честь?».
       Чичагов пояснил, как понимались, как толковались в век Императрицы Екатерины Великой эти святые понятия: «Истинное сознание чести должно быть тесно связано с причиною неизменною, вечно почтенною, равно как и с благоденствием, спасением, любовью к Отечеству, народною славою, ибо все эти чувства самые прочные из всех чувств человеческих.
       Великий воин только тогда может заставить преклоняться пред собою, возбуждать восторг своими деяниями и поступками, когда подвиги его подъяты в защиту не его личных, но народных интересов. С падением героя, к колеснице которого люди хотели приковать себя, рушится и всякое к нему чувство. И известно всем как могут падать люди.
       Честь подразделяется на истинную, ложную и местную, то есть относительную. Первая применима повсюду, вторая нигде не у места, а третья – и туда, и сюда…».
       Отличительной чертой екатерининского времени было то, что честолюбие «приняло направление полезное и похвальное».
       Да, так же люди стремились получить очередные чины и должности, награды и отличия. Но они не столько стремились получить их, сколько желали их заслужить.
       Весьма показателен случай, происшедший с графом Н.Татищевым, которого Императрица Екатерина Великая произвела в чин майора лейб-гвардии. Чины же гвардейские были совершенно особыми. Сама Императрица была полковников лейб-гвардии. В период царствования Императора Александра I Татищев был назначен начальником милиций, и Император, очень довольный устройством дел, наградил его орденом св. Андрея Первозванного. Татищев стал отказываться от награды, и Император вручил ему её почти насильно.
       Вместо того, чтобы похвалиться императорской наградой, Татищев, считавший её слишком высокой и им незаслуженной, восклицал: «Что мне ответить, если меня спросят, за что я получил этот орден? Я не буду знать, что сказать, тогда как в других моих орденах могу всегда дать совестливый отчёт».
       Никогда в период царствования Императрицы Екатерины Великой никого не награждали за парады и манёвры. Отличия можно было заслужить лишь в боевом походе, в сражении. Но при Александре I всё быстро переменилось, и люди стали привыкать к наградам не заслуженным, а полученным по протекции.
       По свидетельству очевидцев и современников легко проследить за тем, что было в русской армии до Екатерины Великой и что стало при ней. Генерал от инфантерии Хрущёв, вспоминая свои молодые годы, писал: «С солдатами иноземные офицеры обращались грубо и жестоко, палка была в таком употреблении, что, стоя в лагере от зари до зари, не проходило часа, чтоб не было слышно палочной экзекуции. Исправным унтер-офицером и офицером считался тот, кто более дрался. Всякий офицер, по своим нравственным качествам и образованию мало отличавшийся от солдата, старался палкою доказать свой достоинство и значение. Такой офицер приобретал уважение от полкового командира и высших начальников, ибо тиранство и жестокость придавали название трудолюбивого и исправного».
       А вот воспоминания П.В.Чичагова о времени екатерининском:
       «Едва ли можно указать в армии или на флоте хотя бы один случай произвольного наказания или ареста по повелению Екатерины. К ним приговаривали одни лишь военные суды и начальники, но… (при Александре I – Н.Ш.) взыскания умножились до такой степени, что над выговорами смеялись, а офицеры даже нарочно заставляли сажать себя под арест, чтобы избавить от парадов и учений и пользоваться лучшею пищею против их обычного рациона».
       Приведём один из приказов Потёмкина в бытность его Президентом Военной коллегии: «Г.г. офицерам гласно объявить, чтоб с людьми обходились со всею умеренностью, старались бы об их выгодах, в наказаниях не преступали бы положенных, были бы к ним, так как я, ибо я их люблю, как детей.
       До службы касающегося не упускать ни на малую черту. Иметь смотрение рачительное, попечение отеческое о солдатах. Наказания были бы умеренные, служащие к исправлению, а не к увечью…».
       Характерны и строки из ордера, данного князю Ю.В.Долгорукову 21 января 1786 года: «Наблюдайте крайне, чтоб гг. штаб- и обер-офицеры больше увещанием и советом, а отнюдь не побоями солдат всем экзерцициям приучать старались. Паче всего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению.
       Господа полковые и батальонные командиры долг имеют испытать наперёд самих обер- и унтер-офицеров, достаточны ли они сами в звании. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями… Отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится хвалебное честолюбие, а с ним и храбрость.
       Читать в свободное время из военного артикула, чем солдат обязан службе; не упускать в воскресные дни приводить на молитву…
       Вселить в них дух военный и любовь между собою, дабы при всяком случае друг другу помогали бы в деле…».
       В «Истории Русской армии и Флота» профессора Баева, изданной в начале XX века, отмечается, что именно 28 июня 1762 года началась наиболее блестящая эпоха в истории Русского военного искусства». И одна из причин, как особо подчеркнул профессор, заключалась прежде всего в «понимании Императрицей России русского дела, интересов, исторических задач, свойств и характера Русского народа».      
       Екатерина Великая в одном из своих писем рассказывала, какое печальное наследство досталось ей от Петра III: финансы России были расстроены, армия не получала жалованья за три месяца, в аппарате государственном, у руля вооружённых сил находились своекорыстные люди, совершенно к делам не приспособленные, и думающие лишь о собственном благополучии. Ну совсем как у нас в эпоху ельцинизма.
       Семилетняя война доказала, что большинство генералов имели крайне слабую подготовку. Однажды генерал-фельдмаршал А.Б.Бутурлин, расстелив перед собой карту, начал постановку боевых задач подчинённым генералам. При этом присутствовал Президент Военной коллегии генерал-фельдмаршал З.Г.Чернышёв. Он сразу заметил, что Бутурлин вовсе не понимает, что показывает на карте – обстановку на ней нанесли перед совещанием офицеры квартирмейстерской (штабной) службы. Чернышёв решил подшутить и, улучив момент, когда Бутурлин отвлёкся, перевернул карту другой стороной. Перед Бутурлиным оказалось изображение Балтийского моря, но генерал даже не понял этого и, продолжая зачитывать задачи с листа, положенного перед ним, с тем же «глубокомыслием» водил указкой по той части карты, которая была теперь перед ним.
       – Куда же ты? Тут утонешь, – с иронией сказал Чернышёв, отводя в сторону руку Бутурлина.
       Почему же во главе вооружённых сил, порою, оказывались люди, совершенно не способные командовать? Не было у предшественников Екатерины Великой ни желания, ни умения отыскивать людей, наиболее достойных. Иногда даже военачальников выписывали из-за границы, многократно в минувшие века битой Русскими войсками. Разве не нелепо учиться у пораженцев? Это напоминает время ельцинизма, когда в наши военные академии приглашали читать лекции американских «стратегов», способных разве что бомбить мирных жителей и издеваться над пленными.      
       Что же касается военных способностей, то они достаточно полно, ярко и убедительно были продемонстрированы в начале 1945 годы в Арденнах, когда несколько изрядно потрёпанных на советско-германском фронте немецких дивизий нанесли жесточайшее поражение отборным и до зубов вооружённым англо-американским войскам. Причём немецкие дивизии не только значительно уступали так называемым союзникам в живой силе и технике, но едва имели по одной заправке и по неполному боекомплекту для танков и артиллерии. Спасло же их лишь то, что Сталин, услыша истеричные вопли англо-французских «стратегов», приказал начать советское наступление значительно раньше намеченных сроков. И теперь эти «стратеги» хотят кого-то учить!..   
       Эти сатирические опыты были прекращены лишь с завершением преступной эпохи ельцыцизма, аналогично и неумные приглашения иностранных «специалистов» в XVIII веке завершились вместе с завершением «эпохи дворцовых переворотов», крест на которой поставило непревзойдённое по успехам екатерининское царствование.
       Императрица Екатерина Великая великолепно знала и понимала, что «каждая земля всегда довольно производит умов и характеров для достаточного удовлетворения её нужд, что если великие обстоятельства внушают уважение массам чувствами, свойственными всем вообще, то при таковых обстоятельствах никогда не бывает также недостатка и в отдельно взятых личностях; надобно только уметь их найти, образовать и применить к делу, тогда как, отыскивая характеры лишь в чужих краях, губят в самом зародыше народную способность к самоусовершенствованию». 
       Благодаря мудрому применению этого правила, Императрица сумела воспитать из природных русских достойных себе помощников, первым из которых стал генерал-фельдмаршал светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический. Павел Васильевич отметил, что «гений Потёмкина царил над всеми частями русской политики, и великая Государыня могла лишь радоваться его умению содействовать её видам».
       Нельзя не остановиться на деятельности светлейшего князя по преобразованиям армии.
       Инспектируя войска, Потёмкин в первую очередь обращал внимание не на внешний блеск, а на их боеготовность. Значительные усовершенствования он провёл в штатной структуре, в тактике действий. Им было написано множество подробнейших инструкций, разъясняющих, как обучать и воспитывать солдат, как отрабатывать навыки в производстве того или иного приёма, как осуществлять марши, чтобы войска приходили в назначенные районы в полной боевой готовности, как тренировать егерей в прицельной стрельбе, как отбирать людей в тот или иной род войск.
       Немало инструкций и приказов издано по поводу содержания госпиталей, по нормам питания в них солдат и даже по лечению тех или иных болезней.
       Забота о воинах проявлялась не только в требовании умеренности в наказаниях и терпения в обучении. Потёмкин неоднократно подчёркивал, что солдата необходимо своевременно обеспечивать всем, что тому по штату положено. По этому поводу он писал:
       «Строго я буду взыскивать, если какое-то в том нерадение будет, и если солдаты будут подвержены претерпению нужды оттого, что худо одеты и обуты».
       Сам предельно честный и щепетильный в финансовых вопросах, Григорий Александрович сурово карал тех, кто не брезговал казёнными средствами, предназначенными для солдат. Одному из подчинённых генералов он строго указывал:
       «Употребите старание ваше пресечь неприличное офицерами распоряжение деньгами солдатскими. Полковой командир может сие учинить по их (солдат) только просьбе, когда может доставить потребные вещи ниже той цены, за какую они сами купить могли».
       Требования подкреплялись тщательным контролем. Нарушения же карались со всею жёсткостью, необходимой для пресечения безобразий. Так, в ордере от 9 мая 1788 года Потёмкин писал генеральс-аъютанту Рокоссовскому:
       «Предерзкие поступки некоторых офицеров вверенных вам батальонов Фанагорийского гренадерского полка требуют всей законной над ними строгости, которую и принуждён я употребить над ними…
       Предписываю чрез сие капитана Свиязева за мучительные подчинённым побои… лиша чинов, написать в рядовые.
       Капитана Суняшева и подпоручика Бураго на продажу солдатского провианта, лиша также чинов, но только на три года, равномерно причислить рядовыми.
       Прапорщиков Борисова и Белихова за пьянство их, яко нетерпимых в службе, из полку исключить с приложенными при сём паспортами».
       За воинские преступления Потёмкин наказывал, невзирая не чины провинившихся. Так, узнав о незаконном использовании солдат в личных целях генералом Давидом Неранчичем, светлейший князь написал в ордере его непосредственному начальнику генералу Нащокину:
       «Я Вам даю знать, что у генерал-майора Неранчича найдено в обозе шестьдесят гусар и все по моему приказу отобраны. Сие с такою строгостию повелено мною взыскивать, что, ежели я найду у вас в обозе военных или нестроевых принадлежащих армии людей, то за каждого взыщу по десяти рекрут, а может ещё и хуже будет; я уже знаю, что у вас есть двое мастеровых. Бога ради, не доводите меня вас оскорбить!».      
       Облегчению участи солдат послужила и реформа в обмундировании. Потёмкин счёл необходимым в кратчайшие сроки очистить полки «от всех неупотребительных излишеств им каждый род войск поставить на такой ноге совершенства, чтобы в нём благопристойность была соответственна стремительному движению».
       В 1783 году он представил Императрице подробнейший доклад об изменениях в форме одежды. Этот доклад поражает глубиной знаний истории создания военной формы одежды, и эволюции отдельных её элементов. Вот только некоторые основные положения:
       «Когда в России вводилось регулярство, вошли офицеры иностранные с педантством тогдашнего времени, а наши, не зная прямой цены вещам военного снаряда, почли всё священным и как будто таинственным: им казалось, регулярство состоит в косах, шляпах, обшлагах… и проч. Занимая себя такой дрянью, и до сего времен и не знают хорошо самых важных вещей, как-то: марширования, разных перестроениев и оборотов.
        Что касается до исправности ружья, тут полирование и лощение предпочли доброте, а стрелять почти не умеют.
       Одежда войск наших и амуниция таковы, что придумать ещё нельзя лучше к угнетению солдата.
       Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их употреблением: платье должно служить солдату одеждой, а не в тягость. Всякое щёгольство должно уничтожить, ибо оно есть плод роскоши, требует много времени, иждивения и слуг, чего у солдата быть не может».         
       Далее Потёмкин подробно разобрал недостатки существовавших головных уборов, тесных кафтанов, камзолов, дорогостоящих лосиных штанов, которые необходимы были в ту пору, когда воины ещё носили железные латы, да так и остались на оснащении войск.
       В заключение он писал:
       «Завиваться, пудриться, плесть косы – солдатское ли сие дело?  У них камердинеров нет. Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать её пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал и готов!».
       На представленном Григорием Александровичем Потёмкиным рапорте Императрица своей рукой начертала:
       «Учинённое вами по воле нашей представление о перемене образа одежды и вооружения войск наших мы приемлем с тем удовольствием, поколику находим, что сим средством, одолев все, до сего бывшие предубеждения, истребляются излишества, кои доныне тяготили воина, отнимая у него время и в крайний убыток ему обращалися».
        Императрица по достоинству оценила содеянное Потёмкины, но главное – оценили это солдаты. Они даже песенку сложили, посвящённую введению новой формы и распевали:

                Дай Бог тому здоровья,
                Кто выдумал сие;
                Виват, виват,
                Кто выдумал сие!               

       Деятельностью Потёмкина по повышению боеготовности вооружённых сил, восхищался Державин, её одобрял граф С.Р.Воронцов, который, кстати, весьма прохладно относился к светлейшему.
       Племянник Потёмкина Александр Николаевич Самойлов, в молодости своей адъютант светлейшего, а в последствии боевой генерал, писал:
       «Солдаты русские никогда не забудут того, что князь Григорий Александрович острижением волос избавил их от головных болезней, от лишних напрасных издержек для мазания пудреной головы».
       Потёмкин любил солдат и заботился о них, но это вовсе не означало, что он был сторонников попустительства и панибратства. Сам он так отзывался об этом:
       «Я предписал, чтобы наказания были лёгкие, но если бы кто дерзнул перед командиром быть ослушанным, того я накажу равным смертным наказанием.
       Солдат есть название честное, которым и первые чины именуются. Гнусно и подло впадать им в прегрешения таковые, как побег. Уходит бездельник и трус, то и желаю, чтобы никто не впадал в столь порочный проступок, заключающий в себе нарушение присяги…».
       Каким же образом удавалось добиться высокой и твёрдой воинской дисциплины, беспрекословного повиновения? Конечно, воспитанием. Военный историк М.Богданович отмечал:
       «Военно-воспитательная система екатерининского времени (передовых её деятелей) стремилась в мирное время развить старательное отношение всех военных к воинскому долгу, чести и высокому призванию воина.
       Средствами для этого были:
1) развитие всех мер, способствовавших возвышению нравственного духа солдата воина (одиночная) и войсковых частей в их полковой совокупности;
2) правильные дисциплинарные отношения;
3) строгие требования гарнизонной и внутренней службы и, наконец,
4) соответствующие приёмы обечения».
       Отмечая результаты реформ, проведённых Потёмкиным, генерал Хрущёв писал: «Обращение полковников с офицерами, а офицеров с рядовыми сделали обоюдную связь любви и послушания… Беседы о службе, повиновении, сохранении присяги и верности впечатывались в молодые сердца офицеров, а от них в благомыслящих солдат».
       Как бы подводя итог военным реформам, проведённым в армии Екатерины Великой, нельзя не привести слова адмирала Павла Васильевича Чичагова, характеризующие их значение:
       «Военные силы, соответственные населению, были соразмерны были соразмерны материальным средствам Империи, и, благодаря гению князя Потёмкина, были вооружены и экипированы лучше, нежели где-либо в Европе, ибо лишь после долгих опытов, доказавших превосходство этой экипировки над прочими, он решился её ввести в наши войска.
       Все его войны были увенчаны успехом, благодаря дарованиям генералов Румянцева, Суворова, Каменского, непреодолимому мужеству русского солдата и энтузиазму, внушаемому Государынею…
       Во флоте граф Алексей Орлов, хотя и случайно назначенный, обессмертил русское оружие под Чесмою. Адмиралы Г.Спиридов, Ф.Ушаков, В.Чичагов, отец автора записок, А.Круз… одерживали победы во всех морских войнах, которые были тогда ведены Россией…».
       Прусский посланник Сольмс с тревогой докладывал ФридрихуII: «Все войны Екатерины Великой ведутся русским умом!». Именно в этом видели недруги причину успехов России. Это отлично понимала Императрица, опиравшаяся в своей политике, в военном деле, в дипломатии и администрации на природных русских и на выходцев из местностей, традиционно относящихся к России. В высших эшелонах государственной власти всё реже можно было слышать чужеродные фамилии. Резко поубавилось количество так называемых немцев.
       «Русский народ есть особенный народ в целом свете, – писала Императрица. – Он отличается догадкою, умом, силою. Бог дал русским особое свойство».
       Екатерина высказывала в письмах своим европейским корреспондентам надежду на то, что и на Западе, в конце концов, «увидят, что» это «нация мужественная, неутомимая, что у неё есть люди высоких достоинств.., увидят, что у ней нет недостатка в средствах… она может защищаться и вести войну легко и бодро… Когда более узнают эту нацию, то в Европе уничтожится много заблуждений и предубеждений, существующих насчёт русских».
       Примечательно, что на протяжении всего царствования Екатерины Великой русские вооружённые силы не потерпели ни на одном театре военных действий ни единой неудачи, обессмертив имя Государыни непревзойдёнными победами над всеми неприятелями, которые только пытались мериться силами с Великой Державой.
       Впрочем, мы несколько забежали вперёд, а потому вернёмся к событию, для царствования Императрицы важнейшему, к русско-турецкой войне 1768 – 1774 годов, которую дореволюционные военные историки именовали «Первой турецкой войной в царствование Императрицы Екатерины II».
             
                «Румянцевская» война

       Известный русский военный историк Антон Антонович Керсновский в книге «История Русской Армии» сделал вывод: «Царствование Императрицы Екатерины II в военном отношении может быть разделено на две половины – «Румянцевскую» и «Потёмкинскую». Первая обнимает собою 60-е и 70-е годы, вторая – 80-е и 90-е».
       То есть фактически историк предлагает отнести к «Потёмкинскому» периоду даже девяностые годы, хотя Потёмкин, как известно, ушёл из жизни в октябре 1791 года. Но дело его было продолжено великим Суворовым, несмотря на все преграды, которые чинила ему враждебно настроенная и к Екатерине Великой и к Потёмкину и к нему самому придворная знать, соединившаяся в антирусскую группировку под руководством сменившего Потёмкина на посту президента военной коллегии Н.И.Салтыкова. В окружении Салтыкова был и Н.В.Репнина, человек бездарный, продажный, да к тому же ещё доносчик и клеветник, свидетельство чему будет приведено в одной из последующих глав.
       Румянцевская школа, по вполне обоснованному мнению А.А.Керсновского, положила начало Потёмкинской школе и великой школе Суворовской. Последняя фактически просуществовала вплоть до кончины Суворова и последовавшего менее через год убийства Павла I, организаторы которого, в числе других задач, ставили и задачу разрушения этих школы, дабы Россия перестала быть непобедимой. Разрушение основ Румянцевской, Потёмкинской и Суворовской школ, привело к печальным последствиям. Это и неудача в сражении при Аустерлице, это и трижды украденные инородцем Беннигсеном победы при Прейсишь-Эйлау, это Фридланд и последовавший за ним Тильзитский мирный договор заключенный Императором Александром у ущерб интересам России. Именно вследствие разрушения этих блистательных школ, объединённых в единую русскую национальную военную школу, французы смогли оказаться в Москве.
       В своём труде «История Русской Армии» А.А.Керсновский убедительно доказал, что именно Пётр Александрович Румянцев явился основоположником Русской военной доктрины. Один из наиболее авторитетных исследователей Русского военного искусства ординарный профессор Николаевского академии Генерального штаба Дмитрий Федорович Масловский писал: «Есть многие отделы, в которых не видно следов влияния, например, великого Суворова или Потёмкина, но нет ни одного отдела, где не осталось бы следов Румянцева».
       Масловский назвал Румянцева самым видным деятелем «в истории военного искусства в России, не имеющим себе равного и до последнего времени», то есть до второй половины XIX века, когда писал эти строки историк.
       Антон Антонович Керсновский указал: «Лишь в великой Румянцевской школе могли создаваться такие военные гуманисты, как Вейсман, Потёмкин, Пётр Панин, сам Суворов… Гению Румянцева обязана Русская армия появлением Суворова, творчество которого смогло благоприятно развиваться лишь в обстановке, созданной Румянцевым. Не будь Румянцева, в силе бы оставалась пруссачина – и командир Суздальцев не преминул бы получить от военной коллегии «реприманд» за несоблюдение устава и требование наистрожайше впредь руководствоваться лишь артикулами оного. Полк лишился бы «Суздальского учреждения», а армия – «Науки побеждать!..».    
       И к этому нельзя не добавить, что соответственно, не могла бы развиваться школа Румянцева, если бы она не соответствовала взглядам и характеру екатерининской эпохи, если бы во главе Державы Российской стоял бы Государь иных взглядов, нежели Императрица Екатерина Великая, и обстановка при Дворе была иной. И при Анне Иоанновне, и даже при Елизавете Петровне, могло случить то же, что и, по мнению, Д.Ф. Масловского могло произойти с Суворовым. Петру Александровичу Румянцеву не дали бы продвигать свою военно-педагогическую систему, положенную в основу всех его блистательных побед.
       А.А. Керсновский справедливо указал: «В эпоху господства по всей Европе бездушных прусских рационалистических теорий, формализма и автоматической – «фухтельной» дрессировки, Румянцев первым выдвигает в основу воспитания войск моральные начала – нравственный элемент, причём воспитание, моральную подготовку, он отделяет от обучения, подготовки «физической». А мы уже видели, что Императрица Екатерина Великая и в своём знаменитом «Наказе» уделила особое внимание нравственному воспитанию нации, и в образовательных программах требовала диалектического единства образования и воспитания. Эти задачи она решала и в своей литературной деятельности, о чём мы поговорим в одной из последующих глав.
       Интересное замечание сделал А.А.Керсновский об отношении Петра Александровича к телесным наказаниям: «Румянцев признавал, правда, лишь в крайних случаях, воспитательное значение телесных наказаний, но не был таким энтузиастом порки, как Фридрих II в Пруссии, граф Сен-Жерменский во Франции и пресловутые энциклопедисты – эти патентованные «передовые умы» XVIII века. Гуманность Румянцева в защите не нуждается, она была отмечена современниками («благословен до поздних веков да будет друг сей человеков» – писал про него Державин) и сделалось своего рода семейной традицией. Старший его сын, канцлер, противник бесполезной для страны бойни 1812 – 1814 годов, младшему Россия обязана указом о вольных хлебопашцах».
       Здесь впору сделать некоторое отступление, чтобы рассказать о весьма забавном случае, происшедшем с Румянцевым в юные годы и, вполне возможно, повлиявшем на признание воспитательного «в крайних случаях» значения телесных наказаний.
       Будучи записанным в полк, по обычаям того времени, при рождении, Румянцев уже к двадцати годам вырос до полковника и служил в первые годы царствования Императрицы Елизаветы Петровны в столице, в гвардии, не слишком обременяя себя сей службой. Человеком он был весьма общительным, весёлым, любил пошалить. У него нередко собирались сослуживцы на шумные вечеринки, доставляя соседям немало неудовольствия. Шалости и забавы его были известны на весь Петербург, и в конце концов слухи о них дошли до Императрицы.
       Питая уважение к отцу Румянцева, начавшего службу денщиком у её отца и дослужившегося до генеральского чина, Елизавета Петровна решила наказать Румянцева весьма своеобразно. Она пригласила его к себе на аудиенцию, приняла милостиво и поручила отвезти пакет отцу, который в то время находился далеко от столицы. Ничего не подозревавший Пётр Румянцев помчался к отцу, окрылённый милостями, как он полагал, Императрицы. О них он поспешил с гордостью поведать отцу, не забыв при этом вручить пакет особой важности. Слушая сына, отец вскрыл конверт, прочитал послание государыни и, изменившись в лице, громко отдал распоряжение немедленно принести розги. Лишь в тот момент Пётр Александрович догадался и о причине аудиенции у Государыни, и поездки к отцу. Он воскликнул: «Батюшка… Неужто вы хотите сечь меня. Я ж полковник!.. На что отец спокойно ответил: «Ничего твоему мундиру не сделается, ибо сеч я буду не полковника, а сына!».
       И ведь высек, причем, весьма примерно, а после того отправил служить уже не в гвардию, а в армейский линейный полк вдали от столицы. Вот тогда-то Пётр Александрович и взялся за ум, включился в службу со всею ответственностью. В Семилетнюю войну (1756 – 1763) он командовал сначала бригадой, затем дивизией и особенно отличился в сражениях при Грос-Егерсдорфе в 1757 году и Кунерсдорфе в 1759 году, а в 1761 году успешно руководил осадой крепости Кольберг.
       Всю жизнь Румянцев, памятуя, как отцовские розги наставили его на путь истинный, отдавал им должное, ровно, как, кстати, и адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин (1763 – 1831).  Адмирал А.Н.Сенявин (1716 – 1797), брат отца, определил его в Морской кадетский корпус. Но отроку Сенявину корпусные порядки поначалу не понравились, и он сбежал. Дядя отыскал его, пригласил домой, накормил, как вспоминал впоследствии Дмитрий Николаевич, конфетами, затем крепко высек и возвратил в корпус. «Век буду ему за то благодарен», – часто говаривал прошедший горнила войн боевой адмирал.
       Известен и ещё один весьма именитый почитатель розг – учёный, генерал-майор Николай Михайлович Пржевальский. В отрочестве, когда он ещё учился в шестом классе Смоленской гимназии, произошёл такой случай. Гимназисты договорились выкрасть журнал, в который особенно досаждавший им преподаватель записывал все их проказы. Бросили жребий, и действо это выпало произвести Пржевальскому. Он выкрал журнал и выбросил его в Днепр. Вскоре содеянное вскрылось, и всех подозреваемых посадили в карцер. Пржевальский, не желая, чтобы вмести с ним наказанию подвергались невиновные, признался. Директор гимназии вынужден был, по существующим порядкам, поставить вопрос об исключении нарушителя. Его мать Елена Алексеевна умоляла оставить в гимназии мальчика и заменить исключение розгами. Но именно, начиная с 6 класса, дворян, по тогдашним законам, сечь категорически запрещалось. Пойдя на такой шаг, директор сам мог вылететь из гимназии. Правда он обещал, что постарается сделать всё возможное, чтобы как-то смягчить наказание. Проступок был столь серьёзным, что директор не имел права оставить его без внимания, что называется замять. А потому обратился к попечителю учебных заведений города, а тот, в свою очередь, принял участие в судьбе гимназиста. Попечитель, поскольку к Наследнику Престола обращаться права не имел, тут же написал письмо графу Владимиру Фёдоровичу Адлербергу, другу Александра Николаевича, который, кстати, был участником знаменитого путешествия по России, названного Василием Андреевичем Жуковским «Венчанием с Россией». Во время этого путешествия, состоявшегося в 1937 году, Александр Николаевич близко познакомился со Смоленщиной, причём, не только с самим городом, но и с окрестностями, в частности, с селом Кимборово, уроженкой которого была Елена Алексеевна. В Кимборово родился и Николай Пржевальский.
       И вот через некоторое время в Смоленск пришёл ответ, причём резолюция на письме попечителя была наложена самим Наследником Престола Великим Князем Александром Николаевичем. Бала же она предельно краткой: «Выпороть мерзавца, и всего делов». И поныне этот документ хранится в Смоленском краеведческом музее.
       Удивительно? Ещё бы… По совсем ещё юному и никому в ту пору казалось бы неизвестному смоленскому дворянину, числившемуся согласно документам, сыном небогатого помещика, отставного капитана, принимал решение сам Наследник Престола. Впрочем, ещё более удивится читатель, узнав, что дата рождения этого отрока установлена не кем-то, а по указу Его Императорского Величества Николая I, что, как и в вышеупомянутом случае, подтверждено архивными документами…
       Но вернёмся к Румянцеву и к той знаменитой войне, получившей название «Румянцевской».
       Василий Осипович Ключевский писал: «Турецкая война (1769 – 1774 гг.) была проверочным испытанием для Екатерины. В шесть лет Императрица успела широко взмахнуть крыльями, показать свой полёт Европе делами в Польше, дома – созывом представительной комиссии 1767 года. Её имя уже обволакивалось светлой дымкой величия… В таком приподнятом настроении встречала Екатерина турецкую войну… «Пойдём бодро, вперёд – поговорка, с которой я проводила одинаково и хорошие и худые годы»… И она развила в себе изумительную энергию, работала как настоящий начальник генерального штаба, входила в подробности военных приготовлений, составляла планы и инструкции, изо всех сил спешила построить Азовскую флотилию и фрегаты для Чёрного моря…».
       Официально считается, что эта война стала причиною агрессивных действий Турции и её выступлением против усиления русского влияния в Польше. Но только ли Порта (турецкое правительство) была виновата в войне? Нет… За кулисами агрессивной политики Порты стояли западные страны, обеспокоенные усилением России и обращением Императрицы к началам Русской Соборности, столь опасной для тех, кто хотел сохранить влияния на процессы, происходящие на Русской земле.
       Османская империя не спешила развязывать войну, поскольку совершенно была к ней не готова. Но с 1768 года политика турецкого султана Мустафы III начала меняться под давлением французского и английских дворов. Мустафа III не выходил из своего сераля и почти совершенно не занимался государственными делами, предоставив их дивану. Поэтому задача французского посланника в Константинополе состояла в том, чтобы склонить диван к разрыву с Россией.
       Мы подошли к вопросу: каким образом начинались многие войны? Ответ есть… В конце шестидесятых лет XVIII века сначала Франция, а затем Англия и даже Австрия занялись натравливанием Османской империи на Россию. Особенно старалась Франция, сгорающая от злобной зависти к успехам Императрицы Екатерины. Кроме Османской  империи, французская дипломатия пыталась натравить на России и Швецию. Однако, несмотря на то, что удалось склонить к этому короля, тот не нашёл силы, чтобы, как отмечал Петров, «превозмочь голос народа и его представителей».
       «Французский двор, – отмечал историк, – начал трудиться, чтобы произвесть в Швеции революции, предоставить королю неограниченную власть, удалить упорных защитников мира и государственного современного устройства, и заместить их людьми, которых можно было бы обмануть или соблазнить. Но нация понимала весь ужас междоусобия, и скоро все попытки остались тщетными, и вместе с тем исчезла и надежда возбудить Швецию против России».
       Западные страны, страшась русского духа, готовы были забыть свои противоречия и сделать всё, чтобы помешать стремительному росту могущества России. Их посланники в Константинополе пускали в ход и подкуп турецких чиновников и ложь, коварно использовали польский вопрос, переворачивая его с ног на голову.
       Однако и здесь не сразу удалось достичь успеха. Когда французы заговорили о необходимости спасения конфедератов и даже устроили поездку в Османскую империю самих этих конфедератов, турецкий султан заявил, что Турция не намерена вмешиваться в их дела, потому что «все её действия клонятся к охранению собственной чести и спокойствия».         
       Французский двор решил нарушить это спокойствие и направил своего агента в Крым, чтобы спровоцировать столкновение татар с русскими. Известно было французам, что пролитие мусульманской крови – лучший повод к войне. Рейс-эфендий и главный муфтий (духовное лицо), от которых зависело объявление войны, заявили французском посланнику, что пророк запретил мусульманам начинать войну иначе как за пролитие мусульманской крови. Но и тут подстрекателей постигла неудача. Тогда они снова принялись за польских конфедератов, посоветовав им предложить Османской империи в случае успешной войны с Россией Подолию и Волынь.
       Это заинтересовало султана. Мнение его несколько изменилось. Он перестал быть убеждённым сторонником мира. Однако решающие влияние оказали другие причины.
       «Чтобы понять настоящую причину такой перемены в Мустафе III, – отметил М.Петров, – нужно указать на некоторые обстоятельства, не входящие в сферу политических соображений. …Мустафа верил в предсказания астрологов и потому, прежде, нежели начать войну, обратился к одному из шарлатанов, который напророчил ему, что «нынешняя война будет для него счастлива и благополучна». Сверх того, погрязнув в неге и разврате, ему хотелось иметь прозвание гази (победитель). Читая про подвиги отца свого Ахмета III под Прутом, он думал, что побеждать вообще очень легко, и ещё при вступлении своём на престол мечтал о победах, о которых потом забыл в серале…».
       Французский посол лез из кожи вон, убеждая султана в том, что Россия слаба и падёт при первых же ударах. Разумеется, посол всё это выдумывал, ибо не мог не знать о возрастающей мощи екатерининской России, но ведь западные страны и не рассчитывали на победу Османской империи. Им важно было подорвать поступательное развитие России, сорвать работу Комиссии об уложении, представляющей собою сколок с земско-поместных соборов.
       Османская империя в то время была ещё достаточно сильным противником. М.Петров так оценивал её мощь: «Громадные боевые силы Порты и фанатизм войск действительно доставляли ей часто важные победы над христианскими государствами, и ещё в начале XVIII столетия Турция считалась грозной страной в Европе. Силы турок были действительно велики. Готовясь к настоящей войне, предположено было удвоить численность армии против войны 1739 года, то есть довести её состав до 600 000 тысяч человек. Такой армии не могла в то время выставить даже коалиция европейских стран».
       По всей империи прокатилась военная истерия. Турки восклицали: «О, бедная, бедная Россия! Никто не поможет тебе, ты погибла, и ничто не спасёт тебя от острия наших ятаганов».
       Турки обещали, что «загонят русских в какие-то тёмные страны, на край земли, покорят всю империю и возвратятся с добычей и множеством пленных обоего пола».
       Императрица Екатерина II оставалась спокойной, её генералы были уверены в своих силах, в храбрости и стойкости войск. Государыня писала Вольтеру: «И сим-то ужасным привидением думают устрашить меня!».
       Но устрашить всё же было чем. Османская империя, кроме огромной армии более чем в 600 тысяч человек, имела на Чёрном море 250 боевых кораблей.
       Россия могла выставить лишь 115 тысяч человек при 110 орудиях.
       Необходимо также иметь в виду и то, что вышеназванное число войск в русских армиях было лишь по штату. Полного же комплекта части и соединения не умели. К примеру, по штатному расписанию предусматривалось иметь в полках: пехотном – 1152 человека, кавалерийском – 750 и казачьем – 500 человек. В пехотных батальонах – 576 человек в каждом. Данного количества людей никогда не было. Общая численность русских армий на юге не превышала 100 тысяч человек.
       Оставляла желать лучшего и подготовка войск в к войне.
       Безусловно, Семилетняя война оказала определённое влияние на развитие русского военного искусства, но зачастую войска обучались по устаревшим методам, поскольку засилье иноземных офицеров сохранялось. А бездарные и безграмотные уловители счастья да чинов, к тому же жестокие и грубые, предпочитали муштру и шагистику полевым занятиям, стрельбам и всему тому, что необходимо на войне.   
       В книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII столетия» довольно полно обрисавана международная обстановка того времени: «Польша, беспрестанно волнуемая, находилась под влиянием разных партий. В местечке Баре (Подольской губернии) явилась конфедерация, от которой возникли новые; одни хотели свергнуть короля, другие желали перемены правления; последние съехались в Венгрии, а потом в Тешене. Войско их, состоявшее из разных отрядов, было предводимо Радзивилом, Пулавским, Мянцинским, Огинским, Зарембою; волнении сии были побуждаемы Франциею, которая снабжала Польшу деньгами, прислала известного Дюмурье, потом Виомениля с офицерами. Во время сих междоусобий, король прибег к покровительству Екатерины. Русские войска вступили в Польшу, и находились сперва под начальством генерал-поручика Нумерса, потом Веймарна, и, наконец, генерал-поручика Александра Ильича Бибикова, известного впоследствии успешными действиями против Пугачёва. Суворов в чине бригадира 1768 года, командовал тогда авангардом, поражая повсюду конфедератов, между предводителями коих один из главных был Пулавский. Полковник Вейсман, подобный Суворову неустрашимостью и искусством в военных действиях, потом сделавшийся грозою турков, был грозою и конфедератов. С отрядом своим, преследуя польских мятежников до самой границы турецкой, он загнал их в татарский город Балту и в пылу сражения выжег его.
       Порта, подстрекаемая Францией, воспользовалась благоприятным случаем для объявления войны России. Резидент наш при Порте оттоманской, тайный советник Обресков был заключён в Семибашенный замок. Франция, с завистью смотревшая на возрастающее могущество России и желавшая её отклонить от влияния на Польшу, воспользовалась сим случаем, что бы побудить Порту к объявлению нам войны. Герцог Шуазель уже прежде писал к графу Вержену, французскому послу в Константинополе, чтобы он всячески старался восстановить Порту против России: «Если вы надеетесь на успех, – писал Шуазель, – то вам будут присланы нужные для того суммы».   
       25 сентября 1768 года война была объявлена.
       А.А. Керсновский указал: «Россия выставляла три армии: 1-я князя Голицына (80 000) собиралась у Киева и должна была действовать наступательно, 2-я Румянцева, генерал-губернатора Малороссии, (40 000) – у Бахмута и должна была защищать южные границы, 3-я Олица (15 000) обсервационная – у Брод».
       Весьма характерно для Императрицы её отношение к людям. Не желая этими назначениями обидеть победителя Фридриха II графа Петра Сёмёновича Салтыкова, который один из русских военачальников в те годы имел чин генерал-фельдмаршала и занимал пост главнокомандующего в Москве, она направила к нему письмо, в котором пояснила, почему решила не обременять его направлениям против турок:
       «Граф Пётр Семёнович!
       Возвратясь 1 ноября из Царского Села, где Я имела оспу*, нашла Я здесь полученное известие о заарестовании Моего резидента Обрескова в Царьграде, каковый поступок не инако мог Мною принят быть, как объявлением войны; итак нашла Я за необходимое приказать Нашему войску сбираться в назначенные места: команды же я поручила двум старшим генералам, то есть главной армии князю Голицыну, а другой – графу Румянцеву. Дай Боже первому счастье отцовское, а другому также всяческое благополучие! Если б Я турков боялася, то бы мой выбор пал, несомненно, на лаврами покрытого фельдмаршала Салтыкова; но в рассуждении великих беспокойство сей войны, Я рассудила от обременения поберечь лета сего именитого воина, без того имеющего довольно славы. Я совершенно уверена, что на кого из моих генералов ни пал бы мой выбор, всякой будет лучше соперника визиря, которого неприятель нарядил. На начинающего Бог! Бог же видит, что не Я начала. Не первый раз России побеждать своих врагов опасных. Побеждали и не в таких обстоятельствах, как ныне находимся; тако и ныне от Божеского милосердия и храбрости его народа всего добра ожидать. Впрочем, остаюсь непременно Вам доброжелательною. Екатерина».
• «Я имела оспу» – В 1768 году Императрица Екатерина II «дабы вразумить в пользе оного… вознамерилась собою показать полезный для всех пример» и первой в России сделала прививку против оспы себе и Великому Князю Павлу.

       Итак, война была объявлена, однако, начать боевые действия сразу после этого Османская империя возможностей не имела. Лишь в январе 1769 года 100 000 татар и турок вторглись из Крыма на украинные русские земли, но были отбиты войсками 2-й армии генерала Петра Александровича Румянцева. Румянцев тут же вышел к Азовскому морю и блокировал Крым, одновременно усилив гарнизоны Азова и Таганрога.
       Полномасштабные боевые действия турки отважились начать лишь весной 1769 года. К началу июня главные силы Османской империи сосредоточились в районе Рябой Могилы, а несколько крупных группировок встали у Чёрной Долины, Дубоссар и близ местечка Рыбницы. Сорокатысячный отряд был направлен к Хотину, и 5 июня начал переправу через Днепр.
       В тот же день главнокомандующий 1-й армией генерал-фельдмаршал Александр Михайлович Голицын собрал военный совет, на котором было принято решение атаковать переправившегося противника силами корпуса генерала А.А.Прозоровского.
       Корпус выступил навстречу противнику. В этот корпусе одним из кавалерийских отрядов командовал Григорий Александрович Потёмкин.
       Обнаружив русские войска, следующие к Хотину, турки в ночь на 19 июня начали переправу ещё ряда войсковых формирований, намереваясь атаковать русский корпус.
       К утру было переправлено свыше 20 тысяч человек. Казачьи разъезды, ведя перестрелку и совершая дерзкие налёты на передовые подразделения противника, начали отход.
       Видя явное превосходство противника, Прозоровский отправил одного из адъютантов к главнокомандующему с просьбой о подкреплении, однако, оценив обстановку, решил атаковать турок, не дожидаясь поддержки.
       Русская артиллерия заняла позиции на господствующих высотах и открыла меткий огонь по туркам. Кавалерийские отряды ринулись в атаку. Завязался встречный бой, или, как тогда называли – вспыхнуло авангардное дело. Турки, несмотря на численное превосходство, бежали, оставив на поле более 400 убитых и много раненых. Наши кавалеристы взяли два вражеских знамени и много пленных. Неприятеля преследовали до самой реки, и немало турок утонуло при переправе. Потери в корпусе Прозоровского были незначительными – 38 человек убито, 42 ранено.
       В этом авангардном деле, ставшем его боевым крещением, отличился Григорий Александрович Потёмкин. Затем он участвовал в схватках с турками 30 июня, 2 июля и «за оказанную храбрость и опытность в военных делах» был произведён в генерал-майоры.
       Голицын с ходу осадил Хотин, однако овладеть им не смог и 1 августа отвёл армию за Днепр, чтобы привести её в порядок и дать отдых войскам.
       Первые неудачи подорвали боевой дух турок. Не слишком вдохновляло их даже то, что русские отошли за Днепр. Каждому было ясно, что отход этот не был результатов военных неудач, а просто выводом войск на отдых. Это понял и султан, который выразил верховному визирю своё крайнее недовольство медлительностью своих войск, несмотря на многократное численное их превосходство.
       В турецких войсках дисциплина падала, усиливалось дезертирство. И тогда великий визирь пошёл на уловку, весьма характерную в те жестокие времена. Вот как описал её А.Н.Петров: «Одна партия турок ограбила какую-то церковь и привезла 12 подбритых мужицких голов и 7 церковных хоругвей. Визирь приказал торжественно провезти мнимые трофеи по лагерю и объявил, что турки разбили русских и отбили к них 7 знамён. Головы несчастных были воткнуты на колья перед палаткою нашего посольства и подвержены страшному поруганию, о котором лучше не говорить. Вообще турки оказывали себя страшными извергами, и счастлив был тот, кто доставался им в руки мёртвым. С пленными поступали возмутительно, и в особенности с женщинами. Из рук матерей, выведенных на базар для продажи, вырывали младенцев, чтобы иметь удовольствие убить их на глазах несчастных и посмеяться над их воплями…».
       Но и обман не поправил поражения. 9 августа турки и татары были разбиты в очередной раз. И вновь в поражении неприятеля отличился генерал-майор Григорий Потёмкин.
       Визирь начал расправу над частными начальниками, казнил Кареман-пашу и его оруженосца, но и сам попал в немилость к султану. А вскоре за ним прибыл Капиджи-паша, «верный вестник смерти», и заявил, что султан велел привезти его голову. Визирь ответил, что «призывает султана на суд Божий для решения, кто из них более виноват в дурном исходе войны».
       Впрочем, до исхода войны было ещё далеко. Западные страны настаивали, чтобы турки проявили решительность, обещая за это поддержку и всяческие блага.
       Не имея возможности воодушевить войска победами, султан решил устрашить их жестокостью. А.Н.Петров рассказал: «7 сентября на воротах сераля было выставлено три головы с надписями над каждой, объясняющими вину казнённых. Над головою визиря было написано: 1) что он злоупотреблял своею властью в расходовании государственной казны и в командовании войсками. 2) отказался идти против неприятеля. 3) через свою небрежность допустил в войсках беспорядки и недостатки. 4) чрез притворную медленность не посылал в Хотин войска, когда крепость была в осаде, несмотря на уведомление хана о движении русских к Хотину, но верил обманчивым словам переводчика Драки, который также казнён. Над Драки была надпись: «Сия голова и лежащее тело мерзкого Николая Драки, подданного и переводчика Порты, который изменил к немалому империи вреду и был в согласии с молдавским господарём, которому голова отсечена в наказание за его измену и данную России помощь». Тут же находилась и третья голова – господаря молдавского Гики – с надписью: «Голова наипрезренная молдавского Господаря Григорий Гики, который дерзнул в свою пользу употребить 400 мешков денег, выданных ему из казны на покупку армии разных припасов, которые он вместо заготовления на армию мусульманскую, переслал в немалом числе к неприятелю, и чрез то сделался изменником империи».
       Вместо казнённого визиря был назначен Молдаванчи-паша, грубый, жестокий, но в то же время пользовавшийся «громкой известностью как человек талантливый и энергичный до дерзости».
       Но и нового визиря вскоре постигли те же неудачи. 14 августа турки потерпели поражение в авангардном деле, причём потеряли свыше тысячи человек, в то время как у русских погибло 3 офицера и 45 солдат.
       Верховный визирь решил действовать крупными силами, чтобы ошеломить русских. В районе Хотина он собрал около 100 тысяч человек при 260 орудиях. Поблизости, в районе Рябой Могилы, расположился ещё один крупный корпус, численностью до 50 тысяч человек при 30 орудиях.
       В ночь на 23 августа произошёл ожесточённый бой, в котором особенно отличился полковник Вейсман. Враг потерял 500 человек и 17 знамён. Наши потери были незначительны.
       Через несколько дней разведка доложила о сосредоточении в районе Хотина значительных сил врага. Предполагалось, что Молдаванчи-паша собрал там до 180 000 человек и готовит переправу через Днестр. Однако турки медлили, очевидно, напуганные недавним поражением. Они направляли за Днепр лишь небольшие разъезды, которые легко уничтожались казаками.
       26 и 27 августа были переправлены более крупные партии, примерно по 500 человек каждая, но обе отступили, едва русская кавалерия вышла им навстречу.
       Ожидая, что турки в конце концов перейдут к более решительным действиям, Прозоровский назначил несколько отрядов, которым предписывалось захватить плацдарм на левом берегу. Генерал-майор Григорий Александрович Потёмкин командовал несколькими кавалерийскими полками карабинеров.
       В ночь на 29 августа русские войска скрытно расположились за лесом на вероятном направлении действий неприятеля.
       На рассвете турки начали переправу, причём в скором времени на левом берегу Днестра оказалось свыше 30 тысяч кавалерии и значительные силы пехоты. Видно было, что верховный визирь решился на серьёзное дело.
       Генерал-поручик Иван Петрович Салтыков, командовавший русскими войсками, внимательно следил за противником, пытаясь точно определить его намерения. Группировка Салтыкова предназначалась для уничтожения отрядов турецких фуражиров, однако всё яснее становилось, что на этот раз турки двинули вперёд уже не мелкие отряды для фуражировки и грабежа местного населения, а преследуют более серьёзные цели. И действительно, скоро разведка установила, что Молдаванчи-паша двинул вперёд всю свою армию.
       В 7 часов утра турецкая артиллерия, расположенная близ Хотина, открыла сильный огонь. Однако, ядра не долетали до русских позиций, и Салтыкову стало ясно, что пальба является скорее всего сигналом атаки. Действительно, вражеская кавалерия ринулась на правое крыло русских войск.
       А.Н.Петров так описал этот бой: «Но превосходное действие батарей, руководимых искусным артиллеристом полковником Мелисино, и прекрасный огонь редутов, прикрывающих наш лагерь, не допустили неприятеля до наших позиций; бегство его было так стремительно, что стоявшая сзади опрокинутых войск пехота, назначенная для их поддержания, не решилась двинуться вперёд и осталась на месте».
       Однако неприятель, имевший подавляющее численное превосходство, атаковал позиции отряда, предводимого генерал-поручик Яковом Александровичём Брюсом.
       Не один час продолжалась ожесточённая схватка, в которой турки поначалу брали верх. Лишь мужество и стойкость русских солдат, помноженные на личную храбрость и талант их предводителей, не позволили туркам добиться полного успеха. Важную роль сыграла русская артиллерия, меткий огонь которой буквально опустошал ряды противника.
       К 15.00, или, как тогда было принято говорить, к 3 часам пополудни, русские войска полностью восстановили своё положение. Тогда огромные массы турецкой и татарской конницы буквально окружили русский лагерь, готовясь атаковать его.
       Салтыков принял решение отвести русскую кавалерию в тыл, чтобы дать возможность артиллерии поражать неприятеля прицельным огнём. Турки приняли этот манёвр кавалерии за начало русского отступления, которое было предвестником победы, и не заметили опасность. К тому же турок подвела их обычная алчность. «Значительная часть неприятельской конницы, – рассказал Петров, – устремилась на наши обозы при Каменце. Но этим самым, как ни велики были силы противника, он ослабил себя на всём протяжении фронта боевых действий. Кавалерия наша, вытянувшись от левого фланга до лагеря, прикрыла его с тыла и намеревалась атаковать неприятеля, находившегося с этой стороны; но страшное действие наших батарей не допустило турок до более решительного действия. Казалось, они только для того и предприняли свою охватывающую со всех сторон атаку, чтобы окончательно расстроиться, понести огромные потери и потому, сознавая бессилие, броситься врознь, спасаясь, кто куда мог. Вместе с тем часть неприятельской конницы, намеревавшаяся атаковать наш обоз, стоявший близ Каменки, увидя, что он укреплён, также поспешно отступила».
       Началось стремительное преследование турок и их поголовное истребление, в котором принял участие и отряд генерал-майора Григория Александровича Потёмкина.
       Турки поспешили к Днестру, их кавалерия быстро переправлялась, чтобы спастись от преследования русских. Ожесточённый бой окончился в 7 часов вечера полным поражением Молдаванчи-паши и крымского хана.
       На первом этапе схватки турки успели забрать с поля боя всех убитых и раненых, поэтому точного числа потерь неприятеля установить не удалось. Однако, на исходе дня враг уже не мог вынести всех убитых, и свыше 3000 неприятелей остались лежать на поле. Учитывая, что утренние потери могли быть вдвое или даже втрое более, ибо русская артиллерия вырывала из турецких колонн целые шеренги, можно себе предположить, сколь грандиозен был урон турок и татар. А.Н.Петров указывал на особое ожесточение боя на некоторых участках: «Во время атаки засеки, где отряд генерал-поручика Брюса был хорошо скрыт, неприятель шесть раз бросался на засеки, и всякий раз был отбиваем ружейным огнём пехоты, стрелявшей почти в упор. В отряде Брюса войска выстрелили до ста патронов каждый; это одно может показать, как велика была потеря неприятеля убитыми и ранеными. Сверх того, из редута Бишова брошено 320 картечей в густые массы неприятеля…».
       Потери русских не превышали 180 убитыми и 340 ранеными.   
       Непрерывные ожесточённые схватки, в которых перевес неизменно оставался на стороне русских войск, заставили турок в начале сентября оставить Хотин. 
       Комендантом города был назначен полковник Отто Адольф Вейсман, лифляндский дворянин, обожаемый солдатами, звавшими его на русский лад Иваном Антоновичем.
       Вокруг города было обнаружено столько неприятельских трупов, что специальные команды, назначенные от полков, едва справились с их уборкой за 12 дней. Видно, врагу уже было не до того, чтобы заниматься погребением своих убитых перед оставлением Хотина. Каждый заботился лишь о том, чтобы унести ноги.
       Во всех наиболее ожесточённых схватках с неприятелем участвовал Григорий Александрович Потёмкин. Мужество своим, решительностью, несомненным военным талантом заслужил он великолепный отзыв главнокомандующего генерал-аншефа Александра Михайловича Голицына, который писал в рапорте Императрице Екатерине II следующее: «Непосредственно рекомендую Вашему Императорскому Величеству мужество и искусство, которое оказал в сём деле (имеется в виду дело 29 августа – Н.Ш.) генерал-майор Потёмкин; ибо кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как в сей раз под командою вышеозначенного генерал-майора».
       Ещё шли боевые действия под Хотиным, ещё не было наиболее решительного дела 29 августа, когда Императрица вознамерилась отозвать из армии генерала Голицына и вручить командование 1-й главной армией Петру Александровичу Румянцеву, который до сей поры командовал 2-й армией.
       Такое решение она приняла 13 августа. И много было по тому поводу самых различных кривотолков. Многие считали, что Императрица Екатерина была недовольна двумя отступлениями Голицына за Дунай, но ведь кроме отступлений были и внушительные победы…
       Интересны рассуждения, которые приводит по этому поводу в своей книге А.Н.Петров: «…Впрочем, нужно думать, что, ценя действия князя Голицына, разбившего неприятеля во всех сражениях, Императрица не могла в тоже время не заменить, что все эти сражения были оборонительного характера, и потому не могли привести к таким результатам, которых можно было бы ожидать от наступательных стратегических и тактических действий. Последнее в особенности было важно в войне с турками при тогдашнем их состоянии. Атакуя сами, они заранее уже считали противника неизбежно погибшим, и потому бывали храбры до безумия, хотя и кончали почти всегда бегством.
       Напротив того, наступательные действия противника и решительная атака в штыки наводили панический страх на турок, и раз обращённые в бегство, они бежали далеко в высшей степени беспорядочно, оставляя без всякой защиты за собою и города, и целую страну.
       Поэтому, зная решительность графа Румянцева, Императрица назначила его главнокомандующим наступающей армией…».
       Князю Голицыну было послано официальное письмо:
       «Всемилостивейше рассудили мы за благо по нынешним обстоятельствам отозвать вас от армии ко двору нашему для персонального вашего нам донесения о состоянии дел наших, вам вверенных…».
       Однако, не считая нужным обижать генерала, одержавшего ряд побед, но по своему складу характера неспособного к действиям более решительным и в данный момент необходимым, сопроводила это официальное послание добрым и тёплым письмом:
       «Князь Александр Михайлович!
       Отзывая Вас от армии, хочу я с Вами объясниться, дабы вы отнюдь не приняли с моей стороны за гнев, но единственно, как оно и в самом деле есть, за обстоятельства, выходящие из положения дел моих, кои требуют Вашего присутствия здесь, дабы в бытность Вашу при нас как очевидный в армии свидетель положения тамошних мест и дел, так и всех обстоятельств, точнее для переду чрез вас получить сведения, которые великую пользу и облегчение в делах нынешних подать могут.
       Впрочем, остаюсь навсегда вам доброжелательная».
       22 сентября генерал-аншефу Голицыну был пожалован чин генерал-фельдмаршала…
       Пётр Александрович Румянцев принял армию 18 сентября и сразу развернул наступление на Яссы, которыми и овладел 26 сентября. На этом принято было решение окончить кампанию, тем более армия визиря бежала за Дуная, не решаясь на новые схватки с русскими, предводимыми решительным и смелым главнокомандующим.
       Пора было подвести некоторые итоги первой летней кампании. В частности, можно было уже размышлять и о некоторых недостатках в тактике действий русских войск. На них уже не раз указывали и Потёмкин, и Вейсман. Их видел и сам Румянцев.
       А.Н.Петров писал: «Развёрнутый фронт пехоты составлялся из четырёх шеренг, из которых две передние при производстве пальбы становились на колени. При действии против кавалерии вся армия строилась в одно большое каре, которого фасы составлялись из развёрнутого фронта. Каре это строилось таким образом: боевые линии занимали передний и задний фасы каре, а правый и левый фасы составляли два гренадерских батальона, поставленные каждый в развёрнутом фронте на правом и левом флангах между боевыми линиями в перпендикулярном к ним направлении.
       По флангам батальонов становилась полковая артиллерия, а по углам общего каре и перед его фасами выставлялись полевые орудия. Трудность стройного движения такого каре заставляла ограничиваться одним поражением противника, почему перед фронтом ставились рогатки; при каждом полку возилось по 3500 рогаточных копий. Для переноски рогаток при движениях в виду неприятеля в каждом взводе (плутонг) назначалось по шести человек; рогатки сцеплялись между собою посредством петель и смычных крючьев. Поставленная за рогатками армия могла с успехом отражать кавалерийские атаки, но не могла пользоваться одержанным успехом, потому что сама осуждена была на неподвижность».
       Уже были попытки, правда, весьма скромные, отказаться от рогаток; так, 2 июня 1769 года гренадеры генерал-майора Карла Штофельна просили разрешения бросить рогатки и перейти в штыковую атаку, но на это их командир не решился.
       «Наступательные действия пехоты против кавалерии, – указал А.Н.Петров, – производились иногда только резервом, который обыкновенно ставился внутри каре с целью подкреплять разорванные в нём пункты. Таким образом, в случае успеха пехота лишена была возможности воспользоваться его плодами…».
       Так было на протяжении кампании 1769 года, но каждому здравомыслящему командиру всё более становилось ясно, что подобное продолжаться не может. Пётр Александрович Румянцев, стремясь открыть в 1770 году наступательные действия с самыми решительными целями, предоставил подчинённым широкую инициативу, учил использовать новые, более совершенные приёмы и способы военных действий. Но кому-то предстояло быть первым…

                «Впервый приял он гром!...».
       
       Когда грянула война с турками, камергер Григорий Александрович Потёмкин подал прошение Императрице отпустить его в армию. Императрица не возражала. Имея храброе сердце, она уважала в людях мужество и отвагу.
       Весной 1769 года Потёмкин прибыл в штаб-квартиру князя Прозоровского, который командовал в то время авангардом 1-й армии, возглавляемой князем А.М.Голицыным. Однако, против ожидания молодому камергеру, имевшему воинское звание поручик, никаких боевых поручений не давали и держали при штабе. И тогда он обратился к Императрице с письмом следующего содержания:
       «Всемилостивейшая Государыня!
       Беспримерные Вашего Величества попечения о пользе общей учинили Отечество наше для нас любезным. Долг подданнический обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим. И с сей стороны должность моя  исполнена точно так, как Вашему Величеству угодно.
       Я Высочайшие Вашего Величества к Отчеству милости видел с признанием, вникал в премудрые Ваши узаконения и старался быть добрым Гражданином. Но Высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего Величества усердием. Я обязан служить Государыне и моей благодетельнице. И так благодарность моя тогда только изъявится в своей силе, когда мне для славы Вашего Величества удастся кровь пролить. Сей случай, представился в настоящей войне, и я не остался в праздности.
       Теперь позвольте, Всемилостивейшая Государыня, прибегнуть к стопам Вашего Величества и просить Высочайшего повеления быть в действительной должности при корпусе Князя Прозоровского, в каком будет, не включая меня навсегда в военный список, но только пока война продлится. 
       Я, Всемилостивейшая Государыня, старался быть к чему не есть годным в службе Вашей; склонность моя особливо к коннице, которой и подробности, я смело утвердить могу, что знаю. В протчем, что касается до военного искусства, больше всего затвердил сие правило: что ревностная служба к своему Государю и пренебрежение жизни бывают лутчими способами к получению успехов.
       Вот, Всемилостивейшая Государыня, чему научили меня тактика и тот генерал, при котором служить я прошу Вашего Высочайшего повеления. Вы изволите увидеть, что усердие моё к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем.
Всемилостивейшая Государыня
Вашего Императорского Величества
всеподданнейший раб
Григорий Потемкин».

       Это письмо публикуется по книге «Екатерина II и Потемкин. Личная переписка. 1769-1791», составленной Вячеславом Сергеевичем Лопатиным и выпущенной Издательством «Наука» в 1997 году. О привёденном выше письме Вячеслав Сергеевич в комментариях пишет: «Это первое из дошедших и, скорее всего, самое первое письмо Потёмкина к Екатерине II. За семь лет, прошедших со времени переворота 28 июня 1762 года вахмистр лейб-гвардии Конного полка Потёмкин превратился в действительного камергера двора Её Императорского величества (пожалован 22.9.1768г)».
       Первым воинским начальником Г.А.Потёмкина стал князь Александр Александрович Прозоровский (1734-1809), в то время генерал-майор, а в конце жизни генерал-фельдмаршал. Прозоровский был выпускником Сухопутного кадетского корпуса, участвовал в Семилетней войне. Во время русско-турецкой войны, в апреле 1769 года Прозоровский, уже генерал-майор, за отличие в боях был награжден орденом Святого Александра Невского. В послевоенные годы был генерал-губернатором в Курске, Орле, Москве. Потёмкин прибыл в штаб-квартиру Прозоровского, которая находилась в местечке Бар, весной 1769 года, а уже в июне месяце был отмечен командиром корпуса за храбрость и решительность.
       23 июня 1769 года Императрица Екатерина II повелела Председателю Военной коллегии З.Г.Чернышеву: "Нашего камергера Григория Потёмкина извольте определить в армии".
       Потёмкину писем Екатерина в ту пору еще не писала. Да, она помнила его и принимала участие в его судьбе, но нет никаких оснований говорить о каком-то особом к нему интересе.
Вячеслав Сергеевич Лопатин приводит и ещё одно письмо за 1169 год. Представим и его вниманию читателей:
"Всемилостивейшая державнейшая великая Государыня Императрица  и самодержица Всероссийская.
Государыня Всемилостивейшая…"
Мы видим, что даже обращение его содержит слов более, чем того требовал этикет, что эти слова выражают восторженнейшее отношения, что письма лишены лести и по-настоящему искренны.
"Всемилостивейшую Вашего Императорского Величества грамоту и орден Святого Георгия я имел счастье получить, не находя себя довольно в силах заслужить оную Высочайшую милость на самом деле. Ещё меньше себя чувствую способным на словах принесть верноподданнейшую благодарность. Нет для меня драгоценней жизни – и та Вашему Величеству нелицемерно посвящена. Конец только оной окончит мою службу…".
       Потёмкин не лицемерил. Как нам известно, вся его жизнь без остатка, до самой кончины, последовавшей в 1991году, была посвящена служению Отечеству и престолу Российскому, посвящена Государыне Императрице.
       Вскоре Потёмкин становился генерал-майором "со счислением старшинства со дня пожалования в камергеры". Исходя из этого нельзя говорить, что Потёмкина по каким-то причинам произвели сразу из поручиков в генерал-майоры. В России был табель о рангах, в котором определялось соответствие чинов придворных и военных. Придворный камергерский  чин соответствовал генеральскому.
       Осенью 1769 года, первую армию принимает Петр Александрович Румянцев. Боевые действия против турок активизируются.
       Грядёт блистательная для Русского воинства кампания 1770 года. О ней нужно сказать особо, ибо именно эта кампания послужила первым шагом для сближения Потемкина и Государыни.
       Екатерина имела отважное сердце. Она уважала в мужчине доблесть, уважала мужество и храбрость, достоинство и честь. Быть может, потому так ненавидели ее трусливые пасквилянты, понимавшие, сколь призирает она людей с мелкими душонками. А ведь у пасквилянта и клеветника, способно лишь к скабрезным шушуканьям и подсчетам фаворитов, не может быть широкой души и отважного сердца, способных повести на подвиги в бою. Подвиг в бою, лицом  к лицу с врагом несколько отличен от протирания штанов за столом в выдумках всяких анекдотов, подобных "преданиям" чьей-то семьи, но никак не Государыни, хотя иные щелкоперы-клеветники и полагают свои недостойные труды подвигами.
       Григорий Александрович Потёмкин был настолько выше в моральном отношении всех клеветников и пасквилянтов, что просто не замечал их, не удостаивая даже презрения.
       Кампания 1770 года началась на редкость рано. Обычно турки зимой не воевали вообще, а уж тем более не отваживались на наступательные действия. А тут вдруг совершенно неожиданно сделали несколько вылазок ещё в декабре 1769 года, а уже 3 января нового 1770 года их крупный отряд был обнаружен на берегу реки Рымны, в непосредственной близости от Фокшан. В Фокшанах в то время располагался полуторатысячный отряд пехоты, начальствовал которым генерал-майор Григорий Александрович Потёмкин. Ближе к Рымне стоял кавалерийский отряд генерал-майора графа Ивана Григорьевича Подгоричани, численностью 600 сабель.
       В полдень 3 января разведчики Подгоричани обнаружили турецкий отряд Абды-паши, в котором насчитывалось до 2 тысяч конницы и до 800 человек пехоты при 11 орудиях. Перейдя Рымну, турки завязали огневой бой с русскими пикетами. Подгоричани атаковал турок и прогнал их за реку. О появлении неприятеля он тут же сообщил Потёмкину. Тот немедленно привёл свой отряд в боевую готовность.
       Утром 4 января 1770 года противник начал наступление на Фокшаны. Силы турок к этому времени удвоились. К Абды-паше присоединился отряд Сулеймана-аги силою в 2 тысячи пехоты и 6 тысяч конницы. Таким образом, противник располагала теперь почти тремя тысячами пехоты восемью тысячами конницы. И это против 1500 русской пехоты и 600 сабель русской кавалерии, к которым присоединилось 300 волонтеров и казаков. По кавалерии турки превосходили в 8 раз, по пехоте – в два раза.
       Григорий Александрович Потёмкин, как предводительствующий более крупным отрядом (пехота, казаки и волонтеры подчинялись ему), взял на себя командование соединёнными силами русских.
       Посоветовавшись с Подгоричани, он решил, что нецелесообразно идти навстречу противнику и переправляться через реку Мильку, поскольку на открытой местности туркам легче будет использовать своё подавляющее превосходство в кавалерии. Ближе к Фокшанам местность была менее благоприятна для действия конницы.
       Между тем, турки, решив, что русский опасаются встречи с ними, осмелели. Примерно к 10 часам утра они, переправившись через реку, установили на высотах две артиллерийские батареи – пятиорудийную и четырёхорудийную и тут же открыли огонь. Однако из-за большой удалённости батарей огонь никакого вреда русским не причинил.
       Собрав все наличные силы в один кулак, Потёмкин стал ожидать, что предпримут турки, дабу тут же противопоставить им свой план действий.
       Закончив переправу, турки построились в боевой порядок. Кавалерия вытянулась в линию, пехота встала за ней. Но на этом дело и окончилось. Наступательных движений враг не предпринимал.
       Потёмкин, оценив обстановку, принял решение атаковать неприятеля. Пехоту своего отряда он построил в одно большое и два малых каре. Это уже явилось новшеством, ибо до сей поры принято было строиться для боя в одно большое каре. Но и это ещё не всё. Неожиданно для всех Потёмкин приказал оставить в лагере рогатки, которые служили для того, чтобы отгораживаться от атак неприятельской кавалерии. Приказ вызвал удивление, ведь предстоял бой с превосходящими силами турок, да ещё имевших восьмикратное превосходство в кавалерии, от которой и должны были спасать рогатки. Но Потёмкин был непреклонен. Он заявил, что намерен атаковать противника и разбить его. Рогатки считал в этом помехою.
       Между тем, была зачитана диспозиция, и войска начали построение, но не в боевой, а в предбоевой порядок, представляющий собой огромный клин, на острие которого встало большое каре с артиллерией на передних фасах. Широкими крыльями разошлись от него по обоим флангам кавалерийские полуэскадроны, построенные уступами. По шесть полуэскадронов с правого и левого флангов связывали большое каре с двумя малыми, батальонными, образующими как бы вторую линию войск вместе с ещё тремя гусарскими полуэскадронами, соединяющими их между собою. За гусарами встали казаки и волонтеры.
       Такой боевой порядок Потёмкин избрал намеренно. Он полагал, что в случае нападения вражеской конницы пехота прикроет своим огнём гусар. В то же время и сами гусарские полуэскадроны при выдвижении вперёд будут сохранять свободу манёвра. Для того, чтобы перестроиться фронтом к противнику, им достаточно было совершить простой заезд.
       Завершив построение и разъяснив каждому командиру его задачи, Потемкин занял место в большом, главном каре. Подгоричани находился при нём. Началось выдвижение в сторону противника. Турки тут же отреагировали. Развернув боевой порядок параллельно фронту русских войск, они тоже двинулись вперёд.
       На расстоянии пушечного выстрела от врага Потёмкин перестроил свой отряд. Теперь большое каре, в котором он находился и которым командовал сам, составило центр боевого порядка. Веером разлетелись полуэскадроны, выйдя на одну линию с главным каре. Выдвинулись на эту линию и каре батальонные. Правый фланг русских войск составил батальон подполковника Удома, левый – бригадира Степана Матвеевича Ржевского. Казаки и волонтеры встали по обоим флангам за линией гусарских полуэскадронов. Три эскадрона гусар Потёмкин вывел в резерв.
       Приближались решающие минуты. Впервые генерал-майору Потемкину довелось руководить столь серьёзной схваткой с многократно превосходящим противником. Минувшим летом он уже не раз отличался в боях, но тогда под его командованием состояли лишь небольшие перелдовые летучие отряды. Теперь отряд состоял из различных родов войск – пехоты, кавалерии и артиллерии.       
       Все перестроения и организацию взаимодействия по задачам, по времени и по рубежам он продумал заранее с учётом того, что бой с турками, как правило, быстротечен, причём исход его зависит от первых минут. По опыту знал, что турки начинают обычно с дерзких и стремительных атак, стремясь ошеломить противника, сбить его с позиций, внести сумятицу, неразбериху…
       Так случилось и на сей раз. Едва русские войска завершили перестроение в боевой порядок, враг налетел на них с визгом и криками. Особенно усердствовала турецкая кавалерия, так называемые спаги, надеясь устрашить своей огромной массой, подавляющим численным превосходством. Напомним: 8 тысяч сабель турецкой конницы действовало против 600 русских гусар и 300 казаков с волонтерами. А это более чем восьмикратное – почти девятикратное численно превосходство.
       Основной удар враг направил на гусарские полуэскадроны. Пехотные каре, поддерживая гусар, открыли губительный для турок ружейный и артиллерийский огонь. Поле мгновенно было усеяно трупами врага, но подавляющее численное превосходство позволило ему добиться успеха – спаги врезались в строй гусарских полуэскадронов на левом крыле русских войск.
       Линия русской кавалерии была прорвана. Одновременно турецкая пехота – две тысячи янычар – с яростью атаковали фронтальный и првофланговый фасы большого каре. Да и прорвавшиеся сквозь строй гусар спаги, обойдя каре, атаковали его с тыла. Схватка сразу же, с первых минут, достигла наивысшего напряжения.
       Очень трудно спланировать бой до мельчайших подробностей. Потёмкин, разумеется, не мог предположить, что врагу в первые же минуты удастся прорваться сквозь строй гусарских полуэскадронов. Но он прекрасно знал простую истину – тот полководец, который не израсходовал своей резерв, ещё не побеждён.
       Потёмкин подал сигнал, и гусарские эскадроны контратаковали турецкую кавалерию в тот момент, когда она был связана боем с русской пехотой. Удар спагов в тыл каре был ослаблен. Бой продолжался с переменным успехом, но критический момент миновал, благодаря предусмотрительности Потёмкина и его разумным распоряжениям.
       Превосходство турок продолжало оставаться слишком большим, и всё теперь зависело от стойкости русской пехоты, от мужества и боевого мастерства гусар, от дерзости и ловкости казаков и волонтеров.
       Неприятной неожиданностью для врага оказалось прекрасно спланированноё и чётко осуществляемое огневое взаимодействие между русскими каре. Когда большое каре сражалось с обступившим его со всех сторон противником, левофланговое каре вело по врагу прицельный огонь.  Турецкому командованию пришлось ту часть кавалерии, которая была отброшена в начале боя от передовой линии русских, бросить на это каре, хотя для достижения успеха, необходимо было усилить атаки каре большого.
       Бригадир Ржевский тут же приказал перенести огонь на атакующих. Русские солдаты были научены меткой стрельбе, турки стали нести большие потери и, не выдержав огня, отошли на безопасное удаление. Атака была сорвана.
       Не удалось неприятелю закрепить успех и в центре. Остатки прорвавшихся спагов едва успели унести ноги, откатились на исходные позиции и янычары.
       Первый этап боя не принёс неприятелю успеха. Русские выстояли, несмотря на большое численное превосходство врага. Но это превосходство всё ещё оставалось слишком большим, чтобы рассчитывать на успех в случае проведения решительной контратаки.
       Потёмкин принял решение продолжать оборону, чтобы окончательно измотать и обескровить противника. Он не сомневался, что Абды-паша снова предпримет атаки, и не ошибся. Турки снова атаковали, несмотря на большие потери. Собственно, Потёмкин прекрасно знал психологию турок – они считали себя победителями до тех пор, пока атаковали, зачастую, через чур увлекаясь наступательными действиями и продолжая их даже тогда, когда они становились для них губительными. Так и Абды-паша не сразу понял, что оборона для русских мера лишь временная и вынужденная, что, планируя бой, организуя взаимодействие и главное отказываясь от рогаток, Потёмкин ставил задачу перед собой самую решительную – полный разгром противника.
       Абды-паша не мог не понимать, что большое центральное каре цементирует боевой порядок, является основой оборонительного построения русских, что добиться успеха можно только в том случае, если сломить его сопротивление. Тогда и фланговые каре одолеть будет значительно легче. Турецкий предводитель спешил атаковать, пока, как он, видимо, полагал, русские ещё не успели оправиться от предыдущей атаки.
        Действительно, боевой порядок большого каре был несколько расстроен. Часть гусар укрылись за штуками пехоты, и требовалось время, чтобы вернуться на прежние рубежи. Все эти манёвры создавали некоторую путаницу.
        И тут спаги и янычары вновь в отчаянном порыве ринулись в атаку, стремясь прорваться сквозь промежутки в русских боевых порядках, которые не были ещё заполнены войсками. И вновь открыла огонь русская артиллерий, вновь били залпами по атакующим русские пехотинцы. Поле покрылось новыми трупами турок, но ярость противника была столь велика, что, казалось, они не замечают больших своих потерь.
       Потёмкин заблаговременно создал внутри большого каре пехотный резерв, который лично водил в контратаки на участки вражеских прорывов. Он сам, находясь в первых рядах своих воинов, рубился с ожесточением и удивительным мастерством. Шпага его не раз обагрялась кровью неприятеля. Гигантский рост русского генерала приводил противника в ужас. Подстать генералу был и командир подразделения, выделенного в резерв, храбрый поручик Николай Соболев. Всякий раз, отбивая натиск неприятеля, Потёмкин говорился громовым голосом: «Одолели этих, победим и остальных!».
       Турки старались уклониться от рукопашной и пытались сразить русских героев ружейным огнём. Пули свистели над головой, грозя сразить в любую минуту, но, видно, не зря повторял не раз незабвенный Суворов, что «храброго пуля боится – храброго штык не берёт».
       Когда группа янычар прорвалась в очередной раз внутрь каре и даже овладела патронным ящиком, Потёмкин ринулся спасать боеприпасы и вместе с командиром резерва и несколькими храбрыми солдатами, переколол всех турок. В этой ожесточённо рубке, продолжавшейся несколько минут, решило исход непревзойдённое мужество русских.
       Кто может устоять против праведного русского штыка?! Бегали от него ливонцы, поляки, шведы, пруссаки… Не раз бегали и турки. Не выдержали они и теперь. Бросив патронный ящик, боеприпасами из которого так и не успели воспользоваться, оставшиеся в живых бросились в паническое бегство, а паника, как известно, всегда гибельна. Гибельна она не только для самих паникёров, но и для тех, кто сражается рядом. Ни один из прорвавшихся внутрь каре турок не ушёл от возмездия. Щадили только раненых, которых осталось на поле боя несколько десятков. Тех же, кто сопротивлялся, уничтожали.
      Но что же Абды-паша? О чём мог думать он в те минуты? Очередная неудача не могла не подействовать удручающе. Но отказ от продолжения боя грозил ему личной гибелью. Визирь не прощал поражений. Абды-паша сделал попытку снова бросить вперёд свои войска, но теперь уже спаги, боевой дух которых был окончательно подорван, повернули при первых же метких залпах русской артиллерии и первых ружейных выстрелов, причинивших значительный урон. Янычары же не решились подойти к русским боевым порядкам ближе, чем на дальность прицельного огня русских. Лишь отдельные отважные стрелки подползали к русским каре, используя складки местности и кустарник, и вели огонь из укрытий. Потёмкин бросил против них казаков, и мало кто уцелел от пик и сабель отважных донцов.
       Наступил тот момент, когда неприятель ещё не осознал, что наступление его захлебнулось окончательно. Он ещё надеялся на какое-то чудо, на то, что стоит произвести перегруппировку, атаковать и успех придёт.
       Такой момент – лучший для решительной контратаки. Потёмкин двинул вперёд свой отряд. Все три каре наступали, сохраняя равнение и несколько сократив интервалы, чтобы обеспечивать взаимную огневую поддержку. Кавалерия вырвалась вперёд и, развернувшись широким фронтом, первой контратаковала неприятеля. Эта решительная атака произвела на турок удручающее впечатление. Они дрогнули. Их конница, уже испытавшая на себе силу гусарской сабли и казачьей пики, не решилась на новую рубку и, смешивая ряды янычар, пустилась в бегство. Янычары разбегались, кто куда, прятались в кустарнике, прячась от сабельного удара. Никто из них уже не осмеливался стрелять, каждый старался остаться незамеченным. Потёмкин возглавил атаку кавалерии, нещадно рубя противника.
       Он прекратил преследование лишь на берегу реки Мильки. Немногие неприятельские воины скрылись за водной преградой.
       Жестокая сеча продолжалась с 12 до 15 часов. (Было, уже тогда, когда она прекратилась, как тогда говорили, три часа пополудни).
       Оставалось собрать пленных, попрятавшихся на всём пространстве от места первой схватки до берега реки. Это с успехом сделали гусары, казаки и волонтеры. Потёмкин тут же составил донесение Румянцеву, в котором, в частности, отметил: «Могу Вашему Превосходительству сказать, что никогда такой жестокой и так продолжавшейся атаки от сего неприятеля не видал».
       Это же подтвердил в своём рапорте и граф Подгоричани, находившийся на протяжении всего боя возле Потёмкина: «Могу Вашему Превосходительству донести, как и господа генералитет, штаб- и обер-офицеры, бывшие в прежних сражениях с турками, объявляют, что ни один раз неприятель, во всё время войны, так сильно и десперантно нападения не делал, как ныне».
        В этот бою особенно ярко проявились способности генерала Потёмкина, действовавшего инициативно, новаторски, смело отказавшегося от шаблонов и не побоявшегося взять ответственность за необычные для того времени решения. Действовал он с исключительной предусмотрительностью. Понимая, что турки могут предпринять глубокий охват и обход русского отряда для занятия Фокшан и атаки с тыла, он устроил перед населённым пунктом два сильных редута, для обороны которых выделил артиллерию и пехоту.         
       В «Известиях о действиях 1-й армии под командование П.А.Румянцева», регулярно публикуемых в «Санкт-Петербургских ведомостях», было отмечено необыкновенное мужество генерал-майора Потёмкина, проявленное в этом сражении. О самом же этом боевом деле говорилось:
       «Сражение началось в 12 часу пополуночи (в полдень – Н.Ш.) и продолжалось на месте более трёх часов. Во время оного убито турок более тысячи человек.., отбито у них два знамени, пять хороших медных пушек и две большие фуры с порохом. Гнавшиеся за ними до самой ночи гусары, волонтеры и казаки разбили обоз, стоявший за рекою Милькою. Посланный за бегущим неприятелем вдогон по дороге к Браилову с несколькими гусарами, волонтерами и казаками капитан Ганглебов отнял у него ещё одну пушку.
       Побеждённый неприятельский корпус, был, по объявлению… пленных, около десяти тысяч конницы и пехоты, под предводительством Сулиман-паши, Румели Валаси сераскера и ещё трёх пашей и имел девять пушек. Составлен был он из самых лучших людей, назначенных для защиты Браилова, откуда он пришёл к Фокшанам. Пришедшие же из города волохи сказывали, что помянутый сераскер привезён был туда тяжело в руку раненый и что бежавшие турки, побросав фураж свой, увезли с собой много мёртвых и раненых.
       С нашей стороны убито в сём случае унтер-офицеров и рядовых шесть, безвестно пропал гусар, да ранен один прапорщик и сто тридцать шесть человек унтер-офицеров и рядовых».
       А.Н.Петров уточнил, что в русском отряде было убито 26 человек…
       Известный поэт XVIII века Василий Петров посвятил другу своей юности Григорию Потёмкину стихотворение на победу при Фокшанах, в котором были такие строки:

                Он жил среди красот и аки Ахиллес
                На ратном поле вдруг он мужество изнес:
                Впервый приял он гром, и гром ему послушен,
                Впервые встретил смерть – и встретил равнодушен!

       Смерть, конечно, Потёмкин видел в том бою уже не в первый раз. Вспомним отзывы о нём князя Голицына. Конница, отлично действовавшая под его руководством, побуждала, следуя не только его военному таланту, но и личному мужеству, личному его примеру.
       В бою под Фокшанами 4 января 1770 года число вражеских потерь установить не удалось, так как турки большую часть убитых и раненых, особенно на первом этапе боя, ещё до своего панического бегства, успели погрузить на подводы, предназначенные для фуража, и вывезти за реку Мильку. Фураж пришлось бросить. На последнем этапе боя было перебито немало янычар и спагов, великое их множество утонуло в реке во время переправы. Практически и пехота, и кавалерия турок потеряли свою боеспособность и не могли уже выполнить возложенных на них задач.
       Значение победы Потёмкина именно в этом, ибо в задачу турецких отрядов входило оказание помощи крымским татарам в их переходе для нападения на Молдавию и вступления в войну с Россией, на которое они сами не отваживались.
       Для вступления в войну крымскому хану предстояло убедить в необходимости этого татарских мурз. Крымский хана, выполняя поручение турецкого султана, выехал из Каушан в Малакосы ещё в конце декабря 1769 года. Не надеясь собрать войска, он отдал распоряжение выслать в пункт сбора по одному конному и одному пешему татарину, не сообщив, для какой цели это требуется. Собралось немалое войско. Однако, когда цель стала ясна, татары дрогнули. Многие откровенно отказывались от участия в походе. Тогда хан собрал татарских мурз в Каушанах. Те заявили ему, что «никогда и ни под каким видом не решатся сами напасть на русских, если турецкое войско не поддержит их».
       Именно для этой поддержки были направлены отряды Абды-паши и Сулеймана-аги. После их разгрома татарские мурзы заявили хану, что «если скорое и сильно защищение им дано не будет, то они все принуждены будут искать средства своего спасения, то есть принять покровительство России». Постановление совета мурз было направлено визирю, который мог лишь принять его к сведению, поскольку помочь татарам возможности у него не осталось.
       Уже тогда, располагая сведениями о переговорах, Потёмкин со всею серьёзностью подумал о присоединении Крыма к России, которое бы дало пользу не только Державу Российской, но и самим татарам, обратив их к мирной жизни и созидательному труду.

       Войска Абды-паши, разгромленные под Фокшанами, отступили к Браилову. Туда же прибыли подкрепления, направленные верховным визирем для усиления гарнизона крепости. Вновь созданная 15-ти тысячная группировка предназначалась для поиска на Валахию. Чтобы сорвать планы врага, к Браилову были направлены отряды Григория Александровича Потёмкина и Ивана Михайловича Подгоричани. Туда же вскоре прибыл и корпус генерал-поручика Христофора Фёдоровича Штофельна.
       18 января 1770 года произошло сражение, в котором русским войскам вновь пришлось иметь дело с численно превосходящим противников, причём снова они действовали по принципу развитому Румянцевым, считавшим, что лучшим способом успешной обороны является наступление.
       Потёмкин в этом сражении построил пехоту своего отряда в три каре, а кавалерию расположил на флангах и несколько позади линии пехоты, тем самым прикрыв её от нападений противника до решающего момента. И снова успех был блестящим.
       4 февраля Потёмкин в составе отряда Штофельна участвовал во взятии крепости Журжа.
       Но основные битвы кампании 1770 года были ещё впереди. К весне турки сосредоточили против 1-й армии генерала Румянцева свои главные силы.
      
                Гром Ларги и Кагула
   
       План летней кампании 1770 года Пётр Александрович составил самостоятельно. Он добился от Императрицы того, чтобы Военная коллегия не вмешивалась в дела его армии. Главной целью ставил – уничтожение живой силы противника, заявив, что «никто не берёт города, не разделавшись прежде с силами, его защищающими». Действуя наступательно, он собирался не дать туркам возможности переправиться через Дунай и нанести им максимальный урон. 2-я армия должна была овладеть Бендерами и прейти к обороне украинных земель, именуемых Малороссией. Румянцев добился упразднения малочисленной 3-й армии и включил ей в состав своей армии отдельной дивизией.
       Ещё до начала кампании 1770 года Императрица, выполняя его просьбу писала графу Румяцеву: «…оставляем вам самим делать и предпринимать… всё то, что собственным благоразумием за нужно и полезно находить будете».
       Румянцев стремился исходить из характера возможных действий турок. А те готовились к кампании особенно тщательно, и план их, как отметил историк А.Н.Петров, «состоял в том, чтобы блистательного вознаградиться себя за неудачи прошлого года, что приписывалось единственно неспособности визиря Моладанчи-паши. Новым визирем был назначен Халил-паша. Крымский хан, Девлет-Гирей, также был сменён, и теперь султан успокоился в ожидании побед. Намереваясь сперва стать во главе армии, он предпочёл потом остаться в гареме».
       Что же именно предполагал совершить враг, и какие силы для этого приготовил? «План визиря, – указал далее А.Н.Петров, – состоял в том, чтобы, собрав у Бабадага 150 000 армию, перейти Дунай у Исакчи и двинуться вверх по правому берегу Прута на Яссы, в то время, как новый крымский хан Каплан-Гирей со своею 80 000 армиею соберётся в окрестностях Кишинёва и оттуда двинется на правый берег Прута с целью отрезать наши занимавшие Молдавию войска от главных сил графа Румянцева, расположенных на левом берегу Днестра. По мнению турок, этот одновременный удар с фронта и с тыла на наш многочисленный отряд в Молдавии должен был неминуемо его уничтожить, а затем ту же участь должна была испытать и остальная армия графа Румянцева».
       Турки даже не подозревали о малочисленности войск, им противостоящих, не подозревали, что план их вполне достижим, но, правда, при одном немаловажном условии: он достижим в аналогичной обстановки и при аналогичном состоянии сил в борьбе с войсками любой армии мира, но только не русской.          
       Будучи спокоен за состояние границы России со стороны Кавказа, которые охранялись пятидесятитысячным ополчением грузинских царей Ираклия и Соломона, собиравшихся с помощью России добиться независимости от Османской империи, Румянцев решил развернуть активные наступательные действия на юго-западе.
       31 марта 1770 года Румянцев писал графу Панину: «Придут ли рекруты, или нет, доставится ли всё потребное, или не будет, произрастёт ли трава или нет, я решусь 25 апреля первое движение своей армии сделать».
       Действительно, в армии был большой некомплект. Румянцев писал в Петербург: «Внутреннее состояние вверенной мне армии в своих великих недостатках, то есть рекрут и одеяний, а из последнего наипаче обуви, доселе ещё не поправляется по недоставлению того к полкам и уже не остаётся времени, а потому и надежды, чтобы сии нужды могли быть удовольствованы до начала кампании».
       Румянцев предвидел правильно. Военная коллегия не успела и не смогла ничего сделать в оставшееся время. Быть может, уже тогда представилась Императрице возможность оценить состав этого важнейшего в Державе органа, быть может, уже тогда она решилась подыскивать для столь ответственных и в то же время трудоёмких и многотрудных дел действительного способного к ним человека?! Война не раз доказала настоятельную необходимость реорганизации и в армии, и в военном управлении.
       Рекруты всё-таки стали поступать. Повлияло на действия Военной коллегии решительное вмешательство Императрицы. Но пополнение было совершенно негодным для боевых действий. Румянцев приказал оставить вновь прибывшие подразделения в Хотине, включив их в состав гарнизона. Там их предстояло подготовить воинов к предстоящим боям и подготовить должным образом. Пока же он приказал сформировать из каждых двух недоукомплектованных полков по одному полнокровному и боеспособному.
       Вскоре главная армия выступила к Рябой Могиле. Чрезвычайно трудным и изнурительным был тот переход. Войска шли земле, разорённой неприятелем. Румянцев писал Императрице: «Земля здесь во всём достатке опустошена, селения путы, а жители, то от неприятеля, то от возникшей заразы переселяясь в горы, совсем опустили поля, и не видно, чтоб и для пищи их собственной каков-либо на оных посев».
       О трудностях марша он повествовал в другом письме, восторгаясь мужеством русского солдата: «Не могу я, Всемилостивейшая Государыня, толь достаточно изобразить словами, колико труда имели войска во всём, что совершили поныне в походе, восходя с одной превысокой горы на другую, ещё превысшую, между коими всегда есть глубокие дефилеи, не виляя края, так бы сказать в верх цепью связанным горам; тут выдержала артиллерия чрезвычайную пробу и оказала, в каком оная ныне наилучшем состоянии. Я думал в каждом месте, где насилу вылезть и подняться можно было верхом всаднику, что должно сокрушиться вдребезги её повозкам, но напротив она везде свои тягости не только без остановки, но почти и без порчи взвозила; на что все иностранные, при армии находящиеся, с удивлением взирают, так как и на подвиг наших солдат, что в них ни бодрости не умоляет, ниже приводят их в утомление повсеместные кручи и высоты, которые пройти со всеми тягостями армейскими, двигая их больше на ременах недели лошадьми, только собственный опыт отъемлет невероятность».
        Тот поход явился школой и для молодого генерал-майора Григория Александровича Потёмкина. Вот когда представилась полная возможность заглянуть в душу русского солдата, увидеть величие защитника Родины – вчерашнего крепостного, а ныне мужественного витязя, которому не страшны ни жара, ни холод, ни тяжелейшие переходы, ни несметные полчища врага.
       А враг действительно располагал значительным численным превосходством. И всё же Пётр Александрович Румянцев решил действовать наступательно, тем более он ощущал постоянную поддержку Императрицы и её доверие. Недаром же она поставила его во главе 1-й главной армии, не зря писала ещё 10 декабря минувшего года: «С удовольствием читали мы и рассматривали мнение Ваше о будущей кампании, ибо находим в нём, совокупно, и предусмотрения разумного полководца, и похвальное стремление истинного природного русского к распространению нераздельной славы нашей и Отечества».
       В том же письме она откровенно высказывалась о полном доверии к таланту и мастерству полководца: «В совершенном удостоверении о вашем военном искусстве и патриотическом рвении о пользе Отечества и неприкосновенной ещё славы оружия его, кои толь праведно решили выбор наш в персоне вашей, а кои да пребудут верными и лучшими вашими светодателями, оставляем вам самим делать и предпринимать, как в предварительных распоряжениях кампании, так в самое продолжение её против неприятеля, всё то, что вы собственным благоразумием за нужно и полезно находить будете».
       Зная о большом численном превосходстве врага, Императрица подбадривала полководца: «Пускай армия наша не будет многочисленна, но она обычна уже побеждать. Последний солдат ободрен одержанными успехами и уверен в приобретении новых под предводительством вождя, коего искусство собственным испытанием знаем».
       9 июня армия Румянцева достигла местечка Цецора. Там он получил сообщение о приближении неприятеля, который сосредоточивался у Подолян. Необходимо было установить силы неприятеля и цель его действий. Румянцев выслал вперёд авангард под командованием генерал-майора Фёдора Васильевича Боура. В состав отряда входили 9 батальонов пехоты, 19 эскадронов кавалерии и 14 полевых орудий.
       Обнаружив русские войска, турки всполошились, выслали вперёд лёгкую кавалерию и успокоились лишь тогда, когда определили численность отряда, предводимого Боуром. Скорее всего, турки просто не верили в то, что на подходе главные силы Румянцева. По расчётам турок русские просто не могли в столь короткое время достичь Прута. Решив разделаться с русскими, командовавший объединёнными силами турок и крымских татар хан Каплан-Гирей переправил через Прут двадцатитысячный отряд пехоты и кавалерии. Однако, совместными действиями двух русских отрядов, которые возглавил Боур, враг был отброшен за реку.
       Разведка Боура установила, что Каплан-Гирей сосредоточил в районе урочища Рябая Могила 50 тысяч татар и 22 тысячи турок при 44 орудиях.
       У Румянцева было 38 – 39 тысяч. Правда, в артиллерии Румянцев имел солидное превосходство – у него было 115 орудий.
       Пётр Александрович решил нанести врагу внезапный сокрушительный удар и захватить лагерь. Все имеющиеся у него силы он разделил на четыре отдельных отряда. Один из двух, предназначенных для действий с фронта, он возглавил сам, второй поручил генералу Боуру. Третий отряд по его распоряжению возглавил генерал Потёмкин и четвертый генерал Репнин. Конница генерала И.П.Салтыкова должна была поддерживать действия пехоты.
       Историк А.Н.Петров, подробно разбирая замысел полководца, писал: «Диспозиция графа Румянцева состояла в том, что корпус Боура после сигнала должен выступить из своей позиции и следовать прямо для атаки с фронта неприятельского ретраншемента; в то же время отряд Репнина атакует правый фланг неприятеля и, зайдя ему в тыл, отрежет отступление. Главная армия предназначалась для поддержания Боура в главной атаке правого фланга противника. Отряд же генерал-майора Потёмкина должен был переправиться верстах в шести ниже Рябой Могилы и атаковать неприятеля с тылу».
       Большое значение уделялось маскировке и скрытности действий. К примеру, один из корпусов выступил из лагеря ночью, оставив на месте палатки и даже не затушив костры. Благодаря этому он занял исходные позиции на фланге неприятеля так, что турки даже не заметили этого.
       Отряд генерал-майора Потемкина, выступив за темно, скрытно достиг реки, в полной тишине переправился на противоположный берег в шести верстах ниже Рябой Могилы и, совершив быстрый переход, изготовился для атаки противника с тыла.
       Отряды, предназначенные для действий с фронта, выступили в 2 часа ночи и к 7 часам утра расположились на высотах перед лагерем неприятеля. Артиллерия открыла по туркам сильный огонь. Сражением началось…
       «Сильно укреплённый татарский лагерь при Рябой Могиле был взят широким обходным движением. Наш урон всего 46 человек, неприятель оставил до 400 тел. Всякого рода препятствия – естественные и искусственные – затруднили преследование. Хан занял ещё более сильную позицию на реке Ларга, где решил выждать до прибытия главных сил визиря, переправлявшихся через Дунай, и конницы Абаза-паши (15 000), шедшей от Браилова». 
        В сражении у Рябой Могилы вновь особенно отличился генерал-майор Потёмкин. А.Н.Петров писал о нём: «Когда неприятель был обращён в бегство, генерал-майор Потёмкин, наведя мост на Пруте, перешёл реку с егерями и лёгкими войсками, и готовился атаковать бегущего неприятеля с тылу. Увидев его малочисленность, неприятель выслал для атаки его до 2000 конницы, которая стремительно напала на отряд Потёмкина, поблизости высокой вершины. Но подполковник Фабрициан, выставив на высоте батарею, метким огнём её не только опрокинул неприятеля, но и дал возможность подкрепить нашу кавалерию и отбить у неприятеля одно знамя».
       Григорий Александрович Потёмкин блестяще справился с поставленной задачей. Его кавалерия опрокинула врага и долго преследовала его. Однако полной победы помешал добиться генерал Н.В.Репнин, который вёл корпус вяло и не успел достичь к рассвету указанного рубежа. Это опоздание, помешавшее отрезать пути отхода, позволило туркам стремительно покинуть поле боя и бежать так прытко, что догнать их и нанести полное поражение не удалось.
       Точные потери врага установить было невозможно, поскольку турки успели вынести из боя значительную часть убитых и раненых. Но пленных и трофеев на этот раз досталось немало. Среди пленных оказались многие турецкие чиновники, находившиеся в лагере и не успевшие покинуть его. В их числе оказался и ханский секретарь Ахмет-ага, который сообщил, будто турки полагали, что в армии Румянцева не менее 150 тысяч человек. Очевидно, их сбил с толку глубокий манёвр, блестяще совершённый Потёмкиным и ошеломила решительная атака главных сил.
       Русская кавалерия преследовала бегущих более двадцати километров. В этом преследовании вновь отличился Григорий Александрович Потёмкин.
       Пётр Александрович Румянцев писал Екатерине II: «Не могу я премолчать пред Вашим Императорским Величеством засвидетельствованной похвалы от частных командиров генерал-майорам графу Подгоричани, Потёмкину и Текелли…».
       Едва закончилось сражение, как Потёмкин получил новую боевую задачу. Опасаясь, что турки предпримут нападение на армейские обозы, он направил Григория Александровича в Молдавию с поручением вести разведку неприятеля и особенно наблюдать за его летучими отрядами, предназначенными для рейдов по тылам. Румянцев не мог нахвалиться его действиями, и Императрице, безусловно, приятно было получать столь лестные отзывы о том, кого она считала своим учеником, ибо постоянно опекала практически с дней переворота. Ведь познакомились они в те памятные июньские дни на смотре в Конно-гвардейском полку при обстоятельствах не совсем обычных… Впрочем, это тема соответствующей главы.
       Между тем, армия продолжала преследование турок, о чем Румянцев докладывал Императрице следующее: «После отправления всеподданнейшей моей реляции от 20-го сего месяца… не могла по сей день армия Вашего Императорского Величества более уже настигнуть неприятеля, который отбежал вдоль Дунаю со дня, как познал он наши силы при атаке на высотах, ведущих к Бендерам… Теперь впереди посылаемые разъезды от командующего на правом берегу Прута генерал-майора Потёмкина ближе неприятеля не находят как у села Ончи, а на левом, по уведомлению генерал-квартирмейстера Боура, между двух речек, называемых Салтра, которые сливаются с рекою Салбаш, падающею в Дунай».
       Противник исчез… Его армия бежала столь быстро, что догнать её не представлялось возможным. Лишь 2 июля были получены первые более определённые сведения о неприятеле. Сначала разведчики обнаружили 15-тысячный отряд Абды-паши, расположившийся в районе деревни Водяны. Румянцев сделал вывод, что это, вполне возможно, авангард главной армии визиря. Предстояло решить, что делать?
       Узнав, что противник сосредоточивается в районе Ларги, Румянцев заявил:
       «Слава и достоинство наше не терпят, чтобы сносить присутствие неприятеля, стоявшего ввиду нас, не наступая на него».
       Он принял решение наступать, несмотря на то, что сам имел силы прежние, пополнения не получал ни разу, в то время как противник располагал уже 65 тысячами татарской конницы и 15 тысячами турецкой пехоты. Итого: 80 против 38!
       Но, по мнению Румянцева, медлить было нельзя, поскольку к туркам подходили подкрепления, и численное превосходство их войск постоянно росло.
       Подробности сражения при Ларге нам известны, как говорится, из первых рук. Вот что писал Пётр Александрович Румянцев генерал-аншефу Петру Ивановича Панину, вскоре принявшему 2-ю армию: «Приступ мы сделали 7-го числа на рассвете к сему неприятельскому лагерю; атакующие впереди корпусы с разных сторон введены были генерал-поручиком и кавалером Племянниковым.., генерал-майором Потёмкиным и генерал-квартирмейстером Боуром, а армия между ними всходила также на вершину штурмовать неприятельский ретраншемент. Неприятель и почувствовавши уже наш огонь с пушек и мелкого ружья, до четырех часов противился однако ж нам как сильною своею канонадою, так и стрельбою с мелкого ружья. Но лишь только коснулись наши поспешно всходившие солдаты поверхности горы, то ни ретраншемент обширный, ни артиллерия не были больше этому защитою, а напротив от всюду потеснили мы его свои превосходнейшим огнём и выбивали штурмом из одного по другом отдельных укреплений, коих было четыре в сём лагере».
       При овладении одним из тех укреплений отличился Григорий Александрович Потёмкин. На пути его был глубокий овраг. Турки же засели на крутой возвышенности. Обозначив атаку с фронта, Потёмкин провёл главные силы в обход и внезапно обрушился на фланг неприятельской позиции.
       Одновременно атаковали турецкий лагерь и другие корпуса.
       Сражение продолжалось с 4 часов утра до полудня. Противник был разбит и, отступив в беспорядке, оставил на поле свыше 1000 убитых. 2000 турок и татар сдались в плен. Румянцев взял в числе множества трофеев 33 орудия, большой обоз и лагерь.
       «Я осмелюсь, Ваше Императорское Величество, удостоверить, – писал он Императрице, – что ещё с толиким ударом не был от наших войск рассыпан неприятель и никогда в толиком порядке и предприятии не действовал наш фронт, как при сей счастливой атаке. Чужестранные волонтеры и все, что теперь вообще служат, дадут мне в сём свидетельство…».
       Победа при Ларге вновь доказала высочайшее превосходство русских войск над противником, и превосходство не в численности, в чём они как раз многократно уступали, а в силе боевого духа, в мастерстве, решительности, мужестве.
       В рядах неприятеля начались разногласия. А.Н.Петров отметил: «Татары, приписывая ларгское поражение тому, что они должны были согласовывать свои действия с участвовавшими в бою турецкими войсками, решились действовать впредь независимо от них, и ушли к Измаилу и Кили, где были оставлены ими пожитки и семейства перед выдвижением к Ларге. Турецкие войска двинулись в направлении к Рении, где были склады для армии…».
       Однако визирь, решившийся наконец сам с главной армией выступить в поход против русских, приказал татарам присоединиться к ему. Предстояло сражение, которому суждено было решить исход всей кампании.
       А в Петербурге широко праздновали победу при Ларге. Был издан специальный указ Военной коллегии о награждении генералов и офицеров армии недавно учреждённом Императрицей Екатериной II орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия. Этим орденом были отмечены первые 19 человек. Первым кавалером 1-й высшей степени, или как в некоторых документах значится, 1-го класса, стал Пётр Александрович Румянцев.
       Григорий Александрович Потёмкин тоже получил награду в числе первых кавалеров этого ордена. Он был награжден орденом Св.Георгия 3-й степени.
       Императрица Екатерина II писала Румянцеву: «Граф Пётр Александрович! Вы легко себе представить можете, с коликим удовольствием я получила первые известия чрез полковника Каульбарса о совершенно Вами одержанной победе над неприятелем при речке Ларге. На другой день я со всем народом приносила Всевышнему достодолжное благодарение при пушечной пальбе в церкви Казанской Богоматери. Но наивяще чувствовала цену сего происшествия, когда 25 числа сего месяца усмотрела из привезённых поручиком гвардии Хотяинцовым и подполковником Мордвиновым писем обстоятельные описания сей славной Вам и всем в сражении бывшим войскам баталии, при которой вышнее воинское искусство предводителя было поддержано храбростию и неустрашимостию подчинённых ему воинов. Что более услуги к Отечеству, то менее цены оным может определить настоящее время; одном потомство означает степени славы знаменитым людям всякого рода. Вы займёте в моём веке несумненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного. За долг почитаю Вам отдать сию справедливость, и, дабы всем известен сделался мой образ мысли об Вас и моё удовольствие о успехах Ваших, посылаю к Вам орден Святого Георгия Первого Класса. При чём прилагаю реестр тех деревень, кои немедленно Сенату указом повелено будет вам отдать вечно и потомственно».
       Во всех вышепоименованных сражениях уже активно применялось войсками Петра Александровича Румянцева новое построение боевого порядка. Пехота строилась в несколько каре, число которых устанавливалось в зависимости от решаемых задач. Это, блестяще использованное Потемкиным под Фокшанами построение, совершенствовалось и оттачивалось в каждом новом деле с неприятелем. Турки и татары постоянно превосходили числом русских, но постоянно же и неизменно были биты. Однако, такого огромного превосходства, как под Кагулом, они прежде не имели ни разу.
       Сражение произошло 21 июля 1770 года. Едва ли был в то время в мире полководец, который бы решился на схватку с врагом в подобных условиях. А.Н.Петров так описал тяжелейшее положение, в котором оказалась армия Румянцева:
       «Находясь в узком пространстве между речек Кагул и Ялпух, имея в тылу 80 000 татар и с фронта 150 000 тысячную армию визиря; с провиантом не более как на трое суток, рискуя потерять весь транспорт, – нужно быть Румянцевым, чтобы не пасть духом… 
       План, составленный визирем для атаки наших войск, был очень основателен. Пользуясь чрезвычайным превосходством в силах, он решился устремить 150 000 турок на фронт и левый фланг нашей позиции у Гречени, опрокинуть нас в реку Кагул и в то же время атаковать 80 000 татар наш тыл.
       Граф Румянцев… имея возможность заблаговременно отступить,  не сделал этого потому, что хорошо знал, чего он может ожидать от наших войск. Сверх того, отступление было бы очень трудно. Сзади находились чрезвычайные горы, на которых неприятель мог бы настигать нас кавалериею на каждом шагу».
       Каковы же силы были у Румянцева? А.А.Керсновский указал: «У Румянцева оставалось в ружье всего 17 000 (около половины войск, с которыми он выступил из-под Хотина два месяца назад), однако он был уверен в своих войсках и решил разбить визиря до того, как он соединится с татарами».
       Итак, 17 000 против 150 000 турок и 80 000 татар, то есть против 230 тысяч неприятеля. Действительно, не было ни до того, ни в последующем (исключая, конечно, Суворова) ни одного полководца в мире, который бы решился атаковать неприятеля при подобном соотношении сил. Но Румянцев решился, причем, несмотря на огромное превосходство врага, он по-прежнему не велел брать рогатки, говоря, что они служат «трусу заградою, а храброму помехою».      
       Обратимся к описанию этого баснословного сражения, сделанному Керсновским: «20 июля турки, двигаясь вдоль речки Кагул, расположились лагерем у села Гречени, намереваясь на следующий день атаковать русских. 80 000 татар стояло на Ялпухе в 20 верстах… Но Румянцев предупредил турок и на следующее утро 21 июля сам атаковал их и одержал над ними блистательную Кагульскую победу, навсегда прославившую его имя. Визирь бежал, оставив в наших руках 200 пушек и весь лагерь, татарский хан последовал его примеру. Русская армия пошла на турок тремя дивизионными кареями и опрокинула их толпы. Внезапная контратака 10 тысяч янычар, набросившихся на дивизию генерала Племянникова, едва не имела успеха. Личный пример Румянцева, бросившегося в сечу, и его «стой, ребята!» спасли положение. Истреблением янычар закончилось поражение турецкой армии. Турки потеряли до 20 000 убитыми, свыше 2 000 пленными, до 300 знамён и значков, 203 орудия. Наш урон – 960 человек. Преследование велось энергично: 23 июля авангард Боура настиг турок на переправе через Дунай и под Карталом добил расстроенные полчища, захватив остальную артиллерию (150 орудий). Перебравшись через Дунай, Молдаванчи смог собрать из всей армии лишь 10 000 человек».
       Результаты поистине баснословны. Получалось, что на каждого русского солдата приходилось более одного убитого неприятеля. А разве не впечатляет 353 отбитых орудия! Турки лишились всего…
       Победа при Кагуле потрясла мир. Талант полководца, предводительствовавшего русской армией, мужество частных начальников, удивительная отвагу русских солдат сделали своё дело. В реляции Румянцев наряду с другими отличившимися отметил: «По справедливости я также должен засвидетельствовать и о подвигах… генерал-майоров и кавалеров Глебова, графа Подгоричани, Потёмкина и бригадира Гудовича…».
       Кампания 1770 года явилась блестящей школой будущего генерал-фельдмаршала и Президента Военной коллегии Григория Александровича Потёмкина, школой, которую он прошёл под руководством блистательного Румянцева. Главное, что твёрдо усвоил Потёмкин, – это то, что русские войска способны бить любого неприятеля не только равными, но с тем жде успехом и гораздо меньшими силами, что храбрость, выносливость и мужество их не знаю границ. Важно только правильно обучить и старательно подготовить русского солдата к тем испытаниям, которые несёт война. И, конечно, его – этого солдата, необходимо беречь, заботиться о нём. И тогда он будет творить чудеса. Да, русский солдат и творил их под предводительством блистательных полководцев, среди которых первыми были Румянцев, Потемкин и Суворов.
       Отмечая вклад Румянцева и Потёмкина в развитие военного искусства в ходе кампании 1770 года, А.Н.Петров писал: «Мы видели, что ещё при Фокшанах 4 января и при Браилове 18 января 1770 года Потемкин и Штофельн не употребляют своих рогаток при своих отрядах и строятся в три отдельных каре…».
      Однако ведь мы привыкли считать, что впервые это новаторство применил Румянцев. Петров же справедливо называет заслуги Потёмкина частными, а заслуга Румянцева, по его словам, «состоит в том, что отмена рогаток введена в общее правило».
       Нужен был полководческий гений Потёмкина, чтобы в определённый момент и в определённой обстановке применить новаторство, смело проявить инициативу и победить. Нужен был гений Румянцева, чтобы новаторство не только поддержать, но внедрить повсеместно и одержать во сто крат более блестящие победы при Рябой Могиле, Ларге и особенно при Кагуле.
       Оба военачальника «из стаи славной екатерининских орлов» умели правильно выбирать время для атаки противника и направление главного удара, на опыте убедившись, что «всякая неожиданность поражает турок». Во всех битвах Румянцев выводил войска на исходные позиции ночью и с первым светом наносил по неприятеля тщательно согласованный по рубежам и времени внезапный удар.
       Кагульская победа стала вершиной полководческого мастерства Румянцева. 2 августа 1770 года состоялся указ Военной коллегии, в котором значилось: «Высочайшим Её Императорского Величества указом, данным Военной коллегии сего августа 2-го дня, Её Императорское Величество всемилостивейше соизволила пожаловать Вас в свои генерал-фельдмаршалы».       
               
           Екатерина Великая и Потёмкин в любви и супружестве
            
       По окончании кампании 1770 года Пётр Александрович Румянцев направил в Петербург Потёмкина с победной реляцией, причём сделал это не случайно, а, следуя далеко идущим планам. В письме, адресованном Императрице, он сообщал: «Ваше Величество видеть соизволили, сколько участвовал в действиях своими ревностными подвигами генерал-майор Потёмкин. Не зная, что есть быть побуждаемым на дело, он искал от доброй воли своей везде употребляться. Сколько сия причина, столько и другая, что он во всех местах, где мы ведём войну, с примечанием обращался и в состоянии подать объяснения относительно нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в Санкт-Петербург…». 
       Да, действительно, Потёмкин прекрасно изучил не только характер театра военных действий, но глубоко вник и в политическую обстановку, разобрался в отношениях между турками и татарами, что было для Государыни очень важно.
       Но Пётр Александрович Румянцев думал не только об этих, пусть даже и весьма важных обстоятельствах. От своей сестры Прасковьи Александровны Брюс, которая была близкой подругой Императрицы, он знал о сердечных неудачах Государыни, знал, что давно уже наметилась трещина в её отношениях с Орловым, но и новый избранник Васильчиков не удовлетворяет всем требованиям, которые она предъявляла к тому, кому вверяла своё сердце. Румянцев опасался, стремясь иметь рядом мужское плечо, на которое можно опереться, Императрица может ошибиться в выборе этого плеча, а это дурно скажется на государственных делах. И, направляя в Петербург Потёмкина, он хотел лишний раз напомнить о нём Государыне, ведь не было секретом, что она симпатизировала этому человеку и даже принимала участие в его судьбе.
       Многие искали, но не все могли найти ответ на вопрос, отчего вдруг Екатерина Вторая приблизила ко Двору ещё совсем молодого офицера, так уж особенно в ту пору себя ничем не зарекомендовавшего.
       А если это любовь? Но что такое любовь? По словам архимандрита Паисия Величковского, первая добродетель – вера, а вторая добродетель – любовь к Богу и людям. Святой старец писал: «Любовь обнимает и связывает воедино все добродетели. Одною любовью весь закон исполняется, и жизнь богоугодная совершается. Любовь состоит в том, чтобы полагать душу свою  за друга своего, и чего себе не хочешь, того другому не твори. Любви ради Сын Божий вочеловечился. Пребывающий в любви – в Боге пребывает; где любовь, там и Бог».
       С любовью к России, с любовью к людям ступила на путь государева служения Императрица Екатерина Вторая.
       У нас нет оснований, полагать, что приближение ко двору Потёмкина было проявлением каких-то особых чувств к нему со стороны Государыни. В её эпистолярном наследии, относящемся ко времени переворота, он почти и не упоминается.
       Даже в пространном письме к Понятовскому, датированном 2 августа 1762 года, о Потёмкине говорится, как мы уже упоминали, лишь один раз, но даже возраст указан неверно... О своих чувствах к Потёмкину Государыня ничего не говорит, а если женщина не говорит о том сама, разве кто-то вправе что-либо за неё домысливать? А вот то, что в те годы рядом с нею был Григорий Орлов, Екатерина Вторая признаёт: «…сердце моё не хочет быть не ни на час охотно без любви…» и говорит: «Сей бы век остался, если б сам не скучал». Это признание показывает, что хоть власть завоевана, да счастья в жизни личной нет, и любовь, живущая в сердце, выходит за рамки узкого понимания этого чувства.
       В первые годы её царствования проявление широкой сердечной любви было совершенно особым, непонятым хулителями всех мастей, понимавших любовь так, как ныне понимают её нынешние демократы.
       Хотя термина «заниматься любовью» в годы Екатерины Великой и не было, само подобное словосочетание, появись оно случайно, было бы понято совершенно иначе. Сотворять любовь значило бы  укреплять мощь Державы на благо людям, что б жили они, по определению Государыни, в довольстве.
       Сердце Государыни не могло охотно жить без любви, но, если Григорий Орлов, по словам её сам скучал, любовь Екатерины в высоком понимании этого слова проявлялась в борьбе, суровой борьбе за могущество Российской Державы, а, стало быть, за благоденствие подданных.
       Это всецело относилось и к Потёмкину. Вячеслав Сергеевич Лопатин писал: «Среди окружавших Государыню гвардейских офицеров Потёмкин выделялся своей ученостью и культурными запросами».
       Григорий Александрович, как уже упоминалось, очень много читал, и чтение развивало его ум, а не являлось просто одним лишь удовольствием. Этим он уже был близок Екатерине, которая в бытность свою Великой Княгиней подружилась с хорошей, доброй книгой. Люди начитанные всегда находят немало тем для разговоров.
       Потёмкин был принят в узкий кружок личных друзей Государыни не только как активный участник переворота и статный красавец, но – и это скорее всего в первую очередь – как человек высокой культуры и всегда приятный, умный собеседник, с которым и время легко летит и за которого не стыдно ни за столом, ни в салоне.
       О его развитости  свидетельствует и умение быстро, на ходу сочинять четверостишия, когда это очень к месту. Его литературные способности тоже привлекали Императрицу-философа, Императрицу-писательницу. Литературной деятельности Государыни мы ещё коснёмся.
       Посвящал ли он стихи Государыне? Судя по восторженному, трепетному отношению к ней можно с высокой достоверностью утверждать, что не мог не посвящать. Но, увы, они не сохранились, как и многие его письма и записочки личного характера, адресованные её в более поздние времена, в 70-е годы.
       Почему-то многочисленные и до предела бестактные исследователи интимной стороны жизни Государыни Императрицы Екатерины Великой упрямо не замечают её исполненного отчаяния признания, сделанного в письме к Григорию Александровичу Потёмкину. Письмо то было писано приблизительно в феврале 1774 года и получило название «Чистосердечной исповеди». Оно, кстати, не скрыто за семью печатями. Одна из первых его публикаций сделана ещё в 1907 году А. С. Сувориным в книге «Записки Императрицы Екатерины Второй», о которой мы уже упоминали, и которая, кстати, репринтно переиздана в 1989 году.
       1989 год – разгар безнравственного плюрализма. Все нечистые на руку писаки и издатели с необыкновенной алчностью ринулись зарабатывать на всякого рода бульварных изданиях. Посыпались на книжные развалы «Любовники Екатерины», «Департамент фаворитов», «Роман одной Императрицы» и прочая бездуховная макулатура. Удивительно, но упомянутые выше записки Государыни, изданные 150-тысячным тиражом Московским филиалом издательства «Орбита» просто не были замечены.
       В те годы я начал серьезно заниматься исследованием жизни и боевой деятельности Генерал-фельдмаршала светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического. Написал ряд статей в защиту памяти Екатерины Великой и её могучего сподвижника. 12 октября 1990 года мою статью по поводу клеветнических изданий под названием «Пошляки» опубликовала «Литературная Россия», в то же время газета «Советский патриот» в №34 предоставила мне для публикации материала с аналогичным названием целый разворот. В «Красной Звезде» от 27 апреля 1991 года была опубликована моя статья «Светлейший князь Тавриды», в Коммунисте Вооруженных Сил №1 и №2 за 1991 год – страницы будущей книги «Благослови, Господь, Потёмкина». Впоследствии я лишь слегка изменил заглавие книги, отпечатанной 150-ти тысячным тиражом в типографии «Красной Звезды» – «Храни, Господь, Потёмкина». Мои исследования на данную тему публиковал и Военно-исторический журнал в период своего расцвета и удивительной популярности при главном редакторе генерал-майоре Викторе Ивановиче Филатове. Публикации «Чудный вождь Потемкин», прошли  в «Советском патриоте» в окружных газетах, причём многие военные газеты, такие, как «Защитник Родины» и др., дали по 10 – 15 публикаций с продолжением.
       Это лишний раз доказывает, что военная журналистика была несравненно выше и чище хулительных жёлтых изданий, управляемых из-за рубежа.
       Итак, правда скрывалась не за семью печатями. В своих публикациях я опирался на эпистолярное наследие, на то, что писала о себе сама Императрица, на то, в чём признавалась и о чём умалчивала она, ибо, если уж женщина что-то о себе умалчивает, не по-мужски пытаться домысливать недосказанное.
       Как, скажем, оценить «умозаключения» некоего  Н. И. Павленко по поводу «Чистосердечной исповеди»? В книге «Екатерина Великая», изданной в популярной в советские времена серии «Жизнь замечательных людей», он пишет: «Это послание, названное автором «чистосердечной исповедью», в действительности содержит более фальши, нежели чистосердечных признаний». Как не стыдно господину Павленко делать подобный вывод из поистине чистосердечного письма Женщины, а тем более Государыни. Вторгаться в интимную личную жизнь любой женщины столь бессовестно и грубо дело, недостойно мужчины.
       А в данном случае нельзя забывать ещё и о том, что Екатерина Вторая по восшествии на престол была коронована и прошла Миропомазание по обряду Русской Православной Церкви. Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский в книге «Самодержавие духа» указал, что Церковное таинство Миропомазания открывало Государям «глубину мистической связи Царя с пародом и связанную с этим величину религиозной ответственности», что осознание этой ответственности руководило всеми «личными поступками и государственными начинаниями до самой кончины». Раскрыл он и саму суть обряда: «Чтобы понять впечатление, произведённое на Царя помазанием его на царство, надо несколько слов сказать о происхождении и смысле чина коронации. Чин коронации Православных монархов известен с древнейших времён. Первое литературное упоминание о нём дошло до нас из IV века, со времени императора Феодосия Великого. Божественное происхождение Царской власти не вызывало тогда сомнений. Это воззрение на власть подкреплялось у византийских императоров и мнением о Божественном происхождении самых знаков царственного достоинства.
       Константин VII Порфирогенит (913 – 959) пишет в наставлениях своему сыну: «…одежды и венцы (царские – ред.) не людьми изготовлены и не человеческим искусом измышлены и сделаны, но в тайных книгах древней истории писано, что Бог, поставив Константина Великого первым христианским Царём, через ангела Своего послал ему эти одежды и венцы». Исповедания веры составляло непременное требование чина коронации. Император сначала торжественно возглашал его в церкви, и затем, написанное, за собственноручной подписью, передавал патриарху. Оно содержало Православный Никео-Царьградский Символ Веры и обещание хранить апостольское предание и установления и установления церковных соборов».
       Чтобы ответить на вопрос, вправе ли мы судить Государей Православной Русской Державы, прошедших обряд Миропомазания по чину Русской Православной Церкви, а, стало быть, Самим Богом поставленных, нужно к известной заповеди: «Не судите, да не судимы будете» прибавить заповедь-предостережение Самого Всевышнего: «Не прикасайся к Помазанникам Моим!».
       Как же оценить, писанное господином Павленко в книге «Екатерина Великая» с точки зрения веры Православной? Судите сами, что измышляет он, продолжая доказывать фальшивость исповеди Государыни: «Достаточно сравнить интимные письма Императрицы к двум фаворитам: Г.А.Потёмкину и П.В. Завадовскому. Обоим фаворитам она клялась в беспредельной любви и верности до гроба, но рассталась с ними с легкостью необыкновенной».
       Стыдно «исследовать» интимные письма женщины, да ещё толковать их по-своему, со своей, как говорят, колокольни! О таких «исследователях» интима Великой Государыни адмирал Павел Васильевич Чичагов со справедливым презрением писал: «Эти самые яркие обвинители обоих полов именно те, которые имеют наименее прав обвинять, не краснея за самых себя. У Екатерины был гений, чтобы царствовать и много воображения, чтобы быть нечувствительною к любви. …Не забудем слово принца де Линя: «Екатерина – Великий» (Catherine le Grand), и пусть же она пользуется правами великого человека». Но господин из числа «обвинителей обеих полов» продолжает повествование в противном этому пониманию духе. О рожденных его болезненным воображением клятвах, которые, по его предположениям, якобы, давала Потемкину и Завадовскому Государыня, он пишет: «Думается, что подобные клятвенные обещания она давала и другим своим любовникам. Иначе и не могла поступить дама, сердце которой, по её признанию, «не хочет быть не на час охотно без любви». Поэтому сомнительным надобно считать и её заявление о том, что она создана для семейного очага и если бы была любима Петром III или первым фаворитом в годы царствования, Григорием Орловым, то об её изменах не могло быть и речи». И снова хочется сказать: стыдно! Стыдно мужчине делать столь безнравственные домыслы, характерные скорее для сплетницы «хуже старой бабки», как именовала подобных особей княгиня Ливен.
       Павел Васильевич Чичагов, первым возвысивший голос в защиту Государыни, писал: «При восшествии на престол ей было тридцать лет (точнее 33-ред.), и её упрекают за то, что в этом возрасте она была не чужда слабостей, в значительной доле способствовавших популярности Генриха IV во Франции. Но мы ведь к нашему полу снисходительны. Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и всё прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже недостаточно  наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти! Странный упрёк, делаемый женщине молодой, независимой, госпоже своих поступков, имеющей миллионы людей для выбора».
       Вдумайтесь в полные пренебрежения и высокомерия слова господина Павленко: «Иначе и не могла поступить дама, сердце которой, по её признанию, «не хочет быть ни на час охотно без любви». Что за примитивное понимание любви!? В этой фразе явный намек на то, что автор понимает любовь также, как нынешние пропагандисты свободного секса. Иначе и не могут поступить обоеполые хулители. Отвратительно звучит и такая фраза: «… все теории Екатерины о пользе фаворитизма надобно считать прикрытием сладострастия, попыткой возвести разврат в ранг государственной политики». Сколько ненависти! Откуда? Чем насолила сему господину Самодержавная Государыня? Тем, что Россия под скипетром Государыни нанесла удар гнуснейшей гидре Пугачева? Тем, что присоединила Крым? Тем, что умиротворила Кубань, благоустроила Новороссию? Тем, что, по словам А. А. Безбородко, «ни одна нужна в Европе не смела пальнуть без ведома Великой Государыни»?
       П.В. Чичагов, сын знаменитого екатерининского адмирала В.Я.Чичагова, не понаслышке, не по сплетням изучивший золотой век Екатерины и имевший все основания писать о нём правду, а не «сладострастно» измышлять с приставками «думается» и «иначе и не могла поступать» указал: «Всё, что можно требовать разумным образом от решателей наших судеб, то – чтобы они не приносили в жертву этой склонности (имеется в виду любовь – Н.Ш.) интересов государства. Подобного упрёка нельзя сделать Екатерине. Она умела подчинять выгодам государства именно то, что желали выдавать за непреодолимые страсти. Никогда ни одного из фаворитов она не удерживала далее возможно кратчайшего срока, едва лишь замечала в нём наименее способности, необходимой ей в благородных и бесчисленных трудах. Мамонов, Васильчиков, Зорич, Корсаков, Ермолов, несмотря на их красивые лица, были скоро отпущены вследствие посредственности их дарований, тогда как Орлов и Потёмкин сохранили за собой свободу доступа к ней: первый в течении многих лет; второй – во всё продолжение своей жизни. Самый упрёк, обращенный к её старости и обвинявший её в продолжении фаворитизма в том возрасте, в котором, по законам природы, страсти утрачивают силу, – самый этот упрёк служит подтверждением моих слов и доказывает, что не ради чувственности, а скорее из потребности удостоить кого-то своим доверием она искала существо, которое по своим качествам было бы способно быть её сотрудником при тяжких трудах государственного управления».
       Когда читаешь «Записки адмирала Павла Васильевича Чичагова, заключающие то, что он  видел и что, по его мнению, знал» невольно начинаешь думать, что он удивительным образом ещё в начале XIX века сделал уничтожающий отзыв на книгу Н.И. Павленко, изданную в 2004 году. Настолько полно и низменно озвучены в сей книге все нафталинные клеветы и похабные анекдоты, сочиненные «сладострастными» злопыхателями, клеветниками и ненавистниками XVIII – XIX веков, которые, можно подумать, были бесполыми, ибо приписка их к одному их полов не делает чести ни тому, ни другому полу.
Нельзя не остановиться и на пошлом анекдоте об истопнике Теплове, который «со сладострастием» приводит Н.Павленко. Да, простит меня читатель за пошлую цитату из его книги и в особенности да, простят меня женщины: «Случайных, кратковременных связей, не зарегистрированных источниками, у Императрицы, видимо, было немало». Но, позвольте, разве имеет право историк рассуждать с этакой приставкой «видимо»? Это же клевета чистой воды. Можно не сомневаться, что, если бы сей автор был современником Государыни, он наверняка бы постарался стать регистратором её связей. А так ведь – никаких доказательств. Единственный источник – сплетня. Докажите хотя бы один факт фаворитизма, но докажите так, как это принято доказывать в суде – со свидетельскими показаниями столь занимающих вас интимных подробностей. За двадцать лет, пока я занимаюсь исследованием жизни и деятельности двух величайших деятелей прошлого – Екатерины и Потёмкина – никто ни разу не сумел мне привести доказательств фаворитизма. Только ссылки на пасквилянтов прошлого, разоблачённых ещё в те давние времена. И даже список так называемых фаворитов, приведённый Павленко на станице 355 книги «Екатерина Великая», рассыплется в прах, ибо все эти лица по официальным документам проходят либо как генерал-адъютанты, либо имеют какие-то другие чины. Иные их наименования документального подтверждения не имеют, и рождены одним всем известном источником – «ЧБС».
       Заключение же о «кратковременных связях» господин Павленко делает из семейных, якобы, преданий. Он пишет: «Основанием для подобного суждения можно считать семейное предание о происхождении фамилии Теплова. Однажды Григорий Николаевич, родоначальник Тепловых, будучи истопником, принёс дрова, когда Императрица лежала в постели. «Мне зябко», – пожаловалась она истопнику. Тот успокоил, что скоро станет тепло, и затопил печь. Екатерина продолжала жаловаться, что ей зябко. Наконец робкий истопник принялся лично обогревать зябнувшую Императрицу. С тех  пор он и получил фамилию Теплов».
       Иные авторы забывают, что при написании книги надо несколько унимать свои сладострастные воображения и хоть чуточку думать над тем, что пишешь. Семейное предание!? А ведь семейное предание, если говорить о семье Екатерины и её преданиях, это предания Павла Первого и его семьи, Николая Первого и его семьи и так далее вплоть до Николая Второго, приходящегося, ей уже прапраправнуком. Представьте себе, как все эти достойные Государи и достойные их супруги скабрезно улыбаясь, обсуждают, как их мать, бабушка, прабабушка (и.т.д.) затащила в пастель истопника?!. Быть такого не может. Впрочем, каждый судит о поступках других по своим собственным. Переведите на себя, дорогие читатели, сказанное, и вы, несомненно, содрогнётесь от омерзения при одной только мысли о возможности существования подобных преданий. Неудачная форма легализации сплетни с помощью ссылки на предание.
Но и этого мало. Господин Павленко со знанием дела указывает, что «Екатерина не пренебрегала случайными связями, и Марья Саввишна Перекусихина выполняла у неё обязанности «пробовальщицы», определявшей пригодность претендента находиться в постели у Императрицы. Таким образом, Императрица имела за 34 года царствования двадцать одного учтенного фаворита. Если к ним приплюсовать…». Всё, далее цитировать эту грязь, сил нет. Лишь гнев и возмущение могут вызвать рассуждения очередного учетчика сладострастия Женщины, да не просто Женщины, а ещё и Государыни, и Государыни, по делам своим во имя России – Великой. 
       В Православном Букваре говорится: «Клевета является выражением недостатка любви христианской или даже обнаруживает ненависть, приравнивающую человека к убийцам и поборникам сатаны: «Ваш отец  диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины; когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи (Ин. 8,44)»; «Дети Божии и дети дьявола узнают так: всякий, не делающий правды не есть от Бога, равно и не любящий брата своего» (1 Ин. 3,10); «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей» (1 Ин. 3,15);
       В то же время клевета – порождение зависти, гордости, стремящейся к унижению ближнего, и других страстей. Поэтому-то диавол и называется в Св. Писании клеветником.
       Казалось бы, что огород – городить, когда речь идёт о людях давно ушедших. По крайней мере, так думают многие старатели на ниве хулительных произведений, ошибочно именуемых литературными или историческими. Но «уходит» тело «ушедших», а не душа. Души бессмертны, кроме душ убийц, клеветников и прочих нелюдей. Души героев прошлого слышат нас. Клевета печалит их, и они вопиют к нам: будьте праведны, боритесь за правду!
      Заявление же Н.Павленко, сделанное со слов какого-то иноземного клеветника М.Д.Корберона о том, что «Орлов грубо обходился с Императрицей и даже не раз побивал её» ставит его книгу на уровень жёлтых изданий. Стыдно издеваться над великими нашими предками, молитвами которых, подвигами которых мы с вами и живем.
      
       Петру Александровичу Румянцеву было известно многое из того, что делалось при Дворе, и он надеялся, что у Потёмкина есть серьёзный шанс занять место в сердце Государыни. Потому-то для Григория Александровича эта поездка в столицу и имела далеко идущие последствия. Представленный Императрице Екатерине Второй после долгого перерыва, он оставил след в её сердце. Известный биограф Потёмкина, наш современник Вячеслав Сергеевич Лопатин, издавший личную переписку Потемкина и Екатерины Второй, отмечает: «Камер–фурьерский журнал за октябрь и ноябрь 1770 года свидетельствует о том, что боевой генерал был отменно принят при дворе. Одиннадцать раз он приглашался к царскому столу, присутствовал на первом празднике георгиевских кавалеров, ставшем с тех пор традиционным собранием воинов, прославившихся своими подвигами. Гостивший в Петербурге брат прусского короля принц Генрих после нескольких бесед с Потёмкиным предрёк ему большое будущее. Правда, в это самое время звезда братьев Орловых находилась в зените. Григорий Орлов пользуется полной благосклонностью Екатерины. Его братья Алексей и Фёдор прославили свои имена в Чесменской битве. «Подлинно Алехан, описан ты в английских газетах, – писал Алексею  младший брат Владимир. – Я не знаю, ведомо ли тебе. Конечно, так хорошо, что едва можно тебя между людьми считать». Алексей Орлов получил орден св. Георгия 1-й степени, Фёдор – 2-й. Но Государыне не выпускает из поля зрения Потёмкина».
       Перед Императрицей был уже не придворный чиновник, а закалённый в боях генерал, не раз продемонстрировавший свою верность России и преданность престолу. Екатерина же ценила в людях мужество и отвагу.
       Содействовала сближению Потёмкина и Императрицы графиня Прасковья Александровна Брюс, в девичестве Румянцева, действовавшая по поручению своего брата Петра Александровича. Потёмкин был удостоен особого внимания – он получил разрешение писать Императрицы лично, правда, поначалу было оговорено, что её словесные ответы он будет получать через своего друга придворного поэта Василия Петрова и личного библиотекаря Императрицы Ивана Порфирьевича Елагина.
       Между тем, пришло время возвращаться в армию. Даже Григорий Орлов удостоил Потёмкина своих рекомендательных писем.
       Война продолжалась. Позади был победоносный 1770 год. Турок били везде – и на суше и на море. Чесменское сражение полностью лишило Османскую империю флота. Но впереди ещё было более трёх лет войны, которые Потёмкин почти полностью провёл в действующей армии.
       Императрица не забывала о нём, к тому же частенько напоминала ей об этом, якобы, влюблённом в неё генерале сестра Петра Александровича Румянцева Прасковья Александровна Брюс.
       И вот в декабре 1773 года Григорий Александрович получил от Императрицы личное письмо, в котором она писала: «Господин генерал–поручик и кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что Вам некогда письма читать; и хотя я по Сю пору не знаю, преуспела ли Ваша бомбардирада, но, тем не меньше, я уверена, что всё то, что Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу по-пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно написано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Екатерина».
       Прочитав письмо, Потёмкин понял, что пришла пора действовать. Каждой строкой, каждой фразой Императрица давала понять, что желает видеть его, и как можно скорее. О том же сообщил ему и Румянцев, получивший письмо от своей сестры.
       Как уже упоминалось, Ар.Н.Фатеев справедливо заметил: «У великих людей есть какое–то предчувствие места и времени свершения или, по крайней мере, выбора своего великого дела». Этот выбор сделал Григорий Александрович Потёмкин, когда, отказавшись от беспечной столичной жизни и службы при дворе, попросился в действующую армию. Теперь выбор за него сделала Государыня, о которой настало время сказать более подробною.
       Прошли годы. Императрица утвердила и укрепила свою власть, но ей не хватало надежного мужского плеча, на которое можно опереться. Об Орлове, как мы уже упоминали, она сказала «сей бы век остался, есть ли б сам не скучал», Васильчиков же и подавно внимания не заслуживал. И вот прибыл в столицу вызванный ею из действующей армии Григорий Александрович Потёмкин, закалённый в боях генерал–поручик, не раз отмеченный за храбрость и мастерство в командовании войсками самим Румянцевым.
       Рассказывая о его приезде, В.С.Лопатин приводит выписку из Камер–фурьерского церемониального журнала, в котором отмечались все важнейшие события при дворе. Судя по журналу, 4 февраля 1774 года произошло следующее: «По полудни в 6–м часу из Первой Армии прибыл ко двору Её Императорского Величества в Село Царское генерал–поручик и кавалер Григорий Александрович Потёмкин, который и проходил к Её Императорскому величеству во внутренние апартаменты». Далее в журнале указано: «Через час Екатерина в сопровождении наследника вышла в картинную залу и 9–го часа забавлялась с кавалерами игрой в карты. Первое свидание длилось не более часа. Скорее всего, беседа касалась армии и положения дел в Империи. Отметим небольшую подробность: честь представить Потёмкина Государыне выпала на долю дежурного генерал–адъютанта князя Г.Г.Орлова. Вряд ли он догадывался о том, что «его приятель» Потёмкин был вызван секретным письмом Екатерины. В эти самые дни знаменитый гость Императрицы Дени Дидро, проведший в Петербурге 5 месяцев, готовится к отъезду. Екатерина так занята своими сердечными делами, что не может найти свободной минуты, чтобы попрощаться с философом, обсуждавшим с ней во время долгих и частых бесед вопросы о положении народа, о необходимых реформах. Второй раз имя Потёмкина появляются в Камер–фурьерском журнале 9 февраля. Он показан среди 42 приглашённых на большой воскресный приём и обед. Но могли быть тайные свидания, о которых официальный журнал хранит молчание. О первых шагах к сближению рассказывают письма. Сначала Екатерина пишет Потёмкину по-французски, называет его «милым другом», обращается к нему на «Вы». Она просит его выбрать «какие-нибудь подарки для «духа», затем посылает ему что-то – «для духа Калиостро». Этот шифр легко читается. «Духи Калиостро» – согласно учению модного в Европе графа-авантюриста – руководят чувствами людей. Подарок предназначался самому Потёмкину».
       7 февраля Екатерина писала Потёмкину: «Когда Великий Князь уйдёт от меня, я дам Вам знать, а пока что развлекайтесь как можно лучше, не в ущерб, однако, честным людям, к коим я себя причисляю. Прощайте, мой добрый друг...».
       И такое письмо писано на третий день после первой встречи…
       А вскоре ещё одна записочка, по мнению исследователей, относящаяся к 14 февраля: «Мой дорогой друг, будьте любезны выбрать мне какие-нибудь подарки для духа и сообщите мне, если можете, как Вы поживаете? Не имея никаких непосредственных сношений и из-за отсутствия господина Толстяка, я вынуждена беспокоить вас. Посему приношу Вам свои извинения».
       Загадочные строки. Виднейший исследователь писем и документов екатерининского времени, создатель блистательных документальных фильмов о Суворове, о Потёмкине и о Екатерине Великой Вячеслав Сергеевич Лопатин разгадал их смысл. Оказывается, Екатерина II, любившая делать подарки близким людям, предлагала Потёмкину выбрать себе что-то по душе.
       В записочке много иносказательного, ведь её автор – Императрица. Даже имена заменены кличками, известными лишь узкому кругу людей. «Толстяк» – это обер-гофмаршал двора князь Николай Михайлович Голицын, преданный слуга Императрицы, брат генерал-фельдмаршала Александра Михайловича Голицына. Оба – близкие люди Петру Александровичу Румянцеву, который женат на их родной сестре. Тайна встреч Екатерины Второй и Потёмкина находилась в надёжных руках. Мало кто был посвящён в их отношения, и уж, конечно, нигде и ничто не протоколировалось.
       А письма следовали одно за другим. Они датированы 14, 15, 16 и 18 февраля. Возможно, были и другие, которые не сохранились. 15 февраля Потемкин присутствовал на обеде, на котором ещё был и А.С.Васильчиков, доживавший во дворце последние дни. О Васильчикове Императрица упоминала в «Чистосердечной исповеди», даже не называя его по имени.
       Постепенно тон писем менялся. Очевидно, во время тайных свиданий Императрица дала понять Потёмкину, что он её нужен не как боевой генерал или не только как боевой генерал, которому она собирается поручить ответственное дело, а как близкий человек…
       И это, видимо, поставило Григория Александровича в некоторое замешательство. Он сразу твёрдо дал понять, что фаворитом быть не намерен – это претило его представлениям о чести и достоинстве, было несовместимо с его православным воспитанием. Один из биографов князя подметил, что даже самый зловредный и сардонический мемуарист эпохи, некий Вигель, от которого не было никому пощады, и тот признавал «моральный характер» Потёмкина.
       Из переписки напрашивается вывод, что Потёмкин дал понять Государыне: ни на какие отношения, не освещённые Православной церковью, пойти не может. Очевидно и то, что Императрица дала согласие стать его супругой. Когда-то, вскоре после переворота, подобное предложение уже делал Государыне Григорий Орлов. Но высшие сановники намекнули ей, что готовы повиноваться Императрице Екатерине, а госпоже Орловой – никогда. Теперь она уже могла принимать решение без оглядки на кого бы то ни было.
       И вдруг 21 февраля Императрица на целый день затворилась в своих покоях во дворце и никого не принимала. Двор был в недоумении. Случилось же это после бала-маскарада, который был дан накануне. На том маскараде Императрица танцевала только с Потёмкиным и несколько раз уединялась для разговора с ним. Возможно, именно тогда он дал ей понять, что не пойдёт ни на какие отношения, не освещённые церковью, и попросил признаться в тех увлечениях, которые были у неё при дворе до встречи с ним. Очевидно, он сказал ей о сплетнях и о том числе увлечений, которые приписывали ей сплетники, поскольку в «Чистосердечной исповеди» Императрица обронила такую фразу: «Ну, господин Богатырь, после сей исповеди, могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих? Извольте видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе, да четвёртого от дешперации (отчаяния – Н.Ш.)). Я думала на счёт легкомыслия поставить никак не можно; о трёх прочих, естьли точно разберёшь, Бог видит, что не от распутства, к которой (здесь и деле сохранены орфография и пунктуация Императрицы – Н.Ш.) никакой склонности не имею, а естьлиб я в участь получила с молода мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда в том, что сердце моё не хочет быть ни на час охотно без любви…».
       Письмо состоит как бы из ответов на поставленные Потёмкиным вопросы и возражений против некоторых его упрёков.
       Возхможно, в тот же день 21 февраля 1774 года после того, как Потёмкин прочитал «Чистосердечную исповедь, состоялось объяснение, потому что Императрица направила ему вечером ещё одну записочку: «Я, ласкаясь к тебе по сю пору много, тем ни на единую черты не предуспела ни в чём. Принуждать к ласке никого не можно, вынуждать непристойно, претворяться – подлых душ свойство. Изволь вести себя таким образом, что я была тобой довольна. Ты знаешь мой нрав и моё сердце, ведаешь хорошие и дурные свойства, ты умён, тебе самому представляю избрать приличное по тому поведение, напрасно мучишься, напрасно терзаешься. Един здравый рассудок тебя выведет из беспокойного сего положения; без крайности здоровье своё надседаешь понапрасну».
       А 27 февраля, выполняя волю Государыни, Потёмкин написал ей прошение о назначении его генерал–адъютантом:
       «Всемилостивейшая Государыня!
       Определил я жизнь мою для службы Вашей, не щадил её отнюдь, где был только случай к прославлению высочайшего имени. Сие поставя себе простым долгом, не помыслил никогда о своём состоянии, и, если видел, что моё усердие соответствовало Вашего Императорского Величества воле, почитал себя уже награждённым. Находясь почти с самого вступления в армию командиром отдельных и к неприятелю всегда близких войск, не упускал я наносить оному всевозможного вреда, в чём ссылаюсь на командующего армией и на самих турок.., принял дерзновение, пав к освященным стопам Вашего Императорского Величества, просить, ежели служба моя достойна Вашего благоволения и когда щедрота и высокомонаршая милость ко мне не оскудевают, разрешить сие сомнение моё пожалованием меня в генерал–адъютанты Вашего Императорского Величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего счастия, тем паче, что, находясь под особливым покровительством Вашего Императорского Величества, удостоюсь принимать премудрые Ваши повеления и, вникая в оные, сделаюсь вящее свободным к службе Вашего императорского Величества Отечества».    
       И вот перед нами письмо уже совершенно определённого содержания: «Гришенька не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень немогу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодня или нет. А есть ли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего и доказать могу, как два и два четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умён, так хорош, так приятен. Не удивлюсь, что весь город бессчетное число женщин на твой счёт ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всём ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих. Только одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по-видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне, до самого приезда твоего, как тебя. А есть ли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и расславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь…».
       Императрица не хотела, чтобы Потёмкин с первых дней пребывания в столице был вовлечен в борьбу при¬дворных группировок. Помнила она и о рекомендательных письмах, которые писал Григорий Орлов Румянцеву, когда Потёмкин отправлялся в армию, о том, как хвалил граф молодого генерала.
       На следующий день, 28 февраля, Екатерина сообщила в письме, что приказала заготовить указ о пожаловании Потемкина чином генерал-адъютанта Ее Императорского Величества. 1 марта весь двор узнал о новом назначении. Из Моск¬вы приехал граф Алексей Орлов, встревоженный извести¬ем. Он прямо спросил у Екатерины о слухах, дошедших до него:
       – Да или нет?
       – Ты об чём, Алехан? — смеясь, ответила вопросом на вопрос Екатерина.
       – По материи любви, — сказал граф Орлов.
       – Я солгать не умею, — призналась Государыня.
       Да, она полюбила, и ничто уже не могло помешать её счастью.
       «С первых шагов своего возвышения Потёмкин не только постояннно дежурит во дворце, — рассказывает в своей книге B.C. Лопатин, — но и становится единствен¬ным докладчиком по военным делам. Именно по его со-вету Екатерина решает направить в Оренбуржье против Пугачёва Суворова, который наконец-то получает чин генерал-поручика (17.3.1774). Потёмкин, хорошо знав¬ший генералов и офицеров действующей армии, реко¬мендует ей дельных людей, на которых можно положить¬ся.... Поначалу новый генерал-адъютант живёт у своего зятя Н.Б. Самойлова, затем переезжает к сенатору и ка¬мергеру И.П. Елагину, верность которого Екатерине бы¬ла испытана во время дела канцлера графа А.П. Бестуже¬ва. 15 марта следует новое пожалование: Потёмкин на-значается подполковником в лейб-гвардии Преображен¬ский полк...»
       Сближение с Императрицей и возвышение Потёмкина были стремительны. 10 апреля Григорий Александрович пе¬реехал в Зимний дворец, где ему отведены покои. 21 ап¬реля, в день своего рождения, Екатерина пожаловала ему ленту и знаки Ордена Святого Андрея Первозванного.
       Дипломатический корпус с большим вниманием инте¬ресовался в те дни изменениями при российском импера¬торском дворе.
       Прусский посланник граф В.Ф. Сольмс доносил Фри¬дриху II: «По-видимому, Потёмкин сумеет извлечь пользу из расположения к нему Императрицы и сделается самым влиятельным лицом в России. Молодость, ум и положительность доставят ему такое значение, каким не пользо¬вался даже Орлов».
       Английский посланник писал в Лондон: «Потёмкин действительно приобрёл гораздо больше власти, чем кто-либо из его предшественников». И все в один голос отмечали высокие личные достоин¬ства нового избранника Российской Императрицы.
       Но это ещё не все... Вскоре в Лондон полетела очередная депеша, в которой автор её, Гуннинг, оказался очень близок к исти¬не: «...Если рассматривать характер любимца Императри¬цы, которому она, кажется, хочет доверить бразды правле¬ния, нужно бояться, что она кует себе цепи, от которых легко не освободится...». Впрочем, она ведь и не хотела от них освобождаться на протяжении всей своей жизни, вплоть до последнего часа Потёмкина на этой земле.
       Вячеслав Сергеевич Лопатин, тщательно проанализировавший письма того периода, подсчитал, что Екатерина в 28-ми записочках называет Потемкина «мужем» и «супругом» 30 раз, а себя именует женой 4 раза...
       B.C. Лопатин доказал, что венчание императрицы произошло 8 июня 1774 года в праздник Святой Троицы и описал это событие: «Стояла светлая белая ночь, когда шлюпка отвалила от Летнего дворца на Фонтанке, затем вошла в Неву, пересекла её и двинулась по Большой Невке. Там, в отдалённой, глухой части города возвышался Храм Святого Сампсония Странноприимца, основанный по повелению Петра Первого в честь Полтавской победы… Храм сохранился до наших дней. Чуть более 500 шагов отделяют его от берега Большой Невки. В соборе перед красным иконостасом… духовник Императрицы Иван Панфилов и обвенчал её с Григорием Александровичем Потёмкиным. Свидетелями были: камер-юнгфера Марья Саввишна Перекусихина, камергер Евграф Александрович Чертков и адъютант Потёмкина, его родной племянник Александр Николаевич Самойлов, поручик лейб-гвардии Семёновского полка».
       Поскольку, во имя сохранения таёны, лишних людей привлечь было нельзя, за дьячка во время венчания был Самойлов. Впоследствии он вспоминал, что, когда произнёс фразу «жена да убоится мужа», священник вздрогнул – женой-то становилась Государыня. Но Екатерина сделала мягкий жест, мол, всё правильно.
       Здесь к месту добавить, что Платон Зубов, последний генерал-адъютант Императрицы, на старости лет, находясь в ссылке в своём имении, признался управляющему Братковскому, что, как не пытался, так и не сумел подорвать авторитет Потёмкина в глазах Екатерины.
       – Императрица, – говорил он с досадою, – всегда шла навстречу желаниям Потёмкина и просто боялась его, будто строгого и взыскательного супруга.               
       Сразу после соединения морганатическими узами с Императрицей Потёмкин показал, что не собирается быть только «мебелью» при дворе. В.В.Огарков в книге «Г.А.Потёмкин, его жизнь и общественная деятельность», писал: «Подобная роль для честолюбивого, гордого князя, для человека такого ума, какой был у Потёмкина, явилась неудобною. Мы видим, что уже в эти (1774–1776) два года почти ни одно решение Государыни не обходится без совета с Потёмкиным, многое делается по его инициативе, так что, в сущности, он является главным её советником, и притом советником авторитетным. Нужно сказать, что многие его действия исполнены известного такта и благородства, исключавшего представление о «чёрной» зависти ко всякому успеху, сделанному помимо его. Так, он настоял на усилении армии Задунайского новыми подкреплениями из России и на не стеснении его инструкциями».
       Кстати, о добром отношении Потёмкина у своему учителю говорят и другие источники. В частности, в одном из своих донесений, датированном 15 марта 1774 года, прусский посланник Сольмс указывал: «Говорили, что Потёмкин не хорош с Румянцевым, но теперь я узнал, что, напротив того, он дружен с ним и защищает его от тех упрёков, которые ему делают здесь».
       В скором времени Потёмкин стал членом Государственного Совета, вице–президентом Военной коллегии, получил чины генерал–аншефа подполковника лейб–гвардии Преображенского полка. Чин очень высокий и почётный, ибо полковником лейб гвардии, по положению, мог быть только Император, в данном случае, Императрица. Государыня пожаловала ему орден Святого Андрея Первозванного, осыпала прочими милостями.
       Конечно, те чины, назначения и награды, которые Григорий Александрович получил в 1774 году, кто-то мог счесть превышающими его заслуги. Но, заме¬тим, он являлся законным супругом Российской Госуда-рыни. Но главное – он оправдал их в последующем с лихвою. Возникает и ещё один вопрос: правомерно ли считать Потемкина фаворитом? Правомерно ли уравнивать это¬го российского исполина, российского гения со всеми теми лицами, коих принято так именовать?
       Чтобы ответить на этот вопрос, вновь обратимся к ис¬следованиям Вячеслава Сергеевича Лопатина, который писал: «Круг обязанностей Потёмкина очень широк. Как глава Военной коллегии, он ведает кадровыми перемеще¬ниями и назначениями в армии, награждениями, производством в чины, пенсиями, отпусками, утверждением важных судебных приговоров. В его архиве сохранились сотни писем и прошений, поданных самыми разными людьми, начиная от простых солдат и крепостных крестьян и кончая офицерами и генералами. Как генерал-губернатор Новороссии, он принимает меры по обеспечению безопасности границ своей губернии, формирует и переводит туда на поселение пикинерные полки. Чтобы заполучить для новых полков опытных боевых офицеров, Потёмкин добивается для них привилегий в производстве в чины.
       Екатерина... довольна его успехами, ласково именует Потёмкина «милой юлой», полусерьёзно-полушутливо жалуется на его невнимание к ней из-за множества дел и напоминает слишком самостоятельному «ученику» о необходимости соблюдать субординацию.
       Нет таких вопросов, по которым бы она не советовалась с Потёмкиным. Государыня обсуждает с ним отношения с сыном и невесткой, причём касается таких интимных подробностей, как связь великой княгини с графом Андре¬ем Разумовским, близким другом наследника престола...».
       С первых дней возвышения Потёмкин, конечно, не без помощи Императрицы, сумел правильно определить свое место при дворе. Он старался сглаживать конфликты, ис¬пользовать полезных людей для интересов государства.
       Деликатно и мудро удалось решить ему вопрос о на¬правлении против Пугачева генерал-аншефа графа Петра Ивановича Панина.
       К тому времени наступил окончательный перелом в ходе русско-турецкой войны. В начале июня 1774 года генерал-фельдмаршал Пётр Александрович Румянцев перенёс боевые дейст¬вия за Дунай. Для отвлечения внимания неприятеля от главного направления действий своих войск он 8 июня направил корпуса генерал-поручиков Александра Васи-льевича Суворова и Михаила Федоровича Каменского на Базарджик.
       Суворов как всегда действовал стремительно и дерзко. Выдвигаясь в авангарде, он, имея всего 14 тысяч, атаковал встретившийся 9 числа у селения Козлуджа 40-тысячный турецкий корпус Абдулы Резака.
       Бой был быстротечен и жесток. При поддержке подо¬спевшего Каменского Суворов наголову разбил турок и за¬ставил их бежать к Шумле и Праводам. Победа открыла путь к последнему опорному пункту турок Шумле, в кото¬рой находилась ставка великого визиря.
       Напуганный наступлением и успехами русских, ви¬зирь запросил перемирия, однако Румянцев ответил жёст¬ко, что принимает мир лишь на условиях, выдвинутых Рос¬сией. В противном случае возобновит наступление.
       5 июля в деревне Кучук-Кайнарджи были начаты пере¬говоры, и 10-го числа состоялось подписание выгодного для России мирного договора.
       10 июля 1774 года в честь заключения мира с Турцией, для победы над которой Потёмкин сделал немало, ему было пожалованы графское достоинство, шпага, осыпанная алмазами, и портрет Императрицы для ношения на груди, а уже 21 марта 1776 года «исходатайствовано княжеское достоинство священной римской империи». В 1775 году он получил орден Святого Георгия второй степени за прошедшую кампанию.
       Но это было позднее, а пока появилась возможность сосредоточить все силы на борьбу против пугачевщины. Граф Никита Иванович Панин, воспитатель наслед¬ника престола и глава Коллегии иностранных дел, предло¬жил послать против Пугачёва своего брата Петра Иванови¬ча. Императрица была в сомнениях, поскольку знала о планах Никиты Панина относительно ограничения самодержавной власти и о его прожектах, касающихся передачи трона Великому Князю Павлу Петровичу.
       Потёмкин счел возможным пойти на назначение Пет¬ра Панина, поскольку считал его исключительно честным и порядочным человеком, не способным к интригам.
       Интересна реакция Григория Александровича на изве¬стие о заключении мира с Портой. Одному из своих добрых знакомых, правителю секретной канцелярии Румянцева П.В. Завадовскому он писал: «Здравствуй с миром, какого никто не ждал... Пусть зависть надувается, а мир полезный и славный. Петр Александрович – честь века нашего, которого имя не загладится, пока Россия – Россия».
       Вот как оценивал Потёмкин своего учителя графа Румянцева! Что же касается зависти, то на большом приеме в Ораниенбауме, организованном по случаю этого события, на лицах иностранных дипломатов было написано, каково их отношение к успехам России. Лишь датский и английский министры оставались спокойны, все остальные представители западных стран едва скрывали свою досаду.
       Вместе с указом о назначении Панина, подписанным Императрицей, Потёмкин направил ему письмо следующе¬го содержания: «Я благонадежен, что Ваше Сиятельство сей мой поступок вмените в приятную для себя услугу. Я пустился на сие ещё больше тем, что мне известна беспре¬дельная Ваша верность Императрице».
Между тем, в Москве готовилось празднование мира с Портой, назначенное на июль 1775 года. В январе Императрица и Потёмкин отправились в столицу, где остановились в старинном дворце, в Коломенском. «На московский период приходится кульминация семейной жизни Екатерины и Потемкина, – считает В.С.Лопатин. – По-прежнему все важные дела идут либо на совет, либо на исполнение к «батиньке», «милому другу», «дорогому мужу». Ратификация мирного договора султаном и манифест о забвении бунта и прощении участников возмущения, указ о сбавке цены с соли и устройство воспитательного дома, сложные отношения с крымским ханом и упразднение Сечи Запорожской, разработка положений губернской реформы и многие другие вопросы, занимающие Екатерину Вторую и её соправителя, нашли отражение в личной переписке… В Москве Императрица встретилась с матерью Потёмкина, своей свекровью, и оказала её особые знаки внимания, одарив её богатыми подарками…».
       Всё, казалось бы, безмятежно на семейном горизонте. Но чаще возникали ссоры, которыми заканчивались обсуждения государственных дел.
       Празднования на время примирили супругов. 8 июля Москва торжественно встретила Петра Александровича Румянцева, блистательного победителя турок, а 10 –го числа начались торжества поразившие своим великолепием даже дипломатический корпус.
       На 12 июля были назначены народные гулянья на Ходынском поле, которые затем внезапно отложили на неделю. Поступило сообщение о болезни Императрицы. Но что это была за болезнь? Сама Государыня  поясняла в письмах своим корреспондентам, что причиной, якобы, были «немытые фрукты». Не скоро исследователи докопались до истины.
       В.С.Лопатин так пояснил случившееся: «12 или 13 июля Екатерина подарила своему мужу девочку. Это был пятый ребёнок Екатерины. Первым был Павел, второй Анна, затем дети Григорий Орлова – сын Алексей (будущий граф Бобринский) и… дочь Наталья (будущая графиня Буксгевден). И, наконец, дочь Елизавета, рождённая в законном браке, от горячо любимого мужа.
       Елизавета Григорьевна Тёмкина воспитывалась в семье племянника Потёмкина А.Н.Самойлова. Вряд ли она знала, кто её мать. Тёмкиной не было и 20 лет, когда её выдали замуж за генерала И.Х.Калагеорги, грека на русской службе.      
       Кисть В.Л.Боровиковского запечатлела её облик. На двух портретах изображена молодая женщина, черты лица которой напоминают отца, а фигура – мать. Что это? Посвящение в тайну? Или талант портретиста, умевшего уловить такие тонкие детали? У Елизаветы Григорьевны было несколько сыновей и дочерей. Потомство её здравствует и по сё время.
       После рождения дочери отношения между супругами, казалось бы, должны были ещё более упрочиться. Но этого не произошло. Семья не складывалась. Многие историки и писатели ошибочно именовали Потёмкина фаворитом. Фаворитом он не был ни на один час. В феврале 1774 года, по приезде в Петербург, он почти тут же сделался женихом, ибо сразу объявил Императрице, что ни на какие отношения, не освещённые церковью, как человек Православный, не пойдёт. И она дала согласие стать его супругой. А уже в июне он стал законным супругом Государыни. Коим оставался до последнего дня своей жизни, ибо церковный брак расторгнут не был. Сие обстоятельство наложило отпечаток на его жизнь, не позволив поставить между собою и Государыней в качестве супругу какую-то другую женщину.
       Как решили свой личный вопрос Потемкин и Императрица, известно лишь им са¬мим. Мы можем лишь констатировать случившееся, осно-вываясь на письмах и документах. Вот что пишет B.C. Ло¬патин: «Кризис в отношениях Екатерины II и Потёмкина длился с конца января по конец июля 1776 года. О его фазах можно судить по письмам Императрицы своему мужу и соправителю. Тяжелое впечатление оставляют эти письма при чтении: ссоры, размолвки, взаимные упреки и обвине¬ния — вот их главное содержание. Чтобы понять происхо¬дящее, следует напомнить о том, что Екатерина играла от¬нюдь не декоративную роль в управлении государством. Она знала цену власти и умела пользоваться ею. Слишком часто она видела, как меняются люди под бременем власти. Недаром, заканчивая «Чистосердечную исповедь», она просила Потёмкина не только любить её, но и говорить правду. Известно изречение Екатерины: «Мешать дело с бездельем». Современники отмечали её умение шуткой, непринужденной беседой ослаблять гнёт власти и государ¬ственных забот. Она любила до самозабвения играть с ма¬ленькими детьми, с чужими детьми, потому что своих поч¬ти не знала. Признаваясь Потёмкину в пороке своего серд¬ца, которое «не хочет быть ни на час охотно без любви», она как бы говорила: жить без любви и взаимной ласки не-возможно. Екатерина пыталась сохранить для себя и свое¬го избранника тепло семейного уюта, оградить свой ин¬тимный мир от страшной силы государственной необходи¬мости. С Потёмкиным это оказалось невозможным. Она сама вовлекла его в большую политику и.... потеряла для се¬бя. «Мы ссоримся о власти, а не о любви», — признаётся Екатерина в одном из писем. Первой она поняла суть это¬го противоречия, первой почувствовала необходимость от¬далиться от Потёмкина (как женщина), чтобы сохранить его как друга и соправителя.
       А.Н.Фатеев на основании изучения переписки Екатерины Великой и Потёмкина сделал вывод: «Перед нами пара, предоставившая друг другу полную свободу в супружеских отношениях. Государственные же отношения сделались ещё более скреплёнными, и между соправителями образовались самые искренние чувства взаимного уважения и сотрудничества». Потёмкин, по его мнению, был по характеру своему, плохо приспособлен к семейной жизни. Историк писал «Арабская поговорка изображает семейного человека львом в клетке, а он всю жизнь оставался пустынными львом на свободе».
       «Быть может, ещё и потому он был одинок, хотя увлечения у него время от времени случались, и увлекался он не только замужними женщинами. Граф Людовик Филипп де Сегюр, бывший посланником при дворе Екатерины Второй в 1785 – 1789 годах и оставивший записки, повествовал об одном из таких увлечений Потёмкина, свидетелем которого он явился. В те годы Григорий Александрович, приезжая в Петербург, часто бывал в доме обер-шталмейстера Л.Нарышкина. Он ухаживал за Марией Нарышкиной, дочерью хозяина дома, и Сегюр видел их обычно сидящими вдвоём, в отдалении от шумной компании.
       Императрица, признав право Потёмкина на свободу, сумела с уважением отнестись к сильному увлечению князя и даже посылала в своих письмах поклоны этому предмету увлечения. Женщина умная и дальновидная, Императрица, видимо, поняла, что даже ей не удержать в клетке «пустынного Льва», от которого нельзя требовать того же, что от прочих избранников. Недаром П.В.Чичагов писал, что у «Екатерины был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть не чувствительною в любви».
       Они умели любить. Но обстоятельства государственного вида не дали им быть вместе. Они не знали подлинного семейного счастья, утратив возможность иметь его ради общего блага, блага России. Да, они умели любить, и об этом говорят сохранившиеся письма. Вот как писал Потёмкин действительно горячо любимой им женщине. Нам бы поучиться такому слогу и такому душевному жару:
       «Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою любовь к тебе, когда меня влечёт к тебе непонятная сила, и потому я заключаю, что наши души с тобою сродные… Нет ни минуты, моя небесная красота, чтобы ты выходила у меня из памяти! Утеха моя и сокровище моё бесценное, – ты дар Божий для меня… Из твоих прелестей неописанных состоит мой экстазис, в котором я вижу тебя перед собою… Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение… О, если бы я мог изобразить чувства души моей к тебе!».
       Или вот такие слова:
       «Рассматривая тебя, я нашёл в тебе ангела, изображающего мою душу. Тайную силу, некоторую сродную склонность, что симпатией называют»… «Нельзя найти порока ни в одной черте твоего лица. Ежели есть недостаток, то только одно, что нельзя тебя видеть так часто, или лучше сказать, непрерывно, сколько есть желание».
       Обидно, что, как в чисто хулительных книгах, так и практически во всех исторических романах советского периода обычно уделяется особенно пристальное внимание лишь одной стороне отноше¬ний между супругами — интимной. Но ведь в эти два года Потёмкин прошёл огромную школу — и вовсе не ту, которую хотят видеть пошляки, — он прошёл школу государственного управления и из отважного, опытного, талантливого боевого генерала превра¬тился в государственного деятеля широкого масшта¬ба, в администратора и дипломата, в полководца и военачальника. Во время русско-турецкой войны 1787 – 1791 годов он умело управлял небывалой по тому времени группи¬ровкой войск.
       Императрица была не только мудрой правитель¬ницей, но и умелой воспитательницей, довольно ус¬пешно выковывавшей себе достойных помощников. Вспомним, как объяснила она одно из первых назна¬чений Потемкина в Синод — «дабы навыкал быть способным к должности». Теперь же она стремилась, чтобы он навыкал быть способным к государственно¬му управлению. И добилась, как мы увидим в следу¬ющих главах, желаемого.
Да, Императрица, так же как и Потёмкин, умела любить. Но нет обоснованных данных о том, что она часто  пользовалась своим правом выбора. В «Чистосердечной исповеди» она рассказала Потём¬кину о своей прежней жизни, рассказала, почему ря¬дом с нею оказались и Сергей Салтыков, и Станислав Понятовский, и Григорий Орлов, и Александр Ва-сильчиков. Можно ли строго судить за то молодую женщину, причём женщину красивую, которая лише¬на была счастья семейной жизни, а вместо мужа име¬ла некое чучело, до великовозрастного состояния иг-равшее в солдатиков и истязавшее животных?
Нельзя подходить с предубеждением и к тому, что было после прекращения интимных отношений с По¬тёмкиным, поскольку это вообще никем, кроме сплетников, не утверждается. Доказательно лишь то, что один Потёмкин оставал¬ся её супругом, её другом и соправителем.
       Что касается её генерал-адъютантов, сплетниками записанных в фаворите, то она говорила: «Приближая к себе молодых людей, я приношу пользу государству, вос¬питывая из них государственных деятелей».
       Потёмкина она воспитала. Быть может, надеялась воспитать и ещё кого-то. Но так и не нашла. Поскольку супружеский союз Екатерины и Потёмкина не был расторгнут церковью, то он остался на всю жизнь, наложив свой определенный отпечаток на судьбу Григория Александровича, кото¬рый, как мы уже говорили, не считал себя вправе поставить между собой и импера¬трицей другую женщину в качестве супруги и остался одинок.
       Известно ведь, что культура мужчины определяется его отношением к женщине. Потёмкин был в любви столь же необыкновенно благороден, столь величест¬вен, как и в других своих делах. Потёмкин, в отличие от Григория Орлова, позво¬лявшего в период близости к Императрице вольности и даже бестактность, вёл себя по отношению к ней исключительно корректно, с достоинством и тактом, никогда и ничем не подчеркивая своего особого по¬ложения. Правда, не допуская и столь модного в то время низкопоклонства. Известно, что он говорил о себе: «Я лесть и фальшь презираю всегда!».
       Жаль, что подавляющее большинство романистов не позаботились о том, чтобы подойти к оценке лич¬ности Потёмкина справедливо, чтобы попробовать проникнуть в таинства его души, увидеть и понять глубокую драму, оставившую отпечаток на всю по¬следующую жизнь. Зато спешили, кто со злорадст¬вом, кто с завистью, поведать небылицы о том, что Григорий Александрович, которого обычно называли с издевкой то фаворитом, то временщиком, соблаз¬нил множество женщин, и даже в их числе своих пле¬мянниц. Эти хулители, –  люди, по словам П.В. Чича¬гова, не умевшие почерпнуть сведения из лучших ис¬точников, вовсе не подозревали, что им самим не грех бы поучиться у Потёмкина многому, и в том чис¬ле отношению к прекрасной половине человечества.
       Судьба вознесла Потёмкина на необыкновенную высоту, близость к императрице позволила раскрыть¬ся всем его недюжинным возможностям и способно¬стям в государственном и военном управлении стра¬ной, выдвинула в ряд первых государственных деяте¬лей России. Он, несомненно, был окружен внимани¬ем, имел огромное количество поклонниц. А тут ря¬дом законная супруга, которая на десять с половиной лет старше, причем супруга, требующая беспредель¬ной супружеской верности. Безусловно, это начина¬ло понемногу тяготить Потёмкина, окруженного вниманием молодых и красивых особ, настойчиво за ним ухаживавших.
Нет фактов, свидетельствующих о том, что он до¬пускал супружескую неверность, но есть записки Им¬ператрицы, в которых сквозят и боль и горечь по по¬воду некоторого невнимания избранника. «Лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оде¬лась и пошла... к дверям, чтоб вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа, и не прежде так уже до одиннадцатого часа высходе я пошла с печали лечь в постели, где по милости вашей пятое ночь про¬водила без сна». А вот еще одна записка Императри¬цы: «Нет уж, и в девять часов тебя не можно застать спящего, я приходила, а у тебя, сударушка, люди хо¬дят и кашляют и чистят, а приходила я затем, чтобы тебе сказать, что я тебя люблю чрезвычайно». В сле¬дующем письме Екатерина признавалась: «Сто лет как я тебя не видала, как хочешь, но очисти горницу, как приеду из комедии, чтоб прийти могла, а то день несносен будет, и так весь грустен проходил... Одного я тебя люблю...»
       Нельзя не согласиться с мнением адмирала Чичагова о том, что у «Екатерины был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть нечувствительною в любви». Императрица говорила, что в делах любви сердцу приказать нельзя...
       Определяя своё отношение к супруге Григория Александровича Потемкина, к Российской Государыне Екатерине II, стоит вспомнить правило, о котором в свое время писал П.В. Чичагов: «Кто умеет вознести свою страну на высоту могущества и славы, тот не может подлежать легкой критике и ещё того менее подвергаться личной ответственности. То же можно сказать и об Императрице Екатерине. Она возвысила свой народ до той степени, до которой он только был способен быть вознесенным. Она одна, из всех Рос¬сийских Государей, умела усвоить политику дально-видную и поддерживала её во всё продолжение свое¬го царствования. Она победоносно боролась со всем, что противилось её движению вперед; с малочислен¬ными войсками побеждала армии бесчисленные; и с самыми малыми средствами достигала величайших последствий. Эту тайну Она унесла с собою в могилу…».
               
                Пугачёвщина
               
       Поведав о судьбе супружества Императрицы Екатерины Алексеевны и Григория Александровича Потёмкина, мы несколько забежали вперёд. Теперь целесообразно вернуться к событиям, которые отчасти сопутствовали, а отчасти и стали одной из причин вызова Потёмкина в Петербург. Это пугачёвщина…
       Скрытно и коварно готовился удар в спину. Задача проста – остановить блистательное наступление войск генерал-фельмаршала Румянцева уже по правобережью Дуная. Недалеко оставалось и до Константинополя. И тогда западные заправилы вмешались в дело. Европа была уже искушена в подобном коварстве. Вспомним так называемую крестьянскую войну под предводительством агента римской католической церкви, воспитанника венецианской военной школы, изменника и предателя Ивана Болотникова.
       Теперь европейским заправилам удалось найти предателя в самой патриотической части русского народа, в среде казачества. Им стал дезертир и конокрад Емелька Пугачёв. Увы, в семье не без урода. С помощью Пугачева, завербованного тёмными силами Запада ещё во время Семилетней войны, предполагалось решить и ещё одну задачу, для обществ тех главную – попытаться уничтожить Православное Русское Самодержавие и родовую аристократию.
      На деньги Запада Пугачёву, с помощью инструкторов, удалось  разжечь пожар новой «крестьянской» войны, нанести удар в спину России и помешать победоносному шествию русских армий за Дунай.
       И прежде, до Емельки Пугачёва, не раз «воскресал» Пётр III в умах проходимцев и авантюристов, не раз рождались планы по возведению на трон самозванцев и самозванок.
       Увы, легковерен русский народ, легко изгонял он одних правителей и сажал себе на шею других, певших сладкие песни, но, зачастую, оказывавшихся на деле ещё более жестокими. Поддавался на посулы светлой жизни, а взамен получал кровь и слёзы.
       Каких только книг не начитались мы в своё время о подобных мятежах. Бандиты и преступники болотниковы, разины, пугачевы, пестели, каховские именовались в них «нашими великими предками», сражавшимися за счастье униженных и оскорблённых. Вспомним, какою славой было окружено имя Пугачёва. Никто не докапывался до истины, никого не интересовало, каким образом и с чьей помощью сумел простой конокрад достичь несомненных успехов в организации одного из самых жестоких выступлений против Российского правительства.
       Но кто же он, Емелька Пугачёв, и откуда взялся?
       В одной из старых книг, именуемой «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII столетия», говорится: «Пугачёв был донской казак. В 1770 году он находился при взятии Бендер». Затем он дезертировал, бежал на Дон, где занялся конокрадством. Его изловили. Выяснилось, что он подговаривал казаков бежать за Кубань. «Два раза бежал он с Дона и, наконец, ушёл в Польшу».
       Казалось бы, не пустячный факт – кража лошадей, но и о нём предпочитали умалчивать послереволюционные биографы «народного героя», создававшие светлый образ борца с царизмом. Правда, в «Советской военной энциклопедии», хоть весьма осторожно, но было сказано, что Пугачёв уклонялся от воинской службы. То есть дезертировал. Ибо, как может уклоняться человек, который участвовал с Семилетней войны и первых кампаниях русско-турецкой войны? Дезертировал и пытался бежать за Кубань, где были народы, подвластные в то время врагу России – Османской империи. Это уже измена….
       Но эпитетами вора, дезертира и изменника Родины историки Пугачёва не награждали. Пугачёву прощалось всё, прощалось за то, что он ставил своей целью, а если точнее, действовал во имя цели уничтожения Русского Православного Самодержавия.
       Пугачёв бежал в Польшу, где зверополяки встретили его с распростёртыми объятиями. В Польше он укрылся у раскольников, сектантов, не имевших ничего общего со старообрядцами и подпавшими под власть формально христианской католической церкви. Историк А.Брикнер писал: «Чрезвычайно сильным и опасным элементом были раскольники. Хотя во время царствования Петра III и при Екатерине правительство в отношении к раскольникам руководствовалось правилами терпимости, например, дозволяло раскольникам, бежавшим в Польшу, возвратиться беспрепятственно, между раскольниками, обременёнными налогами и иногда притесняемыми местными органами правительства и церкви, господствовало сильное неудовольствие. В среде раскольников имя Петра III пользовалось большим авторитетом (отсюда и можно заключить, кто они – Н.Ш.); между ними слухи распускались, что бывший император спасся бегством за границу, вернулся в Россию, был наказан кнутом, сослан в Сибирь, откуда скоро должен вернуться, и пр. …На польской границе, в одном раскольничьем монастыре, Пугачёва натолкнули на мысль назвать себя Петром III и вооружить казаков на юго-востоке против власти. Руководствуясь этими внушениями и получив денежные средства… Пугачёв явился на Урале, где вскоре был схвачен. Его привезли в Казань, откуда ему, однако, удалось бежать…».
        Относительно того, что бунт возник не сам собой, и первые сподвижники Пугачёва были, попросту говоря, куплены, есть немало прямых указаний в исторической литературе. Известно, к примеру, что Алексей Орлов, находившийся в то время в Италии, писал Екатерине об участи Франции в злоумышлениях Пугачёва и в финансировании тайными обществами Запада мятежа Пугачёва.
       Ничего удивительного в том нет. В польском монастыре Пугачёва снабдили всем необходимым для начала восстания, и, прежде всего, немалыми денежными средствами. 
       Цель же была очевидна. Шла война. В 1770 году Пётр Александрович Румянцев, одержав блестящие победы при Ларге, Рябой Могиле и Кагуле, подорвал мощь Османской империи. Турки уже не могли решиться в последующих кампаниях на какие-либо более или менее серьёзные наступательные действия. Россия явно одерживала верх. Подстрекателям Порты и её союзником полякам надо было как-то выходить из положения, чтобы спасти её от поражения.
      Все понимали, что Русские войска могут с лёгкостью дойти и до Константинополя, ибо остановить их уже было нечем. Вот и замыслили организовать удар в спину, тем более, что недовольных обычно хватает при любом режиме. В основном это всякого рода отбросы общества – бездельники, ворьё и прочие любители пожить за чужой счёт. Таковы достаточно собрать и накормить обещаниями сытой жизни при новой власти.
       Вот ещё один примечательный факт. После поражений, понесённых в ходе кампаний 1770 и 1771 годов турки, оказавшиеся на грани катастрофы, согласились на мирные переговоры, но затягивали их столь упрямо, что можно было предположить – они ожидали событий, обещавших спасти их. И дождались.
       Кстати, когда вспыхнул пугачёвский бунт, переговоры были прерваны и боевые действия на Дунае возобновились, но России уже нелегко было вести решительное наступление. Пугачёвщина позволила противникам России вздохнуть свободнее, ибо заставила Русское правительство оттянуть с театра военных действий часть сил, лишила русскую армию пополнений, которые перестали поступать с охваченных пожаром войны губерний. Против Пугачёва пришлось послать и многих боевых генералов, которые успешно били турок. Это ослабляло наши воюющие армии, которые и без того уступали врага в числе войск.
       Те, кто финансировал Пугачёва, сумели выбрать время и место восстания. Учитывалось и тяжёлое положение крестьян, и недовольство рабочих уральских заводов, и наличие в тех краях значительного числа острогов, в которых содержались матёрые бандиты, и национальная разнородность окраин России.
       А.Г.Брикнер в монографии «История Екатерины Второй» отмечал, что «пугачёвщина заключала в себе доказательство громадной разницы между быстрым развитием меньшинства русских… и громадным большинством, оставшимся, так сказать, вне исторического движения и развития и косневшим в воззрениях и приёмах прежних столетий. При всей централизации, при сильно развитой бюрократической опеке, влияние власти на массу народа оказывалось ничтожным. Вот почему и основы государственного строя оставались шаткими. Отсутствием связи и взаимности между правительством и народом объясняется главным образом возможность, неизбежность того кризиса, которому подверглась Россия».
       А.Г. Брикнер считал, что это была борьба между Европой и Азией, в которой действовали «с одной стороны, сложная политическая программа», которую пыталась ввести Императрица Екатерина II, «с другой – полное отрицание пользы законодательства и администрации вообще».
       А ведь Императрица не зря же пыталась возродить Земско-Поместную Соборность Иоанна Грозного, поскольку только это могло обеспечить взаимодействие верховной власти с народом, обеспечить посильное и разумное участие народа в управление страны, причём, управление реальное, а не лицемерное и лживое, о котором кричит республиканство.
       Но война помешала работе Соборной Комиссии, осторожно названной Императрицей Комиссией об уложении. В результате и получилось то, что отмечал А.Г. Брикнер: «С одной стороны, ум и образование, являвшееся богатым наследством многих столетий, чувство долга и ответственности перед современниками и потомством, с другой – порывы страсти полудикаря, не чуявшего значения общечеловеческого развития, преданного минутному наслаждению, следовавшего зверским инстинктам. Как прежде Царь Алесей Михайлович в борьбе с Разиным… точно также и Екатерина должна была оказаться сильнее разбойничьих шаек, представителей анархии, грабителей и убийц, как-то случайно и временно собравшихся под знаменем мнимого Петра…».
       Многие годы Россией правили чуждые ей люди – это были либо иноземцы. Занимавшие высокие посты при самодержцах, либо сами самодержцы, равнодушные к народу. Это началось c петровских времён, когда Россию, поднятую на дыбу Петром I, оседлала не без его помощи иноземная погань, которую прежде на Руси не жаловали и не допускали до доходных мест, до управления поместьями, фабриками, заводами.
       Сталин, указывая на различие между Царём Иоанном Васильевичем и Петром I, не случайно указал, что Грозный старался всеми силами оберегать Россию от тлетворного влияния Запада и не допускал к управлению Московским государствам иноземщину, а «Петруша» иноземцами Россию наводнил.
       Беглецы, банкроты, развратники, примчавшиеся из разных стран, тут же получили прибыльные места – кто учителей, а кто и управляющих в дворянских усадьбах. Управляющие из числа иноземцев доводили эксплуатацию крестьян и рабочих уральских заводов до подлинного мародерства. Недаром ходила пословица: «Вот приедет барин – барин нас рассудит». Правда, её смысл пытались исказить в первые послереволюционные годы. И уж конечно никто не вспоминал свидетельства тех деятелей прошлого, которые имели возможность сами все лицезреть, а потому судить более объективно, нежели лживые заправила марксизма (мраксизма).
       К примеру, французский посланник граф Филипп де Сегюр указывал: «Помещики в России имеют почти неограниченную власть над своими крестьянами, но, надо признаться, почти все они пользуются ею с чрезвычайной умеренностью; при постепенном смягчении нравов подчинение их приближается к тому положению, в котором были в Европе крестьяне, прикреплённые к земле… Каждый крестьянин платит умеренный оброк на землю, которую обрабатывает, и распределение этого налога производится старостами, выбранными из их среды».
       Разумеется, такое положение создалось не вдруг и не само собою. Оно стало последствием деятельности Императрицы Екатерины II по реформе земского управления.
      Приводит граф де Сегюр и ряд примеров, подтверждающих его мысли: «Дворовые люди, взятые из крестьян, считают господскую службу за честь и милость; они почитали бы себя наказанными и разжалованными, если бы их возвратили в деревню. Эти люди вступают между собою в браки и размножаются до такой степени, что нередко встречаешь помещика, у которого 400 и до 500 человек дворовых всех возрастов, обоих полов, и всех он считает долгом держать при себе, хотя и не может занять их всех работою…».
       Конечно, такое положение имело свои резко отрицательные стороны – оно плодило бездельников, которые впоследствии, при известной революционной обработке, становились первыми врагами своих же благодетелей.
       Граф де Сегюр приводит и такой удивительный пример: «Я уже говорил, с какою умеренностью русские помещики пользуются своею, по закону не ограниченною властью над своими крепостными. Во время моего долгого пребывания в России, многие приметы привязанности крестьян к своим помещикам доказали мне, что я насчёт этого не ошибся. В числе многих подобных примеров, на какие я мог указать, ограничусь одним. Обер-камергер граф N…, наделав больших долгов, вынужден был для их уплаты продать имени, находившееся в трёх или четырёх верстах от столицы. Однажды утром, проснувшись, он слышит ужасный шум у себя во дворе; шумела толпа собравшихся крестьян; он их призывает и спрашивает о причине этой сходки. «До нас дошли слухи, – говорят эти добрые люди, – что вашей милости приходится продавать нашу деревню, чтобы заплатить долги. Мы спокойны и довольны под вашей властью, вы нас осчастливили, мы вам благодарны за то и не хотим остаться без вас. Для этого мы сделали складчину и поспешили поднести вам деньги, какие вам нужны; умоляем вас принять их». Граф, после некоторого сопротивления, принял дар, с удовольствием сознавая, что его хорошее обращение с крестьянами вознаградилось таким прекрасным образом».
       Можно привести, конечно, и другие примеры. Взять хотя бы небезызвестную Салтычиху. Но не без уродов было и в среде русского дворянства.
       Кстати, разоблачена Салтычиха была при непосредственном участии Императрицы Екатерины II. Пока не вмешалась Государыня, все попытки уличить садитску-помещицу успеха не имели. Местные судебные органы никак не могли докопаться до истины. То ли откупалась она, то ли мастерски следы заметала. И только следователи, прибывшие из столицы, сумели вскрыть ужасающие факты. Салтычиха была лишена дворянства, названа девкой Николаевой и поселена в землянке под охраной солдат, от одного из которых даже забеременела. Молиться ей разрешалось лишь саженях в ста от храма святого. В землянке и закончила она своё существование.
       Поднять народ на восстание против правительства было не так легко. Охотно шли на это лишь каторжники, да всякого рода проходимцы. Некоторая часть яицкого казачества присоединилась к восставшим, поверив в миф о том, что возглавляет бунт свержённый Император Петр III.
       В книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII века» рассказывается: «Злодей (Пугачёв – Н.Ш.), освобождая заключённых преступников, умерщвлял тех, кои ему противились. Последние подвергались жестоким казням, некоторые были сожжены».
       Как видим, даже каторжники, и те не очень-то хотели связать свою судьбу с самозванцем.
       На крестьян приходилось воздействовать теми же способами. Прежде всего, была, конечно, агитация – Пугачёв и его сообщники спекулировали на вере в «доброго царя». Что это был за добрый царь Пётр III, теперь хорошо известно. Добрым он оказался прежде всего для иноземцев. Но ведь тогда информированность населения была невелика.
       В книге, упомянутой выше, говорится: «Пугачёв обнародованиями своими уловлял легковерных, освобождая от податей, от рекрутских наборов (это и нужно было его западным спонсорам, а относительно Пугачёва, неприличное в устах культурного слоя общества слово «спонсор», более чем подходит – Н.Ш.); убеждал истреблять дворян (иными словами русскую родовую аристократию, дабы заменить её интернациональной, из отбросов общества – Н.Ш.), давал волю курить вино, владеть всякими угодьями и торговать «безданно и беспошлинно», словом, как сказано в его обнародовании, «будете яко звери в поле жить».
       А теперь посмотрим, кто мог идти  в банду добровольно? Да те, кому нравилось, во-первых, убивать, те, кому не хотелось служить в армии и защищать Отечество (ведь шла война с турками), те, кто стремился ради наживы спаивать народ.
       Но как ни старались «агитаторы», дело шло худо, и Пугачёву приходилось применять силу и устрашения. Призывая под свои знамёна, он «в противном случае угрожал неизбежною казнью». Тем, кто соглашался вступать в банду, обещал всякие милости. Крестьян же, которые отказывались ему служить, отправлял на виселицу. Обставлялось это с садистской помпезностью. В книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII столетия» рассказывается, что, приводя жертву «пред светлые очи царя» самозванца Пугачёва, холуи с почтением спрашивали:
       «– Не прикажете ли вешать?
       Ничего не отвечая, он махал платком, и казнь свершалась. Признавшие его должны были присягнуть, потом, поклонившись в ноги, целовать его руку, покрытую полотенцем и поддерживаемую двумя казаками.
       Он говорил, отпуская:
       – Поди, Бог и государь тебя прощают».
       Для сравнения приведём другой пример, пример того, как обращалась со своими подданными Императрица Екатерина II, в отличие от Пугачёва не брезговавшая ими и не закрывавшаяся полотенцами от них. Граф де Сегюр, сопровождавший её в одном из путешествий, вспоминал: «Каждое утро, поработав час, Екатерина, перед отъездом, принимала являвшихся к ней чиновников, помещиков и купцов того места, где останавливалась; она допускала их к руке своей, а женщин целовала и после этого должна была уходить в туалетную, потому что, по общему обыкновению, в России, все женщины, даже мещанки и крестьянки, румянились, и по окончании такого приёма всё лицо Государыни было покрыто белилами и румянами».
       Не только в этом примере, но и в других, о которых ещё будет случай рассказать, Императрица выглядела на сто голов выше «великого революционера» и «народного героя» Емельки.
       Огромный вред Пугачёв принёс государственной границе Россию Первый его удар приняли российские пограничные крепости, говоря языком нынешним – пограничные заставы, защищавшие юго-восточные рубежи Державы. Они предназначались для прикрытия государственной территории от нападения банд кочевников и прочих ворогов, но, конечно, не были приспособлены к борьбе с многочисленными полчищами.
       Верные своему воинскому долгу, коменданты этих крепостей и офицеры, служившие в них, оборонялись до последней возможности, чем возбудили лютую ненависть самозванца. Так, подойдя к Илицкому городку, Пугачёв направил атаману Портнову требование выйти к нему с повинной. Атаман ответил отказом. Пугачёв послал подмётные письма в гарнизон, состоявший в основном из яицких казаков. Те взбунтовались и переметнулись к восставшим. Бандиты схватили коменданта и повесили его вместе со всеми офицерами и их семьями.
       После такой «победы» банда три дня пьянствовала в городке, а затем двинулась дальше. На пути оказалась крепость Рассыпная, имевшая лишь невысокую деревянную ограду. Комендант этой крепости секунд-майор Веловский попытался организовать оборону, но волна мятежников захлестнула слабо укреплённый опорный пункт. Мятежники надругались над женой Веловского, затем её, как и коменданта и офицеров, повесили. Кровавую оргию устроили сообщники самозванца и в крепости Нижне-Озёрной. Они долго истязали коменданта Харлова и офицеров. Кончилось тем, что все были изрублены на куски. Жена Харлова успела бежать и укрылась в крепости Татищевской, где комендантом был её отец – офицер Елагин. Он тоже «осмелился» сопротивляться. Пугачёв, обратив внимание на его тучность, приказал с живого содрать кожу, что и исполнили с большой охотой его сообщники, провоцировали которых к этому бывшие в составе банды польские конфедераты, потомки тех звероподобных существ, что людоедствовали в Москве в смутное время. Бандиты дошли до того, что стали мазать жиром ещё мучавшегося в предсмертной агонии человека, свои раны. Эта садистская оргия, явно не характерная для народа русского, отдавала западными привычками и традициями изуверств.
       Но и на этом не закончилась садистская оргия. Жену Елагина изрубили на куски, не пощадили ни дочь, ни малолетнего сына. Уж больно по-польски действовали бандиты, и оргии их всё явственнее указывали на «польский след». Опять-таки обратимся для подтверждения того к смутному времени и к иным известным оргиям, которые устраивали поляки в разные времена. Взять хотя бы события двадцатых годов ХХ века, когда поляки истребили десятки тысяч пленных красноармейцев, используя их как чучела для отработки приёмов штыкового боя, а также обучая своих пехотинцев убивать людей сапёрными лопатками. Но вернёмся к описанию действий садистов минувших веков.
       А.Вейдемейер писал: «Дочь и вдову накануне умерщвлённого Харлова, по свидетельству современников, бывшую красоты удивительной, он (Пугачёв – Н.Ш.) продержал более месяца, как наложницу, а семилетнего брата её назначил своим камер-пажом; но потом, по подозрению своих приближённых, уступил их требованию и приказал расстрелять несчастную Харлову с её братом. Не совершенно лишённые жизни, они в крови подползли друг к другу и, обнявшись, испустили дух».
       Действительный член Российской Академии Наук Павел Иванович Сумароков, основываясь на документах, писал о зверствах Пугачёва: «Осуждённых ставили в ряды, иным рубили головы, других мучили, терзали за верность, детей убивали обухами, рассекали на части, жён и девиц предавали на поругание; кровь лилась ручьями у шатра царя-самозванца». Точно также действовали троцкисты во время красного террора.
       Перечень злодеяний мятежников можно продолжать до бесконечности. Пугачёву нравилось сжигать людей заживо – здесь он вполне соответствовал в подобных зверствах полякам в смутное время, французам, которые в 1812 году, в Москве, по их же признанию, заживо сожгли 15 тысяч раненых русских солдат и офицеров, которых оставили в городе, поскольку они не подлежали транспортировке. Оставили, в надежде, что в Москву вошли представители просвещённоё Европы. А сколько людей заживо пожгли гитлеровцы!
       И после этого историки дерзнули причислить Пугачева к великим предкам?! Даже историк В. Буганов выпустил в знаменитой серии ЖЗЛ книгу «Пугачёв», которая явилась панегириком этому животному.
       Но в чём же светлая идея, о которой с таким жаром писал историк? В смене одного царя на другого? В смене милосердной Государыни на конокрада и изменника, бандита и садиста? Даже простые крестьяне понимали, что такая смена преступна, потому-то многие из них предпочитали лютую смерть участию в банде.
       Садизм вообще не свойственен русским людям, которым издревле свойственно милосердие. Отпор самозванцу давали не только правительственные войска, но и честные патриоты Отечества. А. Вейдемейер привёл такое свидетельство: «Среди имён, которые, к несчастью, способствовали самозванцу усиливаться и опустошать занимаемые им места, потомство должно с признательностью и удивлением вспоминать примеры непоколебимой твёрдости и приверженности престолу. Когда капитан Калмыков был приведён в числе пленных к Пугачёву, то не устрашился назвать его самозванцем и увещевал товарищей своих не верить злодею. Пугачев приказал его пятирить. (то есть разрубить на пять частей, причём, начиная не с головы, а с конечностей, чтобы было мучительнее – Н.Ш.), но Калмыков при отсечении ног и рук повторял те де самые слова. Взбешённый самозванец велел распороть ему грудь… В  том же году яицкий казак Копеечкин был захвачен в плен мятежниками. Пугачёв велел его тоже пятирить, но верный казак, несмотря на претерпеваемые мучения, называл его вором, бунтовщиком и государственным злодеем».
       Когда мятежники подступили к Казани, губернатор приказал жителям удалиться в крепость, поскольку для защиты всего города сил у него не было. Однако, отставной генерал-майор Нефёд Никитич Кудрявцев, которому незадолго до того исполнилось сто лет, решил остаться в предместье и велел отнести его в Казанский девичий монастырь.
       – Хочу изобличить самозванца и его людей, – заявил он.
       Надо сказать, что это был заслуженный русский воин, начавший свою службу ещё в петровские времена поручиком лейб-гвардии Преображенского полка. Персидский поход, русско-турецкая война 1735 – 1739 годов, Семилетняя война – таковы вехи боевого пути генерала Кудрявцева. И вот защитник Отечества решил ещё раз послужить святому делу.
       Когда мятежники ворвались в храм монастыря, Кудрявцев заговорил:
       – Злодеи! Вы забыли Бога, изменили вере и Государыне. Страшитесь суда Божия, невинная кровь, вами пролитая, вопиёт к Небесам. И вы дерзаете присутствием своим осквернять храм Господень?!
       Бандиты бросились на него, стали рубить саблями, но генерал, превозмогая боль, продолжал говорить, и голос его гулким эхом разносился по храму:
       – Я не страшусь смерти. Вы отворяете мне путь в Селения Небесные. Для вас будут ужасны и жизнь, и смерть. Обратитесь к Богу, вспомните присягу, истребите злодея. Он ведёт вас к пагубе!
       Выстрел в упор оборвал жизнь героя, которого никак не могли убить бандиты, толком не умевшие обращаться с холодным оружием.
       Пророчество старого генерала, как известно, сбылось, хотя Пугачёв не очень любил пророчеств. Однажды к нему привели астронома Ловица, который заявил, что может наблюдать «течение небесных светил» и угадывать судьбы по звёздам. Пугачев с садистской ухмылкой приказал: «Повесить! Пусть будет поближе к звёздам!».       
       Мятежники врывались в святые храмы, срывали со стен и рубили иконы, жгли и разрушали церкви. Специалисты, особенно польские, бывшие при самозванце, умело разжигали национальную рознь, натравливали калмыков на колонистов, народы Поволжья – на русских крестьян. А ведь прежде все, кто, вступив в банду,  готов был уничтожить друг друга, жили дружно и находились в одинаковом положении.
       И лилась не меряно людская кровь. Быть может, потому и был особенно дорог сей «великий революционер» тем, кто в годы гражданской войны занимался расказачиванием и раскрестьяниванием.
       Но ведь, казалось бы, с точки зрения деятелей революции, с точки зрения тех, кто рукоплескал концлагерям Тухачевского и Антонова-Овсеенко на Тамбовщине, Пугачев не мог являться революционером, поскольку назвал себя царём, а своих сообщников князьями и графами. И вдруг – народный герой. Впрочем, это ему прощалось, поскольку действовал он против Русского Православного Самодержавия, против Русской Православной церкви и против самой России.
       В Энциклопедии военных и военно-морских наук, вышедшей в конце прошлого века под редакцией генерал-лейтенанта Леера, указано: «Состояние Казани было ужасно: из 2867 домов сгорело 2057, 25 церквей и 3 монастыря, остальные дома разграблены, найдено 300 убитых и раненых обывателей, около 500 пропало без вести».
       Пропавшие без вести, скорее всего, были заживо сожжены мятежниками. Подобные ужасы видела Москва от поляков в 1612 году и от французов в 1812 году. Так кто же идейный вдохновитель Пугачёва и пугачёвщины?!
       Нельзя не остановиться и на моральном облике Пугачёва.
       Те же историки, которые упрекали Светлейшего Князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического в том, что он, якобы, только и делал, что соблазнял женщин, «не заметили» греха за Пугачёвым, который при живой жене, имевшей от него троих детей, женился на молодой яицкой казачке. Он окружил её служанками, которых приказал именовать «фрейлинами».
       К крестьянам бандиты Пугачёва относились примерно так, как верные ленинцы в годы революции. Они отбирали скот, продовольствием, имущество, а осмеливавшихся быть недовольными, казнили. Горели деревни, затаптывались посевы, грабежи достигли баснословных размеров.
       Те же историки утверждали, что революционное войско, сражавшееся за счастье народное, победить нельзя и ссылались при этом на пример гражданской войны, забывали, что победу принесли не бывшие шинкари и аптекари, а профессионалы, оставшиеся с Россией. Пугачёву же не удалось добиться «революционной» непобедимости своего войска. Многотысячную его ватагу, которая умела побеждать лишь маленькие гарнизоны слабо укреплённых пограничных крепостей, разбил 13 июля 1774 года уроженец Лифляндии Иван Иванович Михельсон, имевший в подчинении всего 800 гусар.
       Пугачёв в страхе бежал, но, узнав о малочисленности отряда Михельсона, 15 июля сам решил атаковать его. На сей раз 800 русских гусар нанесли банде самозванца ещё более тяжёлое поражение, положив на месте 5 тысяч человек и взяв в качестве трофеев 9 пушек. Банда спаслась бегством, да и сам «народный герой» едва унёс ноги.
       Но разве не на его совести гибель тех пяти тысяч человек, обманутых им, поверивших в то, что он царь? Ведь он вёл их в бой, якобы, за Россию, якобы, за русский престол, отнятый у него немкой. Но «немка» возвышала деяниями своими Россию, а он нёс гибель и разрушения.
       Организуя борьбу с самозванцем, Екатерина Великая и Потёмкин сражались не против народа, а за народ, ибо гасили братоубийственную войну, развязанную силами зла на польские и французские деньги.
       Начиная с 1774 года, Потёмкин непосредственно руководил подавлением восстания. Знал он о желании Императрицы решить дело с наименьшим кровопролитием, знал, что она писала генералу А.И. Бибикову, командовавшему войсками, направленными против Пугачёва: «Не упустите, где способно найдёте, в подлых душах вселить душу к службе нужную».
       Екатерина Великая надеялась на то, что народ, видя изуверскую жестокость мятежников, отступится сам от них, однако, если некоторые, «негодовавшие на свирепость» отступали, их место занимали другие, либо обманутые, либо те, кто не хотел работать, а стремился разбогатеть на грабежах и разбоях.
       9 апреля 1774 годы умер генерал-аншеф А.И.Бибиков. Императрица Екатерина II поручила Потёмкину срочно подобрать достойную замену. Выбор пал на командующего 2-й армией генерал-аншефа Петра Ивановича Панина.
       Злые языки тут же сочинили сплетню о том, что Потёмкин, якобы, добился направления Панина против Пугачёва, дабы снискать доверие и расположение его влиятельного брата Никиты Ивановичу Панина, обер-гофмейстера и воспитателя великого князя Павла. Ничего не скажешь – хорошая протекция… Назначение-то было оговорено ещё до того, как Пугачёв был разбит под Казанью. Правда, Панин вступил в командование уже после той победы Михельсона, в конце июля 1774 года, но и тогда ещё банды мятежников представляли серьёзную угрозу для страны.
       Думал ли Панин, штурмуя в 1770 году крепость Бендеры, что через несколько лет ему придётся выступить против бывшего своего казака, участника того штурма?
       Разные были у них биографии. Пока будущий самозванец сдавался в плен, дезертировал, крал лошадей и подбивал казаков к переходу на сторону Османской империи, Пётр Иванович Панин сражался за Отечество. «Народный герой» Пугачёв родился в 1742 году, когда Панин, родившийся в 1721-м, уже служил в Русской армии. Оба были дважды женаты. Правда, Пугачев вторично женился при живой первой жене, никак не оформив расторжения брака с ней. Панин от первого брака имел 17 детей, которые умерли при его жизни. От второй жены у него было 5 детей. Один из них, Никита Петрович Панин, стал впоследствии вице-канцлером.
       Граф Панин первым ввёл в русской армии егерей, которые поначалу именовались просто стрелками, и легкоконную артиллерию, прообраз возникшей позже конной артиллерии, столь хорошо показавшей себя в наполеоновских и всех последующих войнах. Уверенный в себе, твёрдый характером, он осмеливался спорить, даже с Императрицей, за что та, ценившая подобные качества в людях, особенно уважала его. По отзывам современников, он «слыл защитником угнетённых, честным и бескорыстным человеком».
       О его благородстве свидетельствует такой факт, описанный в «Русском биографическом словаре»: «После отставки забытый всеми знаменитый елизаветинский фельдмаршал (Пётр Семёнович Салтыков – Н.Ш.) жил недолго и в 1772 году тихо скончался в своей подмосковной деревне Марфино семидесяти четырёх лет от роду.
       Новое московское начальство, узнав о смерти Салтыкова, не нашло нужным распорядиться о приличных его званию похоронах. Находившийся в это время в Москве генерал-аншеф П.И.Панин, возмущённый подобным невниманием к бывшему своему начальнику, заслуженному и прославленному полководцу, отправился немедленно в Марфино. Прибыв туда, он оделся в полную парадную форму и, став с обнажённым оружием у гроба фельдмаршала, сказал: «До тех пор буду здесь стоять на часах, пока не пришлют почётный караул для смены».
       Кстати, такой же «презент» как Петру Иванович Панину Потёмкин сделал и Суворову. В ту пору полководческая звезда Суворова уже сияла на российском военном горизонте, и то, что Потемкин направлял Александра Васильевича против Пугачёва, говорило о беспокойстве Императрицы происходившими событиями.
       Особое уважение у Императрицы и у Потёмкина вызывало и донское казачество, ставшее к тому времени уже наиболее надёжной опорой Православного Самодержавия в России. Потёмкин разгадал замысел Пугачева, который, потерпев поражение под Казанью, решил двинуться на Дон, чтобы там смутить умы казачества. Если не он сам, то его покровители точно знали о Булавинском восстании. Да вот только различия они не понимали между восстанием, поднятым Булавиным по причине безудержной жестокости петровской администрации и восстанием, инспирированным Западом и направленным против возрастающей мощи России.
       Потёмкин направил атаману Войска Донского предложение, в котором значилось: «На Дон, в верхние и нижние юрты, всем атаманам и казакам, наказному атаману Сулину и всему Войску Донскому. Известный государственный злодей и изверг Пугачев с толпою разбойников перешёл через Волгу, находится в окружностях Нижегородской губернии и уповательно стремится идти к Воронежу, а, может быть, и на Дон, которого преследуют сзади военные команды. Но дабы и на Дону от набегов его взята была должная предосторожность, Ея Императорское Величество соизволили указать: собрав со всех станиц до тысячи донских казаков и при полковнике Алексее Иловайском отправить к Воронежской губернии в самой скорости для предохранения сей губернии и самого Дона от разорений, причиняемых сим тысячи казней достойным злодеем. И Войско Донское по сему Ея Императорского Величества повелению немедленное исполнение учинить имеет. Григорий Потёмкин».
       Алексей Иванович Иловайский выехал к намеченному пункту сбора 15 августа. 18 августа, добравшись до станицы Вёшенской, он встретил курьера, который вёз сообщение о том, что пугачёвцы напали на станицу Березовскую, разграбили её и сожгли, побили многих жителей и уничтожили противостоявший им небольшой отряд старшины Кульбакова. Не дожидаясь полного сосредоточения сил, Алексей Иванович Иловайский бросился навстречу бунтовщикам, чтобы спасти от полного уничтожения лежащие на пути бандитов станицы Дона.
       23 августа стало известно, что Пугачёв отступил к Царицыну. Надо было принимать немедленное решение. Иловайский имел приказ идти к Воронежу, но Пугачёв был у Царицына. Пока скакали курьеры, пока происходил сбор отрядов, обстановка изменилась. И Иловайский взял на себя разумную ответственность – он повернул на Царицын, прибыл в который 26 августа.
       А 24 августа Иван Иванович Михельсон нанёс сильнейшее поражение банде Пугачёва у Солениковой Ватаги между Царицыным и Чёрным Яром, положив на месте 4 тысячи человек, захватив 7 тысяч пленных и 24 орудия.
       Иловайский, приняв в свой отряд находившиеся в Царицыне казачьи части, двинулся вниз по Волге на соединение с Михельсоном, однако, уже в пути получил приказ идти за Волгу и «истребить злодея: ежели можно, доставить живого, буде же не удастся – убить».
       Известный историк Дона М.Сенюткин описал события эти следующим образом: «Важен, но вместе и труден был подвиг Иловайского. Перед газами его расстилалась песчаная степь, где нет ни леса, ни воды, где кочуют только разбойничьи шайки киргизов и где днём должно направлять путь свой по солнцу, а ночью – по звёздам. Разобщённый с другими отрядами, следуя по пятам за Пугачёвым, имевшим у себя 300 казаков, которым отчаяние могло придать новые силы, окруженный со всех сторон киргизами, стоявшими за Пугачёва, сколько раз Иловайский на пути своём подвергался опасности быть разбитым, не получив обещанного ему счастья».
       5 сентября Алексей Иванович Иловайский настиг близ Саратова два отряда пугачёвцев и разбил их, взяв в плен 22 человека. 7 сентября местные жители сообщили Иловайскому, что Пугачёв следует, как слышали они из разговоров его сообщников, к Яицкому городку. Стали поступать сведения о том, что часть сообщников договорились выдать Пугачёва властям. Многие шли сдаваться сами. Иловайский взял в одном месте около тысячи мятежников, особенно тех, кто из-за нездоровья или преклонных лет не мог выдержать бегства от преследователей.
       Наконец, стало известно, что Пугачёва арестовали сами его сподвижники и везут для сдачи… Иловайский направил донесение наказному атаману Войска Донского Сулину: «Известный злодей, тиран и мятежник Емелька Пугачёв близ города Яицкого пойман… генерал-поручиком и разных орденов кавалером Александром Васильевичем Суворовым, в оковах в сделанной ему для народного ведения клетке взят и повезён в Санкт-Петербург, а для конвоирования я и г.полковник Денисов от села Новоспасского с ним, генерал-поручиком Суворовым находился. Он же, злодей Пугачев, без всякого запирательства в своих законопреступных и весьма противных делах, о коих только содрагать утробою и дивиться причина заставляет, объясняется…».
       А вскоре Иловайский получил письмо от Потёмкина, в котором тот не скупился на самые лестные выражения и благодарил от имени Императрицы славного донского атамана.
       Автор «Истории Русской Армии» А.А. Кереневский указал: «Опустошительным смерчем прошел «Пугач» от Цивильска на Симбирск, из Симбирска на Пензу, а оттуда на Саратов. В охваченных восстанием областях истреблялось дворянство, помещики, офицеры, служилые люди… Июль и август 1774 года, два последних месяца пугачевщины, были в то время самыми критическими. Спешно укреплялась Москва. Императрица Екатерина  намеревалась лично стать во главе войск. Овладев Саратовом, Пугачёв двинулся на Царицын, но здесь 24 августа настигнут Михельсоном и все скопище его уничтожено (взято 6000 пленных и все 24 пушки).  Самозванец бежал за Волгу, в яицкие степи, но за ним погнался и его взял только что прибывший на Волгу с Дуная Суворов. Смуте наступил конец». (Там же). Главный виновник разгрома Пугачёва Иван Иванович Михельсон был участником Семилетней и русско-турецкой войн. Суворов знал его по совместным боевым делам против польских конфедератов. Оценивая вклад Михельсона в разгром мятежников, Суворов отметил: «Большая часть наших начальников отдыхала на красноплетённых реляциях, и ежели бы все били, как  гг. Михельсон.., разнеслось бы давно всё, как метеор».
       Прибыв на Волгу, Суворов принял под своё командование отряд Михельсона, но, как уже мы отмечали, не ему было суждено поставить последнюю точку в мятеже, а командовавшему авангардом полковнику Войска Донского Алексею Ивановичу Иловайскому, который получил приказ: «истребить злодея: ежели можно, доставить живого, буде же не удастся – убить».
       Пугачёва доставили к Суворову, и тот более четырех часов разговаривал с ним наедине. О чём? Это так и осталось неизвестно. Во всяком случае, явно не о тактике действий. Какой интерес беседовать на эту тему военному гению, полководческий дар которого освещен Всемогущим Богом, с неучем и бездарем-безбожником, умевшим только играть на самых низменных и «многомятежных человеческих хотениях». О чем могли говорить Избранник Божий Суворов и холуй тёмных сил Запада Пугачёв? Ответ обозначился, когда стало известно, что Пугачёв, попав в плен во время Семилетней войны, стал членом масонской ложи. Можно предположить, что Суворов заставил Пугачёва открыть ему тайные пружины мятежа.
Некоторые причины пугачёвского восстания к тому времени были уже известны. Это лишь по марксистской (поистине мраксистской) теории восстание преследовало целью освобождение народа от царского гнёта.
       После разгрома пугачёвщины встал вопрос, как поступить с предводителями мятежа, ведь в России в то время действовало нечто вроде моратория на смертную казнь. Случай же был особый. Решение вопроса Императрица поручила Сенату. Дело рассматривалось на заседании сенаторов первых трёх классов и президентов коллегий. Приговор был вынесен по заслугам – Пугачёва и главных его сообщников предать смертной казни, причём самого самозванца четвертовать…
       Императрица Екатерина II, противница жестокости, не возражала против приговора, однако, в отличие от самого «народного героя» садистски взиравшего как рубили на пять частей его ни в чём не повинные жертвы, нашла форму не дозволить изуверских мучений. Распоряжение своё она отдала в очень и очень скрытой манере, о чём и написала после казни госпоже Бельке: «Сказать вам правду: вы верно отгадали относительно промаха палача при казни Пугачёва; я думаю, что генерал-прокурор и обер-полицмейстер помогли случиться такому промаху, потому что, когда первый из них уезжал из Петербурга для производства суда, я сказала ему, шутя: никогда больше не попадайтесь мне на глаза, если вы допустите малейшее мнение, что заставили кого бы то ни было претерпеть мучения, – и я вижу, что он принял это к сведению». 
       Ближайшие сподвижники Пугачёва Иван Чика, прозванный графом Чёрнышёвым, Афанасий Хлопуша, бывший каторжник, произведённый в «полковники» банды, стали свидетелями казни своего «царя», после чего их отвезли – первого в Уфу, а второго – в Оренбург, где отрубили головы.
       На протяжении всего следствия Григорий Александрович Потёмкин по личному указанию Императрицы самым внимательным образом просматривал документы, стремясь вникнуть в причины восстания и интересуясь не столько главарями, сколько рядовыми участниками. Это объяснялось ещё и тем, что в бунте участвовали, кроме яицких казаков, беглых крепостных и отпущенных на свободу каторжников, представители малых народов России – и татары, и киргизы, и мордва, и черкесы, и даже пленные турки. А ведь в период работы в Комиссии по Уложению Григорий Александрович являлся опекуном народов Поволжья.
       Сначала расследованием руководил казанский губернатор Брант, который назвал участников мятежа сбродом. Ар.Н.Фатеев по этому поводу писал: «Но как всегда бывает в революционное время, каждый влагал своё неудовольствие в движение. Оно нашло вождя, кто бы он ни был. По определению ближайшего сподвижника Пугачёва Мясникова: «Хоть князь из грязи».
       Этот самый «князь из грязи» на первом же допросе предал своих сообщников, заявив, что это они «побуждали его к свирепости». Он признался, что «не думал к правлению быть и владеть всем Российским Царством», а шёл на мятеж, проливал кровь людскую и зверствовал, надеясь, что ему «удастся поживиться или убиту быть на войне». Самозванец заявил, что его девиз: «День мой – век мой!».
      После смерти Бранта для расследования причин пугачёвщины был направлен внучатый племянник Григория Александровича – Павел Сергеевич Потёмкин. Это был образованный человек, выпускник Московского университета, боевой генерал, прекрасно показавший себя в войне с турками. Дело он вёл добросовестно, всячески помогая своему высокому родственнику докопаться до истины. Павел Сергеевич направлял в столицу депутации и представителей малых народов, дабы дать Григорию Александровичу возможность побеседовать с людьми из глубинки. Интересно, что Потёмкин определил две главные причины восстания: крепостное право и плохое управление инородцами.
       «Быть может, уже под влиянием этих события и размышлений над ними, – писал Ар.Н.Фатеев, – Потёмкин предметом свое деятельности сделал расселение населения из приобретённых областей на юге России». Нужно добавить, что в Новороссии, в краях, управляемых Потёмкиным, крепостного права практически не было.
       Отношение же Григория Александровича к этому явлению видно из многих его действий, приказов, ордеров, писем и других документов. К примеру, 31 августа 1775 года он писал в секретном ордере генералу Муромцеву: «Являющимся к вам разного рода помещикам с прошениями о возврате бежавших в бывшую Сечь Запорожскую крестьян, объявить, что как живущие в пределах того войска вступили по Высочайшей воле в военное правление и общество, то и не может ни один из них возвращён быть».
       Чьи же в данном случае отстаивали интересы Императрица и Потёмкин – «дворян-крепостников» или крепостных?
       О крепостном праве мы тоже не знаем всей правды, ибо она была искажена теми, кто устроил крепостное право в семнадцатом… Ныне даже появилась шутка, что Геннадий Дзюганов до сих пор ищет и не может найти тех крестьян, которым Ленин дал землю, добавим, и тех рабочих, которым даны были заводы.
       Что же касается крепостничества в России в период правления Екатерины Великой, то оно было нисколько не жёстче, чем в других странах Европы. Вот какие интересные данные приводит в книге «А.В.Суворов. Письма», выпущенной Издательством «Наука» в 1986 году, один из немногих добросовестных исследователей екатерининского века В.С.Лопатин, не запятнавший себя верноподданническими учёными степенями: «Следует помнить, что в Европе XVIII века крепостное право не было исключительным явлением. В Шотландии, например, рабочие угольных и соляных копий вплоть до конца XVIII века фактически находились в положении крепостных. Крепостное право существовало в Чехии и Моравии до 1781 года, в Дании – до 1800 года, в восточных землях Германии – до первых десятилетий XIX века, в Венгрии – до 1848 года. Причём, подавляющее большинства крестьян в Чехии, Польше, Восточной Германии были крепостными; в Дании в 1750 году доля крепостных составляла 85% от общего числа крестьянских хозяйств. Что же касается России, то удельный вес крепостных в массе крестьянского населения Великороссии, Сибири, прибалтийских губерний и Малороссии составлял в 1766 году 52,9%, в 1796 году – 57% (увеличение за счёт деторождения, а не за счёт закрепощения новых крестьян – Н.Ш.). Неодинаковым было и правовое положение крепостных. В Прибалтике ещё в XVII веке «виселицы в имениях бывших вассалов Ливонского ордена были явлением бытовым». Необычайно жестокий характер носила крепостническая эксплуатация в восточногерманских землях, и особенно в Пруссии, где ещё в начале XIX века помещик обладал правом присуждать своих крестьян к смерти. Польские помещики вплоть до 1768 года имели юридическое право казнить своих крепостных (раздел избавил от этого права на национальное изуверство поляков – Н.Ш.). В России помещики никогда формально не располагали правом жизни и смерти в отношении своих крепостных крестьян».
       Это право ввели в годы революции организаторы красного террора. И это право было отменено только тогда, когда Сталин взял бразды правления страной в свои руки, наказав затем истребителей культурного слоя русского народа, казачества и крестьянства…
       Что же касается Императрицы Екатерины и Потёмкина, то они сумели создать в краях управляемых Светлейшим Князем такие условия жизни для крестьян и горожан, что не было отбоя от желающих переселиться в те края, и в канцелярии Григория Александровича рассматривались сотни писем на всех языках народов России.
       Много существует свидетельств о том, как жили российские крестьяне во второй половине восемнадцатого столетия, справедливо названного «золотым веком Екатерины». Приведём только то, что принадлежит одному из самых честных, смелых и принципиальных людей того времени, российскому военному гению Александру Васильевичу Суворову.
       В 1786 году он писал крепостным крестьянам принадлежавшего ему села Ундол: «…У крестьянина Михайла Иванова одна корова! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михайлу Иванова дожить до одной коровы. Но на сей раз в первые и в последние прощается. Купить Иванову вторую корову из оброчных моих денег. Сие делаю не в потворство и объявляю, чтобы впредь на то же ещё никому не надеяться. Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать и первым пособлять в податях и работах беднякам. Особливо почитать таких неимущих, у кого много малолетних детей. Того ради Михайле Иванову  сверх коровы купить ещё из моих денег шапку в рубль. Ближайший повод к лени – безначалие…».
       Выговор старосте и всему миру был связан с тем, что крестьянин Иванов был многодетным отцом. Суворов заботился о многодетных семьях и не уставал повторять: «Крестьянин богатеет не деньгами, а детьми – от детей ему и деньги».
       Таким вот было крепостное право в России… Впрочем, известны, конечно, и иные примеры, а потому, считая само по себе явление позорным, Потемкин выступал за отмену крепостного права. В этом они с Императрицей были едины. Но не настало ещё время для такого решения…

                Умиротворение Кубани

       В книге «Кавказская война» говорится: «К югу от Дона и его притока Маныча простиралась до самой Кубани обширная степь, по которой привольно кочевали ногайцы – настоящие хозяева края. За Кубанью начинались горы, и оттуда ежеминутно грозили нападения черкесов. Были ли ногайцы в мире с черкесами, враждовали ли с ними, на русских поселениях на Дону одинаково тяжко отзывалсь как мир, так и война между ними».
       Современный исследователь истории Кубани В.А.Соловьёв в своей книге «Суворов на Кубани» к этому мог бы добавить:
       «Почти четыре века продолжалась тяжелейшая борьба России с Крымским ханством и его вассалами. Никто и никогда не подсчитает, какой убыток причиняли татаро–ногайские набеги на русские и украинные земли. Французский военный инженер Гильом Боплан, служивший на польской границе, в своей книге «Описание Украины» так рассказывал об этих набегах: «Самое бессердечное сердце тронулось бы при виде, как разлучается муж с женой, мать с дочерью без всякой надежды когда-нибудь увидеться, отправляясь к язычникам–мусульманам, которые наносят им бесчеловечные оскорбления. Грубость их позволяет совершать множество самых грязных поступков, как, например, насиловать девушек и женщин в присутствии их отцов и мужей… у самых бесчувственных людей дрогнуло бы сердце, слушая крики и песни победителей среди плача и стона этих несчастных русских».
       И такое положение дел сохранялось вплоть до второй половины ХVIII века, когда, казалось, пора было забыть о средневековых нравах. Западная Европа делала вид, что всерьёз озабочена всемерным соблюдением «прав человека», равенством, свободой и прочими химерами. И эта же самая Западная Европа, легко отбрасывая придуманные ею химеры, когда это было её выгодно, постоянно натравливала на Россию Османскую империю, а та, в свою очередь, ощущая поддержку, прежде всего Англии и Франции, толкала на разбои в русских пределов своих вассалов – крымских татар и ногайскую орду.
       Не случайно именно Григорию Александровичу Потёмкину поручила Императрица управление Азовской, Астраханской и Новороссийской губерниями. Безопасность южных границ была для России особенно важна. Да и пора было положить предел жестоким набегам на украинные русские земли.   
       Известный биограф Потёмкина А.Г.Брикнер указывал: «Главным предметом внимания Потёмкина в области политики был восточный вопрос – отношение России к татарам и туркам. Участие в турецкой войне (1768–1774) было эпохою приготовления к той деятельности, которой он посвятил себя после Кучук–Кайнарджийского мира. Расширение границ Росси на юге, устройство новозанятых провинций, присоединение Крымского полуострова, сокрушение Оттоманской порты – вот главные предметы забот Потёмкина до его кончины.
       Самойлов рассказывал, что он ещё во время турецкой войны неоднократно вспоминал о подвигах первых русских государей – Олега и Игоря в борьбе с Царьградом, сравнивал татар с половцами, давно составил план отделения татар от турок, приведения Крыма под власть России, занятия Очакова, постройки на юге русских крепостей, проведения линии укреплений на Кавказе и проч. («Рус. Арх.», 1867, 1009–1014).
       Несомненно, что Потёмкин, сделавшись другом и сотрудником Екатерины, часто с нею беседовал об этих задачах внешней политики России. Начиная с 1776 года, явилось множество рескриптов Императрицы к князю, в которых идёт речь о приведении в исполнение начертанной им программы. Точно также и в частных письмах Екатерины к Потёмкину постоянно встречаются относящиеся к этому предмету замечания.
       Далее Брикнер указал: «Уже в 1776 году князь, руководствуясь секретнейшими предписаниями Екатерины содействовал занятию перекопской линии Румянцевым. Постоянно князь распоряжался войсками около Крымского полуострова; он же занимался колонизацией Азовской губернии, через него Екатерина предписывала Стахиеву в Константинополе, как должно было трактовать с турками; ему она писала уже в конце 1777 года о необходимости приготовления к войн… Ему она предписывала принять меры против набегов кабардинцев в 1779 году, а также и против волнений в Крыму в 1782 году и проч. Можно считать вероятным, что многие рескрипты Екатерины, относящиеся к этим делам, были результатом докладов Потёмкина».
       Южные границы России после окончания русско–турецкой войны 1768–1774 годов по-прежнему были очень слабо прикрыты. Изучив это положение, Григорий Александрович Потёмкин сообщал Императрице во всеподданнейшем докладе от 11 апреля 1776 года:
       «Всемилостивейшая Государыня! По Высочайше возложенному на меня от Вашего Императорского Величества званию генерал–губернатора над Астраханскою губерниею, первою должностию поставил себе рассмотреть положение границ её, и защиту оных от обыкновенных соседственных набегов. Ваше Императорское Величество, из преложенного при сём описания о расположенных в той губернии иррегулярных войсках, прозорливо рассмотреть изволите:
1) что дистанция, занимаемая Моздокским казацким полком, поселённым по самому Тереку в пяти станицах, весьма слаба;
2) что от Моздока до Азова простирающаяся на 500 вёрст граница против черкес и кубанцев, совсем не прикрыта;
3) что, напротив того, внутренняя её с другими граница по Волге бесплодным образом Волгским войском заселена так, что оное, пользуясь исключительными привилегиями, по положению места своего, никакой военной службы не отправляет, а угнетается единственно мелкими и до прямой службы совсем не принадлежащими.   
       В рассуждении чего, не соизволите ли, Всемилостивейшая Государыня, Высочайше указать, как для необходимо нужного обеспечения границ по Тереку, так и для удобнейшей связи оных от Моздока до Азова, отвертое на 500 верстах против кубанцев пространство заселить Волгским войском, расположа его по самой границе в шести укреплённых ретраншаментами станицах, так как и ныне оное населено, пожаловав на каждый двор по 20 рублей... А сверх того, поселить в необходимо нужных местах несколько из отставных от военной службы...
       Наконец, все сии, под разным названием состоящие весьма небольшие войска, повелеть, оставя в самых тех местах, где они ныне поселены, соединить в один корпус по примеру прочих и регулярных войск и наименовать Астраханским казацким войском, чрез что получат оные подобающую между собою связь и в определении надёжных к тем частям начальников не будет такого недостатка, какой ныне усматривается.
       Сим надёжнейшим способом Астраханской губернии с подкреплением частию от разных положенных там регулярных войск корпуса, частию же и отрядом из Азовской губернии поселённых пикинер и гусар столь безпечно усиленными найдутся, что на защиту свою из других частей государства войск не потребуют».
       У читателя может возникнуть вопрос, причём же здесь Астраханская губерния, если речь идёт об умиротворении Кубани и присоединенииКрыма? Но в том то и дело, что в ту давнюю пору не так уж и много было у России опорных пунктов на юге. Ещё не было Краснодара, который возник лишь в1793 году. Его основали переселённые на Кубань после присоединения к России Западного Предкавказья черноморские казаки – бывшие запорожцы. На месте нынешнего Ростова–на–Дону в то время находилась небольшая крепость, основанная в 1761 году на месте учреждено в 1749 году Тамерницкой таможни и небольшого порта. Крепость получила название Ростовской в честь митрополита Дмитрия Ростовского. В город крепость и населенный пункт возле неё обратились лишь с 1797 года.
       Астрахань же существовала к тому времени несколько веков и с давних времён была в составе России. Первые известия о ней относятся к 13 веку. Первоначально населенный пункт, существовавший на месте нынешней Астрахани, именовался Аштарханом или Аджитарханом. Находился он на перекрестке караванного и водного путей, а потому довольно быстро превратился в крупный по тому времени торговый центр. С 1459 по 1556 году он являлся главным городом Астраханского ханства. Ханство это возникло в середине 15 века, после того как Золотая Орда, не выдержав противоборства России, рассыпалась на мелкие части. Один из ордынских улусов захватил «благорастворённый» Крым, другой обосновался на благодатных землях Кубани, третий основал Астраханское ханство. Несмотря на то, что земли в Крыму и на Кубани оказались более плодородны, крымцы и ногайцы в меньшей степени, нежели астраханцы были расположены к созидательному тружу, стремясь жить набегами, разбоями и торговлей невольниками.
       В Астраханском ханстве были развито рыболовство, охота, добыча соли, а по берегу реки Бузану, даже земледелие. Но самый большой доход давала торговля тканями и шелками, которые поступали с Востока, мехами и кожами, привозимыми из Казани. Был в Астраханском ханстве и невольничий рынок, на который привозили захваченных во время набегов на русские украинные земли рабов из Казани, Крыма и из Ногайской орды.
       Впрочем, Крымское ханство и Ногайская Орда, как более агрессивные и жестокие, силой установили своё господство над Астраханью.            
       В конце концов, астраханцы поняли, что без помощи северного соседа, могущество которого возрастало день ото дня, им не выжить. В 1533 году был заключен первый союзный договор с Россией. Но было понятно, что самостоятельно существовать Астраханское ханство не может, даже при условии союза с Московским государством. В свою очередь, Русь была заинтересована в получении выхода к Каспийскому морю. Нужно было завершить дело, начатое святым благоверным князем Андреем Боголюбским в 1164 году, когда он, разгромив камских болгар, стал твёрдою ногою на берегах Волги. Покорение Иоанном Грозным Казани в 1552 году сделало Волгу главным водным путём Московского государства. Теперь оставалось открыть ворота в Каспийское море. В 1554 году русские войска вошли в Астрахань. Враждебный России хан Ямгурчей был свергнут, и Астраханское ханство возглавил Дервиш–Али, признавший себя подданным Русского Царя. Однако, уже в 1556 году он вдруг решил выйти из повиновения Московии. Русские войска вновь пришли в Астрахань и присоединили ханство к Московскому государству.
       В 1558 году на высоком Заячьем холме, который омывался основным руслом Волги и её притоком, а потому имел хорошую естественную защиту, была сооружена пограничная крепость. Она стала передовым Русским форпостом на Волге и охраняла её устье.
       В 1580 году по проектам и под руководством М.Вельяминова и Д.Губастова началось строительство кремля с Успенским и Троицким соборами. Кремль, обнесённый каменными стенами с восемью башнями сохранился до нашего времени.
       В начале 18 века Астрахань стала набирать силу. Там учреждено адмиралтейство, построены верфи и порт, создан достаточно сильный флот, способный вести боевые действия на Азовском море. В 1717 году Астрахань была уже губернским городом, через который осуществлялась торговля со Средней Азией и Кавказом, с Ираном и Индией.
       Одним словом, Астрахань являлась достаточно надёжным опорным в борьбе с Крымским ханством и Ногайской Ордой. Не случайно все южные губернии были объединены в наместничество, которое и возглавил Потёмкин.
       Другой опорой, не менее значительной, являлось Азовское губернаторство. Азов – один из древнейших городов Причерноморья, причём городов исконно русских. Ещё в 10–11 веках он входил в состав Тмутараканского княжества Киевской Руси. Половцы, захватившие город во второй половине XI века, дали ему название Азак. В 13 веке город оказался во власти Золотой Орды, а после её гибели был захвачен турками в 1471 году и превращён в военную крепость. Позднее, в конце 17 века, на город, который уже носил современное название Азов, стали опираться как на удобный плацдарм крымские татары и ногайцы, непрерывно грабительствовавшие в русских пределах. В это время на Азов, сильную турецкую крепость, располагавшую сильным гарнизоном и имевшую на вооружении 200 пушек. Особенно доставалось от этих набегов донскому казачеству. И вот летом 1637 года донцы внезапным ударом захватили Азов и владели им в течение 5 лет. Естественно, турки не могли долго терпеть потерю важного пункта, и в начале 1641 года огромное войско, в состав которого входили, кроме турок, крымские татары, осадило Азов. Однако, донцы, число которых достигало 5,5 тысяч человек, в числе которых было 800 женщин, упорно удерживали крепость. Они стойко держались вплоть до сентября и вынудили неприятеля к отступлению.
       Впрочем, события показали, что одним сражаться против сильного и коварного врага безполезно. Донцы обратились к Русскому Царю с предложением принять Азов под свою руку. Для решения этого вопроса в 1642 году был созван Земский собор. Мнения разделились. Получить Азов было заманчиво, но это неминуемо бы привело к войне с Турцией, а война не входила в планы русского правительства, и пришлось повременить с присоединением Азова. Донцы продержались в крепости до лета 1642, а затем вынуждены были всё–таки оставить его, предварительно срыв все укрепления.
       Наконец, в 1696 году Азов был всё–таки взят русскими войсками, но в 1711 году возвращён Турции в результате неудачи в Прутском походе. И лишь в 1774 году по Кучук–Кайнарджийскому мирному договору Азов окончательно отошёл к России. С 1775 по 1782 годы он являлся центром Азовской губернии, подчинённой Потёмкину в 1776 году вместе с двумя другими южными губерниями. Там надо было всё устраивать с самого начала. Поэтому в указах Потёмкина чаще упоминается Астрахань, которая была более обустроена, хотя и не защищена от кочевых орд.
       Оценивая обстановку на юге России, Потёмкин видел, что границы не защитить, если не найти наиболее верные способы к их защите. Просто не хватит войск для того, чтобы отражать непрерывные набеги больших и малых банд. Это первое. И второе. Надо думать не только  надёжном укреплении пограничной линии с помощью заселения станиц по этой линии особенно отставными воинами, которые владеют оружием, но и о приведении в повиновение кочевых народов, заселяющих  кубанские степи и предгорья Кавказа. Они, эти народы, не приучены к труду, а привыкли жить разбоем. Если не замирить их, борьба с ними будет бесконечной, ибо набеги на русские украинные земли являются для этих народов ничем иным, как средством пропитания. Именно Потёмкин увидел решение проблемы в укреплении границ с помощью людей, заинтересованных в этом укреплении, и избавление от набегов в ликвидации гнёзд хищников.
       Ведь даже последующее решение о даровании земель на реке Кубани бывшим запорожцам и то было взято не с потолка, а принято обдуманно, согласно желанию этих полноправных подданных Российской империи.
       Интересен в этом плане «Секретный ордер князя Потёмкина Азовскому губернатору генерал–майору и кавалеру Черткову» от 29 апреля 1776 года, в котором говорится о стремлении запорожцев на Кубань.
       «Секретный Вашего Превосходительства рапорт от 4 марта под № 15, о намерении к побегу на Кубань бывших Запорожцев, я получил. Учинённые вашим превосходительством в сём случае о пресечении и к совершенному уничтожению толь необузданного предприятия распоряжения, изображающие изящность вашей прозорливости и ревности по возложенной на вас должности, приемлю я с истинным признанием… Впрочем, доставление им спокойного жития препоручаю особому Вашего Превосходительства попечению, надеясь, что вы употребите все способы, какие только по благоразумному вашему на месте распоряжению нужными найдёте, и, стараясь о приохочивании тех колеблющихся жителей к прочному их основанию, можете давать и особливые какие выгоды для обселяющихся».
       Массовое переселение запорожцев за Кубань произошло значительно позже, а в середине 70–х лет восемнадцатого века рвались на кубанские земли лишь отдельные группы. Это случилось после упразднения Запорожской Сечи, которое состоялось, когда 22 мая 1774 года Императрица Екатерина Великая направила «Высочайшую грамоту войску Запорожскому». В грамоте значилось:
       «Божиею милостию Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и прочь.
       Нашего Императорского Величества подданному низового войска Запорожского кошевому атаману и всему войску Запорожскому наше Императорского Величества милостивое слово. Сколько в одной стороне верность и храбрость войска Запорожского являются в настоящей войне к своей отменной похвале и к истинному удовольствию нашему, столько с другой производят в нас огорчения, продолжающиеся безпокойство и замешательства по поводу границ в землях между Сечью и Новороссийскою губерниею, также и самовольное от некоторых из них притеснение поселенных в Империи нашей и тех бедных под защиту нашу притекших единоверцев, когда в толь тяжкое военное время войско Запорожское, и из единого усердия к Отечеству для сохранения в нём внутреннего спокойствия, долженствовало бы до времени снести со скромностию, и терпеливостию ожидать правосудия нашего о сих землях, которое, конечно, в своё время, не оставим оказать оному.
       Так, похваляя заслуги войска Запорожского и оскорбляясь оказуемым от некоторых из них своевольством, восхотели мы прекратить сим всемилостивейшим повелением и увещанием все восставшие в нашем краю по причине границ замешательства, и для того поселённые от нас уже действительно на тех землях да останутся спокойно при оных до указа нашего. Вам же, кошевому Запорожских войск  наших, равно как и самому войску сим Императорским указом наистрожайше повелеваем воздержаться от всякого своевольства и оставить спокойно как все стоящие селения, так и тех христиан, коим обещали мы наше покровительство. И как правосудие наше имеет непременное и всегдашнее правило воздавать справедливость всем нашим верноподданным, следственно Запорожскому войску нашему верностию и храбростию своею отличившемуся, то мы вам всемилостивейше повелеваем, избрав между собою двоих или троих депутатов, знающих земли и правы войсковые, и снабдя их всеми документами, прислать ко двору нашему. По прибытии которых, повелим мы особенно право ваше рассмотреть и сходственно с правосудием претензии вашей, если она найдётся справедливою, ибо и наше в том есть точное соизволение; а до того времени пока строжайше повелеваем остаться спокойно, яко добрым гражданам и верным нашим подданным. В котором надеянии мы ныне так, как всегда к вам, кошевому атаману и ко всему войску прибываем Императорскою нашею милостию благосклонны.
       Дана в Царском селе, мая месяца 22 дня лета от Рождества Христова 1774 г., а государствования нашего второго надесять года». (
       Действительно, Потёмкин поощрял расселение по южным границам всех тех, кто готов был служить России. А.М.Ловягин указал: «Особым пристрастием к инородцам объясняется, по–видимому, громадное количество сохранившихся писем и прошений на его имя, писанных на грузинском, имеретинском, армянском персидском, киргизо–кайсацком, калмыцком, молдавском, татарском, турецком и других языках. Не забывал Потёмкин и о необходимом русском элементе для колонизации. В этих видах он не дозволял, например, возвращать беглых крестьян из бывших запорожских земель, что для времени расцвета крепостного права было, конечно, замечательным явлением.
       Заботой о безопасности южных границ России проникнуты все приказы и ордера Потёмкина. Перевод на пограничную линию боеспособных и мобильных иррегулярных частей, удобное их размещение, основание новых станиц и заселение их отставными военными при материальной поддержке государства – вот только небольшая часть задач, решаемых Потёмкиным в то время.
       Характерен в связи с этим его ордер  Астраханскому губернатору генерал–майору и кавалеру Якобию от 19 мая 17776 года.
       «По содержанию Высочайшего Ея Императорского Величества указа, состоявшегося на поднесённом от меня докладе, вверяются в собственное начальство Ваше, по приложенной при сём рапортиции, все состоящие в той губернии иррегулярные войска. И как соизволение Её величества есть, чтоб все оные соединяя в один корпус, под названием Астраханского казацкого войска, привесть его в такое положение, чтоб в состоянии он был расположением селений в нужных по границам местах заграждать оную от хищных соседей, а при том, будучи усилен корпусом находящихся там регулярных войск, не требовал бы к подкреплению изнутри Государства войск, то в сём случае нахожу и приметить вам, что по самоличном освидетельствовании вами, как границы, так и помянутых войск следует во исполнение Высочайшего Её Императорского Величества указа, переселить Волжское войско из нынешних его станиц на Терек, с выдачею на каждый двор по 20 рублей. Из которых (волжских казаков) по усмотрению вашему отрядить в Моздокский полк нужное число, а прочих расположить на выгодных местах, по линии от Моздока к Азову, станицами по приложенному при сём общему для всех станиц плану, с тем, однако ж, что б при наружном укреплении следовать более положению мест. И как на туже границу, для связи её с Азовскою губерниею, обращён будет Хопёрский казацкий полк, в котором всякого звания людей состоит 1799 человек, а при  том и положено селить отставных от военной службы на том же самом основании, как оные селятся и в Казани генерал–майором Миллером. Попеченье Ваше ожидаю только уведомления в каких именно местах те селения назначите и с каким каждое из них намерением, и какие достаточные в жизни выгоды для тех селений находиться будут. Потребную же на всё то сумму имеете употребить из астраханских доходов, уведомляя меня через полгода, как о расходе оной, так и об успехах сего распространения».
       Была характерна и забота о размещении людей, о корме для лошадей. В Ордере Азовскому губернатору генерал–майору и кавалеру Черткову 15 июня 1776 года Потёмкин указывал: «По избрании удобных мест к поселению Таганрогского и Астраханского драгунских полков наблюдать, чтоб оные изобиловали лугами на продовольствие полковых лошадей; располагать же в каждом селении по два эскадрона, и чтоб одно от другого не в дальнем расстоянии…».
       Судя по ордеру Потёмкина, адресованному генералу Муромцеву 8 августа 1776 году, запорожцы после ликвидации Сечи уже переселялись и в Новороссийскую и в Азовскую губернии. Потёмкин указывает, чтобы губернатор провёл работу по установлению, сколько запорожцев переселилось в управляемый им край и требовал «приложить всевозможное старание к разделению их на такие роды государственных жителей, в которые они по собственной их склонности и воле вступить пожелают, и утвердя, в оных прислать ко мне ведомость, сколько пожелают из них вступить в купечество, также в мещанство и в цехи.., а за тем, сколько из них пожелают в службу и сколько останется в крестьянстве, считая сих последних государственными крестьянами, коих снабдить достаточною пропорциею земли на основании губернских учреждений…». 
       Григорий Александрович Потёмкин стремился решить задачу охраны южных границ различными путями, в том числе и заселением тех мест жителями, преимущественно прошедшими военную службу и готовыми, в случае необходимости, взять в руки оружие. Об этом свидетельствует и Ордер князя Потёмкина г. генерал–майору и кавалеру Черткову от 13 июня 1776 года, в котором говорилось: «Для поселения Таганрогского и Астраханского драгунских полков извольте, ваше превосходительство, приискать удобные к домостроительству места, первому поблизости Таганрога, а последнему от Азова к стороне Астраханской границы. Где же именно и сколько к тому изберёте, о том меня уведомить».
       31 октября Потёмкин снова пишет Императрице во «Всеподданнейшем докладе», на котором 24 декабря 1776 года рукою Государыни наложено: «Быть по сему».
       «Всемилостивейшая Государыня!
       По настоящему распространению пределов Государства к стороне турецкой, Польши и Крыма, равным образом и по случаю уничтожения бывшего войска Запорожского, следует неминуемо усилить и защиту оных прибавкою такого числа войск, которым бы, не только заселённые разных наций людьми Новороссийской и Азовской губернией земли достаточно были прикрыты от соседних с трех сторон набегов – ибо по настоящему положению дел видно, что пред прежним временем несравненно делают они примечание и усиливают границы свои весьма превосходным числом людей, – да и чтоб самые те войски с подкреплением ближайшей к ней Украинской дивизии в состоянии были, при всяком внезапном нападении на защищаемую ими границу сделав надлежащий отпор, удержать на некоторое время стремление неприятеля, доколе нужные к тому военные распоряжения учинены будут.
       Притом и по причине уничтожения бывшей Сечи Запорожской следует сих казаков занять по склонности их какою-нибудь службою, то вместо бывших там 4 гусарских и 4 пикинерных в весьма большом некомплекте состоящих полков, как из тех самых, так и из обращённых туда же на поселение, оставших за учреждением 7 полевых гусарских волков Сербского и Волоского, также эскадронов Венгерских, Грузинских и Московского легиона учреждаются ныне поселенные 9 гусарских и 6 пикинерных полков, кои как по лёгкости вооружения их, так и не меньше того, что будучи составлены из сродных к лёгкой коннице людей, предпочтительно всякому другом войску могут удержать буйство и набеги соседние; а притом, комплектуясь в тех же самых губерниях и из вольных выходцев разного звания заменяют весьма знатную часть государства рекрут, умалчивая, что и происходящие от них по службе польза ни коем образом с рекрутами сравнена быть не может…».
       Причём это были не просто переселения людей в пустынные степи. Во–первых, край для жительства предлагался им благодатный. Кубань и по сию пору является одной из житниц России. Во вторых, Потёмкин заботился об устройстве этой жизни. Характерен в этом отношении ордер генерал–майору и Азовскому губернатору Черткову от 14 июля 1776 года:
       «Как о прибывших в Азовскую губернию албанцах, на основании предыдущих об них предписаниях, следует сделать с возможною поспешностию подлежащее им основание, то и ожидал я от Вашего Превосходительства для поднесения на Высочайшую апробацию:
1) о военных, состоящих действительно в службе, штат батальонам их с жалованием провиантом и мундиром по их настоящему подобию;
2) о всех прочих, не состоящих в службе учреждение, основанное на Высочайшем к ним отзыве, с которого доставил я к вашему превосходительству копию, в котором обстоятельно означить образ земского их правления по всем касающимся до того частям;
3) о школе для малолетних, где бы не токмо первоначальные, но и вышние науки на греческом, российском, татарском и италианском языках всё нужное преподавалось с таким различием, чтоб сироты и бедных отцов дети обучались на казённом, а достаточные – на своём собственном иждивении содержаны были;
4) о больницах с аптекою, где также сирых и дряхлых заслуженных людей пользовать безденежно, определяя, какому числу людей, как в школах так и в больнице быть на казённом содержании;
5) в статье о военных определить, в какие именно службы в мирное время употреблять те баталионы, и у кого оным в особом начальстве быть, каким образом их комплектовать и на каком основании отставлять от службы. Сделав оное, как для состоящих в Керчи и Ениколе, так и для поселяющихся близ Таганрога соответственно выгодам каждого места, представить табель о потребной ежегодно на всё оное сумме, также единовременно на все принадлежащие строения»         
       Остаётся только поражаться мудрости Екатерины Великой и Потёмкина, которые неустанно заботились о преумножении населения России, и людей, которые стремились стать под руку Российской Державы, не отталкивали, но, напротив, поощряли материально, создавая все необходимые условия для жизни. Нет не в столицу звали мигрантов, где народу и так довольно, а именно на земли, которые были свободны, и заселение которых укрепляло границы Державы, а, следовательно, и саму Державу. Раздувание численности населения за счёт мегаполисов не может привести к укреплению государства, ибо большая часть такого населения является потребителями, но не производителями продуктов и товаров. Развитие новых регионов, создание там рабочих мест – вот перспектива, которую понимали Екатерина Великая и Потёмкин, а ныне, к сожалению, понимают немногие.
      



                Потёмкин и Русский Крым
       Об обстановке на юге России  в начале 80-х годов XVIII столетия В.В. Огарков писал: «Наши границы были отодвинуты от Черного моря значительною своею час¬тью, флот отсутствовал, на устьях Днепра, на Днестре и Буге по соседству был целый ряд турецких крепостей. Крым, хотя и освобожденный от сюзеренства Турции по Кучук-Кайнарджийскому миру, на самом деле был еще довольно послушным орудием в руках турецких эмисса¬ров и во всяком случае грозил нам как союзник Турции в возможной войне...».
       Уже несколько веков, с того самого времени, как полу¬остров захватил один из улусов Золотой Орды, Крым пред¬ставлял для России «гнездо хищников, грабительствующих в русских пределах» — так метко было сказано о нём в од¬ном из манифестов русского правительства. Бесчисленное множество нападений было сделано оттуда на русские и украинные земли России, не счесть сожженных и разграбленных селений, уведенных в рабство людей.
       Если обратиться к истории древних веков, то легко установить, что в давние те времена Крым не принадле¬жал татарам. В первом тысячелетии до нашей эры там обитали киммерийцы и тавры — отсюда и пошло назва-ние: сначала — Таврика, позже — Таврида. В V и VI веках до нашей эры побережье колонизовали греки, и вскоре там возникло Боспорское государство. В III веке до на¬шей эры образовалось Скифское государство. Затем часть побережья захватили римляне, которые удержива¬ли свои колонии вплоть до III века нашей эры. Позднее орудовали на полуострове готы и гунны, которые полно¬стью разрушили города скифов, ликвидировав Боспор¬ское и Скифское государства. Через некоторое время од¬на часть полуострова оказалась в руках Византии, а другая, восточная, вошла в состав Тмутараканского княжества, центр которого находился на Таманском полуострове. Это княжество образовалось в результате походов князя Игоря на Византию в 944 году и Святослава в 956 году, разгромившего ясов и касогов.
       В XIII веке на Русь опустился мрак ордынского ига. Ордынцы захватили Крым и Северное Причерноморье, на полуострове расположился Крымский улус Зо¬лотой Орды. И, наконец, в 1443 году, после распада Золотой Орды возникло Крымское ханство. В его состав, кроме Крымского полуострова, вошло Нижнее Поднепровье, отстоять которое было ещё не под силу молодому Московскому государству.
       Крымское ханство достигло своего наибольшего расцвета и могущества при хане Менгли-Гирее, который после захвата Крыма сделал столицу в Бахчисарае. В 1472 го¬ду Иван III, желая обезопасить южные границы от набегов грабителей, попытался установить с Менгли-Гиреем дипломатические отношения. Хан не противился союзу с Москвой, даже направил своего посла к русскому государю, однако обстоятельства сложились так, что уже в 1475 году Крымское ханство попало в вассальную зависимость от Османской империи. Под давлением Порты хану пришлось сменить политику в отношении России. И Менгли-Гирей, который еще недавно, опасаясь сильного северного соседа, готов был заключить мирный договор, теперь, по¬чувствовав поддержку могучей державы, коей тогда явля¬лась Османская империя, открыл свое истинное лицо. Гра¬бительские захватнические планы Порты в отношении России оказались по душе и крымским феодалам. С помо¬щью Порты Крымское ханство расширило свои владения в Приазовье и Северном Причерноморье. Южные районы России стали подвергаться постоянным жесточайшим на¬бегам и разорениям.
       В XVI веке татары даже осаждали Москву, Тулу и дру¬гие города, в период Ливонской войны (1558—1583) совер¬шили 21 набег, а во время польской и шведской интервенции увели в Крым около 200 000 пленных.
      Царь Иоанн IV Грозный предпринял несколько походов на Крымское ханство, постоянную борьбу с захватчиками вели также и запорожцы, которые совершали дерзкие глубокие рейды и нападали на города Гёзлев (Евпаторию), Пере¬коп, Кафу (Феодосию), Азов, наносили удары и по осман¬ским владениям, атакуя даже Стамбул и Синоп. Походы с целью обуздания агрессора совершались и при Петре I, и в годы правления ближайших его преемников, но все они оказывались безрезультатными. Гнездо хищников продол¬жало тревожить южные границы России.
       Григорий Алек¬сандрович Потёмкин ещё в годы русско-турецкой войны, сражаясь в армии Румянцева, не раз задумывался о значе¬нии присоединения Крыма. Объявление независимости Крымского ханства в 1774 году было лишь частью програм¬мы. Являясь генерал-губернатором ряда наместничеств, и в том числе Новороссийского и Азовского, непосредственно граничивших с «гнездом хищников», Потёмкин вынужден был заниматься обеспечением безопасности управляемых им территорий. Он очень хорошо понимал, что независи¬мость Крыма далеко не панацея от всех бед, что Османская империя может легко добиться над полуостровом прежней власти, а потому стремился к присоединению ханства к России. Стремясь убедить в необходимости этого деяния Императрицу, он писал ей в 1782 году:
       «Крым положением своим разрывает наши границы. Нужна ли осторожность с турками по Бугу или со стороны Кубанской — во всех сих случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан ны¬нешний туркам неприятен: для того, что он не допустит их чрез Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите теперь, что Крым Ваш, и что нет уже сей бородавки на носу, — вот вдруг положение границ прекрасное: по Бугу турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со стороны Кубанской сверх частых кре¬постей, снабженных войсками, многочисленное Войско Донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Ново¬российской губернии будет тогда несумнительна, морепла¬вание по Чёрному морю свободное, а то извольте рассудить что кораблям Вашим и выходить трудно, а входить ещё труднее. Ещё вдобавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдельных пунктах. Всемилостивейшая Государыня! Неограниченное мое усердие к Вам заставляет меня говорить: презирайте зависть, кото¬рая Вам препятствовать не в силах. Вы обязаны возвысить славу России! Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику; Цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет стран в Евро¬пе, чтобы не поделили между собою Азии, Африки, Амери¬ки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит. Удар сильный — да кому? Туркам: это вВас еще больше обязывает. Поверьте, что Вы сим приобретением бессмертную славу получите и такую, какой ни один Государь в России ещё не имел. Сия слава положит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Чёрном море; от Вас зависеть бу¬дет запирать ход туркам и кормить их или морить с голоду. Хану пожалуйте в Персии, что хотите, — он будет рад. Вам он Крым поднесет нынешнюю зиму, и жители охотно при¬несут о сём просьбу. Сколько славно приобретение, столь¬ко Вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах так скажет: вот она могла, да не хотела или упустила. Есть ли твоя держава кротость, то нужен в России рай. Таврический Херсон! из тебя истекло к нам благочес¬тие: смотри, как Екатерина Вторая паки вносит в тебя кро¬тость христианского правления».
       К тому времени Потёмкиным уже были предприняты некоторые меры по обеспечению предстоящей операции по присоединению Крыма. Еще в 1776 году он, выполняя секретное предписание Екатерины II, содействовал Румянцеву в занятии перекопской линии. Войска, располо¬женные близ Крымского полуострова, он содержал в постоянной боевой готовности. Все указания российскому послу в Константинополе Императрица пересылала через Григория Александровича, стремясь постоянно держать его в курсе всех внешнеполитических дел, особенно касаю¬щихся отношений с Османской империей.
О том, что новой войны с Османской империей не из¬бежать, знали и Потемкин и императрица. Еще в 1774 году, вскоре после подписания Кучук-Кайнарджийского мирного договора, великий визирь сказал русскому послу, что если Крым будет независимым, а Керчь и Еникале останутся во власти русских, то Кайнарджийский мир, вынужденный у Порты, будет непродолжителен.
       Начиная с 1776 года, Потёмкин большую часть времени проводил на юге России, укрепляя оборону рубежей, зани¬маясь строительством новых городов и селений, созданием Черноморского флота. Во многих письмах Императрицы, адресованных ему в то время, можно найти самые разнооб-разные указания, касающиеся военных вопросов.
       Екатерина II просила ускорить постройку кораблей на Днепре, адмиралтейства в Днепровско-Бугском лимане, основанного Потёмкиным Херсона. Большинство тех распоряжений делалось не случайно, не вдруг – они являлись следствием детальных докладов Потёмкина об обстановке на юге России в управляемых им губерниях и насущных задачах.
       Размышляя о присоединении Крыма, Потёмкин старался учесть все возможные последствия подобного акта. В своей политике он умело опирался на приверженцев России в Крыму, а таковых было немало. Человеку труда не нужны грабежи и насилие, человек труда привык жить доходами от произведений рук своих. Бездельники, становившиеся на путь разбоя, всегда были в меньшинстве, хотя и оказывались заметнее. Труженики из числа крымских татар не одобряли политику разбоя и грабежей, а потому горячо откликнулись на манифест, направленный Потёмкиным в Крым, в котором содержался призыв присягнуть Императрице России.
       Григорий Александрович сознавал, что присоединение Крыма вызовет немедленное и решительное противодействие Порты, что турки могут даже ответить объявлением войны, и своевременно позаботился о важных дипломатических шагах, которые могли бы предотвратить или хотя бы оттянуть нежелательное для России столкновение. В результате секретных переговоров с австрийским императором Иосифом II удалось заключить русско-австрийский военный союз, по которому оба государства обязались помогать друг другу и «присоединить в случае успеха приграничные к империи области, которыми владела незаконно Турция, а также восстановить Грецию и организовать из Молдавии, Валахии и Бессарабии отдельную монархию под управлением государя греческой религии».
       14 декабря 1782 года Императрица издала специальный рескрипт, в котором отмечалось, что возникла настоятель¬ная необходимость присоединить полуостров к России, чтобы он «не гнездом разбойников и мятежников на вре¬мена грядущие оказался, но прямо обращён был на пользу государства нашего в замену и награждение осьмилетнего беспокойства вопреки нашему миру понесённого, и знат¬ных иждивений на охранение целости мирных договоров употребленных».
       В документе указывалось, что «произведение в действо столь великих и важных предприятий» возлагается на Гри¬гория Александровича Потёмкина.
       8 апреля 1783 года был подписан рескрипт о присоеди¬нении Крыма. Один из наиболее добросовестных биогра¬фов князя А.М. Ловягин в книге «Григорий Александрович Потёмкин» так описал дальнейшие события: «Еще в марте 1783 года решено было отправление Потёмкина на юг к действующей армии, которая в случае войны должна была состоять под его начальством. Уже после того как Шагин-Гирей, который не умел ладить ни с русскими, ни со свои¬ми мурзами, отказался от власти и принял русское поддан¬ство, Потёмкин, отправившись из Петербурга в апреле ме-сяце, прибыл, после остановки в Белой Церкви у гетмана Браницкого, к июню в Херсон. Ввиду моровой язвы в Кры¬му, он не подвигался вперёд, надеясь, что мурзы принесут ему изъявление покорности в Херсоне. Здесь до него до¬шло известие, что Батырь-Гирей с 6000 черкесами из Ку¬банской области вторгся в Крым. Тогда Потёмкин немед¬ленно же ночью выступил в Крым, послал особый отряд в поиск за Батырем, захватил его в плен и велел собравшимся в Карасубазаре мурзам принести присягу Императрице. После этого присяга принесена была и в Кубанской облас¬ти, и в Тамани. В Крыму происходили ещё беспорядки, распространялась, кроме того, моровая язва, и сам Потём¬кин заболел опасной болотной лихорадкою. Вследствие этого он поторопился выехать из Крыма, передав генералу Игельстрому начальство над оставленными на полуострове войсками. 21 июля, по получении известия о присяге крымцев, опубликован был во всеобщее сведение мани¬фест от 8 апреля, а 23 июля Императрица особым рескрип¬том благодарила Потёмкина...».
Однако, болезнь Светлейшего Князя имела далеко идущие последствия, ибо неред¬ко в последующие годы напоминала о себе, доставляя не¬мало страданий ему самому и беспокойств Импера¬трице. Тогда же многие ожидали трагической развязки. П.В. Завадовский писал 19 сентября 1783 года графу СР. Воронцову: «В Крыму будучи, кн. Потёмкин получил го-рячку, она так сильна была, что он соборовался маслом, исповедался и причастился. В горячке он и христианской веры обряды хранит. Однако ж он выздоровел. В болезни перевезли его в Кременчуг».
       Императрица сильно переживала болезнь князя. 31 ав¬густа она писала ему: «Ожидала ли я, чтоб ты всекрайне опечалил меня известием о твоей опасной болезни... про¬сила я тебя, да и прошу ради самого Бога, и есть ли меня любишь, приложи более прежнего старание о сбережении драгоценного твоего для меня здоровья... Браниться с то¬бою и за то хочу, для чего в лихорадке и в горячке скачешь повсюду; теперь крайне буду беспокойна, пока отпишешь что каков...»
       В дни, когда Потёмкин находился на грани жизни и смерти, Императрице даже пришлось направить к нему офицера с распоряжением опечатать и взять под охрану все документы и бумаги князя, большинство из которых представляли государственную тайну.
       Упрёки же по поводу того, что Григорий Александро¬вич, ещё не излечившись, когда становилось немного лег¬че, принимался за работу, себя не жалея, имели основания.
       Так он поступал на протяжении всей своей жизни — госу¬дарственные и военные дела были всегда на первом месте. Ради них не жалел себя. Лишь благодаря его стараниям удалось в 1783 году присоединить Крым и избежать войны.
       Турок буквально потрясло известие о полной и окон¬чательной потере полуострова. Порта и так едва терпела независимость ханства, теперь же всякому терпению при¬шел предел. Ненависть к России ослепляла, началась под¬готовка к войне. Предвидя такой ход событий, Григорий Александрович заблаговременно поручил русскому послу в Константинополе Якову Ивановичу Булгакову принять все возможные меры для предотвращения столкновения и снабдил его подробными инструкциями. Русский дипло¬мат, действуя осторожно и в то же время решительно, су¬мел использовать замешательство султана, получившего известие о заключении военного союза между Россией и Австрией. Сие означало, что в случае войны туркам при¬дётся воевать сразу с двумя крупными государствами. Эффект от своевременно заключенного союза превзошёл все ожи¬дания. Якову Ивановичу удалось не только отвести от Рос¬сии военную опасность, но и заключить с Портой очень выгодный торговый договор. А самое главное – 28 декабря благодаря его усилиям была подписана конвенция, по ко¬торой из Кучук-Кайнарджийского мирного договора ис¬ключался пункт о независимости Крыма, то есть Османская империя признала присоединение полуострова к Рос¬сии. За эту крупную дипломатическую победу Булгакову были пожалованы чин действительного статского советни¬ка и орден Св. Владимира 2-й степени. Яков Иванович писал Потёмкину, благодаря за награды, что успехом своим обязан его наставлениям и мудрым советам. Григорий Александрович ответил: «Вы приписываете это мне и тем увеличиваете ещё более заслуги Ваши! Всё от Бога, но Вам обязана Россия и сами турки. Ваша твердость, деятель¬ность и ум отвратили войну. Турки были бы побеждены, но русская кровь также бы протекла».
       Деятельность Булгакова по укреплению мира была столь успешной, что Потёмкин посчитал даже возможным совершить поездку в Константинополь. Однако сначала он решил посоветоваться об этом с Булгаковым. Тот высказал свое мнение в письме от 15 марта 1784 года: «Здесь почита¬ют Вашу светлость нашим верховным визирем. Прибытие Ваше сюда не может быть утаено и произведет суматоху в народе, коей и поныне еще Сераль и Порта опасаются, ибо думают, что духи не успокоились».
       Потёмкин согласился с мнением дипломата. Разжи¬гать страсти было не в его интересах, предстояло осущест¬вить грандиозные замыслы в Новороссии и во вновь при¬обретенной Тавриде. А это можно было сделать лишь при условии мира.
       Осуществив присоединение Крыма, Григорий Алек¬сандрович сразу же приступил к административному уст¬ройству Таврической области. Он разделил её на семь уез¬дов, объявил жителям, что все татарские князья и мурзы получают права и льготы русского дворянства, разрешил сформировать «таврическое национальное войско», кото¬рое затем с успехом участвовало в войне с Османской им¬перией на стороне России.
       По-разному восприняли присоединение к христиан¬ской державе жители полуострова. Тем, кто привык жить грабежами и разбоем, не по душе пришлось обращение к мирному созидательному труду. Они стали тайно проби¬раться в Турцию. Беглецов ловили и возвращали назад. Уз¬нав о том, Потёмкин заявил, что неразумно и вредно удер¬живать тех, кто не хочет становиться российскими поддан¬ными, и приказал не только не препятствовать их эмигра¬ции, но даже снабжать пропусками и денежными пособия¬ми на путь следования.
       Смысл политики русского правительства в отношении Крыма прекрасно выразила Императрица Екатерина II, ко¬торая писала: «Присоединённые страны непристойно на¬зывать чужестранными, а обходиться с ними на таковом! основании есть больше нежели ошибка, и можно назвать достоверною глупостью. Сии провинции надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и пе¬рестали бы глядеть, как волки из лесу».
       Слово «обрусели» ни в коем случае не означало, что Императрица собиралась подавлять национальное досто¬инство народов присоединённых стран и лишать эти наро¬ды самобытности. О том немало свидетельств. Сошлёмся на одно, весьма любопытное. Во время знаменитого путе¬шествия Екатерины II по Новороссии и Крыму сопровож-давшие государыню австрийский военный агент принц де-Линь и французский посланник граф де Сегюр озорства ради задумали подкараулить татарских женщин, чтобы взглянуть на их лица – обычно татарки прятали их под па¬ранджой.
       Выследить выследили, но нарвались на каких-то урод¬ливых старух. Принц де-Линь не выдержал и воскликнул, что Магомет прав, повелевая скрывать подобные лица. Женщины с криком пустились бежать, а через некоторое время на великосветских шалунов ринулась толпа разгне-ванных мужчин, вооруженных кольями и другими весьма неприятными предметами. Спастись удалось чудом.
       На следующий день, оправившись от испуга, принц де-Линь, решив за завтраком развеселить Императрицу, рассказал о случившемся. Но та сурово заявила:
       – Господа, эта шутка весьма неуместна и может послу¬жить дурным примером. Вы посреди народа, покоренного моим оружием; я хочу, чтобы уважали его законы, его веру, его обычаи и предрассудки. Если бы мне рассказали эту ис¬торию и не назвали бы действующих лиц, то я бы никак не подумала бы на вас, а стала бы подозревать моих пажей, и они были бы строго наказаны.
       Подобных же правил придерживался и Потёмкин. В первых своих приказах он требовал от русской админист¬рации в Крыму чуткого, внимательного отношения к мест¬ным жителям, поясняя, что необходимо дать им почувст¬вовать «выгоду настоящего своего положения». В указе от 16 октября 1783 года было объявлено требование русского правительства «соблюдать неприкосновенную целость природной... веры» местного населения. Впрочем, уже в манифесте о присоединении Крыма, изданном 8 апреля 1783 года, определялась политика в отношении население Крыма, и указывалось, что необходимо «содержать жителей наравне с природными подданными».
       В запустении было хозяйство Крыма. И в этом направ¬лении Потёмкину пришлось всё начинать с нуля. Никто прежде не занимался ни флорой, ни фауной жемчужины, которой являлся Крым. Леса вырубались, живность уничтожалась. 16 октября 1784 года Потёмкин направил ордер, которым запретил истребление крымских лесов. Кстати, возвращался он к этому и позже. Так, 9 февраля 1786 года писал генералу Михаилу Васильевичу Каховскому: «В рас¬суждении о сбережении в Таврической области лесов, к че¬му вы почитаете за нужное определить особых смотрите¬лей, не лучше ли было бы обязать и поощрять к тому доб¬рым манером деревенских жителей, а особливо новозасе¬ляемых жителей, преподавать им в том нужные наставле¬ния и пособствия, назначив удобные к садке и посеву ме¬ста».
       О необходимости развития земледелия он писал и раньше. Так, в ордере от 15 апреля 1785 года рекомендовал Каховскому «употребить всеусиленное старание, чтобы хлебопашество в надлежащее состояние было приведено».
       Заботился Григорий Александрович и о развитии фау¬ны края. К примеру, в одном из ордеров предписывал об¬ластному правителю «достать на Кубанской стороне фаза¬нов и перевесть их в Тавриду для разводу в способных мес¬тах, чтобы завелось их более, имея их, однако, всегда на во¬ле».
       По распоряжению Потёмкина были созданы благо¬приятные условия для того, «чтобы способствовать раз¬множению коммерции и ободрить промыслы». Благодаря его неустанным заботам и выделяемым им средствам мно¬жились сады, виноградники, шелковичные плантации, проводилось исследование недр, возводились новые и усо-вершенствовались старые города.
       Григорий Александрович выписал из Франции ученого-садовода, которого назначил директором таврических садов и поручил ему разведение на полуострове лучших сортов ви¬нограда, а также посадку шелковичных, масляничных деревьев. В вопросе благоустройства края, как, впрочем, и во многих других вопросах, Потёмкин стремился быть примером для своих подчиненных. В 1785 году он начал посадку в Судаке своего собственного сада, в центре которого постро¬ил дворец. Специальным распоряжением он приказал анг¬личанину Гульду «насадить райдерево и сеять каштаны» на реке Каче. Из европейских стран были выписаны в Крым лучшие специалисты и садоводы. Григорий Александрович занимался благоустройством Крыма вплоть до начала войны с Турцией. Известен, к примеру, его рескрипт от 5 июня 1787 года, в котором он указал перечень редких деревьев и расте¬ний, которые необходимо посадить в Крыму, и поручил пра¬вителю области «употребить всемерное старание достать оные чрез известные ему посредства, и, насадя оные во обла¬сти Таврической, стараться о размножении их». Не прервала эту деятельность даже начавшаяся в 1787 году война. В 1788 году, когда опасность вторжения турок на полуостров была в значительной степени снижена, садовник Фабр заложил в Старом Крыму венгерский сад, основу которого составили особые сорта лозы, выписанной из Венгрии. Одновременно он начал переговоры с генуэзцем Росси о ввозе в Россию особых пород оливковых деревьев.
       Немало делалось и для развития народного образова¬ния. В Крыму были открыты училища, а в Новороссии планировалось основать Екатеринославский университет, в котором бы могли обучаться и жители вновь приобретен¬ной области. Однако исполнению этого предначертания помешала война...
       Современники свидетельствовали, что в скором вре¬мени «неусыпными трудами князя дикие степи новой Тав¬риды, подобно степям Новороссийским, превратились в обработанные поля и прекрасные луга. Развилось овцевод¬ство, бедные татарские деревни и города начали терять свой жалкий вид, оживленные соседством богатых русских селений».
       Об отношении же местного населения к русскому пра¬вительству свидетельствует такой примечательный случай, описанный принцем де-Линем в воспоминаниях. Во время путешествия императрицы Екатерины II по Таврической области, состоявшегося в 1787 году, едва не приключилась беда. Императорский поезд приближался к Бахчисараю. Дорога шла под уклон, и резвые лошади понесли карету Императрицы, грозя опрокинуть её и разбить вдребезги. Принц, находившийся в тот момент рядом с Екатериной II, писал: «Она была в то время так же спокойна, как при последнем завтраке. Новые подданные, крымцы, устреми¬лись спасать её, спешились, легли на дороге и бешенством своей отважности воздержали бешенство лошадей».
       Кстати, история запечатлела и ещё один факт, который в нынеш¬ние дни покажется невероятным. При въезде в Крым Импе¬ратрица распорядилась, чтобы далее её личную охрану осу¬ществляли новые подданные — крымские татары...
       Об этом с присущим его запискам остроумием расска¬зал французский посланник граф Сегюр: «Монархиня, с мыслями всегда возвышенными и смелыми, пожелала, чтобы во время её пребывания в Крыму её охраняли татары, презиравшие женский пол, враги христиан и недавно лишь покоренные её власти. Этот неожиданный опыт до¬верчивости удался, как всякий отважный подвиг».
       Как-то после ужина граф де Сегюр и принц де-Линь вышли прогуляться в Крымскую степь, где остановился царский поезд.
       – Согласитесь, любезный Сегюр, — сказал мне, сме¬ясь, де-Линь вспоминал Сегюр, — что двенадцать тысяч татар, которыми мы окружены, могли бы наделать тревоги на всю Европу, если бы вздумали вдруг потащить нас к берегу, посадить на суда августейшую Государыню и могущественного римского императора и увезти их в Константинополь, к великому удовольствию его величества Абдул-Гамета, владыки и по-велителя правоверных!
       ...К счастью, эти мысли не пришли на ум великодуш¬ным сынам Магомета. – закончил свой рассказ Сегюр. – Мы очень спокойно ехали под их за¬щитою...».         
       Новые подданные восторженно встречали Императри¬цу, правительницу страны, столь несправедливо назван¬ной в послереволюционное время «тюрьмой народов». Тюрьма же та была весьма своеобразной – ведь в неё не приходилось загонять народы силой. Чаще они сами стремились встать под могучую руку России, дабы расцвести, окрепнуть и разбогатеть под этой щедрой рукой державы – защитницы угнетённых, державы – освободительницы.       
       Упомянув о путешествии Императрицы Екатерины II, совершенном ею по Новороссии и Крыму в 1787 году, нельзя не остановиться на бессовестной лжи, долгое время кочевавшей по многим историческим произведениям – на мифе о так называемых «потёмкинских» деревнях. Суть ничем не подкрепленных сплетен, выдуманных завистни¬ками и злопыхателями, заключалась в следующем: Потём¬кин, готовясь к встрече государыни, якобы настроил на пу¬ти ее следования множество декораций, и даже дома в де¬ревнях были картонными, а сады представляли собою не что иное, как натыканный в снег хворост. В своём стремле¬нии дополнить сплетни личными домыслами некоторые советские писатели превзошли все разумные пределы.
       Так, некий М.Т. Петров в романе «Румянцев-Задунай¬ский», упоми¬ная о путешествии Императрицы Екатерины II по краям, управляемым Потёмкиным, не удосужился даже уяснить, в какое время года Государыня достигла тех мест, о которых он вёл речь. М.Т. Петров живописует, как Румянцев бро¬дил по сугробам, заглядывая за разрисованные щиты, скрывавшие дряхлые избенки, и возмущался нечестностью Потёмкина, обнаруживая вместо садов натыканные в сугробы прутья, а адъютант, забегая вперед, протаптывал в глубоких сугробах тропинки. Императрица же покинула Киев и направилась во владения Григория Александрови¬ча 22 апреля по старому, а, следовательно, 3 мая по новому стилю. Некоторое время путешествие осуществлялось по Днепру на галерах, и лишь после Канева путешественники пересели в кареты. Интересно, откуда могли в ту пору цветения взяться сугробы?
       Поистине в желании опорочить Потёмкина люди, вы¬полнявшие социальный заказ, не знали меры. Впрочем, в упомянутом романе трудно найти правду – Императрица изображена в традициях самых отвратительных, сцены, ка¬сающиеся её личной жизни, измышлены с подробностями, не достойными внимания, а тем более интереса настояще-го мужчины.
       Но не будем подробно останавливаться на этом буль¬варном издании, упоминание о котором нам понадобилось лишь для того, чтобы убедиться на примере, сколь беспоч¬венны были сплетни и сколь беспомощна ложь, тем более что сохранились свидетельства очевидцев, опровергающие все вымыслы о «потемкинских» деревнях.
       22 июня 1782 года, за пять лет до путешествия Импера¬трицы, бывший гетман Украины Кирилл Григорьевич Ра¬зумовский, посетивший те края, с восторгом описывал первые результаты деятельности Григория Александровича Потёмкина: «В сделанном мною в Херсоне вояже я ощу-щал особливое удовольствие, ибо неточию в путешествии сем не имел никакого беспокойства, но зрение мое беспре¬станно занималось приятным удивлением, поколику на са¬мой той ужасной своею пустотою степи, где в недавнем времене едва кое-где рассеянные обитаемы были ничего не значущие избушки, называемые от бывших запорожцев зимовниками, на сей пустоте, особливо по Херсонскому пути, начиная от самого Кременчуга, нашёл я довольные селения верстах в 20, в 25 и не далее 30, большею же частью при обильных водах. Что принадлежит до самого Херсона, то, кроме известного великолепного Днепра, северный бе¬рег которого здесь оным населяется, представьте себе мно¬жество всякий час умножающихся каменных зданий, кре¬пость, замыкавшую в себе цитадель и лучшие строения, ад¬миралтейство с строящимися и построенными уже кораб¬лями, обширное предместье, обитаемое купечеством и ме¬щанами разнородными с одной стороны, казармы, около 10 000 военнослужащих в себя вмещающие, с другой. При¬совокупите к сему почти перед самым предместием и видоприятный остров с карантинными строениями, с гречес¬кими купеческими кораблями и с проводимыми для выгод сих судов каналами. Все сие вообразите, и тогда Вы не удивитесь, когда вам скажу, что я и поныне не могу выдти из недоумения о толь скором возращении на месте, где так недавно один токмо обретался зимовник. Не говорю уже о том, что сей город, конечно, в скорости процветет богатством и коммерцией, сколь то видеть можно из за¬видного начала оной. Херсон для меня столь показался приятен, что я взял в нем и место для постройки дома на случай хоть быть там некогда и согражданином. Скажу вам и то, что не один сей город занимал моё удивление. Новые и весьма недавно также основанные города Ни¬кополь, Новый Кондак, лепоустроенный Екатеринославль.
К тому же присовокупить должно расчищенные и к су¬доходству удобными сделанные Ненасытицкие пороги с проведенным и проводимым при них с невероятным успе¬хом каналом, равно достойны всякого внимания и разума человеческого...».
       Надо думать, что Разумовский был сражён не карточ¬ными домиками, не декорациями, не хворостом, заменя¬ющим сады, а замечательными творениями рук человече¬ских.
       Безусловно, Григорий Александрович готовился к встрече Государыни, но подготовка та вовсе не заключа¬лась в стремлении, как теперь говорят, втереть очки. Со¬хранились конкретные его указания многим должност¬ным лицам.
       «Дорогу от Кизикерменя до Перекопа сделать богатою рукою, чтоб не уступала римским. Я назову её «Екатери¬нинский путь», — писал он одному из губернаторов. Пра¬вителю Екатеринославского наместничества указывал: «Употребите все силы, не теряя ни минуты, чтобы все бы¬ло в исправном порядке и готовности к приезду Ее Величе¬ства. Постарайтесь по всей возможности, чтоб город был в лучшей чистоте и опрятности».
       А вот что говорится в распоряжении касательно так ча¬сто упоминаемых сочинителями мифа о «потёмкинских» деревнях покосившихся избушек: «Безобразящие строения разломать и срыть, особливо прибрать возле рядов».
       Нет, не закрыть картонными разрисованными щита¬ми, а именно срыть приказывал Потёмкин все лачуги и хи¬бары.
       Не забыл он и о развлекательной программе путешест¬вия. Характерно в этом плане такое распоряжение: «Ка¬пельмейстеру Сарти предписанную ему пьесу скорее при¬уготовить и постараться, чтоб оная произведена была наивеликолепнейшим и огромнейшим образом. Обмундиро¬вание музыкантов и певчих, буде ещё не окончено, тотчас оное завершить».
       Любопытно и то, что не Потёмкину, знатному, как его любят называть, вельможе, писали речи и доклады, а, напротив, он сам учил людей этому искусству. Наставления его архиепископу Амвросию, приглашённому в Киев для встречи Императрицы, хороший тому пример: «При первой встрече Императрицы Ваше Преосвященство благоволите сказать самое краткое приветствие; но при сём случае, ког¬да в лице дворянства все губернские представятся Ее Вели¬честву в тронной зале, тогда Вы за всех говорить будете. Речь сия должна состоять из благодарности, какую Россия чувствует в превращении земли сей из необитаемой степи в сад плодоносный; тут пройдите все пагубные следствия, от бывших соседей понесенные, что татары обладали прежде нациею нашею; по разрушении же их царства, возгнездившиеся в Крыме, испускали по временам вред на многие провинции; но десница Её Императорского Вели¬чества стерла супостата, присоединила земли к Империи и народ, прежде вредный, сделался нам собратией».
       Приготовления к приезду Императрицы, как видим, де¬лались немалые. Но можно ли осуждать за них Потёмкина? На Руси издревле жила и поныне живёт традиция широко, хлебосольно, щедро встречать гостей, а здесь не простая гос¬тья приезжала, а Государыня, да не одна, а с представителями чуть ли не всей Европы, с дипломатами, царствующими осо¬бами, военными и государственными деятелями.
       Участники путешествия стали свидетелями необыкно¬венной по масштабам созидательной деятельности. При¬езд Императрицы становился праздником для жителей тех местностей, которые она посещала. Граф де Сегюр вспо¬минал: «Множество народа громкими криками приветст¬вовало Императрицу, когда, при громе пушек, матросы мерно ударяли по волнам Борисфена своими блестящими, расписанными веслами. По берегам появлялись толпы любопытных, которые беспрестанно менялись и стекались со всех сторон, чтобы видеть торжественный поезд и поднес¬ти в дар Императрице произведения различных местнос¬тей...».
       Поразили путешественников и города, возведённые Григорием Александровичем, поразил великолепный Хер¬сон, о котором граф де Сегюр писал с не меньшим востор¬гом, чем за пять лет до того Разумовский, а Императрица, сравнивая его с Очаковом, в то время турецкой крепостью, отмечала: «...как сему городишку (Очакову — Н.Ш.) нос подымать противу молодого Херсонского колосса!» Но са¬мое яркое впечатление произвёл Севастополь, построен¬ный Потёмкиным и ставший главной базой Черноморско¬го флота, созданного князем.
       Строительство Черноморского флота началось вскоре после подписания Кучук-Кайнарджийского мирного дого¬вора. К тому времени на юге России существовали лишь две флотилии – Азовская (Донская) и Дунайская, которая в годы войны оказывала поддержку сухопутным войскам. Потёмкин развернул строительство новых верфей и баз флота на Днепре и Днепровско-Бугском лимане, где в 1775 году заложил Глубокую Пристань.
       Но лишь после присоединения Крыма к России уда¬лось начать строительство настоящей базы Черноморского флота, отвечающей всем требованиям, предъявляемым к сооружениям такого рода. Для этого Григорий Александ¬рович избрал бухту Ахтияр, которую наименовал Севасто¬польским пристанищем. 10 августа 1785 года, когда строи¬тельство шло уже полным ходом, он представил Императ¬рице подробнейший доклад, в котором продемонстриро¬вал глубочайшее знание всех вопросов, касающихся фортификации и военно-морского искусства. Он охватил мно-жество вопросов, начиная от климатических условий бухты, порта и будущей базы до размещения в ней кораблей, её охраны и обороны, доставки к месту работ стройматери¬алов и изыскания людских ресурсов. Объёмный и всесто-ронне продуманный доклад поражает своим совершенст¬вом, убедительно доказывает, кого на самом деле мы долж¬ны считать основателем города русской славы – Севасто¬поля, вписавшего столько ярких, замечательных страниц в боевую летопись нашего Отечества.
       Григорий Александрович отмечал: «Главная и одна только крепость должна быть Севастополь при гавани того же имени, которой описание и сметы у сего прилагаются... Воздух в сём месте благорастворенный, и жаркие летние дни прохлаждаются морскими ветрами; земля в окрестно¬стях тучная, как и во всём пространстве Таврической обла¬сти; камень для строения находится в самой близости, так же и в лесе для сожжения извести, кирпича и черепицы не¬достатка быть не может».
       Безусловно, здесь имелась в виду не поголовная вы¬рубка с уничтожением целых массивов необыкновенной ценности, к чему мы привыкли в последние десятилетия, а разумное использование некоторой части леса. На этот счёт Потёмкин делал немало вразумительных разъясне-ний, а всё, что подлежало вырубке, немедленно воспол¬нялось новыми посадками редких культур. Продолжа¬лось создание новых парков и садов. Именно при Потём¬кине благодатный по условиям край начал превращаться в ту жемчужину, которую мы знаем теперь и над уничто¬жением которой столь много стараются всякие ющенки, да тимошенки. Теперь мы мо¬жем оценить, сколь велико было созданное Потёмки¬ным, если на протяжении более чем семи десятилетий, а особенно теперь, не удалось полностью разрушить творе¬ние его рук.
       Интересны приведённые в докладе размышления По¬тёмкина об укреплении базы и организации её обороны. В них он легко оперирует фактами и примерами из истории фортификации не только отечественной, но и зарубежной. Нельзя не привести некоторые из них, чтобы ещё раз про¬демонстрировать глубочайшие знания Потёмкина.
       «Приморские крепости, какова быть имеет Севасто¬польская, — писал он, — строятся при конце залива и при входе в оный; к первому принадлежит Марсель и Тулон, к последнему Магон и Кадикс. То и другое положение имеет свои выгоды: в конце залива крепость более безопасна от бомб неприятельского флота, но сие в таком случае, когда проход в залив защищён будет через отдаленные замки, ко¬торые неминуемо должны быть от главного укрепления на немалом расстояния и потому во время притеснения помогательным отрядам к ним путь бывает труден, а иногда и совсем пересечён, от чего там воин, не видя себе ниоткуда спасения, приходит в отчаяние и нередко сдается непри¬ятелю, не истощив всех способов последней обороны.
       Когда же неприятель завладеет такими замками, то, поставя в них свою стражу, лишает главную крепость всех способов получить с морской стороны себе помощь, и тог¬да флот свой употребить он может и войска против других приморских мест.
       Крепости, построенные при самом отверстии заливов, хотя больше открыты действию бомбардирских судов, но все их отдаленные замки могут быть под обороною главно¬го укрепления, из которого они получают в случае сильно¬го притеснения помощные отряды. То хотя бы неприятель завладел таким замком, прошёл в залив, то всё ещё он не может назваться спокойным обладателем оного, ни запе¬реть главной крепости с морем сообщения, ниже употре¬бить свой флот для новых поисков, потому что крепость, находясь на одном из берегов прохода, в залив стрелять мо¬жет, и с морем сообщение иметь будет, как скоро он оттуда удалит свои силы. При всём этом, назначение крепости при входе, или в конце залива большею частию зависит от выгод местоположения, ибо есть такие места, которые почти укреплены от самой природы и требуют только ма¬лого труда рук человеческих, чтоб быть в состоянии проти¬виться чрез долгое время наступлению неприятельской си¬лы; другие, напротив того, ни чрез великие иждивения, ни чрез время и пот многих тысяч людей не можно привести в оборонительное состояние».
       Далее в документе подробно разбираются выгоды и невыгоды местности в районе Севастопольского при¬станища, указывается, что «многие почитали всякое долговременное от земли в Севастопольском пристани¬ще укрепление невозможным» — и предлагали устано¬вить лишь батареи при входе в гавань. Однако Григо¬рий Александрович принял решение наиболее целесо¬образное, о котором и сообщил Императрице. «Сие ме¬сто, — писал он, — находясь при самом устье главного залива, имеет довольно ровную поверхность, которая с трех сторон, т.е. с востока и запада, окружается водою и каменными утесами к заливу; она имеет пологость и на низком её берегу быть могут для строения корабельные доки и эленги. Начальствующие крепостными линиями высоты, от коих закрыться было невозможно, отстоят все далее, нежели на пушечный выстрел».
       И, наконец, подводя итог своим размышлениям, Григорий Александрович сформулировал свой замы¬сел: «При сочинении проекта крепости предлагаются следующие три главные предмета: 1) чтоб устье Севастопольского пристанища защитить сильным огнём и в то же время закрыть сколько можно соседственные к нему заливы; 2) стенами сего укрепления оградить мор¬ские магазейны и доки для строения и починки кораблей; 3) сие место должно быть столь сильно укреплено, что хотя б неприятель и, высадив на берег превосход¬ные силы, облёг крепость с земли и с моря, то бы она находилась в состоянии его нападению противиться, доколе из других пределов России не прибудет к ней помощного войска...»
       И по сей день целы в Севастополе многие строения и укрепления, заложенные и построенные по плану Потёмкина, но нет в городе ни улицы, ни площади его имени, нет и памятника основателю славной черно¬морской российской твердыни. Григорий Александро¬вич успел сделать многое, но полному завершению за¬мыслов помешала война, а затем уже практически ничего не прибавилось полезного и нужного за целые де¬сятилетия. Расплата за бездеятельность потомков при¬шла в 1854—1855 годах, когда Севастополю выпало сто¬ять против многочисленных войск англо-франко-ту¬рецкой коалиции. Жизнь подтвердила правильность многих выводов, сделанных Потёмкиным. Мы привык¬ли считать, а ещё точнее, нам внушили, что Севастополь пал под натиском союзников — англичан, фран¬цузов и турок — в 1855 году. А ведь это неправда. Союз¬никам по антироссийской коалиции, которые пыта¬лись отобрать у нашей Державы Крым, не удалось вы¬полнить своих задач. Ведь и Севастополь они взяли лишь формально, захватив только Южную сторону, но не овладев стороной Северной. Вспомним, что по этому поводу писал Потёмкин: «...противник... не может назваться спокойным обладателем оного... потому что крепость, находясь на одном из берегов прохода, в залив стрелять может, и с морем сообщение иметь будет...» Так и слу¬чилось в Севастополе, когда русские войска перешли на северную его сторону и укрепились там. А потом по¬беды генерала Н.Н. Муравьева на Кавказе свели на нет все успехи союзников в Крыму.
       Но всё это было много позже, а в далеком 1787 году строительство в Крыму шло полным ходом, и уже было что показать Императрице и высоким гостям, сопро¬вождавшим её.
       В Инкермане Потёмкин дал великолепный обед, в разгар которого по приказу князя был отдернут зана¬вес, скрывавший большой балкон, обращённый к зали¬ву. Взору присутствовавших открылась необыкновен-ная картина. Вот как вспоминал о ней граф Сегюр в своих «Записках»: «Между двумя рядами татарских всадников мы увидели залив верст на 12 в даль и на 4 в ширину; посреди этого залива, в виду царской столо¬вой, выстроился в боевом порядке грозный флот, пост¬роенный, вооружённый и совершенно снаряженный в два года. Государыню приветствовали залпом из пушек, и грохот их, казалось, возвещал Понту Эвксинскому о присутствии его владычицы и о том, что не более как через 30 часов флаги её кораблей могут развеваться в виду Константинополя, а знамена её армии — водру¬зиться на стенах его». На рейде стояли 3 больших ко¬рабля, позже их стали называть линейными, 12 фрега¬тов, 20 малых судов и 2 брандера.
      Зрелище было неожиданным и торжественным. Ав¬стрийский император Иосиф II писал: «Императрица в восхищении от такого приращения сил России. Князь Потёмкин в настоящее время всемогущ, и нельзя вооб¬разить себе, как все за ним ухаживают. Сама же Импе¬ратрица писала по поводу увиденного: «Здесь, где назад тому три года ничего не было, я нашла довольно краси¬вый город и флотилию, довольно живую и бойкую на вид; якорная стоянка и пристань хороши от природы, и надо отдать справедливость князю Потёмкину, что он во всём этом обнаружил величайшую деятельность и прозорливость».
       В Севастополе Императрица присутствовала при подъеме кайзер-флага на флагмане Черноморского фло¬та линейном корабле «Слава Екатерины». Кстати, Им¬ператрица, узнав, что Потёмкин наименовал корабль её именем, пожурила его за то — Российская Императрица была значительно скромнее тех деятелей послереволю¬ционного периода, которые ещё при жизни называли многие города своими именами, ничего не сделав для созидания, а лишь разрушив то, что содеяно было дру¬гими.
       Военную сторону содеянного Потёмкиным оценил граф де Сегюр, написав: «Вход в залив спокоен, безопа¬сен, защищен от ветров и достаточно узок, так что с бе¬реговых батарей можно открыть перекрёстный огонь, и даже ядра могут долетать с одной стороны на другую».
       По достоинству оценившая созидательную деятель¬ность Григория Александровича, Императрица пожало¬вала ему титул Таврического – в княжеское достоинст¬во он был возведен раньше. Кроме того, она приказала составить похвальную грамоту с перечислением его знаменитых заслуг перед Российской Империей «в при¬соединении Тавриды... успешном заведении хозяйст¬венной части и населении губернии Екатеринославской, в строении городов и умножении морских сил на Чёрном море».
                «Потёмкинская» война    
Путешествие Российской Императрицы ошеломило Порту, ведь Крым и так был бельмом на глазу у ту¬рок, которые не хотели мириться с его потерей. Когда же они узнали о торжествах на полуострове, терпение их иссякло.
15 июля 1787 года русскому послу в Константинополе Якову Ивановичу Булгакову был вручен ультиматумом, в ко¬тором излагались требования Порты, сводившие на нет все предыдущие соглашения и трактаты. Ответ предложено было дать не позднее 15—20 августа. В то время за столь ко¬роткий срок ни один курьер не в состоянии был добраться до Петербурга и воротиться назад. Булгаков сказал об этом, но ему не прибавили ни дня. Стало ясно, что Порта реши¬ла воевать. Это подтверждалось и содержанием документа. В грубой, категоричной форме Порта требовала от России немедленно вывести войска из Грузии, отказаться от по¬кровительства над царем Карталинским, выдать молдав-ского господаря Маврокордато, которого султан собирался казнить за преданность русским интересам, а также смес¬тить способствовавшего его побегу вице-консула в Яссах И. Селунского. Были и серьезные территориальные пре¬тензии. Так, предлагалось немедленно предоставить Османской империи 39 соляных озёр в принадлежавшем Рос¬сии Кинбурнском уезде. Настаивала Порта и на том, чтобы русское правительство признало пребывание в Крыму ту¬рецких консулов и допустило их в пределы Российской Империи. В нару¬шении статей Кучук-Кайнарджийского договора, султан заявил о намерении отдать распоряжение на осмотр всех русских торговых судов, плавающих по Черному и прилегающим к нему морям. Он также запретил вывоз из России морем масла, сорочинского пшена и других товаров.
Упрочение позиций России на Чёрном море не уст¬раивало Османскую империю. Но если бы только это. Ударом по её агрессивной, захватнической политике явилось русское покровительство Грузии. Историк А.Н. Петров так писал о грузинском вопросе: «Уже давно Турция обнаруживала своё давление на Гру¬зию, стараясь разорвать естественную связь её с Россией, с которою она была связана единством религии. Не до-стигнув желаемого, Порта намеревалась ослабить ее. При содействии своих кавказских единоверцев она стала ра¬зорять владения царя Карталинского и предъявляла свои права на его земли».
Россия откликнулась на просьбу Грузии принять её под своё покровительство. 24 июня 1783 года был заключен договор между императрицей Екатериной II и царём Ирак¬лием II Теймуразовичем, по которому карталинский царь «за себя и своих потомков признавал над собою покрови¬тельство России».
29 сентября 1783 года Екатерина II подписала указ Се¬нату, многие положения которого нелишне напомнить тем, кто нынче разжигает на Кавказе межнациональную рознь, пытаясь извратить истинное положение дел и выставить Россию как завоевательницу. То, что не смогла сделать Порта, делает ныне Саакашвилли под истеричный вой своих доморощенных американоидов.
       А ведь были иные времена и иные отношения. В указе Императрицы Екатерины Великой говорилось: «От давнего времени, Всероссийская Императрица, по единоверию с грузинскими народами, служила защитою, помощью и убежищем тем народам и светлейшим владете¬лям их против угнетений, коим они от соседей своих под¬вержены были... В настоящее время, Императрица желает избавить эти единоверные нам народы от ига, рабства и от позорной дани отроками и отроковицами, которую неко¬торые из сих народов давать обязаны были, и потому Рос¬сия, снисходя просьбе царя Карталинского и Кахетинско¬го, принимает его, со всеми его царствами и областями под своё покровительство». Теперь думается, а надо ли было делать это? Ведь к иным нашим соседям применима пословица: не делай добра – не получишь зла.
Но Россия делала добро на протяжении всей своей истории, следуя заветам Православия, но, увы, только наживая врагов.
Узнав об указе Императрицы, султан в бешенстве отдал распоряжение тифлисскому сераскиру Сулейману-паше: «Помощников и доброжелателей России, хана тифлисского и Ираклия ис¬коренить и престола лишить».
В 1785 году среди кумыков, тавлинцев и кабардинцев появился лжепророк, фанатик Шах-Мансур. Чеченец, простой пастух, он объявил себя избранником Аллаха и за¬явил, что ему предназначено восстановить славу мусуль¬ман на Кавказе и сокрушить могущество России. Число приверженцев Шах-Мансура, веривших в его святость, стало быстро увеличиваться. Вокруг новоявленного проро¬ка выросло значительное войско, готовое слепо следовать его указаниям. Высланный против Шах-Мансура неболь¬шой русский отряд потерпел неудачу. И сама Грузия, и её договор с Россией оказались в опасности.
В октябре 1785 года генерал-поручик Павел Сергеевич Потёмкин (внучатый племянник Г.А. Потёмкина), узнав о том, что мусульманские полчища двинулись на Кизляр, выслал против них Московский пехотный полк с батальоном гренадер, двумя эскадронами драгун и гребенскими казаками. Русский отряд атаковал арьергард противника, рассеял его и занял выгодные позиции в горах.
Шах-Мансур прекратил движение вперёд и развернул войска для боя. Он был уверен в победе, так как имел значительное превосходство в числе войск. В этой, каза¬лось бы, безнадежной ситуации полковник Нагель, коман¬довавший русским отрядом, принял решение ударить в штыки.
Русские батальоны со свойственной им храбростью по¬шли в решительную атаку. И свершилось чудо – враг бе¬жал. По этому поводу А.Н. Петров писал: «Замечательно, что... во время предшествовавших и последующих войн с Турцией и на Кавказе, всякий раз, когда русские войска бро¬сались на неприятеля в штыки — он поражался паническим страхом, и, несмотря на свою несомненную храбрость и уме¬ние владеть холодным оружием, — искал спасения в бегстве.
Разгром Шах-Мансура на некоторое время принёс на Кавказ по¬кой, который однако, он не мог быть прочным из-за под¬стрекательств Порты. Порту же, в свою очередь, натравли¬вали на Россию Англия, Франция и Швеция. Они были крайне обеспокоен¬ы усилением Державы Российской.
 Когда умер прусский король Фридрих Второй, противник (после Семилетней войны) военных столкновений с Россией, его преемник сразу же примкнул к антирусской коалиций. На стороне России осталась одна Австрия.
Заручившись мощной поддержкой Западный стран, Порта посто¬янно срывала все переговоры по нормализации отношений между Турцией, Грузией и Россией. Екатерина II писала По¬тёмкину по этому поводу: «Требования со стороны турецкой... и ответы их на наши требования доказывают уже ясно, что мы считать не можем на миролюбивое дел наших с ними окончание и что потому к развязке оных едва ли не один спо¬соб оружия остается». Правда, Императрица всё же не спе¬шила отказаться от надежд на мирное разрешение конфлик¬та и просила Потемкина «употребить все средства к миролю¬бивому вершению распрей с Портою, поелику достоинство наше и польза государственная то дозволяют».
Однако Османской империи нужна была война, и дальнейшие события подтвердили это. Ещё не истёк срок, данный для ответа на ультиматум, как 5 августа Булгакова вновь пригласили на заседание совета при султане. Этот совет именовался диваном. Диван изложил ещё более жёсткие требования, чем те, что были предъявлены 15 июля: немедленно возвратить Крым и признать недействитель¬ными все трактаты, начиная с Кучук-Кайнарджийского. Русский посланник заявил, что подобный ультиматум не считает нужным направлять в Петербург, ибо заранее зна¬ет ответ. Его тут же заточили в Семибашенный замок – политическую тюрьму в Константинополе. 13 августа 1787 го¬да Османская империя объявила войну России.
Настал час испытаний для Григория Александровича – час проверки на прочность всего содеянного им в пред¬военные годы. Президент Военной коллегии генерал-фельдмаршал светлейший князь Потёмкин-Таврический возглавил Екатеринославскую армию. Ему также были подчинены Черноморский флот и корпуса русских войск в Крыму и на Кубани. Оценивая его гигантскую деятель¬ность в годы той войны, ординарный профессор Никола¬евской академии Генерального штаба генерал-майор Д.Ф. Масловский писал: «Блестящие эпизоды подвигов Су-ворова во 2-ю турецкую войну 1787—1791 годов составляют гордость России. Но эти подвиги (одна из лучших страниц нашей военной истории) – лишь часть целого; по ото¬рванным же, отдельным случаям никак нельзя судить об общем, а тем более делать вывод о состоянии военного ис¬кусства. Вторая турецкая война, конечно, должна быть на¬звана «Потёмкинскою». Великий Суворов, столь же вели¬кий Румянцев занимают в это время вторые места. В стро¬гом научном отношении, для суждения об общем уровне, которого достигло Русское военное искусство в конце цар-ствования Екатерины Второй, для заключения о значении ре¬форм императора Павла Первого и Александра Первого 2-я турецкая вой¬на должна быть рассматриваема в целом, главным образом, как «Потёмкинская война».
Лучшим подтверждением сказанного русским воен¬ным историком является история той войны...

            «Старик поставил нас на колени»    
 18 августа 1787 года генерал-фельдмаршал Г.А. Потёмкин писал генерал-аншефу А.В. Суворову: «Вы полу¬чили уже, или скоро получите, уведомление от господина подполковника Пулевича вследствие пришедших из Ясс известий об объявлении нам войны. Сие требует ещё под¬тверждения; а между тем ваше... превосходительство, не открывая сего никому, усугубите бдение ваше и давайте мне знать обо всех на турецкой стороне примечательных движениях... Пошлите в Очаков проведать, под каким ни есть предлогом, что там слышно».
В тот же день он направил предупреждение и генерал-фельдмаршалу Румянцеву, командовавшему Украинской армией: «...получил я донесение от вице-консула в Яссах, господина Селунского, что господарь Молдавский присы¬лал к нему гетмана своего объявить об открытии войны между Россиею и Портою и что министр наш при Порте арестован. Я хотя не утверждаюсь на сих известиях, ожидая чрез посланных моих достоверного обо всем сведения, од¬нако почитаю за долг донести о сём Вашему Сиятельству и покорно просить как о приближении войск ваших к грани¬цам на случай нужды, так и о скорейшем ко мне отправле¬нии Лифляндского корпуса егерей...».
Как видим, сообщение об объявлении войны еще не достигло главных квартир предводителей русских армий, а Потёмкин, понимавший, что пожар разгорится со дня на день, начал подготовку к отражению первого удара врага.
Многое было сделано для повышения боевой мощи русской армии. Являясь генерал-губернатором Новорос¬сийской, Екатеринославской, Астраханской губерний, а позднее осуществляя управление и Таврической областью, Потёмкин значительно укрепил южные границы России, усилил Донское, Малороссийское и Черноморское верное казачьи войска, построил порты, создал Черноморский флот, гребную флотилию и парусную эскадру в Днепровско-Бугском лимане.
Для боевых действий против турок накануне войны были созданы Украинская армия, возглавляемая Румянце¬вым, и Екатеринославская, главнокомандующим которой являлся Потёмкин, а также два отдельных корпуса в Кры¬му и на Кавказе. Григорий Александрович как Президент Военной коллегии фактически осуществлял общее руко¬водство всеми вооруженными силами. Лишь Украинская армия в первые годы формально не подчинялась ему, одна¬ко с Петром Александровичем Румянцевым он поддержи¬вал теснейшие и искренние отношения и вел активную дружескую переписку.
Очень высоко ценил князь и полководческий дар Су¬ворова. Назначая Александра Васильевича, незадолго до войны, командиром корпуса в Херсон, писал: «Мой друг сердешный, ты своей особою больше десяти тысяч чело¬век. Я так тебя почитаю и ей-ей говорю чистосердечно».
Но в целом обстановка была не слишком благоприятной, о чём Потёмкин со всем откровением писал Императрице 21 августа, когда уже стало окончательно ясно, что гром грянул: «Всемилостивейшая Государыня! Война объявлена. Булгаков посажен в Едикуле (Семибашенный замок – Н.Ш.). Я в крайности. Полки с квартер подойти скоро не могут. В Херсоне страшное число больных. В Крыму тоже довольно… Естли бы моя жизнь могла удовлетворить всему, то бы я её отдал. Прикажите делать большой рекрутский набор и прибавлять двойное число в оставшие полки в России. Трудно нашим держаться пока какая помощь прибудет».
В следующем письме он снова просил о рекрутском наборе и комплектовании полков «по военному комплекту». Там же он оказал: «Нельзя не видеть, что французы скрытые нам враги». Интересно, что король Франции, уже сидя на крышке своего гроба, ибо революция зрела у него в стране, продолжал злоумышлять против России. Россия же и в отношении Франции показала пример милосердия, приняв затем уцелевших после революции членов королевской семьи и дав им убежище.
Интересно письмо Императрицы от 22 августа 1787 года, в котором она сообщает о подтверждении известий о начале войны и, ободряя Потёмкина, сравнивает стратегическую обстановку с той, что была на театре военных действий в минувшую войну, именуемую историками «Румянцевской» или «Первой турецкой войной в царствование Императрицы Екатерины Второй».
Государыня писала, в частности: «…И так мысли мои единственно обращены к ополчению, и я начала со вчерашнего вечера в уме сравнивать состояние моё теперь в 1787 с тем, в котором находилася при объявлении войны в ноябре 1768 года. Тогда мы войну ожидали через год, полки были по всей Империи по квартерам, глубокая осень на дворе, приготовления никакие не начаты, доходы гораздо менее теперешнего, татары на носу и кочевья степные до Тору и Бахмута; в январе оне въехали в Елисаветградский округ. План войны был составлен так, что оборона обращена была в наступление. Две армии были посланы. Одна служила к обороне Империи, пока другая шла к Хотину. Когда Молдавия и подунайские места заняты были в первой и второй кампании, тогда вторая взяла Бендер и заняли Крым. Флот снаряжён был в Средиземное море и малый корпус в Грузию».
И далее Императрица показывает преимущества, которых добилась Россия к началу новой войны: «Теперь граница наша по Бугу и по Кубани. Херсон построен. Крым – область Империи и знатный флот в Севастополе. Корпуса войск в Тавриде, Армии знатные уже на самой границе, и оне посильнее, нежели были Армии оборонительная и наступательная 1768 года. Дай Боже, чтоб за деньгами не стало, в чём всячески теперь стараться буду и надеюсь иметь успех. Я ведаю, что весьма желательно, чтоб мира ещё года два протянуть можно было, дабы крепости Херсонская и Севастопольская поспеть могли, такожды и Армия и Флот приходить могли в то состояние, в котором желалось их видеть. Но что же делать, естьли пузырь лопнул прежде времени. Я помню, что при самом заключении мира Кайнарджийского мудрецы сомневались о ратификации визирской и султанской, а потом лжепредсказания от них были, что не протянется далее двух лет, а вместо того четверто на десятое лето началось было. Естьли войну турки объявили, то, чаю, флот в Очакове оставили, чтоб построенных кораблей в Херсоне не пропускать в Севастополь. Буде же сие не сделали, то, чаю, на будущий год в Днепровское устье на якоря стать им не так легко будет, как нынешний».
Как видим, письма проникнуты знанием не только политической, но и стратегической обстановки. Ободрения же Потёмкину Императрица посылала в письмах своих не раз. Впрочем, она лучше других знала, что таков уж он по своему характеру – не любит хвастаться понапрасну. Лучше скажет о трудностях, да ещё и преувеличив их, но никогда не допустит шапкозакидательских заявлений.
Зачастую Императрицу Екатерину Великую рисуют в литературе этакой надменной особой. Ей приписывают слова, коих она никогда не говорила, подобные выдуманной в одном их фильмов фразы: «Фу, как пахнет мужиком!». На самом деле подобное пренебрежение к людям свойственно скорее князьям из грязи постсоветского периода, но никак не Русским Государям. Во всяком случае, и сама Императрица Екатерина Великая, и её сын Павел Петрович, и внук её Николай Павлович, и последующие потомки – правнук, да праправнук – подобным высокомерием не отличались.
Письма наполнены беспокойством о положении войск, заботой о людях: «Надеюсь на твоё горячее попечение, что Севастопольскую гавань и флот сохранишь невредимо, чрез зиму флот в гавани всегда в опасности. Правда, что Севастополь не Чесма. Признаюсь, что меня одно только страшит, то есть язва. Для Самого Бога тебя прошу – возьми в свои три губернии, в Армии и во флоте возможные меры заблаговременно, чтоб зло сие паки к нам не вкралось слабостию. Я знаю, что и в самом Царе Граде (так Императрица предпочитала именовать Константинополь, который в древние времена звался Царьградом – Н.Ш.) язвы теперь не слыхать, но как оне у них никогда не пресекается, то войски оные собою развозят. Пришли ко мне (и то для меня одной) план, как ты думаешь войну вести, чтоб я знала и потому могла размерить по твоему же мнении тебя. В прошлом 1786 тебе рескрипт дан, и уведоми меня о всём подробно, дабы я всякого бреда могла всегда заблаговременно здесь унимать и пресечь поступки и возможности».
Императрица стремилась оградить Потёмкина от нападок «кабинетных стратегов», коих всегда достаточно в столицах. Они, эти стратеги, любят посудачить, дать совет, несоразмерный действительной обстановке, но не слишком рвутся на театр военных действий. Видимо, уже в начале войны Императрицы таковые дельцы уже советовали торопить Потёмкина с действиями против Очакова. По предварительному плану предусматривалось овладение этой крепостью уже в первую кампанию. Потёмкин официально был назначен главнокомандующим Первой армией, а Румянцев – Второй. Первая армия должна была взять Очаков, а вторая, содействуя ей и отвлекая противника, угрожать Хотину. Но полностью подготовиться к войне времени не хватило. Недаром, Потёмкин не раз восклицал, что ему бы ещё два года, тогда б дело легче делалось.
В письме от 28 августа 1787 года он прямо указал на это обстоятельство: «Матушка Государыня, турки предварили объявлением войны и тем переменили весь план наступательный, который через год от нас с выгодою несумнительною мог бы произвестись. Флот бы наш в три раза был больше нынешнего, и армии к нам пришли б прежде, нежели они двинуться могли. Теперь же войски все соберутся у нас к здешнему пункту в полтора ещё месяца. Я защитил, чем мог, сторону Буга от впадения. Кинбурн перетянул в себя почти половину херсонских сил…».
Потёмкин ещё до начала войны точно определил направление основных действий противника, потому и поставил Суворова в Хер¬сон. Начиная войну, Османская империя предполагала, используя численное превосходство своего флота, овла¬деть с помощью десанта Кинбурнской крепостью, затем Херсоном и Глубокой Пристанью, чтобы в дальнейшем развернуть наступление на Крым. На пути врага встал Александр Васильевич Суворов, отвечавший за оборону широкой полосы морского побережья от Кинбурна до Крымского полуострова.
Григорий Александрович писал ему: «Будьте, Ваше Превосходительство, в полной готовности к сильному от¬ражению. Крепость Херсонскую прикажите привесть в оборонительное состояние и пушки осадные взвесть на вал. Как слышно, что главное их будет стремление на Кинбурн и к новым кораблям; примите меры свои против сего».
Пришла, по мнению Потёмкина, пора действовать и молодому Черноморскому флоту. Контр-адмиралу Войновичу он приказал выйти в море из Севастополя, искать вез¬де неприятеля и атаковать его, невзирая на превосходство в силах. Приказ отличался решительностью и твердостью. «Хотя бы всем погибнуть, — писал Потемкин, — но долж¬но показать свою неустрашимость к нападению и истреб¬лению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».
Ордера и приказы, направленные Потёмкиным Су¬ворову, Кутузову и другим генералам, письма его к Ру¬мянцеву свидетельствуют о хорошо продуманной орга¬низации обороны. Указания касаются сосредоточения войск на важнейших направлениях, порядка их пополне¬ния и обеспечения всем необходимым для предстоящих боев. К примеру, Александру Васильевичу Суворову По¬тёмкин в те дни писал о том, что его крайне заботит со¬стояние артиллерии в Херсоне, и указывал, где взять си¬лы и средства для пополнения артиллерийского парка, как установить орудия на бастионах, просил постоянно уведомлять о поведении противника в Очакове и тща¬тельно наблюдать за ним.
Благодаря усиленной разведке попытки турок выса¬диться на Кинбурнской косе, носившие скорее характер поисков, не застали защитников крепости врасплох. Пер¬вая такая вылазка была успешно отражена с большим для неприятеля уроном в ночь на 29 августа. Более солидный десант турки попытались высадить 14 сентября. Около 700 янычар ступили на берег в восьми верстах от крепости. Возглавлявший кинбурнский гарнизон генерал-майор Иван Иванович Рек внезапным и сильным ударом ликви¬дировал десант.
Узнав об активизации действий врага, Суворов немед¬ленно выехал в Кинбурн и взял на себя руководство оборо¬ной крепости. Тогда же Потёмкин, желая обезопасить фланг корпуса Суворова, приказал Кутузову придви¬нуть к устью Буга вверенный ему Бугский егерский корпус, а в Кинбурн направил четыре тридцатишестифунтовые пушки с солидным боезапасом.
Какую бы ни доводилось готовить войсковую опера¬цию, Потёмкин никогда не забывал о главном вершителе побед — русском солдате. Вот что в те дни он писал Суво¬рову: «Для лучшего ободрения гарнизона Кинбурнского, Ваше Превосходительство извольте приказать произво¬дить оному ежедневно винную порцию и по полуфунту мя¬са на человека; резервным же войскам у Кинбурна давать каждому человеку на день по две копейки».
Не забывала об обеспечении армии продовольствием и Императрица. К примеру, в одном из писем того времени она сообщала: «Касательно хлеба, который пишешь, что везде скудно, мне пришло на ум послать сего дня курьера в Генерал Поручику Де Бальмену, который отправился уже отсель в Курск, где по известиям значится, что с миллион четвертей в продаже, а у него уже и приказание есть тысяч десятов пять закупать, чтоб он, Де Бальмен, тебе, да и Фельдмаршалу Румянцеву дал знать, сколько у него закуплено и где тот хлеб, чтоб вы из того могли сами судить, удобно ли тот хлеб к вам обратить и не получите ли от него себе пособие».
      А враг, между тем, активизировал свои действия.
Для защиты крепости со стороны лимана Потёмкин приказал выделить два фрегата и четыре галеры. Однако этого было, конечно, мало. Враг довёл свой флот у Очако¬ва до 38 боевых единиц. Зная о таком превосходстве, контр-адмирал Н.С. Мордвинов, возглавлявший русские военно-морские силы в лимане, увиливал от решительных действий.
При попустительстве Мордвинова вражеским судам все чаще удавалось бомбардировать Кинбурн. 15 сентября в об¬стреле крепости участвовало 38 судов. Мордвинов же запре¬тил русским кораблям ввязываться в бой. Однако после на¬чала вражеской бомбардировки от строя русских кораблей отделилась галера «Десна», предводимая двадцатипятилет¬ним мичманом Джулианом де Ломбардом, и вступила в бой с турецкими кораблями. Вот как Суворов описал подвиг ми¬чмана в реляции, направленной Потёмкину: «Сего ж числа поутру, в 7 часов, от Очаковского флота началось бомбарди¬рование. С крепости нашей отвечали, продолжалось больше часу; как оказалось наше одно судно на парусах из Глубо¬кой, держащее по стороне противных берегов. Всё знатное количество бомбардирующих турецких судов поспешно ста¬ло в линию с прочими под Очаковом. Чрез полтора часа ше¬валье Ломбард на галере «Десна»... атаковал весь турецкий флот до линейных кораблей, бился со всеми судами из пу¬шек и ружей два часа с половиной и, по учинении варвар¬скому флоту знатного вреда, сей герой стоит ныне благополучно под кинбурнскими стенами. Сам и один он ранен в ухо пулею. Поздравляю Вашу светлость!».
Под восторженное «ура» защитников Кинбурнской крепости галера «Десна» пристала у её стен. А следом поступил приказ Мордвинова об аресте мичмана Ломбарда. Вступился Суворов. В последующие дни имя Ломбарда фигурировало во многих донесениях и реляциях. В частно¬сти, 17 сентября Суворов докладывал: «Вчера «Десна» пус¬тила две бомбы на варварскую крепость, одну разорвало над городом, другую внутри форштадта. Ломбард здоровь¬ем очень слаб, недавно освободился от тяжкой болезни, однако в службе».
Потёмкин отменил приказ Мордвинова об аресте ге¬роя и написал адмиралу: «По засвидетельствованию госпо¬дина генерал-аншефа и кавалера Александра Васильевича Суворова, уважая оказанную мичманом Жулианом Лом¬бардом в сражении с турками отличную храбрость, произ¬вел я оного сего месяца 20 дня, в лейтенанты; о чём дав Вам знать, предписываю сим чином в Черноморский флот его причислить».
24 сентября Потёмкин получил ошеломившее его из¬вестие о том, что Черноморский флот, вышедший по его приказу из Севастополя для поиска и атаки турок, попал в сильный шторм и понёс колоссальный урон. Трудно передать горе Григория Александровича, столько сил вложив¬шего в создание флота. В тот день он был близок к отчая¬нию, о чём свидетельствуют его письма к двум самым близ¬ким ему людям – Екатерине II и П.А. Румянцеву.
«Матушка Государыня, — писал он, — я стал несчаст¬лив... Флот севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и лучше сказать не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьёт, а не турки. Я при моей болезни поражён до крайности; нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении началь¬ства другому. Верьте, что я себя чувствую (sic) не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мёртв, я все милости и име¬ние, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Пе¬тру Александровичу (Румянцеву – Н.Ш.), чтоб он вступил в на¬чальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я всё с себя слагаю и остаюсь простым человеком, но что я вам был предан, тому свидетель Бог».
Письмо к Румянцеву, в котором Потёмкин также из¬ливал душу и делился своими переживаниями, заканчи¬валось предложением принять командование всеми во¬оруженными силами на юге России. В ответ на сообще¬ние Потёмкина о том, что «Государыня... пошлёт о при¬нятии начальства», Румянцев решительно возразил: «Что до письма Государыни, то я его и поныне не имею и не желаю, чтобы в нём была нужда; но того желаю от всего сердца, чтобы вы, милостивый князь, наискорее выздо¬ровели и... чтобы все обстоятельства вообще вам способ¬ствовали на одержание вам же определённых побед и славы. Сего вам от всей души и наиусерднейше желает к вам всегда преданный и вас душевно любящий...».
 Кста¬ти, это письмо опровергает довольно распространенную версию о неприязненных отношениях между двумя пол¬ководцами.
Душевное потрясение было велико, но расслабиться Потёмкин позволил себе лишь на один день, даже вечер. Он излил в письмах свою боль и снова с присущей ему энергией за¬нялся неотложными делами. И поддерживали его в этом письма Государыни, проникнутые заботой о здоровье Светлейшего Князя, но в то же время напоминающие о долге перед Отечеством: «Безпокоит меня весьма твоё здоровье. Я знаю, как ты заботлив, как ты ревностен, рвяся изо всей силы. Для Самого Бога, для меня, – в который раз повторяет Императрица, – имей о себе более прежнего попечение. Ничто меня не страшит опричь твоей болезни».
И далее целый абзац по-французски: «В эти минуты, мой дорогой друг, Вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живёт и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, Вы принадлежите мне. Вы должны, и я Вам приказываю, беречь Ваше здоровье. Я должна это сделать, потому что благо, защита и слава Империи вверены Вашим попечениям, и что необходимо быть здоровым телом и душою, чтобы исполнить то, что Вы имеете на руках. После этого материнского увещания, которое прошу принять с покорностию и послушанием, я продолжаю…». 
В следующем письме Императрица отозвалась на просьбу Потёмкина о передачи командования Петру Александровичу Румянцеву, следующим образом: «Теснит грудь мою Ваше собственное состояние, и Ваши спазмы. Чувствительность и горячность, которые производит усердие, понимаю весьма, что возбуждает в Вас нетерпеливость. Я сама весьма часто в таком же положении, паче же тогда, когда дела такой важности, как ныне. Но ничего хуже не можешь сделать, как лишить меня и Империю низложением твоих достоинств человека самонужного, способного, верного, да при том и лутчего друга. Оставь унылую таковую мысль, ободри свой дух, –  и далее несколько строк по-французски, которые в переводе звучат так, – укрепите Ваш ум и Вашу душу против всех случайностей и будьте уверены, что с небольшим терпением Вы их всех победите; но ведь это – настоящая слабость, – и снова по-русски, – чтоб, как пишешь мне, снизложить свои достоинства и скрыться. От чего? Я не ведаю. Не запрещаю тебе приехать сюда, естьли ты увидишь, что твой приезд не разстроит тобою начатое, либо производимое, что пребывание твоё здесь нужнее, нежели тут, где ты теперь…».
И в конце письма пожелание: «Дай Боже, чтобы ты раздумал сдать команду Фельдмаршалу Румянцеву. Не понимаю, как одному командовать ужасной таковой громадою. Разве в такое время, когда за верно будет безопасно от неприятельских нападений или предприятий».   
Императрица и в последующих письмах старалась приободрить Потёмкина: «Сколько буря не была вредна нам, авось-либо столько же была вредна и неприятелю. Неужели, что ветр дул лишь на нас?». Действительно, турецкий флот тоже пострадал от бури, причём, как стало известно позднее, пострадал в значительно большей степени, что Севастопольский.
Впрочем, Потёмкин уже был в строю. Злопыхатели, которые любят говорить о его хандре, о его слабости, намеренно умалчивают о том, что Светлейший Князь был очень серьёзно болен. Болезнь, которая была получена в Крыму и чуть не свела его в могилу, которая постоянно именуется в письмах лихорадкой, сильно мучила его. Кое-кто дописался до того, что стал оправдывать Наполеона за поражение в Бородинском сражении тем, что у того был в тот день насморк, а при насморке сильном, мол, человеку трудно соображать. А здесь болезнь, изо дня в день ухудшающая состояние… Какое нужно иметь мужество, какую волю, чтобы преодолевая физические страдания, сохранять силу духу! Ведь Потёмкин путём титанических усилий благоустроил юг России, создал флот, построил верфи, города. И теперь он же возглавил защиту этого края. Распоряжения его, как свидетельствуют документы, были строги, точны и грамотны. К тому же пришли обнадёживающие сообщения о флоте, которыми он тут же поделился с Суворовым.
26 сентября он писал: «Флот наш, выдержавши наижесточайшую бурю, какой не помнят самые старые мореходы, собирается в гавани Севастопольской. Корабль «Святой Павел» и фрегаты: «Св. Андрей», «Легкий», «Победа», «Перун» и «Стрела» уже там. Корабль «Слава Екатерины» с одним фрегатом показался в виду той гавани, и только не достаёт корабля «Марии Магдалины» и одного фрегата, но и о тех есть слух, что они близ берегов. И так теперь остаётся употребить старание о скорейшей починке флота, дабы к будущей кампании был оный в состоянии выйти в море».
В те дни Потёмкин направил различным адресатам десятки писем и распоряжений, которые лучше всего показывают его сильную волю, способность побороть отчаяние и держать в руках нити управления огромным хозяйством, находившимся в его ведении. Приведём лишь некоторые из тех писем.
29 сентября 1787 года Григорий Александрович писал Мордвинову: «Подтверждаю Вашему Превосходительству о снабжении порта Севастопольского всеми нужными для вооружения флота припасами и материалами, особливо ж мачтами, дабы ничто не могло препятствовать скорейшему приведению в исправность повреждённых кораблей».
       Ге¬нерал-аншефу Каховскому указывал: «Вашему Превосхо¬дительству предписываю войска команды вашей так рас¬положить, чтобы в случае стремления неприятеля собира¬лись они в один пункт, тогда и атаковать его можно будет всеми силами, но малыми частями не отваживаться с ним сражаться, где он будет силён, и не давать себя по частям истреблять. Ениколь может держаться, а вам избрать такое положение, из которого бы всюду могли вы собираться по востребованию обстоятельств. Перекоп заслуживает внимание, там могут храниться все нужные запасы...»
30 сентября неприятельский флот приблизился к бере¬гу Кинбурнской косы и начал бомбардировку крепости, которую продолжал до позднего вечера и возобновил с осо¬бой силой ранним утром. Одновременно, не прекращая ог¬ня, турецкие суда стали подходить к оконечности косы и высаживать десант.
Кинбурнское сражение во многих исторических и до¬кументально-художественных произведениях описано до¬статочно полно. Остановимся лишь на некоторых его мо¬ментах, кстати, проливающих свет и на решения Потемки¬на, касавшиеся Крыма и вызывавшие в то время пересуды.
Известна реакция Суворова на высадку десанта. Он за¬претил трогать турок и, мало того, отправился в церковь на молебен, словно происходящее на Кинбурнской косе его не касалось. Почему же Суворов не уничтожил десант сра¬зу, в момент его высадки, – ведь это же значительно легче и проще. Ответ можно найти, проанализировав предшест¬вовавшие вражеской высадке события. Планы турок всем были известны. Враг собирался атаковать крепость и искал наиболее уязвимые места. С этой целью он уже предпри¬нял несколько безуспешных вылазок. Легко могли отбить суворовские чудо-богатыри и атаку, предпринятую 1 октября, в самом её начале. Но стало бы это окончательной по¬бедой? Нет. Враг продолжал бы попытки и дальше. Суво¬ров понял, что такие попытки можно прекратить один раз и навсегда, перемолов живую силу врага в генеральном сражении. Потому-то и решил он дать высадиться всему десанту, чтобы затем полностью его уничтожить.
Кстати, то же самое Григорий Александрович Потём¬кин хотел сделать и в Крыму: пустить туда турок, чтобы за¬тем в полевых сражениях истребить живую силу, чем и по¬дорвать боевую мощь Османской империи. Безусловно, подобные действия очень рискованны, и Императрица не позволила Потёмкину рисковать Крымом. Суворов же в отношении Кинбурна решил взять всю полноту ответственности на себя. Конечно, Кинбурнская коса — это не Крымский полуостров. И всё же значение крепости, которую хотели захватить турки, было велико.
В тот памятный день 1 октября, когда весь вражеский десант высадился и изготовился к бою, турки, казалось, были близки к успеху – ведь их было 5300 человек, а это троекратное превосходство.
Суворов начал сражение атакой турецких полевых ук¬реплений – так называемых ложементов. Схватка шла с переменным успехом. Приближаясь к крепости, турки по¬падали под огонь русских орудий, установленных на басти¬онах. При поддержке орудий русские переходили в контра¬таки, гнали неприятеля, удаляясь от своих батарей, и попа¬дали под сильный огонь турецких корабельных орудий. И вдруг неожиданно семнадцать вражеских судов, обстрели¬вавших войска Суворова, бросили свои позиции и стали спешно отходить от косы. Что же произошло?
Примерно в 18.00 галера «Десна», под командованием отваж¬ного лейтенанта Джулиано Ломбардом, двинулась на противника без единого выст¬рела, поражая бесстрашием. Это уже потом стало известно, что турки приняли ее за брандер – судно, начиненное горю¬чими веществами и предназначенное для сожжения кораблей врага, расположенных сосредоточенно. Впоследствии за по¬стыдное бегство от русской галеры командовавший турецким флотом Гассан-бей был сослан в Синоп, где казнён по приказу капитана-паши. Рейд Ломбарда значительно облегчил по-ложение русских батальонов, но до победы было ещё далеко. Турки сражались с ожесточением. Еще более усилилось их сопротивление, когда корабли отошли от косы, бросив на произвол судьбы десант. Суворов, дважды раненный, не по¬кидал поля боя, воодушевляя солдат личным мужеством.
К исходу дня враг был выбит из всех пятнадцати ложе¬ментов, возведённых на оконечности Кинбурнской косы. Из 5300 неприятельских воинов чудом спаслись на шлюп¬ках не более 300 человек, остальные погибли в бою или утонули. Трофеями русских стали четырнадцать знамён, много стрелкового и холодного оружия.
В войсках Суворова в том сраже¬нии погибли в бою и умерли от ран 136 человек, лёгкие ра¬нения получили 14 обер-офицеров и 283 солдата.
Узнав о Кинбурнской победе, Екатерина II писала По¬тёмкину: «Старик поставил нас на колени, но жаль, что его ранили...».
Это письмо заслуживает внимание. Оно свидетельствует о несомненном знании Императрицей военного дела и обстановки на театре военных действий. 13 октября 1787 года она писала Потёмкину:
«Друг мой Князь Григорий Александрович! Вчерашний день к вечеру привёз ко мне подполковник Боур твои письмо от 8 октября из Елизаветграда, из коих я усмотрела жаркое и отчаянное дело, от турков предпринятое на Кинбурн. Слава Богу, что оно обратилось для нас так благополучно усердием и храбростию Александра Васильевича Суворова и ему подчинённых войск. Сожалею весьма, что он и храбрый Генерал-Майор Рек ранены. Я сему ещё бы больше радовалась, но признаюсь, что несказанно обеспокоивает твоя продолжительная болезнь и частые и сильные пароксизмы. Завтра, однако, назначила быть благодарственному молебствию за одержанную первую победу. Важность сего дела в нынешнее время довольно понимательна, но думаю, что ту сторону (а сие думаю про себя) не можно почитать за обезпеченную, дондеже Очаков не будет в наших руках. Гарнизон крепости теперь, кажется, противу прежнего поуменьшился; хорошо бы было, естьли б остаточный разбежался, как Хотинский и иные турецкие в прошедшую войну, чего я от сердца желаю.
Я удивляюсь тебе, как ты в болезни переехал и ещё намерен предпринимать путь в Херсон и Кинбурн. Для Бога, береги своё здоровье: ты сам знаешь, сколько оно мне нужно. Дай Боже, чтоб вооружение на Лимане имело бы полный успех, и чтоб все корабельные и эскадренные командиры столько отличились, как командир галеры «Десна». Что ты мало хлеба сыскал в Польше, о том сожалительно. Сказывают, будто в Молдавии много хлеба, не прийдёт ли войско туда вести ради пропитания?
Буде французы, кои вели атаку под Кинбурном, с турками были на берегу, то, вероятно, что убиты. Буде из французов попадёт кто в полон, то прошу прямо отправить к Кашкину в Сибирь, в северную, дабы у них отбить охоту ездить учить и наставлять турков.
Я рассудила написать к Генералу Суворову письмо, которое здесь прилагаю, и естьли находишь, что сие письмо его и войски тамошние обрадует и неизлишно, то прошу оное переслать по надписи. Также приказала я послать к тебе для Генерала Река крест Егорьевский третьей степени. Ещё посылаю к тебе шесть егорьевских крестов, дабы розданы были достойнейшим. Всему войску в деле бывшему жалую по рублю на нижние чины и по два – на унтер-офицеров. Ещё получишь несколько медалей на егорьевских лентах для рядовых, хваленных Суворовым. Ему же самому думаю дать либо деньги – тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лучше не придумаешь или с первым курьером ко мне своё мнение не напишешь, чего прошу, однако, чтоб ты учинил всякий раз, когда увидишь, что польза дел того требует…
Прощай, мой друг. Который день я от тебя имею курьера, тот день я поспокойнее, а в прочие дни в уме и помышлении всё одно нетерпение знать, что у вас делается и каков ты.
Прощай, Бог с тобою.
Октября 16, 1787.
Пришло мне было на ум, не послать ли к Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация та, что старее его Князь Юрья Дол(горуков), Каменский, Меллер и другие – не имеют. Егорья Большого (креста) – ещё более консидерации меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси воинству советодатель мой добросовестный».
Мы видим неподдельную заботу о здоровье князя Потёмкина, искреннее беспокойство за него, видим, какую радость приносят письма от него. Императрица очень деликатно говорит о планах дальнейших боевых действий, не торопит с предприятием на Очаков, хотя и не скрывает, что желательно для неё было бы покорение сей крепости. Весьма показательно и то, что она, Государыня, не считает возможным, нарушая субординацию, обращаться к подчинённым Потёмкина через голову – письмо Суворову, уже написанное ею, направляет князю на его решение – передавать или не передавать. В письме этом к Александру Васильевичу были такие строки: «Чувствительны Нам раны Ваши». Екатерина воздавала хвалу победителю турок при Кинбурне.
Что касается ордена, то существовал порядок, при котором чины и высшие награды, такие как Орден Святого Андрея Первозванного, вручались в соответствии со старшинством в службе и в выслуге в чинах, в данном случае, в генеральских. Все перечисленные в письме генералы получили этот чин раньше Суворова и имели большую выслугу, поскольку, как известно, Александр Васильевич не был записан в службу с рождения, как это делалось в царствование предшественников Екатерины.
Но Потёмкин ухватился за мысль, которую высказала Государыня. В письме от 22 октября он снова напомнил о подвиге Суворова: «Будучи в Кинбурне, мог я видеть, сколько неприятельское усилие было отчаянно и сколь потому победа сия важна. Александр Васильевич единственным своим присутствием причиною успеха. Мы потеряли 200 человек убитыми и помершими от ран до сего времени, а раненых у нас за 600, и много побито и ранено лошадей».
1 ноября он снова пишет о Суворове, причём, уже подробно рассказывает о его подвиге. Письмо удивительно. Оно свидетельствует также и о несомненных литературных способностях Потёмкина, умевшего даже деловой бумаге придать приличествующий вид, возвысив её над сухим и казённым формуляром.
Светлейший Князь напомнил о размышлениях Императрицы и высказал свои предложения: «Изволите, Матушка, писать, как бы я думал пристойно наградить Александра Васильевича. Прежде, нежели донесу свою мысль, опишу подробно его подвиг. Назначив его командиром Херсонской части, не мог я требовать от его степени быть в место главного корпуса в Херсоне – на передовом пункте. Но он после атаки от флота турецкого наших двух судов, ожидая покушения на Кинбурн, переселился совсем туда, и ещё до прибытия 22-х эскадронов конницы и 5 полков донских он тамо выдерживал в разные времена и почасту стрельбу и бомбардирование, отвращал покушение десантов на наш берег. А как скоро прибудут полки, то долженствовало допустить неприятеля высадить войски; и сие положено было, что пришли помянутые полки, то он, приближа их к Кинбурну, за двое сутки спрятал в укреплении людей и в окружности запретил показываться. Неприятель возомнил, что в Кинбурне людей или нет, или мало, подошёл на близкую дистанцию всеми судами и открыл сильную канонаду и бомбардирование. Чрез полторы сутки он всё сие выдержал, не отвечая ни из одной пушки, дал неприятелю высаживать войска и делать ретраншементы. А как они уже вышли все на наш берег и повели первый удар на крепость, тут первый был из крепости выстрел, и то уже картечный. Приказал генералу Реку атаковать, который из нескольких укреплений их выгнал, был ранен в ногу. Остался он (Суворов – Н.Ш.) один. Семь раз наших прогоняли. Три раза подкрепляли от нас новыми. Настала ночь. На тесноте места спёрлось множество конницы и пехоты, и, смешавшись с неприятелем, сделали кучу, которую уже трудно было в строй привести. Он своим постоянным присутствием в первых всегда рядах удерживал людей на месте. Солдаты сами повторяли бегущим: «Куда вы? Генерал впереди!». Сими словами обращены назад. Ранен будучи пулею и получа картечную контузию, не оставил своего места. Наконец, опроверг неприятеля, и наши так остервенились, что по сказкам турок, греков и протчих выходцев из Очакова единогласно показывают, что было более 5 тысяч, а спаслись до осьмисот, из которых все почти переранены, а больше половины умерло, возвратясь. Такого числа у турок никогда не побивали. Истребление самых лутчих воинов произвело следствие, что их многочисленный флот ушёл, лишь показался наш на Лимане. Кто, Матушка, может иметь такую львиную храбрость. Генерал Аншеф, получивший все отличия, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностью, как двадцатипятилетний, которому ещё надобно сделать свою репутацию. Сия важная победа отвратила от нас те худые следствия, какие бы могли быть, естли б нам была неудача удержать Кинбурн.
 Всё описав, я ожидаю правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил отличность?! Я не хочу делать сравнения, дабы исчислением имён не унизить достоинство Св(ятого) Андрея: сколько таких, в коих нет ни веры, ни верности. И сколько таких, в коих ни службы, ни храбрости. Награждение орденом достойного – ордену честь. Я начинаю с себя – отдайте ему мой. Но, естли Вы отлагаете до будущего случая ему пожаловать, который, конечно, не замедлит оказать, то теперь, что ни есть пожалуйте. Он отозвался предварительно, что ни денег, ни деревень не желает и почтёт таким награждением себя обиженным. Гвардии подполк(овником) (в Преобр(аженском) по штату три) или Генер(ал)-Адъю(тантом) – то или другое с прибавлением бриллиантовой шпаги богато убранной, ибо обыкновенную он имеет. Важность его службы мне близко видна. Вы уверены, Матушка, что я непристрастен в одобрениях, хотя бы то друг или злодей мне был. Сердце моё не носит пятна зависти и мщения».
Это письмо, несомненно, является лучшим из описаний подвига Александра Васильевича Суворова. Комментируя его, Вячеслав Сергеевич Лопатин указывает, что оно до недавнего времени не было известно биографам, которые бездумно повторяли глупые сплетни о будто бы имевшей место зависти Потёмкина к Суворову. Он же приводит в комментариях и ещё один неведомый историкам документ – Ордер Потёмкина Суворову от 22.10.1787 года: «Ваше Превосходительство совершенным поражением и истреблением турков, дерзнувших на Кинбурн, умножа заслуги Ваши перед Монархинею и Отечеством, подтвердили справедливость тех заключений, которые всегда имела Россия о военных Ваших достоинствах. Ваше бдение и неустрашимость, споспешествуемые храбростию сотрудников Ваших, доставили нам сию сколь славную, столь и неприятелю чувствительную победу…».
И Императрица приняла решение – Александр Васильевич Суворов был награждён поистине царской наградой – Орденом Святого Андрея Первозванного. Что же касается чина лейб-гвадии подполковника Преображенского полка, в котором сама Императрица была полковником, а подполковников по штату полагалось всего три, то и этот чин позднее был испрошен Потёмкиным для своего боевого друга и неоценимого подчинённого.   
По-разному историки и биографы описывали взаимо¬отношения Суворова и Потёмкина, и чаще всего при этом забывали привести отзывы самого Александра Васильеви¬ча о Светлейшем Князе или хотя бы его письма к нему. Су¬воров знал, что именно Потёмкин добился для него выс-шей награды России, а потому писал искренне, с чувством глубокой благодарности: «Светлейший князь! мой отец, вы то могли один совершить: великая душа вашей светлости освещает мне путь к вящей императорской службе».
В ноябре 1787 года Потёмкин приехал из Елизаветграда в Херсон, где провёл смотр галерного флота, сооруже¬ние которого было в тот период одной из главнейших его забот. Пожелал он побывать и в Кинбурне на месте знаме¬нитой победы. Долго стоял на берегу косы, затем приказал подать шлюпку и отправился на рекогносцировку Очакова. Из крепости открыли сильный огонь. Ядра падали в воду совсем близко, иногда долетали даже пули, но Потёмкин с хладнокровием, столь присущим ему в минуты опасности, так знакомым тем, кто воевал рядом с ним в минувшую турецкую войну, продолжал осматривать бастионы, продумывая план овладения этой крепостью.
В Кинбурн вернулся в задумчивости. Разговаривая с офицерами, заметил:
– Турки, наверное, в будущую кампанию придут в лиман для отмщения вам за вашу отважность и за причинённые беспокойства; но я надеюсь на вас всех…
Простые, ясные слова, доверие, выраженное в спокойном разговоре… Таким вот был Потёмкин – доступным для настоящих воинов, но недоступным для пыжащихся от важности вельмож.
А  между тем из Петербурга торопили. Кабинетные «знатоки» военного дела пытались требовать немедленного штурма Очакова, ибо издалека казалось, что мощь Османской империи уже подорвана одним победоносным сражением. Кинбурнская победа действительно была блистательной и имела важное значение. Она заставила турок отказаться от наступательных планов. Османский флот отплыл в Варну, не решившись на продолжения действий в лимане. Поредевший гарнизон Очакова затворился в крепости и с ужасом ожидал штурма. Но он был ещё достаточно сильным и опирался на возведённые французскими инженерами укрепления.
Ещё 9 октября Потёмкин изложил в письме к Суворову своё мнение по поводу штурма Очакова: «В настоящем положении считаю я излишним покушение на Очаков без совершенного обнадёжения об успехе; и потеря людей, и ободрение неприятеля – могут быть следствием дерзновенного предприятия. Поручаю особенному Вашему попечению сбережение людей, надеюсь я, что Ваше Превосходительство, будучи руководствуемы благоразумием и предосторожностью, не поступите ни на какую неизвестность».
О том же Светлейший Князь писал и к Императрице, убеждая её в преждевременности такого действия: «Матушка Всемилостивейшая Государыня! Кому больше на сердце Очаков, как мне. Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. Не стало бы за доброй волей моей, естли бы я видел возможность. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может, и к ней столь много приуготовлений. Теперь уже в Херсоне учат минёров, как делать мины. Также и протчему. До ста тысяч потребно фашин и много надобно габионов. Вам известно, что лесу нету поблизости, я уже наделал в лесах моих польских, откуда повезут к месту. То же и протчие потребности приказал отпускать. Упомянутые в письме габионы это конструкции в виде больших ящиков. Такие ящики заполняли камнями и галькой. Их было удобно ис¬пользовать для укрепления позиций осадных батарей.
Далее Потёмкин писал:
«Я возвращаюсь на Очаков. Сие место нам нужно, конечно, взять, и для того должны мы употребить все способы верные для достижения сего предмета. Сей город не был разорён в прошлую войну. В мирное же время турки укрепляли его. Вы изволите помнить, что я в плане моём наступательном по таковой их тут готовности не полагал его брать прежде других мест, где они слабее. Естли бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте, Государыня, уверены, что я не замешкаюсь минутою, но сохранение людей столь драгоценных обязывает итить верными шагами и не делать сумнительной попытки, где может случиться, что потеряв несколько тысяч, пойдём не взявши и расстроимся так, что уменьша старых солдат, будем слабы на будущую кампанию. Полевое дело с турками можно назвать игрушкою, но в городах и местах тесных дела с ними кровопролитны. Она же, потеряв баталию, и так города оставляют».
Осмотрев оборонительные сооружения на Кинбурнской косе, Потёмкин приказал Суворову немедля заняться их совершенствованием. Он понимал, что турки не оставят попыток захватить Кинбурн, ведь через Кинбурн, Пристань Глубокую, Херсон и Николаев пролегало желанное им направление на Перекоп и Крым по сухому пути. Следующая кампания обещала быть жаркой.

                «Блокфорт бой выиграл»

 Зимние месяцы 1788 года прошли относительно спокойно. Стороны готовились к новой кампании.
На международную обстановку в начале 1788 года ока¬зывало значительное влияние то, что австрийцы сосредо¬точили наконец на западной границе Османской империи 120-тысячную армию. Эта армия, которую возглавил сам император Иосиф II, расположилась в Венгрии.
Начиная войну с Россией, турецкий султан надеялся, что договор останется на бумаге, и Австрия не поддержит свою союзницу. В том же пытались убедить его и англий¬ские дипломаты, которым очень хотелось, чтобы война все-таки грянула. Они и в начале 1788 года, боясь, что Порта пойдёт на мир, продолжали убеждать в том, что сосредо¬точение австрийских сил не более чем демонстрация, и Ио¬сиф II не развяжет военных действий. Даже ультиматум Австрии, в котором Порте предлагалось немедленно разо¬ружиться и выполнить все требования, предъявленные к ней Россией, был сочтён обычным устрашением. Когда же сомнений в решительности Австрии не осталось, за пре¬кращение войны стали выступать сами западные страны — то есть те силы, которые ещё недавно к ней подстрекали. И Англия и Франция действовали заодно, прекратив взаим¬ные раздоры. Они стремились сохранить Османскую им¬перию в прежних границах, не дать ослабить её, сохранить как кнут и для России, и для народов Кавказа, и для бал¬канских государств, стонавших под её игом.
Но они не учли, что турецкого султана, ими же под¬готовленного к войне и ими же убеждённого, что с рус¬скими надо сражаться до победного конца, к миру скло¬нить нелегко. Миротворчество осложнено было ещё и тем, что султан не ведал об истинном положении дел на теат¬ре военных действий. От него скрыли даже крупное по¬ражение турок на Кинбурнской косе. В официальных донесениях верховного визиря и других сераскиров и па¬шей не было ни слова правды. Трескотня о победах, ко¬торых не было вовсе, содержалась и в реляциях, и в лжи¬вых периодических изданиях Запада. Императрица Ека¬терина II по этому поводу писала своему постоянному корреспонденту в Германии доктору Циммерману: «Странно видеть ничтожные уловки, употребляемые против нас завистниками. Каждый почтовый день они сообщают немалые события, дают деньги газетчикам и заставляют бить наши войска на бумаге дважды в неделю. То же самое было и в прошедшую войну; происшествия и особливо мир уличили лжецов и доказали, кто был бит. Если вам скажут, что турки взяли Кинбурн, что они под¬ступили к Таганрогу и Азову, что истребили флот Севас¬топольский, – не верьте ни одному слову. Правда, этот флот потерпел от бури во время равноденствия, даже ли¬шился корабля и фрегата, зато турки, в то же время, потерпели гораздо более, нежели вдвое. Впрочем, на твер¬дой земле мы не потеряли ни одного вершка».
То, что во время бури турки лишились четырех линейных кораблей и двух фрегатов, лучшим образом опровергает измышления о том, что русский флот был построен Потёмкиным наспех. Русские корабли ока-зались более прочными и добротными. Они лучше пере¬несли бурю, которая в равной степени обрушилась и на них и на турецкие корабли. Турки потеряли немало кораблей во время боёв в лимане, у берегов Кинбурнской косы, у русских же бое¬вых потерь в кораблях вообще не было.
Впрочем, всякое историческое событие всегда кому-то выгодно фальсифицировать, а уж лжецов и выдумщиков всех мастей находится в достатке. Фальсификация собы¬тий двухсотлетней давности продолжается и поныне, с по¬мощью репринтного тиражирования лживых произведе¬ний некоего польского русофоба К. Валишевского, кото¬рого иные издатели мнят историком, а иные, зная направ¬ленность его книг, просто берут в союзники, чтобы чужи¬ми руками оклеветать Россию. Не будем глубоко анализиро¬вать опусы лжеца. Приведём лишь один, касаю¬щийся темы нашего повествования, пример того, как Валишевский перевернул события, передернул факты и по¬пытался убедить читателей, что в русско-турецкой войне 1787—1791 годов побеждала не Россия, а Турция.
В книге «Роман одной Императрицы» этот злобствую¬щий русофоб фальсификатор писал: «Во время второй турецкой вой¬ны (1787—1791. — Н.Ш.), так мало похожей на первую (1768—1774. — Н.Ш.), казалось, что звезда Екатерины на¬долго померкла. Неудачи следуют одна за другой. Она отка¬зывается в них сознаться. Она как бы не знает и требует, что¬бы весь свет тоже не знал о поражениях ее армии и ее полко¬водца, который — увы! — уже не Румянцев, а Потёмкин. Но стоило только туркам в свою очередь испытать хотя бы ма¬лейшие неудачи (например, в октябре 1787 г. под стенами Кинбурна), как она тотчас же приказывает служить благо¬дарственные молебны, палить в знак радости из пушек и трубить по всей Европе о славных победах русской армии».
Собрав всю желчь в один абзац, Валишевский сразу попытался олклеветать и Императрицу Российскую Екатерину II, и Григория Александровича Потёмкина, и Александра Васильевича Суворова. Екатерина II, по его словам, лгу¬нья, Потёмкин — не полководец. Заодно Валишевский «украл» и все блестящие победы Суворова в той войне, хо¬тя, как известно, она ими была особенно богата. Вспом¬ним, что, кроме Кинбурна, были Фокшаны, Рымник, Из¬маил... Кстати, с 1787 по 1791 год русская армия не потер¬пела ни единого поражения — ни единого. А ведь эту ложь Валишевского покупают и читают люди, которые ещё не окончательно отучились верить печатному слову.
Издательства, тиражирующие ложь, очень в том помо¬гают... Ведь с пошлой приправой лжи об интимных делах Российской Императрицы, к которой, извините за гру¬бость, с таким вожделением под одеяло заглядывали Валишевский и его издатели, приглашая заглянуть и наиболее всеядных читателей, – с этой приправой заодно сводится на нет в умах непросвещенных читателей правда о славных победах русского оружия, о величайших русских полко¬водцах, военных гениях России Суворове и Потёмкине. Валишевский утверждал, что были одни поражения. Но в ходе второй турецкой войны русские били агрессора при Кинбурне, Очакове, Галаце, Максименах, Фокшанах, Рымнике, Гаджибее, Аккермане, Бендерах, Тульче, Исакче, Килии, Измаиле, Мачине. Добавим к этому блестящую победу Ушакова при Калиакрии и другие, не менее слав¬ные, совершенные на море, — и мы получим далеко не полный перечень всех военных успехов России.
Неужели не знал Валишевский об этих победах? Не¬ужели не знал о славе Суворова, разнёсшейся по Европе и всему миру в годы той войны?
Одним словом, мы можем предположить, что Вали¬шевский либо абсолютный профан в истории, либо злоб¬ный фальсификатор. А скорее всего, он и то и другое.
Кстати, Григорий Александрович Потёмкин, о котором с таким небрежением отзывался Валишевский, не потерпел, как и Суворов, ни единого поражения за всё своё боевое поприще. Впрочем, чего ожидать от иноземца Валишевского? Он враг, враг бесчестный, а потому просто не может не лгать. Но как быть с теми, кто добросовестно списывает у него все хулительные выпады в адрес Отечест¬ва? Возьмём, к примеру, уже упоминавшийся нами роман М.Т. Петрова «Румянцев-Задунайский». Сравним то, что написано Петровым о Кинбурне, с тем, что писал о том же Валишевский.
У доморощенного фальсификатора читаем: «Хотя сражение у Кинбурна не имело решающего значения, хотя со стороны противника действовало всего лишь до шести ты¬сяч человек и их нападение носило характер обычного поиска, Екатерина забила во все колокола. Она приказала служить благодарственные молебны, палить в знак радости из пушек (выделено мной. — Н.Ш.). В столицы европейских государств полетели письма, депеши. Шумиха началась такая, словно произошло второе Кагульское сражение. Вскоре, однако, фортуна снова изменила русским».
Но когда же это «снова»? И когда она изменяла рань¬ше? Вспомним, как у Валишевского: «...она тотчас же при¬казывает служить благодарственные молебны, палить в знак радости из пушек (выделено мной. — Н.Ш.) и трубить по всей Европе о славных победах русской армии. Подума¬ешь, что под Кинбурном было повторение Чесменской по¬беды».
Всё почти слово в слово, разве только вместо Чесмы — Кагул. Зачем же писатель, судя по фамилии, русский, уни¬жает Суворова? Зачем повторяет ложь о каких-то неведо¬мых неудачах русских, от которых, якобы, отвернулась фор¬туна?
Нет, фортуна не отворачивалась, поскольку она не мо¬жет отвернуться от тех, кто делами своими умножает славу Отечества. Эту славу в 1788 году суждено было приумно¬жить Григорию Александровичу Потёмкину.
К 18 марта Екатеринославская армия насчитывала 82 464 человека. Порта же к тому времени собрала свыше 300 тысяч воинов, причём большую часть сил планировалось направить против Екатеринославской армии. Враг замышлял нанести главный удар на Кинбурн и Херсон, овладев которыми, посадить у Очакова десант на корабли и пере¬везти его в Крым. Согласно этому плану верховный визирь Юсуф-паша, имея 150 тысяч человек, двинулся к Белграду, а 30-тысячный корпус Ибрагима-паши направился в Вала¬хию. Бывший крымский хан Шабаз-Гирей с 60 тысячами воинов расположился у Измаила, чтобы иметь возмож¬ность оказать помощь гарнизонам Очакова, Бендер и Хотина. Одновременно Гассан-паша с флотом устремился к Днепровско-Бугскому лиману.
В этих сложных условиях Потёмкину предстояло вы¬брать наиболее целесообразный способ противодействия многочисленному противнику. Зачастую Очаковская опе¬рация в нашей литературе, в том числе и дореволюцион¬ной, освещалась предвзято. Многие «исследователи» по-вторяли миф о якобы имевшей место нераспорядительно¬сти главнокомандующего, совершенно не учитывая обста¬новку, складывавшуюся весной 1788 года на театре воен¬ных действий.
Обвиняя Потёмкина в том, что он слишком долго дви¬гался со своей Екатеринославской армией к Очакову, чтобы осадить его, историки не учитывали немаловажную деталь. Дело в том, что 60 вражеских судов направлялись к Днепровско-Бугскому лиману, чтобы атаковать и захватить Кинбурн, Глубокую Пристань и Херсон, разрушить главные базы русского флота в лимане. Именно поэтому Потёмкин не спешил удаляться от Херсона, чтобы своевременно при¬нять меры для защиты важных опорных пунктов.
Он понимал, что потеря основных баз тут же скажется на общей обстановке. Нельзя будет осаждать Очаков, имея в тылу крупные силы врага, захватившие выгодные пунк¬ты. Пострадал бы и флот. Рассчитывать же на победу в вой¬не с Портой можно было лишь при наличии как сильных сухопутных, так и могучих военно-морских сил. Дальней¬шие события полностью подтвердили предположения По¬тёмкина.
К концу мая под Очаковом сосредоточились крупные морские силы Порты: 13 линейных кораблей, 15 фрегатов, 47 галер и множество мелких судов. Они приготовились к бою и ждали лишь распоряжения капитана-паши. Однако первый выстрел новой кампании 1788 года был произведен русскими военными моряками.
26 мая капитан 2-го ранга Иван Сакен прибыл в Кинбурн с депешей, адресованной Суворову принцем Нассау-Зигеном, командовавшим в то время гребной флотилией. Речь шла о порядке переправы части войск с Кинбурнской косы на правую сторону лимана для участия в осаде Очакова. Получив от¬вет Суворова, Сакен стал собираться в обратный путь. По лиману уже сновали вражеские суда, и друг Сакена, коман¬дир расположенного в крепости Козловского полка под¬полковник Федор Иванович Марков, посоветовал ему быть осторожнее.
– Моё положение опасно, – отвечал Сакен, – но честь свою спасу. Когда турки атакуют меня двумя судами, я возьму их, с тремя буду сражаться, от четырех не побегу. Но если нападут более, тогда прощай, Федор Иванович,
мы уже более не свидимся.
Дубель-шлюпка Сакена имела на вооружении 7 не¬больших орудий, экипаж её насчитывал 52 человека. Едва она отошла от берега, как на неё кинулось сразу 13 непри¬ятельских галер. Каждая из них имела по 20 орудий. Рус¬ские моряки повредили огнем 2 турецких судна, но оставшиеся 11 настигли шлюпку, получившую повреждения и потерявшую ход. Видя, что уйти не удастся, Сакен прика¬зал спустить на воду небольшой ялик, посадил в него 9 ма¬тросов и отправил их с пакетом Суворова к Нассау-Зигену. На словах велел передать, что ни он, ни его судно в руках неприятельских не будут.
Дубель-шлюпка своим огнём прикрыла отход ялика, а когда турецкие галеры приблизились к ней, Сакен объявил:
– Ребята, мы тонем, старайся каждый о своем спасе¬нии. Я вам это позволяю и приказываю. А я уж сам о себе подумаю.
Матросы попрыгали в воду, чтобы вплавь добраться до берега. На борту остались лишь сам Сакен, молодой офи¬цер и пушкарь.
       – Спасайся вплавь, – сказал Сакен офицеру.
       – Я дожидаюсь вас, – возразил тот. – Я привык сле¬довать вашему примеру.
      – Спешите, настает последняя минута, – повторил Сакен и столкнул офицера за борт.
Затем он взял из рук пушкаря зажжённый фитиль, ве¬лел отважному моряку покинуть шлюпку и, когда четыре вражеские талеры с разных сторон подошли к израненно¬му суденышку, прыгнул в пороховой погреб. Прогремел взрыв, и на поверхности лимана остались лишь обломки одного русского и четырех турецких судов.
После того случая, даже располагая численным пре¬восходством, турки никогда не решались на абордажные бои. Потёмкин писал Императрице: «Геройская смерть Сакена показала туркам, каких они имеют неприятелей».
Екатерина II высоко оценила подвиг отважного офи¬цера: «Мужественный поступок... Сакена заставляет о нём много сожалеть. Я отцу его намерена дать мызу без платежа аренды, а братьев его приказала отыскать, чтобы узнать, какие им можно будет оказать милости». Умела российская Императрица отмечать героев.
В ночь на 7 июня 1788 года враг наконец решился на¬чать операцию в Днепровско-Бугском лимане. Отряд из четырех линейных кораблей, шести фрегатов и 53 галер двинулся вверх по лиману. Его встретили русская парусная эскадра и гребная флотилия. Неприятель был разбит и по¬терял три корабля. Остальные укрылись под Очаковом.
За этим боем внимательно наблюдал Александр Васи¬льевич Суворов. Заметив, сколь близко проходит от берега Кинбурнской косы фарватер, он задумал операцию по полному уничтожению неприятельского флота. Будучи уверен, что враг в ближайшее время повторит попытки ата¬ковать русские корабли, он разместил на берегу косы две сильные артиллерийские батареи, тщательно их замаски¬ровав. Потемкин этот замысел одобрил и даже выделил дополнительно несколько мощных орудий, дабы Суворов не ослаблял крепость и не забирал оттуда много артиллерии.
       В ночь на 16 июня турецкий флот снова двинулся в лиман. Русские уже приготовились к отражению атаки и, об¬наружив врага, первыми ударили по нему. Не ожидая это¬го, турки растерялись, к тому же на мелководье большим их кораблям было сложно маневрировать. После первых же метких русских залпов на вражеских судах началась па¬ника. В результате на мель сели адмиральский и 64-пушечный корабли, остальные обратились в бегство. Гассан-паша, желая удержать экипажи небольших судов от ретира¬ды, приказал палить по ним из пушек, но и это не помогло. Сам он едва не оказался в плену. Бой продолжался весь день, а ночью Гассан-паша решил увести свой флот к Оча¬кову. Тогда-то на пути турок и встала русская береговая ар¬тиллерия, своевременно замаскированная на косе Суворо¬вым. Семь больших кораблей пошли ко дну. Команды их насчитывали 1,5 тысячи человек, на вооружении находи¬лось 130 орудий.
На следующий день после ночного артиллерийского боя гребная флотилия атаковала и сожгла остатки кораб¬лей противника. Разгром в лимане подорвал боевой дух ту¬рок, господству их на море был положен конец.
Теперь уже Потёмкин более не медлил и повёл армию к Очакову. Что же касается его неторопливости, имевшей место до победы в лимане, то объяснял он ее непогодой и дождями, в результате которых поднялся уровень воды в реках, и заранее избранные пункты переправ оказались непригодными. Лишь в одном письме он пролил свет на истинную причину: «Я бы был уже за Бугом, но нужно до¬жидаться от Херсона от Поль Жонеса уведомления». Джон Поль Джонс (так именуется он в исторической ли¬тературе), национальный герой США, предводитель фло¬та конгресса во время войны за независимость 1775—1783 годов, шотландец, был приглашен на русскую службу в 1787 году и возглавил парусную эскадру в Днепровско-Бугском лимане.
Потёмкин ждал от него сообщения о действиях турок в лимане. И дождался... Турки предприняли попытку осуще¬ствить свой замысел, но были разбиты. Екатеринославская армия могла теперь не опасаться за свой тыл. Она подошла к Очакову и расположилась на позициях между балками Яси-Игла и Чокур-Оба. Потёмкин провёл тщательную ре¬когносцировку крепости, во время которой приближался на дистанцию не только артиллерийского, но и ружейного огня противника. Очевидцы вспоминали, что был он во время рекогносцировки в своём расшитом золотом мундире, при орденах, словно дразня вражеских стрелков.
Одно из ядер разорвалось поблизости от него. Был убит наповал казак и смертельно ранен генерал Синельни¬ков. Получил контузию и Потёмкин. Она затем стала пред¬метом самой безобразной сплетни, распускаемой о Григо¬рии Александровиче его врагами. Злопыхатели придумали, что образованнейший человек своего времени, светлей¬ший князь, генерал-фельдмаршал, необыкновенный кра¬савец и любимец женщин, Потёмкин страдал ужасной привычкой – при всех, в любом, в том числе и женском, обществе он якобы грыз ногти... Представьте себе мужчи¬ну, страдающего такой привычкой и одновременно обожа¬емого женщинами. Нужно учесть, что обожательницами были не так называемые нынешние «телки», любимицы псевдорусских «князей из грязи», которым, быть может, это и по вкусу, а представи¬тельницы лучших домов и дворянских родов России.
Однако обратимся к письму Екатерины II, написанно¬му 14 августа, то есть спустя полтора месяца после злопо¬лучной рекогносцировки. Императрица упрекала Потём¬кина за небрежение к опасности, упоминала и о так назы¬ваемой «дурной привычке»: «Беспокоит меня твоя ногтое¬да, о которой ты меня извещаешь письмом от 6 августа по¬сле трехнедельного молчания; мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был бли¬зок к тебе, когда он рану получил; не тем ли ядром и тебе зацепило пальцы?»
После контузии Потёмкин часто подносил болевшие пальцы к губам, но не выгрызал ногти, а просто дул на них, что вошло в привычку. На эти бо¬ли он и пожаловался Императрице. Не хвастался же он пе¬ред ней, в самом деле, тем, что грызет ногти! Чего только не напридумывали о князе... Бездельники, которых он не выносил, не могли простить ему презрения к ним и в то же время любви и чуткости, с которыми он относился к солда¬там. Очевидцы вспоминали, что, часто бывая на передовых позициях, Потёмкин говаривал солдатам:
– Слушайте, ребята, приказываю вам однажды и на¬всегда, чтобы вы предо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю.
И «медление» в действиях под Очаковом тоже объясня¬ется желанием сохранить жизни русских воинов, а вовсе не боязнью ответственности. Ответственности Потёмкин не боялся, но это не означает, что он мог пуститься на серьёз¬ное дело, не продумав его деталей.
С первых дней осады Очакова всё делалось им разум¬но, по определенному плану. Желая предотвратить кровопролитие, он ещё 21 июня направил в крепость письмо следующего содержания: «Мы, князь Потёмкин, повелевши истребить эскадру капитан-па¬ши, чрез сие даём знать гарнизону и жителям города Очако¬ва, что ежели они сдадутся от сего времени чрез 24 часа, то позволим мы гарнизону выйти с имением, но без оружия, а жителям оставляя всё их имущество и свободу, так что они останутся спокойны в их домах и в городе, никакого граби¬тельства не будет, и для того прислать от города депутата на эскадру принца Нассау, который Лиманом овладел, дабы утвердить сии договоры. А ежели в показанное время поло¬жительного ответа не будет, то сухопутная армия, тот же день со всею артиллериею от земли, а эскадра от моря окру¬жит и откроет огонь; тогда уже ни женщины, ни старики, ни младенцы пощады ожидать не должны».
Потёмкин всегда старался достигать победы с мини¬мальными потерями, жалея, прежде всего, конечно, рус¬ских солдат, но и стараясь не проливать кровь мирных жи¬телей, ибо, как известно, при бомбардировке ядра не вы¬бирают, кого им поражать.
Увы, Очаков сдаться на милость победителей не поже¬лал. Однако Григорий Александрович не оставлял надежд принудить гарнизон к добровольной капитуляции. К при¬меру, 27 июня он писал Суворову: «Чтобы оказать больше силы наши Очакову, то прикажите расположенные в раз¬ных местах лагеря ваши собрать под Кинбурн, чтобы они были на виду у неприятеля. Конницу всю хотя на двои сут¬ки тоже подвести, взяв меры к прокормлению».
Заметив во время рекогносцировки у берега близ Оча¬кова вражеские суда, Григорий Александрович послал Нассау-Зигену распоряжение немедленно атаковать и сжечь их, дабы не мешали осаде. Об этой операции А.Н. Петров писал: «Для облегчения действий принца Нассау, против которого могла быть направлена большая часть орудий из Очакова и из укрепленного Пашинского замка, князь По¬тёмкин предпринял фальшивую атаку крепости, показы¬вая вид нападения на неё с северо-западной стороны, в то время как принц Нассау будет действовать с юго-восточ¬ной стороны её... В деле 1 июля было истреблено 9 неприятельских судов и 5 взято в плен, вместе со 100 человеками экипажа. У нас убито 24 и ранено 80 человек. В том числе на сухом пути убит только 1 фурлейт. Как велика была потеря турок уби¬тыми и ранеными — неизвестно».
Можно только предположить, что на взорванных ко¬раблях неприятеля практически погибли все, то есть 200 человек.
В исторической литературе немало самых противоре¬чивых данных об Очаковской операции. В чём только не обвиняли Потёмкина. Он же не считал нужным оправды¬ваться и зачастую невольно становился сам причиной сплетен, которые о нём складывались. Все свои планы он держал, как правило, в секрете. Любопытных и назойли¬вых просто дурачил. Те же, не понимая смысла неясных от¬ветов или странных выпадов, всё приписывали либо нерешительности, либо нераспорядительности, либо чему-то другому, для себя выгодному.
Когда австрийский военный агент при Екатеринославской армии принц де-Линь пожелал узнать план действий против Очакова, Потёмкин разыграл целую сцену.
– Ах, Боже мой?! – воскликнул он в ответ на просьбу принца. – В Очакове находится восемнадцать тысяч гарнизона, а у меня столько нет и в армии. Я во всем претер¬певаю недостаток, я несчастнейший человек, если Бог мне не поможет.
— Как? – удивился принц. – А Кинбурнская победа, а отплытие флота? Неужели всё это ни к чему не послужит? Я скакал день и ночь, меня уверили, что вы уже начали осаду!
— Увы, — отвечал Потёмкин. – Дай Бог, чтобы сюда не пришли татары предать всё огню и мечу... Бог спас меня – я никогда того не забуду. Он дозволил собрать все вой¬ска, находившиеся за Бугом. Чудо, что до сих пор удержал за собой столько земли.
       –  Да где же татары? – удивился принц.
        – Везде, – отвечал Потемкин, – в стороне Аккермана стоит сераскир с великим числом турок; двенадцать тысяч неприятелей находится в Бендерах; Днестр охраняем; да шесть тысяч в Хотине...
Об столь любопытном и скорее даже забавном разговоре поведал биограф Потемкина С.Н. Шубинский. Он же заме¬тил: «Во всём этом не было слова правды. Де-Линь, убедив¬шись, что из разговоров с князем нельзя ничего узнать, при¬бегнул к другой хитрости. «Вот, — сказал он, подавая Потем¬кину пакет, – письмо императора, долженствующее слу¬жить планом всей кампании; оно содержит в себе ход воен¬ных действий. Смотря по обстоятельствам, вы можете сооб¬щить их начальникам корпусов. Его величество поручил мне спросить вас, к чему вы намерены приступать?»   
  Потёмкин взял пакет и обещал де-Линю не позже как завтра послать письменный ответ. Однако прошёл день, другой, неделя, а ответа всё нет. Де-Линь решился напомнить князю о его обе¬щании и наконец получил от него следующую лаконичную записку: «С Божией помощью, я учиню нападение на всё, находящееся между Бугом и Днестром».
Не хотел Григорий Александрович открывать свои планы, тем более в них было немало секретного. Со штур¬мом он не спешил по многим причинам, о которых не рас¬пространялся. Он помнил, что в минувшую войну приступ Бендер, предпринятый П.И. Паниным в 1770 году, стоил русским 7 тысяч человек.

                Ключ от моря Русского

Весной 1788 года в Петербурге бытовало мнение, что с падением Очакова окончится война. Потёмкин же, объективно оценивая состояние вооруженных сил Осман¬ской империи, не сомневался, что воевать придется ещё не один год. В этих условиях он не мог пойти на штурм, кото¬рый неизбежно должен был принести потери в унтер-офи¬церском и офицерском составе. Для войны нужна была ар¬мия, которую ещё предстояло пополнить новыми подраз¬делениями. Для этого требовались офицеры и унтер-офи¬церы. Суворову, торопившему его, Потёмкин обещал при¬ложить все силы к тому, чтобы Очаков достался дешево. И это не было пустословием. Далеко не все жители Очакова приветствовали войну. Потёмкин знал о том и стремился использовать антивоенные настроения. Создав в крепости сильную агентуру, он рассчитывал добиться с её помощью добровольной сдачи Очакова. Вот одна из главных причин неторопливости действий и задержки сильной бомбарди-ровки крепости вначале. Обложив Очаков 1 июля, Потём¬кин начал построение осадных батарей лишь со второй по¬ловины июля. И только после того, как стало известно о провале агентуры – головы казнённых, надетые на колья, турки выставили для обозрения на крепостных стенах, – Потёмкин открыл мощную бомбардировку крепости, при которой огонь уже вёлся на уничтожение.
Была и ещё одна причина. Как мы уже знаем, в сентя¬бре 1787 года Севастопольская эскадра сильно пострадала от бури. Документы свидетельствуют, что активно действо¬вали в первые месяцы кампании 1788 года, то есть в мае – июне, лишь военно-морские силы в лимане. Севастополь¬ская эскадра находилась на ремонте, для завершения которого требова¬лось определённое время. Пока турецкие корабли стояли у стен Очакова, они не могли мешать починке русских кораблей в Севастопольской гавани. Турки сами сдерживали свой флот у Очакова, боясь оставить без его поддержки крепость. Вообразим теперь, что она бы пала в первых чис¬лах июля. Турецкий флот сразу бы двинулся к Севастопо¬лю и предпринял атаки на русскую эскадру.
Некоторые историки, упрекая Потёмкина в разных грехах, противопоставляли ему Суворова, который якобы однажды, используя вылазку турок, решился на штурм, да вот главнокомандующий его не поддержал, а потому и не был взят в тот день Очаков. Так ли это? Обратимся к доку¬ментам.
Вылазка турок произошла 27 июля. Докладывая о ней на следующий день Потёмкину, Суворов писал: «Вчера по¬полудни в 2 часа из Очакова выехали конных до 50-ти ту¬рок, открывая путь своей пехоте, которая следовала скрыт¬но лощинами до 500. Бугские казаки при господине пол-ковнике Скаржинском, конных до 60, пехоты до 100 три раза сразились, выбивая неверных из своих пунктов, но не могли стоять. Извещён я был от его, господина Скаржинского. Толь нужный случай в наглом покушении неверных решил меня поспешить отрядить 83 человека стрелков Фанагорийского полка к прогнанию, которые немедленно, атаковав их сильным огнём, сбили; к чему и Фишера бата¬льон при господине генерал-майоре Загряжском последо¬вал. Наши люди так сражались, что удержать их невозмож¬но было, хотя я посылал: во-первых, донского казака Алек¬сея Поздышева, во-вторых, вахмистра Михаила Тищенка, в-третьих, секунд-майора Куриса и, наконец, господина полковника Скаржинского. Турки из крепости умножа¬лись и весьма поспешно; было уже до 3000 пехоты; все они обратились на стрелков и Фишера батальон, тут я ранен и оставил их в лучшем действии. После приспел и Фанагорийский батальон при полковнике Сытине, чего ради я господину генерал-поручику и кавалеру Бибикову приказал подаваться назад. Другие два батальона были от лагеря в одной версте. При прибытии моём в лагерь посланы ещё от меня секунд-майор Курис и разные ординарцы с прика¬занием возвратиться назад. Неверные были сбиты и начали отходить. По сведениям от господина генерал-майора Загряжского, батальонных командиров и господина пол¬ковника Скаржинского, турков убито от трех до пяти сот, ранено гораздо более того числа».
Оказывается, Суворов не только не спешил бросить людей на неподготовленный штурм без артиллерийской поддержки, без диспозиции, но и сам удерживал людей, в азарте гнавшихся за неприятелем. Он перечисляет, кого посылал вернуть батальоны.
Увы, когда-то придуманная сплетня перекочевала и в исторические труды, и в популярные романы. Олег Михай¬лов и в романе «Суворов», и в книге «Суворов», вышедшей в серии ЖЗЛ, пишет: «Проводив Потёмкина, Суворов, не стесняясь присутствия нескольких приближенных Свет¬лейшего, сказал своим офицерам:
– Одним глядением крепости не возьмешь. Послуша¬лись бы меня, давно Очаков был бы в наших руках».
Ну, прямо Грачёв какой-то, который хотел одним полком Грозный взять в 1994 году. Суворов же не был хвастуном и зазнайкой, коим выстав¬лен в данном случае. Суворов берёг людей и никогда не посылал их на бессмысленные мероприятия, также как и Потёмкин. И, ох, как не вяжутся хвастливые слова с его образом.
А вот уже о вылазке в том же романе: «Наблюдавший издали за боем Потёмкин был в ярости. Де-Линь предлагал немедля штурмовать оставшиеся почти без защиты укреп¬ления. Австрийский принц ясно видел, как большинство значков турецких отрядов – лошадиных и буйволовых хво¬стов на золоченых древках – уже переместилось к своему правому флангу и обнажило левый. Фельдмаршал был не¬преклонен. Бледный, плачущий Потёмкин шептал:
       – Суворов хочет все себе заграбить!
В лагере разнесся слух, что генерал-аншеф умирает от раны. Однако примчавшийся в палатку Суворова Массо застал его, хоть и всего в крови, но играющим в шахматы со своим адъютантом Курисом».
Дальнейшее описание свидетельствует о том, что бой еще продолжался, ещё гибли люди, а Суворов играл в шахма¬ты с тем самым Курисом, которого посылал остановить лю¬дей. А спасло положение «только вмешательство Репнина, отвлекшего на себя часть турок». И снова Суворов показан злословом. Когда у него спросили, что передать Светлейше¬му, он ответил: «Я на камешке сижу, на Очаков я гляжу».
В. Пикуль в «Фаворите» пошёл ещё дальше. Он придумал, что для спасения положения Репнину пришлось по¬ложить на поле целый кирасирский полк. Целый полк! По чьей вине? Автору романа безразлично. Переписав ложь, он не удосужился разобраться, на кого в большей степени падает ответственность за гибель сотен людей — на Суво¬рова или на Потёмкина.
Но что же Потёмкин? Плакал ли он? Запрещал ли он штурмовать крепость? Выясняется из документов, что он вовсе не был извещен о случившемся и потому 28 июля ут¬ром, ещё не получив от Суворова донесения, направил ему своё письмо следующего содержания: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего происшествия, желаю я знать, с каким предположением Ваше Высокопревосходи¬тельство поступили на оное, не донеся мне ни о чём во всё продолжение дела, не сообща намерений Ваших и приле¬жащих к Вам начальников и устремясь без артиллерии противу неприятеля, пользующегося всеми местными выгода¬ми. Я требую, чтобы Ваше Высокопревосходительство не¬медленно меня о сём уведомили и изъяснили бы мне об¬стоятельно всё подробности сего дела».
Суворов вынуждён был послать ещё одно донесение, уже в ответ на приведённое выше письмо Потёмкина. Он сообщил: «На последнее Вашей Светлости, сего июля 28 числа данное имею честь донести, что причина вчерашне¬го происшествия была предметом защиты Бугских казаков по извещении господина полковника Скаржинского, так как неверные, вошед в пункты наши, стремились сбить пи¬кеты к дальнейшему своему усилению; артиллерия тут не была по одним видам малого отряда и подкрепления. О на¬чале как и продолжении дела чрез пикетных казаков Вашу Светлость уведомлено было. Начальник, прилежащий к здешней Стороне, сам здесь при происшествии дела нахо¬дился. Обстоятельно Вашей Светлости я донёс сего же чис¬ла, и произошло медление в некотором доставлении оного по слабости здоровья моего».
Комментарии, как говорится, излишни. Смешно ду¬мать, что Суворов «по одним видам малого отряда» мог пы¬таться штурмовать Очаков самостоятельно. Ещё будет слу¬чай убедиться, насколько внимательно и добросовестно он готовил все серьезные свои дела, в том числе и штурм Из¬маила. А тут вдруг бросил бы на бастионы людей без всякой подготовки?! Такого быть не могло.
Переборщили писатели и с потерями. Какой уж там кирасирский полк? Репнин и вовсе не появлялся в районе схватки, и, тем более, ниоткуда не поступало никаких под¬креплений. Суворов с вылазкой справился сам, как, впро¬чем, и всегда справлялся с противником без посторонней помощи.
Что же касается потерь, то они указаны Потёмкиным в письме к Императрице, в котором, кстати, мы не найдем ни тени упрека в адрес Суворова. Это ещё раз опровергает вы¬думки о ссоре между Григорием Александровичем и Александром Васильевичем.
«27-го числа, — писал Потёмкин, — показался непри¬ятель к левому флангу армии в 50-ти конных, кои открыва¬ли путь перед своею пехотою, пробиравшеюся лощинами. Турки атаковали содержащих там пикет Бугских казаков. Генерал-аншеф Суворов, на левом фланге командовавший, подкрепил оных двумя батальонами гренадер. Тут произош¬ло весьма кровопролитное сражение... Неудобность мест, наполненных рвами, способствовала неприятелю держать¬ся, но при ударе в штыки был оный совершенно опрокинут и прогнан в ретраншемент. В сём сражении гренадеры по¬ступили с жаром и неустрашимостью, которым редко найти можно пример. Но при истреблении превосходного числа неприятелей, отчаянно дравшихся, состоит и наш урон в убитых подпоручиках Глушкове, Толоконникове, Ловейко, в прапорщике Кокурине, в ста тридцати восьми гренадерах и двадцати казаках; ранены генерал-аншеф Суворов легко в шею, секунд-майор Манеев, три капитана, два поручика, гренадер двести, казаков четыре...»
Каких только источников не приводили те, кто измы¬шлял самоуправство Суворова. Забыли они о главных – о докладах самого Суворова и письмах самого Потёмкина. Вот и получилось, что факты заимствовали у тех, кто никогда не был под Очаковом, а то и у иностранцев, подоб¬ных Валишевскому, изливавших желчь из-за рубежа.
Возможно, свою лепту в неверное освещение событий внес и принц де-Линь, который в целом с большим уваже¬нием относился к Потёмкину, но не всегда мог его понять. Потёмкин же видел принца насквозь и нередко иронизи¬ровал над ним. Приметив, что принц очень уж спешит стать очевидцем штурма, во-первых, потому, что взятие Очакова скажется благоприятно на положении дел на всем театре военных действий, а во-вторых, потому, что все соглядатаи будут щедро награждены и своими правительствами и Русской Императрицей, Григорий Александрович однажды спросил, замаскировав суть вопроса:
– Думаете ли вы, что император пожалует вас знаком ордена Марии Терезии и примет знаки Георгиевского креста для раздачи отличившимся в обеих армиях?
Принц ответил утвердительно. Да, в случае взятия Оча¬кова многих ждали награды. Потёмкину же те многие были безразличны, он не хотел ради их прихоти рисковать людьми. Ему ещё предстояло достать в Париже планы подземных минных галерей, построенных французскими инженерами, и организовать такую бомбардировку крепости, после которой бастионы не станут серьёзной преградой для атакующих ко¬лонн. Он старался делать всё, чтобы Очаков достался дешево.
18 августа под стенами Очакова едва не произошла большая для русской армии трагедия... Во время осмотра крепости с позиций одной из батарей тяжелое ранение по¬лучил командир Бугского егерского корпуса Михаил Илларионович Кутузов. Врачи полагали, что рана смертель¬ная, и он не доживёт и до утра...
Турецкая пуля попала почти в то же самое место, что и четырнадцать лет назад во время боя в Крыму. То давнее происшествие случилось уже после заключения Кучук-Кайнарджийского мирного договора, летом 1774 года. Кутузов, в чине подполковника, командовал батальоном Московского легиона. 22 июля турки, нарушив мирный договор, высадили десант в районе нынешней Алушты – в те времена там бы¬ло небольшое селение на берегу гавани.
Десант расположился в укреплённом лагере, выставив передовые части у деревни Шумы. Главнокомандующий Крымской армией генерал-аншеф В.М.Долгоруков выслал против турок отряд генерал-поручика В.П. Мусина-Пуш¬кина в составе семи батальонов.
Батальон Кутузова следовал в первой колонне. Вскоре дозорные доложили, что в четырех верстах от Алуштин¬ской гавани неприятель занял хорошо укрепленную пози¬цию, устроил ретраншемент и приготовился к обороне.
В реляции о сражении генерал-аншеф Долгоруков пи¬сал: «Неприятель, пользуясь удобностию места и превос¬ходством сил, защищался из ретраншементов с такою упорностию, что более двух часов, когда оба каре, подава¬ясь вперед непроходимыми стезями, приобретали каждый шаг кровию, не умолкала с обеих сторон производимая из пушек и ружей наисильнейшая пальба».
В критический момент боя, когда русские батальоны на какой-то миг дрогнули под губительным огнем и, каза¬лось, вот-вот подадутся назад, Кутузов подхватил знамя батальона, высоко поднял его и, воодушевляя подчинен¬ных, первым ворвался на вал ретраншемента.
Солдаты бросились за ним, но тут пуля ударила ему в голову у виска и вылетела у правого глаза. Рана оказалась столь тяжелой, что врачи запретили трогать Кутузова, опа¬саясь, что от малейшего сотрясения может быть повреждён головной мозг. Впрочем, тогда никто и не надеялся, что подполковник выживет.
Однако он победил смерть и был направлен в госпиталь, где постепенно пошёл на поправку. Когда Екатерине II до¬ложили об обстоятельствах ранения Кутузова, она повелела выдать ему на поправление здоровья тысячу червонцев, что¬бы он мог отправиться за границу на воды. Укладывая лично в коробочку знаки ордена Святого Георгия 4-й степени, пожалованный герою, она сказала: «Надо беречь Кутузова; он у меня будет великим генералом».
И вот снова ранение... Несколько суток врачи боро¬лись за жизнь Михаила Илларионовича, прежде чем смог¬ли твердо сказать: «будет жить!»
Императрица вновь проявляла живейший интерес, спрашивая у Потёмкина в письмах: «Каков Кутузов и как он ранен?».
Два смертельных ранения и два чудесных исцеления!.. Судьба словно хранила Кутузова для великих дел во имя России...
Начиная с 18 августа 1788 года, русские с каждым днем усилива¬ли бомбардировку крепости, пожары в которой не утихали ни днём, ни ночью. А Потёмкин приказывал сооружать всё новые и новые батареи.
«При произведении пальбы со всех батарей, — писал он в ордере от 4 сентября 1788 года, — я хочу, чтобы наблю¬даемо было следующее: когда стрельба будет днём, то всем пушкам целить на предметы, противу их лежащие. Батареи неприятельские для сего должны быть первыми... Г. гене¬рал-аншеф и кавалер Иван Иванович Меллер имеет назна¬чить каждый пункт, куда пускать свои выстрелы. Артилле¬рийские начальники на батареях прилежно смотреть долж¬ны, чтобы стрельба была действительна, и почасту наво¬дить орудия, распоряжая так, чтоб не часто, но беспрерыв-но стреляли».
По распоряжению Григория Александровича огонь наземных батарей и корабельных орудий был согласован по целям и рубежам. Корабли вели его по крепости и сжи¬гали турецкие суда, которые осмеливались приближаться к ней. За каждый сожжённый корабль полагалось вознаг-раждение 50 рублей, за каждый захваченный – 200.
Бомбардировка крепости производилась с целью со¬здания брешей в стене, для устрашения турок и уничтоже¬ния их живой силы.
В Петербурге враждебные Потёмкину круги исполь¬зовали каждый новый день осады для борьбы против князя. Один из приверженцев Григория Александрови¬ча, Гарновский, писал по этому поводу: «Последние из-под Очакова известия были двору неприятны. Нетерпеливо хочется, чтоб Очаков был взят прежде Хотина. Не¬терпеливости двора нельзя удивляться, когда многие, не входя в обстоятельства, со взятием городов сопряжён¬ные, всё почитают за безделицу и стараются то же вну-шить двору».
Однако Императрица верила Потёмкину и была на его стороне. Гарновский отметил: «Она нимало Очаковым не беспокоится, и всё, что его светлость предпринимать изво¬лит, произносит с хвальбою. Досадует на одно только, что его светлость подвергает себя опасности. Какую пользу принесёт Очаков, если виновник приобретения его постраждет?»
Наступила осень. Курортный сезон в тех местах кон¬чился, и иноземные соглядатаи потянулись из-под Очако¬ва. Об этом написал императору Иосифу II принц де-Линь: «Я уезжаю, остаются только принц Ангальт и Василий Долгорукий. Теперь лишь благодаря какому-либо отчаян¬ному подвигу можно будет овладеть Очаковым. Нужно же, наконец, избавиться от снега и грязи, в которые мы со дня на день всё более и более погружаемся. Браницкий уехал в своё поместье, Нассау – в Петербург, Ксаверий Любомирский и Соллогуб – в Польшу, другие генералы – Бог весть куда, им всем здесь тошно, и они почти больны».
Да, сезон закончился, и в армии стало не так интерес¬но. Конечно, не людям, перечисленным в письме принца, предстояло штурмовать крепость. Им хотелось завершить яркое, величественное дело летом, в тёплую погоду, чтобы полюбоваться необыкновенным зрелищем. Позднее исто¬рики попытались истолковать отъезд генералов тем, что они возмущались медлительностью. Но принц назвал ис¬тинную причину – тяготило ненастье, пугал холод.
Но ведь холод действовал на всех одинаково. Русские солдаты и офицеры сносили его, и сносили без ропота. Впрочем, и здесь не обошлось без домыслов. Сочинили сплетню, что армия замерзала, и люди вымирали от болез¬ней, что не хватало еды, и солдаты не были обеспечены одеждой. Это выдумывали паркетные деятели в Петербур¬ге, а вот что вспоминал в своих мемуарах русский генерал-поручик, кстати, во время штурма первым ворвавшийся в крепость, Александр Николаевич Самойлов: «Холод был необыкновенный, но войска ничего не терпели, солдаты в траншеях имели шубы, шапки, кеньги, мясную пищу, вин¬ную порцию, пунш горячий из рижского бальзама, кото¬рый пили офицеры и генералы».
Потёмкин строго взыскивал с интендантов, и те не смели хоть в чём-то ущемить армию.
Главнокомандующий умело руководил не только армией, осаждавшей Очаков, он вёл активную переписку с Румянцевым и согласовывал с ним свои действия, направ¬лял боевые операции флота, следил за обстановкой на кавказском театре военных действий.
И как всегда, на первом месте стояла забота о людях. Так, 19 сентября он писал адмиралу Войновичу: «Крайне беспокоит меня умножение больных на флоте, вами доно¬симое. Приложите всемерное об них старание, преподавая способы к облегчению их; кажется, приходит то время, что болезни прекращаются».
О необходимости усиления заботы о больных писал он и Суворову в Кинбурн. В лагере же под Очаковом провер¬ки и осмотры проводил сам.
14 ноября он докладывал Императрице: «Я бы уже про¬извёл штурм на укрепления неприятельские, но буря вос¬стала столь великая, что суда наши в проливе от стороны моря тронуться не могут, и я 4-й день имею флот в глазах без всякого с ним сообщения; и снег сильный, и вьюга не-обычайная продолжались. Все сие остановило действие. Теперь утихает...»
В ноябре были завершены все подготовительные меро¬приятия к штурму. Оставалось захватить остров Березань и очистить побережье Чёрного моря от Очакова до замка Гаджибей, дабы ничто уже не мешало обратить все силы на крепость.
Берег очистили донские казаки, они же установили контроль над побережьем. Вскоре пала Березань.
Милосердие к пленным, да и вообще к побежденным давно было традицией в русской армии. Но особым милосердием отличались Суворов и Потёмкин. Очень характе¬рен в этом плане выданный Григорием Александровичем «Открытый лист» побеждённому гарнизону Березани.
«Объявляю через сие всем и каждому, кому то ведать надлежит, — писал главнокомандующий, — что командовав¬ший на острове и в крепости Березанской двубунчужный Ос¬ман-паша, после храброго против посланных на тот остров от меня войск сопротивления, при жестоком нападении их, будучи доведён до самой крайности, принуждён был отдать¬ся с гарнизоном на волю победителей. По всем военным пра¬вам долженствовал он с командою остаться в плену, но я, подражая великодушию Всемилостивейшей моей Монархи¬ни, даровал ему свободу и отпустил его со всем гарнизоном Березанским восвояси. В прохождении их чрез границы Рос¬сийские предписываю оказывать им всевозможное благоприятство и пропустить их неудержно чрез Ольвиополь».
Наконец 1 декабря 1788 года Потемкин отдал приказ о штурме, в котором говорилось: «Истоща все способы к пре¬одолению упорства неприятельского и преклонению его к сдаче осажденной нами крепости, принуждённым я себя нахожу употребить наконец последние меры. Я решился брать её приступом, и на сих днях, с помощью Божиею, произведу оный в действо. Представляя себе мужество и не¬устрашимость войска российского и противуполагая оным крайность, в которой находится гарнизон Очаковский, весьма умалившийся от погибших во время осады и терпя¬щий нужду, — ожидаю я с полною надеждою благополучно¬го успеха. Я ласкаюсь увидеть тут отличные опыты похваль-ного рвения, с которым всякий воин устремится исполнять свой долг. Таковым подвигом, распространяя славу оружия российского, учиним мы себе достойными сынами Отече¬ства, достойными названия, которое имеет армия, мною предводимая; мне же остается только хвалиться честию, что я имею начальствовать столь храбрым воинством. Да дару¬ет Всевышний благополучное окончание».
4 декабря всем начальникам отдельных частей была вру¬чена диспозиция, а на следующий день Григорий Александ¬рович лично осмотрел крепость. Очаков лежал в развалинах.
       Особенно пострадала часть крепостной стены, прилегавшая к Днепровско-Бугскому лиману. Там и было решено нанес¬ти главный удар. Прилегающий к берегу бастион был обра¬щен в груду камней, ретраншемент разрушен и давно остав¬лен турками.
Левым крылом армии, наносившим главный удар, Потёмкин поручил командовать своему племяннику, замечательному русскому во¬еначальнику генерал-поручику Александру Николаевичу Самойлову.
В основе плана лежала дезинформация противника. Потёмкин особо подчеркнул: «Все атакующие колонны должны одновременно сделать приступ к крепостному ретраншементу, Гассан-Пашинскому замку и к самой крепо¬сти, дабы не дозволить неприятелю сосредоточить силы на каком-то одном участке».
Григорий Александрович стремился сделать всё воз¬можное для того, чтобы турки не догадались, где наносит¬ся главный удар.
В ордере главнокомандующий указывал: «Вообще все колонны должны атаковать живо и, не занимаясь перестрелкою, идти на штыках. Командую¬щие колоннами и гг. штаб- и обер-офицеры имеют наблю¬дать порядок, предупреждая замешательство, и не допус¬кать кидаться на добычу, а поступать с храбростью, свойст¬венною российскому войску».
Не забыл князь и о переводчиках, которых приказал иметь при каждой колонне «для могущих быть объяснений». Особенно подчеркнул требование щадить женщин и младен¬цев, которых сразу отсылать в тыл, как и сдающихся в плен.
Штурм был назначен на раннее утро 6 декабря. По первому выстрелу сигнальной пушки солдаты сняли ран¬цы, по второму – полушубки, чтобы не были помехой в штыковом бою, по третьему – устремились на штурм. Офицеры и генералы, поклявшиеся накануне первыми ступить на вал ретраншемента, смело двинулись на при¬ступ во главе своих колонн. Все участники штурма прояв¬ляли образцы отваги и мужества.
Первыми в крепость ворвались войска генерал-поручи¬ка Александра Николаевича Самойлова, который был во главе одной из атакующих колонн. Специально выделенный им отряд прошёл крепость насквозь, перебил турок, оборо¬нявших западные и северо-западные ворота крепости, и от¬крыл их для наступавших с тех направлений русских колонн.
Штурм продолжался, как впоследствии докладывал Потёмкин, «пять четвертей часа». При защите крепости оборонявшиеся потеряли убитыми 8700 человек, в числе которых 283 офицера. Еще 1140 человек вскоре умерли от ран. 4 тысячи воинов сдались в плен во время боя за рет-раншемент. В крепости пленных почти не было. Русские войска захватили 310 пушек и мортир, взяли более 180 зна¬мен, много всякого снаряжения, ружей и холодного ору¬жия, другого военного имущества.
Восхищаясь героями штурма, Потёмкин писал: «Не могу я довольно приписать похвалы неустрашимости и му¬жеству войск. Все вообще офицеры и солдаты поступили с чрезвычайной храбростию, и потеря многих офицеров доказывает, что они впереди находились...»
Урон в русской армии был вдесятеро меньшим, чем у турок. Погибли один генерал-майор, один бригадир, 3 штаб-офицера, 25 обер-офицеров и 936 солдат и унтер-офицеров.
За эту победу Императрица пожаловала Потёмкину орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия I степени и приказала выбить именную памятную ме¬даль  в знак величайшей победы. Щедро наградила генералов и офицеров. Кроме персональных наград за конкретные подвиги, они получили золотые кресты на георгиевских лентах с надписью «За службу и храбрость», а все солда¬ты и унтер-офицеры – серебряные медали.
Императрица писала: «Труды армии в суровой зиме представить себе могу, для того не в зачет подлежит ей вы¬дать полугодовое жалование из экстраординарной суммы».
Именно благодаря военному таланту Григория Алек¬сандровича Потёмкина, его твердости и уверенности в сво¬ей правоте Очаковская операция завершилась успехом, обошлась сравнительно малыми потерями и явилась одной из ярчайших страниц в славной боевой летописи нашего Отечества.
Османская империя была потрясена этим своим пора¬жением до основания. Очевидцы вспоминали, что никогда прежде не доводилось им видеть такого количества трупов врага. Похоронить удалось только русских, турок же про¬сто вывозили на лед, благо ударил лютый мороз. Зима по суровости своей получила в народе название «очаковской».
Потёмкин приказал привести к нему плененного ко¬менданта Очакова Гуссейна-пашу и сказал ему:
– Твоему упорству обязаны мы этим кровопролитием.
       – Оставь свои упреки, – отвечал комендант. – Я ис¬полнил свой долг, как ты свой. Судьба решила дело.
Одним из первых уже 6 декабря прислал поздравле¬ние с победой Александр Васильевич Суворов. Он писал Потёмкину: «С завоеванием Очакова спешу Вашу Свет¬лость... поздравить. Боже, даруй Вам вящие лавры! Оста¬юсь с глубочайшим почтением...» Следующую записку Су-воров отправил 12 декабря. В ней говорилось: «Князь, Гри¬горий Александрович... назавтра буду молебен петь и весь день стрелять: не могу умерить радости».
Генерал-майор Д.Ф. Масловский перечисляет состав¬ленные лично им документы, к которым относятся собст¬венноручная диспозиция для штурма Очакова, подробное дополнение к ней, распоряжение атаки с левого крыла, черновая реляция. Касаясь же всей войны, Масловский от-метил: «Главным действующим лицом в войну 1787—1791 гг. был фельдмаршал Потёмкин. Командуя войсками всего южного пограничного пространства, созданными им воен¬ными поселениями, начальствуя им же возрождённым краем, заведуя всеми иррегулярными войсками и, нако¬нец, управляя 14 лет делами Военной коллегии, Потёмкин является главнокомандующим по праву, безусловно, незаменимым при тогдашних обстоятельствах и вполне ответ¬ственным перед историей за последствия его специально-военной и административной деятельности в период от конца 1 -й и до начала 2-й турецкой войны...
                «…Кампания нонешняя твоя щёгольская!»
       В Высочайшем рескрипте Императрицы Екатерины II от 24 апреля 1789 года излагалось требование избрать главнейшим предметом действий крепости Бендеры и Аккерман. Объ¬яснялось это тем, что поляки начали проводить всё более враждебную по отношению к России политику и система¬тически срывали поставки продовольствия для армии, ко¬торые обязались делать по соответствующим договорам. В то же время овладение Очаковом создавало возможность для русских войск действовать по кратчайшей и выгодной для них операционной линии от Ольвиополя к Нижнему Днестру.
       К началу кампании Екатеринославская армия имела в своем составе до 80 тысяч человек, Украинская — до 35 ты¬сяч и Кубанский корпус — до 18 тысяч. Кубанский корпус (во многих документах он уже именовался армией) воз¬главлял сын знаменитого победителя Фридриха II Петра Семеновича Салтыкова генерал-аншеф граф Иван Петро¬вич Салтыков. Он не обладал большим военным талантом, но был храбр и прост в обращении с подчинёнными.
       Обещали активизировать свои действия и австрийцы. Фельдмаршал Лаудон, возглавлявший их главные силы, намеревался наступать на Белград, 15-тысячный корпус принца Кобургского был отряжен в Молдавию. Суворову довелось впоследствии тесно взаимодействовать с ним и не раз выручать из беды.
       Турецкий султан Абдул-Хамид, потрясенный паде¬нием Очакова и другими поражениями, уже склонялся к миру, но с его внезапной смертью надежды на прекраще¬ние войны рухнули. Двадцатидевятилетний Селим III, вступивший на престол, не захотел начинать своё правле¬ние с заключения мирного договора, который полагал позорным. Новый султан рвался взять реванш, для чего в марте 1789 года двинул вперед войска.
       Пётр Александрович Румянцев послал навстречу тур¬кам 4-ю дивизию, возглавляемую генерал-поручиком В.Х. Дерфельденом, с задачей воспрепятствовать сосредоточе¬нию неприятельских сил между Днестром и Прутом и от¬бросить корпус турецкого военачальника Якуба-паши на правый берег Дуная. Дерфельден разбил неприятеля под Максименами и Галацем, ознаменовав своими блестящи¬ми победами начало кампании 1789 года.
       По планам, главная в ней роль отводилась Украинской армии генерал-фельдмаршала Петра Александровича Ру¬мянцева. И здесь снова придётся сделать небольшое отступ¬ление, чтобы опровергнуть ещё одну сплетню, касающуюся Потёмкина. В ряде художественных произведений и науч¬ных работ утверждается, что Григорий Александрович, ре¬шив остаться полновластным хозяином на всем театре воен¬ных действий, уговорил Екатерину II отстранить Румянцева от командования. Опять-таки никто из авторов не удосу¬жился заглянуть в документальные первоисточники, чтобы понять, что же произошло на самом деле, по какой причине, по чьей воле и чьей просьбе свершилась отставка прослав¬ленного и убеленного сединами русского полководца.
       А между тем сохранилось несколько писем самого Ру¬мянцева, в которых он просил Императрицу об отставке в связи с ухудшением своего здоровья. В письме, датированном 29 марта 1789 года, значилось: «Моя пятидесятилетняя воен¬ная служба, от всех вредных заключений публики, коя час¬то по одним догадкам славу наидостойнейших мужей по¬мрачает, охранена, и мое щастие было бы совершенно, ежели бы я в состоянии был в новом назначении вашему Императорскому Величеству служить. Но при всём горячем желании, будучи теперь удручён тяжкими болезнями, я се¬бя вижу принуждённым... о увольнении от всех дел до со¬вершенного восстановления моего вовсе разрушенного здоровья, просить».
       Кстати, ещё раньше, в самом начале войны, Румянцев писал Потёмкину, что «дело в сём крае не может лучше пойтить, как под одним вашим командованием». Он же объяснял, что одолели болезни и старые раны и подчас «чуть видит, что пишет».
       Получив рескрипт Екатерины II об отставке, Пётр Александрович направил 2 апреля 1789 года Потёмкину ду¬шевное письмо следующего содержания: «Я очень рад, ба¬тюшка князь, что всё сбылось по моему усердному желанию (выделено мною. — Н.Ш.) и сходственно с лучшей пользой дел, ибо я никак не был в состоянии делать кампании; мои ноги, как бревна, и всё тело как колода. Остается мне теперь желать Вам всех успехов в наших предприятиях и ожидать от вашей добродетельной души, что вы мне усладите ту го¬ресть, что я чувствую от скорбей и болезней, Вашим пособи¬ем в доставлении мне нужного покоя и времени не на вос-становление, коего я уверительно не ожидаю, а на поправле¬ние моего вовсе потерянного здоровья. Я просил сей милос¬ти от Государыни, и я уповаю твердо на её милосердие и на Ваше о мне сострадание в сём моём печальном положении, прося Вас всепокорно в том весьма быть уверенными, что моя благосклонность к Вам будет бесконечна и выше всяко¬го выражения и что я с сим чувством и наивысшим почтени¬ем наиискреннейше привязан пребуду, доколь жив, Вашей Светлости всепокорный и всепослушный слуга».
       Румянцев ушёл в отставку по своей воле, по собствен¬ной просьбе, но недоброжелатели Потёмкина, которых было в избытке, тут же придумали версию об изгнании прославленного полководца, а затем эта сплетня перекоче¬вала в «труды» недобросовестных историков.
       Итак, Румянцев считал, что дело в сём крае не может пойти лучше, как под одним, единым руководством Григо¬рия Александровича Потёмкина. Война перешла в следую¬щую стадию, задачи на кампанию 1789 года были самые ре¬шительные.
       Потёмкин перевел на главное направление действий Александра Васильевича Суворова, подчинив ему 4-ю ди¬визию, в состав которой входило 5 пехотных, 4 карабинер¬ных и 4 донских казачьих полка, а также 30 орудий полевой артиллерии.
       В журнале возглавляемого Потёмкиным нового стра¬тегического объединения, названного «Соединённая ар¬мия на юге», есть такая запись: «Сего числа получено... из¬вестие, что вследствие данного от главнокомандующего повеления, чтобы отнюдь не терпеть пред собою скопляю¬щегося неприятеля, и по известиям, что турки при Фокшанах знатно умножились, отряжён был генерал-аншеф Су¬воров с его дивизиею за Серет, который, соединясь с авст¬рийскими войсками команды принца Кобурга, разбили и рассыпали неприятеля при Фокшанах, коего число про¬стиралось свыше тридцати тысяч, овладев лагерем и артиллериею его...»
       Предыстория этого сражения такова. В середине июля, когда враг сосредоточил крупные силы у Фокшан. Принц Кобургский попросил у русских помощи. Для этого был отряжен Александр Васильевич Суворов, который, взяв с собой всего 7 тысяч человек, двинулся в поход, сообщив принцу коротко: «Иду! Суворов!».
       Несмотря на крайне неблагоприятные погодные усло¬вия, распутицу, вызванную многодневными ливневыми дождями, Суворов за 28 часов преодолел около 60 верст и расположил свой отряд на левом фланге австрийского кор¬пуса. 19 июля союзные войска выступили к Фокшанам, чтобы действовать согласно диспозиции Суворова, в кото¬рой значилось: «Завтра, в три часа утра, войска двинутся в двух колоннах: Цесары в правой, а Русские в левой, прямо навстречу неприятелю, не теряя времени на осмотр кустар¬ника, лежащего по сторонам дороги, чтобы успеть вовремя переправиться через Путну и атаковать турок. По слухам, нехристей 50 тысяч, да столько же осталось позади. Жаль, что они не все вместе; можно было бы побить их разом, а теперь начнём дело с тех, которые к нам ближе, и с Божией помощью рассеем их».
       Первая схватка с неприятелем произошла на реке Путне, где турки попытались помешать переправе союзных войск. Смелыми и решительными действиями русских и австрийских кавалерийских эскадронов враг был разбит, обращен в бегство и понёс значительный урон. До 400 турок погибло в бою, много утонуло в реке. Натиск союзни-ков был столь стремителен и дерзок, что крупный отряд янычар, находившийся на противоположном берегу реки, не решился поддержать своих и удалился прочь.
       Успешно завершив переправу, русские и австрийские войска приняли боевое построение. Пехота встала в шах¬матном порядке. На левом крыле разместились 5 русских каре двухбатальонного состава – 3 каре в первой и 2 во второй линии, на правом – 9 австрийских каре. В проме¬жутки между русскими и австрийцами встал кавалерий¬ский отряд полковника Карачая.
       Во время выдвижения к Фокшанам союзники подвер¬глись нескольким сильным атакам турецкой кавалерии, однако врагу не удалось остановить пехотные каре и рассе¬ять кавалерийские подразделения, надежно прикрываемые метким и плотным огнём пехоты. Боевой порядок был продуман Суворовым в совершенстве. Он обеспечивал круговую оборону, манёвренность и необходимую ско¬рость движения. Лишь однажды турецким кавалеристам удалось пробить брешь в русском каре, но тут же они были уничтожены штыками.
       В «Описании действий союзных войск с 16 по 29 июля, завершившихся блестящей победой при Фокшанах» Суво¬ров сообщал Потёмкину: «...версты на 2 от Фокшан откры¬ли они (турки. — Н.Ш.) вдруг сильную пушечную пальбу из их укреплений; наша конница дала место, кареи пошли скорым шагом и вошли под выстрелы, потом шли тише, наша артиллерия отвечала реже, молчала или начинала, чтобы питать больше их напрасный огонь, но, приближа¬ясь до одной версты, управлением артиллерии подполков¬ника и кавалера Воейкова ударила на их пункты сильно и принудила почти всюду их к глубокому молчанию. Потом кавалерия сбила их конные толпы. Кайзер-гусары (авст¬рийские гусары. — Н.Ш.) врубились в турецкую пехоту и обще часть оной прогнали за Фокшанскую черту на 1000 шагов. Под предводительством генерал-поручика Дерфельдена, левого крыла батальоны 2 и 3 гренадерские, и оба егерские с частию пехоты цесарской, пошли скорым шагом на атаку их окопов без стрельбы и, в самой близости учиня залпы, одержали оные с великою храбростию».
       Остатки разгромленного турецкого корпуса разбежа¬лись. Несколько сот турок укрылись в монастыре Св. Са¬муила, но и это их не спасло. Опытный артиллерист под¬полковник Александр Иванович Воейков прибыл к монас¬тырю с тяжелыми орудиями и открыл бомбардировку. Сбив ворота, русские и австрийцы ворвались в монастырь – и тут прогремел сильный взрыв. Видимо, одно из ядер попало в пороховой погреб.
       На этом сражение закончилось. Турки бежали в на¬правлении Браилова и Бухареста, бросив всю артиллерию, снаряжение, оружие, боеприпасы и лагерь. В своём труде историк М. Богданович указал такие потери: «Число уби¬тых турок простиралось до 1500; в плен взято 100 человек; русские потеряли убитыми 15, а ранеными 70 человек; урон, понесенный австрийцами, был немного более».
       Это была первая встреча и первая совместная победа Суворова и принца Кобургского, между которыми устано¬вились добрые, доверительные отношения. Сражение при Фокшанах произошло 21 июля 1789 года, а уже 11 сентября Суворов одержал ещё более крупную победу на реке Рымник, одну из тех, которые обессмертили его имя.
       События, предшествовавшие той победе, обычно опи¬сывались далеко не полно, а потому расскажем о них по¬дробнее. 31 августа Потёмкин сообщал Императрице: «Ге¬нералу Суворову предписано в его дирекции атаковать не¬приятеля. От Очакова корпус пойдёт к Гаджибею. Повсе-местно начинаются действия наступательные, равно и на море...»
       Судя по приведённому письму, основными в конце ав¬густа Потёмкин считал два направления — то, на котором действовал Суворов, и гаджибейское. Замок Гаджибей рас¬полагался на том участке местности, где ныне раскинулась Одесса.
       Наступательным действиям предшествовала тщатель¬ная разведка, прекрасно организованная Потёмкиным. Вот лишь несколько свидетельств. В «Журнале армии соединенной» от 22 августа есть такая запись: «...доставлены показания посланных от генерал-аншефа Суворова в Браилов для разведывания двух молдаван. Сии объявили, что визирь в Мачине; войска от него переправилось в Браилов 10 000 и ещё переправляется, что они сами видели. Из Царьграда идут к визирю 20 000 войска; намерение турок по переправе идти к Максименам».
       Следующее сообщение было 28 августа о том, что один  из частных начальников, «представил при рапорте двух турецких запорожцев, взятых передовой стражею генерала Суворо¬ва, которые объявили, что их команда с Кошевым находит¬ся при Тобаке в 420-ти человеках, также спагов (воинов легкой кавалерии. — Н.Ш.)... до 4000».
       Из отрывочных данных о противнике складывалась полная картина боевой обстановки. Оценив её, главноко¬мандующий приказал: «Генералу Репнину, не давая им (туркам) времени к исполнению предназначенных ими мер, присоединить к себе корпус генерал-поручика Кречетникова и следовать к Фальчам и там, утвердя связь с ге¬нералом Суворовым, идти вперёд к опровержению непри¬ятеля. Генерал-поручику Потёмкину приказано следовать к Гинцештам для соединения с корпусом генерала князя Репнина».
       Дальше события развивались стремительно. 30 августа Суворов, продолжавший вести тщательную разведку про¬тивника, сообщил главнокомандующему, что турецкий от¬ряд численностью в 500 человек напал на молдавское селе¬ние, захватил много имущества, а пятерых жителей увел с собой. В Вадае, Монайлике и Чешмене турки увели в плен большую часть мужского населения. Суворов предполагал, что захваченных местных жителей противник собирается использовать в роли проводников. Отсюда напрашивался вывод о том, что визирь готовится к наступательным дей¬ствиям. О том же свидетельствовали и сообщения о прово¬димых неприятелем перегруппировках.
       1 сентября Потёмкин направил Суворову ордер, в ко¬тором предписывал в случае, если перед ним появится неприятель, не давать ему сосредоточиться и немедленно атаковать. Через неделю к главнокомандующему посту¬пили сведения о скоплении турецких сил численностью свыше 100 тысяч человек перед союзными войсками принца Кобургского, корпус которого насчитывал всего лишь 18 тысяч.
       Обеспокоенный принц запросил помощи. И она была оказана. По распоряжению Потёмкина Суворов срочно выступил на соединение с австрийским корпусом. Преодо¬лев за двое с половиной суток свыше 100 километров, от¬ряд Суворова численностью в 7 тысяч человек прибыл к принцу Кобургскому.
       Александр Васильевич взял с собой лишь небольшую часть войск. Во-первых, надо было спешить, а чем меньше отряд, тем он, как известно, маневреннее. Во-вторых, пол¬ководец знал боевые возможности русских чудо-богатырей и был уверен, что разобьёт неприятеля даже малыми сила¬ми. Однако принц, узнав о малочисленности русских, вы¬сказался против наступательных действий, ссылаясь на то, что противник занимает хорошо укреплённые позиции, из которых его выбить, не обладая превосходством, практиче¬ски невозможно. Суворов переспросил:
       – Численное превосходство неприятеля? Его укреп¬ленные позиции? – Тут же твердо заключил: – Потому-то именно мы и должны атаковать его, чтобы не дать ему вре¬мени укрепиться ещё сильнее. Впрочем, – прибавил он, видя нерешительность принца,– делайте, что хотите, а я один с моими войсками намерен атаковать турок и тоже один намерен разбить их.
       Принц Кобургский вынужден был подчиниться не¬преклонной воле российского военного гения. К тому же он верил Суворову, восхитившему его во время совмест¬ных действий при Фокшанах.
       Суворов, возглавивший объединенные силы, направил австрийские войска на турецкий лагерь, расположенный в лесу Крынгу-Мейлор, сам же повёл отряд на населённый пункт Тыргу-Кукули, где располагалась одна из группировок турецких войск. В промежуток между русскими и австрий-скими войсками был поставлен конный отряд австрийского полковника Карачая, уже показавший себя с самой лучшей стороны в сражении при Фокшанах. Этот отряд, действуя с необыкновенной отвагой, отразил не одну стремительную атаку турецкой кавалерии и не позволил ей нанести удары во фланг и тыл союзных войск.
       Разгромив врага в первом его лагере, Суворов повернул войска на другой лагерь. Там тоже долго не задержался и дви¬нулся на помощь австрийцам, которые уже приближались к лесу Крынгу-Мейлор. На подступах к позициям врага рус¬ские и австрийцы образовали общий боевой порядок, представлявший собой вогнутую линию. Когда до ретраншемен¬та, защищаемого турецкой пехотой, оставалось 300—400 са-жен, Суворов внезапно бросил вперёд, на окопы врага, кава¬лерию, которая мгновенно и практически без потерь преодо¬лела сильно простреливаемый участок. Впервые кавалерия атаковала окопы. Успех был полный. Противник в панике бежал. Преследуя его, союзники ворвались в укрепленный лагерь, расположенный у деревни Мартинешти, а на следую¬щий день уже без боя заняли и лагерь у селения Одая.
       Победа была грандиозной по масштабам. Турецкое войско потеряло всю артиллерию, весь обоз, много снаря¬жения и другого имущества. Общий урон в личном составе был более 15 тысяч человек. Потери же русских и австрийцев не превышали 700 человек.
       В том сражении Суворов продемонстрировал высо¬чайшее полководческое мастерство, показал образец орга¬низации боя со сложным маневрированием. Рымникское дело повлияло на весь ход кампании, ибо турецкая армия Юсуфа-паши практически перестала существовать. Оставшиеся в живых 80 тысяч воинов почти полностью разбежа¬лись, и собрать их, учитывая, что приближалось ненастное время, было невозможно.
      По представлению Потёмкина Суворов был награжден орденом Св. Георгия I степени, возведён в графское досто¬инство с титулом Рымникского, получил бриллиантовый эполет, шпагу, осыпанную драгоценностями, и богатый перстень. Император Иосиф II возвёл его в достоинство графа Священной Римской Империи.
       Потёмкин писал в те дни своему любимцу: «Вы, конеч¬но, во всякое время равно приобрели славу и победы, но не всякий начальник с равным мне удовольствием сообщил бы вам воздаяние. Скажи, граф Александр Васильевич, что я добрый человек: таким буду всегда!».
       Суворов был очень благодарен Потёмкину и не скры¬вал этого. В письме к личному секретарю, начальнику кан¬целярии Потёмкина Василию Степановичу Попову он пи¬сал: «Долгий век князю Григорию Александровичу! Увен¬чай его Господь Бог лаврами, славой. Великой Екатерины верноподданные, да питаются от тука его милостей. Он че-стный человек, он добрый человек, он великий человек! Счастье моё за него умереть».
       Стремительное наступление русских войск продолжалось.
       7 сентября 1789 года походный атаман Войска Донского бригадир Василий Петрович Орлов разбил турецкий отряд при Салче.
       8 сентября сераскир-паша, бросив лагерь и все в нём орудия, бежал под натиском русских войск в Измаил.
       12 сентября туда же ушел Гассан-паша.
       13 сентября донцы под командованием полковника Матвея Ивановича Пла¬това разбили турок и пленили пашу в Каушанах.
       14 сентя¬бря генерал-майор де-Рибас овладел Гаджибейским зам¬ком.    
       Докладывая об этих победах Императрице, Потёмкин сообщил, что отправляется «обозревать Бендеры со всею... конницею». Императрица отвечала ему: «Кампания твоя нонешняя щегольская».
       Разгром сухопутных сил Османской империи, осуще¬ствлённый Суворовым в блистательных полевых сражени¬ях при Фокшанах и Рымнике, позволил заняться крепостя¬ми. Прежде всего, по мнению Потёмкина, надо было овла¬деть Гаджибеем и Аккерманом, дабы изолировать Бенде¬ры, и более лёгким путём, без излишнего кровопролития, покорить эту сильную крепость.
       Для того чтобы лишить Бендеры сообщения с морем, Григорий Александрович заблаговременно направил гене¬рал-поручика И.В. Гудовича к Гаджибейскому замку, воз¬ле которого находилась часть турецкого флота. 3 сентября авангард корпуса Гудовича, предводимый генерал-майором де Рибасом, выступил в направлении Гаджибея. К 7 часам вечера он достиг замка. Де Рибас решил не до¬жидаться подхода основных сил и назначил атаку на раннее утро 14 сентября. В разгар штурма к Гаджибею подо¬шёл и корпус Гудовича. Отчаянно сопротивлявшиеся тур¬ки увидели крупные силы русских и поспешили сдаться, чтобы сохранить собственные жизни. В качестве трофеев русским досталось 12 пушек, 8 знамен, 2 флага и немало различных припасов.
       Турецкий флот открыл сильный огонь по замку, стре¬мясь принудить русских оставить его, однако орудия кор¬пуса не позволили вражеским кораблям приблизиться к берегу на короткую дистанцию, и обстрел оказался мало¬эффективным. Победа была полной. Добавим, что вскоре после окончания войны на месте Гаджибея началось стро¬ительство города и порта Одессы.
       После победных действий у Гаджибея предстояло овла¬деть ещё одной мошной турецкой крепостью – Аккерманом. Историк А.В. Петров описал её так: «Аккерман представлял сомкнутое укрепление, защищавшееся выдающимися баш¬нями и обнесённое со стороны поля глубоким рвом, а на се¬вере, к стороне моря, возвышался каменный замок, служив¬ший цитаделью крепости. Сверх того, по окраине городских зданий оборона усиливалась земляным ретраншементом, прикрывавшим городские здания с поля. Под крепостью у берега моря стояла часть турецкой флотилии».
       К этой части крепости Григорий Александрович на¬правил донские казачьи части. 25 сентября полковник Платов достиг её стен и предложил коменданту сдаться на выгодных условиях. Турки попросили два дня на размыш¬ления, однако дали ответ уже на следующий день, когда уз¬нали, что при корпусе генерала Долгорукова, подошедше¬го вслед за частями Платова, находится сам Потёмкин. Па¬ша Тагир-Мегмет выслал чиновников, которые и поднесли ключи от крепости главнокомандующему.
       По этому поводу Императрица писала Потёмкину: «Знатно, что имя твоё страшно врагам, что сдались на дискрецию, что лишь показался». В том же письме она прибавляла: «Бога прошу, да поможет тебе взять Бендеры, а наипаче без потери людей».
       Поскольку за плечами был Очаков, о судьбе которого турки хорошо знали и помнили, Потёмкин решил прину¬дить защитников Бендер к добровольной сдаче, дабы не те¬рять людей, как он говорил, «столь драгоценных».
       Ещё находясь в Аккермане, Григорий Александрович отобрал около двух десятков местных жителей и направил их в Бендеры с письмом следующего содержания: «Я чрез сие знать даю, что с многочисленною армиею... приближа¬юсь к Бендерам, с тем, чтобы сей город взять непременно: закон Божий повелевает наперед вопросить. Я, следуя сему святому правилу и милосердию моей Самодержицы, объ¬являю всем и каждому, что если город отдан будет добро¬вольно, то все без вреда с собственным имением отпущены будут к Дунаю, куда захотят, казённое же всё долженствует быть отдано нам, в противном случае поступлено будет как с Очаковом: на вас уже тогда Бог взыщет за жён и младен¬цев. Избирайте для себя лучшее».
       Крепость Бендеры располагалась на высоком, круто обрывающемся берегу Днепра. Со стороны суши турки возвели сплошные укрепления с десятью бастионами и с прочным каменным замком. Перед крепостными стенами был форштадт, обнесённый дугообразной земляной насы¬пью. Гарнизон Бендер насчитывал до 20 тысяч человек.
       Из перехваченной казаками депеши Потёмкину стало известно, что сераскир, возглавлявший оборону крепости, требует у верховного визиря подкреплений. Это свидетель¬ствовало о том, что турки сдаваться не собираются.
       Чтобы поколебать их решимость, Потёмкин, войска которого не имели численного превосходства над против¬ником, решил создать видимость такового. Для этого он приказал расположить части огромным полукольцом про¬тяженностью почти в десять верст. Затем по распоряжению главнокомандующего генерал-поручик А.Н. Самойлов ов-ладел форштадтом и поставил осадные батареи. Одновре¬менно на левом фланге генерал-поручик И.В. Гудович так¬же установил батареи, которые могли вести огонь по крепости и вдоль ведущего к ней моста. Ещё одна мощная ба¬тарея для бомбардировки Бендер находилась на левом бе¬регу Днепра. К тому же 50 небольших запорожских дубов, готовые к высадке десанта, выстроились в линию вдоль по¬бережья. Как выяснилось позднее, хитрость удалась, и противник решил, что Потёмкин располагает, по меньшей мере, 100 тысячами человек.
       Утром 2 ноября прибыл парламентер, который передал решение коменданта крепости сражаться и просьбу жителей узнать, какие условия выставляет князь в случае сдачи. По¬тёмкин подтвердил написанное 28 октября и в очередном своём послании от 3 ноября прибавил: «Я требую, чтобы ско¬рее как можно крепость была сдана, а на первый случай вез¬де караулы наши введены были, ибо позднее время не позво¬ляет отлагательств. Для способствования отвоза семей и име¬ния дам я повозок, и как вдруг нельзя может быть набрать должного числа, отправлять будем по частям. Хлеб собствен¬ный, как он есть у жителей, я весь за сходную цену куплю в казну. Если что имеют прочего, то всё позволяется продать.
       Снисходительства таковые, да послужат уверением Османскому народу, что моя Самодержица и мы, её под¬данные, опричь войны расположены к ним не иначе как дружбою, моля Всемогущего Бога, Создателя неба и земли, об утверждении согласия. Вам, господам превосходитель¬ным пашам, и народу желаю всяких благ».
       Парламентер увёз письмо, но комендант продолжал упорствовать и медлил с ответом. Наконец через депутацию горожан он попросил подождать ещё 20 дней для оконча¬тельного решения. Потёмкин, зная нравы и повадки турок, усмотрел в ответе попытку оттянуть время и дождаться под¬креплений, либо наступления холодов. О своих последующих действиях он рассказал в письме Императрице следующее: «...я... вновь нарядил атаку. Корпусы егерские и конную бри¬гаду г. генерал-майора принца Виртемберского приказал я приблизить, тоже и легкие войска. Турки, ко мне прислан¬ные, поскакали в крепость, прося обождать их ответа. Уже пополуночи в час выехал один чиновник с донесением, что паша и город отдаются неограниченно в мою волю».
        Потом говорили, что князь взял Бендеры ударом кула¬ка по столу.
       На этом завершилась славная для русских войск кампа¬ния, названная Императрицей щегольскою. Напрасно теша себя надеждами на реванш, Порта не добилась успехов ни на одном из направлений действий. Победами прослави¬лись не только русские сухопутные войска, немало успехов было на счету и Черноморского флота, которым продолжал с прозорливостью руководить Потёмкин. Всё чаще в бое¬вых донесениях и ордерах появлялось имя восходящей звезды на русском военном горизонте — контр-адмирала Федора Федоровича Ушакова, которого Потёмкин посте¬пенно продвигал на всё более ответственные посты.
       Подводя итог кампании, Императрица направила Гри¬горию Александровичу рескрипт, в котором были такие строки: «Дабы имя Ваше, усердною к нам службою про¬славленное, в воинстве нашем пребывало навсегда в памя¬ти, соизволяем, чтобы кирасирский Екатеринославский полк, которого Вы шеф, отныне впредь именовался «кира¬сирским князя Потёмкина полком». Григорию Александ¬ровичу было также пожаловано звание «великого гетмана казацких войск екатеринославских и черноморских».
       На протяжении всей войны Григорий Александрович успевал заниматься не только ратными делами, но и госу¬дарственными. Об этом свидетельствуют его бумаги и са¬мые различные документы. В те годы Потёмкин проявлял себя и как политик и как дипломат. В частности, благодаря его вмешательству удалось заключить мир со Швецией и прекратить войну на два фронта. Императрица отметила это: «Празднуя днесь мир с королём шведским, не могу не запамятовать добрые советы ваши как по той войне, тако же и касательно мирного сего дела, и в знак моего призна¬ния посылаю вам перстень бриллиантовый».
       Несмотря на победы в 1789 году, Россия встретила сле¬дующую кампанию в нелегкой обстановке. Англия и Прус¬сия, обеспокоенные русскими успехами, прикладывали все силы к тому, чтобы убедить напуганного султана продолжать войну, обещая ему всяческую поддержку. Одновременно эти страны требовали от России вернуть Ос-манской империи отвоеванные у неё территории. На гра¬нице Австрии и России Пруссия сосредоточила 200 тысяч войск и начала подстрекать поляков и венгров к действиям против русских.
       А тут ещё в феврале 1790 года скончался верный союз¬ник России австрийский император Иосиф II. Сменивший его Леопольд II сразу же заключил с Турцией сепаратный мирный договор. Россия в военном противостоянии с Тур¬цией осталась без поддержки, во враждебном окружении европейских государств, готовых вступить в войну при ма-лейшем поводе.
       Русская дипломатия стремилась спасти положение. Подписание мира со Швецией, состоявшееся 3 августа 1790 года, было крупным шагом на этом пути, но склонить Порту к разумному поступку не удавалось.
       Обнадеженная поддержкой западных держав, она ре¬шила продолжать боевые действия. Перейдя к обороне на Дунае, Порта намеревалась нацелить главный удар своих войск на Кубань и Крым. Батал-паше, возглавлявшему 40-тысячный корпус, было отдано распоряжение перейти в наступление от Анапы на Кубань, а флоту, взяв на ко¬рабли мощный десант, двинуться к берегам Крыма.
       В начале июня 1790 года турецкий флот приблизился к Крымскому полуострову, но был атакован и разбит контр-адмиралом Фёдором Фёдоровичем Ушаковым. Два месяца потребовалось капитану-паше на залечивание ран. Однако и попытка, предпринятая им в августе, также окончилась неудачей.
       Гений Суворова господствовал на суше, гений Ушако¬ва— на море.
       Главной целью действий было нанести поражение войскам Османской империи и принудить Порту к миру. Императрица писала князю: «Мир скорее делается, когда, Бог даст, что наступишь... им на горло».
       Потёмкин знал, как наступить на горло — для этого надо было покорить неприступный Измаил...



                Был ли «измаильский стыд»?
      
       Пока шла подготовка к той решающей кам¬пании, пока миротворствовали дипломаты, самую широ¬кую деятельность развернули враги Потёмкина, Суворова и Екатерины II. Врагами теми были представители так на¬зываемой прусской партии, ставившей целью свержение великой российской государыни и возведение на престол Павла, который, по их более чем ошибочному мнению, мог, якобы, с большим успе¬хом развалить Россию и подорвать её мощь, нежели много¬тысячные неприятельские армии.
       Враги не гнушались ничем, причём далеко не послед¬нее место в их деятельности занимали интриги. Н.В. Реп¬ниным, который находился в армии, и его союзником Н.И. Салтыковым, являвшимся вице-президентом Воен¬ной коллегии, было задумано несколько сильных, на их взгляд, шагов.
       Известно, что Потёмкин, собираясь в начале 1791 года в Петербург, планировал оставить за себя Суворова, то есть подчинить ему все вооруженные силы на юге России, в том числе и Черноморский флот. По его мнению, Александр Васильевич был на такой пост достойным кандидатом. Но не так думали представители прусской партии во главе с Репниным и Салтыковым. Они решительно принялись за дело, стремясь скомпрометировать Суворова в глазах По¬тёмкина, настроить Суворова против Потёмкина и Екате¬рину II против Суворова и Потёмкина, то есть нанести удар по самым мощным и самым лучшим русским силам в России.
       Желая расположить Суворова и заманить его, не иску¬шенного в интригах, в свой лагерь, Н.И. Салтыков посва¬тал за дочь полководца Наташу своего сына.
В борьбе использовались все методы, в том числе и са¬мые низкие. Суворов не скрывал, что стремится получить чин генерал-адъютанта, который бы дал ему возможность чаще бывать при дворе и помогать дочери. Вспомним: «Смерть моя — для Отечества, жизнь моя — для Наташи».
       Салтыков сумел добиться того, что во главе Соединен¬ной армии южной был оставлен на время отъезда Потём¬кина не Суворов, а Репнин. Суворова выманили в Петер¬бург, обещая выгодный брак для его дочери. Затем Салты¬ков помешал производству Александра Васильевича в чин генерал-адъютанта, да так, что Суворов о том не узнал и поначалу считал виновником Потёмкина. Надо отдать должное Александру Васильевичу в том, что он никаких действий против Григория Александровича не предприни¬мал. Позднее он раскаялся в том, что некоторое время на-ходился в стане его врагов.
       Нагнетая обстановку, прусская партия пустила в ход сплетню о якобы имевшей место ссоре между Потёмки¬ным и Суворовым, причём ссоре из-за наград.
       Известно, что Суворов сразу после штурма Измаила отправился в Галац, чтобы принять меры к отражению воз¬можного нападения турок. О том свидетельствуют и его письма, в которых он докладывал главнокомандующему о положении дел в Галаце, где находился до середины янва¬ря 1791 года. Затем писал из Бырлада, куда отвёл на зимние квартиры свой корпус, убедившись в неспособности турок к решительным действиям.
       Лишь 2 февраля Александр Васильевич отправился в Петербург, но о том, что он встречался с Потёмкиным в Яссах или Бендерах, документальных свидетельств нет. Существует лишь анекдот, в правдоподобности которого сомневался и автор известной монографии «Потёмкин» А.Г. Брикнер, и другие биографы, но зато его перепевали и озвучивали на свой лад, изощряясь в красноречии, после¬революционные авторы. Они так старались, так усердство¬вали, что не удосужились даже сравнить свои опусы и вду¬маться в то, что пишут глупость, причём всяк на свой лад, но из одного давнего источника. Описание строевого рапорта Суворова, сделанного после взятия Измаила, можно найти в книге К.Осипова «Суворов», в романах О.Н. Ми¬хайлова «Суворов», Л.Раковского «Генералиссимус Суво¬ров», Иона Друце «Белая церковь», B.C. Пикуля «Фаворит» и многих других. Рассказы эти похожи как две капли воды, но авторы домысливали детали – у одних Суворов бежал по лестнице, прыгая через ступеньки, навстречу Потёмки¬ну, у других Потёмкин спешил обнять победителя, спуска¬ясь к нему. У Пикуля и Осипова встреча происходила в Бендерах, у Михайлова — в Яссах. Но у всех Суворов пока¬зан одинаково дерзким. Не дерзость ли в ответ на вопрос о том, какой он награды желает, заявить:
       «...Я не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме Бога и Государыни, никто меня наградить не может...».
       Так в книге Осипова.
       А вот у Михайлова: «...Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме Бога и Всемилостивейшей Государыни, никто не может!».
       У Пикуля звучит это примерно так же:
       «Я не купец, и не торговаться мы съехались... Кроме Бога и государыни, меня никто иной, и даже ваша свет¬лость, наградить не может».
       И все в один голос объясняют такое поведение Суворова тем, что он вознесся над Потёмкиным, взяв Измаил. Не бу¬дем сравнивать Очаков и Измаил, не будем сравнивать поте¬ри во время штурма этих крепостей. Думается, и Потёмкин и Суворов, честно исполняя свой долг перед Россией, не взве¬шивали на весах свои заслуги. За них это делали позже недо¬брожелатели обоих. Авторам перечисленных выше произве¬дений очень хочется убедить читателей в том, что Потёмкин худо относился к Суворову, но это выходит плохо. У Михай¬лова в романе значится, что Потёмкин даже фейерверкеров на пути следования Суворова расставил.
       Суворов показан грубияном, таким, каким он никогда не был. Я не боюсь этих слов хотя бы уже потому, что встречи ни в Яссах, ни в Бендерах не было. И не стоило бы писать, как это сделано в «Фаворите»: «Петербург встретил полководца морозом, а Екатерина обдала его холодом».
       Добросовестнейший биограф Суворова, наш совре¬менник, не опошливший, что важно, своё имя исследователя верноподданническими учёными степенями, Вячеслав Сергеевич Лопатин, создавший вели¬колепный фильм, посвящённый полководцу, писал: «При¬бывший в Петербург 3 марта, тремя днями позже Потёмкина, Суворов был достойно встречен при дворе. В знак при-знания его заслуг, Императрица пожаловала выпущенную из Смольного института дочь Суворова во фрейлины, а 25 марта подписала произвождение за Измаил. Награды уча¬стникам штурма были обильные. Предводитель был пожа¬лован чином подполковника лейб-гвардии Преображен¬ского полка и похвальной грамотой с описанием всех его заслуг. Было приказано выбить медаль с изображением Суворова на память потомству – очень высокая и почетная награда».
       Вышеперечисленные авторы утверждают, что встре¬ча в Яссах или Бендерах (им всё равно) дорого стоила Су¬ворову. Он, мол, лишился покровительства Потёмкина, и тот разгневался на Александра Васильевича. Время встречи не названо. Но, судя по тому, что все указывали на рапорт, отданный при этой встрече, она могла про¬изойти вскоре после штурма. Тем не менее, в марте 1791 года Потёмкин подал представление, в результате кото¬рого и получил высокие свои награды Суворов. Григорий Александрович писал: «Если будет Высочайшая воля сде¬лать медаль генералу графу Суворову, сим наградится его служба при взятии Измаила. Но как он всю кампанию один токмо в действии был из генерал-аншефов, трудил¬ся со рвением, ему сродным, и, обращаяся по моим пове¬лениям на пункты отдаленные правого фланга с крайним поспешанием, спас, можно сказать, союзников, ибо не¬приятель, видя приближение наших, не осмеливался ата¬ковать их, иначе, конечно, были бы они разбиты, то не благоугодно ли будет отличить его гвардии подполковни¬ка чином или генерал-адъютантом».
       Как видим, Потёмкин указал в представлении два чи¬на на выбор. Императрица выбрала первый, и Потёмкин в том совершенно не виноват. Осуждая же Григория Александровича в том, что Суворов якобы мало награжден, никто из сплетников и их литературных после¬дователей не пожелал задуматься, что подобрать награду было чрезвычайно сложно. К тому времени Александр Ва¬сильевич имел уже все высшие ордена России, в том числе орден Св. Андрея Первозванного за Кинбурн и орден Св. Георгия I степени за Рымник.
       Кто-то придумал, что Суворов хотел-де стать генерал-фельдмаршалом. И здесь предположение сделано без оснований. Дело в том, что Екатерина II придерживалась строгого порядка при производстве в очередные чины. Она никогда не нарушала однажды заведённого ею порядка, и Потёмкин, зная об этом, не стал просить для Суворова фельдмаршальский чин. Александр Васильевич, как известно, был поздно записан в полк, и мно¬гие генерал-аншефы оказались старше его по службе. Кстати, в 1794 году Императрица всё-таки дала ему этот чин за необыкновенные заслуги в Польше. Ей это пришлось сделать тайно и огласить указ на торжественном обеде в Зимнем дворце...
       П.В. Чичагов по тому поводу писал: «Когда генерал (аншеф) Суворов, путём своих удивительных воинских по¬двигов, достиг наконец звания фельдмаршала, она сказала генералам, старейшим его по службе и не повышенным в чинах одновременно с ним: «Что делать, господа, звание фельдмаршала не всегда дается, но иной раз у вас его и насильно берут». Это может быть единственный пример нарушения Ею прав старшинства при производстве в высшие чины, но на это никому не пришло даже и в голову сето¬вать, настолько заслуги и высокое дарование фельдмарша¬ла Суворова были оценены обществом».
       Далее Чичагов сделал ещё одно немаловажное поясне¬ние, касающееся императрицы. «Замечено, – писал он, – что в течение всех тридцати четырех лет царствования Ека¬терины в княжеское достоинство было возведено менее людей, нежели в день коронации одного из её преемников. Она возвела в это достоинство лишь Григория Орлова, По¬темкина и Зубова».
       Два первых, безусловно, получили это за деяния государственного значения. Что же касается чина генерал-фельдмаршала, то, кроме Суворова, заслужившего его необыкновенными подвигами, этот чин вне всякой очереди получил и сам Потёмкин, но здесь тоже никто не мог уп-рекнуть Государыню – всем известно, сколь много сделал Григорий Александрович на посту сначала вице-президента, а затем и президента Военной коллегии. Недаром же адмирал П.В. Чичагов сказал: «Гений По-тёмкина царил над всеми частями русской политики, и Ве¬ликая Государыня могла лишь радоваться его умению со¬действовать её видам».
       Награды Суворова за Измаил никак нельзя назвать скромными. Чин подполковника лейб-гвардии был очень высоким, равный имел Потёмкин, а Екатерина являлась полковником всех гвардейских полков. Суворов становил¬ся на одну ступень с Потёмкиным...
       Не менее высокой наградой явилась и медаль, выбитая в честь подвигов полководца. За всю русско-турецкую вой¬ну 1787—1791 годов было сделано лишь две такие награды. Обе представляли собой массивные золотые диски. На первой был изображен Потёмкин, на второй – Суворов, причём оба в виде античных героев – дань господствую¬щим тогда канонам классицизма. Потёмкин награжден за Очаков, Суворов — за Измаил.
       Но тогда откуда же взялось утверждение, что Суворов называл свои награды «измаильским стыдом»? Кстати, он в последующем, уже став фельдмаршалом, повторял, что не пропал у него измаильский стыд. Вот тут бы и обратить¬ся историкам к письмам Александра Васильевича. Сделал же это лишь один В.С. Лопатин, который доказал, что Суворов был обижен на то, что не стал генерал-адъютантом, но ви¬нил в том не Потёмкина, а П.И. Турчанинова, являвшего¬ся кабинет-секретарем Императрицы по военным делам, и Платона Зубова.
       Что же касается его отношений с Потёмкиным, то ложь о ссоре опровергается письмом Суворова, датирован¬ным 28 марта 1791 года:
       «Светлейший Князь Милостивый Государь! Вашу Светлость осмеливаюся утруждать о моей дочери в напоминовании увольнения в Москву к её тетке княгине Горчаковой года на два. Милостивый Государь, прибегаю под Ваше покровительство о ниспослании мне сей Высочайшей милости.
       Лично не могу я себя представить Вашей Светлости по известной моей болезни. Пребуду всегда с глубочайшим почтением...».
       Дело в том, что Суворов, зная нравы, царившие при дворе, не желал, чтобы его дочь Наташа становилась фрей¬линой, и хотел отправить её в Москву к тетке. Неизвестно, смог ли Потёмкин ему помочь, но известно другое: он ни¬когда не оставлял без внимания просьбы своих ближайших сподвижников и соратников. В ту весну 1791 года над са¬мим Потёмкиным нависла угроза. Ему удалось разгадать замысел пропрусской группировки и выйти победителем из единоборства с ней, удалось и войну предотвратить, на которую готовы были толкнуть Россию Репнин, Салтыков и иже с ними, стремясь любой ценой навредить Екатерине II и Потёмкину.
       В то время Суворов как раз и находился в стане врагов Потёмкина, сам до конца не понимая этого. Разгадав за¬мыслы Репнина и Салтыкова, Александр Васильевич ото¬шёл от них, да и Потёмкин отвёл угрозу свержения Императрицы. И тут же сын Н.И. Салтыкова нанёс Суворову удар – он отказал его дочери. Вот к чему относятся столь часто и бессмысленно повторяемые в исторической литературе слова Суворова: «Я был ранен десять раз: пять раз на вой¬не, пять при дворе. Все последние раны – смертельные».
       Потёмкин ведал о заблуждениях Суворова, но не сер¬дился на своего боевого соратника, веря в то, что Алек¬сандр Васильевич не способен на бесчестный поступок. Узнав, что Суворова отправляют в Финляндию, Потёмкин сказал А.А. Безбородко:
       – Дивизиею погодить его обременять, он потребен на важнейшее.
       Суворов же глубоко переживал, что хоть временно, но был в стане врагов Потемкина. Об этих переживаниях свидетельствуют многие его письма и одно из лучших напи¬санных им стихотворений:
       Бежа гонениев, я пристань разорял.
       Оставя битый путь, по воздухам летаю.
       Гоняясь за мечтой, я верное теряю.
       Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл...
      
       Прекрасно знавший мифологию, Суворов не случайно упомянул этрусское и древнегреческое божество садов и огородов Вертумна... В стихотворении он намекал на свою возможную отставку, которой не произошло потому, что Потёмкин слишком высоко ценил Александра Васильеви¬ча. Вспомним, что тот, по его мнению, стоил десяти тысяч воинов.
       В последний раз Потёмкин с Суворовым виделись 22 июня 1791 года в Царском Селе, а вскоре Григория Алек¬сандровича вновь позвали дела на театр военных действий. Он спешил, ибо в разгаре были переговоры с Османской империей, вёл которые лютый враг всего русского, в том числе и русского направления в политике России, Н.В. Репнин.
       В свою очередь спешил и Репнин, стремясь окончить дело самостоятельно и получить награды, которыми всегда осыпаемы были миротворцы.
       А между тем гром Измаила был подхвачен громом Калиакрии – 31 июля 1791 года воспитанник и выдвиженец Потёмкина Федор Федорович Ушаков нанёс жесточайшее поражение турецкому флоту. Однако Репнин не пожелал воспользоваться этой победой и заключил предваритель¬ные условия мирного договора, действуя в угоду прусской партии, по-прежнему мечтавшей об ослаблении Рос¬сии.
       С этим событием связана еще одна ложь о деятельнос¬ти Потёмкина. Его обвинили в том, что он разорвал пред¬варительные условия из-за того, что хотел сам заключить мир. Но факты говорят об ином, об ином свидетельствуют и современники.
       Потёмкин отчитал Репнина и объяснил причину свое¬го гнева, заявив:
       – Вам должно было знать, в каком положении наш Черноморский флот и экспедиция Гудовича. Дождав¬шись донесения от них и узнав, что вице-адмирал Уша¬ков разбил неприятельский флот, а генерал Гудович взял Анапу, вы бы могли сделать несравненно более выгодные условия.
       О корысти Репнина племянник Потёмкина Л. Энгельгардт писал, что «тот предпочел любочестие пользе государственной, не имев иной побудительной причины поспешить заключить мир, кроме того, чтобы его окончить до приезда Светлейшего Князя».
       Григорий Александрович объявил подписанные доку¬менты недействительными, чем порадовал Императрицу, разобравшуюся в истинном положении дел. Переговорами занялся сам, несмотря на очень плохое самочувствие. В Петербург он сообщал, что будет требовать от турок более значительных уступок и добьётся выгодного для России мирного договора. В частности, канцлеру А.А. Безбородко Григорий Александрович писал: «Я так себя поставил, что турки за мною ходят, а не я за ними. Визирь осыпает меня учтивостями и письмами».
       Да и не оставалось ничего более турецкому командо¬ванию. «Вся турецкая армия разошлась, и сам визирь предприял путь к Шумле, – сообщал Потёмкин Импера¬трице 29 августа 1791 года. – Войска, Высочайше мне вверенные, обратил я к расположению в выгоднейших и здоровых местах, гребному же флоту приказал я испра¬виться для выхода».
       Григорий Александрович отлично понимал, что луч¬шим гарантом мира является мощь российских вооружен¬ных сил. Русская армия, ему вверенная, значительно ок¬репла за летние месяцы, доукомплектовалась и была гото¬ва к новым сражениям, если бы того потребовала обста¬новка. Безусловно, все предпосылки к ещё большим успе¬хам на театре военных действий были. Но Потёмкин и Им¬ператрица понимали, что стране нужен мир, нужна пере¬дышка. Да и международная обстановка не благоприятст¬вовала продолжению военных действий. Потёмкин внимательно следил за событиями в Евро¬пе. Это видно из писем к А.А. Безбородко и к Императрице. Размышления Светлейшего Князя касаются отношений между Австрией и Пруссией, он советует «учредить свои интересы с Бер¬линским двором», поясняя, что на императора Австрии Леопольда II нет уже надежды. Рекомендует он обратить внимание и на Польшу. В этом вопросе он оказался про¬видцем.
       Всё чаще в письмах своих он упоминал о болезни, бы¬стро наступавшей на него. Так, 8 сентября в письме П.Б. Пассеку жаловался: «После жестокой желчной горяч¬ки получил было облегчение, но теперь опять страдаю».
       16 сентября писал из Ясс к А.А. Безбородко: «Когда де¬ла много, тут сил нет, но я верно себя не щажу... устал как собака».
       С каждым днем Григорию Александровичу станови¬лось все хуже. 21 сентября он сообщил А.А. Безбородко: «Стал было я бродить, но третьего дня схватил меня сильно пароксизм и держал более 12 часов, так что и по сие время не могу отдохнуть; крайнее ослабление...»
       Он не жалел себя, когда речь шла о славе и благополу¬чии России. Зная о его небрежении к здоровью, Императ¬рица много раз повторяла просьбу обратить на себя внима¬ние, поберечься. Особенно часто напоминала об этом в письмах периода войны. Так, еще 23 сентября 1787 года умоляла: «Ради Бога, ради меня, береги драгоценное для меня здоровье; я все это время была ни жива, ни мертва от того, что не имела известия...» 24 сентября снова просила: «Молю Бога, чтобы он тебе дал силы и здоровье...» 9 октя¬бря писала: «Будь здоров и не болен, вот чего я желаю; бу¬дешь здоров и сюда приедешь; тогда переговорим, о чём нужно будет». «Что здоровье твое поправляется, сие слу¬жит мне к великому утешению», – читаем в письме от 1 ок¬тября того же 1787 года. Можно привести десятки подоб¬ных выдержек из писем последующих лет.   
       Императрица всем сердцем беспокоилась за князя, искренне переживала по поводу каждого недуга. В конце лета – начале осени 1791 года появились на то самые веские причины. 28 августа статс-секретарь императрицы А.В. Храповицкий сде¬лал в дневнике своем такую запись: «Получено известие чрез Кречетникова из Киева, что князь Потёмкин болен... Печаль и слезы».
       К сожалению, состояние Григория Александровича ухудшалось с каждым днем, болезнь мешала в полной мере заниматься переговорами, во время которых так были не¬обходимы его ум, его дипломатическое искусство, его сообразительность, его решительность и умение находить выходы из самых сложных ситуаций. Потёмкин по-преж¬нему был тверд и непреклонен в главном. Он требовал от Османской империи независимости Молдавии и облегче¬ния судьбы Валахии, передачи России Анапы.
       Современник Светлейшего Князя, известный русский и украинский историк, библиограф и археограф Николай Николаевич Бантыш-Каменский писал по поводу той дипломатичес¬кой схватки в Яссах: «Ежели верить носящимся слухам, то дело идет о Молдавии и Анапе. О! ежели выполнит... обе статьи, прямо велик будет и словом и делом».
       Всю жизнь Григорий Александрович стремился обхо¬диться без врачей, но теперь вынужден был прибегать к их услугам. Начальник его канцелярии Василий Степанович Попов 24 августа писал Императрице: «Доктора Тиман, Массот и штаб-лекарь Санковский попеременно не остав-ляют Его Светлость ни на минуту... Они приписывают про¬должение болезни бывшим несносным жарам, а более на¬копившейся желчи... Не безвредна также для Его Светлос¬ти и забота его чрезвычайная по долгу службы: всякий день поутру занимается Князь слушанием отовсюду вступающих дел; не в состоянии будучи сам читать, приказывает по оным разные исполнения, и когда только может припод¬няться, то подписывает нужные бумаги, хотя весьма сла¬бою рукой».      
       Про последние месяцы жизни Григория Александро¬вича существует много всяких легенд. Его племянник Л.Н. Энгельгардт вспоминал, к примеру, что в начале авгус¬та 1791 года, когда скончался брат Великой Княгини Марии Федоровны принц Виртембергский, с которым Потёмкин был в очень добрых отношениях, произошёл такой случай: «Светлейший Князь был на похоронах, и, как по оконча¬нии отпевания... вышел из церкви, и приказано было по¬дать карету, вместо того подали гробовые дроги; князь с ужасом отступил; он был чрезвычайно мнителен. После се¬го он вскоре занемог, и повезли его больного в Яссы». Хо¬дили даже слухи, что князь по рассеянности сел в те дроги и не сразу заметил свою оплошность.
       Утешением последних недель жизни были письма Им¬ператрицы, полные участия и любви. Курьеры непрерывно сновали между Яссами и Петербургом. И в каждом письме речь шла не только о здоровье князя, в каждом он касался главного своего дела – переговоров с Османской импери¬ей. Всеми силами он боролся за свободу многострадальной Молдавии, а злые языки даже теперь не знали покоя и пы¬тались приписать настойчивость князя его желанию сде¬латься Молдавским господарем. Никого не заботила неле¬пость этих предположений. Во-первых, Потёмкин вообще был далек от мыслей таких, да и не собирался он покидать любимую им Россию, во-вторых, прекрасно знал историю и понимал, что свобода Молдавии возможна только под рукою могучей России. Да и не нужны были ему, первому после Императрицы человеку в России, какие-либо посты вне её. Он просто искренне желал свободы измученному турецким рабством народу. Граф Самойлов отмечал в сво¬их воспоминаниях: «Князь весьма желал независимости Молдавии от Порты, тем паче, что привязанность молдав¬ских вельмож, к нему оказанная, и заслуги, им явленные Императрице, подавали ему надежды быть защитником и покровителем этой страны». Защитником и покровителем, но не господарем. Покровительствовать Молдавии он мог только будучи предводителем российской армии, способ¬ной защитить эту страну.
       Немало сделал князь для образования национального войска Молдавии. Им был сформирован большой полк, численностью в 11 тысяч человек и 20 орудий.
       Желания князя сбылись лишь частично. По Ясскому мирному договору, работу над которым пришлось завершать уже А.А. Безбородко, – подписанному 29 декабря 1791 года – были подтверждены привилегии, предоставлен¬ные населению Молдавии и Валахии предыдущими дого-ворами, и в частности Кучук-Кайнарджийским. Россия получала новые территории между Южным Бугом и Днес¬тром, приобретала Очаков и Северное Причерноморье почти до самого Измаила.
       Но Григорий Александрович не дожил до дня подпи¬сания договора. 4 октября здоровье его значительно ухуд¬шилось. Он отправил в тот день последнее свое письмо Им¬ператрице, писанное уже рукой секретаря: «Матушка, Все¬милостивейшая Государыня! Нет сил более переносить мои мучения; одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти к Николаеву. Не знаю, что будет со мною».
       Далее женской рукой – по-видимому, это сделала гра¬финя Браницкая – приписано: «Вечный и благодарный подданный». И сам князь неровным почерком вывел: «Я для спасения уезжаю».
       5 октября Василий Степанович Попов сообщил Екате¬рине II: «Удар свершился. Всемилостивейшая Государыня! Светлейшего Князя нет более на свете. Поутру он сделался очень слаб, но приказал скорее ехать; наконец, не доезжая большой горы, верстах в 40 от Ясс, так ослабел, что при¬нуждены были вынуть его из коляски и положить на степи. Тут и испустил он, к горестному нашему сожалению, дух свой».
       Личность князя была столь значительна, вызывала столько толков и пересудов, что многие его современники стремились по мере сил прикоснуться к лучам необыкно¬венной славы. Каждый считал себя вправе давать оценки, сообщать и переиначивать какие-то свои факты, неведомо откуда взятые, размышлять свысока, не отдавая себе отче¬та в том, что нужно достичь высоты того человека, о кото¬ром берешься говорить.
       Чего только не насочиняли современники, чего только не напридумывали. Яркий пример тому – описание послед¬них минут жизни князя. У одних «знатоков» князь «рыдал, взывая: «Боже мой. Боже мой!», у других говорил докто¬ру: «Спаси меня, я полцарства дам тебе». Это вообще глу¬пость, более похожая на сказку. Известно, как относился князь к лекарям и лекарствам. Об этом оставили воспоми¬нания многие его приближённые, в том числе и B.C. Попов, который жаловался, что даже в разгар болезни Потёмкин ничего не желал принимать из снадобий... Да и что могли сделать доктора? Они своё сделали, и последнее слово сказа¬ли, расписавшись в беспомощности. Митрополит Иона, ви¬девший князя за несколько дней до кончины, писал: «Мы нашли в гостиной генерал-доктора, француза, от которого узнали, что положение князя безнадежно, что никаких ле¬карств он не принимает, а болезнь уже в таком развитии, что обыкновенное врачевство едва ли поможет». Странно толь¬ко, что лечили выдающегося российского военного и госу¬дарственного деятеля представители держав, правители ко¬торых, к примеру той же Франции, с удовольствием бы по¬хоронили не только самого князя, но и всю Россию.
       Вряд ли князь взывал к докторам в последние минуты своей жизни, вряд ли думал и так, как написал в романе «Румянцев-Задунайский» М.Петров: «...в холодеющем мозгу его (Потёмкина. — Н.Ш.) возникали образы боевых товарищей...» Хорошо сказано: о боевых товарищах чело-век в последние минуты может подумать, но не так, как то¬го хочется М.Петрову: «...которым вредил крепко, – чита¬ем далее в романе, – но вредил не от злого умысла, а толь¬ко из ревности к их славе».
       Уж славы-то Потёмкину было не занимать. Ближе все¬го к правде описание одного из очевидцев: «...отъехав семь верст (от места ночлега по пути из Ясс в Николаев. — Н.Ш.), он сказал: «Будет теперь, некуда ехать, я умираю. Выньте меня из коляски, я хочу умереть на поле». Его по-ложили на траву. Он просил спирту, намочить оным голо¬ву, и, пролежав более трех четвертей часа, зевнув три раза, так покойно умер, как будто свеча, которая вдруг погаснет без малейшего ветра».
       Человек необыкновенного личного мужества и отваги ушёл из жизни мужественно и спокойно.
       Получив это поразившее её известие, Императрица на¬писала барону Гримму: «Страшный удар разразился над моей головою. После обеда, часов в шесть, курьер привез горестное известие, что мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потёмкин-Таврический, умер в Мол-давии, от болезни, продолжавшейся целый месяц. Вы не можете себе представить, как я огорчена. Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. Он был человеко¬любив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непре¬рывно возникали новые мысли; какой он был мастер ост-рить, как умел сказать словцо кстати! В эту войну он выка¬зал поразительные дарования: везде была ему удача: и на су¬ше и на море. Им никто не управлял, но сам он удивитель¬но умел управлять другими. Одним словом, он был государ¬ственным человеком: умел дать хороший совет, умел и вы¬полнить. Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало; с летами, благодаря опытности, он избавился от многих своих недо¬статков... В нём были качества, встречающиеся крайне ред¬ко и отличавшие его между всеми другими: у него были сме¬лый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, князь Потёмкин был великий человек, который не выпол¬нил и половины того, что был в состоянии сделать».
       Он сделал много, очень много, и по сей день мы видим последствия гигантской деятельности российского испо¬лина. Всё это стало обыденным, и никто уже сейчас не отдает себе отчета в том, чьими трудами по¬лучила Россия новые территории, кто отдал за это свое здоровье, кто посвятил этому всю свою жизнь. Бездарно и преступно отданы завоевания русских солдат под командованием Потёмкина и Очаков, и Одесса, и Измаил, преступно утрачен Крым с городом Русской славы – Севастополем.



                «Чудный вождь Потёмкин»
       Многие ныне упиваются ставшими модными книгами Дейла Карнеги, стремясь научиться правильно стро¬ить свои отношения с людьми, добиться успехов в своей деятельности, правильно строить свой день. При этом, об¬ращаясь за помощью к Западу, мало кто задумывается о том, что ведь не худо бы нам поучиться у своих выдающих¬ся предков, у природных россиян. А ведь вряд ли бы мог добиться своих грандиозных свершений Потёмкин, если бы не умел самого элементарного — правильно построить свою работу.

В 1867 году вышла книга одного из биографов Григо¬рия Александровича — С.Н, Шубинского, названная весь¬ма своеобразно: «Собрание анекдотов о князе Григории Александровиче Потёмкине-Таврическом». Не надо ис¬кать в ней скабрёзных историй, свойственных нынешним анекдотам. В прошлом слово «анекдот» имело иное значе¬ние. Вот, к примеру, как объяснил его Владимир Иванович Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка»: «Анекдот — короткий по содержанию и сжатый в изложе¬нии рассказ о замечательном или забавном случае...» Как видим, на первом месте стоит замечательный, а уж потом забавный случай.
В книге той есть глава, которая так и называется: «День Потёмкина». Остановимся на её наиболее интересных мо¬ментах и постараемся их прокомментировать.
«Потемкин в своей домашней жизни всегда держался по¬рядка, к которому сделал привычку ещё в молодости. Он ло¬жился спать и вставал в назначенные часы; впрочем, нередко, когда нужно было сделать какое-то важное распоряжение или когда вверенным ему войскам угрожала опасность, он проводил целые ночи, хотя в постели, но не засыпая».
И нужно здесь добавить, что Григорий Александрович не просто валялся в кровати, как изображается в иных ро¬манах, Он думал, и в голове его зарождались новые реше¬ния и планы, которые он тотчас сообщал правителю своей канцелярии Василию Степановичу Попову, немедленно принимавшему к исполнению все его распоряжения. По¬пов, по словам С.Н. Шубинского, изумлял всех «своей не¬утомимой деятельностью». Он мог работать сутками на¬пролет почти без отдыха, по вызовам же князя являлся все¬гда чисто и опрятно одетый, бодрый, деятельный.
В обычные дни Потёмкин вставал рано. «Проснув¬шись и выслушав доклад Попова, князь на целый час са¬дился в холодную ванну, потом одевался, отправлял крат¬кое утреннее моление и выходил в столовую, где уже стоял завтрак, заключавшийся обыкновенно в чашке шоколада и рюмке ликера. Затем, если был весел, Потёмкин приказы¬вал музыкантам и певцам исполнять какую-нибудь духов¬ную кантату... Напротив, когда князь находился не в духе... к нему никто не смел являться, за исключением должност¬ных лиц, и все двери кругом затворялись, чтобы до него не доходил никакой шум».
Вот это самое «не в духе» нельзя не прокомментиро¬вать. Ещё при жизни князя его враги, любым путём старав¬шиеся доказать, что Потёмкин нежился в роскоши, что не обладал работоспособностью, да и вообще склонностью к созидательной деятельности, распускали множество спле-тен, в том числе и выдумки о часто якобы нападавшей на него хандре. Потёмкин знал о многих сплетнях, но чаще всего не обращал на них никакого внимания, а иногда ис¬пользовал мнение о себе в собственных интересах, причем весьма удачно. Помогала в этом и так называемая «ханд¬ра», а точнее, боязнь её окружающими. Периоды же «ханд¬ры» удивительным образом совпадали с теми периодами, когда на Потёмкина наваливался непочатый край работы. С.Н. Шубинский выпустил книгу в 1867 году, а наиболее интересные документы — письма, приказы, реляции, — автором которых был Потёмкин, увидели свет лишь в конце годы XIX столетия. Потому и неудивительно, что в «Дне Потёмкина» никак не оговорена так называемая хан¬дра, хотя автор и указывает, что никто не решался являть¬ся, за исключением должностных лиц. Издание бумаг Потёмкина значительно расширило представление о его ги¬гантской деятельности и убедительно доказало огромную работоспособность. Случалось, что в наиболее напряжен¬ные дни Григорий Александрович сочинял, диктовал, пи¬сал до 30, а то и до 40 различных документов.
Двери же затворялись и объявлялось всем о хандре именно для того, чтобы его оставили в покое и не мешали работать. Мнение о том, что во время хандры лучше ему на глаза не показываться, отбивало желание добиваться при¬ёма даже у самых настырных.
После завтрака Григорий Александрович приступал к работе. Обычно первым к нему в кабинет заходил Василий Степанович Попов, который приносил поступавшие на имя князя письма и бумаги. В кабинете он оставался до тех пор, пока Григорий Александрович не отпускал его. Затем следовал доклад статс-секретаря. Его сменял медик, делав¬ший подробное сообщение о состоянии медицинского обеспечения войск, и, наконец, доходила очередь до пред¬ставителей дипломатического корпуса.
Дипломаты вели себя с исключительным почтением. По словам В.В. Огаркова, Потёмкин держался с ними как и подобает первому министру великой России, что застав¬ляло «даже представителя «гордого Альбиона» лорда Мальмсбюри (Гарриса) заискивать у нецеремонившегося с посланниками князя».
Он был достойным наследником своего предка, изве¬стного умением держаться с представителями иностран¬ных государств и даже с царствующими особами как и по¬добает великороссу, и никогда не заглядывал в рот запад¬ным деятелям с подобострастной улыбочкой «чего изволи¬те», что, увы, так часто можно видеть в период ельцинизма.
«По отпуске последних, — писал С.Н. Шубинский да¬лее, — Потёмкин запирал свой кабинет и оставался в нём более часа один. В этой комнате находился большой стол, на котором лежали всегда: бумага, карандаш, пруток серебра, маленькая пилка и коробочка с драгоценными камня¬ми разного цвета и вида; когда князь о чем-либо размыш¬лял, то, чтобы не развлекаться и сосредоточить свои мысли на известном предмете, он брал в руки два драгоценных камня и тер их один об другой, или обтачивал пилочкою серебро, или, наконец, раскладывал камни разными фигу¬рами и любовался их игрою и блеском. Что в это время со¬зревало в его уме, он тотчас же записывал на приготовлен¬ной бумаге и потом, отворив двери, звал Попова и отдавал приказания».
Умение думать, причем думать масштабно, по госу¬дарственному, отличало Потёмкина. Он не принимал ско¬роспелых решений, не делал опрометчивых шагов, когда дело касалось интересов России.
Григорий Александрович умел работать, но умел и от¬дыхать. После утренних своих трудов он обычно, если вы¬давалось время, навещал знакомых, родственников, об¬щался с нужными людьми. Затем возвращался к себе, под¬писывал бумаги, вручал дежурному генералу пароль на сле¬дующие сутки и в 2 часа дня (как тогда говорили, в 2 часа пополудни) садился за стол.
Интересное замечание делает Шубинский по поводу питания князя: «Потёмкин старался строго следовать пра¬вилам умеренности и трезвости и, для сбережения своего здоровья, воздерживался, иногда по целым месяцам, от употребления вина и других излишеств».
Рассыпаются в прах все обвинения Григория Алексан¬дровича в беспробудном пьянстве, сделанные многими другими романистами. Да и о каком пьянстве, о какой лености могла вообще идти речь? Каким образом мог лентяй и пьяница сделать столь много полезного для России, сколько сделал Потёмкин?! После обеда, побыв немного с гостями, Потёмкин опять удалялся в свой кабинет, уединялся там и работал, работал так, как мы, увы, теперь разучились это делать.
        Даже в праздности Григорий Александрович не был праздным и не забывал о делах. С.Н. Шубинский писал о карточной игре: «Игра происходила всегда в глубокой тишине, потому что партнеры князя, зная его привычки, не говорили ни слова, кроме того, что следовало по игре, или если князь не подавал сам повода к разговору. На играль¬ном столе постоянно лежали карандаш и бумага, так как Потёмкин и в этом занятии не оставался праздным и, час¬то прерывая игру, записывал то, что приходило ему в голо¬ву. Во время игры в комнату несколько раз заходил Попов, становился за стулом князя и, как только замечал, что бу¬мага отодвинута, молча брал ее и спешил привести в исполнение написанное на ней».
Ежедневно в вечернее время Потёмкин совершал про¬гулки пешком, делал гимнастические упражнения, словом, следил за собой, за своим здоровьем и поддерживал бод¬рость духа. Умевший сам работать и отдыхать, причем отдыхать так, чтоб не страдало дело, он заботился и об отды¬хе подчиненных Григорий Александрович писал: «Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, потребно оному столько же веселия, сколько и пищи; в рассуждении сего наипаче надлежит помышлять о солда¬тах, кои без того, быв часто подвергаемы великим трудам и отягощениям, тратят бодрость и пыл сердца. Унылое же войско не токмо бывает неспособно к трудным предприятиям, но и легко подвергается разным болезням».
Армии, предводимые Потёмкиным, словно были со¬зданы для побед. История свидетельствует о том, что они не знали поражений, ибо все силы, все способности свои отдавал их великий предводитель и преобразователь на укрепление боевой мощи Великой Державы.
И недаром в Херсоне, на месте первого погребения князя в склепе церкви Святой Екатерины, была установле¬на мраморная доска, на которой по приказу Екатерины II было начертано, что здесь покоится «всюду победитель не¬имоверный, возродитель градов, искусный созидатель флотов, удивление Европы... Сии два имени: Херсонско-Таврический, Потёмкин-Таврический останутся навеки в нераздельном союзе. Князь будет вечным памятником те¬бе, а ты будешь вечною славою и памятником князю».
Императрица Екатерина II ненадолго пережила Григория Александровича. Она скончалась 6 ноября 1796 года, и Алексей Семенович Шишков написал по этому поводу: «Российское солнце погасло. Екатерина Великая во гробе, душою в небесах! Павел Первый воцарился. Никто не ожи¬дал сей внезапной перемены. Кроткое и славное екатери¬нинское царствование, тридцать четыре года продолжав¬шееся, так усыпило, что, казалось, как бы какому благу и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится. Страшная весть о смерти ее, не предупрежденная никакою угрожающею опасностью, вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию».
Александр Васильевич Суворов говорил о Потёмкине: «Великий человек и человек великий. Велик умом, высок и ростом». Узнав о кончине Григория Александровича, Ру¬мянцев всплакнул, а своим близким, присутствовавшим при этом, сказал: «Россия лишилась в нем великого мужа, а Отечество потеряло усерднейшего сына, бессмертного по заслугам своим».
Поэты посвящали Потёмкину свои выдающиеся про¬изведения. О знаменитом державинском «Водопаде» исто¬рик литературы Я.К. Грот сказал: «Водопад» есть блестя¬щая апофеоза всего, что было в духе и делах Потёмкина, достойного жить в потомстве. Только даровитый поэт мог так понять и начертать этот исполинский исторический образ России 18-го века».
Гавриил Романович Державин писал:
Се ты, отважнейший из смертных!
Парящий замыслами ум!
Не шел ты средь путей известных,
Но проложил их сам — и шум
оставил по себе в потомки;
Се ты, о чудный вождь Потёмкин!