*
Предложение Цыгана. Статья - приговор. Пресс самобичевания. Острие пограничной межи.
*
Седьмого мая, в десять часов вечера, когда Альберт Штейнгауэр собирался идти на работу в ночную смену и еще не знал, что его там ожидает, в двухкомнатной квартире, расположенной в пятиэтажном доме, в тесной кухоньке за обеденным столом сгрудились четверо: Азиат, Кабул, Цыган и хозяин квартиры, разведенец Дуля - Григорий Владимирович Дульников - плюгавенький мужичонка лет тридцати с жёлто-землистым лицом, сизыми мешками под мутно-серыми глазами, плешью на вытянутой к затылку голове и худыми вздрагивающими руками.
В посёлке химиков Дуля был известен как шахматист-перворазрядник и незаурядный художник-оформитель, работавший в заводском бюро технической эстетики. Великолепные чеканки по меди и серебру, искусные поделки из наростов березы - капа, декоративная резьба по дереву и инкрустации до сих пор украшают интерьеры квартир давних знакомых и бывших друзей этого странного человека. Человека, чьей всепоглощающей страстью были всё же шахматы. Наряду с занятиями в шахматном клубе посёлка Боровое большую часть свободного времени он посвящал тому, что вырезал из податливой липы или вытачивал из твердого бука фигурки воинов различных шахматных армий. Сколько их создал за свою небольшую жизнь, он и сам не помнил, но не раз говорил, что добрая половина чиновников министерства химической промышленности, наезжавших с комиссиями на завод, были счастливы, получив в подарок купленные завкомом шахматы. За каждый набор Дуля получал премию - десятку к зарплате.
К сожалению, советское общество редко берегло выдающихся людей. Творческий взлёт Григория Дульникова неожиданно сорвался в штопор депрессии. Подняться художнику и шахматисту никто не помог и он, обидевшись на весь мир, запил так, что в короткий срок - а если он что-то делал, то делал увлечённо, - превратился в никчемного человечишку с прозвищем вместо имени. Такой успех окрылил Дульникова, однако ненадолго. В прошлом году, очистив квартиру, от него в неизвестном направлении сбежала жена и увезла с собой одиннадцатилетнего сына Алёшку, начавшего месить гончарную глину.
- С завода меня уволили, - с глубокой обидой пьяно жаловался дружкам на судьбу Дуля. - Последние три месяца провёл в камере предварительного заключения, куда меня бросили по подозрению в преднамеренном убийстве с целью ограбления восемнадцатилетней Юлии Волковой - дочери состоятельных родителей - нефтяников из Сургута.
Кабул подтвердил его рассказ кивком головы и пояснил Цыгану - новому человеку в компании:
- Приехала к подруге встречать Новый год и исчезла. Через полмесяца заваленный снегом труп с пятью ножевыми ранениями нашли в парке пацаны. Мокрушник позарился на золотые украшения и меха. Девчонка хотела удивить подружку... Осталась в одном платье... Залётный фестивалил...
Дуля вздохнул, отодвинул пустую тарелку со следами тёмнокоричневой поджарки.
- В руке Юля сжимала сложенный вчетверо листочек из записной книжки с номером моего телефона, - продолжал он больную для него тему. - Она хотела купить у меня одну поделку... В память пребывания в гостях у подруги... Сентиментальная была девушка... Главное, я в глаза-то её не видел! Только по телефону говорил! Мой номер дал ей кто-то другой!..
- Спецом навели на тебя, - вставил Кабул. - Это как пить дать!
- Убил бы гада!.. - задохнулся от неистраченного негодования и жестокой несправедливости Дуля.
Из КПЗ его освободили, принесли извинения через местную газету, но он, как говорится, закусил удила: сидя в камере, на трезвую озлобленную голову решил, что если всё обойдется и он выйдет на волю, то не остановится ни перед чем, пойдёт на любое преступление, во что бы то ни стало разбогатеет, бросит пить, добьётся в обществе прежнего уважения и вернет жену с Алешкой-гончаром. По этой причине он и сошёлся с Азиатом, который, как ему казалось, знал, как делать деньги. Дуля поклялся командиру в верности и теперь со всех ног кидался выполнять любое поручение.
Устроиться учеником аппаратчика в двадцатый цех ему помог следователь прокуратуры, по ошибке которого Дуля претерпел большие неприятности и унижения.
Азиат изучал Цыгана. Жалобы Дули он слышал и они его мало волновали.
Кабул тоже не любил утирать чужие сопли.
- Цыган, ты должен помочь нам, - перешёл к делу Кабул.
А тот давно ждал поворота, был готов к нему - зря, что ли, позвали?
- Но чем? - взволнованно спросил он, глядя не на Кабула, а на Азиата, на старшего, от кого, догадывался он, исходила не просьба даже, а первое настоящее приобщение к делу.
Кабул неторопливо вытер рот салфеткой, бросил её в тарелку с обглоданными костями курицы.
- Подумай, как заткнуть рот рабкору. Ты подбросил эту идею, пальма первенства принадлежит тебе.
- Я подумаю.
- Не тугодумь, - произнес Азиат вполголоса. - У нас нет времени.
Дружки могли спуститься в расположенный на первом этаже ресторан "Октябрь" и прожечь вечер в компании хулиганистой братвы, но там были стены, имевшие большие уши и длинные языки. Азиат сгонял Дулю вниз за парой бутылок водки и приличной закусью. По первой они уже пропустили, за исключением Кабула, не рисковавшего пить за рулём, чтобы не ругал Коля Коньяк. Алкоголь поднял настроение и развязал языки. Принялись расспрашивать Цыгана о привычках Корреспондента. Подогретый подельник не заставил себя долго ждать и выложил всё, что знал, понимая, что спасение не в явке с повинной в милицию, а в добровольной помощи Азиату, у которого схвачено всё в этой округе. Созрел у него и план охоты на врага.
- Лучше всего подловить Штейнгауэра в цехе, - с выражением штабного служаки говорил он, - сегодня ночью.
Азиат сидел во главе стола. Было тепло и он разделся по пояс. Развитую мускулатуру тела покрывали притягивавшие взоры приниженных мужиков татуировки. Самыми значительными и безупречными по мастерству исполнения среди них были две: на всю грудь и живот красовался храм с двенадцатью куполами - по количеству лет отсидки в местах заключения и на левом предплечье - изображение гладиатора с разящим мечом в поднятой руке, символизирующее крутого хулигана-рецидивиста. Татуировки рассказывали об Азиате, его занятиях, внутреннем мире, стремлениях больше, чем мог рассказать о себе он сам. Сейчас они работали на устрашение привлечённых к делу шестёрок, давая им понять, что в преступном мире существуют жёсткие законы и своя иерархия, которым они обязаны подчиняться. После осторожных слов Цыгана Азиат взглянул на него из-под крутого лба, щелкнул зажигалкой, неспешно закурил, налил водку в синеватые рюмки. Все ждали, что он скажет. Но он молчал, наслаждался куревом, отрешённо глядя сквозь Цыгана вглубь своих мыслей.
Исполняя роль правой руки командира, Кабул стеганул хитрившего Цыгана нетерпеливым окриком:
- Ближе к телу, кореш, публика ждёт!
Цыган вздрогнул, облизал пересохшие от волнения и водки губы, поторопился с изложением плана, обраставшего деталями по ходу:
- Часа в три - половине четвёртого смена Корреспондента соберётся в лаборатории пить чай. В этой смене любят пожрать да поболтать. Просидят за столом полчаса как минимум. Начнут расходиться - проследим каждого. Корреспондента возьмем без шума: после чаепития он, как правило, шкрябает в щитовую проверить работу систем, а через пять-десять минут - в курилку. Это его постоянный маршрут.
- Шкрябает один? - спросил Дуля, пододвигая к себе наполненную до краёв рюмку и накалывая вилкой хвост селёдки пряного посола.
- Конечно. В смене больше никто не курит. Но может прийти начальник смены, тогда мы просто подождём, когда он уйдет.
Кабул наблюдал за руками Дули и гадал, прольёт тот водку на клеёнку стола или не прольёт. После первой выпитой рюмки руки Дули не дрожали и он благополучно опрокинул в рот всё до капли, а последнюю так и вовсе слизнул языком.
- А этот, как его... Ну который в смене с ним... - не мог вспомнить Дуля, застряв на полпути к хвосту селедки.
- Борис Гехт? - поджался Цыган, забыв о напарнике Штейнгауэра.
- О, точно - он!
- А что он? Он не помеха - обойдём.
- Не слишком ли много людей выпустил ты из внимания? Может, еще кого вспомнишь? - Кабул насмехался в открытую.
- Больше никого, честно.
- Как проникнуть на территорию? - в глазах Азиата просматривалось близкое решение.
- Это очень просто! - воскликнул Цыган, радуясь, что к нему прислушались. И тут же позволил себе повторить подвиг Дули, опрокинув в рот стопку водки целиком. Закусив шпротиной, засмеялся, словно припомнил забавный случай из воровской практики. Его веселья никто не разделил. Супились, будто обижались. - Через пролом в заборе, - сказал Цыган и положил вилку.
- Привет с Магадана! - поднял его на смех Дуля. - Повяжут как желторотиков! Забор просматривается днём и ночью! Ночью даже лучше, чем днём. Проще через проходную по пропуску...
- И чтобы все знали, что ты был ночью в цехе, - усмехнулся в усы Цыган. - Забор просматривается не везде. Со стороны субподрядных организаций ни одного поста на добрый километр. Местность холмистая, заброшенная, к забору чуть ли не вплотную подходят склады, бараки, стройматериалы штабелями, свалки... Проскользнуть - плёвое дело! Между прочим, я там под забором подкоп сделал! - выложил главный козырь Цыган. - Не подкоп - целый туннель! Холодильник собирался упереть...
- Клёво, братан, - похвалил Азиат. - А на засаду не напоремся? Знаю я ваши подкопы.
Цыган откинулся на спинку стула, отёр пот со лба, ослабил ворот рубахи.
- Бояться некого. Если и будет засада - это будут одни старики-инвалиды. Я пойду с вами. Без меня вам на завод не пройти: туннель не найдёте и в цех не попадёте. А если и пройдёте, вместо Корреспондента кого-нибудь другого укокошите. В засаду я не собираюсь - какой резон?
- Не врублюсь, - пожал плечами Кабул, - какого хрена в ночь и слякоть переться на завод, рисковать головой, когда можно преспокойненько обработать Корреспондента в его родном и любимом подъезде? И вообще, почему мы должны доверять тебе, а, Цыганок?
- Верить никому нельзя, - поддержал Дуля, увидев в Цыгане конкурента по службе.
Азиат изучал обоих.
Примитивизм мышления дружков напугал Цыгана до икоты. Он не понял, что трезвый как стеклышко Кабул сознательно подверг сомнению предложенный план, чтобы он, Цыган, раскрутился как пружина часов и выложил всё, что ему известно об охране завода.
- Что тут врубаться? - вскинулся он, смерив Кабула взглядом, от которого тот развеселился. - В посёлке ночью всё как на ладони. Корреспондент живёт в пятихатке, напротив - ещё одна, и справа, и слева. Обязательно кто-нибудь увидит и сдаст операм. А на заводе в это время ни одной живой души не встретишь! Оденем робы, капроновые чулки на головы... Роба лишняя у меня в гараже есть, чулки тоже... К туннелю можно подъехать на машине, там спрятать под навесом... Следы дождь смоет - вон, льёт и льёт...
Дуля представил себя в маске американского гангстера и заржал.
- Кино! Тебе, Цыган, в режиссёры податься - кино снимать! Миллионером станешь!.. Это же надо так придумать!..
- Ну и дурак же ты! - вскипел Цыган, которому надоело быть последним идиотом в этой компании.
- Чего?!. - кинулся на него с вилкой Дуля.
Кабул пихнул его на место:
- Цыть ты! Дай послушать!
Цыган посопел зло, а через пару секунд продолжал:
- Если мы отделаем Корреспондента в цехе, подозрение падёт на заводских, которые каждую ночь приходят за спиртом, особенно перед праздниками. Впереди День Победы... Когда менты станут разбираться, то решат, что борец за трезвость помешал кому-то из крутых затариться, за что и был избит. Мы под видом рабочих из другого цеха вломим ему как следует и предупредим, что если не уволится с завода, жалеть будет в гробу. Никому и в голову не придёт, что это сделал кто-то специально.
Азиат поднялся, хлопнул Кабула по плечу:
- Ты, кентуха, дуй с Цыганом за робой и чулками, в половине третьего ждите за углом ресторана. Возьми свою лайбу, а "волжанку" поставь на прикол. Цыгана не отпускай ни на шаг - мало ли... Канай шустренько.
- Понял! - по-военному быстро сорвался со стула Кабул.
Цыган не замедлил воспользоваться своим преимуществом и влепил крепкий подзатыльник потерявшему настроение Дуле:
- Чего расселся? Пошевеливайся!..
Рассерженный Дуля вскочил, хотел дать сдачи, но Азиат пригвоздил к месту:
- Ша!
*
Альберт Штейнгауэр, Иван Павлович Самойленко и Борис Гехт поднялись в щитовую. В новой спецодежде Альберт чувствовал себя учеником ремесленника. Разговор коллег о пожаре не поддерживал. К их приходу Ирина ушла на стадию вакуумной отгонки, Зоя переняла стадию этерификации, Борису досталась его "любимая" стадия десорбции хлористого водорода, а свободному Альберту выпало слесарное дело с предписанными Петровичем в журнале распоряжений дополнительными работами.
Войдя, Борис доброжелательно кивнул Альберту и показал на стенгазету:
- Ты бы видел, что тут творилось, когда Дорогов принес её! Вавилонское столпотворение!..
Иван Павлович прочитал статью дважды.
- Из тебя получился бы интересный журналист, - сказал он после недолгого раздумья. - Собственно говоря, еще не всё потеряно - Андрей Шелков начинал как и ты - со стенгазеты. Как ушёл, так ничего похожего я тут не читал.
Альберт боялся редакторской правки и фальшивого одобрения коллег. Он бегло просмотрел текст, дороговских финтифлюшек не нашёл, с облегчением вздохнул:
- На журналиста не потяну - образование не позволяет. А было бы неплохо...
Иван Павлович покачал головой:
- Образование!.. Образование получишь - всё говорит за то! Ты посмотри: стиль, тема, содержание - всё схватил точно, и ни одного лишнего слова! Если последующие статьи будут такими же, работать тебе в газете! Не веришь?
Насмешливый взгляд Бориса не менялся, казалось, со дня рождения, то есть лет двадцать пять.
- Ему за эту статью обещали морду набить, - известил он небрежно.
Альберт и бровью не повел, в то время как Иван Павлович в сердцах поломал карандаш - была у него такая привычка - что-нибудь в руках вертеть.
- Н-нда, забавно получается!..
- Забавно? - переспросил Борис удивлённо. - Будет забавно, когда кирпич на голову сбросят или глаза кислотой выжгут. Спецодежду спёрли? Пустяк по сравнению с тем, что его ожидает...
Борис предупреждал. Альберт не спрашивал, кто грозил расправой. Всё и так ясно. Но тут он вдруг подумал, что Борис может служить передаточной шестерёнкой, посредством которой кто-то хочет спровоцировать его, Штейнгауэра, на необдуманный поступок. Можно ведь сгоряча наговорить лишнего, кого-то незаслуженно оскорбить, и тогда... Нет, не такой он, чтобы дёшево купиться.
- Спецодежду спёрли, да, но я не отвечу глупостью на глупость, - как бы отвечая на вопросы Ивана Павловича и Бориса, сказал он.
- Нет, ну вы посмотрите, толстовское непротивление злу насилием! - радостно воскликнул Иван Павлович. - На такие вещи обычно реагируют матом и скандалом! Или я чего-то недопонимаю?
- Ничего у них не выйдет, - Альберту хотелось прекратить пустой разговор.
- Еще как выйдет! - на губах Бориса играла всё та же противная ухмылка. - Пока ты болел, я такого наслышался, чего ты и в страшном сне не видел. Они собираются мстить по-настоящему. Под тобой будет всё гореть, если не отступишь и не принесёшь извинения через газету. К этому всё будет идти...
- Ну, наверное, всё будет не так, как расписал ты, - усомнился Иван Павлович. - Если Альберт возьмёт свои слова обратно, тогда я не знаю... Все ведь знают, что он не солгал, что всё правильно... Нет, только не извинения!..
- Но на нервы они подействуют, - продолжал Борис, загораясь от лепета Ивана Павловича. - И будут действовать до тех пор, пока ты, Алька, не уйдёшь из нашего коллектива. Извини, это не я - они так говорят. Статья в газете - это как метастаз рака, инородное тело в организме, понимаешь?..
Альберт вздрогнул и покрылся холодным потом. Борис подумал, что повлиял на него, найдя подходящее сравнение.
- Понимаю, - помертвевшими губами произнёс Штейнгауэр, глядя куда-то сквозь Бориса.
- Статья в газете - приговор справедливый, но жёсткий, и к наказанию приговорён ты. Ты никуда не денешься - уйдешь отсюда, уйдешь, потому что ты здесь чужой, ты лишний, ты инородное тело в организме коллектива... Ладно, пусть мы плохие, один ты хороший, но это как раз и означает, что не мы - ты один среди нас чужой. Ты уйдешь, я это знаю. Ты уйдешь, а мы - те, за кого ты переживал, останемся. Мы останемся, Алька. Мы, плохие, останемся, а вы, хорошие, уходили от нас и будете уходить - это закон жизни. И когда ты уйдёшь, ты, как и все ушедшие до тебя, ничего тут не изменишь. Всё останется по-прежнему.
Борис констатировал факт. Альберт понимал это. Понимал он и то, что Борис встал под знамёна и лозунги противника, он пел их боевые песни.
- Ну вот, ты уже и обиделся, - помягчел бывший товарищ. - Пойми, я ведь не желаю тебе зла. Не веришь?.. Прочти доказательство, - ткнул пальцем в передовицу газеты. - Тут... Потом скажешь, кто с тобой, а кто против тебя...
В написанной Дороговым статье сообщалось, что в канун праздника Рукавишников подписал приказ о премировании отличившихся работников, в начале столбца фамилий Альберт споткнулся:
- Кудряш, Приходько, Драничников... невероятно!..
- Я подавал твою кандидатуру, но тебя вычеркнули, - отвел глаза Иван Павлович. - Ещё и обсмеяли...
Молодчина Дорогов, подлил масла в огонь, чтобы светлее стало, подумал Альберт. Ему не нужны были слава и деньги, хотелось справедливости. Но справедливости не было. Альберт в досаде кусал губы.
- Переживу как-нибудь и это, - только и сказал он, прекрасно понимая, что завтра Борис крутанёт шестеренку и на другой стороне передачи вылезет пережёванная зубцами информация о пережитом Штейнгауэром унижении.
Борису было всё едино.
- Когда Дорогов малевал газету, - сказал он, - Драный со товарищи и Рукавишниковым вечерком отправились на рыбалку, хлопнули зюзи да поговорили у костерка, там и участь твою решили.
Иван Павлович в задумчивости поскреб подбородок, произнес неуверенно:
- Я думаю, Рукавишников не видит причины для наказания парней.
- Да за кого вы меня принимаете? - всерьёз обиделся Альберт. - Я не требую наказания! Я хочу помочь людям понять, какой жизнью мы живем. Я не Иисус Христос, в международном масштабе не мыслю, с меня достаточно видеть вас и с вами говорить. Назовите меня больным, если хотите, но иначе я уже не могу.
В щитовую вошла Зоя, с порога выплеснула скопившуюся за полчаса желчь:
- Вы сегодня работать будете? Сколько можно трепаться об одном и том же? Треплются и треплются, как бабы, честное слово! То ли вам больше делать нечего?
- Да будем, будем мы сегодня работать, - с некоторым раздражением ответил Борис, сам, впрочем, никаких попыток оставить беседу не предпринимая.
- Зоя, - пошел в наступление Иван Павлович, чей авторитет ставился под угрозу вызова в ближайшие дни на ковер к Рукавишникову, - нам нужно уладить конфликт. Если мы с ним не справимся, - Самойленко имел в виду, конечно же, не кофликт, а самого Штейнгауэра, - он нанесёт вред производству. Мы ведём непрерывный технологический процесс, Штейнгауэр часто меняет Кудряша, Кудряш, по злобе, может подготовить выход некачественного продукта в нашей смене или что похлеще... Мы и так от него натерпелись. Вспомни, что только Кудряш нам не устраивал! А доказать мы ничего не смогли - химический процесс бывает непредсказуем!..
- Да ну вас! - фыркнула Зоя, отходя к приборам. - Это вы непредсказуемы...
- Ну хорошо, - завёл старую пластинку неугомонный Борис, обращаясь к Штейнгауэру, который не знал, куда себя девать, устав от бестолковости происходящего, - хорошо, ты хочешь изменить наш образ жизни, но как?
Штейнгауэр внезапно рассмеялся.
- Ты задаешь интересные вопросы, процесс пошёл!..
- Нет, всё это ерунда! - вскричал задетый за живое Борис. - Ты не остановишь традиционное воровство! Женщины, наши милые женщины, которые дома воюют с пьющими мужьями, идя с работы, суют по "фанфурику" в трусы! А посмотри, как вздымаются к небесам груди! Молоко, думаешь, прибыло? Чёрта с два!.. Да то ли ты сам не знаешь?
- Не знаю, не проверял, - отмахнулся Альберт. - Даже представить противно.
- Спроси Зою, она скажет, что по чём, - не отставал Борис.
Самойленко с интересом наблюдал за притихшей, прислушивавшейся Зое.
- Ну как же, разбежалась! - презрительно скривилась она, косясь на начальника смены. - Мало ли сплетен ходит, все не переслушаешь.
- Сплетен?! - изумился Борис, оглядываясь по сторонам в поисках того, кого можно было бы позвать в свидетели. - Вам что, очную ставку провести? С виду такие честные, хоть в партию принимай!
- Что ты хочешь этим сказать? - свирепо двинулась в его сторону Зоя.
- Ты тоже носишь, - утвердительно заключил Борис.
Зою подбросил взрыв бешенства. Лучше всего защищаться нападая, решила она, и вложенный ею в бросок к Борису заряд горючей смеси превысил требуемую случаем норму.
- Кто сказал?! Танька Каланчевская? Я ей язык вырву! И тебе, балбес здоровый! Чего треплешься, когда не знаешь?!. Сам развёл дружков, каждую смену у тебя затариваются, а на меня стучишь?..
Борис отступал, дурашливо и всерьёз отбиваясь от тяжёлых кулаков тучной, раскрасневшейся от энергичной работы и злости женщины, повторял со смехом:
- Зоя, остынь, я пошутил!.. Успокойся же!.. Ну сорвалось, чего ты?..
Альберт с трудом сдерживал нараставшее снежным комом с горы раздражение. Пройдут десятилетия, прежде чем эти люди поднимутся на более высокую ступень развития. Сперва они разворуют и пропьют Родину, потом обвинят в неудачах затеявшего перестройку Горбачёва, передерутся друг с другом, прольют кровавые слезы и...
- Поймёте ли вы? - спросил Альберт Ивана Павловича, человека с образованием, вращавшегося в студенческих кругах, коему не было безразлично будущее.
- Жалеешь, поди, что влез в историю? - вопросом на вопрос пытливо ответил тот.
- Нет, не жалею. Только вот одной статьи маловато. Я, наверное, и вправду стану журналистом, спасибо за совет... Иван Павлович, знаете, о чём я сейчас подумал? Мы все забыли о том, что в мире существует такое понятие, как чувство собственного достоинства человека. Мы забыли о правах человека. А где сплоченность людей? Кого защищают профессиональные союзы? Круговая порука, всеобщая ложь, право сильного бьют по нам прямой наводкой! Ничего человеческого в нас скоро не останется!.. Неужели и вы не поняли, что пришло время измениться, стать хоть немножечко лучше?.. Ну почему мы клоним головы перед хамами, и если о чём-то говорим, то не говорим, а "базарим", "по фене ботать" стараемся? Тенденция упрощения культуры нарастает, кому-то это нравится, мне - нет, мне противно. Противно, когда вдруг, невзначай, с языка срывается грубое матерное слово! Но я заметил: чем меньше я уважаю себя, тем чаще ругаюсь. Думаю, это происходит с каждым. Мы всё меньше вспоминаем о собственном достоинстве - плачевный итог абсолютного непротивления злу.
- Однажды я тоже пытался бороться за справедливость, - сокрушенно вздохнул Самойленко, - но у меня ничего не вышло.
- Теперь выйдет, - убежденно сказал Штейнгауэр.
- Теперь я не тот, что прежде... А ты, с тобой все в порядке?..
- Что вы имеете в виду?
- Не заболел? - подхихикнул Борис.
- Думаете, рехнулся? Нет, я в полном здравии, в том и беда, - подавленно отозвался Альберт, а сердце его вдруг несогласно рванулось, забилось голубем в клетке, потом опять сжалось тоскливо, до колющей боли под лопатками, хоть плачь.
- В самом деле, Альберт, ты побледнел как стена... - усугубила настроение по своему противному обыкновению Зоя.
Они отторгали его и он это видел. Стерпеть не смог - вышел из щитовой вон, не проронив ни слова. От всеподавляющей обиды сердце едва тукало, на глазах выступили слезы.
"А ты хотел, - потянулось за витым кнутом его самокритичное "я", - чтобы люди сразу всё поняли и строем, колоннами пошли за тобой? А терновый венок для начала одеть не желаешь?.."
Стало ещё горше. Лютый пресс самобичевания давил сердце как гроздь винограда. Оно кровоточило и умирало.
"Терпи, - сказал он ему, - ты должно быть крепким, сдаваться я не собираюсь, не подведи..."
Сердце было неуправляемым. Тупое равнодушие растеклось по телу, подавив мысли, чувства, волю, желания. Энергетических ресурсов хватило сидеть закрыв глаза и прислушиваться к губительному процессу. И показалось на мгновение, будто лежал он смертельно раненный у подножия извергавшего огненную лаву Толбачика, лежал под каменным градом и пеплопадом, лежал и видел, как горел камчатский лес, как рушилось всё вокруг, но сделать что-нибудь для собственного спасения не мог...
"Чего я добиваюсь? Кому это нужно? И нужно ли? Какое мне дело до того, как живёт Валька Кудряш, почему пьёт Драничников, о чём думает Борис, почему сник Иван Павлович?.. "Молчаливое большинство" абсолютно инертно, иной жизни не желает, боясь потерять привычное, размеренное житие-бытие, потому что не знает, не хочет знать ключевой, интересной, насыщенной, полной жизни. Побывав в Европе, просвещённый Пётр Первый собственноручно постриг нечесанных бояр и с той же весёлой злостью реформировал кондовую Русь. Откуда же я, смерд, могу знать рецепт снадобья против современной российской лени?.."
Это прохлада майской ночи возвращала жизненные силы Штейнгауэру. Открыв глаза, он увидел разлитый на мокром асфальте свет фонарей и прожекторов, тёмные островки земли с останками чахлой прошлогодней растительности, чернеющей у бетонной ограды, а над асфальтом, землёй, оградой и фонарями - тяжёлое беззвездное небо. Только сейчас он почувствовал, что продрог до самых костей.
"Надо идти и работать! - жёстко сказал он себе. - Хватит мямлить, хватит слёзы лить, жалеть изнеженную душу. Надо быть решительным, насмешливым. И учиться, учиться надо! Сколько можно торчать в этой дыре?.."
Штейнгауэр вернулся в щитовую. Перемены в нём никто не заметил - все были заняты делами: Зоя наблюдала за системами, Ирина высчитывала, сколько литров спирта добавить в отгонку, а мужики куда-то ушли.
- Любуются следами пожара. Работать сегодня никто не хочет, - ответила на молчаливый вопрос Штейнгауэра Зоя.
- Я приступаю, - похлопал по отвисшим карманам с ключами Альберт.
- Продуй воздухом сто второй, собери нижнюю обвязку, загрузи тракторный прицеп отходами производства. К утру должен управиться, иначе смена не доберет баллов соцсоревнования. Вести процесс ты не можешь - внимание рассеяно.
- Ты права. Я всё сделаю.
- Потребуется помощь, скажи, я подошлю Бориса.
- Справлюсь.
- Зря обижаешься, мы люди простые.
- Я не обижаюсь.
- В деле, которое ты заварил, никто тебе не поможет - все повязаны одной верёвочкой.
- Я развяжу.
- Ну-ну, посмотрим...
К трём часам с четвертью Штейнгауэр выполнил все предписания, проявив бычье упрямство и воловью работоспособность, заложенные с рождения и культивируемые годами тяжёлого ежедневного труда. Зоя подошла, когда он с неутомимостью марафонца догружал большой лопатой тракторный прицеп. С виду радостный, увлечённый работой, внутри он продолжал кипеть: предположения насчет одиночества в борьбе оправдались, к чему он, оказалось, не был готов, потому и распустил нюни как дитя, у которого отобрали соску.
"Мы часто принимаем за чистую монету то, что сами придумали, чего сильно хотели, реальность же не соответствует нашим мечтам... - итожил он свои ошибки. - Мы часто полагаемся на людей, которых не знаем..."
Зою переполняло удовлетворение результатом работы Штейнгауэра.
- Невероятно! - сказала она с удивлением и похвалой. - Ты скоро закончишь!.. Или Борис помог?
Альберт выпрямил натруженную спину. Вопрос развеселил его.
- Я же сказал, что справлюсь, - улыбнулся он.
- А ты жилистый.
- Да уж какой есть.
Она подумала, что он ещё сердится.
- Забудь всё, пойдём чаевничать.
- Сейчас прийду, только руки помою и покурю.
- Давай, мы ждём.
В половине четвертого он вошел в комнату лаборатории, где царило весёлое оживление: сыпал остротами Борис, смеялась Ирина, спорили за место во главе стола Иван Павлович и Зоя, разливала горячий чай по кружкам Оксана.
- О, Алька! - обрадовалась приходу последнего члена маленького общества хозяйка лаборатории и распорядительница стола. - Проходи сюда, садись. Ты где пропадал? Говорят, в больнице лежал?
Он с удивлением, пытаясь понять, взглянул ей в глаза. Оксана приходила к нему в палату, приносила яблоки и апельсины - дорогущее удовольствие в их краю. Значит, подумал он, об этом никто не должен знать. Конспиративное начало обещало привнести остроту в давние отношения. В его глазах мелькнули лукавые огоньки.
- Отдохнул маленько, - сказал он как бы между прочим.
- Я думала, зайдёшь, посидишь, расскажешь...
- Извини, некогда было.
- Вижу, не расположен к нашим посиделкам. Ну да ладно... Твоя позиция в газете мне понравилась. Говорят, у тебя в этой связи появились проблемы?
- Можно сказать и так. После расскажу.
В больнице он ничего не сказал ей о матери. Не хотел, чтобы она потом считала весь род Штейнгауэров вымирающим.
- Ладно, - согласилась она, - хоть я и страсть как любопытна...
В последние дни его настроение менялось как погода в апреле. Раньше такого не бывало. Только из ряда вон выходящий случай мог заставить его выйти из себя. Но и тогда он владел собою, критическую черту горячности не переходил. Находясь в кругу знакомых лиц, в обществе умной симпатичной Оксаны, он вдруг опять почувствовал страшную усталость, безразличие, гораздо большие, чем в начале смены, когда подавленный, отрешённый, сидел на холодном крыльце под чёрным майским небом.
Душистый чай остывал.
Разговоры продолжались.
Альберт сидел прямо, слегка опустив голову, ни на кого не смотрел, что-то бессознательно, без аппетита жевал, боялся выдать своё настроение.
От него исходила тёмная давящая сила, уловленная настроенной на его волну Оксаной. Испытывавшая к нему симпатию молодая женщина внутренним чутьем догадалась о том, что надо бы во что бы то ни стало освободить его от тягостных раздумий, снять глубокую душевную боль, разрядить напряжение. Как это сделать, как вывести его из транса? Взгляд её упал на розетку с вареньем.
- Аля, - стараясь не привлекать внимания травивших пошлые анекдоты коллег, тихо и ласково позвала она.
Он поднял голову, устало вгляделся в неё.
- Попробуй моего варенья...
Мягкий голос Оксаны достиг его сознания и потряс нескрываемой любовью. Обнажённая чувствительность прозревшего человека словно воды моря прорвали сдерживавшую их дамбу подавленности и хлынули по нервам, наполняя разум свежей силой ясновидения.
Он поднял блестящий пугающий взор и во внезапно наступившей тишине хрипло заговорил:
- Да, вы оказались правы: я подписал себе приговор и теперь должен уйти.
Иван Павлович смотрел на Штейнгауэра не мигая, ждал, а вдруг тот засмеётся и обернет всё в шутку, в привычный всем розыгрыш.
- Ты серьёзно? - первой спросила Ирина.
- Серьёзно.
- Напролом пошёл! - восхитился Борис. - Дирекция завода и партком получат ещё одно подтверждение невыносимым условиям работы в нашем коллективе. Могут констатировать преследование за критику и высказывание собственного мнения в газете. Отличный ход! Смены расформируют, нас разгонят по другим цехам...
Зоя также отказалась понять Штейнгауэра.
- Тебе ещё никто ничего плохого не сказал, а ты уже готов бежать. Подожди, может, всё ещё образуется. Москва не сразу строилась.
- Да помолчите вы! - завелась Оксана. - Альберт за вас переживает, а вы!.. Совести у вас нет! И ведь знаете, что он прав, так нет же!..
Ничего плохого в Альберте Ирина раньше не замечала, а теперь, приглядевшись, нашла в нём редкую привлекательность, в глаза не бросавшуюся, однако не менее ценную, чем известность чемпиона края по боксу или что-то в этом роде, и привлекательность эта, решила она, называлась интеллигентностью. Ирина позавидовала Оксане, которой Альберт доверял как себе. Оксана понимала его с полуслова. Очевидно Рената была какой-то особенной женщиной, которую мало интересовали дела мужа. Пожаловаться на своего Саню Ирина не рисковала. Муж работал на химзаводе электриком, подрабатывал по вечерам и выходным в окрестностях Борового, Христианинбурга и Славгорода, пел в районном академическом хоре, занимался спортивной стрельбой, имел всеобщий почёт и уважение. Но был он чересчур покладистым, исполнительным, непротиворечивым...
- Неужели уйдешь? - отказывалась не то чтобы поверить, а согласиться с крутым решением Альберта Ирина, которое она, если разобраться, всё же одобряла: ну что ему делать среди непонимавших его людей?
Оксана развернула его к себе и торопливо, только бы сбить с дурных мыслей, стала убеждать:
- Зачем ты торопишься? Ну мало ли в жизни неурядиц? От всех не сбежишь! Со временем они проходят и забываются как плохие сны. И после этой всё образуется, будешь вспоминать как... Ну не знаю, как что!.. Мы ведь привыкли к тебе, сработались, стали добрыми друзьями. Сколько раз мы делились с тобой своими бедами, облегчали душу исповедями, доверяли сокровенное... Мы ведь не чужие тебе, ну куда ты пойдешь? В другой цех? Начнешь все с начала? Но так не бывает: от себя не уйдёшь - всё своё мы носим с собой. Поделиться тебе будет не с кем, кому это будет интересно, кого это так взволнует, как интересует, как волнует нас? Там всё будет по-другому!..
Он слышал упрек: "Мы ведь с тобой, а ты!.. " А он не мог остаться! Энергия протеста не находила иного выхода.
- Мне надоело видеть пьяные рожи, понимаете? - яростно ответил он, не сворачивая с намеченного пути. - И уж коли им не суждено понять, чего я хочу, мне их дружба неинтересна! Хирурги не интересуются гражданской позицией пациента, лежащего на операционном столе с множественными переломами костей, они режут плоть и стыкуют всё, что надо состыковать, иначе - смерть человека. Я не вижу другого решения, кроме такого - жать до последнего! В противном случае мы потеряем и своих детей, которые возьмут пример с кого-нибудь из "крутых", ломающих пальцы! Если Драному, Пине, Спящему Ковбою, Садисту, Цыгану и другим "кентам" радостно на дне тёплого сырого ущелья, то мне нужна высота, мне нужен чистый воздух, и ничего с собой поделать я не могу! Мне нужна музыка Шостаковича, Рахманинова и Листа, меня тошнит от блатного воя! И я не желаю по любому поводу прятать голову в песок!..
- Из грязи двадцатого тебе не выбраться никогда, - поджала губы Зоя. - И вообще, чего ты выделываешься? Кого из себя корчишь? Чем ты лучше всех нас?
- То-то и плохо, что я такой же, как вы! А я не хочу быть таким! Не хочу!
Борис, казалось, прикидывал в уме, что стало бы, если бы на месте Штейнгауэра оказался он сам. Выходило, во-первых, что на это место он просто не подходил по качеству своего характера и взглядам на жизнь, во-вторых...
- И куда, действительно, бежать? Везде одно и то же!.. - разочарованно выдал он горькое умозаключение.
Иван Павлович понимал состояние Штейнгауэра как своё, однако и у него нашлись аргументы придержать ретивость реформатора.
- Нетерпеливый ты человек, Альберт, - заговорил он, когда увидел, что другие быстро исчерпали запасы доводов во имя блага ближнего. - Ты умный, но не в меру горячий, это тебе и вредит. Дело в том, что без твоего непосредственного участия здесь ничто не изменится. Твой благородный порыв обсудят и быстро забудут... Знаешь, что я сделал бы на твоем месте, будь у меня столько желания? Что бы ни случилось, добейся общего собрания, выступи, расшевели муравейник! Не может быть, чтобы не поняли, не поддержали - в стране начинаются большие перемены!
- Знаю я эту поддержку: днём голосуют за перемены, а ночью тащут наворованное...
Человеческое сознание формируется в раннем возрасте, изменить мышление взрослого могут только личные наблюдения, личные конфликтные ситуации. Личный опыт может оказать и негативное влияние, потеряв голову, кое-кто кончает жизнь самоубийством. Тут надо быть очень осторожным. Я не хочу, чтобы из-за меня кто-то пострадал, поэтому, не добившись понимания, я должен уйти.
- Не уходи! - отчаянно воскликнула исчерпавшая терпение Оксана Белова, женщина скрытой судьбы.
Это восклицание кольнуло Штейнгауэра в самое сердце. Он увидел, что был неправ, решив, что его тут не понимают. Его понимали абсолютно все, с ним соглашались, но каждый из этих людей не прочувствовал своё собственное положение в обществе, каким бы оно ни было, так, как прочувствовал его он, Альберт Штейнгауэр, потомок русской крестьянки и изгнанника немца, человек двух близких культур, не раз противостоявших друг другу в катаклизмах мировых войн. Не потому ли он не находил тихого места в этом обществе, что сердце раскалывалось на острие пограничной межи? Межи между чем?.. И не выдумывал ли он какого бы то ни было разделения?..
- Обещать не могу, - более спокойно ответил он, глядя Оксане прямо в глаза, в которых стояли слёзы.
Она приняла его слова за обещание остаться.
Слёзы заметили. Борис развалился на стуле, хамски отрыгнул и сказал:
- Слёзы - очень тонкое, хитрое и острое оружие женщин, защищающих свои капризы. Женские слёзы приводят мужчин в бешенство.
- Дурак! - чуть не вцепилась ему в волосы всегда спокойная, уравновешенная Ирина.
- Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? - вскинулся Иван Павлович.
- Трепло! - коротко отреагировала Зоя и полоснула идиотски улыбавшегося Бориса ненавистным взглядом феминистки.
Альберт не выносил женских слёз, ложившихся на сердце невыносимой тяжестью упрёка. Вид расстроенной Оксаны вызвал знакомую смуту и он, сославшись на плохой аппетит, ушёл.
Внимание всех тотчас переключилось на очередную, по едкому высказыванию побитого Бориса, "демонстрацию интеллигентности" Штейнгауэра, на что Иван Павлович отреагировал резко и недвусмысленно:
- Он погибнет, если не уйдёт. И мы будем виноваты в его смерти. Давайте не будем лукавить, не будем удерживать человека! Он обязательно найдёт своё место в жизни.
Полемика вспыхнула с новой силой.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/14/1417