*
Первый всегда один
*
Рената задержала Альберта в прихожей, когда он собрался идти на работу в ночную смену. Горели хрустальные светильники, за окнами кухни таилась темень, настенные часы в гостиной показывали без пятнадцати минут одиннадцать. На ней был белоснежный лёгкий пеньюар - подарок мужа ко дню рождения.
- Что тебе пожелать? - она знала, о чем он думал.
- А пошли меня к чёрту, - неопределенно хмыкнул он, не выходя из заколдованного круга бесконечных дум.
- Не пошлю. - Ей хотелось прорваться внутрь этого круга, расшевелить Альберта, вернуть интерес к обыкновенной, простой, без затей жизни. Она обвила его шею, прижалась к груди.
- Десять дней отлежал в больнице, я соскучилась!..
- Без внимания я тебя не оставлял, разве нет?
- Было бы лучше, чтобы ты не убегал из больниц, а всегда был дома.
- А кто работать будет?
- Почему ты сердишься? Я ведь люблю тебя.
Он приподнял и закружил её, потом осторожно поставил.
- Ты придаёшь мне силы. Без тебя я ни на что бы не осмелился.
- Не понимаю, зачем вообще на что-то осмеливаться? Зачем тебе проблемы?
- Мне надо идти, а то на автобус опоздаю, придётся пешком топать.
- Ты меня так и не поцелуешь? - приставила к зовущим губам указательный пальчик, изображая обиженного ребёнка.
Мысли его по-прежнему концентрировались вокруг чего-то важного, вероятно, он уже был в цехе, где должна была висеть стенгазета с его первым смелым выступлением. И не хотелось оставить Ренату несчастной. Она очень надёжная, умная женщина...
Она отвела душу в длительном поцелуе.
- Я, наверное, останусь, - засмеялся он.
- Нет, - перевела дух она, - теперь ты можешь идти.
Он быстро отрезвел, вспомнил невысказанное:
- Завтра поеду на вокзал за билетами в Барнаул, к матери.
- Я могу поехать с тобой.
- На вокзал?
- И на вокзал тоже. Завтра суббота, и вообще мы отдыхаем три дня - День Победы... В Барнауле прошвырнусь по магазинам, кое-что подкуплю.
- Скучно мне не будет.
- Не знаю, почему ты не любишь ходить по магазинам?
- Устаю в очередях.
- Ладно, иди... Не забудь пакет с пирожками.
На улице было сумрачно, неуютно: весь вечер сеял нудный холодный дождь, сплошная серо-свинцовая облачность улеглась бы толстым сырым одеялом на землю, если бы не тёмные от воды многоэтажные коробки домов. На автобусной остановке ёжились под зонтами нелепые фигуры людей. Раскаиваясь за непредусмотрительность, Альберт поднял воротник куртки. Своих коллег он не встретил, порадовался маленькому везению - было о чём подумать в одиночестве.
Минуту спустя подошёл заляпанный грязью полупустой служебный автобус. Поругивая небесную канцелярию за прерванные на личных садовых участках весенние работы, химики заполнили прогретый салон. Покачиваясь, автобус резво покатил по улице в освещённую придорожными фонарями вуаль дождя.
"Время - крылатая птица, - думал Альберт, машинально разглядывая заводскую смену и улавливая общее спокойное настроение. - Время летит, летит, проносится стремительно мимо. Как стриж. Смотришь, вот он, лови, но нет - он уже далеко!.. И появляется в сердце... пустота. Ведь ты неуклюж, неповоротлив, ты отстал от времени, не можешь ни догнать его, ни удержать. Кто-то другой вместо тебя увидит прочертившего небо стрижа, засмеется и скажет... Как пессимистично! Время неподвластно человеку? Неправда! Его можно заснять на киноплёнку. Перенести в книгу. Во всём многообразии звуков и красок, желаний и поступков... Нет, не то, всё не то!.. Со временем надо шагать в ногу, быть там, где есть приложение уму, характеру, желаниям. В этом ты... В этом я должен быть со временем на "ты"..."
Щадя пассажиров, водитель подрулил прямо ко входу в одноэтажное здание проходной. Получив пропуска от заспанной кабинщицы, смена прошла "вертушку" и разбежалась по цехам, подгоняемая хлёсткими струями дождя.
Альберт не спешил. Исключение из правил, он был рад освежавшей благодати. Кроме того, он все оттягивал, оттягивал встречу... Хотелось подольше побыть наедине, обдумать каждый свой шаг, жест, слово накануне скорой встречи с товарищами по работе. С товарищами, которых раньше считал своими друзьями... Газета наверняка вышла и разговора не миновать.
"Хорош буду, если вдруг закомплексую, не смогу сказать, чего хочу!.." - медленно брёл под дождем он.
Он забыл, что в статье было всё сказано. Каждый знак препинания получил там своё слово, высказался и слово своё продолжал держать крепко.
В его голове вдруг стеснилось столько разных мыслей, мыслей одухотворённых, живых, похожих на людей с диаметрально противоположными мнениями, каждая из которых чем-то напоминала ему кого-то из коллег, и как коллеги требовала прислушаться к ней, поступить соответственно её совету. Альберт растерялся, ему стало страшно, особенно когда одна наиболее истеричная мыслёнка визгливо перебив другие, степенные мысли, посоветовала плюнуть на всё и на всех с высокой колокольни, вернуться домой, выспаться, а утром пойти в отдел кадров, получить полный расчет "по собственному желанию..." Представив себя уходящим, он подумал о трусости, о дезертирстве... нет, не солдата, не отца семейства, а... "А не всё ли равно? Я ведь о себе думаю, это моя трусость прёт из щелей поджаренной души!.." Презрев мимолетную слабость, остановившийся было Альберт упрямо наклонил голову и пошёл вперёд, всё ускоряя ход.
"Чего бояться?! Ведь ещё там, в больнице, я продумал план действий, приняв во внимание непредсказуемость поведения противника! Да, да, противника! Садист, Цыган, Дуля, Драный, Пиня, даже Спящий Ковбой, не забыть и Рукавишникова, - о! - эти ребята способны на пакости! В отличие от тебя, Штейнгауэр, страдающего народной совестью интеллигентика без фундаментальных знаний и воспитания, боящегося ненароком зацепить честь и достоинство хороших людей, они, твои противники, непременно объединят усилия, будут действовать против тебя. На свою сторону ты не записал никого. Ренату твоя борьба не интересует, Оксану ты отвергаешь, а больше тебе довериться некому. Реакция Бориса Гехта на статью показала, что ты останешься один. Они очень постараются заткнуть рабкору рот. Один ты. Один. Но ты знаешь это и тебя никто не предаст, не подставит, никто, кроме них. Кроме них и тебя самого!.. Ты продолжаешь своё дело? Но почему?.. Потому что твёрдо знаешь: пролетит стриж мимо, черканёт небосклон, оглянется "молчаливое большинство" на птицу и поймёт, что первый в начале всегда один..."
Так он шёл и думал о себе прямо и как бы со стороны, шёл и думал намного увереннее, чем раньше. Расставив всё по своим местам, он почувствовал возврат сил, настроение поднялось.
Поднялось и упало - вспомнил о матери.
"Дела её плохи. Полинка, добрейшая подруга, отбила телеграмму: "30 апреля маме сделали операцию тчк Надо надеяться зпт что всё будет хорошо". Надо надеяться..."
Лёжа в больнице, он решил написать настоящее литературное произведение, в котором должны были сойтись любовь к матери и Родине, тема становления человека. При этом он не спрашивал себя, сможет ли осилить титанический труд литератора, не имевшего понятия, чем отличаются друг от друга роман, повесть, рассказ, новелла. Сильнейшее психическое потрясение, вызванное болезнью дорогого человека, электрическим разрядом озарило мозг идеей, выжгло всё остальное, дало толчок к активному поиску в данном направлении. Ранее начатая борьба за очищение душ окружавших его людей тоже не прошла даром.
"Фабула жизни проходит через моё сердце - тут я должен искать ответы на все вопросы. Всё смыкается на мне, с меня и начинать. "
Теперь он понимал, почему выучился читать в раннем возрасте, для чего "проглотил" сотни книг, что не случайно, подчиняясь внутреннему расписанию увлекался стихосложением, работал над точностью определений, смысловой и художественной нагрузкой слова - он шёл стезёй литератора, не сознавая того сам!
Обнесённый бетонным забором с колючей проволокой двор цеха был залит светом установленных по углам на вышках прожекторов.
"Михаил Татарников, наставник, назвал завод концентрационным лагерем, а двадцатый цех с его "первоклассной" вредностью - крематорием. Жутко назвал, с перебором, но с веским оправдательным аргументом: на кладбище Христианинбурга, равно как и Борового средний возраст похороненных не превышал пятидесяти лет... К добру ли о покойниках?.."
Он вошел в вестибюль, на минуту задержался у доски объявлений, ничего интересного не вычитал, прошёл в раздевалку. И опять никого не встретил! Не встретил и разволновался.
Шкаф для спецодежды был взломан. Кроме обшарпанной каски и заскорузлых негодных резиновых сапог в нём вот уже несколько дней жила обиженно-тоскливая серая пыль. Пропали не только ношеные вещи, которые он не успел сдать в стирку, но и абсолютно новый комплект одежды, приготовленный к последнему воскресенью мая, ко Дню химика.
"Предупреждают покойнички дурака. Газета вышла и взбудоражила всех. Спецодежду спрятали или выбросили в телегу с мусором. Новый комплект свистнули домой. Сапоги и каску оставили: топай отсюда, друг ситный, пока голова цела. Провоцируют, думают, полезу по шкафам искать! Как бы не так, любезные!.." - и повеселел от мысли, что противник начал мелкие пакостные действия, на большее их, очевидно, не хватило.
Позвонил в другой корпус производства заступившему начальнику смены Ивану Павловичу Самойленко. Тот сразу смекнул, чего требовал непреклонный Штейнгауэр.
- Я пришлю тебе сейчас полный комплект, - покатил на мирные рельсы начальник. - Есть тут у нас специальный шкафчик...
Вместо дутой нейлоновой куртки Цыгана на вешалке в гардеробной одиноко висело серое демисезонное пальто и коричневая кожаная кепка Драного.
- Подменились, - вяло подтвердил Драный. Он развалился за столом в курилке, сосал сигарету, не выпуская её из перекошенного рта. Грубо отёсанное бледно-серое лицо и ускользавший затравленный взгляд выдавали следы пережитого стресса. Альберт было решил, что Драный маялся предстоявшей встречей с автором статьи, из-за которой появились определённые трудности. Но это предположение было верным лишь отчасти. Нарезанные прокладки, части запорной арматуры, слесарный инструмент, грязные перчатки, ржавые болты, гайки, вентиль на пятьдесят с обломанным ухом и съеденными кислотой кольцами - всё наваленное на стол говорило о суматошной авральной работе в цехе.
- Газовка? - спросил Альберт.
Драный всего лишь на одно мгновение посмотрел ему в глаза, после чего обиженно засопел и отвернулся:
- Ничего страшного...
"Пьян как всегда", - с неприязнью отметил Альберт.
- А всё же?
Драный опять засопел, взял нож, мембрану вентиля, начал скрести твёрдую корку гели.
- Горел я!..
- Горел?.. Ты?..
- Ну не я - спирт...
- Как это случилось?
Драный дососал окурок, громко икнул, матюгнулся, шумно вздохнул, стал рассказывать:
- Я это... слышь, ик... никто не пострадал!.. Короче, сто второй... это, накрылся... Скол эмали... Я его, понимаешь ты, мыть, а он, зараза, бух! - как свечка!..
Днем слесари вместе с приданым для усиления Драным по распоряжению Петровича вскрыли ёмкость первой десорбции и обнаружили скол эмали на внутренней стенке, ниже верхнего венца. Экономика должна быть экономной - скупое руководство решило заплатить дважды - дорогостоящее оборудование не демонтировать, поставить фторопластовую пробку. Пока останавливали систему, сливали полупродукт, отглушали переливные линии и газовый коллектор, вскрывали ёмкость, день закончился. Пробку решили ставить утром следующего дня. К тому времени сменные аппаратчики должны были почистить ёмкость, прополоскать её спиртом и продуть воздухом.
Цыган на смену не вышел и Драный остался сверхурочно. Еще днем он пропустил несколько стаканчиков "зюзи", а приняв смену, подкрепился ещё. Ёмкость была почти чистой и он, настроив гибкий шланг, ополоснул стенки тугой струёй спирта. Дивясь силе нагнетавшего насоса, попытался хотя бы приблизительно прикинуть в уме, сколько литров вылил он в канализацию и сколько это стоило бы денег, если спирт перевести в водку. Когда счёт пошёл на сотни рублей, он закрыл вентиль и удовлетворённо хмыкнул: смена только начиналась, а он уже выполнил допзадание.
Он находился в безопасном отдалении, когда позади туго рвануло воздух и оранжево-синее пламя стеной побежало к нему. Отрезанный от выхода, пропитанный спиртовыми парами Драный остолбенел. Инстинкт самосохранения бросил его к пожарному гидранту.
Рассказывая, Драный переживал всё заново и трезвел на глазах.
- Девки перепугались, в другой корпус драпанули, пожарных вызвали, газоспасателей, начальство... - мусолил новую сигарету. - Пока те расчухались, я всё водой залил.
- Хорошо, что так...
- Думаешь, не струсил? Руки вон трясутся...
- Причину установили?
- Канализация прохудилась.
- А она-то тут при чём?
- При том, что рядом поврежденный электрический кабель проходил! Голимый спирт попал на провода, коротнуло и...
- Понятно. Особые распоряжения начальства есть?
- Есть. Рукавишников в бешенстве. Ты, говорит, пьян, так что молчи, радуйся, что акт на тебя не составили, а то загремишь в тюрьму!.. Я производство и людей спас, а он!..
Да, преступную экономическую и техническую недальновидность, проще говоря, безалаберность руководство могло списать на пьяного мужика.
- Почему тебя не заменили?
Драный и сам удивился, почесал затылок:
- Не знаю!..
Он вдруг вспомнил, кто перед ним сидит, кольнул взглядом и обидой:
- Твоя статья в газете вышла. Вовремя подоспел, ничего не скажешь! Теперь затуркают.
Альберт нахмурился:
- Не подоспел - опоздал я. Раньше надо было написать. Я бы вообще это производство закрыл, чтобы сделали капитальный ремонт и технически переоснастили.
- Не ожидал я...
- Чего?
- Подлости!
- А пить на работе - не подлость? Забыл где работаешь? Ты ведь знал о неисправной канализации...
- Откуда?!
- Я лично несколько раз в журнал неполадок слесарям записывал, по смене передавал, начальству докладывал, в курилке об этом сколько говорили.
- Не слышал, - скользнул в сторону взгляд Драного.
- Ладно, корчишь невинного младенца. Я бы таких, как ты, к заводу на пушечный выстрел не подпускал! Если бы рвануло, газовое облако...
- А, брось! Тошнит!..
- Мы ещё поговорим. Попозже. Ты, случаем, мою спецовку не видел?
- Нет.
- Значит видел.
- С чего ты взял?
- Ты сразу дал уверенный ответ и ни о чем не спросил.
- Это не я.
- Даром вам это не пройдёт - попомните моё слово.
- Тебе-то уж точно не пройдет! - процедил сквозь зубы Драный.
Альберт молча поднялся и пошёл в цех. Громыхнул отодвигаемым столом и Драный. Сошедшие на землю после длительного хождения по морям люди ступали увереннее его. Да и то сказать - устал, намаялся человек.
В вестибюле Альберт нарвался на вопли Татьяны Каланчевской:
- Ты где шляешься, хотела бы я знать?! Ты что себе позволяешь?! Смену у меня кто принимать будет? Я ночью в посёлок пешком идти должна, да? Одна?..
Шаркая сапогами мимо, Драный заржал:
- Танька, я провожу! До утра провожать буду!..
- Да пошёл ты! - зло ткнула она Драного.
Тот поспешил скрыться в раздевалке.
Альберт хранил спокойствие.
- Я приму у тебя смену ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как и положено. Сейчас без пятнадцати, ты рано оставила рабочее место, рано принарядилась. - Улыбнувшись, заметил: - Может статься, не приму совсем, если не найду спецодежду.
Кто "подшутил" над ним, знали все - Альберт видел это по глазам каждого, с кем говорил.
- И ты решил отыграться на мне? - удивилась Татьяна, не узнавая прежнего человека в Штейнгауэре.
- Отыграться? Порядок приёма и сдачи смены расписан инструкцией, разве ты не помнишь?
Татьяна Каланчевская мгновенно превратилась в ласковую пушистую кошечку:
- Аленький, родненький, войди в моё положение! Ведь мой убьёт меня, если задержусь на полчаса!.. Ты не видел, какой дождина идёт? Приятного мало...
- Свинью подложили тебе, а не мне, Татьяна.
Она готова была зареветь, поняв, что угрозами и лаской Штейнгауэра не пронять. Понизив голос до шёпота, Альберт быстро спросил, обещая отпустить немедленно, если получит надлежащий ответ:
- Кто взломал мой шкаф?
- Валька Кудряш с Савелием. Только ты меня не выдавай! - также тихо и быстро сказала она.
- Ладно, чего уж там, иди, а то и вправду на автобус опоздаешь, - сказал он нормальным голосом. - И держись подальше от них.
Взвизгнув от радости, она чмокнула его в щёку и выскочила под дождь. Альберт удивленно хмыкнул, посмотрел на дверь, пожал плечами и вдруг со смехом воскликнул:
- От, бабы, что творят! Целуют одного, а летят к другому!
Он старался не думать о встрече с Зоей, Ириной и Оксаной, которые прочитали статью в газете и теперь сидели в щитовой, перемалывали его косточки, обсуждая, в чём он был прав, в чём виноват. Женщины так увлеклись его персоной, что не заметили, как появился он сам. Ещё на лестничной площадке он услышал громкий беспардонный голос Зои:
- Подстроено это всё обществом борьбы за трезвость, вы что, не видите? Если бы он всегда был таким, а то ... марионетка!.. Сам бы никогда не высунулся!
- Не выдумывай! - оборвала Зою Оксана. - Ты его мало знаешь. Просто у него не было повода для старта. Нам только кажется, что сильные люди - это те, кто скандалит ежедневно, в очереди за колбасой или за билетами в театр, с соседями или начальством - всё равно. Сильные люди - умные люди, люди тактичные, каждый их шаг обдуман и взвешен...
Ирина перебила пытавшуюся возразить Зою и недоговорившую Оксану, начав скорострельную стрельбу заговорным словарным запасом:
- А я вам, подруженьки, вот что скажу, только чур - между нами!..
Что она хотела сообщить такое важное повернувшимся к ней женщинам, они так и не узнали - увидела улыбавшегося на пороге Штейнгауэра. Она осеклась на полуслове, густо покраснела, и тут же воскликнула, предупреждая всех:
- Альберт?!
Зоя с Оксаной живо обернулись. В глазах первой мелькнуло смешанное с удивлением недовольство. Оксана зарделась румянцем торжества: "Попались, заговорщицы! Теперь держитесь, задаст он вам!.."
- Привет, это я, - сказал он им буднично, по домашнему, как членам семьи. Прошёл к своему столу. Поймал мягкий влюблённый взгляд Оксаны и смущённый - Ирины. За несколько лет совместной работы они стали для него родными сёстрами...
И тут он увидел на стене впечатляюще большую, профессионально оформленную газету. Нервная дрожь охотничьей собаки, идущей по следу зверя, заставила сердце колотиться сильнее.
"Вот-вот, иначе, как собакой, меня здесь, наверное, не называют!.."
Лоб покрылся холодной испариной внезапного страха:
"Сейчас не я - они меня затравят..."
Ему бы подойти к источнику своего страха, найти среди десятка заметок и статей свою, наполниться её силой, но он заскромничал, сел, взял в руки попавшийся на глаза журнал распоряжений, бессмысленно заскользил по чьим-то беглым строчкам, вроде читая. Ему нужно было время прийти в себя, понять обстановку, в которой никогда не бывал.
- Мы не ждали тебя, - уплотнила вакуум своей неприязни Зоя. - За тебя Борис Гехт работает.
- Я предупредил Петровича, что выйду в ночь, - сказал он. - А где Борис?
- Приедет последним автобусом, - влилась в разговор Оксана. - Ты-то как? Всё хорошо?
- Нормально, - пустым эхом отозвался он.
Будь они одни, он обязательно рассказал бы ей о болезни матери, о том, как сам, дрожа в температурном ознобе, вёз её в Барнаул, что видел и испытал там, о том, что неделю назад ей сделали операцию и что после смены вместе с Ренатой поедет узнавать...
Оксана смутно догадалась, что помимо обострившихся отношений с коллегами Альберта тревожила другая, более важная проблема: как он смотрел на неё, когда она спросила, всё ли у него хорошо, сколько беспокойства читалось в печальном взгляде, в скорбной складке сведённых бровей!
- Потом поговорим! - шёпотом пообещала она ему.
Альберт молча кивнул.
- Хватит трепаться! - вмешалась Зоя, завидуя такой вот быстрой договорённости, за которой виделась крепкая дружеская связь. - Работы выше головы!
- Нельзя ли повежливее? - сдержанно заметил Альберт. - Я не марионетка, на окрики не реагирую.
- Неужели? - вскинулась Зоя.
- Успокойтесь вы! - повысила голос Ирина.
- А я вот сейчас Ивану Павловичу позвоню, будешь мне тут мозги пудрить! - бросилась к телефону Зоя.
Но Самойленко вошёл в щитовую сам.
- Что за шум, а драки нет? - спокойно и строго поинтересовался он, оглядывая всех как бы свысока.
Иван Павлович был человеком лет сорока пяти, роста ниже среднего, щуплый, моложавый, манерный. Он мог бы с уверенностью сказать, что в двадцатом его недолюбливали. За то, например, что всего за четыре с небольшим года прошёл все ступени аппаратчика химического производства, без отрыва от него окончил Барнаульский химико-технологический техникум, поступил на заочное отделение политехнического института... Но это ли карьера в его возрасте? Однако здесь завидовали чужому успеху в любом варианте, выбившихся "из грязи в князи" ненавидели под любым соусом. И вместе с тем, что не вписывалось ни в какую концепцию зависти, ни в какие рамки ненависти, в двадцатом страшно гордились вышедшими из "грязи" директором завода Василием Фоминым, известным врачом-реаниматологом Владимиром Петуховым, прославленным полковником милиции Федором Эберт, журналистом с мировым именем Андреем Шелковым...
Зоя обрушила на его бедную голову поток брани, жалуясь на "пан-барона фон Штейнгауэра", который почему-то не желал подчиняться её воле, попросту говоря, всё время огрызался.
Иван Павлович незаметно подмигнул собрату по полу:
- Что же ты женщин обижаешь, Альберт?
- А вот! - развел руками Альберт. - Иногда даже не знаю, на каком языке с ними разговаривать, чтобы не сердились на мою невоспитанность.
Иван Павлович положил перед ним на стол свёрток с одеждой.
Оксане не понравилось поведение Зои и Ивана Павловича, она сердито фыркнула, поднялась идти в лабораторию, пригрозила, задержавшись на пороге:
- Если вы мне сегодня запоздаете с отбором проб на анализ или к чаю вовремя не поспеете - пеняйте на себя!
Дверь за ней хлопнула сильнее обычного.
Ирина долго смотрела на Альберта широко распахнутыми, удивленными глазами, потом вдруг в зрачках появилось восторженное выражение сногсшибательного открытия, она воскликнула, взрыднув коротким смехом:
- Невероятно! Она на тебя неровно дышит!
Позднее открытие. Кто только об этом не догадывался. Но слово - первое слово произнесла Ирина. Взгляды присутствовавших с любопытством скрестились на Альберте.
- Что ты мелешь? - рассердился он, отлично понимая, что начало сплетням положено.
- Ну точно! - подпрыгнула на лавке Ирина, не боясь прослыть дурочкой. - Меня-то не проведёшь!
Провести её в этом вопросе было чрезвычайно сложно. Заметив на себе похотливый блеск кого-нибудь из мужчин своего окружения, состоявшего из коллег, друзей и просто знакомых, она всяческими путями старалась этот блеск раздуть до размеров небольшого пожара. "Ну что за кума, что под кумом не была?" - говорила она даже в присутствии мужа, прозванного Оленеводом, собиравшем крепкие развесистые рога, которые теряли "кумовья".
- Ну хватит! - зло зыркнул он на неё.
- Пользуйся моментом, дурачок! - свободно и весело засмеялась Ирина. - Ты мужик хоть куда, а она женщина одинокая, свободная, с квартирой, чего тебе ещё? У нее всё при всём, не женщина - маков цвет! Не теряйся, не в прорубь - в постель зовут!..
- Ну вот, уже зовут! - улыбался Иван Павлович. - А почему меня никто никуда не зовёт?
- А вы статьи не пишете! - сексуальная тема превратила Зою в добрую фею с кислой улыбкой.
- Иван Павлович, нам лучше бежать отсюда - я их знаю: начнут - не остановишь!.. - Альберт потащил слабо сопротивлявшегося начальника смены к выходу.
- Что, мужички, крыть нечем? - похабно расхохоталась Зоя, показывая Ирине пальцем на "полшестого".
В раздевалке, куда "мужички" пришли встретить Бориса Гехта, Иван Павлович обрёл своё прежнее слегка высокомерное состояние, с сожалением и иронией пожаловался Альберту:
- Женщины стали беспардонными, грубыми, как портовые шлюхи, любить их не возникает желания. Ты-то какого мнения о них?
Альберт переодевался, ответил не раздумывая:
- Зоя не мой идеал. Ирина тоже.
- Зоя одинокая женщина, но в спальню к ней, говорят, никто из нормальных мужиков заглянуть не отваживается.
- Оттого и бесится.
- Да, крыть её некому.
В эту минуту появился мокрый от дождя Борис Гехт.
- Кого я вижу! - радостно заревел он, заключая в мощные объятия Альберта. - Живой!.. В смену или со смены?..
- В смену, - засмеялся Альберт, наступив громиле каблуком сапога на большой палец ноги в мягких кожаных туфлях.
- Ав-ва!.. Ты что делаешь?!. - заорал Борис, отпуская Альберта. - Сдурел, что ли?
- Это я от полноты чувств, - улыбался Штейнгауэр, на всякий случай отступая к двери.
Борис повернулся к начальнику смены, с полной серьезностью на лице сказал:
- А вас, Иван Палыч, я прошу задержаться - надо обсудить политический момент. Всякое промедление смерти подобно!..
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/14/1215