МАЛЬЧИК НА ВЫВОЗ
-------------Так высоко Вовка еще никогда не летал. Самым большим его полетом был аттракцион в парке культуры, куда их водила воспитательница Нина Григорьевна на праздник дня свободной России. Он хорошо запомнил и тот день, теплый и солнечный, и качели в виде голубых самолетиков с пропеллерами, и сам парк, и цветущие клумбы в нем, и нарядных тетей и дядей, гуляющих по аллеям со своими детьми.
Было жарко, и нарядные тети и дяди покупали детям мороженное и сладкую воду. А Нина Григорьевна им ничего не покупала. У нее не было денег.
Вовка загляделся на девочку в желтой панамке. Возле нее стояла ее мама, молодая и красивая тетя с крашеными ногтями. Она наклонялась к девочке и все просила:
- Ларочка, доченька, не торопись. Вода холодная. Пей медленными глоточками, деточка, не то горлышко заболит.
Вовке тоже хотелось воды. И он, глядя на девочку, повторял за ней все ее глотательные движения.
Другим, наверное, тоже хотелось. Вся их младшая детдомовская группа смотрели на эту девочку. И она им показала язык. Вовка смутился и больше не стал смотреть на нее. Подумаешь, задавака. У него вон Лиза есть. Она совсем не задавака.
Он встал рядом с Лизой. Ему стало хорошо, даже воды расхотелось.
Нина Григорьевна оглядела их растянувшийся строй и весело крикнула:
- Дети, держитесь гуськом! Не растягивайтесь. Дружнее давайте. А ну, взялись за ручки!
Вовка прибавил шаг и взял Лизину руку. Она посмотрела на него своими голубыми ласковыми глазами и весело заскакала на одной ножке. Вовка еще крепче стал держать ее, чтобы не упала и не заплакала.
Лиза ему понравилась с первого же дня, как только привезли его в детдом. Такого множества детей прежде он никогда не видел и немного растерялся. Ребята с галдежом окружили его, принялись дергать за рубашку. Вовка набычился и смотрел на всех бирюком.
Ему показался непривычным и даже враждебным весь этот их гвалт. И все вокруг было чуждым ему: и сами дети, и тети возле них, и щетинистые дяди-плотники, чинившие окна.
Да и сам старинный дом в два этажа, обнесенный каменной оградой, показался удивительно неприютным, совсем не таким, каким было его недавнее жилище.
Хотя дом внутри смотрелся даже весело. Он был с крашеными в зеленый цвет стенами и с яркими оранжевыми полами.
Лиза первой тогда подошла к нему, протянула маленькую ладошку и по-взрослому вежливо пролепетала:
- Будем знакомы, мальчик. Меня зовут Лизой.
Вовке парежде не доводилось знакомиться с девчонками. Он еще крепче набычился и, держа палец во рту, хмуро выдавил:
- Вовка...
Вот с этого и началась их дружба. И когда ему нашлась новая мама, и он должен был лететь далеко-далеко, в саму Америку, в какой-то город на берегу теплого моря-океана, больше всего его смущало и мучило, что рядом не будет Лизы. Вот если бы новая мама и ее взяла с собой, тогда бы и горевать не о чем.
Прежде у Вовки был свой барак с худой толевой крышей, с длинным сумеречным коридором, с единственным окошком в самом его конце. Вовка хорошо помнил и этот коридор, и свою крохотную квартирку в два окошка, наполовину завешенные газетами. А еще узкую железную кровать, застланную худым атласным одеялом, обшарпанную двухконфорочную плиту с закопченной трубой и опрокинутые вверх дном ящики из-под водки за ней.
Здесь, за жарко натопленной плитой, на этих ящиках и была Вовкина постель. И ему было особенно уютно в своем уголке в морозные зимние дни. Вот только плита быстро остывала, и в комнате становилось до того зябко, что приходилось с головой укутываться в старое материно пальто с облезлым енотовым воротом и ждать ее с работы. И пальто, и воротник казались ему особенно добрыми, мягкими, теплыми и даже волшебными. Они грели не только самого Вовку, но и его босые ноги.
Он мог часами лежать, свернувшись калачиком и тепло угревшись, слушать завывания ветра за окнами, возню дворовых собак возле помойки и скрипы морозного снега под чьими-то торопливыми шагами. И, вслушиваясь в эти печальные, зимние звуки, он всякий раз нечаянно засыпал.
Мать все чаще задерживалась на работе, возвращалась порой под утро, а то и вовсе не возвращалась. И Вовка страшно переживал за нее. Вдруг холод заморозит, или злые собаки нападут...
В их комнатушке всегда было полно пустых бутылок, остро пахло прокисшей капустой, вином и затхлой прелью.
В гости к ним часто приходил дядька Исмаил, большой, пьяный мужик с красным щетинистым лицом. Приходил он обычно вечером, вслед за матерью, приносил с собой закуску и водку, наливал два граненных стакана, ставил перед собой и пристально смотрел на мать.
Свой стакан дядька Исмаил выпивал быстро. Громко крякнув, кистью руки вытирал толстые мокрые губы, морщился и говорил:
- Как ее татары пьют!
Мать все это время насторожено следила за ним и молча выжидала. Не выдержав, она как бы крадучись, тоже начинала тянуться к своему стакану. Тянулась и смотрела на дядьку Исмаила.
А он словно бы только этого и ждал, брал ложку со стола. И, поглядывая на мать, опрокидывал второй стакан себе в рот.
- Вот как ее татары пьют! – говорил он, смеясь и сверкая золотым зубом.
И снова наполнял стаканы.
На этот раз мать уже смелее тянулась к своему стакану. А дядька Исмаил ложкой бил ее по руке и приговаривал, выворачивая на Вовку свои злые с черными зрачками глаза:
- Ишь, чего удумала!.. Долго я буду вас кормить, лярва неумытая? Сколько можно долбить, когда определишься со своим щенком?.. Я не козел, чтобы пахать на твоего хохленка...
Мать по-птичьи втягивала голову в плечи и жалобно хлюпала носом.
Вовк с болью смотрел на нее и ненавистью думал, вот вырастит большой, возьмет с полки железный половник и весь лоб расшибет этому дядьке Исмаилу.
Все обычно кончалось тем, что дядька Исмаил и матери позволял выпить. Она торопливо хватала свой стакан, наспех выпивала, занюхивала водку коркой хлеба и быстро хмелела. Откинувшись на табурете, она упиралась затылком в серую от копоти стену, расправляла свои худые плечи так, что выпирали ключицы, закрывала глаза и начинала петь, трепеща и напрягаясь горлом:
Ай-я- яй, в глазах туман,
Кружится голова.
Едва стою я на ногах,
Но я ведь не пьяна.
На ее вздувшейся шее дрожала жилка.
Дядьке Исмаилу нравилось, как она поет. Он наливал ей еще стакан, потом еще. И, сам, выпив, пробовал подпевать, а то просто выкрикивал:
- Вот она, наша жизнь, шалава! Была, не была, а заладилась!..
Засыпали они прямо за столом. И тут наступал самый ответственный момент для Вовки момент. Он ящерицей выскальзывал из своего укрытия, по-кошачьи бесшумно подлетал к столу, хватал съестное, запихивал себе в рот и опять забивался в свой тёмный угол.
Жил он, как прирученный зверок, сумеречно и настороженно, боясь, что его накажут, не дадут еды, оставят нетопленой плиту и вообще возьмут и выгонят на мороз.
Одно время у них был телевизор. И Вовка целыми днями смотрел его. Больше всего ему нравились мультики. Особенно по братца Иванушку и сестрицу Аленушку. А про злого Кощея не нравились. Потому, что он злой, как дядька Исмаил, и его надо бояться. Унесет в свое мертвое царство, изжарит в печке, да и съест.
Телевизор, как и многие другие домашние вещи, вскоре исчез из квартиры. И Вовка теперь сам забавлял себя: лепил собачек из мякиша черного хлеба, игрался с ними, а когда надоедало, съедал их.
Соседи по бараку жалели его, говорили, что он вылитый ангелочек с рождественской открытки. Будто с него ее рисовали. И что он умный ребенок, только дуракам достался.
Баба Люба из квартиры напротив жалела особо Вовку. Сажала его себе на колени, угощала пряником и все сокрушалась:
- Вот казнь-то господняя ребенку! Господи, господи, и когда ты покараешь эту беспутную сучку?..
«Беспутной сучкой» была Вовкина мама. В бараке звали ее Веркой Бутылкой. Работала она в каком-то придорожном кофе сначала буфетчицей, потом официанткой, потом посудомойкой.
Последнее время, это уже когда повезла его далеко в большой город, мать нигде не работала. И все время пила, теперь одна, без дядьки Исмаила.
К ним подселился совсем молодой мужик дядька Василий. Он ходил в черном кителе, в фуражке с лаковым козырьком и подарил Вовке голубой берет со звездой.
Дядька Василий постоянно ссорился с матерью и грозился выселить ее с милицией, если не уйдет по-доброму.
- Деньги уплачены, бумаги оформлены, пожила, пора и честь знать, всякий раз говорил он, потряхивая русой головой
Однажды, когда матери не было дома, дядька Василий собрал их вещи в большую сумку, выставил ее в коридор, дверь закрыл на свой замок и ушел.
Вернулась мать как всегда пьяной, пошумела, потолкалась возле двери, взяла сумку и повела Вовку за руку на станцию.
Ехали они в плацкартном вагоне с матросами в полосатых тельняшках. Мать пила с ними водку, и они сильно горланили. Пришел проводник, отругал их и пригрозил высадить.
- Не имеете права! – кричал в ответ худенький матросик, похожий на цыпленка. – У нас демократия. Свобода, пля!..
- Вот и высажу вас во имя этой самой демократии, - багровея, говорил проводник. – Во имя спокойствия так сказать большинства. И будете топать по шпалам.
Матросы притихли, убрали водку, и проводник успокоился.
Утром они с матерь сошли на перроне какого-то большого города.
В полупустом зале ожидания мать устроила Вовку за белой деревянной колонной, на старом ободранном диване из фанеры. Сунула ему небольшой узелок. Озираясь, достала из-за пазухи какую-то бумажку, сложенную конвертом, тоже сунула в узелок и сказала Вовке:
- Вот горе-то, сынок! Ты побудь тут один и не плачь. Ты же умный у меня, - и с жалкой растерянностью улыбнулась. - Сам потом будешь благодарить... А я по делам побегу.
Поцеловала в лобик, обдав водочным перегаром, подхватила свою сумку и ушла, воровато оглядываясь и семеня ногами.
Вовка до ночи просидел на диване. Все ждал, вот-вот придет, а когда понял, что она не придет, что он остался один, громко и безутешно заплакал.
Его окружили тети, стали утешать да расспрашивать, о чем плачет такой хороший мальчик? И где его мамка?
Больше других старалась чернявая в широкой цветастой юбке, с большими серьгами в ушах и крупными бусами на шее.
- А-я-яй, зачем плачем, ясный сокол? Как можно слезы ронять? Вон они, какие у тебя! Чистый жемчуг!.. Всю красоту смоешь.
- Ма-а – мы нет, - мычал Вовка.
И с недоверием смотрел на чужую тетю, на ее огромные манящие глаза, на то, как она проворно двигается, словно бы приплясывает. Ее широкая юбка волновалась и мягко шелестела. Вовка перестал реветь, лишь сотрясался от невольных утробных всхлипов.
А незнакомая тетя все вертелась возле него и слова не давала никому вставить.
- Ай-ай, потерял маму! Зачем тебе мамка? Поедем со мною, голубь ты мой. Конфетами кормить буду, - продолжала она нараспев, вся так вертясь и приплясывая.
- Как же, конфетами?! –вырвалось у кого - то из толпы. - Знаем мы эти конфеты!.. Копейки по базарам канючить да наркотой торговать!..
- Что говоришь? Что ты говоришь? Зачем говорить плохо? – звякая бусами, зашумела черная тетя. – Ты послушай...
Но послушать ее никто не успел. Появился милиционер, высокий, жилистый, с молодым строгим лицом, с резиновой палкой на боку. Черная тетя сразу же исчезла.
- Это что еще за рева? Это кто тут у меня публику собрал? – грозно спросил милиционер звенящим казенным голосом, с высоты своего роста оглядывая не только Вовку, но и обступивших его людей. – Ты чего это ревешь, а? А еще десантник! Разве можно солдату?..
- Мать потерял, - жалостливо подсказала седая тетя из толпы.
- А вас не спрашивают, - грубо оборвал ее милиционер и прикрикнул на всех сразу: - Ну, чего столпились? Тоже нашли себе цирк... А ну разбежались по местам!
Люди стали расходиться, толпа быстро расползлась и растаяла.
Милиционер наклонился к Вовке, поправил на его голове солдатский берет и принялся перетряхивать содержимое узелка. Вытащил сбитые на бок сандалии, детские трусики, маячку – все старое, плохо стиранное. Нащупал бумажку. Развернул, пробежал глазами и смачно выругался:
- Вот курвы беспутные! Выродят, потом хоть на кол сажай.
Он быстро собрал Вовкины вещички, сгреб в охапку его самого и понес через весь зал в какую-то комнату. И хотя Вовка боялся милиционера, пахнущего табаком, шмыгать носом и сдавленно всхлипывать не переставал.
В комнате навстречу им поднялась тетя в голубой рубашке с погонами, У нее было белое круглое лицо и большие добрые глаза.
- Принимай подарочек, - сказал милиционер, передавая Вовку тете на руки.
Он повернулся и ушел. А тетя принялась успокаивать Вовку. Своим надушенным платочком она вытерла ему слезы. Дала в руки заводную машину, а сама все говорила какие-то хорошие слова. Ее говор походил на воркование голубя под окном и успокаивающе действовал на Вовку. Его даже спать захотелось. И когда он окончательно успокоился, тетя принялась расспрашивать его: откуда он, как зовут, кто его мама, сколько ему лет?
Имя свое Вовка знал, а фамилию не помнил. И где жил, не знал. Пролепетал, что жил в большом бараке, что там есть баба Люба, у нее гуси и куры во дворе. Одна гусыня очень злая, больно щиплется за пятки. А сама баба Люба добрая, угощала его большим пряником и печеньями. А когда был гром с дождем, и ему было страшно, она взяла его к себе в комнату.
Про свою мамку он сказал, что ее зовут Веркой Бутылкой, а злого дядьку - Исмаилом. Но он куда-то пропал. Может, его Кощей унес в мешке. Потому, что дядька Исмаил злой и больно дерется.
О своем возрасте Вовка тоже толком не мог ничего сказать. Мамка говорила, что скоро ему будет три годика. И он даже на пальчиках показал это. А когда будет, она ему не говорила. Может, уже было, а, может, и нет.
Тетя в погонах старательно все записала, потом принялась куда-то звонить.
На другой день его показали врачу и еще каким-то дядькам в галстуках. Они тоже куда-то звонили, тоже расспрашивали Вовку про его мамку, про отца, и опять что-то старательно записывали.
И началась для Вовки новая жизнь, полная мытарств и бесконечных расспросов. Его то и дело куда-то возили, кому-то показывали, раздевали до нога, ослушивали, просили показать язык, многозначительно переглядывались, пожимали плечами и опять что-то записывали. А он все ждал невозможного. Вот откроется дверь и появиться мамка. Он броситься ей на шею, она обнимет его и станет целовать.
Но она так и не появилась.
В детский дом его поместили под фамилией Вокзальный, а возраст определили в четыре годика...
***
Новая американская мама с первого же дня стала называть его Бобом. Она приехала за ним на черной машине с шашечками.
За решетчатую калитку с каменными шарами на каменных столбах Вовку вышло провожать, наверное, половина детского дома: и сама директриса Алина Юрьевна, и воспитательница Нина Григорьевна, и уборщица тетя Паша, и вся их младшая группа. А еще важные тети-начальницы из какого-то центра по защите и опеке. Но самое главное, пришла Лиза. Она подбежала к Вовке, обняла его и неожиданно поцеловала в щеку. Все засмеялись, и взрослые, и дети. А Вовке покраснел, и ему сразу же не расхотелось куда-то ехать. У него даже выступили слезы.
- Ну-ну, - заметив их, сказала воспитательница Нина Григорьевна. – Давай, Вова, без слез... Ты у нас большой теперь. Вон куда летишь!..
- Малыш, у тебя все впереди! А новых друзей в Америке будут целый океан! - с притворной радостью подхватила директриса Алина Юрьевна и вздохнула с сожалением: - Эх, мне бы твои лета!..
Важные тети-начальницы тоже стали что-то радостно щебетать. Они улыбались, ободряя Вовку и даже, как взрослого, ласково потрепали по плечу.
Только Вовка не очень верил им. Этих теть он видел в кабинете директрисы. Они составляли какие-то бумаги на него. А он все это время сидел в полутемной прихожке, ждал, когда его позовут, и в открытую дверь потихоньку наблюдал за своей будущей мамой, которая ему нравилась и высоким ростом, и нарядами, и приятной улыбкой на крашеных губах, и тем, что у нее блестящие, будто шелковые волосы и большие изогнутые ресницы.
Алина Юрьевна тяжело вздыхала и жаловалась будущей Вовкиной маме, какие теперь трудные времена у них вы России, как сложно стало оформлять детей на вывоз: то общественные контролеры не туда суют свой нос, то пресса лезет, куда ее не просят, то правоохранительные органы вмешиваются не по делу.
- Что и говорить, прихлебателей не меряно, - колыхнув мягким двойным подбородком, поддержала ее полная тетя-начальница. – И всем мани, мани дай..
И она выразительно пошевелила пальцами.
- Но вам, госпожа Сайлер, очень даже повезло с нами! – сияя румяным лицом, продолжала директриса: - Считайте, счастливый случай свел нас. Мы, можно сказать, альтруисты своего призвания. Так стараемся, так стараемся, и все зря. Никакой благодарности. Озверел народ!.. Но рук не опускаем. Всегда готовы помочь несчастному ребенку. Готовы поступиться принципами, лишь бы он обрел любящих родителей и полноценную семью... Потому и расценки у нас такие умеренные.
Она понизила голос и назвала какую-то цифру. Вовка не расслышал, какую.
Его новая мама, которую все называли госпожой Стеллой Сайлер, молча раскрыла кожаную сумку с блестящими замками, выложила на стол несколько туго запечатанных пачек и, сложив их стопочкой, небрежно подвинула под директрису.
Алина Юрьевна, разорвав обертку на деньгах, сосредоточенно начала считать их, то и дело окуная палец в кружочек с резиновой пористой губкой. Тети-начальницы застыли, как птицы, возле стола и, вытянув шеи, смотрели на руки директрисы, на ее мелькающие пальцы, и от волнения переступали ногами.
Обе разом вздрогнули, когда Алина Юрьевна, покончив с пересчетом, неопределенно вздохнула, пожала плечами и подвинула деньги по рыжую тетю-начальницу. Та тоже пересчитала, и на ее сухом продолговатом лице отразилось удивление.
- Но, позвольте! - обратилась она к будущей Вовкиной маме. - Здесь всего лишь за оформление бумаг...
И ее бледное лицо налилось краской возмущения.
Будущая Вовкина мама, похлопала своими большими ресницами, поджала губы и непонимающе посмотрела сначала на директрису, затем на важных теть из центра. Ее волосы, завитые в рассыпь аккуратных колечек, отливали серебристой синью лучах глядевшего в окно солнца. Сейчас Вовкина будущая мама показалась особенно красивой, и все больше нравилась ему.
Понравилось Вовке и то, как она дальше повела себя,блеснув глазами и резко бросив:
- Но это же доллары!?
И быстро, быстро заговорила, от волнения ломая и коверкая русские слова:
- Их здесь столько, что даже по меркам США – это целое состояние!.. Извините, но так бизнес не делают.
И в упор уставилась на бледную тетю.
- О, нет! – взвилась та.
- О, нет! – с остервенением повторила за ней директриса и, загремев стулом, вскочила с места. – Вы уж извините нас, любезная миссис Сайлер! Услуги везде стоят денег! Хоть в Америке, хоть на луне! А за такого мальчика, любезная вы наша госпожа, не грех и два состояния выложить! Сами видите, какой он чистенький да пухленький у нас! – И, ехидно усмехнувшись, добавила с нескрываемой похвальбой: - У вас в Америке еще поискать таких!.. И учтите, наша сделка может и не состояться,
Она опустилась на стул, помолчала и перешла на спокойный тон:
- Мы, между прочим, идем на уступки вам, миссис Сайлер. А можем и отказать на вполне на законных основаниях. Если наш вариант вас не устраивает, мы можем предложить вам другого ребенка... Скажем, с физическими уродствами...
И Алина Юрьевна ехидно усмехнулась, легонько вздернув кончик своего припудренного носика.
- Ну, скажем, не с уродствами, - немедленно поправила ее рыжая тетя- начальница. – А так сказать, с физическими дефектами. – И спросила, заглядывая в лицо гостьи: - Как вам этот вариант?..
Она слегка отступила и вся натянулась, словно сухая ветка над обрывом. Даже морщинок не стало видно под ее загоревшимися глазами.
Другая тетя с черной короткой стрижкой, тоже возмутилась и задрожала всем своим двойным подбородком.
- Учтите, чтобы вывезти из страны такого ребенка, надо немало сил приложить... И старания, - напомнила Алина Юрьевна и посмотрела на краешек стола с деньгами. – Из-за вас люди, можно сказать, головой рискуют...
Лицо будущей Вовкиной мамы на мгновение приняло выражение безнадежной обреченности. Она устремила глаза в потолок и беззвучно пошевелила губами.
Все смотрели на нее и чего-то ждали. И Вовка ждал со страхом нетерпения, всем своим телом подавшись с дивана. Его мечты о будущей маме рушились прямо на его глазах.
И когда напряжение достигло своего предела, миссис Сайлер решительно расстегнула сумку, извлекла из нее еще четыре пачки долларов и молча положила перед директрисой.
И эти деньги, разорвав упаковку, Алина Юрьевна пересчитала. Сначала сама, за ней - обе тети центра: худая, рыжая, и полная с двойным мягким подбородком.
Вовкина будущая мама смотрела на них и ждала, прижав к своему плоскому животу сумку с блестящими замками.
- Вот теперь полный порядок! - когда деньги были пересчитаны, радостно проговорила Алина Юрьевна. - Вот теперь на законных основаниях он ваш.
И облегченно вздохнула. Тети из центра тоже вздохнули. И тут и началось общее оживление. Обе тети-начальницы и директриса Алина Юрьевна, с сияющими лицами, бросились поздравлять Вовкину будущую маму со счастливым обретением сына. Она тоже улыбалась, благодарственно кивала и все повторяла:
- О, кэй! О, кэй!
Вовка, весь собравшись в комок, сидел в уголке прихожки, смотрел на эту радостное оживление взрослых, на их сияющие довольством лица, и ждал, когда, наконец, вспомнят о нем. Но про него, кажется, совсем забыли.
И оттого, что про него забыли, ему до слез было обидно и хотелось поскорее убежать к ребятам, к Лизе, похвастаться перед ними, какая у него будет богатая и нежадная мама. Никаких денег не жалеет, лишь бы его забрать.
Он шумно завозился и напомнил о себе тем, что двинул пяткой башмака об угол дивана. Алина Юрьевна настороженно вскинула голову и стала похожа на сердитую бабы Любину гусыню, завидевшую нахальную ворону возле своего корыта.
- Ах! - удивилась она.
Все обернулись, чтобы посмотреть на него, но в кабинет приглашать не стали.
Алина Юрьевна по внутренней связи вызвала воспитательницу.
- Ниночка, - кокетливо дыхнула она в черную трубку микрофона. – Подниметесь за Вовочкой. Пусть поживет в группе... Госпоже Сайлер предстоит оформить билеты и кое-какие бумаги на вывоз...
В кабинете вновь вспыхнуло оживление. Алина Юрьевна достала из сейфа бутылку шампанского и зазвенела фужерами. Рыжая тетя догадалась прикрыть дверь, и Вовка остался один в своем сумеречном углу. Он уже собрался самостоятельно идти в группу. Но появилась Нина Григорьевна, взяла его за руку и молча повела с собой.
На лестнице им повстречалась уборщица, высокая живая старушка, которую все называли тетей Пашей.
- Ну что, продали, что ль, нашего сокола? – спросила она, не поднимая головы и шаркая по лестнице мокрой шваброй.
- Может, еще не получится, - неопределенно ответила Нина Григорьевна.
- Получиться. Еще как получиться! – не глядя на нее, со злостью сказала тетя Паша. - У наших прощелыг все получится. Ныне за деньги-то ноги повыдерут. Совесть и честь не пощадят... А тут доллары!.. Такая шарышка!.. Они за доллары-то в огонь сиганут!.. Прошлым летом нашей бабенке-то не больно отдали... Как же, взять с нее нечего. А тут сама Америка!.. Перед Америкой-то они на карачки встанут.
И швабра тети Паши зашаркала еще злей и расторопней.
- А может, ему там лучше будет? - сказала Нина Григорьевна, осторожно ставя длинные каблуки своих модных туфель на мокрые ступени.
Тетя Паша вскинула на нее свое морщинистое лицо и оперлась на швабру.
- Милая, - сказала она с укором, - да кому же это в чужом углу лучше-то бывает? Звери и те в чужую берлогу своих детей не отдают... Смотри, как бы хуже не стало... Как бы по винтику на запчасти не разобрали... Эх, люди, люди!..
Она вздохнула, и ее швабра с мокрым причмокиванием опять загуляла по скрипучей лестнице.
***
Уезжать предстояло утром сразу после завтрака. Когда вышли на улицу, Вовка с прощальной грустью стал оглядываться на печально померкнувшие окна старинного особняка, успевшего стать дорогим и близким ему, и легкое щемленье коснулось его души. Новая мама, должно, заметила это его состояние, погладила по вихрастой голове и успокоила:
- Все будет замечательно, Боб!
Только у нее получилось «за-мэ-щательно».
Она раскрыла пузатый саквояж, достала две коробки конфет и принялась одаривать окружившую их малышню. Вовку тоже угостила. Он хотел было сунуть конфету в рот, но во время вспомнил, что ему нельзя шоколадные, фельдшерица запретила, и отдал ее первому попавшему под руку мальчишке.
Шофер невысокий, наголо стриженный человек, распахнул перед ними обе дверцы, переднюю и заднюю. Мама Стелла усадили Вовку сзади, сама села впереди.
Перед тем, как влезть в машину, Вовка успел посмотреть на Лизу. Ее поцелуй все еще горел у него на щеке, как будто навсегда прижгла она его кожу.
Лиза стояла впереди Нины Григорьевны, нагнув голову, и смотрела вниз, себе под ноги.
Машина тронулась и мягко зашуршала по асфальту шинами. Вовка до хруста в шее выворачивал голову и все тянулся прощальным взглядом к заднему стеклу, желая в последний раз увидеть Лизу, ребят и Нину Григорьевну, свою воспитательницу.
Лиза поднималась на цыпочки, из всех сил махала ему обеими руками. Ее мокрое от слез лицо мелькало до тех пор, пока машина не свернула за угол.
Вовке тоже хотелось плакать. У него щемило в груди, а горло перехватывал сухой колючий ком. Он сидел, глотал слезы и даже не заметил, как они докатили до аэропорта.
Вскоре они прошли в салон голубого лайнера, большого, как бывший его барак, заняли место впереди, и Вовка на какое-то время забыл обо всем.
В салоне было просторно, светло и спокойно от чинности важных незнакомых людей. Вовку удивили спинки мягких кресел. Они сами откидывались при легком нажатии кнопки.
И все было каким-то чудом для него: и сам лайнер, и чужие люди в салоне, и красивая тетя бортпроводница в легоньком платье с осиным перехватом талии поясным ремешком.
Она поприветствовала их своим особенным звучным голосом сначала по-русски, потом на каком-то чужом языке, пожелала доброго пути и попросила пристегнуть ремни.
За бортом сначала пронзительно засвистало, затем взревело и загудело, словно рой потревоженных железных ос.
Мама Стелла утроила Вовку возле иллюминатора. И он во все глаза смотрел, как выруливает самолет на взлетную полосу, как разбегается, как отрывается от земли, и даже почувствовал, как сладостно закатывается сердце, когда они круто взмывали в небо.
Через какое-то время самолет встал ровно на крыло, моторы успокоились, перестали надрывно реветь, и напряжение спало. Далеко внизу начали проплывать маленькие деревни, леса, реки, озера, ровные квадратики больших городов и в белых шапках горы.
Временами самолет нырял в облака, и тогда все его железное тело опять напрягалось и начинало дрожать с каким-то упругим костяным хрустом. Словно бы кто-то невидимый и сильный хватался своими когтями за его фюзеляж и соскальзывал.
Вовке представлялось, что несутся они совсем не по воздуху сквозь ватные облака, а с горки на санках мчатся сквозь вихри морозного колючего снега. Он захлебывался от распиравшей его счастливой радости, вскидывал на маму Стеллу ликующий взгляд, полный детского восторга, но она, поджав губы, угрюмо молчала, думая о чем-то своем, и не замечала его состояния.
Самым долгим показался перелет через океан, который был сер и безогляден. Порой среди пустоты его унылого пространства слепящими зайчиками вспыхивали всполохи солнечного света, или качался одинокий кораблик, крохотный, как спичечный коробок. И у Вовки то и дело мелькало: «Эх, ребят бы сюда!.. Вот бы всем вместе!..»
Каждое его воспоминание о ребятах, о детском доме наполняло душу щемящей тоской по Лизоньке. Он вдруг явственно начинал слышать ее щебечущий голосок, тонкой, как у ласточки, и перед его глазами вставало светлое личико с округлыми ямочками на пухленьких розовых щечках. Яснее всего почему-то виделась ее русые косички с голубым бантиком и красное платьице в горошек, в котором она ему казалась ужасно взрослой и безумно нарядной.
Вовкины глаза грустнели, наливались влагой, и ему становились невыносимо печально от этих сладостных воспоминаний. Его сердце тоскливо сжималось, и как-то само по себе совершенно неожиданно выскакивал один и тот же вопрос: зачем поехал? Зачем взрослые отдали его?
О своей прежней маме он старался не думать, но она тоже сама приходила к нему. И виделась всегда веселой и совсем не пьяной. И голос, и песни ее чудились ему...
***
Они летели уже долго. Их покормили обедом, после чая мама Стелла откинулась в кресле и задремала. Вовку тоже стала одолевать дремота. Он уткнулся лбом в прохладное стекло иллюминатора и не заметил, как уснул.
И сам полет и впечатления этого дня сильно утомили его. Он рассолодел и ничего не мог понять, когда полусонного его привезли в огромный с белыми колоннами дом, с широкой из голубого мрамора парадной лестницей, с блестящей металлической террасой по фасаду. Это был даже не дом, а скорее необыкновенно нарядный дворец, похожий на печатный пряник, каким когда-то на рождество его угощала баба Люба.
Утром, свежо выспавшийся, он с мамой Стелой уже совершенно бодро шагал по бесконечно петляющим коридорам в столовую. Над ними огненной дорожкой изливались плафоны белых светильников. И этот свет, причудливой радугой изливаясь в цветных витражах и настенных росписях, так и звал, так и манил в какую-то неведомую даль таинственной сказки.
Вовка спросил маму Стеллу:
- А кто здесь живет?
- Никто, - сказала она, слегка улыбаясь. – Мы с тобой...
- А зачем нам такой большой дом?
- Чтобы жить могли в нем, - с веселой беспечностью ответила мама Стелла.
Вовка очень удивился: как можно жить вдвоем в таком огромном доме?
Он еще многого не понимал. Ему предстояло долго расти, чтобы понять все причуды богатых людей и необоримый искус их денежного кошелька.
После завтрака они вышли на парадное крыльцо. Перед Вовкой открылась живописные картины огромной усадьбы.
Прямо против лестницы из каменной чащи с журчанием хлестал фонтан. Он радужным пузырем взлетал над полукружием огромного цветника. И его сияющие брызги, подхваченные веяньем воздуха, игристыми искрами осыпались на цветы, на траву, на зеленые шары ровно постриженных кустарников. Они походили на диковинных зеленых ежиков, клубками свернувшихся вдоль дорожек.
Справа от здания стояла беседка с четырьмя колоннами, вся белая, как сахар. К ней вела дорожка, золотая от мелкого гравия.
Они осмотрели корт и поле для игры в гольф, вольеру с живыми страусами. Птицы восхитили Вовку. Он не знал, что они могут быть такими огромными.
Вдоль железной, увитой лианами ограды, стеной поднимались деревья. Иные из них были такими высокими, что доставали до облаков.
Мама Стелла сказала, что это секвойя, мамонтово дерево, и что этим растениям уже лет по триста будет. Вовка по-взрослому восхитился:
- Ни фига себе!
И тут же получил выговор от мамы Стеллы.
- Это что еще за вульгарности? – строго сказала она, - Чтобы впредь не слышала подобного. Здесь тебе не Россия...
Вовка смутился и покраснел. Вокруг было столько красоты и необычности, что его маленькая оплошность тут же забылась. Казалось, что он попал в золотое тридевятое царство из сказок их детдомовский воспитательницы Нины Григорьевны.
Висевшее над деревьями солнце было жарким и таким жгучим, что даже сам воздух казался густым и вязким, словно яблочный кисель. И все звенело вокруг среди ликующего света.
Звон разносился и над лужайкой с подстриженной травой и даже среди узора высокой ажурной ограды, зеленым полукружием охватывающей всю необъятность усадьбы. И сама ограда казалась живой и даже как бы дышала.
Таинственный грот из красных камней, увитый густым виноградником, был похож на морскую раковину и умел издавать рокоты прибоем гремящего океана.
С левой стороны дома в самой дали среди голенастых пальм белело какое-то зданьице с башенкой над крышей. К нему вела ровная тенистая аллейка, покрытая рыжим асфальтом. Вовка спросил:
- А там что?
Мама Стелла сделала вид, что не расслышала, и промолчала.
Он и сам уже забыл, о чем спрашивал, заглядевшись на сухой без вершинки обрубок дерева возле раздвижных ворот. Дерево было с дуплом, с крючковато изогнутым сучком, похожим на клюв совы. И Вовка рассмеялся. Ему показалось, что саму ведьму кто-то в обрубок дерева превратил. Вот чудо-то!
И потихоньку млел от свалившихся на него чудес, от удивительной сказки, в которую попал и в которой главной волшебницей была сама мама Стелла.
***
У Вовки теперь было все: игрушки, сладости, телевизор и даже компьютер для забав. Но он плохо его понимал и не играл с ним.
Поселили его в просторной светлой комнате, расположенной в самой глубине здания. Эту комнату мама Стелла называла детской, а смежную с выходом на антресоли - спальней.
В спальне вместе с Вовкой жил попугай в пластиковой клетке, подвешенной над окном. Звали его Робертом. У него была красная грудка и желтый клюв. Большую часть времени попугай уныло дремал, прикрыв свои желтушные глаза тонкой пленкой век.
На Вовку он взирал почти с презрением из своего высокого заточения. И все время как бы вопрошал: мальчик, зачем ты здесь?..
Вовка жалел птицу. И будь на то его воля, он ни на минуты не держал бы ее в клетке. Зачем ее здесь томить? Ведь за окном так хорошо, повсюду столько раздолья, света, такой ликующий хор птичьих голосов разливается вокруг, что птице недолго и умереть от тоски и зависти.
Проголодавшись, попугай возмущенно ерошил перья и картаво кричал: «Джорж, Джорж!»
Джоржем называли чернокожего глухонемого слугу. Он убирался по дому, в Вовкиной комнате, кормил попугая, а еще ухаживал за страусами и прислуживал за столом.
Это был высокий негр с курчавой, начинающей седеть головой, с широкими ноздрями и большими корявыми руками. Одевался он в унылую серую спецовку из грубого полотна.
Несмотря на свой могучий рост и сильные руки, Джорж был человеком тихим и даже кротким. Он и ходил совершенно бесшумно. И порой казалось, что негр не ходит, а плавает по воздуху. Вначале Вовка пугался, когда он внезапно возникал перед ним как бы из неоткуда. «Уж не колдун ли?» - думал Вовка.
После мультфильмов и волшебных сказок своей детдомовской воспитательницы Вовке теперь во всем виделось колдовство и чародейство. Он даже маму Стеллу готов был в этом подозревать.
Была у Джоржа еще одна привычка: без всякого дела торчать в Вовкиной комнате и взирать на него с такой унылой печалью, как будто в его лицо была сокрыты бездна бесконечной скорби..
Приходила мама Стелла и гнала негра прочь.
Жил Джорж высоко, под самой крышей.
***
Первые Вовкины дни в Америке были не просто приятны, а даже сладостны. На какое-то время он забыл даже Лизу. И не переставал всему удивляться, постоянно спрашивая маму Стеллу: «А это что? А это?».
По утрам сразу после завтрака тащил ее к страусам. Огромные птицы завораживали его своей величавостью. И он готов был целыми днями торчать возле их вольеры, но маме Стелле все это было неинтересно. Она потихоньку и раздражалась и силком тащила его в дом, говоря:
- Все, достаточно на сегодня! Завтра удовлетворим твое натуралистическое любопытство.
А Вовке так не хотелось уходить от вольеры с вытоптанной до земляной бурости травой. Он все смотрел бы да смотрел, как, задрав клювы, страусы глотают корм, принесенный Джоржем, как, отбиваясь от москитов, чешут заушая своими тяжелыми лапами, величиной с лошадиное копыто. И главное, никуда не улетают. Почему?
Все объяснила мама Стелла, сказав, что у страусов слишком короткие крылья.
Вовке стало обидно за птиц: крылья есть, а летать не могут.
В первые дни по приезду мама Стелла была терпелива и во всем потакала ему, но затем переменилась. Становилась все холодней, все раздражительней. Чаще стала закрываться у себя в комнате. И вообще сделалась непохожей сама на себя.
И Вовка потихоньку начало казаться, что он чужой здесь и не нужен никому. Не с кем поделиться ни своей радостью, ни печалью. Попугай не понимает его, а Джорж все молчит.
Гулять ему позволялось только под присмотром мамы Стеллы.
Они не разу не были в гостях. А посторонние люди в доме появлялись редко, лишь для того, чтобы доставить обеды, сладости, свежие овощи к столу, забрать грязное белье и выполнить какие-то неотложные хозяйственные работы.
Всех приезжающих мама Стелла встречала сама. Вовка обычно наблюдал за приезжими из окна своей детской комнаты, в лучшем случае с террасы, если была открыта дверь.
В еде ему не было никаких отказов. Свежие фрукты не переводились со стола, их привозили каждое утро. Джорж раскладывал их по вазам в комнате, которую мама Стелла почему-то называла буфетом.
- Мальчик наголодался в России, - сочувственно говорила она. - Пусть насладиться. Кушает, когда ему заблагорассудится.
Из неизвестных Вовке плодов больше всего ему понравилась крупная зеленохвостая ягода, прохожая на свеклу. Поначалу он и принял ее за свеклу. И даже отказался ее есть.
– Я не корова, - сказал он, капризно поджав губы. – Я не ем свеклу.
И передернул плечиками. Мама Стелла рассмеялась и заметила:
- Какой ты все-таки нецивилизованный мальчик! Какая же это свекла? Это же ананас. Он сочный, сладкий и полезный. Вот попробуй.
Она очистила плод, Вовка попробовал и не заметил, как съел его.
С тех пор он и пристрастился к ананасам. И, появляясь в буфете, он первым делом принимался за них. А на шоколад старался не смотреть, хотя его тоже было вволю. Порой рука сама тянулась за шоколадным батончиком, но он находил силы вовремя одернуть себя, помня про то, что у него на шоколад аллергия.
Его никогда и некому не показывали кроме врача. Лишь однажды, вскоре после их приезда, показали высокому немолодому дядьке с костлявым черепом в реденьких седых волосиках, с сухим гладко выбритым лицом, на котором особенно выделялись глубокие глазные провалы.
Гость с молчаливым интересом долго изучал Вовку, потом что-то сказал маме Стелле. Она ничего не ответила, лишь грустно кивнула головой.
Этот дядька с первого же раза не понравился Вовке. Не понравились его глаза, в которых было много холодом, и они казались стеклянными.
Посетитель задумчиво трогал свой голый подбородок, расхаживая по комнате, потом посмотрел на маму Стеллу и широко развел руками.
Между ними произошел какой-то разговор. И потому, как мама Стелла почтительно слушала гостя, Вовка понял, что это очень важный дядька, и что он, может, даже колдун.
Прощаясь, гость чмокнул маму Стеллу в щеку и своей жесткой ладонью слегка коснулся Вовкиного вихрастого затылка. Но Вовка не ощутил никакого тепла в его руке. И это еще больше насторожило его.
Едва гость ушел, он настороженно огляделся и с легким замиранием спросил маму Стеллу, заглядывая ей в глаза:
- А это кто? Кощей Бессмертный?
- Какой еще Кощей? – возмутилась мама Стелла. – Кто это, твой Кощей?
Вовка удивился, как можно не знать Кощея? Он во всех сказках есть.
- Ну, волшебник такой! Злой колдун. Его еще по телику показывали, - хлопая глазами, принялся втолковывать Вовка.
- Вот еще глупости! – рассердилась мама Стелла. – Я запрещаю больше об этом говорить. Америка демократическая страна. Здесь нет и не может быть никаких волшебников и Кощеев. Это только там у вас в дикой России обитает всякая нечисть.
Ее внезапная рассержинность удивила Вовку. Но тут он вспомнил, что со взрослыми всегда так. Они всегда сердятся, когда им приходится говорят неправду.
Почему это в Америке не может быть волшебников? А откуда же тогда волшебные игрушки? Кто в гроте ревет, словно бык?
Волшебники везде есть. Даже у них в детдоме на чердаке жила одна ведьма. Однажды он сам все ночь гонял ее на чугунном колесе. Она хотела украсть Лизу, а он не дал. И утром рассказал об этом в группе. Только ему не поверили.
- Ну, и фантазер ты, Вова! – первой засмеялась воспитательница Нина Григорьевна.– Это на каком же колесе?
- На железном, - ответил он. – Как у поезда.
- И чем же ты ее гонял?
- Чем, чем! Тети Пашиной шваброй, - сказал он, сердясь на ее непонятливость.
- И, конечно, пришиб ее? - поддразнивая его, продолжала Нина Григорьевна, с улыбкой посматривая на ребят.
– Нет, она увернулась и улетела.
Все засмеялись кроме Лизы.
- Насовсем улетела, - добавил он, не понимая, над чем смеются. Ведь все это было! Ну и что, если во сне? Во сне тоже всякое бывает...
Это знает все. И мама Стелла тоже. Только притворяется, что не знает. А как же она сама делает всякие превращения? Отчего ее глаза стали другими? А волосы? А ресницы? Куда упорхнули с ее лица?..
Но вскоре мамы Стеллины ресницы обнаружились в белой с золотыми ободком шкатулке вместе с другими предметами ее красоты. Здесь же, в туалетной комнате перед зеркалом, были и мамины волосы, завитые колечками. Они были натянуты на костяной шар. На них падало солнце, и каждая ворсинка, каждое колечко прежних маминых волос казались до бела раскаленной.
Вовка подошел и с опаской потрогал их. И они, как сухая трава, зашуршали под его пальцами.
Мама Стела увидела и нахмурилась.
- Пожалуйста, не трогай мой парик, - холодно приказала она и отвернулась.
Вовка удивленно засмеялся. Он не слышал, чтобы вместо собственных волос люди носили металлический парик.
***
После того, как их посетил высокий дядька, принятый Вовкой за сказочного Кощея, мама Стелла совсем стала другой.
Вовка не знал и не мог знать, что посетил их сам хозяин виллы миллиардер Роберт Харрис. Не мог знать он и того, что его новая мама, миссис Стелла Сайлер, не просто доверенное лицо мистера Харриса, но близкий ему человек, его гражданская жена и что у них есть сын Том, одного с Вовкой возраста.
Когда-то Стелла Сайлер, еще буду мисс Сайлер, начинала свой путь переводчицей в одной незначительной нью-йоркской фирме по торговле бытовой видеотехникой с Россией. Она была образована, энергична, и довольно мила свей расцветшей молодостью. Ей хотелось многого, но особых перспектив в ее карьере не предвиделось. И киснуть бы мисс Стелле Сайлер до конца дней своих в этой торговой дыре, если бы не случай.
На одном из деловых раутов ее увидел мистер Харрис. Девушка понравилась преуспевающему магнату. И мистер Харрис без особого труда переманил ее к себе, предложив место своего личного референта и довольно внушительное содержание.
Стеллой Сайлер невозможно было не увлечься, и мистер Харрис увлекся, да так, что голову потерял. Их отношения стали более, чем в близкими. И вскоре Стелла Сайлер была уже не просто помощницей мистера Харриса, но и самым дорогим для него человеком.
Через год у них родился сын Том, и Стелла Сайлер была вынуждена оставить службу. Мистер Харрис специально для них с Томом купил виллу в уединенном местечке на теплом берегу Атлантики, и все расходы по ее содержанию принял на себя.
Так и, наверное, и шло бы все без видимой определенности, но роковое стечение обстоятельств разом все в судьбе Стеллы Сайлер и ее сына. В автокатастрофе погибает жена и его тридцатипятилетняя незамужняя дочь мистера Харриса, единственная наследница всего его огромного состояния. И теперь на все наследство м претендовать только Том. К этому все и шло. Роберт Харрис даже инициировал процесс усыновления Тома. Но тут их подкараулила другая беда. Мальчик оказался смертельно болен. Его поместили в клинику сердечной хирургии, принадлежащей самому мистеру Харрису. Тома лечат лучшие врачи, однако надежд на выздоровление пока не видно...
Сладкая Вовкина жизнь все больше поворачивалась к нему своей суровой стороной. Нет, его не лишали прежних удовольствий. Все было, как было: игрушки, сладости, гуляния под присмотром мамы Стеллы. Только вот она сама стала не той.
Вовка хотя и крепился, но тревога его души становилось все отчаянней. Оттого и память стала не в меру угодливей и все чаще подсовывали ему благостные картины его прежней, теперь уже бесконечно далекой жизни.
Вспоминалась мама Вера, которая теперь из бесконечного далека казалась ему не просто доброй и любящей, но и самой лучшей из всех на свете. Даже не верилось, что она когда-то могла пить водку. Он был убежден, что она больше не пьет. Увидела, что его нет рядом, и бросила. И теперь его ищет. Только как его найдешь, когда он от нее далеко-далеко за морями-океанами, за высоким забором и железными воротами.
И детдом, и Лиза – все лезло в голову. Даже картофельные оладушки, которыми по воскресеньям их потчевала повариха тетя Шура, широколицая и сама румяная, как оладушек во всю сковороду. И так ясно представлялись ему запахи этих самых оладьей, их маслянисто-картофельный дух, что он даже глотал слюни.
Здесь никогда его не кормят оладьями. И он сказал об этом маме Стелле. Она подняла его на смех и едко бросила:
- Сам ты, Боб, картофельный оладь... Чипсы кушай...
Не мог Вовка привыкнуть и к тому, что на ночь остается совершенно один. В такой огромной комнате - и один! Без ребят, без ночной дежурной няни. И от мысли, что он один и рядом никого нет, ему начинали мерещиться самые невероятные виденья. Порой до того страшные, что заставляли трепетать его детское сердце. Чудилось, что кто-то большой и мохнатый бродит среди душной темноты. Какие-то крылатые существа мелькали под потолком и молча бились в оконные стекла. А тут еще попугай некстати начинал шуршать в своей клетке и злобно щелкать клювом. Будто кого-то чуял и ярился.
Особенно было страшно в ветреную непогоду, когда за окнами сухо всплескивали деревья, а с берега океана доносился сердитый ропот океана.
Все это заставляло Вовка с головой укрываться одеялом, сжиматься в комок и ждать чего неизбежного. Вот придет за ним дядька с мешком, похожий на Кощея...
От тревог и ночных страхов болела голова, но пожаловаться было некому. У мамы Стеллы какие-то свои печали и тайны. Он же не слепой, видит и понимает, что она лишь притворяется, будто любит его и что он ей нужен. На самом деле она любит кого-то другого.
Несколько раз его осматривал врач. Прослушивал, прикладывал к груди и животу свои прохладно щекочущие приборы, брал кровь из пальца.
Крови Вовка не боялся, а приборы приятно холодили тело и казались нежными.
- Сердце, как у бизона, - покидая их, по-английски говорил маме Стелле довольный врач.
Временами к ним приезжала санитарная машин. Вовка видел ее из окна.
Ворота с жужжанием раздвигались, машина медленно въезжала на территорию виллы и, подхватившись, быстро уносилась к беленькому зданию под тень косматых пальм.
Вовка догадывался, что там есть что-то важное и печальное для мамы Стеллы. Не даром же, возвращаясь из этого таинственного домика, она всякий раз украдкой плакала и подолгу ходила в рассеянной задумчивости.
Ему хотелось утешить ее. Он подбегал к ней, брал за руку и нежно прижимался щекой к ее ладони. Но мама Стелла всякий раз сердито вырывала руку и уходила в свою спальню.
С первых же она принялась было учить его языку. Но чужие слова с трудом давались Вовке, хитро увертывались и не запоминались. Это огорчало маму Стеллу, она раздражалась и упрекала:
- До чего же ты, тупой Боб! Обезьяну легче выучить.
И костяшками пальцев стучала ему по лбу.
Вовка обиженно надувал губы и брал в рот кончик пальца. Она хватала его за руку и порывисто отдергивала.
- Сколько можно повторять, нехорошо класть палец в рот!
Из чужих слов ему запоминались лишь самые смешные: «сандвич», «ленч», «плед», «бой. Какой же «сандвич», когда это хлеб с маслом и колбасой? И сам он разве «бой»? Он же мальчик!
Легче всего запоминались плохие слова. У Вовки много было в запасе таких слов. Но больше всех их знал когда-то дядька Исмаил.
Между ним и мамой Стеллой все меньше оставалось доверия. И встречаться они стали реже, в основном за обеденным столом. Но и здесь мама Стелла была придирчива к нему и грубо кричала:
- Как держишь, как держишь прибор? Сколько можно учить, что нож нужно держать в левой руке? Где у тебя левая?.. Что за дикарь?..
Она шлепала его по руке и обреченно вздыхала.
Джорж, прислуживающий им за столом в накрахмаленной куртке и в белых перчатках, бросал на хозяйку неодобрительные взгляды и начинал резко греметь посудой.
У Вовки навертывались слезы и пропадал аппетит.
Он все чаще голодным покидал столовую.
Выручал буфет.
***
После посещения их мистером Харрисом, занятия языком тотчас прекратились. Это обстоятельство поначалу даже обрадовало Вовку. Но шли дни, и он начинал понимать, что без языка совсем чужой здесь. Без языка он, как попугай в клетке.
Теперь уже почти каждую ночь снились ему и детдом, и дорогой его сердцу барак с теплым зауголием за их плитой. И Вовке начинало казаться, что лучше их барака и слаще той жизни рядом с мамой Верой ничего другого у него не было.
В детдоме тоже было все чужое, но там была Лиза. И его душу мучила тоска.
Однажды во время гулянья по лугу с мамой Стеллой он увидел заснувшую на цветке красненькую букашку с черными пестринками на крыльях. И что-то радостное вскинулось в нем. Точно такую букашку когда-то ранней весной он поймал на окошке своего барака.
Вовка взял ее в руки и радостно крикнул:
- Посмотрите, как у нас!
- Где это у вас? – изумилась мама Стелла.
И Вовка осекся.
- Нигде, - хмуро сказал он.
И, бросив букашку, отвернулся, чтобы не показывать своих слез. Потом долго ходил в печали и задумчивости.
***
Вновь приезжал этот сухой кащеестый дядька. На этот раз он не показался Вовке колдуном. Колдуны не ездят на машинах. Они летает по воздуху и чадят, как головешки.
Дядька был во всем белом. Белый сам и на белой длинной машине с открытым верхом.
Не заходя в дом, они недолго поговорили с мамой Стеллой прямо возле машины. Прощаясь, как и тогда, дядька поцеловал ее в щеку и уехал.
Разговор, наверное, был неприятным для мамы Стеллы. Она так сильно расстроилась, что прошла мимо Вовки, даже не заметив его. Он побежал следом, догнал и попытался взять ее за руку. Но она, не глядя, отшвырнула его сс бешенной силой, он упал и ушиб колено.
Не оглядываясь, мама Стелла проследовала по коридору и, как всегда, закрылась у себя.
Вовка поднялся, держась за ушибленное место, и сквозь слезы посмотрел, как она уходит. Боль и досада давили его. Хотелось кричать и совершить что-то дерзкое. Он вспомнил про шоколад, что с него аллергия, и побежал в буфет. Зачерпнул из вазы пригоршню батончиков в цветной обертке, вернулся в свою комнату и, шурша фантиками, торопливо принялся есть. Съел один, другой, третий. Ел, давился и думал: «Пусть, пусть... Вот наемся и заболею ей на зло...».
Аллергия, о которой когда-то предупреждала их детдомовская фельдшерица, не замедлила себя ждать. Не прошло и четверти час, как Вовкино лицо стало малиновым, словно после ванны, по телу пошли розовые пятна, и подскочила температура.
Мама Стелла заглянула к нему уже во второй половине дня, увидела фантики на полу, его пылающее лицо и обо всем догадалась. Она страшно возмутилась, обозвала Вовку ненасытной русской тварью и побежала вызывать доктора.
Потом в ожидании его беспокойно ходила по комнате и нервно хрустела пальцами.
Вовка наблюдал за ней и потихоньку торжествовал.
Появился доктор, невысокий, черноволосый дядька со скучным смуглым лицом. Осмотрел Вовку, велел показать язык и дал какой-то порошок. Вовка выпил, и его стошнило. Сразу стало легче.
Доктор опять взял у Вовки кровь и больно уколол ему палец. Но Вовка перетерпел и не заплакал.
Доктор произнес в его адрес какие-то похвальные слова, укрыл одеялом и повернулся к маме Стелла. Она все еще не могла успокоиться и нервно наблюдала за всем происходящим.
Между ними произошел неприятный разговор. Говорили, должно быть, о нем, о Вовке.
Доктор был чем-то недоволен. Говорил он резко, отрывисто, то и дело взмахивал руками и бросал на Вовку быстрые негодующие взгляды. Вовка наблюдал за ними и жалел, что не понимает их разговора.
Кончилось тем, что доктор подхватил свой саквояж и, развевая полами халата, стремительно вышел, бросив напоследок какие-то резкие слова.
Оставшись одна, мама Стелла рухнула в кресло и закрыла глаза. По ее лицу пробегали нехорошие тени.
А на Вовку опять навалилось мучительное чувство тоски. Страшно хотелось назад, домой, в Россию, теперь уже окончательно и бесповоротно.
Он не выдержал и заплакал.
Мама Стелла вздрогнула и удивленно уставилась на него.
- Это что еще? – спросила она, тонко сощурившись.
- Домой хочу, - всхлипнул Вовка.
Ее словно бы ужалило. Она даже задохнулась, ужалено вскочив с кресла. Ее выщипанные брови острыми стрелками взлетели вверх и гневно сошлись на переносице.
- Никогда, никогда! Слышишь, никогда! – вдруг визгливо закричала она, и вышла вон, обдав Вовку тугим веяньем воздуха своей длинной с разрезами юбки.
В спальне стало так тихо, что даже было слышно, как дышит в клетке попугай. Вовка уткнулся в подушку и, теперь уже ничего не стеснясь, заревел горестно и безотрыдно.
Казалось, каждая клеточка души его трепещет, словно звездочка средь текучей воды.
И во всей его детской ненависти предстал перед ним этот чужой, жарко полыхающий мир. До чего же сладостно было там, у себя дома! Как приятен был запах лопухов за сараями их барака! Он когда-то прятался в них от буянства дядьки Исмаила, особенно если тот был сильно пьян и начинал бранить какого-то Витьку Хохла, которого Вовка никогда не знал и не помнил. В бараке поднимался шум, который был слышен даже здесь в лопухах за сараями. Вовка сидел среди их горьковатой прохлады вместе с бабы Любиными курами и боялся пошевелиться.
Куры не боялись его и даже сами норовили клюнуть...
****
В окно сквозь вершинки высоких дерев заглянуло закатное солнце. Оно было зловеще красным и походило на прозрачный шар, заполненный кровью.
Вдруг налетел ветер, солнце скрылось, в стекло окна шлепнула зеленая ветка, сорванная с дерева, а из-за вершинок секвой, клубясь, выкатился край черной тучи и хлестнул густым тропическим ливнем. В комнате сразу же потемнело, а рев океана за окном слился с рокотом дождя и ветра.
Испугано взблеснула молния, тонкая, извилисто-длинная, как огненный червяк; грохнул гром и рассыпался мелкой дробью по крыше.
И пошло грохотать, сотрясая землю. Одна молния наскакивала на другую, хвостато рассыпались бешеной пляской огненных ослеплений. Громовые раскаты слились в один сплошной гул.
Вовка перестал плакать, спрятался под одеяло и замер, притаившись. Так и прежде он делал когда-то в своем запечном углу, кутаясь в драное материнское пальто с облезлым енотовым воротником...
Гроза унялась так же внезапно, как и налетела. Вовка высунул голову из-под краешка одеяла и увидел в окне луну среди яснеющего неба. Она только что вынырнула из огрызка лохматой тучи и озарила мокрый воздух мертвым красноватым светом.
Тучка возле нее изогнулась и стала похожа на горбатую старуху с грязно-пегими космами, и представилась настоящей ведьмой. Пошевелив кадыком, она свернулась в черный клубок и начала волокнисто расползаться на части. А потом и вовсе рассеялась по все небу.
Как уснул, Вовка не помнил. От липкой духоты и переживаний спалось неспокойно. Просыпаясь, он не вдруг понимал, где находится, и начинал ощупывать себя. И всякий раз спохватывался: ах, да, он же далеко, в Америке!..
И опять лежал с открытыми глазами, размышляя о своей несчастной доле.
Прежде он как-то по-детски легко относился к тому, что его увезли и не очень верил, что его увезли насовсем. Взрослые любят поиграть в свои, только им понятные игры. Вот надоест своей американской маме, и она сама отвезет его обратно в детдом.
Так уже было у них. Под праздники приезжали чужие тети и дяди, забирали детей по выбору к себе домой, забавлялись с ними, а потоми возвращали назад.
И хотя Вовку ни разу никто не брал, по веселому хвастовству мальчишек и девчонок он знал, как хорошо им было с временными папами и мамами. Какие замечательные игрушки им давали, каким сладким пирожном угощали! Даже водили на елку, в цирк, где выступали ручные медведи и смешные клоуны.
В детдоме все знали, и он знал, что это всего лишь взрослая игра Но с ним-то никакая не игра. С ним-то всерьез и навсегда. Мама Стелла заплатила деньги и теперь ни за что не отпустит его. И все, что было прежде, осталось далеко-далеко, за морями-океанами, где живет его настоящая мама. Там его барак, детский дом, там осталась Лиза, воспитательница Нина Григорьевна и ребята, которым он теперь страшно завидовал. Они там вместе, а он тут один, и никто не понимает его...
Слезы сами катились по Вовкиному лицу. Он размазывал их по щекам и глотал, ощущая соленый вкус. Ломило виски, страшно гудела голова, словно бы кто-то березовым поленом хватил по ней. В конце концов, усталость сморила его.
Под утро ему привиделась мама Вера. Она шла тропинкой и, словно глухонемой Джорж, одними жестами манила его. По светлым ромашкам вдоль тропы, по кособокой березке над речным взгорком, он догадался, что это луг за их бараком, и мама Вера манит его к их мутной говорливой речке. Он изо всех сил припустился к ней, но дорогу ему загородил черный бык с закрученными витушками рогами. Вовка испугался и заплакал. А когда открыл глаза, то не увидел ни матери, ни быка.
Сверху из клетки все с тем же откровенным презрением на него взирал попугай. За окном было солнце. Звенели птицы. Одна свистала особенно длинно, с заунывной печалью, будто горевала о ком-то.
Вовка протер глаза, сел на постель, и пощупал лоб, как это когда-то делала воспитательница Нина Григорьевна. Голова не была горячей. Он оделся и собрался на террасу. Но вошла мама Стелла. Выражение ее лица было таким, как будто она решилась на что-то безумно важное.
Она молча поставила Вовке градусник под мышку и молча вышла. Минут через десять вернулась с бейсбольной битой, проверила температуру и осталась довольна.
Одета она была по-спортивному. На ней были светлые шорты из тонкого полотна, трикотажная майка и кеды на босую ногу.
- Собирайся на корт, - сухо приказала она Вовке и, не дожидаясь его, вышла.
Вовка удивился. Эти дни они не ходила на тренировку, а тут вздумала...
Он влез в башмачки и лениво зашлепал следом.
Молча вышли из парадного. Со стороны океана пахнуло влажной свежестью. Этот воздух словно бы оживил Вовку. Он показался близким и страшно знакомым. Так весной пахла талая вода в луже перед их бараком.
Ему стало хорошо. Он сощурился от встречного солнца и на одной ноге заскакал по влажным от росы ступеням лестницы.
Мама Стелла с мрачным видом спускалась следом. Она держала бейсбольною биту с обтянутым плотной резиной концом.
С ней происходило что-то непонятное. Ее глаза сузились до тонкого прищура, а разрезы ноздрей нетерпеливо трепетали. И она очень походила на ловкую, изящную кошечку, вышедшую на воробьиную охоту.
Прыгая со ступени на ступень, Вовка не мог видеть ее лица. Томительные чувства тревоги оставили его. Он радовался солнцу и простору неба, широко размахнувшемуся оранжево-голубыми красками над головой.
- Боб! – вдруг повелительно окликнула его мама Стелла и, подкинув биту, ловко перехватила ее на лету.
Вовка достиг уже середины лестницы и продолжал скакать дальше. Она повторила свой окрик на этот раз более повелительно и жестче. Он оглянулся, встретился с лезвием ее взгляда и растерялся. Она стремительно приблизилась к нему и попыталась улыбнуться. Ее улыбка поразила его. Так улыбаются лишь ящерицы в сказочных мультфильмах.
Он в страхе попятился, спотыкнулся и стал падать лицом вниз. Но она успела подхватить его сзади и резким движением опрокинула навзничь. Он упал затылком на угол мраморной ступени. Раздался легкий хруст, как это бывает лишь, когда лопается спелый арбуз, и по лестнице покатилась струйка крови.
Вовкино безвольное тело как-то неестественно дернулось и затихло. Миссис Сайлер побледнела, отбросила биту и, раздувая ноздри, закричала резко и пронзительно:
- На помощь! На помощь! О, Иисусе! Несчастье! Ребенок разбился!.. Помогите же!..
Она попыталась поднять Вовку. Но руки не слушались ее. И бледный испуг не сходил с ее лица.
Когда она уже отчаялась, из аллейки вдруг стремительно выскочила санитарная машина и затормозила с резким скрипом. Из нее выбежал вчерашний доктор в белом халате. Он подхватил на руки легкое, податливое тело мальчика, вернулся с ним в машину и сразу же покатил обратно к беленькому зданию под пальмами.
Миссис Сайлер издала какой-то протяжный звук, схватилась за голову и метнулось в дом, сообщать полиции о постигшем ее несчастье.
За всей этой картиной из окна своей комнаты под самой крышей с мрачной угрюмостью наблюдал глухонемой Джорж...
***
Вовка еще дышал, когда его уложили на операционный стол.
Из ординаторской вынырнул волосатый хирург в очках с марлевой маской, закрывающей половину лица, нащупал жилку на худенькой Вовкиной шее и решительно бросил ассистентам:
- Скальпель!
Вдоль стены против зашторенного окна, опутанный проводами и резиновыми шлангами, лежал худой изболевшийся мальчик. Это и был Том, теперешний единственный наследник мистера Харриса. Ему только что ввели снотворное, и черная мгла властно обволакивала его засыпающий мозг. Он уже не понимал, что происходит с ним и что происходит рядом под рассеянным светом мощных софитов. И лишь чуткие ноздри мальчика тревожно волновались от теплых запахов чужой крови, щекотавших его гортань.
Он не мог видеть ни хирурга в маске, ни его руки в стерильной перчатке, в которой трепетало и билось еще живое Вовкино сердце.
Из самых глубоких потемок Вовкиного угасшего сознания выскочил пронзительный луч и понес далеко-далеко, в Россию, к матери, когда-то бросившей его...
ЭПИЛОГ
Прошло более полугода, прежде, чем в детском доме стало известно о трагической гибели бывшего воспитанника Володи Вокзального.
Это известие застало директрису Алину Юрьевну за обедом. В виду большой занятости ей его подали прямо в кабинет. Алина Юрьевна отложила ложку и долго соображала: кто же это такой Владимир Вокзальный? Потом догадалась: ах, американец!.. Вот еще... Ну и работа сволочная, думай о каждом!.. Где тут быть здоровье?..
Алина Юрьевна минутку посидела, вспоминая, как торговалась из-за него эта американская штучка, и принялась за борщ.
Известие о Вовкиной гибели больше всего тронуло уборщицу тетю Пашу. Она посморкалась в платок и бросила со вздохом:
- А я что говорила?.. Господи, Господи, сколько же терпения нам!..
Несколькими месяцами раньше в Нью-йоркском деловом еженедельнике «Дайджест» была помещена заметка некого Билла Ханта. В ней сообщалось о заседание клуба деловых людей, на котором был представлен наследник нефтяного магната Роберта Харриса, его внебрачный сын Том. Мальчик, сообщалось в заметке, перенес сложнейшую операцию на сердце, но выглядит вполне окрепшим.
А на фамильном кладбище Харрисов в штате Техас появилась мраморное надгробие с выбитой золотом готической вязью: «Боб Сайлер. 2003 г. Спи спокойно, малыш».