Глава 20
Боги Рима
La v;rit; ne fait pas tant de bien dans le monde que ses apparences y font de mal.
(Не так благотворна истина, как зловредна её видимость.)
Герцог Франсуа де Ларошфуко
(1613–1680). «Максимы и моральные размышления» (пер. Э. Л. Линецкой)
2007, 18 сентября, Рим
Когда Анна заметила, что Адриан был не один, было уже поздно что-то скрывать. Он приветливо помахал ей, приглашая подойти.
— Анна, вот, познакомьтесь: Альбина. Моя бывшая… фиансе.
Он видел, как лицо Альбины передёрнулось при виде Анны. Женщины поздоровались с формальной улыбкой. Адриану было жаль Альбину, и в то же время он ликовал — ведь не он же всё это устроил.
— И что же вы, — с притворным интересом спросила Альбина, — собрались куда-то?
— Мы решили немного погулять по Ватикану, — ответила Анна. — Адриан… профессор знакомит меня с архитектурой Рима.
— Адриан… профессор… архитектура, — проговорила Альбина, глядя на него и качая головой. Потом она смерила взглядом Анну и сказала с притворной вежливостью: — А знаете, милочка, вы мне кого-то очень напоминаете. Похоже, действительно ничего не изменилось с профессором — не было возможностей, как он сам признаёт. А вы знаете, где этот человек провёл последние семь лет? Или десять? Адриан, напомни мне.
Адриан побледнел.
— Да, он об этом мне рассказал, — холодно кивнула Анна. — Впрочем, я это и сама знала.
— Знала? — Альбина взглянула на неё в недоумении. — Вы знали, что он…
— Замолчи, Альбина! — закричал на неё Адриан. — Оставь нас в покое!
— Нас? Не слишком ли громко сказано? — усмехнулась Альбина, и в её улыбке проскользнуло что-то недоброе, скользкое и холодное. — Впрочем, как вам угодно. Только, — она обернулась к Анне и сказала с наигранной заботливостью, — на вашем месте, душка, я бежала бы от этого человека — так далеко, как только возможно бежать!
Анна выдержала её взгляд, но на душе действительно стало беспокойно. Да, может, правильным было бы бежать ото всего этого, но бежать ей было некуда. «Позади Москва», — подумала Анна, грустно улыбнувшись про себя.
Альбина ушла, не попрощавшись. Глядя ей вслед, думая об измождённом лице этой женщины, Анна вспомнила рассказы тёти Майи о гвинейском черве, личинки которого попадают в человека с загрязнённой водой. Этот тропический паразит, проникающий из кишечника человека через лимфатическую систему в подкожный слой, достигает метрового размера и больше. Когда он двигается внутри, это бывает видно и снаружи. Анне казалось, будто такой вот червь жил в этой украшенной бриллиантами женщине.
— Значит, — спросила Анна, чтобы прервать затянувшуюся паузу, — я напомнила ей кого-то?
Адриан вздрогнул.
— Ты напоминаешь Роберту, — тихо признал он.
Анна медленно пошла в сторону ватиканской стены. Адриан последовал за нею.
— Почему ты хотел жениться на Альбине? — неожиданно спросила Анна.
Прежде чем Анна закрыла рот, она успела пожалеть о том, что сказала. И откуда это в ней? Вошла в роль? Откуда такая глубокая тональность, отчего так сработали связки, гортань, губы? Зачем она лжёт? Зачем даёт ему надежду на то, чего нет? Играть на чувствах, особенно на любви, — значило переигрывать. Это было всё равно что применять пытку.
Адриан помедлил.
— Амбиции, — сказал он наконец. — Это всё мои амбиции. Альбина была дочерью президента университета, и, женившись на ней, я бы попал на самую верхушку учёной элиты. К тому же Альбина была красивой девушкой.
— И как смотрели на этот брак родители Альбины? — спросила Анна.
— Поначалу они очень даже эту идею поддержали, — горько усмехнулся Адриан. — Они сами были из чампинских патрициев.
— Чампинских патрициев?
— Чампино — это аэропорт, из которого король Умберто II бежал в 1946 году из Италии. Но прежде чем улететь, он подписал некоторые бумаги, дающие титулы многим родам, — он, впрочем, поступил, как лукавый управитель из притчи Христа — чтобы его приняли в свои дома и поддержали в изгнании.
Анна поняла: эти титулы не имели большого веса в свете, поэтому такие люди и желали породниться с настоящей титулованной особой.
— Но что же случилось потом? — возвратилась она к изначальной теме разговора. — Появилась Роберта?
— Роберту я встретил позднее, — ответил Адриан. — Наша помолвка с Альбиной была расторгнута ещё раньше — если не формально, то по факту.
Анна удивлённо посмотрела на него. Этого она не знала. Может, он обманывает её, стараясь снять с себя хотя бы часть вины?
— Отношение её родителей ко мне изменилось в одночасье. И Роберта к этому никакого отношения не имела.
— Что же тогда имело? — недоумённо спросила Анна.
— Моя лекция, — с грустной усмешкой сказал Адриан. — Открытая лекция, прочитанная мною на юбилее университета. Тогда собрались всякие важные особы, профессора и даже два кардинала. Мне, естественно, хотелось блеснуть. Но, думается мне, — усмехнулся он, — я перестарался.
— И о чём же была эта лекция? — осторожно спросила Анна.
Адриан изучающе посмотрел на неё.
— Свою лекцию я посвятил истории римских катакомб, — сказал он, понижая голос.
У Анны ёкнуло сердце.
— Если б я тогда знал, как моя лекция отзовётся, то, наверное, рассказал им о чём-то ещё, все бы похлопали и поспешили к фуршету. Зачем мне всё это было надо?
Анна слышала в его голосе боль, но не была уверена, что его покаяние такое уж искреннее.
— Но всё же, — посмотрела она на него с любопытством, — о чём ты говорил?
— Я высказал некоторые предположения относительно геометрических форм, представленных подземными коридорами, — уклончиво ответил он.
— И из-за этого расторглась помолвка? — недоверчиво спросила Анна.
— Это долго объяснять, — уклончиво отозвался профессор. — Давай поговорим об этом в другой раз.
Анна вынуждена была согласиться…
— Неужели все эти люди идут в Ватикан? — поинтересовалась она, когда они вливались в широкий, медленно текущий в одном направлении поток людей.
— Все туда, — кивнул Адриан. — Очередь часа на два. Хорошо, что нам не надо ждать — у меня есть пропуска.
Они шли не спеша, но всё равно гораздо быстрее, чем поток людей, заполняющий широкий тротуар почти до самого края. С левой стороны над ними нависала высокая крепостная стена города-государства, а с правой навстречу им двигался поток машин и скутеров. Многие из проезжающих махали туристам и паломникам, и те махали и улыбались в ответ. Анне вспомнилось, как в детстве её вместе с классом чуть ли не всей школой организованно водили на Красную площадь, в мавзолей Ленина. День был весенний, но пасмурный и холодный, и Аня сильно продрогла за два с половиной часа стояния в растянувшейся далеко за пределы Красной площади очереди. Бегать и играть не разрешалось, даже смеяться и говорить громко было нельзя — преподаватели стояли на страже. Анна должна была признать, что в Риме всё было организовано куда лучше, чем в Москве. К тому же здесь было тепло, даже жарко, и было на что посмотреть — никакого сравнения с серым трупом вождя пролетарской революции.
Анна поделилась с Адрианом своими воспоминаниями. К её удивлению, он отнёсся к ним с большим интересом и серьёзностью.
— Видишь ли, Анна. Москва некогда заявила о себе как о Третьем Риме. И поэтому неудивительно, что даже большевики построили в самом центре своей столицы традиционную египетскую гробницу и сделали её центром своего гуманистического культа. Мы сейчас направляемся в Ватикан, но знаешь ли ты, что находится в центре его притяжения, в самом сердце культа? Всё тот же древнеегипетский символизм и поклонение почившему вождю — апостолу Петру, захороненному, по преданию, под собором Святого Петра. Его-то все и спешат видеть.
— Ты не очень лестно отзываешься о Католической церкви, — заметила Анна. — Это, признаться, несколько странно для человека, в жилах которого течёт кровь бесчисленных поколений римских католиков.
— А разве в Советском Союзе все лестно отзывались о режиме? — вопросом на вопрос ответил Адриан.
— Были, конечно же, диссиденты, — согласилась Анна и сразу же вспомнила о Толяне и тёте Майе, в жилах которых текла кровь потомственных коммунистов.
— И что они говорили?
— Они говорили, — припомнила Анна, — что это — тоталитарный режим, культ, основанный на лжи и сто раз успевший отойти от своей изначальной платформы. И много чего ещё в этом роде.
— И как ты считаешь, были они при этом правы?
— Безусловно, — согласилась Анна. — Диссиденты в основном были людьми честными. Не все, конечно. Но они готовы были чем-то пожертвовать ради своей Родины, в то время как коммунисты — тоже не все, конечно, но очень многие — давно уже ничем не жертвовали, они только брали… Но я и не ставила под сомнение твой патриотизм, Адриан! — рассмеялась Анна, видя, как серьёзно он воспринимает всё сказанное ею.
— Патриотизм? — Адриан нервно улыбнулся. — Нет. Патриотизм, диссидентство — это для тех, кто против чего-то протестует, за что-то борется, чего-то добивается. Я же просто живу, существую.
— Ну да, настоящий диссидент, — утвердительно кивнула Анна. — Только в изгнании. В эмиграции. В своём родном городе.
Адриан посмотрел на неё внимательно. Да, именно так он себя, наверное, и чувствовал. Живя в своём городе, но не мог прикоснуться к нему, не мог утешиться им, потому что он, Адриан, был отвержен этим городом, изгнан, если не за его географические пределы, то, конечно же, далеко за пределы интересов Рима и его жителей. Он жил в муравейнике и при этом был страшно одинок. Пока не появилась она.
— А скажи мне, Адриан, — попросила Анна, — что значит для тебя религия?
Вопрос застал его врасплох. Он задумался на минуту.
— Это психологический феномен, который люди с давних пор обнаружили и до сих пор не перестали эксплуатировать. Способ порабощения — через вероучение, через обряд, через традицию, наконец, через угрозы и силу, полицию, инквизицию — какая разница?
— Способ порабощения, — задумчиво проговорила Анна.
— Вся история человечества, цивилизации — это история организованной религии и организованного порабощения, — кивнул Адриан. — По крайней мере, записанная, документированная история, начиная со времён Нимрода.
— Нимрод? — неуверенно повторила Анна. — Тот, который кого-то там убил? Льва, кажется.
— Быка, — поправил её Адриан. — Это легко запомнить — надо только подумать о корриде. Коррида изначально проводилась в память о том, что Нимрод пошёл когда-то с голыми руками на быка и убил его, присвоив себе его силу. Согласно легенде, он был первым месопотамским царём, построившим Вавилон, Эрех, Аккад и Ниневию, первым известным на земле правителем. В его правление и особенно в правление его жены Семирамиды впервые появилась возможность строительства грандиозных, помпезных построек. И возведены они были, конечно же, с одной целью — прославить, обессмертить имена Нимрода и Семирамиды и обеспечить династическое преемство их потомкам. И с тех пор культ живёт своей собственной жизнью. Возьми, к примеру, пирамиды. Это самые древние известные постройки. И вдруг — пирамида на Красной площади! Теперь скажи мне, что сделали с Лениным, когда он умер? Не боготворили ли его коммунисты? Не мумифицировали ли по старой египетской технологии? Кстати, откуда им было её знать? Но они знали… Не поклонялись ли ему? То же самое они сделали тогда ещё с Нимродом — объявили его после смерти богом Солнца, дающим жизнь всему.
— И всё-таки я не понимаю, каким образом этот Нимрод, или культ Нимрода, оказался таким жизнеспособным? — призналась Анна. — Ведь Ленин продержался всего семьдесят лет. А культу Нимрода, как я понимаю, уже тысячи лет.
Ей было на самом деле интересно. «Во всём мне хочется дойти до самой сути», — вспомнилась ей строчка из Пастернака.
— У Ленина не было харизматичной жены-красавицы, — отозвался Адриан. — Древняя религия — это не просто религия или верование, но мистерия. Сила её, с одной стороны, в извечном человеческом стремлении к продолжению рода, к сексу, любви и, с другой стороны, в страхе перед небытием, то есть смертью. Это, если хочешь знать, и есть те религиозные струны в душе людей, на которых неплохо научились играть жрецы разных культов. Древняя религия Нимрода эти струны не просто учитывает — она на них рассчитана. Наряду с мужским персонажем, который на земле обладал сексуальной энергией быка, а преобразившись в солнце, сделался самим олицетворением мужского начала, в этом культе есть и женское начало — Семирамида. В этом-то и притягательность культа — в его разнополой напряжённости, его эротической стороне.
— А были у них дети? — поинтересовалась Анна.
— При жизни у Нимрода, насколько известно, детей не было. Зато вскоре после его смерти Семирамида забеременела — конечно же, чудесным образом.
Адриан хотя и говорил тихо, но руки его, руки истинного итальянца, так и летали. Казалось, свяжи ему руки — и он совсем не сможет говорить. Анна про себя улыбалась этой детскости и энтузиазму профессора. Он говорил о вещах, которые происходили сотни и тысячи лет назад, а может быть, и вовсе не происходили, но ей всё это почему-то казалось сейчас важным. Значило ли это, что она хорошо вошла в роль? Или что ей действительно интересны их разговоры?
— Родила она как раз на Рождество — 25 декабря, — продолжал тем временем Адриан. — Их сын, Таммуз, был провозглашён реинкарнацией, воплощением отца — Нимрода. Правда, он оказался не так проворен, как отец, и погиб на охоте. Но Семирамида на третий день провозгласила, что он воскрес. Тогда же был установлен сорокадневный пост и плач по Таммузу. В христианстве он известен как Великий пост. И наконец, сама Семирамида, когда пришло время, вознеслась на небо и была провозглашена жрецами Царицей Небесной. Пройдут тысячи лет, прежде чем Мария удостоится подобной чести. На неё, соответственно, перенесётся вся внешняя атрибутика Семирамиды, или Дианы, или Астарты, или Иштар. Это легко проследить как в перекликающихся историях, так и в употребляемой символике.
С детских лет в Анне жил маленький огонёк веры. Она помнила, как читала на чердаке в деревне старое бабушкино Евангелие. Ей даже нравился тот Иисус, о Котором она читала: Он был добрый, кормил людей, лечил их, не был лицемером, не боялся говорить правду. Ей было теперь немного обидно, что какой-то Таммуз, как она поняла, претендует на ту же самую роль.
— Мне всё-таки кажется, — возразила она, — что ты придаёшь слишком большое значение всем этим историям и символам. Я, как ты знаешь, родилась в стране, избравшей символом пятиконечную звезду. Это ведь, наверное, тоже древний символ? Но всё дело — в интерпретации. Я, признаться, не знаю, что означал символ пятиконечной звезды изначально, но уж, конечно, не братство трудящихся пяти континентов. Другими словами, старый символ — новая интерпретация.
— Такое тоже случается, — согласился Адриан. — Но при этом старое значение символа не теряется.
— И в чём, к примеру, изначальное значение пентаграммы? — возразила Анна.
— Пятиконечная звезда — это символ Астарты.
— Но разве это можно доподлинно знать? — не сдавалась Анна.
— Планета Венера, которая в древних мифологиях связана с именем богини Астарты, чертит на небе совершенную пятиконечную звезду.
Видя, что Анна не вполне его понимает, Адриан продолжил:
— За восемь лет планета Венера проходит по траектории, узловые точки которой — моменты, когда она расположена строго между Землёй и Солнцем, — в точности образуют совершенную звезду, как её рисуют дети, — образованную пересекающимися прямыми линиями. Древние астрологи, конечно же, знали это и использовали при составлении гороскопов. Даже Олимпийские игры были изначально организованы в честь этого необычайного феномена. В самом начале Олимпийские игры разыгрывались раз в восемь лет — когда Венера дочерчивала последнюю линию перед тем, как начать всё заново. Но восемь лет — слишком долгий срок для людей, и позднее Олимпийские игры приурочили к прохождению Венерой половины своего цикла.
— То, что ты говоришь, лишь подтверждает мой тезис, — кивнула Анна. — От Венеры до рабочих и крестьян — долгая дорога.
— Не такая долгая, как тебе кажется, — возразил Адриан. — Древние религии в основе своей были гуманистичны, по сути — это культы умерших вождей, возведённых в формальный статус божества. Я не много знаю о русской революции, но мне кажется, что если её создатели избрали для себя символ звезды, они наверняка принадлежали к одной из влиятельных древних масонских лож, которые издревле занимались геополитикой.
— Масоны и революция? — рассмеялась Анна. — Да, я слышала что-то такое. По-моему, это просто сказки-страшилки для маленьких детей.
Адриан ничего не ответил, но Анна видела, что нечаянно его обидела. Чтобы увести разговор в сторону, она решила задать ему вопрос, который давно уже у неё вертелся на языке.
— Скажи мне лучше, Адриан, — произнесла Анна, глядя на массивный египетский обелиск, высящийся на открывшейся теперь их взглядам площади Святого Петра. — Как могли люди в древности перенести такую громаду из Египта? Я себе это что-то плохо представляю.
Она читала где-то, что для того, чтобы доставить обелиск на могилу маршала Жукова, потребовалась целая танковая бригада. Но в случае с этим обелиском вряд ли даже несколько танковых бригад могли что-то сделать.
Адриан лукаво улыбнулся.
— Нет, правда, — настаивала Анна, — я немного знакома с законами физики и математики и ещё могу представить, что этот обелиск можно было как-то передвинуть на несколько десятков метров. Но сотни, тысячи километров? Не понимаю. Мне кажется это невозможным. Не суди строго — я ведь дилетант.
— Дилетант — это тот, которому говоришь, что этот обелиск был привезён из Египта, из Гелиополиса, императором Калигулой, — и он верит, и у него даже не возникает вопросов, как они могли сделать невозможное.
— А разве это действительно невозможно? — удивилась Анна.
— Но ты же сама только что так сказала, — рассмеялся Адриан.
— Я только хотела сказать, что не понимаю, как это возможно сделать, — сказала Анна в своё оправдание.
— Вот и я не понимаю, — согласился Адриан. — Не понимаю, как люди могут верить в такие сказки. Это ведь всё равно что верить, будто Елена, мать Константина, привезла в Рим лестницу Пилата. Нет, Анна, все эти артефакты были сделаны прямо на месте.
— В Риме? — не могла поверить услышанному Анна.
— Не только в Риме, но и у племён майя, и в Египте — везде, где встречаются обелиски. В какие времена они были созданы — этого сказать никто не может. Иероглифы могли быть высечены на них и позднее, гораздо позднее. Все эти обелиски, как и другие воплощённые в камне символы, свидетельствуют об одних и тех же распространённых по всей земле астрологических культах. Ты должна понимать, что кроме государственных, политических образований в древности, как и сегодня, были и есть институты надполитические, стремящиеся к контролю над ойкуменой. Жрецы и прочие руководители культов в разных странах были связаны между собой, образуя первую всемирную паутину — невидимую, но прочную. Поскольку далеко не все страны находились в добрососедских отношениях друг с другом, жрецам приходилось держать в секрете свои международные связи. Таким образом начали образовываться первые тайные общества. Безошибочные следы этих религиозно-политических институтов можно найти по всему миру. А здесь, в Ватикане, это уже не просто следы — тут все камни вопиют об этом.
— Архитектура в руках власть имущих — это надёжное средство пропаганды, — согласилась Анна.
— А подлинное искусство архитектуры состоит в том, чтобы одновременно и явить нечто, и нечто утаить — мы уже проходили это. Посмотри вокруг, — предложил Адриан. — Что ты видишь?
Анна оглянулась по сторонам.
— Много народа, — сказала она. — Много красивых зданий и форм.
— И знаков, — добавил Адриан. — Много тайных символов и знаков. Но обрати внимание, какой из них всех главней? Какой повторяется чаще всего?
На этот раз Анна была более внимательна. Колоннада Бернини была увенчана многочисленными скульптурами, но все они были хоть и похожими, но разными. Кроме обелиска на площади был ещё фонтан, который теперь плескался на солнце. Вдали, перед самым входом в собор, высились статуи Петра и Павла. В левой руке Пётр держал какой-то свиток, а в правой, высоко, — два ключа. Анна снова посмотрела по сторонам. Точно! Она видела уже эти два ключа — в многочисленных барельефах на стенах. Два скрещённых ключа также располагались на самом почётном месте — на фронтоне Собора, прямо над балконом, с которого папа приветствовал народ.
— Ключи? — предложила Анна.
— Верно! — воскликнул Адриан. — У тебя острый глаз.
— Ключи от рая и ада?
— Они самые, — кивнул Адриан. — По преданию, эти ключи, символизирующие божественную власть Петра и последующих пап, были переданы им Христом. Но перекрещенные ключи были прежде эмблемой Януса, древнеиталийского бога солнечного круговорота и хранителя дверных проходов, и Зурвана, зороастрийского бога времени и судьбы. Двумя ключами обладал и Митра — ключами от света и тьмы.
— И в чём особенность этих ключей?
— В их геополитическом утверждении. Они представляют абсолютную власть: на небе, на земле и даже в аду. Вся архитектура Ватикана призвана это утверждение поддерживать — своими формами, весом, масштабами. Все апостолы и пророки, оракулы и провидцы, мудрецы и философы, короли и полководцы — все те, кто удостоился места на колоннаде и на фресках, картинах и скульптурах — разве они все не пешки на этой безбрежной мраморной шахматной доске? Меньше, чем пешки. А простой человек и вовсе теряется в этом громадном объёме, чувствует собственное ничтожество и бессилие в сравнении с этой безграничной, как кажется, властью. Впрочем, притязания Ватикана не новы. И религия его не нова. И поскольку ему хочется сказать об этом, но не хочется оттолкнуть от себя тех, кто отождествляет католичество с христианством, он делает это через символы.
— Значит, — поинтересовалась Анна, — ты считаешь, что христианство — это просто пересказ старой истории, только с новыми лицами?
— Христианство, безусловно, имеет под собой событийную сторону, — начал Адриан, — историю странствующего раввина, целителя и проповедника, ставшего народным героем. Как всякая великая история, она была обречена на трагический конец. Но за ним уже последовала религиозная надстройка — воскресение из мёртвых. Этот Иисус из Назарета, как утверждали Его ученики, был Сыном Бога во плоти. Согласно их записям, Он воскрес на третий день после смерти на кресте. Ты, наверняка, знаешь эту историю?
— Разумеется, — кивнула Анна.
— Вероятно, в силу своей простоты и обещания вечной счастливой жизни для всех, кто верит, что плотник из Назарета был Богом во плоти, христианство приобрело много последователей, — продолжил Адриан, — сначала среди иудеев, потом и среди других народов. К началу IV века это была уже самая распространённая религия в Римской империи. Глупцы делали ещё попытки сражаться против этой религии, и император Диоклетиан предпринял последнее гонение против христианства, которое длилось целых десять лет. Но дни гонений были сочтены, и император Константин решил проблему религиозной конфронтации язычества и христианства, объединив их в один культ. Сам Константин был первосвященником бога Митры до конца своих дней, и в то же время хозяйской рукой вершил дела в организованной им имперской христианской церкви.
— Во имя мира и единства империи, конечно же, — догадалась Анна.
— Да, но не только ради этого, — кивнул Адриан. — Это было время упадка, увядания империи. Предвидел ли Константин это падение или нет — невозможно сказать наверняка. Но то, что христианство стремительно одерживало победу над язычеством, было очевидно. Это было молодое, сильное, полное жизненных соков дерево, и на это дерево Константин пересадил старых паразитов — династии священников и князей, питавшихся ранее от стола Митры. Они перебрались на ствол молодой религии со всем своим скарбом — ничего не забыли. Подобное уже не раз случалось в истории — посмотреть хотя бы на то, как некогда греческие боги всем Олимпом перешли под стяги Митры.
— А двенадцать апостолов последовали их примеру? — поинтересовалась Анна.
— Ты сама можешь видеть их в компании на равных с другими оракулами и религиозными вождями древности, служившими богу Митре, — сказал он, указывая на колоннаду Бернини.
— Религиозный синкретизм? — предположила Анна.
— Пожалуй. Хотя в предыдущих исторических сценариях к концу этого симбиоза от религии-носителя оставались только рожки да ножки. Зато митраизм блистал во всей красе — он медленно вытягивал из жертвы все соки, а потом подыскивал себе новую жертву, как серийный маньяк-убийца.
Анна вздрогнула при последних его словах. Ей вспомнились материалы по делу следствия и показания свидетелей, коллег-профессоров, о его чрезмерном увлечении древними религиями. Серийный маньяк-убийца! Возможно, его восприятие мира, истории, архитектуры, религии — всё это лишь проекция его собственного внутреннего зверя, которого некогда вычислил Фрейд? Анне вдруг вспомнился Горлум-Смеагорл из трилогии Толкиена. Тот с детства что-то искал, но искал внизу, глядя на землю, под землю. И нашёл-таки — нашёл то, что было несравненно сильнее его. «Моя прелесть», — называл он кольцо, сковавшее его волю. Это была страсть, которая постепенно уничтожала своего носителя, превращала всё белое в чёрное, Смеагорла в Горлума. Разве не об этом говорил Адриан минуту назад, повествуя о похождениях бога Митры? И разве не таков и сам Адриан — Смеагорл и Горлум одновременно, доктор Джекил и мистер Хайд? Наверное, Адриан сам с собой спорит, как Горлум со Смеагорлом. Насколько Анна помнила, злой Горлум в конце победил.