*
Альберт у Рукавишникова и Дорогова
*
Если бы Альберт пришёл к начальнику производства подписать заявление на отпуск, в кабинете никого бы не оказалось - ему часто не везло в решении личных проблем. Но Альберт был озабочен проблемами общества и Рукавишников будто его одного и ждал, причём с раннего утра, даже утомился бедняга - встретил у порога, пригласил войти, предложил кресло за журнальным столиком, сам с улыбкой вмялся в другое напротив.
Штейнгауэр вошел, пожал протянутую руку, сел.
Когда человеку что-то между тридцатью пятью и сорока пятью лет, его лицо приобретает своеобразный оттенок, по которому можно безошибочно определить основной род его занятий, привычки, главные черты характера. У Рукавишникова лицо светилось желтовато-болезненным цветом интеллигента-производственника с широко распространёнными вредными привычками пить до последней рюмки, курить одну сигарету за другой, не спать ночами, пожирать недоброжелателей, плодить несчётное количество друзей и прятаться от них; он обладал твёрдым, жёстким, невыносимо жёстким и хитрым характером - тем балансиром, при помощи которого удавалось ходить по натянутому над пропастью заводской жизни канату.
- Слушаю вас, Альберт Генрихович, - смотрел он спокойно, прямо и немигая.
Такого приёма Альберт не ожидал. Он знал другого Рукавишникова, направляясь сюда, готовился к тому, что начальник закричит как последний психопат, затопает ногами, выгонит вон. Альберт был уверен, что в детстве Рукавишников добивался своего, падая на пол и дрыгая ногами в истерике, бил чем ни попадя мать и бегал за защитой к недотёпе отцу, которого впоследствии сам же и обокрал.
Тыльной стороной ладони Альберт вытер вспотевший лоб. Мысли вспорхнули стайкой перепуганных птиц и улетели прочь. Он не мог вспомнить, зачем пришёл сюда, что хотел сказать этому рабовладельцу с благородной сединой в тёмных, некогда чёрных волосах. Здесь он чувствовал себя наделенным властью, здесь он мог позволить себе быть таким вот добрым, упредительным, внимательным, мог закричать и не испугаться собственного крика. Судя по величавому спокойствию, у директора химзавода он был в фаворе. Да и тонкость в одежде не позволяла ошибиться: воротничок голубенькой сорочки накрахмален, ярко-красный галстук аккуратно пришпилен зажимчиком с лунным камнем в золочёной оправе, прекрасный костюм из серого бостона хоть и обошёлся в копеечку, а все же сшит по индивидуальному заказу - как сидит, стервец!.. Перед таким начальником поневоле оробеешь!
- Сергей Николаевич, - едва не заплакал новоиспечённый революционер, не зная, с какой стороны к нему подступиться, с чего начать разговор, исход которого мог решить всё его будущее, ведь Альберт, по сути, утверждал в жизни прежде всего себя, всё остальное шло как бы вторым планом, но проблема как раз и заключалась в том, что без этого второго плана не было бы ничего.
- Что случилось? - пришёл на помощь Рукавишников, которому ежедневно приходилось иметь дело с людьми и их проблемами. К счастью Альберта, он не придал особого значения минутной робости посетителя - привык видеть согбенные спины.
Альберт вспомнил.
- Я принес вам свою статью, Сергей Николаевич, - постарался он быть тверже.
- Принёс заметку про вашего мальчика... - в яблочко попал Рукавишников. - Давай, коли принёс. А почему смурной такой? Заболел? На тебе лица нет. Гляди веселее!
"Заметил мою слабость, черт полосатый!" - ругнулся в сердцах Альберт и невольно дёрнулся в кресле, уходя от цепкого, прощупывающего взгляда.
- Да я ничего... Вы читайте... Понравится - в газету, а нет - в корзину...
- В корзину? Зачем же в корзину? Написать хорошую заметку трудно, а ты, я знаю, всегда неплохо писал.
- Писал, может быть, и неплохо, но сейчас и того хуже...
Альберт вдруг подумал, что сейчас ему больше всего хотелось испытать Рукавишникова этой статьей - как он поведет себя? Что он за человек? Поддержит ли? Что он вообще думает обо всём этом?..
Бессознательная речь и странное поведение Штейнгауэра насторожили Рукавишникова. Он понял, что ответ нужно искать в тексте.
- А есть ли коллектив? - прочитал он вслух не совсем обычный заголовок и, догадавшись о критическом содержании статьи, с интересом взглянул на настороженно наблюдавшего за ним автора. - Та-ак, задиристо! Считаешь, что у нас нет коллектива? А что же у нас есть? Стадо питекантропов? Это я и сам знаю!.. - он рассмеялся свободно и забористо. - Ну-ну, о чём тут у нас дальше?.. - и предвкушал занятную игру с участием профсоюза, партии, комсомола, администрации и коллектива производства, главным действующим лицом которой решил стать безобидный робкий мотылёк. И не только главным действующим лицом, но и, похоже, автором сценария и главным режиссёром! Рукавишников чуть было не спросил, какую же роль он отводит в своей пьесе ему - начальнику производства, царю этого зверинца, но сдержался - разговоров и так ходило достаточно.
Единственное, чего Альберт опасался, глядя на углубившегося в чтение Рукавишникова, так это того, чтобы он не принял рабкора за подхалима, а написанное - за подленький донос. На подлость Штейнгауэр не был способен, но люди часто путают чёрное с белым, желая видеть только чёрное в чужой судьбе, черня и свою судьбу из корысти - авось чего-нибудь да обломится, авось кто-нибудь обломит более удачливого, дорогу перешедшего.
"Ах, стервец, ах, сукин сын! - восторженно орал между тем про себя Рукавишников, имея в виду смелость Штейнгауэра и водоворот грядущих событий. - Как зацепил, подлец! - и огорчался: - Начитался парень, перемен захотел. Сам, своим умом он вряд ли до такого бы додумался. Впрочем, какая теперь разница? С этим надо что-то делать. Не одобришь - Штейнгауэр в партком пойдёт, а одобришь - партком придёт ко мне. Дойдёт до директора, а тот спросит: "Что, Сергей Николаевич, на политику потянуло, диссидентов плодишь? А на должность начальника смены тебя не тянет? Ты когда в последний раз противогаз одевал? Не помнишь? Не пора ли стажировочку пройти, а?.." - Интуиция подсказала выход: "Не мешай ты ему, товарищ Ежов, то бишь Рукавишников, и не помогай: победит Штейнгауэр - твоя победа, проиграет - вопросов нет - ты так устроил. Пусть сразится с коллективом, умник, а там - что получится. Глядишь, что-то изменится, ведь что ни делается в этом мире - всё к лучшему. А если подумать о стопроцентной безопасности, надо поставить в известность компетентные органы, они на то и компетентные, чтобы решать сложные для меня вопросы..."
Сергей Николаевич поднял потеплевший взгляд на томившегося в ожидании Штейнгауэра и без промедления сказал:
- Прекрасно, Альберт Генрихович, несите Дорогову. И впредь ко мне можете не заглядывать - мы вступили в эпоху гласности и демократии, цензура отменяется, каждый волен свободно излагать своё личное мнение, не оскорбляющее честь и достоинство других членов нашего общества.
Альберт был в недоумении.
- Это всё, что вы можете мне сказать?
- Вам этого мало?
- Я боялся, что вы...
Рукавишников рассмеялся, потом, вдруг оборвав себя, серьезно заметил:
- Альберт Генрихович, всё это в прошлом, теперь мы должны доверять друг другу, понимаете? Ведь то, о чём вы написали, к чему призвали людей - это и моя цель, кресло начальника, если хотите, обязывает...
Альберту очень хотелось поговорить о деле серьёзно, без обиняков - тут Рукавишников попал в десятку.
- Мне бы хотелось услышать конкретные предложения на этот счет, - дерзко заявил Альберт.
- Конкретные предложения? Мне кажется, это ваша преррогатива, - увернулся Рукавишников.
- Мне рано делать выводы - это преждевременно и бессмысленно.
Обиделся Альберт, поняв, что с ним играют в "кошки-мышки", поднялся, направился к выходу, хотел вздохнуть как сделавший трудный выбор человек, но что-то навалилось на плечи, сдавило сердце - не смог он.
- До свидания, Альберт Генрихович! - хлыстом по спине ударил весёлый голос начальника.
Альберт обернулся, заметил на полу грязные следы сапог. Резкий контраст следов с великолепным костюмом преуспевавшего дельца вызвал неприятное ощущение своей убогости, нищеты и никчемности, будто ему на роду было написано копошиться в грязи и топтать ковры власть имущих, которым ничего не стоит купить новый ковёр или продать ненужного человека, особенно такого опасного, как просветлевший разумом Альберт Штейнгауэр.
Альберт заставил себя улыбнуться, чтобы Рукавишников поверил в то, что он лишь на мгновение блеснул разумом и тут же угас, задремал в болотной тине, обронил почти беззвучно, безнадёжно:
- До свидания, Сергей Николаевич.
- Заходите, если что не так.
- Непременно. Приятно, знаете ли, поговорить с умным человеком.
"Не такой уж я идиот, чтобы не понять: ты враг мне, Сергей Николаевич! Ты враг всем, кто у тебя работает!.. Ну да умный поймёт глупость, глупый не заметит ума..."
Закрывая дверь кабинета, он услышал характерный щелчок тумблера переговорного устройства и властный, нагонявший дрожь голос Рукавишникова:
- Степан Иванович, к тебе поднимается Штейнгауэр, так ты с ним не спорь, понял?.. Всё! Исполняй, партия!.."
"Что написано пером!.." - воспрял духом Альберт и размашисто зашагал по коридору административного отсека к лестничному переходу наверх, к редактору стенгазеты Дорогову. Вообще-то Дорогов числился в штатном расписании производства слесарем шестого разряда, но исполнял обязанности художника-оформителя и секретаря партийной организации. Сидел он сейчас в оформительской, малевал плакаты к праздничной демонстрации пролетарской солидарности, а когда увидит его, поднимется от стола, передёрнет плечами, будто сползающий пиджак поправит, двинется навстречу морской походочкой-качкой и, щуря близорукие карие глаза на расплывшемся от радости русском лице, с юморком рокотнёт: "Привет, баламут! Чаво надыть?.." Альберт расскажет ему всё, предупреждая домыслы, - это во-первых; во-вторых, они вроде как друзья; ну, и в-третьих, Дорогов и сам обо всём догадается, когда статью прочитает.
- Ты баламут, каких свет не видывал! - сердито кинул статью на стол Дорогов. - Вечно в историю влезешь! Ты знаешь, кто мне сейчас звонил?!
Альберту был по сердцу гнев старого друга, который звучал как наивысшая похвала глупости - как это здорово смотреть на летящую с горы телегу, гружёную старыми черепками вместо новых горшков!
- Заканчиваешь? - вместо ответа кивнул Альберт на расстеленную на большом наклонном столе стенгазету.
- Знал бы - не корпел!..
- Ты недоволен своим корреспондентом?
- Из-за тебя и мне достанется! А ведь говорено было: уймись!.. Чего ты добиваешься, Алька фон Генри? - у Дорогова были в ходу свои прозвища. - Хочешь, чтобы тебе сладкую жизнь устроили?
- Ага!
- Эх, если бы я не знал тебя, сказал бы, что ты сумасшедший. Но сумасшедшему не вправишь мозги, для кретинов психушки зарезервированы... Думаешь, получится?
- Думаю, получится.
- Не понял?
- Хочу посмотреть, чего вы стоите.
- Эксперимент над живыми людьми?
- Это у вас эксперименты - соцсоревнование, бригадный подряд, аренда, перестройка в ряд, потом ещё что-нибудь придумаете, и чтобы в срок, день в день, лишь бы заставить людей вкалывать за трудодни, за талоны на прошлогодние апельсины... Я хочу, чтобы люди начали думать. Думать, понимаешь?
- Они думают, только каждый сам о себе.
- О себе-то они как раз меньше всего и думают.
- Кто тебя этому учит?
- А ты догадайся! - рассмеялся Альберт.
Примерно через час после его ухода в оформительскую вошел незнакомый человек обыкновенной внешности, из чего можно было заключить - неприметный человек уже бывал здесь и, что вполне возможно, Дорогов его ждал. Ничего странного в этом не наблюдалось, даже в том, что человеком этим была женщина. Ничего больше сказать о ней было невозможно, поскольку вошла она незаметно для сторонних глаз и сама по сторонам не смотрела.
Стоявшего в коридоре за колонной Штейнгауэра охватило нехорошее предчувствие, ощущение близкой опасности погнало его прочь от этого места.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/13/2163