Глава тринадцатая

Анатолий Резнер
*
Заметка
*

На следующий после этого события день, в четверг, Альберт работал в смену с 12 до 18 часов.

20-й был полон народу: меняли вакуумные насосы слесари, красили оборудование дневные аппаратчики, грохотали отбойными молотками строители, в щитовой сосредоточенно копошились в приборах киповцы, шастало чистенькое начальство, пробегали пожарники, ходили лаборантки центральной заводской лаборатории. Кругом, куда ни ткнись, - грязь, вонь, шум, сутолока, перебранка и отборная ругань.

За три часа смены Альберт устал больше, чем за весь предыдущий круг. Послав всех подальше, он занялся отладкой режима работы технологических систем. Для этого появились более чем веские основания - параметры удельных весов эфира-сырца на стадии десорбции превысили норму - ушедшей на отдых смене досталась аналогичная нервотрёпка.

Через час Альберт вошёл, что называется, во вкус, получив от Оксаны положительные результаты повторных анализов полупродукта. Оставалось закрепить их и смело готовиться к сдаче смены.

Судьбе угодно было распорядиться иначе. Она почему-то никогда никого ни о чем не спрашивала, поступала как ей заблагорассудится. Ее указующим перстом явился по-воробьиному взъерошенный Петрович.

- Альберт, - переводя дух и приглаживая "перышки", сходу наскочил он на Штейнгауэра, - ты, бляха-муха, член редколлегии производства или кто?

- Или кто... а что?

- Мне продолжать или сам догадаешься?

- Да что тут догадываться?..

Приближалось Первое мая - День международной солидарности трудящихся и Альберт, хотел он того или не хотел, должен был написать заметку и отнести её редактору Дорогову, начинавшему рисовать стенгазету за две-три недели до праздников. Разумеется, от рабочего корреспондента Штейнгауэра ждали очередного предпраздничного рапорта о трудовых свершениях дружного коллектива двадцатого цеха, которому любые задачи партии и советского правительства по плечу. Таких произведений мирового искусства Альберт в своей жизни написал немало, но известность они ему не обеспечили, лауреатом Нобелевской премии он не стал. Теперь ему было стыдно об этом вспоминать, хотя, если рассудить здраво, вреда его шедевры никому не принесли, равно как и пользы.

"Мой час пробил!" - взволновался он, будто получил одобрение некоего подпольного комитета. Петровича предупредил:

- Вы меня достали. Напишу - не вырубишь!..

- Да ладно тебе! - отмахнулся Петрович, зная покладистость Штейнгауэра и надёжность Дорогова. - Не вырубишь!.. Садись, давай, и пиши, а то мне опять влетит от Рукавишникова.

- Влетит в любом случае, - пообещал Альберт. - Но у тебя есть время подумать.

- Садись!..

- Куда? И что - прямо сейчас?

- Прямо сейчас, бляха-муха! На стадии тебя заменит Гехт, я сам ему скажу. Не тяни резину, Штейнгауэр, не нервируй меня - твоя премия прямо зависит от моего настроения. Короче - пиши. Все как есть: о задачах и свершениях, о солидарности и так далее.
Подобное в цехе, как, впрочем, и везде, повторялось регулярно: тех, кто умел сносно петь, танцевать, рисовать или писать, начальник освобождал от работы, чтобы они проявляли себя в многочисленных репетициях, тренировках, собраниях, спевках, концертах, сочинениях заметок, различных культурных конференциях... "Творческие" заводские работники составляли своеобразную прослойку между бесталанными пролетариями и технической интеллигенцией - высокомерную, полуобразованную пенку, которая могла тратить на воплощение коммунистического замысла партийных вождей вместо одного дня - два, вместо недели - три. А в то время, когда они драли глотки на спевках, готовясь, к примеру, к смотру художественной самодеятельности в честь профессионального праздника, вместо них в газовки шло безвольное, бездумное, тихо ропщущее российское, однако - всё то же молчаливое большинство. Шло изо дня в день, из смены в смену. Шло, чтобы горластое меньшинство с большевистским партбилетом получало награды за "труд".

Альберту было стыдно и за это.

Он вернулся в щитовую, сел за стол и сразу начал писать. Минут через двадцать, когда было дописано последнее предложение, пришёл Борис Гехт. С год назад Борис перенёс болезнь Боткина - желтуху, его нашпиговали гормональными препаратами  как рождественского гуся яблоками,  вследствие чего из худого высокого парня он превратился в эдакую дружелюбную гориллу, вечно просящуюся на ручки.

- Всё пишешь! - насмешливо бросил он, подходя к столу Альберта.

Альберт испытал неловкость, будто обидел ребёнка. Но стеснение быстро прошло, он насмешливо ответил:

- На этот раз всё не так, как ты думаешь.

На Бориса накатила волна дружеской привязанности, он облапил Штейнгауэра своими ручищами и прижал к широкой груди так, что у бедного рабкора потемнело в глазах.

- Обо мне опять забыл? - давил он. - В прошлый раз ни словом не обмолвился! Совесть у тебя есть?

- Пусти, больно! - у Альберта опять заболела грудь и плетью повисла левая рука. - Где совесть была, давно пепелище!..

Вот уж кто-кто, а Борис Гехт, прозванный Горой, знал Альберта как облупленного: у обоих матери были русскими крестьянками, уроженками кондовой Сибири, отцы - депортированными в Сибирь поволжскими немцами, умершими после таёжного и шахтёрского лагерного счастья от превосходных болезней раньше срока, по привычке перевыполнив чей-то пятилетний план, оба в детстве жили в селе Христианинбургское, ходили в одну и ту же школу, в одно и то же ПТУ, три с половиной года работали в одной смене, помогали друг другу сносить газовки, ночные авралы, лютые морозы на продуваемой этажерке... Они стали почти братьями, но в последнее время стало происходить что-то из ряда вон выходящее, Борис, который, к слову сказать, был младше Альберта на четыре года, всё чаще слышал от него слово "перестройка", но никак не мог понять, зачем она ему, разве можно изменить сознание людей по чьей-то прихоти?

Альберт протянул исписанный ровным уверенным почерком лист бумаги.

- На, читай, это для тебя.

- Для меня?

- И для других тоже.

Борис углубился в чтение.

- Ну, Алька, ты и врезал! - восхитился где-то на пятой строке.

Сердце Альберта норовило выпрыгнуть из груди и ускакать под стол - разволновалось ничтоже сумняшеся.

"С кем пойдёшь, чью сторону возьмёшь ты, Бориска?.. "
 
- Нравится? - спросил он постоянно менявшегося в лице Гехта.

- Еще бы, всё как есть!..

- Всё - это что?

- А то, что назвал всех поимённо, будто на мемориальную доску приготовил занести!.. Не боишься?!

- Нет.

- Почему?

- Потому что это сущая правда, разве нет?

- Но это действительно правда! Потому и спрашиваю: не боишься?..

- Не боюсь.

- А ты... куда написал-то? - Гехт стал до противного подозрительным.

- Да уж не в Организацию Объединенных Наций, в стенгазету.

- Зачем?

- Чтобы вы прочитали и задумались. Как видишь, это не донос, не шпионское донесение. Это ведь тебя сейчас волнует?

- Да, я знаю, ты не из тех, кто... Но ты своей смертью не помрёшь, Правдоха, это я тебе точно говорю.

- Это почему же? Моё рождение и смерть Нострадамус не предвещал. Хотя... простые люди тоже видят вещие сны. С субботы на воскресенье особенно.

- На рожон прёшь вне очереди - вот тебе и всё предсказание.

- Не понимаю.

- Это я тебя не понимаю! - заорал Борис. - Ты бы лучше в "Труд" написал, чем в нашу паршивую газетёнку!

- В "Труд"? Сами бороться будем.

- Сами? - Борис дышал тяжелым пессимизмом. - Извини, друже, но помочь тебе я не смогу. И не буду я тебе помогать! Тебе никто не поможет, понял? На кого бочку катишь? Это ведь алкаши, бандиты, от которых кирпича на голову легче дождаться, чем работы ума!..
Хорошо было сказано, от души. Альберт задумался. Хотелось сказать Гехту так, чтобы он понял раз и навсегда.

- Понимаешь, Боря, перестройка - та же революция. Без жертв не обойдётся. В России не знают другого пути, кроме кровавого...

- У нас ты будешь первым, - пробурчал Борис - обиделся, что Альберт глух к его советам.
- Ну и ладно. Не всегда же плестись позади.

Борис обошел стол, стал спереди, начал всматриваться в лицо Альберта, будто хотел смутить, вселить неуверенность, отговорить от опрометчивого шага.

- Послушай, пророк отечества, - зазвучали его саркастические нотки, - ты удивляешь своей бестолковкой: какая революция? Где? Кому она нужна?..

- Тебе и мне.

- Мне она "до фени". Бить ниже пояса - натуральное свинство!

- Ты обо мне?

- А то о ком же!

- И что предлагаешь? - вскипел Альберт. - Гладить пьяниц по головам, уговаривать: не пей, Иванушка, козлёночком станешь?

- Это ты козлом будешь, если дашь ход статье. Козлом отпущения чужих грехов! Как другу советую, если ты еще друг: порви, пока не поздно! На меня можешь положиться: буду нем как рыба.

- Получается, чтобы оставаться в ваших глазах хорошим человеком, нужно забыть о страданиях Вадима, Спящего Ковбоя, Вальки Кудряша, Драного?.. О чём ты говоришь? Они отворачиваются от зеркала, чтобы не думать, не знать, не видеть правды, но ты, Борис, почему ты, Гора - нормальный человек, останавливаешь меня? Чего боишься ты? Ведь помочь им хочу я, ты здесь не при чём, даже сбоку без припёка. Нет, Боря, нет, нет и еще раз нет! Я сделаю это! Слишком долго я ждал, что не сегодня - завтра появится более сильный, чем я, человек, который назовёт вещи своими именами. Где он, этот человек? Нет его!..

- И ты решил, что им должен стать ты?

- Если не я, то кто же?

- А зачем он вообще нужен? Зачем возмущать покой устоявшейся жизни? Она меня устраивает... - Борис мрачнел - видел, что несёт ерунду, но сдержать себя не был в состоянии и оттого мрачнел ещё больше. Перемен хотелось, не хотелось напрягаться. - Люди сами усложняют себе жизнь, - продолжал он спустя некоторое время. - В ней всё должно быть просто и ясно, как в рамочке с фотографией - ничего лишнего.

Альберт заметил перемену его настроения.

- Ладно, не будем спорить, - сказал он. - Ты присмотри за системами, а я скоро вернусь. Трогать ничего не нужно - тут всё о`кей.

- Куда ты?

- К Рукавишникову. Рыба тухнет с головы.

- К Рукавишникову?

- А что?

- Но ведь он не редактор стенгазеты!

- Ну и что? Дорогов всё равно поставит его в известность - так было всегда. Вот если бы средства массовой информации в нашей стране были независимы, я бы к Рукавишникову не пошёл - сразу к редактору.

- А, понимаю - цензура!.. Рукавишников заставит тебя переписать статью. Еще и обругает.

- Ничего я переписывать не буду, а обругает... за что, собственно?

- А чтобы не высовывался, не множил неприятности, не будоражил народ. Рукавишникова не зря Ежовым прозвали, он всех держит в ежовых рукавицах.

- Посмотрим.

Борис предпринял последнюю попытку остановить упрямого Альберта:

- Думаешь, на конфетной фабрике не едят конфет?

Альберт не ответил. Он вышел, оставив товарища наедине с его заячьей осторожностью.

Но Борис Гехт, он же Гора, не занялся самокопанием души, он превзошёл самого себя - понёс по цеху новость, с каждым разом всё более сгущая краски и повторяя:

- Ребята, я вас предупредил, а вы как знаете. На меня можете положиться - буду нем как рыба!..

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/13/2154