*
"Он будет жить!.."
*
"Не вовремя пришли..." - сожалея о случившемся сказала Зина поджидавшей в дальнем переулке Маргарите.
"Не убивайся, мама, на тебе и так лица нет, - ответила Маргарита, потирая ушибленную коленку. И вдруг рассмеялась, отходя от нервного возбуждения: - Дверь вышибла головой, а болит коленка, помрёшь со смеху!.."
Дай ей волю, она с большим удовольствием вышибла бы дверь Фёдора по-настоящему. Получив известие о вражеских намерениях противоборствующей стороны, древние амазонки без промедления седлали боевых коней, одевали доспехи воинов, вооружались и в бою рассеивали напуганных женской особой жестокостью мужчин по полям. И пока мать теребила лён прошедшей ссоры, Маргарита припомнила случай из собственной жизни, связанный с одним прижимистым дедком, жившем неподалёку от совхозной мельницы на Советской улице.
Вообще-то дедок был как дедок, это они - молодые были занозистыми да гордыми. Они и сейчас такие... Это было прошлой весной. Гуляя тёмным вечером с друзьями по Христианинбургу, забрались они, человек пять, в палисадник деда за сиренью. То была чудесная белая благоухавшая до одури сирень, которую дед никому не разрешал рвать. Незаметно подкравшись, дед по очереди отстегал жгучей крапивой сразу троих, Маргариту в том числе. На следующую ночь в отместку деду они принесли с кладбища старый деревянный крест, насыпали под окном спальни могильный холмик, водрузили крест, постучали... Наутро перепуганный дед срезал всю сирень и роздал ребятишкам... Позже Маргарита поняла, что случай тот был не из весёлых, и тем более не из доблестных, не из честных, так как они совершили минимум три преступления: осквернили чужую могилу, посягнули на чужую собственность и запугали стариков...
Маргарита научилась показывать твёрдость своего характера и не прощать.
"Не мешало бы и Фёдора проучить, чтобы по гроб жизни помнил, как обижать мать. Справедливость на моей стороне, за грехи надо платить, поэтому я имею право..." - рассуждала она, рассеянно слушая, о чём говорила мать.
"Мы и вчера были бы не ко времени, - мимоходом заметила Маргарита. - Видела, сколько пустых бутылок валяется? Ты меня извини, но я к нему больше ни ногой... И тебе не советую, пусть сами разбираются. Правильно дядя Вилли сказал... А то нашкодничал, а мама виновата. Не наше это дело, вот что я тебе скажу. После смерти отца Фёдор совсем с ума сошел. Интересно, что бы он пел, пройдя, как другие немцы, Колыму или Нарым? Поди в ноги тебе упал бы и благодарил, что дождалась и видишь в нём человека, а не „изменника Родины”. Смерть отца подорвала Фёдора. Остальное всё надуманное..."
Зина обиделась на сына. Обиделась смертельно. Обиделась не за то, что выставил за дверь, а за то, что по-волчьи разодрал душу в кровь и садистски посыпал рану солью! Она обиделась, но проклясть сына, отказаться от него не смогла.
"Это я во всем виновата! - сокрушалась она, глотая горькие слёзы вселенской боли. - И зачем пошла к ним именно сегодня? Почему все несчастья выпадают на один день?.."
"Ему работать надо, а не водку пить! - стояла на своём Маргарита. - Ну ничего, после школы я сюда еще вернусь!"
"Зачем? Сама же только что говорила..."
"Дядя Вилли что сказал? Чтобы Фёдор пришел резать кабанчика, так?"
"И что?"
"Вот я и передам, ты ведь забыла... От свежины да рюмочки не откажется..."
"Что-то я тебя не понимаю, какая рюмочка? То ему водку пить нельзя, а то - рюмочка?.."
"Ой, мама, брось прикидываться, у тебя же есть, я знаю!" - хитрила Маргарита.
"Есть, да не про его честь."
"Просто я хочу посмотреть, выпьет он с тобой мировую перед отъездом или нет", - закашляла, камуфлируя ложь, Маргарита.
"Он не придёт."
"Придёт."
Все было отработано на Вовке Шталь, предлагавшем "свободную любовь". План Маргариты был на удивление прост, надо было только, чтобы жертва знала о водке, оставшейся после гулянки у Штейнгауэров. Когда гости разойдутся, она откроет погреб в большой комнате, застелит огромный лаз половиком, нальет в рюмку простую воду, предложит Федору, будто специально, ради примирения припрятала для него. Он выпьет, а потом погонится за ней, чтобы дать по шее и угодит в ловушку как мамонт. Погреб наполовину засыпан картошкой - не разобьётся. А пока брат, матерясь, выберется, она скажет ему всё, что о нём думает, и смоется из дома к Верке Мельник, подруге.
Идти в больницу к Альке с Катюшей Маргарита отказалась - времени до школы оставалось в обрез. Она забрала у матери пустые сани и они разошлись в разные стороны у поста ГАИ.
Двухэтажную башенку поста местное хулиганьё регулярно брало штурмом: крушили стёкла окон, выламывали двери, срезали автогеном железную винтовую лестницу, выдирали электропроводку, расписывали непристойностями стены. Молодые антигерои были из тех, кто расправлялся подобным образом со всем, что окружало их в жизни: с телефонными будками, скамейками в скверах парков, залами кинотеатров, салонами автобусов... Поганили втихушку, трусливо, под покровом темноты, толпой, где крайнего нет. Они будто загодя учились волчьим законам ограбляемой страны. Остановить их было уже некому. Перед уборкой урожая башенку терпеливо ремонтировали: в райсельхозотделе наивно думали, что гаишники нагонят страху на воровавших зерно водителей. И те нагоняли, взимая дань с воров зерном и прикрывая их от искателей правды и справедливости.
У поста ГАИ начиналась улица Декабристов. Она пересекала улицы Розы Люксембург, Герцена, Огарёва, Ленина, Дзержинского и за магазинами на площади Советов, где по воскресным дням гомонили базары, переходила в городские кварталы. Там она переименовывалась в Октябрьскую.
В первом же квартале Христианинбурга за высоким бетонным забором располагался больничный городок.
Идя навстречу неизвестности, Зина старалась отвлечься от невесёлых дум. Чаще всего она выбирала дорогу по-над берегом закованного в ледяной панцирь озера, заросшего камышом как мужик бородой. Она слушала тогда сухой шелест высоких зарослей, издали рассматривала Христианинбург. Чтобы не думать о печальном, вспоминала всё, что было хорошего в её жизни. Оно было связано с Генрихом. А после него... Так она непременно возвращалась к кошмарному настоящему. Мрачное настроение преследовало Зину по пятам, назойливо напоминало о своей доминирующей роли.
Сегодня Зина шла по краю заметённого снегом грунтового шоссе, сооруженного посередине широкой прямой улицы двумя бульдозерами в шестидесятом году. Вокруг текла обыденная, ничем не примечательная сельская жизнь. Вот из комбикормового склада на ферму поехал грузовик с мешками дерти. Приветствуя Зину, Палладин нажал на клаксон и помахал рукой, а припудренные мучной пылью грузчики Аркадий Иванов и Володя Пахомов крикнули сверху:
"Зина, привет! Как дети? Когда на работу?.."
Они проехали мимо, а их слова остались, согревая окоченевшее сердце. Она поздно обернулась им вслед, не махнула, а скорее отмахнулась: "Не знаю. Я вообще ничего не знаю..."
Они были уже далеко, но её настроение поняли без труда - здесь понимали друг друга с первого взгляда, с полуслова, сроднившимися душами.
Помимо воли ноги сами занесли её в чайную, куда Генрих часто забегал после работы выпить кружку пива. Пиво Зина не любила, оно было горьким как полынь и пахло кислой брагой, но Генриху оно почему-то нравилось, он становился мягче и добрее. Двери здесь и сегодня почти не закрываются, выстуживая большой зал - приезжий и свой народ либо завтрак наспех догоняет, либо похмеляется, гомоня за широкими деревянными столами.
Генриха тут не было. Она забыла, что она его уже нигде и никогда не найдет.
Одна на стылой улице.
В больницу...
А это чей пострел - везде поспел? Бежит по улице из школы домой мальчуган без пальто и шапки, бежит не чуя ног - не иначе строгая классная руководительница потребовала дневник, а он забыл его дома или не дал на подпись родителям... Промерз, сорванец!.. Совсем как Алька! Добегается...
- Эй, погодь-ка, да не Сашка ли ты Симон, не Анны ли, бухгалтерши совхозной, сынок?.. Точно ведь, её!.. А я вот матери скажу, она тебе задаст, негодник, чтобы впредь раздетым не бегал! Ишь, удумал!.. - нашумела на прошмыгнувшего мимо мальчишку.
И навалился, сдавил сердце, перехватил горло страх за своего младшего сына. Кто не знает этой боли, пусть никогда её не узнает!..
Она продолжала идти дальше, понимая, что не имеет права дать себе поблажку, слечь на больничную койку. Когда-нибудь, когда-нибудь...
Она шла и думала, что скоро, вот-вот покажется круглое здание часовни, куда свозили умерших.
Морг!..
Там она видела бездыханного Генриха...
Неказистый домик - нижняя часть домашней церкви купца Воронина (крытую железом луковичку купола с медным до золотого блеска начищенным крестом сняли антихристы-большевики) - этот домик в одночасье стал воплощением всех бед, какие только бывают на земле, пристанищем мрака, ночлежкой для покойников. Она не верила в существование Бога в небесах, дьявола в преисподней, но суеверие коренилось в её подсознании прочно, как у большинства людей её времени. Бедняжка боялась найти сына в чреве холодного, до нервного озноба, морга. Возле него она всегда замедляла шаг, подчиняясь неведомой притягивающей силе, стараясь унять противную мелкую дрожь в ногах. Появлялось желание войти, спросить вечно пьяного полусумасшедшего служителя часовенки старика Крахнау, который, рассказывали, обедал в покойницкой, разговаривал с трупами как с живыми людьми. Хотелось спросить его, рассеять опасения. Гудел набат в её груди, мутился рассудок, она беззвучно, как выброшенная на берег рыба хватала ртом воздух и с трудом передвигала налитые тяжестью ноги, но не к часовенке, а к больнице, и в каждый такой момент её вдруг останавливало, пригвождало к месту одно и то же видение холодного желтого трупа Генриха с вспоротым и небрежно зашитым животом. Это видение тянуло в сторону морга, потом также вдруг отталкивало, отталкивало с непонятной силой, будто сам Генрих отталкивал, не пускал, помогая ей превозмочь тёмные колдовские чары Смерти войти внутрь морга, где, если бы она вошла, непременно оказался бы Алька. В полном изнеможении тащилась она к тому заветному окошку, за которым хотела видеть сына живым.
И она видела его. Видела до сегодняшнего дня. Прижав ладони к мерзлому стеклу, сама заледеневшая как тысяча озёр сибирского края, дрожавшая от ужасных предположений, затаив дыхание, подолгу всматривалась в глубь палаты, куда не пускали по жёстким условиям карантина. Там, у противоположной стены стояла кровать, в которой лежал сын. Лежал много дней. Больше мертвый, чем живой. Тонкая медицинская змейка заменила ему мать, теперь она кормила и поила его, помогала бороться со смертью. Сколько раз она, сходящая с ума, вдруг превращалась в эту змейку и кормила сына, а потом, опустошенная и успокоенная возвращалась туда, где стало меньше детской возни, детских веселых голосов, где ждали другие дети, ждали с нетерпением и даже ревностью!..
Сегодня Зине предстояло снова побороть искушение Смерти у страшных ворот морга. И почему-то именно сегодня это наиболее гнетущее, трудное испытание на стойкость, на веру выросло перед нею средневековой каменной крепостью.
"Но ты не думай, сынок, - мысленно заговорила она с сыном, - ты не думай, я не пойду туда. Если я зайду, ты будешь ждать меня там, а я не хочу, чтобы ты ждал меня в этом страшном месте. Там неуютно, там плохо, сынок! Ты должен ждать меня среди живых, а не среди мертвых. Ты должен жить, слышишь? Не думай, что без тебя мне будет легче. Мне не будет легче. Мне будет хорошо с вами, со всеми вместе: с тобой, Аленкой, Катюшей, Маргаритой и Фёдором, с Радой и Иляной. Не думай так, сынок! Ты должен жить, потому что ты нужен людям, ты нужен мне. Когда ты вырастешь и станешь взрослым, а я буду старой и больной, вот тогда ты поймёшь, как я была права!.."
С трудом повернув тяжёлую гудящую от смертельной боли голову, Алька увидел возле себя много людей в белых халатах. Они толпились возле него, лежавшего на кровати. Вид у них был такой, будто они только что удрали от сорвавшейся с цепи собаки. Молодая красивая женщина с влажно поблескивавшими изумрудными глазами и льняными выбившимися из-под белой косынки волосами показалась знакомой... "Где я её видел? - подумал Алька. - Где-то же я её видел!.. Она так похожа на фею... Но где я? Кто эти люди? Почему они все столпились возле кровати и как-то чудно смотрят на меня? Чему они радуются?.. Да ведь это же!.. Бог ты мой, ведь я же в больнице, я болен, а эти люди - врачи и медсестры!.. А мир по ту сторону жизни, оказывается, есть, мир фантастический, волшебный, и там, я думаю, живёт тот, кто вернул меня обратно, вернул потому, что я нужен здесь..."
Огромный крепкий дед с неунывающим лицом о чём-то распорядился и все, кроме феи, одарив Альку улыбками, вышли из палаты. Проводив их взглядом, рядом с дверью, куда они вышли, он увидел Катюшу. Она беспардонно показывала на него пальцем и, беззаботно смеясь, что-то говорила, обращаясь к фее. Алька ничего не слышал, но понять, почему, пока не мог. Одно время ему показалось, что от здешнего мира его по-прежнему отделяет какая-то прозрачная плотная стена.
А между тем Катюша верезжала от радости:
"Смотрите, смотрите, он меня видит! Он моргает ресницами! Он всё понимает! Он поправится, я знаю!.."
Мария Алексеенко сдерживала вулканическую радость - опасность кризиса не миновала. Но болезнь выдохлась, сделала шаг назад - это было несомненно.
"Теперь наш герой непременно поправится!" - сказала она довольному Изотову.
"Я в тебя верил, Маша, и ты порадовала нас всех, - прогудел тот, - осталось немного..."
Он ушёл, чтобы не сказать лишнего.
Мария наклонилась над Алькой.
"Повезло тебе, Альберт Генрихович, в рубашке видать родился... Знаю, ты меня не слышишь, но это ничего, это пройдет, дай только время... - улыбнулась, пригладила ему волосы. - Вот мать-то обрадуется, когда узнает, что ты вернулся с того света!.."
Алька пристально смотрел на шевелившиеся и не издававшие ни одного звука губы феи и мучительно пытался понять, что она говорит и почему он ничего не слышит. И чем больше усилий он прилагал, тем быстрее впадал в панику: с ним произошло что-то очень страшное!..
"Ма-ма..." - двумя легкими выдохами позвал он ту, кто был ему роднее. Только теперь он по-настоящему понял, где он, что с ним и кто эта фея в белом одеянии. Он искал глазами мать...
И в этот момент освещенное зимним солнцем окно закрыла тень. Алька увидел прижатые к стеклу знакомые натруженные ладони и в них, как в колыбели, - скованное страхом материнское лицо. Их взгляды встретились. Он улыбнулся. Она разрыдалась.
Почти тотчас он уснул. Утомленный тяжелой и долгой борьбой со смертью, он впервые спал глубоким, восстанавливающим энергию тела и духа сном. Он не видел, как ожила мать, как сиявшая от счастья Мария Александровна разговаривала с ней через наглухо запечатанные двойные рамы окна, жестикулировала, помогала мимикой, потом вытаяла пальцами на стекле:
"Он будет жить!!!"
Не знала Зина, что сына к жизни вернула её любовь, любовь матери и любовь того, кто всегда был с нею, к кому она обращалась с мольбой о помощи, кому верила безоглядно, не задумываясь. Не думала она о таких вещах.
"Он будет жить!" - ликовало всё её существо.
Смеясь сквозь облегчающее рыдание, она вдруг повернулась и скорым шагом пошла к часовне, подняла с дороги булыжник и с ненавистью бросила пролетарскую гранату в слепую амбразуру окна. Звон расколотого и осыпающегося в сугроб стекла взлетел под небеса нотой победного гимна.
"Вот тебе, косоглазая! - с чувством сказала она прибежищу смерти. - Он будет жить!"
"Он будет жить!.." - крикнула она выскочившему из часовни старику Крахнау.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/13/2093