*
Кризис любви Фёдора и Рады
*
В земляной норе стойкий холод, сырость и дурной запах погреба. На улице снег слепил глаза, а тут светится обросшее мохнатой изморозью оконце и будто говорит, так темно и мрачно бывает только в гробу, когда его закрывают крышкой, опускают в могилу и засыпают землёй. Но зрение обостряется до совиного и видишь врытый посреди норы тесаный топором деревянный и, хочется надеяться, крепкий столб, подпирающий прогнувшуюся от тяжести толстого слоя земли потолочную балку, с которой на крученом электрическом проводе свисает засиженная мухами и покрытая пылью и паутиной лампочка.
Каждый, кто попадал сюда по доброй воле, из любопытства или по необходимости содрогался от витавшего здесь духа безысходности и понимал: во временном жилище давнего переселенца нашли приют люди с опустошёнными сердцами. В противном случае они придали бы месту обитания пусть простой, но достойный вид. Ему подошёл бы романтический стиль шалаша влюблённых.
Но злая ирония тут неуместна. Любовь двух молодых людей переживала тяжелейший кризис. Стоит посочувствовать им в том, что ошибки молодости, невыносимая среда обитания, вмешательство посторонних, ревность, обиды, взаимные обвинения в измене - всё соединилось против любви и развело Федора и Раду по разные стороны баррикады.
Невинное создание слепого чувства - трёхлетняя Иленуца оказалась в полосе огня.
Когда Зина и Маргарита расстались с добрым опекуном дядей Вилли и испытали краткое бедняцкое счастье, они не думали о том, что происходило между молодыми супругами в их ужасном склепе в настоящий момент.
А между тем Рада сидела в углу небольшой кухни за грубо сколоченным из старых досок столом и зябко куталась в неопределенного цвета пальто, под которым угадывалось красное шерстяное платье. На ногах её были одеты бледно-бежевые плотные чулки и чёрные валенки. Лицо было зарёванное и некрасивое.
"Исти хоцю!" - плаксиво и нудно тянула неухоженная, однако не отвратительная, даже обаятельная девочка в ситцевом платьице, поверх которого вместо кофточки на плечи и через грудь была завязана материна шерстяная шаль. - Исти хоцю!" - прижималась она к ногам матери и просительно заглядывала ей в лицо, ненадолго отвлекаясь то прошмыгнувшей под столом из норки в норку мышкой, то концами шали, на которые часто наступала валеночками.
Рада на дочь не реагировала. Обхватив руками живот и глядя перед собою в пространство она ритмично покачивалась на старом венском стуле и тихо, боясь вызвать ярость Фёдора, присутствие которого угадывалось по напряжению женщины, но так, чтобы он слышал её душевную боль, не плакала, а выла звериным ноем, выходившем из стеснённой груди низким звуком страдающей виолончели.
Дверь в глубь землянки давным-давно кто-то снял, а косяк выдрал из проёма, обрушив часть саманной стены. "Жилая" комната была слабо освещена едва теплившемся в стенной нише зажжённым огарком свечи. Тут царствовало ужасное запустение: в углах под потолком с гнилой дранкой и старой грязной паутиной махрово свешивалась уже знакомая изморозь; на глинобитном полу валялись свидетели длительного запоя - пустые винные бутылки, папиросные окурки, обрывки газет, шелуха семечек и прочий не поддающийся восприятию и описанию мусор. В правом углу стояла единственная приличная вещь - никелированная кровать с модными блестящими шариками на спинках - свадебный подарок родителей Рады. Теперь к ней был приткнут обшарпанный табурет со сломанной ножкой, а на нём - три вареные в "мундире" картофелины, кусок чёрного хлеба, щепотка соли, початая пачка папирос "Север" и опорожненная на треть поллитровая бутылка водки "Московская".
Несмотря на ранний час, Фёдор лежал на кровати одетым в военную форму старшины сверхсрочной службы. От сапог до длиннополой шинели. Только шапка да портупея висели на вбитом в стену над изголовьем кривом гвозде. В плотных сумерках выражение лица пряталось в глубоких тенях, отбрасываемых трепетным светом. Казалось, Фёдор сосредоточенно обдумывал своё незавидное положение и напряжённо искал из него выход. Время от времени он глубоко затягивался дымом папиросы, которую не выпускал из тонких нервных пальцев, роняя пепел на грудь и не замечая этого или стряхивая его на пол. Курение отвлекало. В одну из минут малиновый огонёк медленно угас: Фёдор ушел в себя. Могло показаться - заснул. Но нет: вздохнув болезненным надрывом, зашевелился, полез в карман шинели, достал коробок спичек, встряхнул, проверяя, не пуст ли, зажёг спичку.
Вспыхнувшее пламя отпечатало новые скачущие тени, осветило злое лицо с лихорадочно блестевшими светлыми глазами. За тридцать с лишним секунд, пока горела спичка и он прикуривал, можно было без труда отметить его поразительное сходство с Маргаритой: тот же своенравный притягательный овал лица и разрез глаз, тот же изгиб бровей, и волосы покорно вились назад, открывая чистый лоб, разве что не юношеская щёточка усов под прямым с небольшой горбинкой носом останавливала восклицание удивления мужественным жёстким холодком. В его чертах было заметно больше сдержанности, а от небритых щёк и подбородка веяло угрюмой озабоченностью. Таких типов много на белом свете, но трагическое выражение, написанное на его лице волнующейся душой, встречается не каждый день.
Докурив папиросу и ничего не придумав, что могло бы вдохнуть в измученное сердце бодрость, Федор с раздражением погасил её об пол резкими тычками пальцев. Раздражение нарастало. Подчиняясь мимолётному решению, он приподнялся на локте, изогнувшись достал с колченогого табурета бутылку, заставляя себя стал пить прямо из горла. Пить против воли противно. Он содрогнулся от отвращения, отставил бутылку и с новым сильным содроганием отёр рот рукавом. Не крякнул при этом как горький пьяница, выдыхая спиртовые пары, а с взрывной ненавистью произнёс:
"Дерьмо, как и всё вокруг!.."
Так он лежал, не разговаривал с женой, не играл с Иленуцей, курил, пил и снова курил, совершая не им придуманный обряд самоуничтожения, обряд спекулятивный, направленный на подрыв психики Рады в отместку за то, что... А еще за то, что... Потому что она... А я ведь не такой, чтобы...
"Мне не хватает простого человеческого участия!.." - с горечью думал он.
"Ну что, что плохого я сделала? Почему он отворачивается от меня? - терзала Рада память прошедших лет, обращаясь к воображаемому третейскому судье - свекрови. - Я любила его, ждала из армии, тосковала в разлуке, называла единственным, готовилась к встрече, учила Иляну узнавать папу по фотографии. Как я была счастлива, что нашла эту берлогу, что будем мы в ней одни, когда он вернётся, и нашей любви никто не помешает. И он вернулся! Это было так... Это как... Будто солнышко спустилось на землю или я вознеслась на небеса! Ему очень идёт военная форма. Он похож на гусара, только эполет не хватает. Эполет и шпаги. А как он улыбался, как целовал меня и дочь, которая пошла к нему, не побоялась... И надо же было этой драной кошке нашу дорогу перебежать! Откуда такие стервы берутся?.."
Нужно иметь каменное сердце, чтобы не посочувствовать женщине, ставшей матерью в неполные восемнадцать лет и через три года взамен прекрасного, сотканного из солнечных волокон мечты храма любви получить разбитое сердце, горечь обманутой, страх пожизненного одиночного заключения в этой вот могильной дыре. Одиночество молодой женщины с ребенком на руках и без средств для существования тяжелее втройне. Об этом ли она мечтала, поверив горячим поцелуям и быстрому, с взволнованным придыханием шёпоту страстного Фёдора?
"Выходит, он подлец?.. Нет. Зачем так?.. Просто не сложилось... - думала Рада, лихорадочно ища зацепку для примирения с мужем. - В конце концов, в каждом случае есть вина обоих: кто-то что-то не так сказал, обидел ненароком, разбудил нехорошие ответные чувства..."
"Исти хоцю!" - дошёл до Рады нудный зов дочери. Она подняла на Иленуцу чёрные заплаканные глаза. В них вдруг что-то блеснуло и в следующую секунду нервная судорога передёрнула материнское лицо. Рада резко выпрямилась, сбросила с плеч пальто и взорвалась истерическим криком, обрушив на беззащитное дитя незаслуженные упрёки:
"Иди к отцу, идиотка! Пусть он тебя кормит! У меня ничего нет! Он всё пропивает, а ты просишь у меня! У него проси, ясно?!"
Девочка сжалась в комочек. Она смотрела на мать материнскими же большими чёрными глазами, быстро наполнявшимися слезами боли, непонимания и обиды. Губки её скривились, она заплакала навзрыд.
"Да пошла ты!.. - в припадке бешенства оттолкнула её Рада. - Иди к своему ненаглядному папочке, а меня оставь в покое!.."
Если бы она не ослабила толчок в последний момент, Иленуца упала бы на спину и ударилась головой о стену. Но она, слава Богу, только отшатнулась до этой стены и в немом испуге забилась в угол.
Как это больно, когда тебя отталкивает самый близкий, самый родной человек! Жизнь сразу становится пустой, серой, никому не нужной. Ноет сердце от одиночества.
"Мама, за что?.."
Непонятно.
Не верится...
Иленуца в шоке скребла в тёмном углу холодный снег. Маленькое тельце сотрясали сдерживаемые страхом рыдания. Пальчики порозовели от холода, но она скребла снег, будто это могло вернуть доброе расположение матери.
Фёдор не стерпел и вышел к дочери. Высокий, стройный, красивый, он едва не задевал головой низкий потолок. Он был страшен - тяжелый взгляд придавил дыхание Рады. Она поняла, что примирения не будет.
"Покорми ребенка!" - с угрозой произнес он, останавливаясь в дверном проломе.
Ей захотелось вспылить, накричать и на него, а лучше - выдрать его бесстыжие шары разъяренной тигрицей. Не поднимая головы, готовая исполнить желание немедленно, она поинтересовалась:
"Чем?"
"Неужели ничего нет?" - с детской наивностью спросил он.
Рада обескураженно разинула рот: человек и в самом деле умом тронулся, если задает такие вопросы.
"Ничего. Сама голодная сижу."
"Ну так свари что-нибудь!" - повысил голос он.
Это было уже слишком. Рада взорвалась в неистовой истерике, затрясла, жестикулируя, руками перед его побледневшим лицом, закричала что есть мочи:
"Что сварить?! Из чего?! Ничего ведь нет! Я же сказала: ничего нет! Ты понимаешь, что это значит? Или ты только что родился? Это значит, что твоя срамота оголилась, а прикрыть её нечем! Шиш в кармане да вошь на аркане - вот и всё, что у тебя есть! Скоро мыши передохнут!.. Мне твоя депрессия как кость поперек горла! Валяешься на кровати целыми днями, не мужик - тряпка! Жену с ребенком обеспечить не можешь! Отец вон твой даже в лагере умудрялся спасать людей от голода, а ты!.. Что ты можешь?.."
Самолюбию Фёдора был нанесён сильнейший удар, ведь он считал себя на голову выше отца. Дети всегда так считают.
"Ты уже не та молдаванка, какую я знал!" - бросил он с упрёком.
А Раду тряс нервный озноб. Она уже не кричала, а лишь роняла обрывки фраз:
"Не рабыня я... в этой избушке всё так... никто я... я не та, за кем ты увивался... на коленях ползал... весёлая была, счастливая... Любовь!.. Любовь слепа!.. Все мы, бабы, набитые мякиной дуры!.. А вы!.. Вам бы поиграться!.. Два с половиной месяца - это кошмар, а не жизнь... Три года ждала, чтобы вот так..."
Раньше ничего подобного она ему не говорила. Каждое обидное слово отдалило бы его. Теперь ничего не могла с собой поделать.
Фёдор понимал, что между ними происходит. Возможно он считал этот день самым неблагоприятным в жизни. Он пропустил обиду мимо сердца как отравленную стрелу. Боясь потерять самообладание и ответить Раде тем же, он растер ладонями лицо, пригладил волосы. Без накала проронил:
"Сходи к соседям, попроси..."
Рада успела потерять ту спичку, из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор. Было трудно вспомнить, о чем они говорили до этого, из-за чего поссорились.
"Тебе надо, ты и иди..."
Фёдор присел перед всхлипывающей дочерью, мучительно улыбнулся, привлек к груди, поднялся держа её на руках и отирая с опухшего личика слёзы.
"Это не мне, это моей хорошенькой малышке надо."
"Меня и без того цыганкой прозвали: чуть что - к соседям! Стыдно жить побирушкой. Попробуй сам."
Попросить взаймы у соседей булку хлеба и щепотку соли не значит просить милостыню. Но это не всегда удобно. Федор мало заботился о хлебе насущном. Он погибал, потерпев поражение в любви, и в глаза Раде не желал смотреть, будто она была во всём виноватой. Он подумал об этом и острая боль пронзила его сердце. Он сжался как давеча дочь в углу, стал некрасивым, жалким, похожим на изгнанного из дома мужчину.
Рада заметила его состояние, ведь она не переставала любить его, несмотря на приступ ненависти, когда готова была выцарапать глаза непутёвому мужу. Смогла бы и вправду выцарапать? О, если бы она ответила утвердительно, то... какая же это любовь? Рада старалась изменить характер Фёдора, вытравить из него память о другой женщине, подчинить его желания своим интересам, пробудить старые чувства к ней. И вдруг она растерялась, увидев, что муж не изменился, не согнулся, а будто сломался как сухая ветка под сапогом. К ней пришло запоздалое раскаяние, стало вдруг больно за него, захотелось заживить старую кровоточащую рану.
"Мне кажется, - разволновалась она, - пришло время поговорить серьезно. Ты прячешься от людей, не замечаешь меня..."
"Ты... меня..." - начало не с того конца. Могло показаться, что упрекая его, она не переставала жалеть только себя и никакого раскаяния с ее стороны не было. Но как выразить себя? Что сказать?..
Между ними еще оставалось какое-то взаимопонимание. Как бы там ни было, а Фёдор вдруг шумно вздохнул, согласившись, что конец мукам положит только откровенный разговор. Уединение затягивало в пропасть небытия и проблемы не решало.
"Но уж если объясняться, то с одним условием..." - он смотрел на Раду с ожиданием.
"С каким условием?.." - спросила она разглядывая его с ущемлённым сердцем.
"Не смеяться..."
Нет, он не позволит марать воспоминания о любви к той, которая страдает вдали от него. Бог есть Любовь, а любовь - самое божественное, самое чистое чувство, над которым грех смеяться, думая, что ты и только ты заслуживаешь её, потому что ты само превосходство, а все другие хуже тебя, поэтому им нечего делать под божественным венцом. Единственное решение, которое может принять третий в треугольнике любви - это либо совершенствовать себя, чтобы превзойти соперницу или соперника, либо смириться с потерей, уйти, не дать волю оскорбленному чувству...
"Давай поговорим, - согласился Фёдор. - Пора и в самом деле ставить точку, начинать жить иначе..."
"Нет, зачем?.. - ей показалось, что он решил уйти. Уйти навсегда. - Я тебя никому не отдам!.."
Далеко не все с переломанными хребтами мужчины превращаются в мужей с парализованной волей, с которыми властолюбивые жёны могут делать всё, что им заблагорассудится. Фёдор смотрел на Раду с осуждением.
"Я не имел в виду развод, - сказал он. - Разбежаться и забыть проще простого. Мы должны поставить точку всему этому... - интонационно выделил последнее слово. - Ты понимаешь, о чём я говорю?"
Она не понимала. Не понимала, но кивнула, так как за предстоящим разговором таилось что-то страшное, бесповоротное, неизбежное, ужасно знакомое, но подзабытое, - то, что знать было необходимо.
"До чего бы мы ни договорились, мне всё равно..." - холодно и как-то отрешённо продолжал он.
Она это уже слышала, это уже было когда-то... Подумалось Раде, что в его голове наподобие злокачественной опухоли воспалялся план быстрого и лёгкого решения, решения неразумного, мстительного, едкого... Уж не решил ли он покончить счёты с жизнью?!.
"Где ковш? В горле что-то пересохло... Рада, ты меня слышишь?..."
Она подала ему ковш. Он зачерпнул холодной воды из ведра, напился, загасив огонь в душе, расправил плечи, поднял голову.
Рада наблюдала за ним, пытаясь постичь ход его мыслей, пытаясь уловить малейшие изменения настроения, чтобы одним своим дыханием согреть то, что еще соединяло его с жизнью. Она содрогнулась от ужаса, представив себя причиной самоубийства Федора. "Ну и стерва же я!.. - стеганула себя как плетью. - Нет, чтобы отпустить мужика с миром!.. Хотя... мы еще можем всё исправить. Надо прямо спросить, как нам жить дальше?.. Дура, он тебе всё сказал, чего тебе ещё надо?!."
Осушив слёзы, начала издалека, а по сути - о главном, что мучило обоих:
"Знаешь, Феденька, мне часто снятся Нападены. Я всё брожу по улицам, захожу в дома, ищу тебя, но тебя нигде нет!.. - улыбнулась сдержанно, хотя легче было зареветь белугой. - Я и подумала, а не уехать ли нам отсюда?.. Уедем, а? Всё забудется!.."
"Забудется, как ты забывала меня?.." - чёрт дёрнул его съязвить.
Это был удар хлеще пощёчины. Удар в сердце. Рада скорчилась от боли. Выдержала, нашла силы возразить:
"Я тебя не забывала. Тебя нельзя забыть."
"Но на танцульки бегала. В чужих объятиях легче вспоминалось?"
"Ах, вон оно что! - с горечью запоздалой догадки воскликнула Рада. - Всё не можешь успокоиться? Что же, по-твоему, я должна была сидеть в четырёх стенах, маяться от скуки, только бы никто не сказал обо мне плохого?"
"Ты обещала ждать!" - прижимая притихшую Иленуцу твёрдо сказал Фёдор.
Девочка уловила момент отцовской нежности, провела ручонкой по небритой щеке угрюмого доброго страшилы, позвала поиграть:
"Ты ёзик!"
"Ёжик?" - он будто прощался с нею.
"Колюций!" - радостно изогнулась она.
Тут бы поддержать, развеселить малышку, стереть из её памяти недавнюю невольную агрессивность матери, компенсировать свою угрюмость, но...
Ощитинилась Рада, зашипела:
"А я не ждала, да?.. Ждала, да только ты сам... Ты сам-то хоть помнишь, что ты сказал мне позавчера, когда приезжал капитан Рябченко, чтобы вытащить тебя на работу?.. Ты сказал, что я бегала в городской парк на танцы, что меня тискали там, в кусты таскали!.. Разве не правда? Что же ты в глаза не смотришь? Не нравится, да? Выдумал тоже!.."
Федор усиленно искал, за что бы зацепиться, чтобы выдержать натиск Рады и не находил, страдая всё сильнее. Он понимал, что ревность имеет зыбкую почву, что Рада права в своём гневе, что надо бы найти повод к примирению, раз уж к ней вернулся, но не мог отыскать в растерянной памяти ни повода, ни средств. Смотрел на Раду с мольбой и отчаянием: "Я совершенно запутался в чувствах, мои мысли противоречивы, действия неконтролируемы, почему же ты не хочешь понять меня, почему добиваешь, сталкиваешь в пропасть, на краю которой я стою и завороженно смотрю вниз?"
Рада не могла остановиться - обида выплескивалась горным водопадом:
"Все это ты придумал сам, потому что ничего этого не было и быть не могло! Да, я ходила на "потанцы" - Маргарита писала тебе. Поддалась, дура, на её уговоры! "Пойдем, Радочка, а то я одна боюсь. Боюсь, а хочется! Я сама всё объясню Фёдору, не думай!.." Я ни с кем не танцевала, хочешь верь, хочешь не верь, - она лгала и он это видел. - Это Маргарита танцевала и развлекалась со всеми подряд, а я сидела у входа с тетей Клавой, билетёршей. Вчера только она долдонила тебе: "Не верь, сынок, наговорам!.." И Маргарита... Но ты не хочешь верить, тебе нужен повод для развода... - нервное возбуждение Рады понемногу укладывалось в прежнее русло, теперь она более обдуманно подбирала аргументы, стараясь доказать прежде всего свою невиновность перед мужем. - Знаю, ты намеренно разжигаешь обиду и ревность. Хочешь оправдаться, выставить себя оскорблённым... А сам завёл любовницу..."
"Рада!" - одернул её Фёдор. Ему по-прежнему не хотелось осквернять память о возлюбленной. Воспоминания о ней были чисты как лесной воздух, благоухающий запахом хвои, диких растений, свежего ветерка в полуденный зной. Он жил ими будоража сознание. Он тосковал о ней, глотая горькую. Его не поняли, его не простили, ему не посочувствовали, не помогли... Оторвали от неё как листик от дерева, смяли и швырнули наземь, напомнив о долге отца. Им и этого показалось мало. Они хотят еще влезть в душу и выжечь каленым железом память о счастливых днях! Вернуть к жизни умершую любовь невозможно! Он честно сказал, что любит другую, а его обвинили в чудовищном преступлении!
"Да! - напирала Рада, лишая возможности возразить. - Ревность твоя - только прикрытие! Ты обвиняешь меня в измене, а на самом деле не я - ты первым изменил нашей любви - встречался с другой, целовался с ней, занимался любовью!.."
"Ты можешь выслушать не перебивая?"
Она постаралась успокоиться. В тёмных, глубинных, преисполненных любовного желания глазах мелькнул живой интерес, как это у него было с другой женщиной, чем она его привлекла, чем одурманила, что ходит он до сих пор как завороженный?
"Только врать не надо, - сказала она соглашаясь. - Ты не умеешь врать. Тебя видно насквозь."
"И не собираюсь. Мне это ни к чему. - Фёдор опустил Иленуцу на пол. - Иди, маленькая, поиграй на кроватке..."
"А мне казалось, ты должен просить прощения..."
"За что? Я стал встречаться с Людмилой через три месяца после того, как Вовка Шталь написал о твоих похождениях. Маргарита не при чём..."
Рада задохнулась от возмущения:
"Похождениях?!. Ну, Шталь!.. Вот кому я обязана своим несчастьем!"
"Друзья становятся врагами."
"Будто мне от этого легче!"
"Во-вторых, между нами ничего такого не было. Нравственность Людмилы выдержала солдатскую осаду."
Раду покорежило последнее замечание мужа, ведь она сдалась в первый же вечер! Она знала, что половая близость отрезвила Фёдора и он едва не бросил её ещё перед армией. Не удержалась:
"Платоническая любовь?"
"Чем она хуже постельной? Твоей, например..."
"О, да, она лучше моей, недаром ты носишься с ней как муравей с яйцом! Знает, подлая, как держать мужика на поводке! Лучше бы ты переспал с ней, переспал и забыл!.."
"В следующий раз буду иметь в виду, - столь низменный разговор был ему неприятен. - Не мути воду, Рада. Зачем просила остаться? Чтобы рану солью посыпать? Я надеялся, что ты поймешь и поможешь... Опять ошибся."
"А что же ты остался? Не уехал к той, как её там... Зачем вообще вернулся? Я, может, не так переживала бы... Честно говоря, я была готова к любой неожиданности: три года - срок немалый."
"Я не мог поступить иначе. Так получилось, понимаешь?"
"Я ждала, а ты в самоволки бегал. Совесть не мучила?"
"Кто знал, что это обман? Это письмо..."
"И ни слова мне не написал, не выяснил, так ли это!.. Шталю поверил, а мне - нет!.."
"Гордость заела... А потом... Мы с тобой муж и жена..."
"Муж должен быть опорой и защитником семьи, её кормильцем, а у тебя дочь от голода воет..."
"Мы оба совершили ошибки, теперь расплачиваемся. Мы оба виноваты, понимаешь?"
"Понять несложно: мы слишком мало были вместе и слишком много врозь, теперь надо всё начинать сначала, но прежде надо забыть всё, что было и чего не было. Иначе не получится. Можно начать с переезда. Уехать в Молдавию, в Нападены, ко мне на родину. Здесь всё опошлено воспоминаниями и скандалами."
"Мне кажется, от себя не убежишь. Здесь обещают дать квартиру, а там... Где мы там будем жить?"
"У родителей места хватит. Отец поможет выстроить дом. Его обещание значит для меня больше, чем обещание твоего командования."
Фёдор задумался. Собственно говоря, он уже потерял работу - основу жизни. И здесь он уже почти потерял семью - саму жизнь. Дома своего у него нет и не будет. Мало ли что обещал тесть. Мать вмешивается... Что-то сдерживало Фёдора дать согласие Раде. Покусывая губы он нерешительно спросил:
"Петрован, твоя первая любовь, не женился ещё?"
Рада посмотрела на него удивленными глазами:
"Откуда мне знать?"
"Но ведь он писал тебе письма, с праздниками, с днём рождения поздравлял, хотя и знал, что ты вышла замуж..."
Она покраснела, будто уличённая в воровстве, взгляд её переметнулся на пол, остановился на тёмном глянце ледяной воды в ведре.
"Я не отвечала и он перестал писать. Женился или нет, не знаю."
"А я знаю, что он приезжал к тебе, когда я был в армии. Ты много чего скрываешь, думаешь, что я простак, что меня и в самом деле можно вокруг пальца обвести. Если бы я не знал, что твоя любовь ко мне несколько больше, чем к другим, я бы не вернулся. Было такое желание..." - Фёдор катал желваки на скулах.
"Ты очень ревнивый. Столько времени прошло... - она не знала, как оправдать дурака Петрована, которого знала с детства и к которому питала дружеские чувства. - Он как приехал, так и уехал, и ничего такого..."
А ему уже мнилось, что Рада рвалась в родные края вовсе не потому, что искала забвения в сельской глуши, искала тихой семейной жизни с домашними постряпушками и чаем из пузатого самовара, не потому, что любила холмы и туманы, увитые плющом и виноградом террасы, а потому лишь, что там остался смуглолицый жизнерадостный Петрован, о котором она ему все уши прожужжала. Федор не думал о первой любви Рады как о дружеской привязанности, прихоти девичьего сердца, невинной шалости взрослеющего человека или как о первом захватывающем дух сексуальном опыте. К ее словам он отнесся весьма настороженно. "С чего бы ты так краснела, дорогая?" - ревниво думал он. Сомнение в верности жены заглушило намерение положить конец затянувшемуся конфликту. И чем внимательнее всматривался он в неё, тем больше замечал неуловимых поверхностному взгляду признаков, подтверждавших, как ему казалось, скрытность и двойственность характера Рады, её неискренность, которые раньше он и не подозревал в ней, отчего теперешнее подозрение в неверности крепло в возмущающейся душе со скоростью схватывающегося в бесформенную глыбу подмоченного гипса. Опухший от водки, папирос, дурных мыслей и случайных предположений, чувствовавший тошноту в голодном желудке, раздраженный и злой на весь белый свет, он и не ведал сейчас, что снова ошибался, что новые приметы, обнаруженные в поведении жены, скользнувшие испуганной тенью по её лицу, упрятавшиеся в опущенных долу глазах - всего лишь безобидное воспоминание о канувшем в прошлое. Лёгкое как пушиночка и радостное как солнечный лучик воспоминание, порхнувшее к ней из времени и сразу пропавшее, спугнутое злополучным моментом ссоры.
Но жизнь не замирает в отдельных моментах, она разворачивает всё новые действия, сводит и разводит актёров на вечной сцене бытия. Рада вдруг преобразилась, радуясь внезапному открытию, озарившему сознание. Тая эту радость, боясь спугнуть её или обмануться, проверяя спросила:
"Ты... Ты ревнуешь меня?"
"Какое это имеет значение теперь?" - гордо отвернулся Фёдор.
Рада обманулась, приняв вопрос за положительный ответ, позволила чуточку улыбнуться:
"Значит любишь. Я рада."
Ах, молодо-зелено! Ему лишь казалось, что он видит её насквозь! Занятый подозрением и ревностью, он не заметил радости в её глазах, не услышал облегченного вздоха, не отозвался встречным желанием на томно и призывно разверзшуюся черноту её глаз. В этот момент, в этот решаюший момент он был поглощен своим страданием, жалел, что не поступил согласно велению сердца, не остался там, где проходил действительную военную службу, на скалистом неприветливом острове Сахалин, где всё складывалось для него как нельзя лучше: командир дивизии противовоздушной обороны генерал-майор Снегирёв предлагал должность заведующего продовольственным складом, высокий оклад с премиальными, дом с полной усадьбой. В тот дом он мог гордясь собой ввести очаровательную Людмилу хозяйкой.
Отец Людмилы полковник Рогожин Сергей Максимович занимал должность заместителя начальника штаба дивизии и успешно спутал все карты. Противясь дружбе единственной дочери с солдатом срочной службы, вначале он не сумел возразить ей, ответившей на ссылку Фёдора на гауптвахту коротко и круто, как отвечали многие дочери офицеров, выходя замуж по либви за рядовых: "Занимайся воспитанием офицеров и прапорщиков, мой милый папа, а Фёдора оставь в покое, в противном случае каждый вечер я буду гладить разные погоны..."
Рогожин знал, что Людмила по рукам неженатых офицеров лётного истребительного полка, квартировавших в одном с ними военном городке, не пойдёт. Ей восемнадцать лет, а это значит, что уедет она с Фёдором с одного края света на другой. Он, Фёдор, стервец молодой, красивый, чувствительный, за словом в карман не лезет - комплименты осыпают Людмилу как листья осеннюю землю в густом саду. Неудивительно, что с ним она забыла отца и мать, не помнит, как её саму зовут, не то, чтобы оглядеться вокруг, подумать, в какую нищету он её тащит. Это ведь только в сказках Вани превращаются в умных молодцев и получают царства.
Посрамлённый вояка не перестал строить наполеоновские планы. За три дня до увольнения Фёдора со службы, когда тот нёс рапорт комдиву с просьбой оставить на сверхсрочную, полковник зажал "зятя" в углу штабного коридора и взял с него слово сперва съездить на родину, повидать мать, сестёр и брата, выяснить до конца отношения с женой и лишь после, когда на руках появится свидетельство о расторжении брака, он, Рогожин, будет считать Фёдора порядочным человеком и не станет возражать против брака с Людмилой.
С тем Фёдор и уехал. Дома всё как есть рассказал матери. Зинаида накричала на него, посоветовала держать язык за зубами и идти к Раде и Иленуце. "Что ты делаешь, сынок! - кричала она, будто Фёдор бросал семью из мстительных чувств. - Ты подумай, что станет с твоей дочерью! Рада ждала тебя, мало ли что люди болтают!.."
Он слушал мать, а перед глазами из тумана ревности и обиды возникал образ извивающейся в чужих мужских руках в экстазе любви и танца темпераментной молдаванки Рады. Его всё время перебивал печальный образ тоскующей на скалистом берегу холодного моря Людмилы...
Он был как во сне. Так, во сне, и пошёл к Раде, жившей на квартире у школьной подруги. Вообще-то она все три года жила у Штейнгауэров, но перед возвращением Фёдора ушла. Он надеялся на понимание, хотел посмотреть Иляночку, шёл с прощением и за прощением. Он пришёл и произошло то, к чему не был готов - Рада обрадовалась неописуемо, ни о чём не спросила, ни в чём не упрекнула, и он не ответил отказом на близость... Разговоры начались потом, в них присутствовала фальш... А путь к отступлению был уже отрезан - поддавшись первому горячему натиску Рады, он сам же написал Людмиле короткое покаяние, попросил понять пылкое заблуждение солдата, простить за то, что не может бросить маленькую дочь... Потом он нашел эту землянку...
"Ведь ты любишь меня?" - вкрадчиво вопрошала Рада, надеясь услышать желанное: "Да, моя радость, да, моё солнышко, я люблю тебя!" И пусть это будет сказано с непокидающим его раздражением, пусть будет фальшью, она не придаст значения интонации, не будет думать о скрытом подтексте. Она услышит желанные слова и простит ему всё-всё! Рада напряглась в ожидании, подалась вперёд, чтобы кинуться ему на шею, прижаться к груди, слить свои нетерпеливые губы с его сладкими губами в долгом страстном поцелуе. Быть может, этот порыв и этот поцелуй взволнуют сердца пылкой любовью, они засмеются в блаженном раскрепощении, забудут обо всём, скинут одежду, заберутся в кровать, накроются одеялом и согреют закоченевшие души ласками - такими забытыми, одичавшими, всепрощающими, как после той разлуки, ласками. Насытившись, она будет лежать на его мускулистом плече, гладить разгорячённую грудь и шею с пульсирующей жилой, а он будет курить, пуская в потолок колечки голубого дыма. Они будут долго молчать, понимая, что слова не нужны, ведь сердца стучат в такт, они близки как никогда и что это - навсегда.
Но Фёдор словно окаменел!
"Чему ты радуешься, дура? - озлобленно думал он. - Чего от меня ждёшь? Неужели ты думаешь, что разбитое сердце можно склеить как зеркало? Но ведь и в склеенном зеркале виден излом!.. Ах, если бы не письма Шталя!.. Хотя... Разве он солгал? Разве я не получил письмо с фотографиями счастливой Рады в объятиях какого-то залётного командированного? Почему я опять не говорю себе правду? Хочу простить и забыть? Но как верить после этого женщинам и друзьям? Бежать бы в глухую тайгу, чтобы на сотни километров вокруг нё было ни одной предательской души!.."
Да, ему не за что было бы обижаться на Раду, на судьбу, он не встретил бы Людмилу, был бы счастлив с верной женой и славной дочерью, если бы не призыв в армию, уклониться от которого нельзя. Но он женился перед трёхлетней разлукой, понадеявшись на слово молодой темпераментной женщины, и это была его самая большая ошибка. Потом последовали полные насмешек письма Вовки Шталя, с которым накануне призыва в армию в шутку поспорил о том, что юная красавица Рада в отсутствии Фёдора не станет вертихвосткой и честно дождётся мужа. Вовка утверждал обратное. Из вредности - он всегда противоречил. Не думал Фёдор, что природа очень быстро подавляет здравый смысл женщины и требует своего...
И вот теперь он обманулся сам, обманул ожидания двух молодых женщин, обманул дочь, пал в глазах матери, Рогожина, стал ничтожеством перед знакомыми. И что всего хуже, от него требуют любви, его готовы любить, если он принесет в жертву себя, свою нежданную любовь, но понять... Нет, его вроде бы и понимали, но каждый - с предоплатой: "Я тебя понимаю, поэтому ты должен сделать так..."
И в первую очередь на рынке претензий он видел полковника Рогожина.
"Ну не молчи, скажи... Ты ведь любишь меня, правда?.."
Она предлагала согласие.
А на скалистом утёсе ждала печальная Людмила.
Тянула посиневшие ручонки к отцу заплаканная Иляна.
"Проклятый Рогожин знал, что мне отсюда не вырватся! Я слаб, я не могу отказать людям, поэтому каждому делаю больно. Заботясь о материальном благополучии дочери, о ее будущем, Рогожин наплевал на любовь и не пожелал видеть в зятьях солдата, которому никогда не стать генералом: разведенцу и сыну репрессированного немца пробиться в военное училище и затем в Академию Генерального Штаба практически невозможно... Все преследуют собственные интересы! Но подмяв под себя мою волю, господа, вы получите не меня - моё презрение и ненависть вы получите! Вы не посчитались со мной, почему же я должен считаться с вами? Ах, вам так хочется? Вы думаете, я должен ваши сопли вытирать? Ошибаетесь, господа эгоисты! Шиш вы получите от меня, понятно?"
"Нет, Рада, я не люблю тебя, - жёстко сказал он. - Не требуй невозможного. Больше я не буду винить тебя, ревновать... Прости и ты меня... - окинул быстрым взглядом гнетущую обстановку землянки, нагнулся, поцеловал в лоб Иленуцу, извиняясь и прощаясь провел ладонью по спутанным волосам Рады и шагнул за порог, будто выгнал себя из дому.
Рада осталась сидеть как парализованная.
Пройдя тёмные, похожие на подземный ход сени, Фёдор, пригнув голову, уверенно прошёл через дверной проём в прилепленный к землянке пустой сарай. Деревянные перегородки изрубили на дрова ещё до Федора, стены и потолок пообвалились, слепой рассеянный свет попадал сюда из большого сквозного пролома в крыше.
Справив нужду в ближайший угол, Фёдор остановил блуждающий воспалённый взгляд на мотке старой, забытой кем-то, верёвки. Скоропалительный план, возникший в воспалённом мозгу, тронул губы злорадной усмешкой: "Вы крупно пожалеете!.. Вы у меня пожалеете!.."
Кто пожалеет и о чём, он не думал, как не думал о том, что делает. Мстительное чувство глубоко обиженного человека возбудило тёмные силы и затмило сознание. Трясущимися руками он привязал один конец веревки к потолочной балке, на другой изладил петлю. Испытал на скольжение и остался доволен. Остальное - сущие пустяки: пару саманных кирпичей под петлю, сам - на кирпичи, петлю на шею, и всё - споро, без суеты, со сладким и радостным томлением мести.
"Концерт окончен, дорогие мои! Концерт окончен! - радовался он, представляя, как, раскаиваясь, будут рыдать над ним, мёртвым, Рада, мать, сёстры, дядя Вилли, другие родственники и знакомые. - Ну, а теперь - прыжок без парашюта, без прощальных слов. Раз, два, три - пошёл!.."
Правда отвратительна. Фёдор отказался смотреть ей в глаза. Вероятно поэтому прыжок в никуда стал поучительным прыжком в... дерьмо, в эстетическом безобразии смёрзшемся на полу - верёвка не выдержала тяжести человеческого греха!
Падение в дерьмо произвело на Фёдора отрезвляющее действие: поднимаясь и стаскивая с шеи колючий галстук, ему вдруг показалось, что через пролом за ним кто-то наблюдал и теперь смеялся его позору! Он воровато и пристыженно заозирался.
"Ну и поделом дураку! - обругал он себя тут же. - Сам виноват! Нет, ну вы посмотрите, посмотрите на него! Трудно было признаться, что заблудился в трёх соснах? В петлю полез, чтобы только пожалели бедненького! Лучшей жизни хотел! Как же, или Рада с ребёнком в землянке, или дочь полковника с богатым домом! Хотел, чтобы тебя любили, ковры перед тобой стелили, в струнку перед тобой тянулись и со всех ног кидались исполнять приказы!.. Хорошую жизнь за чужой счёт не купишь. Её надо строить самому и чистыми руками. Наказал тебя Бог: не зарывайся, не лги! Ты дерьмо, как и всё вокруг! Кому ты нужен такой? Людмиле? Раде? Или матери, которая выгнала тебя из дома? Топай теперь, проси Раду простить. Да, да, её, ведь она была первой, кого ты обманул, настаивая на скорой женитьбе, на женитьбе без гарантии вашей прочности! В ногах валяйся, руки целуй, но сделай её счастливой, сделай счастливой свою дочь, тогда и сам будешь счастлив, получишь право на гордость. Ты посмотри, подлец, куда ты загнал обманутых тобою людей! Какую судьбу ты уготовил дочери? Жить в нищете? Разве не прав был Рогожин? Разве не воротят люди нос от тебя и твоих родных, разве не плюют тебе вслед? Кто тебе простит это? Какой Бог? Да если ты пойдёшь и украдёшь, только бы они не голодали, не заболели и не умерли, тебя любой простит. Но ты ведь здоровый мужик, ты можешь работать! Зачем тебе воровать? Письма Шталя - оправдание твоего свинства. Права была Рада, когда сказала, что ты выдумал ревность, чтобы оправдать свою ложь... Людмила - это... Она простит... Но если и не простит, это всё же меньший грех, чем бросить в нужде жену и дочь!.."
Пристыженный тысячами заблуждений, Федор поплёлся обратно.