*
У Вильгельма Штейнгауэра. История Штейнгауэров. "Я русская!.." Землянка Фёдора. Алькины посмертные видения.
*
Вильгельм Генрихович Штейнгауэр был дома.
Но прежде его, войдя в дом, Зина и Маргарита увидели хлопотавшую у плиты худую высокую с восковым покойницким лицом бабу Нюру, тещу Вильгельма. Она варила к рождественскому обеду пельмени и готовилась печь блины. На припечке грелась глубокая фарфоровая тарелка с горой котлет, каждая из которых была величиной с детскую ладошку. С обеденного стола просились в рот крупно нарезанные ломти пахнущего чесноком холодца, домашней выпечки каравай белого хлеба, истекающие соком куски солёного арбуза, молоко в отпотевшей кринке, сметана в эмалированной миске - бери и мажь на хлеб как сливочное масло.
Штейнгауэры жили как у Христа за пазухой.
Глаза Маргариты предательски заблестели, рот наполнился голодной слюной. Она судорожно сглотнула её, подумав: "Вот почему я не люблю ходить к "этим" Штейнгауэрам. Сейчас угощать начнут, а мы, бедные, но гордые, с набитыми картошкой желудками станем отбиваться, говоря, что есть не хотим, что сами только что из-за стола. Почему у нас нет ничего? Да потому, что у нас нет отца. Наша семья лишилась крепкой основы, фундамента. Мама не в состоянии обеспечить нас так, как дядя Вилли своих детей. Она очень много работает и очень мало зарабатывает. Она выросла в людях, в глухой русской деревне, вести домашнее хозяйство как немцы не умеет. И у неё из ложной гордости никогда не появлялось желание расспросить ту же бабу Нюру, как выращивать в огороде собственные огурцы и помидоры, лук и чеснок, морковь и капусту, как делать заготовки на зиму. Странно, почему?.. Почему русские немцы из ничего всегда делают что-то, а мы не умеем?.."
Баба Нюра обернулась к гостям, узнав их, недружелюбно проворчала:
- Шляются тут всякие с утра пораньше! Деньги просить пришли? Ну так у нас не царская казна!..
Сильный немецкий акцент не коробил слух Зины, прожившей среди немцев большую часть своей жизни. Она знала, что негостеприимность выжившей из ума бабки - это тоже не национальная черта их характера. Негостеприимность продиктована старческой скаредностью. Хотя, быть может, ещё чем-то, чего Зина не знала.
Маргарита промолчала вместе с матерью. Обеим, правда, было очень неловко, ведь они действительно пришли просить помощи. Они никогда бы этого не сделали, если бы дядя Вилли не поклялся умирающему брату не бросить в беде его детей и жену. Причем сам Генрих никого за язык не тянул и подобных обещаний не вымаливал.
На их счастье из чисто прибранной, с хорошей мебелью и половичками, с настенными ковриками и мягким диванчиком комнаты вышел обнаженный до пояса Штейнгауэр.
Всё подмечавшей Маргарите хватило беглого взгляда, чтобы понять, что дядя доволен жизнью: гладкий, откормленный, штаны под животом - дебелый мужик, хозяин!
Его звали просто Вилли. На русский манер Виля или даже Витя - кому как нравилось. Как-то раз, летом, в самый канун войны, когда вся семья старика Штейнгауэра была еще вместе, и жили они без страха перед будущим в республике немцев Поволжья, в городе Марксштадте, малышу Вилли шел всего лишь шестой годок, он вышел во двор с куском хлеба и от нечего делать стал дразнить им петуха. Через несколько минут взбешенный забияка атаковал Вильку, опрокинул наземь, нахлопал крыльями по ушам, исцарапал когтями грудь, выклевал правый глаз, отобрал хлеб и гордым кукуреканьем показал двору, что смеяться над ним он никому не позволит. Через полчаса гордец был обезглавлен и плавал в супе, но Вилли так и остался одноглазым, запомнив урок на всю жизнь.
Дядя Вилли слышал, какой приём оказала гостям тёща. Лицо его побагровело от стыда, единственный глаз засверкал гневом.
- Занимайтесь своим делом, мама! - резко сказал он и с минуту смотрел на поджавшуюся тёщу так, будто хотел, чтобы она провалилась сквозь землю вместо него.
Старуха знала всё, что желал ей зять, поэтому лишь затаила мстительную злость и принялась сердито готовить стол к завтраку.
- Раздевайтесь, проходите! - радушно расцвёл дядя Вилли. - Извините, что так получилось...
- Да мы ненадолго, мы сейчас пойдём!.. - замялась, замахала руками на пороге Зина, не решаясь высказать просьбу. Нет, не скованность, не забитость, а какая-то высокая народная интеллигентность души, родственная старому православному воспитанию заставила её сейчас стерпеть отчужденность старухи и не сказать родному брату мужа о своей проблеме.
Он проницательно посмотрел на обеих и сказал:
- Помогу чем могу, выкладывайте.
- Кабана хотим резать! - сердито выпалила нетерпеливая Маргарита.
- Тихо ты! - шикнула Зина.
- Молодец, Маргаритка, так и надо! - заколыхал животом, смеясь, дядя Вилли. - Когда хотите резать?
- Ой, даже не знаю!.. - пожала плечами в растерянности Зина, давая понять, что время назначить может он сам, а они уж подладятся.
- Завтра в два часа, идёт?
- Идёт, - кивнула Зина, тяжело вздыхая. Ей вдруг стало опять не по себе от злобного взгляда старухи, который будто уличал в корысти. А ещё в том, что бедная вдова не имеет права зазывать к себе чужого мужика. Она заранее знала, о чём начнёт судачить старая вредина, когда они оставят этот дом, поэтому ей хотелось оправдаться перед Вилли: - Мне самой не справиться...
Зина много раз видела, как мужики забивали живность. В случае крайней необходимости она тоже могла бы в одиночку запросто одолеть любого кабана, но... что делать со старым русским поверьем, согласно которому мясо забитого женщиной животного нечисто и есть его нельзя? Об этом поверье ещё пятьсот лет назад писал из России прусскому королю Фердинанду его посланник Сигизмунд. Если бы он знал тогда, что поверье будет жить в глухих уголках огромной империи ещё очень долго, интересно, что бы он сказал о культурном развитии русского народа сегодня?
"По нынешним меркам дядя Вилли живет очень богато, - думала между тем Маргарита. - Он больше всех приворовывает, но и работает немало: содержит совхозных лошадей, режет по дворам скот, по весне пашет огороды конным плугом, занимается перевозками грузов и не берёт плату за услуги водкой, а деньгами или продуктами: мясом, картошкой, маслом... Завистливые и злые языки прозвали его за это куркулём. Куркули - народ хитрый и жадный. Для нас он ничего не жалеет, но мать из гордости редко берёт... И пусть старая карга не скулит, он младше матери на десять с лишним лет, она - страшная провинциалка, всего боится... Нет, и дядя не похож на ловеласа..."
- Согрейте воду, а об остальном не беспокойтесь - я всё принесу, - планировал между тем завтрашнюю работу Вильгельм. Он успокоился, хотя краска неловкости всё ещё заливала его мясистое лицо.
- Ваши все при деле? - соблюдая приличия поинтересовалась Зина.
- Рудик на конюшне, девки в школе, а Неля на работе в соседнем колхозе - белят коровник.
- Ну что же, это хорошо... Пойдем мы...
- Куда торопитесь? Раздевайтесь, проходите, позавтракаем! - спохватился опять он.
Маргарита нахмурилась и локтем толкнула мать в бок:
- Пойдём, у меня мало времени.
- Да, да, пойдём, - а сама всё мешкала, поскольку уходить вот так сразу было неудобно, она боялась, что Вильгельм когда-нибудь обидится, решив, что они обнаглели, распоряжаясь его личным временем, используя его самого как безотказную тягловую силу. - Спасибо вам... Мы к Фёдору идём, от него - в больницу...
- Как он? - ворчливо спросила баба Нюра, жалевшая старшего сына "непутёвой Зинки", глубоко переживавшего потерю отца.
- Кто, Фёдор? - уточнила Зина, из головы которой не шёл умирающий Алька.
- Фёдор, Фёдор...
- Всё так же...
- Обормот! - вырвалось у Вильгельма. - Передай, чтобы завтра пришёл помогать, не то я ему уши надеру!
Зина криво улыбнулась: жалко Фёдора, а в то же время ему ох как нужна не чужая - отцовская строгость!
- Прямо не знаю, что с ним делать!.. - её подбородок беспомощно задрожал.
Баба Нюра воспользовалась моментом её слабости и нанесла запрещённый удар, ехидно заметив:
- Был бы жив Генрих, он показал бы вам, где раки зимуют.
- Фёдор взрослый человек, мама! - сказал Вилли. - Его не переделаешь на свой лад, только сломаешь. Оставь его в покое, он сам выберется.
Бросить сына на произвол судьбы не в характере матери. Зина вспомнила совет Макарихи отдать маленьких детей в сиротский дом. Как равнозначны эти два совета! Как больно ранили они сердце вдовы, чутко, остро реагировавшее на простые, казалось бы, слова!
- Им печку топить нечем, а ты говоришь!.. - обиженно дёрнулась она.
- Странная ты, Зина, - задумчиво сказал он. - Не ты о нём, а он о тебе думать должен. Он повзрослел, женился, отслужил в армии три года... Нет, я бы оставил его в покое. Для его же блага. А то он, чем больше ты вьёшься над ним, тем больше капризничает. Голод поднимет. Фёдор найдёт и уголь, и дрова, и хлеб с маслом, которыми ты снабжаешь его. На водку же берёт где-то?
- Переживает он, понимаешь? - она не находила слов, чтобы выразить материнскую боль. - Вам-то хорошо со стороны судить.
- Переживаниями сыт не будешь и дело не скроишь, - стоял на своём Вилли. - Ты вспомни Генриха, вспомни первые годы жизни после войны...
- Ой, не знаю, мне кажется, я виновата, что так у него получилось.
Разговор на эту тему Маргарите порядком надоел. Она нетерпеливо потянула мать за рукав:
- Мам, пойдём! Мы напрасно теряем время!
Недоговорённость хуже молчания. Зина чувствовала раздражение после разговора с Вилли - единственным человеком, с кем можно было поговорить о своих проблемах несмотря на то, что он не всегда мог дать подходящий совет. Он принимал её исповедь, не гнал из дому как баба Нюра, помогал и подсказывал и она была ему благодарна за человеческое участие.
- Да, нам нужно идти, - вздохнула она. - Спасибо, Вилли. До свидания.
- Не за что спасибо говорить, мы не чужие. А то бы прошли, баба Нюра вон пельмени налепила, блинчики есть...
- В следующий раз, спасибо!.. - откланялась Зина.
- Вечером-то придёте? - вспомнил Вилли. - Рождество надо встретить!..
- Придём! - улыбнулась дяде Маргарита, прося простить расшаркавшуюся мать.
Они повернулись, собираясь идти, но Вилли вдруг воскликнул:
- Стойте! Подождите! Чуть опять не забыл! - и закричал старухе: - Мать, собери гостинец Альке с Катюшей! Да не скупись, вали от души! Пусть не обижаются, что дядя Вилли ни разу не заглянул к ним - всё недосуг!.. После тридцати каждый новый день короче вчерашнего на полчаса. Вырастут - поймут!..
Зина заколебалась. Не было у нее возможности порадовать детей чем-то особенным. Правда, Алька не в состоянии радоваться, только Катюша... Ради неё одной тоже стоит перенести минуту стыда и унижения.
"Ну какое это унижение, это ведь гостинец, рождественский подарок дяди племянникам!" - обругала она себя.
"Чего не испытаешь в бедности!" - поняла состояние матери Маргарита. Щёки её рдели.
- Как у вас жарко, - молвила она, маскируя замешательство обеих.
"Душа болит, сердце плачет, а глаза и руки просят, - подумала она. - В бедности люди быстро становятся философами. Ну да, если бы я была обеспечена всем, что мне надо, я бы рассчитывала, чего я хочу больше, а чего меньше. Бедный философствует, богатый рассчитывает..."
- Потерпите немножечко, - почти умолял дядя Вилли, - мы и вправду топим печку с пяти утра...
А старуха не торопясь принесла кусок обёрточной бумаги, завернула в неё пару котлет, стопочку блинов, поколебалась и под давлением метнувшего сердитый взгляд зятя скрепя сердце добавила два соленых огурца.
- Ну разве это гостинец? - недовольно крякнул Вилли. - В Рождество детей надо радовать, а не просто кормить! - Пошел в комнату и вскоре вернулся, с улыбкой неся в большом бумажном кульке дюжину крупных красно-жёлтых яблок. - Это мне Антон Шульц, сосед, из Алма-Аты целый мешок привез, - объяснил так, будто это были не яблоки, а картошка.
- А твоим? - пролепетала Зина, потрясённая невероятным запахом настоящих яблок, а главное тем, что держала их в своих руках.
- Всем хватит! Бери!
- Неудобно даже...
- Неудобно штаны через голову снимать и спать на потолке, - сгладил шероховатости Вилли. Проводив до самой калитки напомнил: - Накажи Фёдору, чтобы пришел завтра. Скажи, что нам не справиться без него...
Когда Зина с Маргаритой остались одни, они облегченно вздохнули и рассмеялись.
- Много ли нужно человеку яблок для минутного счастья среди моря проблем, тревог и суеты? - сквозь смех заговорила Маргарита. - Кулек яблок, и уже есть надежда, что судьба и дальше будет благосклонной!
Отведя души, потянули тяжёлые сани вверх по улице, оставляя на снегу следы полозьев и валенок.
Откровенная враждебность бабы Нюры и искренняя доброта дяди Вилли задели Маргариту за живое. Она шла и гадала, что за всем этим кроется. И уже через несколько метров пути обрушившиеся душевные муки остановили ее.
- Мам, не знаю как ты, а я чувствую себя оскорблённой, - мрачно сказала она.
- Оскорблённой? Кем? Бабой Нюрой? Не обращай на неё внимания, дочка, - остановилась и Зина.
- Да дело не только в ней, вообще... Ну почему мы постоянно унижаемся перед ними? По пустякам бежим к дяде Вилли, просим, умоляем: будь ласка, помоги!.. Разве нет других мужиков, которые из одной симпатии к нам зарежут кабана, привезут солому корове, свезут зерно на мельницу?.. Не хочется зависеть от кого-то одного, пусть он хоть трижды родной, понимаешь?.. Мне кажется, то, что думает о нас баба Нюра, рано или поздно скажет нам сам дядя Вилли.
Когда дети подрастают и начинают принимать участие в решении семейных проблем, их решения порою ставят родителей в тупик. Выигрывая время для раздумья, мать поправила на санях груз.
- Так, давай разберемся по порядку, - тихо заговорила она. - Во-первых, у нас нет другого выбора, мы вынуждены унижаться; во-вторых, до нас никому нет дела, кроме дяди Вилли. После смерти твоего отца все, кроме него, постарались забыть о нашем существовании. Некоторые за моей спиной наговорили обо мне такого!.. Чуть ли не я была виновата в том, что он застудился в трудармии, заболел туберкулезом и... А что касается симпатии других мужиков, как ты говоришь, то... никого другого мне не надо. Я не вертихвостка, понимаешь?.. Дядя Вилли нам действительно не чужой, помогает от души и ещё обижается, когда не зовём. Идти к нему заставляет нужда. Ну кто, кроме него, разделает кабана, сложит печку, перекроет крышу и за работу возьмёт только грош из поверья: за работу хоть соломинку, лишь бы не с пустыми руками в дом. А баба Нюра, дай ей волю, всех посадила бы на хлеб и воду, лишь бы натолкать в чулок побольше денег. Ты что-нибудь слышала о голоде в Поволжье?
- Вроде слышала...
- Так вот она из них. Ее понять надо. Как-то раз она мне рассказала одну историю... В общем, одна женщина своими руками зарезала своего ослабевшего от голода ребенка и накормила им девятерых других детей...
- Мать сварила ребенка?!. Что за дикость?!. - Маргарита была ошеломлена.
- Голодный человек становится зверем, - сказала тихо Зинаида. - Отец твой рассказывал, что когда французы наполеоновские были в России разбиты, они отступали по ими же разорёной территории, продовольствия им не давали, они ели всё... Кутузов, говорят, в письме в Москву писал и рассказывал, как в лесу наткнулись на двух солдат, которые поедали своего третьего товарища... Человек вообще очень часто превращается в животное.
Как ни странно, Маргарита быстро забыла пример каннибализма в Поволжье и проявила интерес к судьбе других Штейнгауэров.
- Не понимаю, - заговорила она, - у отца было пять или шесть братьев и сестёр, и вдруг - только дядя Вилли... Их брат Карл погиб под трактором, Анна умерла после родов, а где остальные?..
- Их было семеро: Александр, Генрих, Анна, Елизавета, Карл, Теодор, Вильгельм и Эрна. Троих уже нет, дядю Вилли ты знаешь, Александр живет в Киргизии, Елизавета пропала без вести во время войны, Эрна уехала в ФРГ, а Теодор - на Дальний Восток. Связи с ними нет. До войны Советского Союза с Германией семья Штейнгауэров жила в республике немцев Поволжья в городе Марксштадте...
- Республика немцев на Волге? Откуда она там взялась? Нет, я слышала, что республика была, но о ней почему-то никто не хочет рассказать толком. Дядя Вилли практически ничего не знает... - Маргаритой овладел азарт первооткрывателя, напавшего на след исчезнувшей культуры древнего народа вроде майи или атлантов.
- Я тоже ничего не могу о ней рассказать. Я не жила там. Отец твой мне рассказывал. Дядя Вилли перед войной еще маленький был, ему то ли пять, то ли шесть лет было... Ты, кстати, немцам тоже не чужая...
- Почему - тоже?..
- Ну ты ведь у меня не одна...
- Вообще-то по паспорту я русская. Против немцев я, конечно, ничего не имею, но... научиться бы говорить по-немецки... Я хотела иметь национальность отца, да в паспортном столе сказали, что если бы отец был жив, тогда можно было бы записать его национальность...
- Ты имела право по своему настроению выбрать национальность отца или матери.
- Да какая разница, русская я или немка?
- Разница большая. Отец объяснил бы...
- Но теперь Советский Союз проводит электрификацию, газификацию всей страны, русификацию тоже, скоро все будут просто советскими.
- Глупая ты ещё.
- Чего это?
- Позже поймёшь.
- Ну и ладно!.. - Маргарита хотела обидеться на мать, но вспомнила, что общая судьба семьи Штейнгауэров осталась невыясненной. - Мам, - позвала она её, когда Зина что-то высматривала вдали, - а что было дальше со Штейнгауэрами?
- С какими?
- Ну с семьёй отца, когда война началась.
- А что было? Была осень сорок первого, немцев с Волги выслали в Сибирь...
- Да, да, я кажется кое-что понимаю... Людей эвакуировали на Восток...
- То была не эвакуация, а насильственное переселение. Не торопись делать выводы. И не надо путать советских немцев с пленными фашистами, как это делают некоторые. Немцы испокон веков жили в России, а фашисты... Из-за них вся вина пала на советских немцев... Ни за что, ни про что, только потому, что они немцы. Отец рассказывал, что трудармия, куда его забрали в начале войны, была концентрационным лагерем, где советские немцы содержались как враги не рядом, а вместе с настоящими пленными фашистами. Уголовники жили там лучше невиновных. Представь, что тебя вдруг, ни за что обвиняют в измене Родине, отбирают дом, землю, разлучают со мной, с братьями и сестрами, гонят в загородки для скота, грузят в товарные вагоны и везут в глухомань, где нет ни одного живого человека...
- Страшно. И Америка против нас...
- Помню, в первой половине сентября сорок первого в нашу деревню под Новосибирском со станции привели человек пятьдесят. Это была первая партия. Мы думали - пленные. Сбежались всей деревней к сельсовету посмотреть, какие у них растут рога...
- Рога? - Маргарита прыснула со смеху.
- Ну да, это теперь так смешно, а тогда... В газетах, что нам читали, немцы были нарисованы с рогами... Это сейчас я знаю, какую боль мы причинили изгнанным, которые были пограмотнее нас, только что русского языка не знали. А почему они должны были говорить по-русски в своей республике? Тем не менее это были наши, советские люди, понимаешь?
- Конечно. В Советском Союзе пятнадцать национальных республик, есть автономные области, больше ста национальностей проживает... Только я не понимаю, чем ваша деревня отличалась от других?
- А тем, что до ближайшего городка было верст сорок с гаком по бездорожью, мы при лучине Богу молились, что люди наболтают, тому верили и сверху сами ещё присочиняли... Теперь такого нет... А что это мы посреди улицы торчим? Пойдём!..
Они торопливо впряглись в веревки и потянули сани дальше.
- Сколько тебе было тогда лет?
- Когда?
- Перед войной.
- Шестнадцать. Как тебе сейчас.
- Представляю!..
- Ничего смешного! - обиделась Зина. - Ты вон десятый класс заканчиваешь, в городе, можно сказать, живёшь, а я три класса церковно-приходской закончила, четвертый - коридор...
- Церковно-приходской? Это в тридцатые-то годы?
- Это мы так говорили. Сын дьячка учителем был, в тридцать седьмом его забрали, учить стало некому...
- Куда забрали?
- Сперва - в тюрьму, потом в Нарым сослали. Боролись с врагами советской власти и всякими сектантами.
- А он что - правда?..
- А я знаю? По мне - учитель как учитель, на попа не похожий... Тогда многих позабирали, многих, говорят, сразу же расстреляли...
Маргарита долго обдумывала услышанное, и новые вопросы засвербили ей душу.
- А как ты с отцом познакомилась? Русская с немцем во время войны, когда всё было настроено против немцев и всё - для русских? Это каким должен был быть мой отец, чтобы убедить тебя в обратном? На каком языке вы говорили?
Вспоминая молодость, Зинаида призадумалась.
- Ну, стало быть, и такое было возможно, уж коли вы есть на свете... Как познакомилась?.. Смотрю, люди как люди, только по-нашему, по-русски, как говорится, ни бум-бум - всё по-своему шпрехают... В первый же день я приметила Генриха, а он - меня. Как сейчас помню, вышел он тогда из группы своих земляков, молодой, крепкий такой, красивый и смело так по-русски с нездешним горловым слогом говорит: "Люди, мы ехали сюда почти три недели, продукты наши кончились, мы очень голодны, но у нас еще остались кое-какие вещи, не могли бы вы дать за них немного хлеба нашим старикам и детям? Сегодня же мы начнём для вас работать и вернём всё, что вы нам дадите. Мы будем очень много работать, мы не нахлебники, на вашей шее сидеть не будем..." Помню, некоторые подняли его на смех, другие разобрали по домам кормить. Уже тогда Генрих был разлучен с родными, с ним оставался только младший Вилли... Я привела их к себе домой. Моего отца как раз забрали на фронт, в доме хозяйничала мачеха, но и она их не выгнала... Вот так...
Когда слабое растение высаживают в плодородную почву и поливают питательным раствором, оно крепнет, приживаясь на новом месте. Когда мать рассказывала о выселении Штейнгауэров с Волги в Сибирь, она чувствовала себя слабым саженцем, которого грубый садовник воткнул в чужую холодную землю. Но рассказ об умном смелом отце, которому народ доверил говорить от своего имени в трудный час влил в неё новую силу. Раньше она почти ни о чем мать не расспрашивала, наивно полагая, что история семьи скучна, пуста и однообразна, поскольку не было в роду мировых знаменитостей: музыкантов, скульпторов, писателей, кинорежиссёров или актёров. Она слышала от людей о выдающихся способностях отца, но одних рассказов было мало, ей хотелось видеть конечный результат известности в фильме, в книге, в музыке, в скульптуре... И только сейчас она поняла, что так бывает не всегда. И еще она поняла, что под давлением тяжелейших обстоятельств отец просто не смог или не захотел реализовать себя.
"Не смог или не захотел - нет, это было совсем не так! Моего отца убило изгнание, колючая проволока концлагеря, тяжёлая болезнь и бесправие немца после войны... Боже, как ему было тяжело!.."
- Он часто повторял, что русский выучил только за то, что им разговаривал Сталин.
- Это строка из стихотворения Владимира Маяковского, только там не Сталин, а Ленин, - поправила Маргарита.
- В лагере немцы так переделали.
Они тащили в горку свой груз, пыхтели, но за разговором почти не замечали тяжести, которую, впрочем, никогда бы не бросили. Это был их удел - удел несчастных тружениц. Он вошел в их жизнь и они его не замечали. А если бы заметили, то сошли бы с ума от жесточайшей несправедливости, когда кто-то должен тащить такую вот распроклятую жизнь, а кто-то - нежиться во дворце на побережье одного из островов Карибского бассейна.
"Дурак всю жизнь смеётся, а умный плачет, умный человек - мрачный человек. Постигая смысл жизни, выдающиеся философы сходят с ума или кончают жизнь самоубийством. Правду лучше не знать..." - размышляла Маргарита.
- Сталин по своей жестокости не уступал Гитлеру, - Зина боязливо оглянулась, не слышит ли их кто. - Это ведь он заклеймил незаслуженным позором советских немцев...
- Но зачем?
- Кто-то должен был заплатить за нападение Гитлера...
- Ну о чем ты говоришь, мама! У нас в школе я, например, слышала, что советских немцев эвакуировали с Волги, чтобы их не угнал в Германию Гитлер. Сталин выиграл войну!..
- Оглянись вокруг, дочка! Спроси любого немца, почему он здесь, а не у себя на Волге, на Кавказе или в Москве!
- В Москве?!.
- Ну да, в Москве! Разве ты не слышала о "Немецкой Слободе"?
- Нет.
- А почему соседняя улица Московской называется, знаешь?
- Не знаю, но ты хочешь сказать...
- Да, я хочу сказать, что они связаны между собой историей одного немца по фамилии Юнг...
- Это который жил в саманной землянке рядом с Мишей Буслаевым?
- Да. Он перебрался сюда ещё до войны, а раньше жил в Москве.
- Ну дела!
- Ты, дочка, еще многого не знаешь... Люди рассказывают, что в лагере этот Юнг спас от голода и болезней несколько сот человек...
- Это как?
- Как тебе объяснить... В лагере заключенных кормили брюквенной баландой, давали эрзац-хлеб - хлеб с древесными опилками... Кормили, одним словом, очень плохо, медицинскую помощь вообще не оказывали, не было дня, чтобы в бараке кто-нибудь не умирал... А бараков там было несколько десятков... Юнг знал свойства трав, знал, что можно бросить в котелок и съесть, из чего приготовить лечебное снадобье...
Судя по обостренному взгляду Зинаиды, направленному на приземистую глинобитную занесённую снегом землянку с открытым двором в конце улицы, это было жильё её старшего сына Фёдора, его жены Рады и их дочери Иленуцы. И если бы не Маргарита, мать ушла бы в тревожные мысли о них.
- Мам, а что было дальше? Вот вы развели-разобрали переселенцев, ты привела домой моего будущего отца Генриха и дядю Вилли..
- Переселенцы - это кто добровольно сюда переехал, а это были изгнанные, депортированные... Жалко мне их было. Они и вправду оказались работящими: до ноября, до больших морозов налепили саманных кирпичей и поставили каждой семье по такой вот глинобитке. Здесь жили горемыки... Да, а через пару месяцев, в начале сорок второго мужиков позабирали через военкомат в трудовые колонны, то есть под ружьями как преступников угнали в шахты, рудники, на военные заводы, стройки, лесоповалы... И Генриха забрали. Ему ведь уже шестнадцать было. А Вилли - шесть, он остался у нас. К осени, нет, к зиме по дополнительному набору и пятнадцатилетних мальцов забрали. И женщин, которые имели детей старше трех лет, позабирали. Всех...
- А кто детей ростил?
- Старики, соседи. Некоторые до двадцати ребятишек набирали. Детские дома открылись...
- Нет, это ужасно!
- Еще бы!.. Генрих попал в шахты Кемерова, в Анжеро-Судженск, шахта девять дробь пятнадцать, породоотборщиком, помощником взрывника... Обещали после войны отпустить домой, то есть на Волгу, но пришла Победа, их приписали к шахтам навечно. Генрих сбежал. Я не знаю, почему его не забрали обратно. Ведь за побег грозила каторга. Двадцать лет давали. А мне... - она снова посмотрела по сторонам, - за укрывательство государственного преступника полагалось пять лет тюрьмы... Таких законов тогда было много, мы вызубрили главное: не высовываться, иначе схлопочешь. До пятьдесят шестого года были вне закона... Если работа, то самая грязная, если квартира, то в последнюю очередь... Да и сейчас немногое-то изменилось... До войны Генрих закончил семь классов, кроме немецкого и русского понимал украинский и татарский языки - в шахте кого только не встречал!.. Говорил, что лучше бы воевал на передовой против фашистов, чем называться фашистом, врагом народа, изменником Родины в советском концлагере, хлебать баланду, кормить вшей и клопов, рвать жилы в штреках... Никто не спрашивал, чего он хотел... Буквально через год после нашей женитьбы, осенью, во время уборки, комбайн, на котором он работал, поломался - техника была старая, изношенная, запчастей не хватало... Бригадир обозвал Генриха фрицем поганым и вредителем, будто он специально это сделал. Отец не выдержал и ударил... а бригадир из фронтовиков, коммунист, русский... Генрих отсидел в тюремном изоляторе целый год. Выпустили по болезни. В трудармии Генрих случайно встретил младшую сестру Эрну...
- Это которая в ФРГ уехала?
- Да, её. Она рассказала, что родителей депортировали в Христианинбург, куда мы и переехали из-под Новосибирска. Генрих почти сразу сел на трактор, стал работать, а тут, в сорок восьмом, когда ты родилась - неурожай, голод начался. Мы, Штейнгауэры, пухнуть начали. Лебеду ели, по деревням я ходила, кусочки просила. Мы с Генрихом забрали Вилли к себе - он тогда у чужих людей батрачил, помирал - аж светился весь, сам худой как скелет, а живот... Ну ты видела, таким он у него и остался... Это ведь не с жиру он такой, а от рахита. Генрих воровал безоглядно, с какой-то веселой мстительной злостью: наберет зерна в обшлага куртки, в сапоги сыпнёт, в карман, а однажды поздно вечером, в ненастье сразу два мешка привёз. Так и спас Фёдора, тебя, меня, Вилли, всех Штейнгауэров. Тюрьмы он больше не боялся. Ты, если говорить честно, у Вилли на руках выросла. Меня дома почти не было - работала я с утра до позднего вечера...
- Отец спас брата от смерти, а мы теперь этим пользуемся? - неожиданно возмутилась Маргарита, которой хотелось, чтобы на чистом благородстве отцовского поступка даже малая тень не лежала.
- Не выдумывай, чего не знаешь! - рассердилась мать. - Человек сам определяет величину своего морального долга! Золотом совесть не мерят и кнутом не будят!..
Маргарите стало опять стыдно оттого, что она пропустила мимо ушей так много рассказов родственников и соседей о жизни отца и потому так мало сейчас знала и понимала.
- Я буду гордиться отцом и уважать дядю Вилли, - возвышаясь духом торжественно пообещала она матери. - Раньше мне казалось, что бедному человеку нечем гордиться и он всегда останется униженным и несчастным. Теперь я вижу, что и за колючей проволокой человек может сохранить величие души. Пушкин, мама, писал ссыльным Декабристам: "Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое горенье!.."
- Ты должна знать, что в бедности некоторые люди привыкают обходиться малым и перестают искать выход. Генрих был бедным, но он знал, куда нужно идти и что делать, понимаешь? И он, умирая, просил меня, чтобы я сделала вас стойкими оловянными солдатиками. Золото, говорил он, в любом кошельке тает, а крепкий дух слабому телу костяк.
Рассказывая о тяжелой жизни многодетной вдовы, Зинаида не сгущала краски. Прошлое вставало перед Маргаритой страшным исполином. Рассказ матери был выстрадан отверженностью многих лет. Тех лет, когда длинными бессонными ночами она готовилась к такому вот разговору, понимая, что прежде суда Божьего ей придётся ответить за несправедливо устроенный мир своим собственным детям.
Но этот суд, этот момент выяснения истины представлялся Зине иначе. В облаках грёз рисовался зимний субботний вечер, когда забыты осенние заготовки, недельные хлопоты позади, семья в сборе, гудит в печи весёлый огонь и каждый сын или дочь, пусть то смышлёная Алёнка или любознательный Алька, дотошная Маргарита, обидчивый Фёдор или легкомысленная Катюша, сколько бы им ни было лет, были бы готовы принять её немудрёную исповедь и не искать зацепки для обвинения в бездействии. По её твердому убеждению она была просто обязана покаяться в том, что не всегда была уверена в себе, не имела достаточно сил и ума, опускала руки, впадала в слепую ярость или апатию, едва сводила концы с концами. И вообще не сделала что-то очень важное, решающее, до чего не дошла своим ограниченным умом и что могло бы резко изменить их жизнь к лучшему. Она уже знала, что выросшие дети становятся умнее её, видят её ошибки, начинают указывать их, посмеиваться над ней, но сами идут тем же болотом, не зная о скрывающейся в двух шагах под чистой водой опасной трясине по имени доля.
Она жаждала этого разговора всей душой, считая, что ответит на все вопросы. Дети должны знать, чем и как жила она всё это время, каким воздухом дышала, о чём мечтала, что испытала, продираясь в одиночку через гиблое болото жизни к её твердому тракту. Материнская судьба, судьба отцовская должны стать уроком каждому: Фёдору и Маргарите, Альке и Катюше, маленькой Алёнке. Они не должны блуждать по миру в поисках тихого пристанища, свежего хлеба, чистого воздуха, непризрачного счастья - всего того, чего лишены и сегодня, будучи детьми изгнанных, тех, у кого отобрали Родину и дом, кого не желают признавать за людей, обрекая на рабскую долю.
Знать, кто-то свыше распорядился по-своему и мечта об исповедальном вечере в кругу близких не сбылась. Слушая рассказ матери, Маргарита вынуждена была тащить с ней тяжелые сани, которые лучше сладкого вечернего чая убеждали в искренности и правдивости материнских слов.
"Исповедальный вечер... - опустив голову и наклонив тело вперед, чтобы легче было справиться с тяжестью, тащила Зина свою нелегкую думу. - Исповедальный как поминальный... Фёдору не до моей исповеди - сам бы поплакался, излил бы свою душевную боль, да, видать, не может - замкнулся наглухо. От меня, от матери, замкнулся... Может, младшие не собьются с проторенной дороги? Дай-то Бог... Да только не учатся они на ошибках других, им всё надо испробовать самим... Эх, жизнь!.."
Оставшуюся часть пути прошли молча.
Маргарита осмысливала материнский рассказ. Множество новых вопросов туманили взор девушки.
"Отец у меня был немец, мать - русская. А кто я? Русская немка или немецкая русская? - напряженно размышляла она, пытаясь разгадать придуманную каким-то мудрецом ради разделения людей на народные группы задачу. - Собственно говоря, какая я немка? Мой родной язык русский, я родилась в России, меня родила и воспитала русская женщина, я полноправная гражданка Советского Союза... А немецкое? Что во мне немецкого? Память об отце, который всеми фибрами души хотел, чтобы мы не повторили судьбу Штейнгауэров, не стали изгоями в родной стране? Чтобы не оставались проклятыми на семь поколений вперед? Чтобы русскими вернулись на Волгу - "колыбель земли русской"? Но какая же она русская, если из колыбели этой был выброшен немецкий ребенок?.. "Ты немцам тоже не чужая..." Как же быть?.. Э-э, нет! Я русская! Потому что я люблю Пушкина и Льва Толстого, Рахманинова и Репина, Коненкова и... великий могучий русский язык! Немке в России гордиться нечем!.. Нечем?.. Не потому ли нечем, что я, молодая и, как мать справедливо заметила, глупая ничего не знаю о прошлом и настоящем своего фамильного рода? Откуда, из какого уголка Германии переселились на Волгу Штейнгауэры? Сколько их было? Каким ремеслом занимались? Почему оставили Родину? Кто из них остался на родной земле, несмотря, быть может, на грозившую смерть? И если им там грозила смерть, то какая: голод, преследование за религию, война, чума или еще что-нибудь в этом роде? Похожи ли мы, сегодняшние, на тех, из прошлого? Что роднит нас? А может, я прямая наследница германского князя? Представляю!.."
"Вот оно, жилище человека начала второго тысячелетия! - думала в это время Зина, глядя на глинобитку, где жил теперь Федор. - Здесь, за толстыми стенами, первопоселенец чувствовал себя, наверное, земляным червем, укрывшемся от лютой сибирской стужи. Но где ты теперь, отчаянно смелый переселенец? Как сложилась твоя судьба? Тебе удалось пустить на целинной земле здоровые корни, они дали молодые сильные побеги и род твой древний, мастеровой и гонимый не умер вместе с тобой. Ведь ты, должно быть, умер и бренное тело твоё снесли на мрачное кладбище плачущие родные, суровые друзья и сердобольные соседи. Вон там, в двухстах шагах отсюда, возле серой застуженной лесопосадки, в которой ты, отработав в поле с раннего утра, любил отдыхать в жаркий летний полдень, там скособочились чёрные на снегу кресты - там теперь твоё вечное пристанище... А может, твою суровую жизнь опалил огненный ветер советских нескончаемых репрессий и сгинул ты в кладбищенском глубоком овраге, расстрелянный вместе с другими искателями земли и воли? "Враг народа", ты называл эту глинобитку своим домом и гордился тем, что единственное оконце светилось не бычьим пузырём, а настоящим звонким стеклом, в которое ты стучал вернувшись с поля и домочадцы узнавали тебя, радовались твоему приходу, пока однажды... Они наверняка ворвались ночью, оставив машину в переулке. Моего Генриха забирали так... Прости, великодушный человек, но... твою саманную избушку придавило к земле горе. Это уже не дом. Названия этому нет - то, что было с любовью сложено тобою, помазано и побелено, ныне осело, вросло в землю, скособочилось, облезло и осыпалось, на плоской тяжелой крыше сухо шелестят на ветру крепкие стебли горькой полыни - жизнестойкое неприхотливое растение легко прижилось там, откуда ушел ты. Здесь по-прежнему витает твой неспокойный дух, горечь степной воли и... А по ночам в этом краю бродит стая злых бездомных собак, дядя Роберт ловит по одной, обдирает шкуры на унты, а мясо поедает... Одно, пожалуй, служит неизменно, как ты и хотел - ветры не заносят снегом оконце..."
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/13/2047