*
Тяжёлый сон: возвращение в детство; охота на корсака; "Мама, не ругайся, я заболел..." Мать. Таисья. Врач "Скорой помощи". Притяжение матери. Настойчивая Мария. За порогом жизни.
*
Вначале сон был очень тяжёлым: мелькали отрывочные картины прошлого и настоящего; возникали и пропадали мрачные физиономии незнакомых людей; видел плачущую над ним, будто бы мёртвым, Ренату, и это его немного успокаивало; а когда Оксана мягкой тёплой рукой погладила его по щеке, он почувствовал себя маленьким, ему стало легко и радостно.
Теперь он мог вернуться туда, где не был много лет - в детство. А если точнее - в отрочество, потому что детство закончилось не успев начаться. Счастливо рассмеявшись, он увидел белый домик на окраине Христианинбурга, мысленно взбежал на деревянное крылечко и с участившимся сердцебиением потянул за ручку знакомо заскрипевшую старыми петлями дощатую скособоченную дверь. Нетерпение было столь велико, что он, миновав всегда холодные сени и милую голодному желудку кухню с жарко топившейся печуркой, быстро оказался в большой светлой комнате.
За покрытым зеленой плюшевой старомодной скатертью круглым столом сидел над раскрытой книгой веснушчатый мальчик. Вихрастая светло-русая голова склонилась над страницами, губы шевелились. Он читал небольшой рассказ, вникал в его суть.
На столе лежали тетради, учебники, цветные карандаши в красивой коробке, ручка с простым пером; в центре, матово отсвечивая белым фарфоровым боком, главенствовала чернильница-невыливайка. На одной из тетрадей, той, что лежала ближе других к краю стола, детским нетвердым почерком было выведено: "Тетрадь по математике ученика 4"б" класса Христианинбургской сельской средней школы Штейнгауэра Альберта".
"Это я! - окрыленный счастьем и гордостью подумал он. - Это я и зовут меня Алька!.."
В старом домике, где жил Алька, царили покой и умиротворение сибирской глубинки. Не было слышно радио, не было видно газет. Никто не мог представить себе телевизор или компьютер, люди больше жили слухами. Тихое мурлыкание светлого как степной ковыль кота у печки и тикание будильника на жёлтом комоде углубляли впечатление безмятежности обитателей: часы просто тикали, отсчитывая время, а кот просто спал, свернувшись на табурете. Когда Алька отрывался от занятия, поднимал голову и замирал, прислушиваясь, словно ждал зова из другой комнаты, кот лениво шевелил длинными закругленными усами, взглядывал заспанными темно-зелеными глазами, судорожно потягивался, выпуская из мягких подушечек лап острые коготки, и снова укладывался спать, понимая, что Алька поглощён делом и ничем пока не угостит.
Прислушиваясь, Алька обводил чистым как родниковая вода взглядом комнату, скользя по скромной меблировке: две застеленные лоскутными одеялами железные кровати с заметно прогнувшимися панцирными сетками; в простенке выходящих на юг больших окон - комод с тусклыми медными ручками; убого и торжественно, подчеркивая несдающуюся бедность, стояли по углам старый обшарпанный шкаф с доброй сотней книг, среди которых преобладала русская классическая литература, и новый полированный тёмно-коричневый платяной шкаф. На беленых известью стенах вместо картин и ковров висело несколько вышивок "крестиком" с большими яркими цветами, райскими птичками и гордыми петухами - плоды фантазии хозяйки дома.
Алька подолгу останавливал задумчивый взгляд на них. По смягчающимся чертам детского лица было хорошо видно, что рукоделье матери не оставляло его равнодушным.
А ещё он любил подходить к окну и смотреть на зимний двор, на удивительное своим непостоянством небо с плывущими по нему сладкими зефирными облаками. Клубясь, они то закрывали неяркое солнце, то вновь открывали похожий на яичный желток диск. Он отложил книгу и встал, занемев от прилежной усидчивости, потянулся, возвращая лёгкую подвижность.
Подскочил и кот. Да так шустро, что свалился с табурета. Видно испугался бедняга. Придя в себя, он понял, что бояться нечего и торопиться тоже некуда. Зевнул, потянулся, выгибая спину дугой, потом прогнулся, продемонстрировав гибкость, затем поточил коготки о ножку таберета и только после всей этой гимнастики подошел к Альке, потёрся о ногу сперва одной стороной мордочки, потом другой. А мурлыкал, подлиза, непереставая. Алька взял кота на руки, стал гладить его и покачивать как маленького ребенка, нашептывая на ухо самые ласковые слова, на какие был способен. Кот отвечал взаимностью, усиленно крутя головой, норовя втереться в обожаемого хозяина. Устав от чувств, кот спрыгнул на пол и удрал на кухню.
Через овальным изгибом проталинку Алька выглянул во двор. Белые сугробы подмяли забор, приземистый сарай и даже стог рыжей соломы. Снег переливался мириадами блёсток, их брызги веселили сердце.
- Ах, Афродита, богиня Любви, ты вышла из пены морской! - продекламировал он чьи-то стихи, оглянулся и, вспомнив, что в комнате он один, засмеялся. - Из нашего снега какая хочешь богиня может выйти. Та же Афродита, только снежная и добрая, не в пример Снежной Королеве... - нагнулся, погладил вернувшегося кота. - Сказка - это мечта, а помечтать, говорят, никогда не вредно.
Он хотел отойти от окна, но в стогу соломы увидел припорошенную и потому незаметную рыжую собаку. Она дремала, положив голову на лапы. Ничто во дворе и на пустынной морозной улице не возмущало её покоя.
- Жулька! Джульбарс! - позвал Алька и постучал по мёрзлому стеклу согнутым пальцем.
Собачьи уши насторожились. В следующую секунду Джульбарс вскочил и бросился к окну. В нём текла кровь сибирской лайки и крупной дворняги без роду и племени. В шерсти запутались остья соломы - стог был обжит им с осени.
- Жулька, милый, как же я о тебе-то забыл? Погоди, я сейчас, я мигом!
Алька ринулся в кухню, схватил со стола кусок чёрного хлеба, сунул ноги в валенки и выскочил за дверь, не накинув на плечи даже старенькой материной телогрейки.
Поскуливая и взлаивая Джульбарс крутился под окном. Увидев Альку, да еще с хлебом в руке, кинулся навстречу. Подскочил, упёр передние лапы в грудь. Вертя хвостом, перебирая передними лапами и пританцовывая на задних, дрожа от нетерпения, любви и восторга, потянулся черным влажным носом к лицу. Теплый шершавый язык мокро лизнул Алькину щеку.
- Иш-ты, расцеловался! Что, соскучился? Ну-ну, дурашка, погоди, успокойся, - говорил Алька, трепля загривок. - А я тебе хлеба принёс. - Джульбарс только к нему и рвался. - Хочешь, да? Ну так на, лови!
Джульбарс с дьявольским проворством взвился вверх, схватил подброшенный кусок. И сразу, степенно ступая по снегу крупными сильными лапами, вернулся в логово. Он не мог есть в присутствии человека. Но Алька смотрел, не уходил. Тогда Джульбарс, глядя на него из-под низких бровей, незаметно, как ему хотелось, сунул пропитание в снег.
- Фу-ты ну-ты лапти гнуты, гляньте, какие мы важные! - прыснул со смеху Алька. - Знаю ведь, перепрячешь!
Джульбарс, смешно свернув голову, изображал законченного тупицу.
- Не бойся, не отберу!
Алька пнул попавшую под ноги льдинку, повернулся и пошёл в дом.
Он прошёл через кухню в небольшую спаленку - последнюю комнатку домика, прохладную и сумрачную, расположенную окном на север. Кроме двух старых кроватей и письменного стола с парой табуреток здесь ничего из мебели больше не было. Занавеску окна заменял толстый слой льда. Пахло лекарством и теплом человека. Душа любого вошедшего тягостно замерла бы при виде больной девочки лет тринадцати, утонувшей в постели под горой одеял и пальто. Длинные курчавые рыжевато-огненные великолепные волосы рассыпались по подушке, одна прядь прилипла к вспотевшему от жара высокому лбу. Розовое лицо круглее Алькиного, на щеках всего несколько маленьких веснушек, но сходство между ними поразительное. Алька постоял, посмотрел на сестру, которая родилась раньше его на два с половиной года, тревожить не решился, не зная, что надо говорить, когда человек болен, повернулся и крадучись вышел.
До занятий в школе времени оставалось много. Он перебрал учебники, часть сложил в портфель. Стал думать, что это за болезнь такая - скарлатина, из-за которой Катя неделю не поднимается и ей с каждым днем всё хуже. Так и помрёт, как померла семь лет назад Тамара. Померла от кори. Отец - от туберкулеза лёгких...
Вдруг послышался приглушенный дробный стук. Ошибиться невозможно - мимо дома проносился табун лошадей! Алька со всех ног бросился к окну - как он любил животных!
Мимо дома мчались не изнурённые тяжёлым крестьянским трудом старые тягловые лошади с облезлой шерстью на тощих боках и тусклым безрадостным взглядом в глазах, нет - мчались молодые, резвые, красивые, сильные кони! Вздымались на бегу чёрные, буланые, рыжие, белые гривы и хвосты. Из раздувавшихся азартом ноздрей били струи пара. Огонь в глазах, задор, стычки соперников, игры молодых! Стук, храп, фырканье и ржанье! Рысь, галоп, плавный бег - движенье! Всё здесь, эх!..
Табун гнал одноглазый Вильгельм Штейнгауэр, брат скончавшегося шесть лет назад Генриха Штейнгауэра, Алькиного отца.
Алька жадно следил за каждым движением дяди. "Э-эх, ну глянь сюда, заверни к нам! Я бы только посидел в седле!.." - немо кричали его глаза.
Но дядя Вилли проскакал мимо. Какая досада! Как будто отец родной прошёл мимо и даже не взглянул на сына. "Ну не может же он бросить молодняк без присмотра только потому, что ты хочешь посидеть в седле!.." - напустился на себя Алька, а сам никак не мог оторваться от проталенки в окне, глядя вслед уходящему счастью.
Впечатляющая картина не улеглась в душе мальчика наподобие снежной пыли на сельской улице. Она оживила в детской памяти прошедшее воскресенье...
*
... Алька был дома, как вдруг услышал взволновавшие сердце знакомые звуки, доносившиеся со двора: храп коня, скрип саней и весёлые голоса друзей. Кто именно приехал, чьи голоса были слышны, разобрать он не мог. Наконец в клубах морозного пара в кухню ввалился девятилетний Витька, живший на соседней улице, через пять домов от переулка. Их домик зимой утопал в сугробах, а летом - в зелени тополей, клёнов и сирени.
Блестя голубыми как донца росинок глазёнками, то и дело взмахивая руками, шмыгая простуженным носом, Витька с порога возбуждённо зачастил:
- Алька, поехали кататься - Колька коня взял! Погодка - во! - он выставил большой палец в дырявой рукавице. - Поехали! Только ты лыжи возьми!
- Как это - взял? - опешил Алька. - Без спроса, что-ли?
- Ты дурак или прикидываешься? - Витька сиял от душевного подъёма как новый пятак. - Мы дяде Вилли помогали? Помогали. Он и разрешил. Мы вчера тоже ездили. К тебе заворачивали, но ты в школьной библиотеке пропадал. Мы на девятом поле аж три капкана поставили. На корсака! - он очень гордился миссией посланника, так как получил великолепную возможность первому рассказать Альке интересные новости. Но Витька и страшно переживал, как бы нетерпеливые друзья, с которыми он ехал на охоту, не оставили его здесь вместе с бестолково таращившим глаза Алькой. - Так ты едешь или нет? - готовый дать стрекача, он взялся за дверную ручку.
Появление друзей обычно для выходного дня. Необычна цель визита - на охоту! Ни разу в жизни Алька не то что на охоте - на рыбалке не был. Озеро возле Христианинбурга заросло камышом и походило на болото, рыба в нём не водилась - задыхалась под метровой толщей льда; мелкие речушки, притоки Оби и Иртыша, протекали в десятках километров отсюда; а охота... в степи ею никто всерьёз не увлекался, не богатой была на дичь степь, да и кто бы взял Альку с собой?
- Я с вами! - крутанулся он в поисках шапки. Крикнул в Витькину исчезающую в дверях спину: - А лыжи зачем, если в санях едем?
- Увидишь!
Хорошо, когда отпрашиваться из дома не у кого: мать ушла на ферму, Катя заболела, первоклашка Алёнка удрала к Наташке Пахомовой. Была ещё старшая сестра Маргарита, которая могла запросто отдубасить поленом, когда он начинал упрямиться, не желая выполнять её распоряжения. Она училась в десятом классе, у неё уже был настоящий паспорт, всё ей было позволено и сходило с рук. Но она, слава Богу, ушла вместе с матерью - управляться со свиньями. Так ей и надо - не всё же Альке отбывать эту повинность.
Заглянув к Катюше, он поменял воду в стакане, положил кусок мягкого хлеба, пару ложек горячей гречневой каши в белую фарфоровую тарелку.
Алька собрался и вышел из дома, не забыв прихватить лыжи - две старые деревяшки, списанные на дрова завхозом школы. "Дрова", как и было задумано добрым завхозом, растащила счастливая беднота.
Витька, Колька и его младший брат Андрей привязывали к задку саней ременные вожжи - взять лыжников на буксир. Ими должны были стать Андрей с Алькой. Колька будет править лошадью, а Витька устроится рядышком - соломы много, не замёрзнет.
- Как на водных лыжах, - понял затею Алька, играя с подбежавшим Джульбарсом.
- Откуда знаешь? - спросил Колька.
- Из журнала "Вокруг света", - пожал его руку Алька.
- Может, получится, - застенчиво улыбнулся Андрей.
Родители братьев Бранке никогда не спорили между собой, на кого похожи сыновья. Андруш - так его звали по-немецки - светлый лицом, голубоглазый, подвижный и скромный как мать, а Колька в отца - смуглый, темноглазый, медлительный, уверенный в себе. Колька старше брата на полтора года.
- Получится! - ободрил он всех.
Приготовления быстро закончились.
- Н-но! - крикнул Колька, дёргая повод.
- Поехали! - с воодушевлением подхватили ребята. - Ура-а!..
- Га-гав! Гав! - согласился, радуясь прогулке, Джульбарс.
Кобыла - трёхлетка запрядала ушами, переступила и, косясь чёрным с поволокой глазом на шумных ездоков, легко тронула с места. Полозья саней взвизгнули. Алька не ожидал сильного рывка и чуть не упал - тёплые лыжи приковало морозцем к насту, но устоял - лыжи заскользили сперва шершаво, потом так гладко, что дух захватило. Он то наклонялся вперёд, рискуя вспахать носом дорогу, то падал назад, и тогда лошадиная сила снова дёргала его; а то вдруг его несло в сторону, заваливало набок, он балансировал на одной лыже и казалось, должен был вот-вот со всего маху полететь в ближайший сугроб. Тут ещё конец вожжи норовил выскользнуть из рук. Найдя равновесие, еще зыбкое, неиспытанное, он проследил за техникой езды Андруша, который с поэтическим вдохновением вспарывал лыжами волны сугробов сбоку дороги, легко обходил воображаемые препятствия и вообще выделывал чудеса: ехал на одной лыже или прыгал по снежным барханам, петлял зайцем, а в довершение перепоясался вожжей, скрестил на груди руки и со скучающим видом отклонился вправо, почти лёг на снег.
- Не напрягайся! - подсказал Колька.
Инстинкт самосохранения сообщил правила поведения телу. Алька начал расслабляться. Получалось всё лучше. Вскоре почувствовал уверенность в своих возможностях, а с нею и первую радость.
- Гони, эге-гей! - крикнул он Кольке.
С шумом и гамом, с веселым хохотом и разбойным посвистом они понеслись по селу. Лаяли, гнались следом встревоженные собаки, которых Джульбарс гордо игнорировал, презирая домоседок. Прохожие неодобрительно качали головами, ругались и на всякий случай сходили с дороги. Друзьям казалось, что молчаливые сельские избы с высокими столбами серых дымов над крышами боязливо расступаются перед ними, открывая путь в степь.
Сделав круг по селу, похваставшись мальчишеской удалью, компания остановилась за околицей. Возбуждение улеглось. Они осмотрелись.
До самого горизонта тянулось волнистое снежное пространство. Степную равнину изредка оттеняли полосы заиндевелых, занесённых снегом лесопосадок. Низовая метелица шипящей змейкой струилась под ногами, терялась в снежной замяти. И что-то в картине зимнего дня было таким родным, волнующим, запоминающимся, однако неуловимо лёгким, до конца непонятным, что никто из них не обронил ни единого слова о лике родины, хотя перед ними был её образ, это были её приметы.
Право старшего обязывало Кольку помнить о том, что в степи мешкать нельзя, но и поспешать нужно неторопясь - неровен час, завоет буран, поздно будет оглядываться назад - заблудишься в снегу и замёрзнешь!
Прямо по курсу синела лесопосадка. Ребята сноровисто поправили сбрую на лошади, крепления на лыжах, поехали дальше. Там, где должен был стоять первый из трех капканов, еще издали увидели какое-то движение среди волн серебристого снега. Джульбарс стремглав помчался туда. Они заволновались. Витька - больше всех.
- Там кто-то есть! - закричал он, прыгая в санях.
- Чего ворон пугаешь! - рассердился Колька. - Орёшь как недорезанный. Слышь, как тихо вокруг? Вот и ты веди себя тихо.
- Лису бы поймать! - мечтательно закатил глаза Андруш, которому нотации старшего брата были давно известны. - Сделать воротник и матери в день рождения подарить. Она бы нас всех конфетами и пирогами с чаем от пуза накормила. Вчера в магазин сельпо трюфели завезли. Семь рублей кило - от-это да!..
- Лиса - это хорошо, но корсак лучше, - не согласился Колька. - Из корсака шапка получится тёплая, красивая, ноская.
Алька на добычу не претендовал.
- Еще не поймали, а шьёте! - поддел он братьев.
- Поймаем! - ответил Колька. - Не сегодня, так через неделю... О, гляньте, заяц!
По кромке лесопосадки петляющими прыжками бежал заяц-беляк. Джульбарс кинулся было вдогон, но Алька свистом вернул его назад.
- Пусть себе бегает, ладно? - сказал он роющей лапами снег возбужденной собаке.
Витька надулся. "Никого я не пугал! - мысленно с обидой возражал он Кольке. - Ворон здесь и в помине нет. Они больше вокруг помоек летают, что им в чистом поле-то делать? Зимой их вообще здесь не бывает - улетают туда, где потеплее."
Его обида прошла, когда он увидел оборонявшегося от собаки корсака. Зверек соблазнился приманкой - мёртвым поросёнком. Теперь метался в ловушке, приминая вокруг колышка снег. Тявкал по-собачьи, щелкал зубами, но ничего не мог сделать с чудовищным изобретением человека - железные челюсти капкана держали крепко, причиняя невероятную боль. От этой боли и лютой ненависти к людям глаза его горели красным огнём. До приезда мальчишек свободолюбивый корсак с яростью грыз собственную лапу, чтобы освободиться. Ему было больно, нестерпимо больно, но он рвал мясо, инстинктивно понимая, что свобода - это ещё и жизнь.
Люди хуже зверей. Они набросили на него мешок, связали веревкой, а израненную лапу хоть и вытащили из тисков, но перевязать не удосужились - бросили в сани так. Скрученный, он зализывал рану в пыльной вонючей темноте, и если бы мог думать, то вероятно подумал бы о том, какая участь ожидает его, сына природы, теперь по законам, которые он знал и по которым жил всегда. Он не мог жить иначе. А люди? Что им-то от него надо?
В Витькином лице - жалость и сострадание, в голосе - слёзы:
- Что у него с лапкой? Ему больно!..
Братья избегают смотреть ему в глаза. Им тоже жалко корсака, но как в этом признаться, если они - мужчины, охотники...
Алька поддержал Витьку. Колька выплеснул на младшего своё раздражение:
- Чего ты хнычешь? Увязался за нами! Сидел бы на печке со Светкой... она, поди, в дом играет, ей папы не хватает...
Никто с Колькой не спорил. Колька и побить может. Он - авторитет... Вот он небрежно бросил вожжи, полез в карман телогрейки, достал не какой-нибудь замызганный бычок, а целую пачку "Беломорканала", спички, закурил, от него понесло терпким дымом.
На обратном пути ребята искренне, каждый про себя, радовались: остальные капканы оказались пустыми.
- Надо было их свиным салом протереть, человеческий запах перебить, - ворчал Колька.
При въезде в село обнаружилось исчезновение корсака. Странным образом связывавшая зверька верёвка была не перегрызена, а развязана. Корсак прогрыз в мешке дыру и тихо сбежал. Поиски результата не дали. В Христианинбург въезжали с разным настроением: Колька угрюмо молчал, Алька и Андруш недоумевали, и только Витька ликующе постреливал ясными глазами на одураченных друзей...
*
Состояние Альберта нельзя было назвать здоровым сном, дававшим полноценный отдых организму: тело находилось в покое, а сознание усиленно работало. В грёзах сновидения он воспроизводил дорогие картины детства, впечатления пережитого. Обладая редкими памятью и воображением, он воссоздавал прошлое, имевшее значение больше для него самого, нежели для окружавших его людей, исключая, конечно, мать. Он видел себя за порогом жизни в объятиях смерти. Это произошло семнадцать лет назад... Новое, обострённое видение позволило вновь пережить широкую гамму чувств того события, проникнуться настроением невольных свидетелей и участников волнительной драмы.
Когда он отошел от окна, за которым по улице прогнал табун лошадей дядя Вилли, когда вспомнил и почти тотчас забыл выезд на охоту и загадочное исчезновение корсака, им овладела вязкая усталость, потянуло в сон. Он взглянул на будильник и решил: "До занятий в школе еще целых полтора часа, можно прилечь, отдохнуть, разогнать сон..." И забылся в дремоте, завалившись на кровать не раздеваясь. В назначенное время он пришел в себя, но с истомой, сковавшей члены, не совладал и оторвать от подушки налитую свинцовой тяжестью голову не смог, подумал вяло, с подавленным беспокойством: "Кажется, я заболел... Как Катюша..." Эта мысль успокоила поднявшуюся было тревогу за пропуск учёбы в школе, он снова забылся...
*
Только любящее сердце, сердце матери могло почувствовать неладное - тоскливо ему стало, сжалось оно до боли. Об Альке Зинаида думала, как это ни странно, меньше всего. Все её мысли были сосредоточены на больной Катюше. Оставив Маргариту на ферме одну, она поспешила домой. В эти дни в её глазах стыли неизбывная тоска неутоленной любовью вдовы и многолетняя чёрная печаль потерянной от непосильных забот матери. Худая, побитая судьбой женщина торопливо шла домой, пристально вглядываясь в конец улицы, откуда навстречу ей стремглав мчался Джульбарс.
- Случилось что, Джулька? - сорвавшимся от волнения и страха низким грудным голосом спросила она подбежавшую собаку - большого друга и защитника детей.
Отчаянно скуля, Джульбарс обежал вокруг неё и вдруг, прижав уши, рыжей молнией устремился вперёд, резко остановился, обернулся и взлаял, будто звал за собой, и снова рванулся к дому. Зина ускорила шаг, потом побежала. Со стороны могло показаться, что они играли.
Ближе к дому беспокойство переросло в дурное предчувствие. Сродни тому, шестилетней давности предчувствию, когда умер Генрих. Она гнала навязчивую мысль и опять возвращалась к ней. Прошла неделя, но Катюше не стало легче. Небольшая сельская больница переполнена, врачи отказываются принять девочку, говорят, ничего не могут поделать, надо лечить дома. А чем лечить и как? Лекарств нет, есть практически нечего, отпуск не дают...
Войдя в дом, она замедлила движения, прислушалась. "Случись что, Алька прибежал бы на ферму..." - увидела на вешалке среди одежды пальто сына. - "Почему он не в школе?!." - а сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось в горле, вызвав спазм рыдания. Она подавила его усилием воли горемычной вдовы, позвала слабо:
- Алька, ты где?
Алька не отвечал. Зина вошла в большую комнату. Сын метался в горячечном бреду на разворошенной постели. Она растерялась и ещё больше ослабла. Растерялась и ослабла как человек, из под ног которого вдруг ушла земля.
- Господи, за что? - взрыднула она, хватаясь за дверной косяк. - За что мне такие муки? - повторила, не в силах сообразить, что надо делать, куда бежать. Почти бессознательно прошла в детскую. Катюша встретила вымученной улыбкой, как встречала изо дня в день. Ничего не спросила, ничего не сказала. Она полностью доверила свою жизнь матери, которая произвела её на свет. Зина ответила ей такой же улыбкой, говорившей, что мать сделает всё, чтобы дочь поднялась. Выйдя из детской, она прихватила для сына таблетки от температуры, на кухне зачерпнула ковшиком воду из ведра. Колодезная вода была уже не такой холодной - Алька принёс её часа три назад.
Она склонилась над сыном.
- Аля, сынок! - позвала шёпотом, чтобы не напугать спросонок.
Он не отвечал. Дышал прерывисто и беспокойно.
Она наклонялась к нему всё ниже, негромко звала, но потянуть за рукав, позвать громче не решалась. Так продолжалось очень долго. Она уже едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться прямо здесь, рядом с сыном, уткнувшись головою в подушку, но инстинкт матери заставлял глотать горький комок в горле и звать, звать...
И Алька открыл затуманенный взор.
- Мама, не ругайся, - слабо сказал он, - я заболел...
Да, в последнее время она много ругалась. Она просто озверела, выдираясь из нищеты, разгребая покрывшиеся плесенью проблемы осиротевшей семьи. И злость свою срывала на всех, кто попадал под руку. На детях тоже. На них всегда всё было тонко и рвалось через день. А теперь она каялась за то, что проклинала их, что заставляла страдать...
- Прости, сынок... Я не ругаюсь. Я знаю, что ты заболел. Ты не волнуйся, я помогу тебе справиться... На вот таблетку, запей водичкой... Всё будет хорошо, всё обойдется... - с нежностью, на какую была еще способна, говорила она, помогая ему приподняться, чтобы принять лекарство.
Прошло десять тревожных дней и ночей.
Зина оставила работу, ухаживала за Алькой и Катюшей.
Катюша была всё так же тиха, печальна, безразлична к жизни. Казалось, её покинула надежда.
Скарлатина - болезнь страшная. Своим чёрным смертным крылом она лишь коснулась девочки, зато навалилась на мальчика, быстро высасывая из него жизнь.
Алька таял на глазах.
Утром одиннадцатого дня Зина поймала на себе его осмысленный, тоскующий, полный жажды жизни, понимающий близость смерти взгляд. И этот взгляд заранее прощал её, мать, если случится так, что он больше не засияет полным светом, не заискрится лучиками мальчишеского озорства. Она вздрогнула и замерла, пробитая током догадки: "Умрёт!.." В сердце вполз ужас, за ним - тихая паника: "Умрут Алька и Катюша, потом, по очереди, другие дети, а я всё буду униженно просить врачей лечить моих детей, не смотреть на них как на немецких выродков, как на детей "врага народа" Генриха Штейнгауэра? Разве не это у них постоянно на уме? Не пора ли морды корябать?! Я ведь русская женщина, какого хрена я сижу?! Чего жду? Кто придёт и поможет? Кому я нужна с моим выводком?.."
Она вылетела из дома как пущенная из тугого лука звонкая стрела.
На крыльце дома стрела ударила в грудь зашедшей проведать соседки, Таисьи, такой же русской вдовы, муж которой, Степан, вместе с сыном Семеном и зятем Сергеем угорели в шахте от газов.
- Куда летишь, заполошная? - едва не упала маленькая сухонькая Таисья. Ей было около сорока пяти лет, носила она чёрную плюшевую жакетку и серый пуховый платок. Решительное выражение бордового от ярости лица подруги испугали её больше, чем внезапное столкновение, которое можно было истолковать как случайное.
- В город! - крикнула Зина, будто соседка была в чём-то виновата. - Дети Богу душу отдают, а спасти никто не хочет! Где справедливость?!.
- А нет её, - просто ответила Таисья, потирая ушибленную грудь. - Ты лучше к Макарихе сходи, чем в город, она к заговору способна. Авось поможет...
И в который раз ярость Зины сменилась безумием, нежеланием надеяться на вечное русское авось! Она схватила сжавшуюся от страха Таисью за грудки, дважды основательно встряхнула, вправляя ей мозги на место как вывихнутую кость:
- Это кто ж тебя науськал? Макариха?! Ах, ты, холера, язва сибирская, змея ползучая!.. - захрипела с ненавистью. - Не замай, Таисья!.. - крикнула с надрывом, готовая разорвать соседку в клочья как голодная кошка воробья.
- Ты чего, Зинаида? - вырвалась Таисья. - Окстись!..
- Не верю я ей! Не верю! - гремела Зина, не собираясь униматься.
- Бог с тобой, милая, и не верь!.. Что ты, в самом-то деле, я же ничего, а ты - кипяток крутой, ошпариться можно!..
- А ты забыла, да? Забыла, что мне Макариха советовала? Эх, ты-ы!.. - пошатнулась, будто враз выдохлась, опустилась на порожек, протяжно, ноюще завыла: - О-ох, сове-етчики-и-и!.. Что же вы, проклятые, советуете-е? Забыла, что Макариха пела, когда Генрих помер, забыла?..
Таисья вспомнила. Побледнела как мел.
- Я не то имела в виду, Зина! - поспешила исправиться она. - Я имела в виду совсем другое!..
- Не то! Все вы не то говорите, когда довериться некому! Макариха тоже плела свои сети: отдай малых в приют, не вытянешь одна, голодом поморишь... Потухшие было глаза вновь засверкали духом борьбы, она поднялась. - А я не отдала! Не отдала я! И никто не помер! И не помрет, понятно?!.
- Ну куда ты пойдешь? В исполком? Они отправят тебя в сельский Совет, потому что ты живёшь в селе, а не в городе.
- Что я в исполкоме забыла? Я в горбольницу пойду! Мир не без добрых людей, помогут! А к Макарихе, запомни, помирать буду - не пойду. Она такого насоветует - врагу не пожелаешь. Твоя Макариха просто шарлатанка!
- Ох, лихо-лишеньки, да рази я против? Поступай как знаешь, твои дети, тебе и отвечать. Перед Богом...
Зина сошла с крыльца, остановилась, подумала, обернулась:
- Тася, подружка, посмотри за ними, пока я сбегаю, пожалуйста!..
- Ну о чем ты говоришь, конечно! - с готовностью откликнулась та.
- Не обижайся на меня, дуру.
- Ой, да брось ты, а то заплачу! - подбородок Таисьи тут же задрожал. - Я всё понимаю!
- Она отвернулась, смахивая слезу.
Пригород Христианинбурга - село Христианинбургское широкой подковой огибало поросшее густым камышом большое пресноводное озеро и сразу переходило в городские улицы - прямые и широкие.
Войдя в дом Штейнгауэров, Таисья долго смотрела вслед Зинаиде, которая пошла в горбольницу по-над берегом - кратчайшим и безлюдным путём. Повстречайся знакомый человек, ей нечего было бы ему сказать в ответ на вечный как Вселенная и дурацкий как носик у чайника вопрос, как идут у неё дела.
Спустя полтора часа она вернулась домой в машине "Скорой помощи" - это была старенькая "Победа", бывший служебный автомобиль председателя горисполкома. Врач - молодая красивая девушка. Таисья успела разглядеть поблескивающие небесной лазурью большие добрые глаза на хорошеньком личике и волнистые как лён в поле волосы. Словом, она была очаровательна. Белые медицинские халат и шапочка подчеркивали чистоту помыслов и готовность оказать помощь любому пострадавшему в любой ситуации. Но Таисья-то знала, что так бывает не всегда, особенно если у профессионала нет медикаментов и необходимых средств: инструментов, материалов и так далее. Именно этот контраст и насторожил женщину.
"Сбрендили! Девчонку послали!.. - взволновалась она. - Говорила же, старуху надо звать! А эта!.. Что эта фифочка понимает в медицине? Она, поди, только мужиками и интересуется - задом-то вон как крутит!.."
Но вида Таисья всё же не подала - побоялась нарваться на неприятности от угрюмо сосредоточенной подруги.
Мария Алексеенко бывала в домах сельчан и знала, что роскошью они не блистали. Вопиющая бедность Штейнгауэров всколыхнула в ней мысль о том, что жалостью этих людей можно только обидеть. Бедные люди очень ранимые. Им не жалость нужна, а реальная помощь. Она вздрогнула, увидев детей: в чем только душа держится? Пугала не краснота на лицах. Пугали руки детей. Они лежали поверх одеял как тоненькие веточки краснотала. Почему-то именно это сравнение пришло ей в голову: красные ручки и веточки краснотала.
- Ты правильно сделала, что перенесла Катюшу в эту комнату, - тихо сказала Зина Таисье, увидев дочь на второй кровати.
- Я подумала, что... - соседка молча показала глазами на врача.
Катюшины глаза были широко открыты, в зрачках метался голубой огонь детской боязни людей в медицинских халатах, которые часто делают болючие уколы.
- Я добрый доктор Айболит, что у вас сейчас болит? - мягко заговорила Мария, успокаивая девочку.
- Тётеньки не бывают докторами, - Катюша смотрела недоверчиво.
- Ты же видишь, бывают, - заверила мать.
- Еще как бывают! - поддержала Таисья со свойственной ей эмоциональностью.
Катюша вздохнула и обиженно надула губки. Раньше она всегда думала, что женщины в больнице работают только сёстрами милосердия - это так романтично, а доктор - это ведь больше для мужчин...
Мария перешла к мальчику. Он был в крайне тяжелом состоянии, бредил. Можно было разобрать отдельные реплики. Глаза его были устало закрыты.
"А ресницы-то какие, ресницы! Длинные, изогнутые, тёмные - красота!.. Но Боже, сколько в нём ещё сил? Десять дней один на один с почти неизлечимой в наше время болезнью!.. Непонятно, почему районная больница не отправила детей к нам сразу? Кому понадобилось поддерживать эпидемию скарлатины, с которой мы боремся третий год?.. В чём виноваты беззащитные дети, встретив холодное бездушие?.."
- Девочку зовут Катюшей, а мальчика? - спросила она Зинаиду, заметив её полуобморочное от хронической усталости и напряжения состояние.
- Разве я не сказала? - в замешательстве задумалась Зина, вдруг забыв, как зовут того, кто был для неё сейчас дороже всех, простив ей свою наступающую смерть.
Она так и не сняла своё старое драповое зимнее пальто с куцым воротником, только расстегнула пуговицы и скинула с головы на плечи шерстяную шаль из шотландки. И хотя остался белый головной платок, который она по старой русской провинциальной традиции не снимала даже дома, седину выбившихся волос Мария заметила.
"А ведь ей не более сорока пяти лет, - подумала она с грустью. - Вдова с пятью детьми... Жизнь её несладка..."
- Его зовут Алька, - подсказала Таисья.
- Редкое имя, необычное.
Зина смутилась, вспомнив имя сына с подсказки соседки.
- Вообще-то он Альберт. Альберт Андреевич... Э-э... Генрихович Штейнгауэр. Это на русский лад он Андреевич.
- Вот как? Очень хорошо! Жаль, что в моём имени нет никакой загадки... Поднимите, пожалуйста, ему рубашку повыше, я послушаю... Да, так, спасибо.
"Уважительная, - с удовлетворением отмечала про себя Таисья. - Нынешняя молодежь ни тебе здравствуй, ни до свидания не скажет. "Привет, пока" - вот и всё, что в лучшем случае можно услышать. А эта... Видать, родители у неё грамотные, не чета нам... Другой бы на её месте в наших "хоромах" носом кривил..."
Осматривая Альку, Мария напрягала память, вспоминая лекции омского профессора Николая Ивановича Барковского, покинувшего Московский государственный университет в поисках тихой клиники, где мог бы по-настоящему, без постороннего вмешательства заняться сердечно-сосудистыми заболеваниями как следствием других болезней человека. Большой любитель античной философии, он придерживался теории, согласно которой первичным в природе был дух, а в человеке - душа и сердце как вместилище души. Мария вспомнила учителя, боясь по неопытности не заметить осложнений основного заболевания.
Зина ревниво наблюдала за действиями врача и быстрее Таисьи определила, что Мария по отчеству Александровна - человек не по долгу службы, а по натуре своей сострадательный и вдумчивый, обращающий внимание на каждую мелочь, как было бы хорошо, если бы она стала лечить детей. Что-то похожее на надежду блеснуло в глазах матери. А может, это слёзы осветили серо-сиреневые тени под глазами?
Молитвенно прижав руки к груди, Зина срывающимся от горловых спазм голосом попросила:
- Помогите нам, доктор!
"Помогите детям, доктор!" - сказала бы женщина, кому дети были бы чужды, и в её голосе звучало бы больше требования, чем просьбы. "Помогите нам..." - и видится уютное цельное гнёздышко, видится семья. В сравнительно небольшой своей практике Марии доводилось встречать многодетных матерей, которые относились к заболеванию своего ребенка равнодушно, дескать, Бог дал, Бог и взял. Некоторые откровенно радовались, что в семье поубавится едоков. Однажды, в студенчестве, в институтскую клинику привезли трёх запуганных малышей. Вообще-то их было четверо, но четвёртого мать съела. Голод довел её до каннибализма. Непонятно и страшно. Намного понятнее, когда мать жертвует детям себя. Жертвует не задумываясь, вырастут дети порядочными людьми или станут ничтожествами, позорящими её седые волосы.
- Собирайте, - коротко распорядилась Мария, - повезём их в больницу.
Было столько отказов и вдруг... Зина не поверила своим ушам!
- Вы думаете...
- А тут и думать нечего, собирай ребятишек, Зина! - забегала Таисья. - Где Катюшины штанишки, где платье? Я помогу одеться ей, а ты - Альку одень.
Зине нужна была полная ясность, она растерянно смотрела в чистые глаза Марии Алексеенко. В городской больнице кто-то из персонала дал понять, что для сельских у них мест нет, своих девать некуда.
- Не волнуйтесь, я всё беру на себя! - заверила Мария. - Я знаю, что нужно делать.
- Я не смогу отблагодарить вас!.. - взрыднула Зина, поняв, что стены лбом пробивают дураки, нужно просто найти вот такого, понимающего и умного человека, человека милосердного...
- Благодарить меня не за что. - Мария вышла из комнаты в кухню, служившую одновременно прихожей, понизила голос: - Ваши дети в опасности. Особенно Альберт. Нам нужно торопиться.
- Да, да, конечно!.. - бросилась собирать детей мать.
Алька хорошо запомнил те несколько минут, когда мать выносила его на руках из дома, чтобы посадить в машину "Скорой помощи". Пахнущий родным селом морозный воздух привел его в чувство. Оторвав голову от материнского плеча, он медленно огляделся. Крупными снежинками прямо и густо падал снег. Природа притихла, казалось, только ради того, чтобы он, быть может, в последний раз мог увидеть, как изумительно красив, как приятен окружающий мир: этот белый отчий домик с деревянным скрипучим крылечком; за дорогой - высокие крепкие как жизнь тополя; возле них - ровная полянка, где резвились всё лето он, брат и сестры, друзья; там же и брёвнышки вместо лавочек, на них сидели поздними вечерами, играли в глухой телефон, разбивались на пары, делились секретами, старшие дружили, проводили время... Всё звучало в этом мире, всё имело свой голос: шуршали падающие снежинки, поскрипывали половицы крыльца и снег под ногами, лаял дурашка Джульбарс, Катюша что-то тихо говорила красивой женщине-врачу, та отвечала, в улыбке открывая два ровных ряда белоснежных зубов, а он... ничего не слышал. Он еще не знал и долго не будет знать о поразившей его глухоте. Он просто не был в состоянии понять и оценить потерю. В нём звучала нежная музыка падающего снега, близости матери, любимой собаки, прекрасной незнакомой женщины в белом, в которую он влюбился с первого взгляда, так как никогда прежде не видел таких чарующих глаз, красивых волос и смешной доброй ямочки на правой щеке, никогда прежде не видел такого великолепия зимнего дня, всё это дурманило и пьянило и этим нельзя было надышаться впрок. Где-то далеко-далеко в нём тонко пульсировала мысль о том, что он болен, что отвезут его сейчас в больницу, станут лечить, но... самой мысли вроде и не было, и боли он не испытывал, как не испытывал страха и не думал о будущем, словно призрачная завеса падающего снега оставила ему только эту минуту, а дальше... дальше он как бы растворялся во времени и пространстве, во всём, что его окружало. Ему было легко: медовый воздух кружил голову, от сердца по телу разливалась горячая волна и чувство приятной расслабленности. Какое наслаждение - чувствовать себя маленьким ребёнком в одиннадцать лет!
"Маленьким ребёнком?.. В одиннадцать лет?.. Но ведь маме тяжело нести меня. Зачем она несёт меня, разве я не могу идти сам?.."
Ему стало невыносимо стыдно за свою слабость, он густо покраснел и, застенчиво хмурясь, сказал матери:
- Мам, пусти, я же не маленький...
Это было так неожиданно и вместе с тем так просто, что Зина, смахнув слезу, поставила сына на снег. Поставила и... отпустила как десять лет назад, когда он делал первые самостоятельные шаги по земле. И как десять лет назад пошла рядом, чтобы успеть подхватить, если вдруг споткнётся. И не напрасно! Сил у Альки оказалось намного меньше мужского самолюбия: сделав два шага, нужно было сделать еще один, последний, до машины, а там уже была открыта дверь и врач, светло улыбаясь, тянула к нему обнаженные руки розовыми ладошками кверху, но он вдруг побелел, закатил глаза и начал оседать на снег, достигнув цели лишь кончиками пальцев поднявшихся в поисках опоры рук.
Притяжени матери сильнее земного - Зина подхватила сына, бережно прижала к груди, страстно поцеловала в щеку.
- Крепись, сынок! - сказала она, уверенная в том, что он будет цепляться за жизнь до последнего вздоха. - И прости: надо было мне сразу же в город бежать, не ждать... - и передала бессознательного сына Марии.
- Вы можете ехать с нами, - сказала Мария, показывая взглядом на Катюшу, которую тоже нужно было держать на руках, чтобы в пути не упала.
Зина кивнула и села в салон к детям.
Поднимая вихри снежной позёмки, старенькая "Победа" набрала скорость и пошла навстречу снегопаду.
Оставшаяся в пустом дворе Таисья увидела выбежавшую из переулка со школьным портфелем в руке Маргариту. Следом, преодолевая глубокий снег, торопилась за сестрой зарёванная Алёнка.
- Родные мои!.. - судорожно взрыднув, Таисья пошла им навстречу.
Мария сидела рядом с шофёром, прижимала Альку и задумчиво смотрела на набегавшую под колёса дорогу. Она не могла сказать полную правду о состоянии детей. Она не сомневалась, что вылечит девочку с голубыми огоньками в серьёзных глазах. Это будет непросто. Скарлатина тем и опасна, что даёт массу осложнений, которые надо ещё выявить. У мальчика же почти не осталось шансов на выздоровление. Болезнь прогрессировала со страшной быстротой: за десять дней - подумать только! - целый букет: двустороннее круппозное воспаление лёгких, острая ангина, появился отит, шумы в сердце... Кто знает, что там обнаружится ещё? Всё надо проверить, до всего дойти, чтобы как можно скорее локализовать очаги поражения слабеющего с каждым часом детского организма и гасить их, гасить... Можно ли винить сейчас кого-то за то, что запустили болезнь, позволили ей набрать разрушительную силу, силу убийцы? Об этом она старалась не думать. Могла ли она дать Зинаиде Никитичне Штейнгауэр надежду на выздоровление сына? Нет. И промолчать не имела права. Всё было выше её сил. Теперь всё будет зависеть от её знаний и оперативности. А ещё - от самого Альки.
- Да, - сорвалось с языка Марии, - хорошего мало...
- Вы что-то сказали? - переспросил водитель.
Ему было что-то около пятидесяти и был он неторопливым как эта старая машина. У таких всегда в жизни всё в порядке, но жалоб - миллион. Мария посмотрела на него так, словно впервые видела.
- Нельзя ли побыстрее? - скрывая раздражение, попросила она.
Салон, где сидела Зина, был изолирован перегородкой и она вряд ли поняла, о чём они тут говорили.
- Я бы с удовольствием, но из моей калоши больше сорока не выжмешь. Пятый год прошу новую...
"Поговорю с главным врачом, попрошу собрать консилиум - так надёжнее..." - решила Мария.
Машина въехала в небольшой аккуратно устроенный больничный городок, круто развернулась и замерла возле бревенчатого дома на высоком фундаменте, под железной крышей с флюгером. Почерневшая от времени затейливая деревянная вязь дома местами пообломалась, но всё ещё была хороша. Чуть поодаль возвышался трёхэтажный современный главный корпус городской больницы.
Водитель выбрался из машины, снял шапку, почесал лысый затылок.
- Человека давно нет, а дом его стоит, - удивляясь, заговорил он сам с собой. - Лет шестьдесят стоит и хоть бы что. Век стоять будет. Хорошая память о человеке. Самого-то никто не помнит, лихой ли добрый был, а вот фамилия домом сохранена: воронинский дом. Стало быть, купец, а может, и не купец, Воронин был. - Тут он вдруг с досады крякнул: - А что после меня, голыша, останется?.. - и натянул шапку до бровей.
Санитарка принимала детей, вместе с Зиной переодевала их в полосатые больничные пижамы, размещала в крошечной палате номер девять, освобождённой, как выяснилось, по распоряжению главного врача - Михаила Андреевича Изотова (выздоравливающих перевели в другую палату с "уплотнением"). Он прослышал о приходившей из села женщине, о том, что Мария поехала в село за тяжелобольными.
Мария прошла в ординаторскую, обзвонила врачей, попросила прийти.
Первым из главного корпуса пришёл ожидавший её возвращения Изотов. Рядом с ним - большим, громогласным, неунывающим Мария чувствовала себя надёжно, как у подножия Великой Китайской Стены.
- Старею, однако! - с порога пророкотал он. - Ноги уже не те - не торопятся, проклятые! Ну, дочка, привезла?
- Да, Михал Андреич, привезла. Теперь жду нагоняя за самодеятельность.
- Я знал, что ты так когда-нибудь поступишь, маленькая негодница, - заговорщически понизив голос сказал Изотов, - поэтому приготовил отдельную палату на два места. Ну, а кому поручим лечение? - старый пройдоха готов был выполнить любую просьбу такой умной, красивой и молодой женщины. Своих дочерей у него, похоже, не было.
Марии было неловко делать карьеру, используя симпатию Изотова. Но другого выхода не было - она видела детские ручки как веточки краснотала...
В этот момент дверь тихонько отворилась и в ординаторскую степенно вплыла Анна Аркадьевна Совенко - терапевт, заведующая отделением, женщина дородная и надменная. Она сразу же выговорила Марии за поспешное и неверное решение привезти чужих больных в отделение. Изотову были адресованы другие слова и другая интонация:
- А я, Михал Андреич, за вами от самого корпуса иду. Иду и думаю, оглянетесь на бедную женщину или не оглянетесь? С ног сбилась догонять, ан-нет - не оглянулись!
- Спешил, дорогая, спешил! - не растерялся Изотов.
Прибежала жизнерадостная по пятницам - впереди выходные! - подруга Марии Инна Сергеевна Кузовлева - лор.
- Простите, задержалась - обход...
- Выходит, я шустрее вас, хоть мне и на пенсию скоро! - звучно и не сердито протрубил Изотов. - Ладно, "шмутки" в сторону! Мария Александровна, показывайте, кого вы нам привезли.
В воронинском доме насчитывалось восемь просторных комнат, не считая прихожей, огромного зала, кухни и столовой, всевозможных чуланов и кладовок. Перестроив дом в больницу, к нему пристроили два крыла по четыре дополнительных палаты в каждом. Таким образом здесь было теперь 16 палат на 48 коек, уплотнив их, медики приняли 63 человека. Главный корпус был также переполнен. Эпидемия только начиналa идти на убыль.
Мария повела коллег в левое крыло.
Алька в сознание так и не приходил. Возле него хлопотала медицинская сестра Наталья Ефремова. Она была относительно молода и прическу носила модную - на макушке под уложенными волосами угадывался накладной шиньон. Катюша притомилась и спала, подложив под щёчку кулачок.
- Диагноз сомнения не вызывает, - сразу начала излагать суть Мария. - Но чтобы бороться с осложнениями, мне хотелось бы установить степень развития скарлатины, - этим она однозначно ответила на вопрос Изотова, кто будет лечить детей.
В лице главного врача при её заявлении не дрогнул ни один мускул. Этот человек имел громадный опыт общения с людьми различных характеров и профессий.
Анна Аркадьевна прошлась по палате, остановилась возле Катюши.
- В ней протекает скрытая форма заболевания, менее опасная, чем у брата. Дней через двадцать будет петь новогодние песни под ёлкой на школьном утреннике.
- Извините, Анна Аркадьевна, вы ошибаетесь, - возразил Изотов. - Посмотрите на цвет - он ярко красный. В скрытой форме, как известно, такой цвет почти отсутствует. Судя по характерным осложнениям, по эпидемиологической ситуации, которую нам рассказала Мария Александровна, скарлатина как у девочки, так и у мальчика приобрела токсико-септическую форму. Болезнь девочки приглушена регулярным приёмом лекарств и активным сопротивлением крепкого организма. Завидую женщинам в этом плане... Да, а вы знаете, дорогая Мария Александровна, что несёт в себе эта форма?.. - повернулся он к Марии.
- У мальчика температура сорок и два десятых градуса, у девочки - тридцать восемь и семь, - голосом телефонистки сказала медсестра.
- Анальгин с димедролом! - не оборачиваясь взорвал воздух Изотов. - Так что же несет эта форма?
Мария не хотела произносить роковое слово.
- Согласно последним статистическим данным, - продолжал он в том же духе, однако сильно понизив тон, чтобы больные соседних палат не услышали, - заболевание в городе имеет высокий летальный исход - до восьмидесяти пяти процентов ! Эта форма несёт смерть. Если мальчик умрёт, что тогда? Ты посмотри, в каком он состоянии, ведь на нём клеймо смертника! - пугал он Марию, чтобы уберечь от трудной и сложной работы, с которой мог справиться только опытный врач.
- Как вы можете говорить так, вы же врач! - повысила голос Мария, сдерживая негодование.
- Я не вижу никакого клейма! Я буду лечить и вылечу, что бы вы ни сказали!
Инна Сергеевна посмотрела на подругу с одобрением.
- Вы только начинаете работать, нельзя же так сразу! - поддержала Изотова Совенко. Ей казалось, что начальник настоит на своём и молодая карьеристка умерит свою прыть.
- Если он, не дай Бог, скончается, а это вполне возможно, учитывая, как я уже сказал, статистику, то вас постигнет разочарование в медицине. Годы учёбы в институте для вас ведь не пустяк? Рекомендую прислушаться к совету: передайте детей Анне Аркадьевне. Опыта ей не занимать.
Мария отказывалась понимать Изотова: то он подступает с масляными глазками, опекает, а то вдруг ставит препоны. Ерунда какая-то. Но ей-то не до шуток!
- Это приказ? - жёстко спросила она Изотова.
В глазах у него засветилось несколько весёлых осколков зимнего солнца.
- Это совет.
- Совет... Я вылечу детей, Михал Андреевич! - повторила она.
Изотов удовлетворённо крякнул: не женское кокетливое упрямство, не юношеский максимализм, присущий молодым специалистам руководили Марией, а твёрдая уверенность в своих силах и желание спасти детей. В конце концов, думал, вероятно, он, пусть ею движет что угодно, главное - он знает, что вверил тяжелобольных если не в самые лучшие, то и не в худшие руки, и если случится непоправимое, никто не сможет упрекнуть шефа горбольницы в неумении работать.
- Да будет так! - рубанул он воздух ребром ладони. - А вас, - обратился к Совенко и Кузовлевой, - вас я прошу ей во всем помогать, - тут он улыбнулся счастливой от первого большого успеха Марии: - Мария Александровна, в первую очередь сделайте пробу на восприимчивость детей к антитоксической противоскарлатинозной сыворотке. При нормальной реакции можно применять антибиотики. Я скажу Ивану Макаровичу, чтобы он не скупился при выдаче со склада. Но прошу вас, будьте осторожны, соблюдайте дозировку - побочные реакции трудно предугадать.
- Михал Андреич! - укорила Мария.
- Да?
- Простите, но это азбучные истины. Для первокурсников.
- А разве вы не первогодок на самостоятельной работе? Хотя... Возможно, вы и правы.
- Михал Андреич, - вмешалась Анна Аркадьевна, - мне казалось, что в отделении распоряжаюсь я...
- Ох, уж эта субординация!.. - поморщился Изотов. - Вы что-то имеете против?
- Я не гарантирую...
- Гарантию мы уже получили. Мария Александровна покажет, чему нынче учат в институте. Она берётся добровольно, с неё и спрос будет. Звучит убедительно?
Анна Аркадьевна молча кивнула и отступила.
Мария освобождённо вздохнула, оставшись в ординаторской одна.
Прошло пять дней.
Дважды в день - утром и под вечер Зинаида Штейнгауэр приходила в больницу, справлялась о детях. Она находилась бы при них неотлучно, но, с одной стороны, условия карантина запрещали, с другой - строгие правила советского здравоохранения.
Катюша выздоравливала. Алька был на грани жизни и смерти. Небольшой медицинский персонал отделения проникся состраданием и составил график круглосуточного дежурства у постели тяжелобольного - о таком внимании мог мечтать сын первого секретаря горкома партии, только не сын бедной многодетной вдовы. В жизни бывают исключения из правил. И делает эти исключения, производя "естественный отбор", Божье Провидение, которое люди называют фортуной, везением.
Алька боролся.
Его не покидало бредовое состояние, а физические страдания давно перешли рубеж приятной расслабленности и достигли предела вселенской боли: испепеляющий огонь внутри его разгорался всё больше и жажда мучила невыносимо, тело ломило в суставах, воздуха не хватало. В довершение испытаний с чёрного, непроглядного, проклятого тысячу раз неба на него падала и не могла упасть очень яркая страшная и противная разуму точка. Временами она стремительно разрасталась до огромных размеров, становилась похожей на светящуюся планету, грозила раздавить его, превратить в ничто, но оставалась... точкой. Иногда приходило ощущение, что он сам с космической скоростью летит сквозь чёрную пустоту к этой точке-планете, что все его страдания вызваны колоссальными перегрузками быстрого полёта. В такие минуты приходила мысль о том, что он, должно быть, умирает и душа рвётся туда, откуда он родом - на эту ослепительную планету.
Но Алька не хотел умирать! Он так мало жил! Он не успел ничего понять в этой жизни, ничего полезного не сделал для людей, чтобы они помнили его добрым словом. Он смотрел на точку-планету не отрываясь: если он испугается её падения, отведёт взгляд в сторону, произойдёт катастрофа, она уничтожит его и тех, кто за его спиной: мать, сестёр и брата, друзей, весь мир! А ведь он их так любит!
Стремительное падение надо остановить! Остановить во что бы то ни стало, остановить любой ценой!.. Но как это сделать? Точки вдруг не стало, планета всё ближе; она уже не пугает; она завораживает и её золотисто-жёлтый свет всё мягче и теплее, он интригует, манит к себе. Боль пропадает, время останавливается, в голове звучит мелодичный колокольный звон, хочется покоя и радости, хочется всё забыть, а это можно сделать только там - на чудесной планете, недаром же она так манит к себе...
Нет, нет, постойте! А как же дорогие люди? Как они будут жить без него, без Альки?
Напрягая волю, сжигая последние остатки энергии, о существовании которой раньше и не подозревал, Алька останавливал падение планеты... взглядом.
Однажды - это случилось в первый после рассвета час - притяжение планеты оказалось неодолимым. Не чувствуя больше ни страха, ни боли, с жгучим интересом к новому, непознанному, на большой скорости Алька прошёл сквозь яркий свет, который по плотности чем-то напоминал кучевые облака и не имел источника вроде солнца, который был везде и не имел теней, такой парящий, волшебный, восхитительный свет, земного названия которому никто не придумал. И в этом свете Алька ощутил себя не бренной плотью с ее физическими страданиями, а чем-то бестелесным, невесомым, свободным, состоящим из разума, энергии, воли и совершенно новых желаний - серьезных и благородных.
И тотчас совершенно ясно, четко, будто мысль умылась дождём увидел... свою больничную палату, спящую Катюшу и себя на соседней кровати - осунувшегося, мёртвенно-бледного, с широко раскрытыми глазами, устремившими безжизненный взгляд в потолок. У изголовья стояло непонятное устройство в виде полутораметрового штатива, на самом верху которого марлевой веревочкой была привязана перевёрнутая вверх дном стеклянная бутылочка, от нее тянулся тонкий оранжевый шланг с вколотой в вену Алькиной правой руки иглой.
Над телом склонилась медсестра. Она пристально вглядывалась в лицо, пытаясь нащупать пульс на шее. На полу валялся опрокинутый ею табурет.
"Чего это она?" - заинтересовался Алька, паря в воздухе.
Медсестра вздрогнула, резко выпрямилась, посмотрела на приоткрытую дверь, на спящую Катюшу.
- Боже мой, он умер! - сказала она с большой досадой и с ещё большей жалостью.
"Я не умер! - возразил Алька, ошеломлённый произошедшей с ним переменой. - Просто я... Я могу переноситься куда захочу... Переноситься мыслью, душой, понимаете?"
Она не понимала, как это могло произойти с первым пациентом Марии Алексеенко, которого она взялась лечить самостоятельно. И зачем только Анна Аркадьевна высказалась против? Сглазила мальчишку!..
"Смотрите, - настаивал Алька, пытаясь доказать свою способность творить чудеса, - сейчас я нахожусь справа от вас, а теперь, гляньте же, я слева! Ну что же вы?.. Вам неинтересно? А хотите, я расскажу, как я оставил это больное тело? Потеряв сознание, я такое видел!.."
Если бы она услышала его, то упала бы в обморок, поскольку считала смерть Альки неопровержимым фактом. Помня о Марии, она сноровисто вытащила иглу капельницы из вены Альки и бросилась из палаты вон, даже дверь за собой не закрыла.
Голова у Альки работала как часы, хотя в его новом мире головы как таковой у него не было, как не было ничего материального, и время в этом мире не существовало и значения не имело. Алька не боялся куда-то опаздать, зная, что при желании может перенестись в любое время, увидеть жизнь любого человека, главное - знать хотя бы некоторые данные об этом человеке. Такое состояние называется состоянием безвременья и очень хорошо известно увлекающимся людям, когда день до вечера в занятии любимым делом пролетает как одно мгновение. Разница лишь в том, что после такого мгновения люди замечают течение времени и собственную усталость и очень сожалеют о потерянных времени и силах. Алька ни о чем не жалел. Он мог делать всё и сразу: думать, говорить, действовать. И жажда познания мира овладела им как в первый год жизни "там".
"Я по-прежнему всё вижу и слышу, чувствую запахи, думаю, могу передвигаться, и всё это - мгновенно, со скоростью мысли. Меня не видят и не слышат люди, я для них умер, они видят только моё мёртвое тело. Для них это большая потеря. Но я так не считаю. Я ничего не потерял, скорее наоборот... По-крайней мере мне никто не мешает думать и делать то, что я хочу. Теперь я могу многое узнать, заглянуть туда, куда раньше меня никто бы не пустил. Отличная перспектива в кратчайший срок развить интеллект и удовлетворить собственное любопытство! Уже сейчас я мыслю совершеннее, а в будущем?.. Вернуться к прежнему состоянию, к прежней жизни я всегда успею. Не хочется, честно и образно говоря, менять дом на сарай, интеллектуальное развитие и феноменальные способности энергетического духа на вечный информационный голод в голодном недоразвитом больном теле. Я, правда, еще не знаю, как вернуться в тело. Надо, наверное, просто захотеть и моё желание будет исполнено. Но кем? Не Богом ли, про которого я так мало знаю? Или "по-щучьему велению, по-моему хотению..." Нет, это заклинание пусть останется для детей. Для детей? Ну вот, значит я уже не ребенок. Отлично! Я могу концентрировать внимание, управлять энергией и волей, я могу практически всё!.. Но что я со всем этим буду делать?.."
В углу коридора, у поворота в воронинский дом мальчик лет тринадцати лепил из цветного пластилина коня под седлом.
- Ты кто? - спросил Алька, паря в воздухе. - В какой школе учишься? Раньше я тебя не видел.
Юный скульптор и бровью не повел.
Алька подумал, что мальчик глухой и хотел похлопать по плечу, обратить на себя его внимание, но вышла промашка - мнимая рука не нашла опоры.
Частая дробь каблучков, возгласы: "Адреналин, живо! - Где Клава?!. - Я здесь! - Пошлите за Анной Аркадьевной! - В палату все, быстро!.." - возбудили Алькино любопытство. В то же мгновение он увидел бегущих женщин в белых халатах.
"Кто бы мог подумать, что они умеют бегать так быстро! И где - в больнице, где все должны ходить на цыпочках!.." - изумился и развеселился он.
Молодая женщина с длинными белыми волосами знакома. Алька вспомнил милую улыбку врача "Скорой помощи" и её обнаженные руки розовыми ладошками кверху, к которым он шёл среди падающего безмолвного снега. Они так и не встретились...
"Она всё ещё надеется спасти мне жизнь!" - восхитился Алька и сквозь стену поспешил в палату, чтобы посмотреть, что будут делать с его телом самоотверженные медики.
Суматоха встревожила больных.
- Что случилось? - высыпав в коридор, спрашивали они друг друга.
Как всегда, нашёлся всезнающий и вездесущий оптимист из числа выздоравливающих, который охотно отвечал:
- Мальчишка умер. Эпидемия продолжается...
Алька не мог спокойно смотреть на манипуляции с его телом. Когда Мария Александровна начала делать ему искусственное дыхание изо рта в рот, он умилился и промолчал. Но когда медсёстры сорвали с него одеяло и он увидел себя голым перед разбуженной шумом Катюшей, когда женщины принялись энергично массировать грудь, растирать руки и ноги остро пахнущей жидкостью, Алька возмутился:
- Что вы делаете? Накройте меня сейчас же!
Его не слышали. Рассерженный произволом, Алька попытался поднять одеяло с пола, чтобы накрыть стыдное место, но у него опять ничего не вышло. Тогда он решил кричать что есть мочи:
- "Я не хочу возвращаться! Оставьте меня в покое! Я не хочу, слышите?!"
Он догадался, что от частого и глубокого дыхания в голове Марии зазвенело, перед глазами поплыли радужные круги, делать искусственное дыхание изо рта в рот - всё равно что воздушные шары к празднику надувать. Хорош праздник!.. Она поднялась. Её повело в сторону. Медсестра подставила крутое плечо.
- Мария Александровна, вам плохо?
- Нет, ничего. Клава, давай ты...
Делать массаж сердца на кровати неудобно. Альку сняли на пол.
- Что ты надумал, дружок? - в слезах говорила Мария, в отчаянии продолжая выполнять мероприятия по спасению человека. - Мать придёт, что я ей скажу?
Больные в коридоре расступились, пропуская Изотова с картонной коробкой подмышкой и мотком электрических шнуров в руках.
Услышав о матери, дух Альки из палаты мгновенно исчез.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/13/1972