Посвящение: тебе, моё Олнышко )) с любовью и благодарностью.
Как есть время раскидывать камни и время их собирать, так есть время говорить правду и время говорить ложь. Точнее не ложь, а сказку: вроде и выдумка, а вроде так оно и есть. Правда-то она штука хитрая: вроде всё верно, а отойдешь подальше – и засомневаешься… Одна истина неизменна, но она настолько проста, что рассказывать о ней – никому не интересно будет, все на тебя руками замашут и загалдят: это мы и сами знаем!
Ну да у нас речь о сказке.
Сказку подманить главное, да не спугнуть. Подманивать мы её сегодня будем скрипом старого кресла-качалки да дымом дедушкиной трубки, предварительно выколотив оттуда остатки травы и набив по новой крепким, душистым табаком. Еще пледом клетчатым накроемся, пусть у нас теплая сказка будет.
Значит так. У синего моря, на горячих от солнца скалах, стояла издавна деревенька. В самом крайнем к берегу доме жил-был паренёк – светловолосый, тонкий-звонкий, всем на радость, и звали его ласково – Олли.
Вообще среди деревенской пацанвы был Олли на особинку: светленький среди темноволосых, задорный даже в самый жаркий и сонный день, а главное – для каждого доброе слово у него находилось. И если даже какая беда с Олом приключалась, никто не видел, чтобы он нос вешал. Его прижимает, а он только смеется звонче да к другим добрее. За это его и любили.
За это же и ненавидели.
Да, как ни странно, есть в этом мире ненависть. Рождается она из зависти. А позавидовать дело не хитрое: в чужих руках кусок всегда слаще и больше. А тут… добрый нрав любого красит, так что смотрели на Ола завистливые глаза да прикидывали: и красив, и весел, и любят-то его все. А не слишком ли хорошо парню живется?!
Только в одно сердце темная мысль стукнется, да её прогонят; а в другое – впустят, на лучшее место посадят да лелеять начнут. И начнет эта тёмная мыслишка балом править в отдельно взятой головушке.
Нашлась такая головушка совсем рядом: деревню пройти насквозь – и на краю пустыря дом стоит. Хороший, крепкий, что называется – полная чаша. Одного в этом доме не было – радости. Жил там человек знающий, да видать плохо понимающий, что знает. Потому-то и не в прок ему были ни знания, ни богатство. Тосковал он. А от звонкого смеха Ола вдвойне тосковал, потому как отдавался он в нем эхом счастья недостижимого, неведомого. Словно во сне на рассвете музыка приснилась, а проснулся – и забыл напрочь, только помнишь, что было невероятно прекрасно, до слез и боли в сердце от утраты самого важного в жизни откровения.
Величали этого человека Хьюго. И вот однажды увидел он Ола, услышал его смех очередной раз – и возгорелся в нем гнев от приступа тоски особо сильного. Тогда говорит он:
- Хитрый ты человек, Олли. Притворщик! Зачем ты смеёшься, зачем людей смущаешь?
Олли только улыбнулся – смешно ему показалось, и странно, что кого-то веселье смущает:
- Смеюсь я, Хьюго, потому что люблю это дело больше, чем плакать.
- Это говорит о твоем легкомыслии и глупости! – бросил Хьюго. Ол удивился:
- Ну, тебе виднее, многомудрый. Только если это говорит о моей глупости, зачем ты разговор со мной затеял?
Скрипнул зубами Хьюго, сверкнул глазами и ушел молча в свой дом, в пыльную библиотеку. Сел в кресло, парчой обитое, налил в золотой кубок вина драгоценного из кувшина редкой красоты, открыл книгу мудрую, на латыни писаную, а осадок от разговора не проходит.
И решил он тогда – есть у Ола тайна. Тайна счастья. И поклялся Хьюго сам себе либо овладеть этой тайной и тоже стать счастливым, либо превозмочь её силу и мудрость – чтобы не рвал ему Олли сердце своей беззаботностью. Решил – и отлегло. И вино в кубке кровавым рубином сверкнуло, и латынь своей мудростью для избранных сладкой показалась.
На следующий день с самого утра оделся Хьюго в одежды цветные, шелковые, мастерами шитые, и пошел по деревне к морю, к дому Ола. Увидел голову светлую, поклонился любезно издали:
- Приветствую тебя, сосед! Если обидел тебя вчера цитатой мудрости соломоновой – не держи зла. Не имею я против тебя ничего, и смех твой мне приятен.
- Зла я никогда не держу, мне оно в хозяйстве без надобности, - улыбнулся Ол белозубо, - Правда и цитату мудрую не углядел.
- Ну как же – «печаль лучше веселья, и слезы лучше смеха», - и повел Хьюго речи мудрые и витиеватые, да не занудно, как дьячок на клиросе, а со значением, как профессор на кафедре перед студентами, как мастер перед адептом – открывая глубины неведомые.
Посмотрел Олли на мрачного соседа по новому – а человек-то не прост, полон неведомой мудрости, и вовсе не так колюч, как сперва показалось. Открыл он калитку в свой палисадник:
- Что ж вам такие речи посреди улицы вести, уважаемый? Входите, сделайте милость.
Хьюго блеснул взором пламенным, поклонился учтиво в ответ на приглашение:
- Благодарю вас, милейший. Не всякий меня поймет в этом захолустье. А в вас я вижу искру пламени божественного. И если вы сочтете возможным беседовать со мной хоть изредка – был бы счастлив видеть вас в своем доме как друга.
- Отчего ж не побеседовать, - развел руками Ол, - Только давайте так: как захотите меня лицезреть в ваших палатах белокаменных повышенной комфортности – так знак мне дайте, чтобы не оказаться мне навязчивым и не утомить вас, друг мой, против воли.
Подивился Хьюго такому благоразумию вроде бы легкомысленного Ола, откланялся и весь оставшийся день ходил довольный, ибо разгадывать светловолосого парня оказалось увлекательнее чем самый хитроумный ребус.
И стали с того дня Олли с Хьюго вроде как добрые приятели: то на улице встретятся, приветливо раскланяются друг с другом, то на базаре шумном словом шутливым перекинутся, то вечером на берегу речи умные ведут. И чем дальше, тем ближе они друг к другу при встречах подходить стали, тем глубже в глаза заглядывать да говорить ласковее. И чуднО это было обоим.
Хьюго-то для себя всё тайной Оловой объяснял, вроде как если он Олли приручит, своим сделает – так и тайна его Хьюго принадлежать будет, тем более что рядом со светловолосым парнем чувствовал он себя так, словно над землей парить начинал. Вспоминалась песня забытая, ласкала душу; да вот незадача – всё время рядом не будешь, а как разойдутся Олли и Хьюго, так последнего тоска ещё злее, чем прежде крутит.
И задумал Хьюго дело недоброе. Начал он ворожить, морок на Олли наводить, да нитями, что между ними протянулись, связать пытаться, чтобы обезволить, а коли не выйдет – так удушить.
Затуманился светловолосый парень. Начал ночами на берег ходить, песни слагать подобные крику лебединому, от которых, кто их слышал, сердце щемит. Но если подходил кто на песни те, встречал по-прежнему – улыбкой приветливой да шуткой дружеской.
Досадно стало Хьюго, что ворожба его со светловолосым не сладит никак. Стал он дружеские пирушки для Олли устраивать, да не по доброте сердечной, а чтобы яда тонкого, смертоносного в изысканные яства подмешивать. Да сам же этим ядом и травился, бывало, потому как до того они с Олом сблизились, что и ели с одного блюда, как друзья лучшие, всё разделить друг с другом в жизни стремящиеся.
Как ни сроднился Олли с чародеем темным, как ни доверился, а всё ж шаманство его замечал. И больно ему это было во сто крат, потому как видел он: то, что сам он ценил превыше драгоценностей, для Хью было всего лишь средством. Не берег Хьюго золотые нити, что сплел вместе с Олом своими же руками, не дрогнув переплетал их на удавки.
День печалится светловолосый, неделю, месяц вновь луной обернулся – ни разу не схватил Олли друга своего за руки, только спрашивал:
- Не жалко тебе этих нитей наших? Смотри, они как струны натянуты, гудят, песни навевают…
- Глупости всё это, дорогой мой друг, - отзывался Хьюго, посмеиваясь, - Прекрасны эти струны на вид, да силы в них нет – гляди, и руки твои не удержат, к утру развяжешь. А что песнями гудят… так уж дороги тебе твои посиделки на берегу у костра невесть с кем? Так-то ты меня ценишь, что готов променять на первого встречного…
Уговаривал Олли не рвать струны, уговаривал, пока однажды вдруг понял – нет больше струн волшебных. Все Хьюго на своё шаманство перевел. Только в груди пусто и легко не по-хорошему, словно сорванный колок крутится.
И замолчал тогда светловолосый. Сидел на берегу, долго: уже и рассвет показался, и костер пеплом затянуло, а пламя в дыму совсем потерялось. Приходили к нему люди из деревни, пытались разговор затеять, только с Олом разговаривать вроде как с эхом стало: вроде и посмеётся, и в ответ пошутит, а в глазах пусто, нет никого.
Деревенских без Ола тревога да тоска одолевать стала. Стали они на берег к светловолосому приходить: веточки в его костер побросать, обогреться да словечком перемолвиться. Кто-то плед принёс, кто-то дров охапку. А двое пришлых вообще обосновались: все ночи у его костра коротали.
Звали этих двоих Джокер и Стран-Ник. Джокера друзья Джо окрестили, а Ника как только не называли: и Никки, и Николя-нидворя – словом, кто как придумает.
Были эти двое друзьями хорошими, пришли вместе: точнее, Джо Ника приволок, приговаривая:
- Пошли-пошли! Какой ты, к чертям собачим, Стран-Ник, если задницу поднять такая проблема! Пошли, дружище, тебе понравится: там деревня чУдная, и берег глазом не окинуть, а на берегу – костер яркий не гаснет.
Дотащил Джо друга своего до костра, увидел Ник парня светловолосого, остановился. Посмотрел и решил:
- Дальше идти смысла не вижу. Тут останусь, - и сел напротив, через пламя да марево на Ола глядя.
Час сидят, два сидят. У Ола в глазах языки пламени пляшут, а взгляд поймать не удаётся. Взял тогда Ник ветку, переломил с хрустом да в огонь бросил. Глянул Олли прямо на Ника, бродяга улыбнулся ему и сказал:
- Здравствуй.
- И ты здравствуй… - эхом откликнулся Ол, и улыбку словно зеркало отразил.
Нехорошо это Нику показалось, встал он и пересел, чтобы рядом сидеть, а не напротив. Другой веточкой хрустнул, пламени скормил. Взлетели искорки до неба, да и потухли тут же… Ник толще ветку взял, сломал с досадой, опять в костер кинул. Косится на Ола – нет ответа, не зажигается в светлых глазах огонька живого. Сжал Ник зубы, нашарил ладонь холодную, а Олли словно и не заметил, вытянул свои пальцы из горячих и к ракушке потянулся, чтобы поиграться да тоже в костер бросить.
Вскочил Ник, достал сердце своё и Олу протянул:
- Посмотри, не забавней ли это ракушки?
Светловолосый словно во сне головой качнул, взгляда от пламени не отрывая:
- Моя ракушка витая, а сердцем меня уже манили…
Опустились у Ника руки, скатилось сердце прямо в огонь.
Тем временем Джо из деревни вернулся, увидел, схватил друга за плечи, встряхнул как следует:
- Обезумел?! Сгорит ведь, в пепел рассыплется!
- Пускай. Не жалко…
Уселся Ник опять рядом с Олом и затянул песню старую, какую и Ол певал, да только на свой лад. И дрогнул светловолосый, повернулся к пришлому, заглянул в глаза бродяге пытливо…
Многое можно еще рассказать: и про Хьюго, как сплетенная им удавка иудовой оказалась да на его же шее и затягиваться стала, как бродил он кругами вокруг костра Ола, а подойти, коснуться сидящего парня не мог – и ярость выжигала его изнутри. Про верного друга Джо, который не бросил безумную парочку у волшебного костра, в котором сердце горело и не сгорало, и пламя не затухало. Про эльфийку прекрасную, про воина в латах и скомороха мудрого – интересные люди жили в той деревне, полна она занимательных историй. Только наша сказка уже сложилась, сама себя рассказывать начала – вот и не будем перебивать, поперек лезть.
Так ли оно было, или не совсем так: сказка – ложь, да и правда у каждого своя, а истина слишком очевидна, чтобы нуждаться в словах. Истину чувствуют сердцем: то, что даёт жизнь, и есть – истина.