В конце ноября, ко времени первого Адвента, комендант крепости Петерштадт своё обещание выполнил: ёлки привезли вовремя. И не одну или две, а дюжины две, всякого росту. Самую большую определили на главный плац (так называли колонисты площадь супротив комендантского дома); каждой казарме выдали по небольшой ёлке; самую же статную да пушистую бережно унесли и поставили возле церкви. К вечеру должны были подвезти ёлочные украшения из самого Санкт-Петербурга, и все — дети и взрослые — с нетерпением ожидали этого часа.
Установкой рождественских ёлок руководил комендант самолично: по твёрдому его убеждению, наряжать верхнюю часть ели — от Вифлеемской звезды на макушке и примерно до середины — следовало, придав дереву наклонное положение. Затем аккуратно вставить основание ёлки в крестовину и медленно, контролируя движение оттяжками, привести лесную красавицу в вертикальное положение. Потом, приколотив дополнительные опоры от концов крестовины к ёлке, всю эту, по словам коменданта, исподнюю неприглядность полагалось засыпать снегом. Снег же тщательно утрамбовать.
— У нас ёлки таковым образом не обряжают… Ведь звезду на верхушку одевают в стоячем положении, а не в наклонном…
— Кто тебе это, Якоб, сказал? — глядя на коренастого крепыша сверху, спросил Адам. Все трое —Якоб Адам и Готлиб — только что вернулись со стройки, куда, по ходатайству Якоба, мастер-голландец принял обоих его друзей на плотницкие работы, и сейчас рассматривали длинную разлапистую зелёную красавицу, в ожидании праздничных приготовлений лежащую вдоль ледяной дорожки, по которой с шумом катались дети на широких дощечках, заменяющих им санки.
— Наш пастор каждый год самолично, в виду всех прихожан, под радостные рукоплескания насаживал звезду на стоячую ёлку — так уж у нас повелось…
— У нас тоже сперва ёлку укрепляли, а потом с лестницы украшения развешивали, — поддержал Готлиб Якоба.
— Вот этого-то комендант и опасается. Говорит, что уж несколько раз видал, как мужики тянулись к ветке приладить украшение, падали с лестницы и ломали кости…
Восторженные крики бегущей за санями детворы прервали беседу временных строительных рабочих, и тройка лошадей с повозкой, гружёной деревянными ящиками, мелкой рысью минуя северные ворота, влетела на главный плац и остановилась у комендантского дома. Желающих распаковывать и распределять украшения было более чем достаточно. Комендант Василий Теплов, вместе со всеми ожидавший повозку, громко выкрикивал: «Старшие по казармам!», собирая вокруг себя подходивших мужчин.
— Мне и капельмейстеру нужны помощники для установки центральной и церковной ёлок, — сказал комендант и, лукаво улыбаясь, добавил: «Желающие имеются?» И вновь недостатка в любителях устанавливать и украшать рождественские ёлки не оказалось, ведь завтра первый Адвент — торжественный праздник, предшествующий Рождеству Христову. Завтра в церкви будет играть какой-то знаменитый органист из Гамбурга, и впервые колонисты услышат церковное пение своих детей, тщательно подобранных в хор и вышколенных капельмейстером. Невзирая на усталость после напряжённого трудового дня, охваченные приподнятым настроением окружающей толпы, Адам, Якоб и Готлиб примкнули к желающим устанавливать центральную ёлку и теперь, стоя рядом с комендантом Тепловым, наблюдали, как старосты вскрывали ящики и бережно раскладывали украшения по мешкам.
— Вот эти чеканные фигурки наш Якоб на нижние ветки развешивать будет — кто, кроме него, туда подлезть сможет…
— Ух, какое богатство! — не обращая внимания на давно надоевшие ему шутки, изумлённо воскликнул Якоб, глядя на позолоченные еловые шишки, посеребрённые звёздочки, разноцветные бумажные цветы, мишуру. — Это же огромных денег стоит!
— Да уж, постарались для нас… К чему бы это?
— А чтоб мы до весны здесь задержались, потом на Волгу, и крышка — оттоль домой уж не сбежишь.
Таковые мысли посещали многих и почву под собой имели. Несколько семей уже отбыли за свой счёт обратно в Любек, а последний случай с семейством Иоганна Кноблоха очень встревожил колонистов. Семья Кноблохов прибыла в Ораниенбаум после почти месячного морского странствия на двухмачтовом судне, непригодном для перевозки такого числа пассажиров, которое собралось на нём. По пути в Кронштадт корабль то и дело заходил в порты – то пополнить провиант и запасы пресной воды, то на починку из-за каких-то серьёзных поломок. Порывистые шквальные ветра, проникавшие в парусиновые укрытия колонистов, обдавали их дождём и мокрым снегом. Простуженные, измотанные долгим плаванием, в переполненной людьми крепости появились они только в начале ноября. В тот же день комендант распределил последнюю партию колонистов по крестьянским домам Ораниенбаума.
И опять семье Иоганна Кноблоха не повезло. Их распределили в дом мужика, у которого, что называется, «семеро по лавкам», и тот, не найдя для навязанного ему семейства подходящего места, разместил их не то в хлеву, не то в заброшенной бане, где, чтобы хоть как-то согреться, приходилось постоянно топить печку. Поленница таяла на глазах, и крестьянин запретил Иоганну топить более двух раз в день. Неоднократно обращался Кноблох к Василию Теплову за помощью, но, видимо, не сумел убедить его в крайней бедственности своего положения. «Какие там дрова? Какая баня? Заплати ему за дрова из кормовых, потом разберёмся», — распорядился задёрганный со всех сторон комендант.
Первой умерла средняя дочь Иоганна, вторым — единственный его сын, а жену хоть и подняли на ноги усилиями местного лекаря, но сильный надрывный кашель не давал ей покоя, особенно по ночам. С не характерным для немца отчаянием, бросив весь привезённый с собою скарб и не сказав никому ни слова, ранним утром в преддверии первого Адвента усадил Иоганн жену и двух оставшихся дочерей в нанятую им колымагу и двинулся в сторону Ревеля. Колонисты, с которыми немногословный страдалец загодя всё же успел перекинуться несколькими словами, говорили: «К брату сбежал. Он у него в Ревеле большой гешефтсман ».
— И вовсе не поэтому для вас так расстарались, — вмешался в приглушённый разговор понимающий немецкий язык комендант. — Сердцем прикипел к вам наш Григорий Григорьевич, граф Орлов. Уж очень вы, немцы, ему по нраву.
При дворе были известны высказывания графа, который не скрывал своего восхищения работой с немцами. «Они, — говорил он, — к себе относятся требовательно, а посему здравое недоверие ко всему окружающему имеют. Но стоит немцу убедиться в разумности обсуждаемого предприятия, как начинает он проявлять упорство неведомой нам, русским, силы. Отсель и убеждение мое, что немцам посильно земли левобережной Волги облагородить. Мне гернгутеры прямо так и заявили: всю засушливую степь, дескать, скоро засеем пшеницею». Слухи об особом расположении графа к немцам доходили и до Ораниенбаума.
— Стало быть, не пропадём, коли такой большой человек о нас заботится.
— Сегодня мы ему нравимся, Готлиб, а завтра — разонравимся.
— А ты, Адам, никогда ни во что не веришь! Ни в чёрта, ни в бога! Ни в благородство, ни в добродетель. Как ты так жить можешь?
— Мне для жизни вера не нужна — слишком большая это в моём, да и в твоём, Готлиб, положении роскошь… Вера завсегда в тупик заводит.
— А вера в Бога? Тоже тупик?
— А в Бога — верь не верь, разницы нет. С верою в Бога ты до тупика не дойдёшь — не успеешь, всей жизни твоей не хватит. Да и никто не успеет. Конечно, если ты говоришь о Боге, — закончил свою мысль Адам, указывая на ящики, из которых старосты вынимали украшения, — а не о тех бирюльках и мишуре, которыми Его обвешали.
— Суровый ты человек, Адам, — с удивлением вставил Якоб. — На носу Рождество, а ты богохульствуешь.
«С Карлом Мюллером я б сейчас развернул свою мысль насчёт тупика, а с этими… Шаг в сторону от Евангелия — и уже “богохульствуешь”», — с сожалением подумал Адам, а вслух продолжил:
— Не суровый я, а здравомыслящий, а в Бога верую не меньше тебя, Якоб.
Дальнейший смысл разговора колонистов Василий Теплов не совсем уловил, но интонация и взгляды беседующих навели его на мысль, которую он высказал на русском языке стоящему рядом солдату:
— Смотри-ка, этот верзила остался чем-то недоволен… И мишура ему не та, и фигурки не нравятся…
— Хватит лясы точить, айда ёлку ставить, — поманил за собой мужиков комендант и пошёл к лежащей рядом с горкой большой ели.
Такого количества народу на площадях и в закоулках Петерштадта, наверное, ещё никогда не собиралось. Все высыпали наружу — даже простуженные, напялив на себя тёплую одежду, благоговейно любовались рождественскими ёлками. Мамаши с детьми на руках переходили от одной казармы к другой, сравнивая убранство рождественских дерев, а когда на главном плацу мужики наконец-то подняли вверх огромную величественную красавицу, которую стало видно со всех сторон, толпа, восторженно ликуя, ринулась на центральную площадь. Стемнело, и разукрашенный Петерштадт преобразился. Жёлтый свет укреплённых на стенах зданий факелов и многочисленные отблески их в ёлочных украшениях завораживали всех, от мала до велика, погружая людей в сказочный, волшебный мир. Поблескивающие фигурки ангелов, – трогательное воплощение незримого грозного воинства – разбивало тревоги колонистов в пух и прах, а свежий ноябрьский ветерок, подхватывая сей прах, снежной поземкою относил его прочь.
Президент Канцелярии опекунства иностранных, граф Григорий Григорьевич Орлов, посещал Ораниенбаум нечасто. Неблагодарные немцы, вопреки всем его стараниям, встречали его без восторга — приветливо, но сдержанно, а когда он обращался к ним с вопросами об их временном житье-бытье в казармах, всегда получал один и тот же сухой ответ: «Могло бы быть и лучше». Теперь, с прибытием в ноябре последних колонистов, в Ораниенбауме скопилось около пяти тысяч переселенцев, и большая их часть, почти вдвое превышающая число когда-то расквартированных здесь голштинцев, находилась в крепости. Но не наведаться в Ораниенбаум и Петерштадт в период рождественских праздников было невозможно. Каково же было изумление графа, когда воскресным декабрьским утром третьего Адвента у северных ворот крепости он был встречен восторженными криками. От ворот и до самой лютеранской церкви стоял по обе стороны народ, бурно приветствуя Орлова, махая ему руками и дружелюбно улыбаясь.
«Неужели эта малость — горка и рождественские ёлки — так подействовала на них? Однако не много же им нужно для счастья», — подумал Григорий Григорьевич и, сойдя с коня, вошёл в церковь. Вослед за ним в строгом, оговорённом заранее порядке потянулись колонисты.
Орлов с удовольствием присутствовал на богослужениях в протестантских церквях — ему нравилось здесь абсолютно всё: незатейливое убранство без золота и драгоценностей; скромная одежда пастора; прихожане, сидящие на длинных скамьях со спинками; церковный хор и, конечно же, король музыкальных инструментов — величественный орган, торжественные звуки которого, по мнению Григория Григорьевича, самым точным образом передают ликование и скорбь, радость и горе святых евангелических писаний.
После праздничного богослужения граф ходил по казармам, разговаривая с колонистами на правильном немецком языке — без диалектных слов и типичных славянских ошибок, — чем вызвал ещё большие восторг и умиление, особенно женщин и стариков. Орлов призывал всех набраться терпения: «Не за горами апрель, и скоро мы тронемся на Волгу, где ждут вас выстроенные дома, а межевание пахотных земель проведём в вашем присутствии».
В завершение Григорий Григорьевич, под общий хохот и улюлюканье, прокатился на ногах с горки и умудрился не упасть, тем самым окончательно покорив сердца всех без исключения колонистов. После того как он удалился в отгороженные от переселенцев шлагбаумом офицерские дома, находящиеся рядом с дворцом Петра, взрослые мужики и парни пытались проделать то же самое. Не получалось — одни теряли равновесие сразу, другие катились на ногах далеко-далеко по ледяной дорожке, но в конце её непременно падали. «Дело в обуви, а не в ногах! В таких сапогах и я б не упал», — оправдывался парень, упорно взбиравшийся на горку в очерёдной раз.
Отобедав с комендантом, Григорий Орлов в сопровождении двух офицеров незаметно покинул крепость через юго-западные, недоступные колонистам ворота. Довольный своим посещением, он приказал провожавшему его коменданту организовать по случаю встречи Нового года — Сильвестера, как говорят немцы, — небольшой праздничный фейерверк. «Пусть порадуются — будет им что вспомнить!»
Неожиданно ударившие январские морозы застали многих колонистов врасплох. Их слишком лёгкая, непригодная к русской зиме одежда не способна была защитить от пронизывающего до костей северного ветра.
— Никаких катаний на горке, сиди дома… В прятки лучше здесь, в казарме, играйте,— наказывала Барбара своему одиннадцатилетнему сыну, родившемуся 31 декабря и по этой причине получившему второе имя Сильвестр. Это обстоятельство вызывало недоумение в протестантской общине: «Негоже нам, кальвинистам, католическими именами детей называть». Но Барбара характер имела строптивый: имя Сильвестр ей нравилось, и всё тут! И порешили они с мужем назвать сына первым именем Иоганнес — в честь крёстного, а вторым — Сильвестр. Ортодоксальные протестанты называли мальчика исключительно Иоганнесом, а тем, кому на все эти условности было наплевать, звали его то Иоганнесом, то Сильвестром.
— Купи ты ему шубу овчинную — заработала ведь на вязке.
— Тебе легко говорить, Августа: твой Якоб маленький, да сильный — весь ваш скарб зараз унесёт! А я уже столько здесь барахла прикупила, что и не знаю, как всё это забирать буду в апреле.
— Унести-то мы тебе поможем, а вот почему ты нос от женихов воротишь — непонятно. Говорят, всё ухажёра своего из «Монжуйки», Георга, ждёшь… А ведь он тебе не чета – он барон, да к тому же у него семья.
— Никакой семьи у него нет, с родителями живёт. Всё воевал, жениться некогда было… И вовсе никакой он не барон! Я баронов видала, бароны себя так не ведут…
— Как не барон? Его сам граф Орлов бароном назвал, говорит: «Вот приедет ваш барон Георг Монжу весной и поведёт вас на Волгу».
— Это для русских он барон — для пущей важности, наверное… А когда я его «господином бароном» называла, смеялся весело. Потому я тебе и говорю — бароны так себя не ведут.
— Ох, Барбара, неладное ты задумала! Вот живу я сейчас с Якобом и жалею, что раньше за него замуж не пошла…
— Да? А что в нём такого особенного? — недоумённо полюбопытствовала Барбара. Августа наклонила голову к уху Барбары и что-то прошептала.
— Ух! Ну, молодец какой! Значит, в корень ушёл, вот те на!
И ещё долго, с раскрасневшимися лицами, женщины переговаривались между собой и хихикали. А Сильвестру в тот же день мать купила овечью шубу на вырост, и счастливый мальчик, туго подпоясавшись, побежал на горку, откуда доносились радостные голоса и весёлый смех детворы.
В начале апреля в Петерштадт прибыл Георг Монжу и остановился в офицерском доме, второй этаж которого отвели под спальни. В тот же день он пришёл в казарму кирасирских трубачей. Обступившие его женщины и дети откровенно восхищались его офицерским нарядом и выправкой, а Барбара, прикрывая смущённое лицо маленькой дочкой, которую держала на руках, не сводила с него сияющих глаз. Окончательно сконфузившись, Георг вертел головой, ища глазами знакомых мужчин, и, так и не увидев никого, кроме стариков, детей и женщин, обратился к Анне-Маргарите:
— Анна, где твой Адам? И вообще, куда подевались ваши мужики?
— Промышляют!
— На заработках они!
— Они у нас добытчики! — почти в один голос наперебой отвечали женщины, а появившаяся в дверях кухни полногрудая Августа громко звала господина офицера откушать свежеприготовленного кофейного напитка, для которого она собственноручно отбирала на рынке зёрна.
Не дожидаясь, пока Георг решится, бабы, легонько подталкивая офицера в спину, увлекли его на кухню, усадили за стол, поставили перед ним чашечку восхитительно ароматного, дымящегося кофе с примесью ячменя и настойчиво потребовали рассказать о том, что ждёт их дальше.
«Как они все изменились! В Любеке эти бабы боялись ко мне приблизиться, а здесь…» — удивлённо оглядывая обступивших стол женщин, не торопился с ответом Георг. Встретившись глазами с Барбарой, он на мгновение замер, а затем резко отвёл взгляд в сторону, поражённый красотой её тёмно-карих глаз. Эта краткая сокровенная переглядка не осталась незамеченной.
— А вы, господин офицер, Барбаре рассказывайте, а мы послушаем… Иди сюда, Барбара, садись напротив, — хозяйничала за столом Августа, разливая всем свежезаваренный кофе.
— Да что уж мне рассказывать — я только что приехал! Одно сказать вам могу наверно — отправимся, когда лёд сойдёт, и большей частью речным путём — так мне брат советовал. Весной и осенью здесь невообразимая распутица. Так что, говорит, сидите и ждите тепла, а потом по рекам — так быстрее и целее доберётесь.
— Так это ж ещё целый месяц ждать!
— Да хоть бы и два! Мы ещё ни разу в Петербурге не были… — уже спокойно и без стеснения разглядывая новый сверкающий мундир Георга Монжу, напомнила Барбара окружающим женщинам их часто высказываемое желание. — Ваши мужики только работать знают, а свозить вас в Петербург у них куражу не хватает.
— Жадность донимает! Сами-то они в городе уже не по разу были, а мы здесь сидим как проклятые…
— Я могу за твоими детьми последить, Барбара, пока вы с господином офицером по Петербургу гуляете… — как о чём-то само собой разумеющемся, простосердечно улыбаясь, вставила Анна.
Это были уже настолько прозрачные намёки, что оба — Барбара и Георг — от неожиданности порозовели и смутились, что целиком и полностью подтвердило догадку женщин — «между ними чтой-то зародилось». Выходит, тогда, в Любеке, Георг не затем так часто обходил вдов, что, мол, «по службе положено о вдовах заботиться», а из-за неё — Барбары.
Георг медленно отодвинул пустую чашечку.
— Вам ещё налить, господин офицер?
— Нет, спасибо, очень вкусный у тебя кофе, Августа, с каким-то необычным привкусом… Что ты в него добавляла?
— Секрет! Я эти зёрна здесь нашла, на рынке… Вместе с ячменём пережарила, вот и получился такой кофе.
— Прослышал я, что вы уже самоуправляетесь, старосту выбрали… Он-то у вас где? Тоже ра…
Договорить Георгу не дали — женщины ведь всё с полуслова понимают.
— Нет, он не работает. Да вот он, у печки стоит, кости свои греет…
— Подходите сюда, господин староста, присаживайтесь, — и Барбара, встав из-за стола, уступила старосте своё место. Конрад Финк — седовласый, с ухоженными бородой и усами шестидесятидвухлетний мужчина, – подошёл к столу и сел супротив офицера. Миролюбивый взгляд его голубых глаз и как-то сразу располагающая к себе внешность производили на Адама и многих других колонистов приятное впечатление ещё со времён Фульды (пункта сбора колонистов). Его ровная речь казалась монотонной, однако еле слышные изменения тембра голоса говорили о глубокой эмоциональной причастности Конрада ко всему происходящему. К тому же, где бы он ни появлялся, сразу же прекращались словесные перепалки, зачастую переходившие в откровенную ругань. Потому, когда речь зашла о выборе старосты их группы и все по привычке указали на Адама, тот предложил кандидатуру Конрада, пошутив при этом: «Совсем не обязательно самого длинного назначать старостой», сознательно употребив слово «длинного» вместо «высокого». С предложением Адама все согласились.
— А теперь, женщины, дайте нам с господином Финком спокойно поговорить, — решительно произнёс Георг. — Нам есть что обсудить…
— А с нашим старостой всё только спокойно и обсуждается, — засмеялась Августа и, приглашая женщин и детей освободить кухню, вышла вместе со всеми, прикрыв за собою дверь.
Перемены в поведении его подопечных колонистов несколько обеспокоили Георга, и первый вопрос, который он задал старосте, был о дисциплине.
— Мы вместе провели три месяца: один месяц в дороге и два — в нашем лагере в Любеке, и всё это время — без ссор и столкновений… Как вы думаете, староста, сможем ли мы так же организованно провести и следующую нашу кампанию?
Староста с ответом не торопился, и Георг, разложив на столе карту местности, продолжил:
— Добраться до Ораниенбаума было трудно, но то, что нам предстоит — намного труднее. Из крепости мы двинемся на подводах до Петербурга и оттуда до Шлюсенбурга , далее по каналу Петра Великого до Новой Ладоги. Здесь вновь наймём подводы и, минуя Тихвин, пройдём к Соминской пристани. Отсюда можно добраться до самого Саратова водным путём, — ведя пальцем вдоль рек, Георг остановился на пункте карты в верховье Волги — Рыбной слободе . — А вот и Волга! Теперь всё по Волге да по Волге, до самых наших колоний… К середине июля будем на месте. Нашу группу в сто сорок человек разбивать не будем. Кормовые деньги на руки никто не получит — они будут храниться у меня для расчёта за провиант и на прочие мелкие расходы…
— Сто сорок два человека, — поправил староста Георга. — Трое народились, один, старик Филипп Киндеркнехт, умер.
— Когда успели? Я и не заметил, что бабы беременны были…
— Вы, господин барон, отсутствовали семь месяцев.
— Шесть, господин староста… Ну так как? Насчёт кормовых… Если мы будем выдавать кормовые на руки, наступит хаос. Из прошлых походов дошли слухи, что колонисты устраивали между собой драки во время скупки припасов. Покупать харч придётся нам не только у крестьян, торгующих на пристанях, — там цены высокие, а во многих близлежащих деревнях уже всё скуплено, — будем посылать подводы для закупок в дальние деревни. Так советует барон Борегард.
Конрад Финк погладил свою седую, аккуратно подстриженную бороду, поправил усы.
— Вас, господин капитан, колонисты уважают, вы пользуетесь у нас неоспоримым доверием… Я думаю, во время пути не выдавать колонистам кормовые — решение правильное. Обговорю это с мужиками. Хотя за эти шесть месяцев многие, да можно сказать — все, научились обходиться с рублями и копейками, почувствовали себя увереннее… Но есть один крючок, который всем не даёт покоя, — договор с колонистом… У одних нет пункта о выплачиваемой десятине, а у других он имеется. Это обстоятельство…
Георг не дослушал старосту до конца:
— Этот пункт действует в колонии, а мы туда ещё не добрались. Потом, поверьте, мне, – от вас ничего дополнительного не надо: достаточно и того, что в течение десяти лет я буду обязан сбывать выращенную вами продукцию. И поверьте, господин староста, те колонисты, у которых это в договоре не значится, придут ко мне сами, ибо сбывать продукцию в одиночку очень невыгодно. А на то вознаграждение, которое мне причитается за вашу доставку, я построю хороший большой дом, к тому же, как и вы, я буду иметь свою землю… И вообще, я такой же, как вы, я один из вас…
Последние слова капитана — «я один из вас» — были прямым намёком на то, что Георг не барон, но староста намеренно пропустил это мимо ушей.
Поговорив ещё немного о делах предстоящих и нынешних, офицер и староста расстались. Георг Монжу отправился в Санкт-Петербург, в Канцелярию опекунства иностранных, а Конрад Финк остался сидеть на кухне, обмозговывая услышанное.
С появлением в крепости главных сопровождающих, так называемых форштегеров , жизнь колонистов оживилась. Не только запахи ранней весны будоражили их сердца, но и предстоящий последний, трёхмесячный, отрезок пути к берегам средней Волги.
— Скорей бы уж — сгораю от любопытства… Что там за земля такая, о которой так путано рассказывают?.. Руками потрогаю — и сразу всё пойму…
— Не торопи события, всему свой черёд — иначе путь-дорога станет тягостной и мучительной.
— Главное — целыми добраться…
Такие разговоры можно было услышать у каждой из казарм крепости, где вечерами, перед сном, мужики, собравшись группами, толковали между собой. Женщины шили новые мешки для купленных в эту зиму вещей, в волнении запихивали туда всё приобретённое, чтобы уже на следующий день всё уложенное, за надобностью, достать обратно.
И вот пришёл наконец долгожданный день отъезда.
Георг собрал мужиков и назначил себе помощников из числа колонистов, а также подрядил управляющего казармой Николая Щетинина сопровождать группу до самой Соминской пристани. Одну ходку Николай уже проделал в прошлом году.
— Моим первым помощником будет Вилли Апельганец, — с улыбкой кивнув в сторону Вилли, стоявшего в толпе мужиков, распорядился Георг.
Капитан Монжу обратил на него внимание ещё по дороге в Любек. Вилли беспрекословно выполнял указания капитана и, что самое главное, следил за всеми, требуя от каждого колониста, чтобы все распоряжения неукоснительно соблюдались. Такие ретивые помощники нужны каждому командующему, особенно в трудное, ответственное время. Однако по этой же причине во время выбора старосты, когда кто-то из толпы предложил Апельганца, громкий ропот собравшихся ясно дал понять, что назначение Вилли старостой никто не поддержит. Во время проживания в казарме любое мало-мальское нарушение порядка колонисты в шутку сопровождали часто повторяемой Вилли Апельганцем пословицей: «Die beste Zucht sind gute Worte und harte Strafe ».
Подводы подходили к дверям казармы, и, прежде чем очередная семья начинала грузить свой скарб, Вилли внимательно осматривал состояние повозки. Он раскачивал колёса, дёргал оглобли, ощупывал сбрую, подойдя к коню спереди, пытливо заглядывал ему в глаза, словно спрашивая: «Ну что, дотянешь нас до канала — девяносто вёрст?!» От двух подвод Вилли решительно отказался. Подряженные кучера возмущались, утверждая, что на таких колёсах они ещё двести-триста вёрст проедут, а если что — так ведь и починить в дороге можно. На это Вилли, проявивший способности в изучении русского языка, отвечал им: «На дорога! Не можно, нет, не можно!» На жалобные взгляды кучеров Георг лишь пожимал плечами, соглашаясь с доводами своего первого помощника.
Гружёные подводы группы капитана Монжу одна за другой покидали стены крепости в направлении Санкт-Петербурга.
Утром четвёртого дня обоз подошёл к Шлюсенбургу и направился в сторону строящегося Благовещенского собора, шпиль которого был виден далеко. Рядом находилась пристань и устье Петровского канала. Несколько групп собравшихся на пристани мужиков уже ждали колонистов. Завидев первую, головную, телегу, они оживились; от толпы отделились и пошли навстречу обозу несколько человек с явным намерением предложить офицеру свою помощь в переправе до Новой Ладоги.
Сойдя с телеги, Николай Щетинин приказал мужикам остановиться и, пригрозив кнутом, велел к телегам не подходить («Не успеешь глазом моргнуть, как пары мешков недосчитаешься»).
— Никаких помощников, разгрузим-погрузим сами! Айда, показывай трешкоты и тягловых лошадей, — командовал Николай.
Георг выбрал семь одинакового размера судёнышек, но огорчился, что только пять из них обеспечивались лошадьми, а два остальных ему было предложено тянуть бечевой — по десять бурлаков на трешкоту, причём харч — за счёт колонистов. Хотя цена лошадиной тяги и бурлацкой с учётом кормёжки была одинакова, но, во-первых, тянуть суда людьми капитан почитал унизительным и грубым, а во-вторых, бурлаки тянули трешкоту почти в два раза медленнее.
— Соглашайтесь, господин капитан, всё равно они своего добьются. Бурлакам работа нужна — у них ведь семьи…
— Ладно! До Кобоны, Николай, пойдём бечевой, а дальше посмотрим.
На последнюю бурлацкую трешкоту Георг поставил за старшего Адама, ну а там, где Адам, — там Готлиб и Якоб. Движением судна управлял кормщик, отдавая бурлакам устные команды. Друзья решили в трешкоту не садиться и пошли пешком по бечёвнику. Шли молча, разглядывая унылые деревянные постройки вдоль канала, в которых жили, в основном, бывшие его строители.
— Вот теперь мы в России… Это то, о чём нам рассказывал русский офицер в Виттеборне: убожество, нищета и каторжный труд… — прервал молчание Адам.
— Они сами виноваты — лентяи и бездельники, работать не хотят, всё делают тяп-ляп…
— Жизнь у них такая, Якоб. Мне на стройке Порфирий так и сказал, что на Руси живётся хорошо лишь дуракам да беднякам — с обоих взять нечего. А кто чего имеет — всё равно отберут, — оправдывал русского мужика Готлиб.
— Ну что ты их защищаешь — вон, смотри, как они тянут. Не тянут, а просто на лямку ложатся! Вот я тебе сейчас покажу, как тянуть надо, — и маленький Якоб ускорил шаг, подошёл к последней, свободно висящей лямке, привязанной к канату, перебросил её через голову и, упираясь ногами в землю, что есть силы потянул.
Бурлаки почувствовали падение натяжения и, вертя головами, заметили приспособившегося сзади Якоба. Хрипя от злости, они матерно обрушились на непрошеного «помощника». Бросивший лямку вожак направился к Якобу с явным намерением пустить в ход свои здоровенные кулаки.
Устремившийся навстречу Адам вовремя оттолкнул вожака, а громкие крики кормщика и баб на судне предотвратили намечавшуюся драку. Освободившийся тем временем из петли Якоб, оправдывая свою оплошность, встал между двумя здоровяками и, виновато улыбаясь, повторял одно и то же: «Я помогать… Я помогать…»
— Помогать нам не надо, — грубо отрезал вожак и вернулся на своё место.
Потерявшая прежний размеренный ход трешкота через некоторое время вновь набрала свой обычный темп, и все успокоились.
Николай, оставленный Георгом в Кобоне, нашёл две недостающие упряжки тяговых лошадей и с тревогой поджидал отставших колонистов. Капитана Щетинин почитал за большого скупердяя и человека излишне самоуверенного. Пуститься в дорогу с такой большой группой колонистов без трёх-четырёх русских проводников было более чем рискованно. Несмотря на неплохое знание русского языка, капитан говорил с акцентом, а стало быть, воспринимался как чужак, незнакомый с негласными местными правилами, и потому обмануть его труда не составит. На колонистов полагаться тоже было нельзя — их словарный запас был до смешного ограничен; не понимать этого мог только такой же олух, как и они сами.
Когда Щетинин наконец-то увидел знакомые лица приближавшихся бурлаков, тянущих к пристани две трешкоты, тревога его улеглась, а бурлаки, заметив приготовленные упряжки лошадей, осознали свою дальнейшую ненадобность. При расчёте они наперебой жаловались Николаю на колонистов. Стоявший рядом Адам почти ничего не понимал, но догадывался, что они пересказывают Николаю происшествие с бечевой — не скрывая своего гнева, бурлаки то и дело тыкали в сторону Адама и Якоба, а один из них, сняв с себя потную изорванную рубаху, показывал Николаю своё плечо. Выслушав бурлаков, Щетинин попросил Адама расплатиться с ними и положить сверху по два гроша на каждого за причинённый «ущерб». Адам же оценил размер ущерба в двадцать копеек и, не обращая внимания на косые взгляды бурлаков, рассчитался с вожаком, пожелав им на своём ломаном, почти непонятном русском, всего хорошего.
Прибыв в Новую Ладогу, Георг разместил колонистов на постоялом дворе, а сам пошёл в казармы суздальского пехотного полка, расквартированного в городе. На то у него имелась веская причина. На протяжении всего пути от Шлюсельбурга до Новой Ладоги, беседуя во время привалов с местными, Георг слышал одно и то же: «По дороге на Тихвин объявились разбойничьи ватаги, говорят, обозы грабят подчистую. Будьте осторожны!» Капитану настоятельно рекомендовали не рисковать и в Новой Ладоге пополнить группу солдатами местного гарнизона, и лучше всего, для надёжности, — до самой Соминской пристани. «Что же это за разбойники такие, коих изловить нельзя?» — «Да говорят, те же бурлаки — сегодня грузы тянут, завтра в лесу промышляют. Набегут из лесу, дубинками бока намнут, мешки отберут — и в лес… Кто сопротивляется – того по темени кистенем… У одного обоза даже кассу отобрали».
Встревоженный рассказами, Георг договорился с полковым начальством и обеспечил конвоирование группы четырьмя конными вооружёнными солдатами до Соминской пристани. Как частному зазывателю, ему пришлось оплатить конвой, и, подсчитывая в уме предстоящие в пути затраты, капитан пожалел о том, что не взял в Санкт-Петербурге большую сумму. Следующее пополнение кассы возможно будет только в Нижнем Новгороде.
На пятый день к Ново-Ладожской пристани подошли последние две «бурлацкие» трешкоты, и группа капитана Монжу собралась в своём прежнем составе — все сто сорок два переселенца.
И вновь перегрузили колонисты свои мешки с вещами на подводы и цепью потянулись навстречу новым испытаниям. Впрочем, Адам во всякого рода испытания, ниспосланные свыше, не верил и подобные толки высмеивал:
— Никакого дела до нас, букашек, Господу нет! У него — посмотрите-ка на звёзды — и без нас работы хватает. Пойдёмте-ка лучше в лес да вырубим себе по хорошей палке на всякий случай — пусть злодеи на своих хребтах испытают наши удары, — убеждал Адам мужиков на привале. Мысль эта пришлась многим по нутру; вскоре на каждую подводу легли увесистые дубинки, а толстяк Якоб вырубил себе что-то похожее на пудовую булаву.
— Да такой дубиной ты с первого же удара человека убьёшь! — посмеивались колонисты.
— А я всякого убью, кто на моё добро позарится, — огрызнулся Якоб, перебрасывая своё «оружие» с плеча на плечо.
Августа была на сносях, и Якоб уже несколько дней не отходил от телеги ни на шаг. Ночью он чутко спал — вернее, подрёмывал вполглаза — под телегой. Каждый чуть слышный шорох тревожил его — заслышав подозрительные звуки, он быстро выкатывался из-под телеги и, держа свою дубину наготове, пристально всматривался в темноту ночного леса.
Впоследствии, уже на Волге, Адам, рассказывая детям о пережитом тогда, никогда не забывал упомянуть, как в лесу под Тихвином, во время своей вахты, сидя у ночного костра, вдруг увидел меж веток свирепое лицо вожака бурлаков, с которым давеча повздорил. «Я вскочил, а дядя Якоб тут же выкатился из-под телеги. Вдвоём мы бросились к тем деревьям, но никого там не обнаружили. Видать, почудилось мне, или же злодей при виде дяди Якоба наложил в штаны и убежал».
В нескольких верстах от пристани Августа родила девочку. Якоб сразу придумал ей имя — Сомина. Августа была категорически против:
— Звучит это, конечно, красиво, но таких имён у нас, лютеран, нет — назовём её просто Софией.
Якоб согласился, присовокупив имя своей любимой жены. Получилось — София Августа.
— Не просто красивое имя, а даже торжественное, — восхищался Якоб.
Теперь Георгу Монжу нужно было обеспечить уже сто сорока трёх колонистов достаточным количеством провизии и барок и доставить их в Рыбную слободу в целости и сохранности.