«Возрождение» — слово позитивное, оптимистическое, радостное, так же как и его многочисленные синонимы («восстановление», «воссоздание», «реставрация», «оживление», «ренессанс») и ассоциации (эпоха Возрождения, воскресение, обновление, освежение, воскрешение). К тому же это слово очень хорошо сочеталось с расхожими понятиями конца восьмидесятых — «перестройка», «гласность» – и потому органично вписалось в «положительный» словарь того периода.
В марте 1989 года немцы СССР создали свою общественную организацию и назвали её «Всесоюзное общество советских немцев (ВОСН) “Возрождение”». Возрождать они собрались отнятую, испоганенную большевистско-коммунистическим вандализмом Автономную Советскую Социалистическую Республику Немцев Поволжья. Наконец-то, на четвёртом году уходящей перестройки, осмелели и российские немцы, а ведь ещё недавно боялись и слово вымолвить!
Смелость им придал всё тот же отец перестройки и гласности – Михаил Горбачёв. Один активист общества «Возрождения», якобы знавший кого-то вхожего в круги, рассказывал мне, что всё разрешилось очень просто. На очередном выездном совещании Михаил Сергеевич отлучился в туалет; вслед за ним быстрым шагом проследовал Виктор Михайлович Чебриков.
— Чего и следовало ожидать, Михаил Сергеевич: наши ОВИРы уже не справляются с потоком документов на выезд. Более ста тысяч немцев навострили лыжи на Запад! — пристроившись у соседнего писсуара, докладывал председатель КГБ вымотанному перестройкой Горбачёву.
— А что думают на этот счёт сами немцы?
— Какие немцы? Наши, московские?
— Всесоюзные!
— Таких у нас нет!
— Значит, создайте всесоюзную организацию немцев, и пусть они занимаются своими проблемами. Сколько раз можно повторять: все застойные проблемы мы должны разбудить и приступить к их обсуждению.
— Михаил Сергеевич, после войны мы не разрешали немцам объединяться в общественные организации по национальному признаку. Немцы у нас табуированы, так же как чеченцы, крымские татары, кор…
— Так растабуируйте! — раздражённо прервал Чебрикова Михаил Сергеевич, застегнул ширинку и вышел из туалета.
Старшим по Свердловской области активисты «Возрождения» (по-немецки «Wiedergeburt») назначили Якова Леймана — директора школы профсоюзных работников, члена коммунистической партии. Впрочем, почти все первоначальные активисты общества «Возрождения», по причине «руководящей роли партии», в оной состояли. Яша начал формирование сети общественных немецких организаций с севера области — города Ивделя. Здесь проживал один старый трудармеец Ивдельлага , Андрей Андреевич Шнейдер, — изгнанный, репрессированный, реабилитированный. Информацию о нём Яша извлёк из какой-то газетёнки, где осмелевшие журналисты рассказывали о судьбах российских немцев.
Андрей Андреевич встретил эмиссара «Возрождения» приветливо; поскольку поезд обратно в Свердловск отправлялся только вечером, проговорили они о том о сём практически весь день.
Яша со всеми подробностями рассказал Шнейдеру о «Возрождении», о его целях и задачах. Поскольку Андрей Андреевич проживал ранее в немецкой республике, а теперь был на пенсии и располагал необходимым временем, ему хотели поручить организацию ячейки общества «Возрождение» у себя в Ивделе.
Трудармеец часто перебивал Яшу рассказами о своей тяжёлой судьбе, подробно описывал особо изощрённые лагерные издевательства и, растроганный Яшиным сочувствием, часто подолгу плакал. Когда подошло время идти на вокзал, Яков облегчённо вздохнул и передал Шнейдеру весь пакет уставных документов общества. Он хорошо потрудился, всё доступно рассказал («Возле Ивделя можно ставить галочку…»).
Уже стоя у вагона, новоявленный руководитель ивдельской ячейки, крепко пожимая на прощание Яшину руку, понизил голос и почти вплотную приблизившись к Лейману, сказал: «Яков, я всё понял, не беспокойся, документы спрячу в надёжное место, никто у меня их не найдёт». Яша высвободил руку, с досадой взглянул Андрею Анреевичу в глаза и про себя рассудил: «Это результат необратимых последствий геноцида! О перестройке, получается, старый трудармеец ничего не слышал или просто в неё не верит… Вся поездка в Ивдель коту под хвост…» Качая головой и не говоря больше ни слова, Яков, предъявив билет проводнице, вошёл в плацкартный вагон.
Осенью 1990 года, после почти полуторагодовалого членства в ВОСН «Возрождение», у Якова Леймана дошли руки и до областного центра — Свердловска. К тому времени «возрожденцы» уже окончательно переругались и решили наконец-то обратиться к народу.
— Яков Владимирович, вы, бесспорно, провели огромную работу, но почему вы так долго собирали нас, свердловчан? — озадачил я докладчика на собрании представителей немецкой национальности, приглашённых через местную газету в одну из аудиторий Уральского госуниверситета.
— Они в Москве министерские портфели делили, — подколол Якова сидевший в соседнем ряду молодой человек, внешний вид которого (белая рубашка и галстук) не оставлял сомнений в принадлежности к «работникам умственного труда».
— Какие портфели?! До портфелей ещё далеко… И вообще, дойдём ли мы до них! — возмутился докладчик, недовольный поставленным вопросом и репликой из зала, и, не спрашивая разрешения главы собрания Виктора Даниловича Шумахера, в раздражении покинул кафедру и занял своё место в президиуме.
«Настоящий коммуняка — чуть только против шёрстки, тут же в амбицию», — подумал я и, привстав с места продолжил:
— Товарищ председатель собрания, — (умышленно выделяя интонацией слово «товарищ»), — а где же прения по докладу? Докладчик трибуну оставил…
Обескураженный поведением соратника-однопартийца, Виктор Данилович тактично предложил продолжить обсуждение, предоставив докладчику право отвечать на вопросы с места: «Ведь в ногах правды нет».
В прениях выяснилось, что собранные по линии партии активисты первоначально распались на две группы, а в настоящее время – аж на три! Причём третья группа — это результат распада первой, радикально ставившей вопрос о немедленном воссоздании уничтоженной волжской республики немцев: «В противном случае мы организованно эмигрируем в Германию».
Коммунисты действуют по принципу демократического централизма: что большинство решило, то меньшинство должно выполнять, а поскольку коммунистическая партия — партия народная, то и весь народ обязан жить по тому же принципу. Итак, активисты «Возрождения», переругавшись, распались на враждующие между собой лагеря (жить без лагерей большевики не могут), каждый из которых предлагал якобы единственно верный путь. Первый: «Мы все продолжаем бороться за восстановление справедливости, то есть полную реабилитацию российских немцев и возрождение немецкой республики в её прежних границах». Второй: «Мы все остаёмся на своих местах и создаём наши национальные округа или культурные центры в местах послевоенного компактного проживания немцев». И третий: «Да пошли они все на…! Коль не желают возвращать нам наши территории, мы все сваливаем на историческую родину».
— Виктор Данилович, а почему бы в нашем областном обществе не объединить все три направления под одной кровлей? Пусть активисты каждого из них убеждают нас в своей правоте – и безо всякого скандала. Тем более что народ плевал на ваш демократический централизм и уже толпами рвётся на берега святого Рейна.
Это предложение легко было принято всеми. И назвали мы нашу общественную организацию «Областное Свердловское немецкое общество (ОСНО) “Возрождение”». К сожалению, никто из присутствующих не возражал против слова «областное», хотя корректно было бы его просто опустить: как-никак основная часть немцев проживала на севере области, и на любое руководство из центра им было, что называется, начхать. Но все мы были «совки», и мышление наше было «совковое».
Закончилось организационное собрание на оптимистической ноте. Респектабельного председательствующего, проявившего образцовую выдержку и явно владевшего мастерством управления большим коллективом, избрали председателем общества, секретаря собрания — казначеем, а меня (видимо, по причине нескромного поведения) — исполнительным директором. Тут же решили вопрос о выделении площади под офис — Яша Лейман предложил комнату в восемь квадратных метров, где мы могли бы собираться по вечерам, и право пользования актовым залом (на случай проведения общих собраний) в доверенной ему школе профсоюзных работников.
— За аренду комнаты и зала плату пока не взимаю, а там поглядим, — великодушно закончил своё предложение Яков – за что был вознаграждён всеобщими аплодисментами.
Яшу считали евреем, а он оказался немцем. «Мы видели, что стиль его руководства не русский, но и не еврейский — уж очень он деревянный и неподкупный, — говорили про него работники школы. — Но спросить об этом — не смели». Упорное молчание прессы о существовании каких-то там немцев на территории СССР давало о себе знать. Нам приходилось самим, стоя лицом к лицу с многомиллионным, многонациональным, почти ничего не знающим о российских немцах народом, объяснять, кто мы такие. Все немецкие фамилии почитались еврейскими; когда мы, беседуя с кем-либо, поясняли, что вообще-то мы немцы, тут же следовали вопросы: «А откуда вы такие взялись?» На моей первой целине некий студент обалдело вопрошал: «Как — немец?! Твой отец — что, военнопленным был? А мать?» И когда в течение нескольких минут я вкратце поведал ему историю российских немцев и закончил своё повествование фразой: «Военнопленные! Да кто ж здесь останется! Они на родину в Германию уехали», он, очевидно оскорблённый словами «да кто ж здесь останется!», со злостью ответил: «И вот такую гадюку мы на груди пригрели». Интеллигентнейшие люди (по крайней мере, таковыми они себя считали) задавали мне порой такой вопрос:
— И что, в паспорте тоже «немец» написано?
— Конечно, немец!
— Поразительно!
С началом перестройки отношение к нам стало меняться к лучшему. О регистрации новой общественной организации ОСНО «Возрождение» свердловчане узнали из газеты «Вечерний Свердловск». Комнату, которую нам выделил Яша, мы занимали уже весь день — и нескончаемой чередой шли к нам люди. Старики настойчиво пересказывали пережитое, и только когда появлялся следующий посетитель, уходили со словами: «Конечно, конечно, мы на собрание придём и выступим». Люди среднего возраста с энтузиазмом вступали в члены общества: «Давно пора! Татары, башкиры, евреи свои общества имеют, а мы что — рыжие? Наконец-то проснулись!» Подскакивали к нам также молодые «капиталисты»-интернационалисты, выясняли, насколько тесна у нас связь с промышленно развитой Германией — в частности, не могли бы мы выступить посредниками в продаже красной ртути: где-то там в подвале какого-то предприятия завалялось никому не нужное вещество «стратегического назначения», стоимость которого была поистине баснословной.
— Да… Виктор Данилович, как оказалось, мы очень востребованы… Народ валит непрерывно, приём ведётся фактически с десяти утра и до десяти вечера. Выдержит ли наши собрания этот маленький актовый зал на триста мест?
— Заставим проходы стульями, Арнольд Давидович, у Яши их много.
— Уже нашлись энтузиасты по всем трём направлениям. Некий Саша Мерц предлагает организовать при обществе бюро по оказанию услуг эмигрантам, а Манфред Реймер с удовольствием берётся за работу по вопросам компактных поселений немцев на территории области…
— По направлению восстановления республики энтузиастов искать не надо — этим займёмся мы с Яковом. По эмигрантскому направлению — тут, Арнольд Давидович, надо быть осторожными: ни в коем случае наша деятельность не должна выглядеть так, будто мы агитируем людей… Каждый решает за себя, и никаких призывов!
— А чего мы боимся, Виктор Данилович? Ты в своём учебном институте за читкой лекций потерял, кажется, связь с действительностью. О существовании такого бюро в рамках нашего общества на собрании непременно должно быть объявлено! Если ты этого не сделаешь, дай слово мне… — и, сменив своё театрально-удивлённое выражение лица на обычное, я добавил: — Евреи, насколько мне известно, уже два года этим, не стесняясь, занимаются. Ко мне недавно один весельчак подскочил и предлагал посредничество по вопросу моей эмиграции в Израиль. А когда я ему ответил, что я не еврей, а немец, он мгновенно нашёлся: «Да какая разница! Еврей, немец — оформим!»
— Мы, Арнольд Давидович, немцы, мы так не можем. На собрании я сам дам информацию о существовании такой службы. Назовём это… бюро по оказанию услуг населению при оформлении организационно-правовых документов. А?! Каково?
— Виртуоз вы, однако, Виктор Данилович, большой виртуоз, — восхитился я законоведческими знаниями декана вечернего факультета института какого-то там хозяйства.
— А этот Манфред Реймер — что это за человек? Достаточно ли ответственный и серьёзный? Из Москвы доходят слухи, что такие проекты очень интересуют высшие эшелоны Германии и якобы они готовы вкладывать в каждого российского немца, желающего остаться в местах своего послевоенного поселения, сто тысяч западногерманских марок.
— Куда вкладывать-то? Отдавать эти деньги местным властям… да они же всё похерят… это же коммуняки, пардон…
— Не извиняйся, Арнольд Давидович, — махнул рукой Виктор. — Я уже подумываю подать заявление о выходе из партии.
— О?! — воскликнул я и уж хотел было добавить: «Что, кофе растворимый перестали выдавать?», но вовремя остановился и заменил эти слова менее, на мой взгляд, насмешливыми: — Совесть замучила в одной банде с убийцами лютовать?
— Насчёт лютовать ты правильно сказал, Арнольд Давидович, но давай по делу… Я уже неоднократно пытался прорваться к нашему Эдуарду Александровичу Россу — председателю Свердловского облсовета, но он постоянно уклоняется. Сам немец, а от нас, немцев, морду воротит!
«Ну наконец-то, Виктор Данилович, вы стали называть вещи своими именами, — подумал я. — Морда — прям в точку!» Я видел выступление Росса по телевидению и был поражён выражением его словно выцветших светло-голубых глаз. Он смотрел в камеру, но взгляд был размытый, расплывчатый — создавалось впечатление, будто он не верит в то, о чём говорит.
— Ну, это вполне по-немецки, надо отдать ему должное… Скоро примет, на общих основаниях. И никакого блата! А кстати, Виктор, знаешь ли ты происхождение русского слова «блат»?
Мой собеседник отрицательно покачал головой.
— Объясняю. Немцы на Волге приходили в соответствующие чиновничьи органы со своим листом, по-немецки Blat, подтверждающим, что они — колонисты, и принимались этими органами вне очереди. Почему так было, не спрашивай — не знаю. Отсюда и пошло: «у него блат», «он идёт по блату»… А зачем ты к Россу рвёшься?
— Как зачем? Во-первых, мы, впервые за всю историю Свердловской области, создали немецкое общество. Он немец — хочу предложить ему к нам присоединиться. А во-вторых, меня очень волнуют эти слухи о германских проектах с возможным строительством компактных поселений в местах послевоенных спецпоселений… Надо, чтобы этим делом занимались мы — областное общество, немцы ФРГ и правительство Свердловской области. И никаких посреднических коммерческих структур! Всё финансирование этого проекта должно проходить через нас — через наши рублёвые и валютные счета…
Тем осенним вечером 1990 года мы ещё долго обменивались соображениями о перспективах и направлениях работы общества и расстались уже у подъезда шестнадцатиэтажки, куда я подвёз Виктора на своём «жигулёнке».
— До встречи на нашем первом общем собрании!
— Всего доброго!
Собрание превзошло все наши ожидания и многочисленностью, и не поддающейся описанию торжественной напряжённостью. Стулья из нескольких аудиторий были аккуратно выставлены вдоль двух широких проходов так, чтобы узенький коридор шириной в один стул (в нарушение всех норм техники безопасности) давал возможность собравшимся при необходимости выйти из зала.
— Посмотри, Арнольд, как много знакомых лиц, — вполголоса проговорил сидящий рядом со мной Эдик.
— Ты многих здесь знаешь?
— Да нет — тип один и тот же! Вон, оглянись осторожно, справа от тебя на третьем ряду — один к одному мать Ивана Вотчеля, а вон тот мужик, что с Шумахером разговаривает, — это ведь точь-в-точь мой дядя Эвальд…
— Согласен, сходство поразительное, — ответил я. И мне тотчас стало понятно чувство, охватившее меня во время подготовки зала, когда все до единого, проходящие мимо нас с Эдиком, несущими стулья, предлагали свою помощь. Голоса, манера поведения, улыбки поражали своей схожестью, а множество «знакомых» лиц умиротворяли, погружая нас в атмосферу уютного родного крова.
— Я впервые так глубоко чувствую свою причастность к происходящему — мы здесь свои среди своих, — продолжал вполголоса Эдик. — Перед такой публикой я бы спокойно мог выступить, нисколько не волнуясь и не готовясь. А в нашем институтском гадюшнике в зал лучше не смотреть — злые мерзопакостные взгляды или показное, оскорбительное отсутствие интереса, ноль доброжелательности…
Эдик хотел углубиться в рассуждения, но взошедший на подиум председатель общества Виктор Шумахер прервал его своим хорошо поставленным бархатным баритоном, транслируемым через микрофон.
— Liebe Landsleute!… Hiermit eroeffne ich unsere erste Mitgliederversammlung der Swerdlowsker Deutschen Gebietsgesellschaft „Wiedergeburt“. Lange muessten wir warten …
Сидящая передо мной седовласая женщина, шмыгнув носом, достала белоснежный платок и утёрла выступившие слёзы. Я на глазок прикинул её возраст и пришёл к выводу, что она добрых лет двадцать прожила на Волге, и с тех пор — вот так открыто, официально, среди сотен собравшихся людей, — немецкую речь не слышала.
Тут же всплыла в памяти картина детства, когда мы с мамой зашли в магазин (по-моему, за сливочным маслом), а женщина, занявшая за нами очередь, тоже оказалась немкой, маминой ровесницей. Они приглушённо, почти шёпотом, разговаривали между собой на немецком языке, коротая время в очереди. «Прекратите болтать на своём собачьем языке! Фашисты недобитые!» — рявкнула стоявшая рядом бабища в настежь расстёгнутом, изрядно потёртом зимнем, несмотря на тёплую весеннюю погоду, пальто. — и, злобно оскалившись, принялась вертеть головой, ища поддержки. Но никто её не поддержал: люди просто отворачивались от назойливого взгляда скандальной бабы. Разговоры в очереди на минуту затихли… и возобновились на русском языке — пусть с акцентом, но на русском.
Продолжая свою речь по-немецки, твёрдо выговаривая букву «эр», Виктор вдруг остановился и, оглядывая зал, спросил:
— Ну как? Перейти на русский?
— Sprich weiter !
— Не всё понятно!
— Подзабыли, надо подучить! — выкрикивали из зала.
— И мне нелегко, два дня переводил свою речь на немецкий. Все мы, к сожалению, подзабыли, — деликатно успокоил Виктор собравшихся и продолжил своё выступление по-русски.
А тот, кто выкрикнул: «Подзабыли, надо подучить!», — спросил:
— Курсы немецкого языка при обществе вы планируете открыть?
— Во-первых, не «вы», а «мы», а во-вторых, минуточку терпения — об этом я скажу позже.
Задавшим вопрос про курсы немецкого был суетливый, нетерпеливый молодой человек, который, подойдя ко мне в коридоре школы профсоюзов, представился: «Михаил Иванович Шаров и, очевидно, единственный у вас немец с русской фамилией». Откладывать объяснения в долгий ящик Миша не стал и тут же приступил к рассказу о такой вот аномалии, прерывая своё повествование весёлым заливистым смехом.
— Мне исполнилось шестнадцать лет, ну и, сам понимаешь, собрались мы со школьными друзьями у меня дома, машек пригласили… Батя мой, шишкарь, винища накупил — маленечко перебрали. А наутро пошёл я в паспортный стол, ну, ту самую анкету заполнять — шестая форма у этих злодеев называется… Заполняю, значит. Дохожу до графы «национальность» — да, думаю, пошли-ка вы все… — напишу «немец» для оригинальности, ведь мать-то у меня немка, урождённая Гельвиг. Ну, значит, подаю бланк мымре из паспортного — она глаза вытаращила и говорит: «Ты что тут написал? Какой ты немец! Твой отец — Шаров Иван Егорович, русский». Ну, мне с бодуна так это не понравилось — о матери, падла, ни слова… Я ей в ответ: «Ты! Тётя! Не видишь, что ли, моя мать — немка. Я выбрал нацию по матери — право имею!» На меня там все свои зенки вытаращили, смотрят, как на врага народа, — а мне по… Отец ни слова мне против не сказал, наоборот — смеялся со мной навзрыд… Царство ему небесное, умер от инфаркта. Квартиру мне на Эльмаше оставил, 100 квадратных метров… Приходи в гости, угощу собственной стряпнёй — я ведь шеф-повар в «Малахите»… А впрочем, кем я только не был — и таксистом, и официантом…
Миша продолжал рассказывать о себе, а я подумал: «Вот ведь баловень судьбы! Немцем фактически не был, жил под русской фамилией, оскорблений на свою голову не принимал, отсюда и такая непринуждённость… Мать под крылом Ивана Егоровича тоже после замужества, наверное, горя не знала…»
— Я слышал, вы при обществе открываете бюро по оказанию помощи… ну, как там сказать — в общем, тем, кто за бугор свалить хочет. Я слиняю при первой же возможности: заберу в охапку свою мать и тётку, — они обе у меня чистые немки, — и в Германию, — продолжал чесать языком Михаил Иванович.
— Да, открываем, Виктор Шумахер проинформирует об этом всех на нашем первом собрании. Ты ведь придёшь?
— Непременно!
Председатель собрания, перейдя на русский язык, докладывал обществу о работе, проделанной в Москве возрожденцами. Рассказал о трудностях, проблемах, разногласиях, а в конце доклада предложил собравшимся высказаться.
— Суть выступлений, — уточнил председатель, — необходимо будет вести в ключе «Что нам делать?»: восстанавливать республику, оставаться на местах или, — в этом месте Виктор замялся и, видимо, взяв на себя смелость, наконец выговорил: — Вернуться на нашу историческую родину?
Записавшиеся для участия в прениях выходили на трибуну по старшинству. Выступали старики, которые не один десяток лет до войны жили на Волге, на Украине, на Кавказе и все до единого расписывали ту прекрасную довоенную жизнь. Потом переходили к повествованию о первом годе войны, и начинался кошмар. — Виктор то и дело подходил к выступающим, успокаивал их, предлагал выпить воды; некоторые, так и не досказав до конца, со слезами покидали подиум. За свои сорок лет я много слышал рассказов и от родителей, и от родственников, и от знакомых стариков-немцев о зверствах большевистско-коммунистического правительства. Те выделяли из народа какую-либо группу людей, вешали на них ярлыки, использовали всю имеющуюся в их арсенале пропаганду и бросали несчастных на растерзание толпе. Так, например, интеллигенцию царских времён, не успевшую убежать на Запад, обобрав до нитки, расстреляли — практически всю. На смену им пришли зажиточные крестьяне — «кулаки» (главное — выделить, навесить ярлык, и дело сделано). Вслед за ними российские немцы — «предатели»! И всегда применялся один и тот же подход: всё нажитое отбиралось, лишь столько, сколько ты в состоянии на себе унести, можешь взять с собой (какое благородство!), а всё остальное «будет передано в руки многострадальному народу». В основе всех этих злодеяний лежала воровская, бандитская сущность большевиков — желание воровать, убивать и грабить!
— Говорят, финт с российскими немцами эти гады провели только из-за готовящегося отступления. Правду мы до сегодняшнего дня не знаем — архивы они, сволочи, под замком держат. Йося в Куйбышев отступление готовил, материально-продуктовую базу себе обеспечивал, — шептал мне на ухо подавленный услышанным Эдик, в то время как очередной выступающий демонстрировал всем клочок пожелтевшей бумаги за какой-то там подписью, в которой был указан весь наличествующий скарб и перечень всех домашних животных, оставленных выселенцем Эммануилом Гейгером.
— Вот такие бумажки подписывали нам с целью последующей оплаты оставленного добра или на случай возможного возвращения домой, — говорил сын Эммануила Фриц Гейгер, девятнадцатилетним покинувший вместе с отцом родные волжские степи.
— Ну и что, оплатили?
— Ага, щас, оплатят! У меня тоже от родителей такая бумажка сохранилась — так мой отец боялся о ней говорить, не то что предъявить!
— Такие бумажки в Германии пригодятся, там они возмещают все убытки пострадавшим от национал-социалистов…
Эта реплика вывела зал из оцепенения — все зашептались и принялись переглядываться. Я тоже вопросительно посмотрел в сторону своего брата, который, поймав мой взгляд, пожал плечами. А ведь я слышал о подобной бумажке от моей матери, но она со страху уничтожила все мало-мальски компрометирующие документы ещё в 1949 году, когда отца таскали в комендатуру по делу дядьки. А жаль!
— А почему от национал-социалистов? Мы пострадали от коммунистов, это коммунисты нас предали! — выкрикнул кто-то из зала.
Виктор Шумахер встрепенулся, резко встал из-за стола и громко сказал:
— Товарищи, минуточку внимания… Мы ещё не дослушали до конца выступление уважаемого Фрица Эммануиловича, дайте ему договорить… прошу.
Гейгер ещё долго пересказывал нам невзгоды, свалившиеся на его голову, но особое впечатление на меня произвела выходка майора товарища «Раздолбаева», который в конце августа сорок первого нарисовал на башне своего танка фашистскую свастику и катался с нею по волжским деревням. Это случилось, когда на ликвидацию возможного бунта немцев была откомандирована воинская часть. Маясь от скуки, майор решил проверить немцев, вернее, спровоцировать — вдруг клюнут! Но они не клюнули. Реакция была примерно такая же, как у стада коров, мирно пасущихся на лугу, которые на окрик проходящего мимо хулигана, медленно повернув шеи, смотрят в сторону крикуна и, не найдя в нём ничего примечательного, продолжают щипать траву, низко наклонив к земле свои рогатые головы.
— Они нас всех 28 августа 1941 года одним росчерком пера передали Третьему рейху, а, каково? Интересная мысль блеснула в моей отупевшей голове… — самокритично заметил Эдик, вновь склонившийся к моему уху.
Дослушав выступление Фрица Гейгера, председатель задал ему вопрос:
— Ну так как, что нам делать?
— Я уже старый… Если вы, молодёжь, за восстановление возьмётесь, я с вами, я помогу, а впереди всех идти не хочу, здоровье не то.
Один старый учитель, в своё время преподававший на Волге, возразил:
— Не верю я в это… Не восстановите вы республику — она вся заселена чужими. Кто вам позволит этих людей выселять?
— А мы не будем их выселять, пусть остаются, — отреагировал следующий участник прений, стоя в проходе с набросками текста выступления в руке. — Нам главное — руководство республики в свои руки взять.
— Спасибо, Фриц Эммануилович, — продолжил руководить собранием председатель общества, демонстративно взглянув на часы. — Выступление товарища Рудольфа Цицера будет сегодня последним. Мы планируем такие встречи проводить раз в две недели, так что всем слово дадим, многие должны высказаться.
Рудольф бойко проскользнул через узкий проход, уставленный стульями, подошёл к кафедре и разложил на ней загадочные бумажки.
— Земляки! Я прожил на Волге от рождения четыре года, и потому знаю ту жизнь больше не из моих собственных воспоминаний, а из рассказов родителей. Тяжкие военные годы…
Докладчик рассказал историю, как две капли воды похожую на те, что уже прозвучали, о том, как он и трое его младших братьев и сестёр во время войны жили в глухой сибирской деревне.
— Но смерть обошла стороной нашу семью, и в 1946 году мы вновь объединились, приехав к отцу в Нижний Тагил. И ведь все Цицеры — и дяди, и тёти — остались живы, а если бы нас послали на фронт?
Далее, излагая свою мысль, выступающий стал подводить всех нас к тому, что не будь трудовой армии — ушли бы наши отцы на фронт, и тогда вряд ли мы вот так, в таком количестве, присутствовали бы сейчас в этом зале. Конечно, не всем так повезло, как Цицерам, но обижаться и огульно обвинять партию — не дело… Партия признала свои ошибки и, елико возможно, исправляет их…
— Это не ошибки, это преступления! — подал реплику всё тот же обвинитель.
Виктор Данилович поднялся с места и предотвратил «не нужные нашему обществу дискуссии».
— Давайте по существу. Товарищ Цицер, что вы предлагаете?
— Что я могу предложить? Пусть народ предлагает! Конечно, нам придётся потрудиться… Вытеснять мы никого из обжитых мест не собираемся — будем новые посёлки строить, новые земли осваивать, — и, обращаясь к залу, спросил: — Кто не хочет восстановления нашей республики? Поднимите, пожалуйста, руку.
Зал отреагировал несколькими поднятыми руками.
— Ну вот видите! Народ нам сам решение подсказывает!
— Э-э-э… так это не делается, — громко возмутился мой друг Эдик. — Вы спросите, кто хочет вложить свой труд в восстановление республики.
— Ну и спрошу! Так, товарищи, кто согласен принять участие в восстановлении нашей республики?
Все завертели головами в поисках поднятой руки, но… так ни одной и не увидели. По залу громко прокатились смешки, а Рудольф Цицер растерянно захлопал глазами. Сделав многозначительную паузу, он утёр выступившие слёзы носовым платком и артистично произнёс:
— Родина — мать, а мать не выбирают!
Возвращаясь в зал на своё место, он всхлипывал и безутешно качал головой.
Закрывая собрание, председатель общества сказал, что выводы делать пока рано, что следующие собрания пройдут в таком же ключе, но хотелось бы услышать мнения многих людей, и посему он будет просить выступающих не посвящать так много времени воспоминаниям, а больше говорить о настоящем и будущем. Однако баловень судьбы Миша Шаров с таким пожеланием председателя категорически не согласился и выкрикнул:
— Пусть вспоминают! Я вам на следующее собрание тётку приведу — она вам такое расскажет про доблестных охранников лагерей!
Собравшиеся покидали зал. Те, что сидели в проходе, уносили свои стулья на положенное место, а по количеству людей, обступивших Сашу Мерца в вестибюле школы, можно было предположить, что здесь открылось второе, неофициальное собрание общества.
— Да, мы принимаем заявки на оказание услуг по формированию пакета документов на выезд, но только от членов общества, — громко объяснил Саша и кивнул в мою сторону: — Так требует исполнительный директор.
Толпа на мгновение одарила меня своим вниманием и тут же забыла, продолжая расспрашивать Сашу.
Всё шире и шире расходилась молва о начале работы немецкого общества в Свердловске, и за «чистокровными» немцами потянулись и полу-, и четвертькровки, и те, кто, поменяв свои немецкие фамилии, жили под русскими. В кругу моих знакомых нашлись «немцы», от которых я никогда не слышал даже намёка хотя бы на частичную принадлежность к нам — одному из многочисленных народов России, который не прекращали обвинять в предательстве ни во время Второй мировой войны, ни когда она закончилась. Старый трудармеец одного из лагерей рассказал мне, что их комендант, психопат Холопупенко (так, с иронией, называл он этого изверга; тот утверждал, будто до войны писал диссертацию по психологии), не стесняясь (как «учёный»!), заявлял, что с целью повышения производительности труда необходимо поддерживать у трудармейцев чувство вины: «Винить их надо каждый день, тогда они как кони пахать будут». Апогеем его психологического насилия стало расклеивание по баракам вырезки из какой-то газеты («“Известия”, кажется»), опубликовавшей стихи «гуманиста всех времён», писателя и публициста Ильи Эренбурга «Убей немца!». «Научная» гипотеза коменданта Холопупенко экспериментально была доказана на многочисленных примерах — трудармейцы работали на износ и подыхали как загнанные лошади.
Манфред Реймер, взявший на себя заботу о компактных поселениях немцев на территории области, поведал нам своё «двунациональное» жизнеописание. В 1937 году его отца расстреляли: «За что — до сих пор не знаю… Думаю, с целью поддержания животного страха, пожирающего достоинство человека. Просто подбросили очередное полено в «пламя пролетарской революции» — так вроде по Марксу». Осенью сорок первого его с матерью вместе со всеми выселили в Сибирь. В январе следующего года мать «призвали» в трудовую армию, а его, шестилетнего, передали в детдом. После «долгопродолжительной болезни» (так значилось в письме), не дождавшись победы, мать скончалась. Заведующей детдома Софьи Прокопьевне имя Манфред не понравилось, и она прозвала мальчика почему-то Федькой. Так и прожил Манфред в детдоме Федькой до своего совершеннолетия.
— Федька, мой тебе совет: запишись в паспорте русским… И эту поганую фамилию смени! Ну какой ты немец — уже и немецкий-то свой забыл…
И присвоили Манфреду Рейнгольдовичу Реймеру соответствующие его положению русские фамилию, имя и отчество — Наливайкин Фёдор Егорович.
После долгих мытарств и пересудов Манфред вернул себе свои от рождения данные фамилию, имя, отчество и национальность.
Серёжа Семиколенный оказался сыном уважаемого в Краснотурьинске человека немецкой национальности. Поначалу его мать этот факт тщательно скрывала («Член партии — родила от немца?!»). Но с наступлением хрущёвской оттепели по настоянию отца она должным образом оформила документы. Серёжу добросовестно опекал его кровный отец, дал ему и музыкальное, и техническое образование.
Когда в один из холодных декабрьских вечеров в здание школы профсоюзов вошёл Серёжа, я стоял в вестибюле — курил.
— Серёжа! Какими судьбами? Школа уже закрыта — только мы, немецкое общество, ещё функционируем.
— А я как раз к вам и иду… Ведь я наполовину немец. Отец мой — известный тебе Гроссманн…
Я был ошеломлён. Мы с Серёжей вместе учились в школе, вместе уехали в Свердловск на учёбу. Поначалу встречались нечасто, но после того, как в одном районе Свердловска получили квартиры и построили себе рядом кооперативные гаражи, виделись с ним почти каждый день. И он всё это время молчал!
— Хочу проконсультироваться насчёт возможности свалить на Запад. Здесь ведь всё рушится… Ещё пару лет — и жрать будет нечего, война начнётся… Детей жалко!
— Ну давай, консультируйся, я могу тебе на все вопросы ответить… Если б, Серёжа, я знал, что ты наш человек, уже давно б тебя в гараже проконсультировал…
Серёжа виновато пожал плечами.
— Да не хотел я об этом говорить, так уж с детства у нас повелось — мать уходила от вопросов, и я, следуя её совету, тоже отмалчивался.
— Понятно, матерей-одиночек в то время было больше чем достаточно, никто особенно и не расспрашивал… А ситуация насчёт «свалить» здесь следующая: немцы шерстят подноготную до третьего колена. Мы с братом решили весной прокатиться в Новосибирскую область за информацией о дедах по материнской линии и в Саратов — по дедам отцовской линии… Но! Те, кто в шестую форму вписали при получении паспорта национальность «русский», — дорогу в Германию себе фактически закрыли. Ты ведь вписал «русский»?
Серёжа утвердительно кивнул головой.
— Ты можешь зацепиться за своего отца или бабушку и вместе с ними оформить соответствующие документы.
— Их уже нет в живых…
Извинившись, я посоветовал Серёже всё же подняться в «эмигрантское» бюро на второй этаж – за памяткой («Ну не зря же ты приехал»), а сам, в растрёпанных чувствах, закурил вторую сигарету.