Приписывала тебе то, чего нет; училась местоимению мы, не осознавая раздельности понятий «я с другим» и «Бог с тобой»; начала писать прозой тому, кто не любит поэзию, не зная, что ты не станешь читать хотя бы и прозу… Глубже лезвий, на сотни тонких ломтей разрезают меня твои безжизненные длинные ресницы, слегка светлеющие к краю, как некий металл, приобретающий особую тонкость и вычурность при заточке.
Сколько бы ни силилась, не смогу понять, как можно пораниться о ресничный взмах леденящих бесцветных глаз, взгляд которых направлен в противоположную мне сторону. Сколько жизней ни пройду, не смогу познать умысла Господнего в разъединении единого и в возникновении безысходной, безответной и по щенячьи преданной христианской любови. Из последних радостей – любить односторонне, безмолвно, беззвучно и почти безобъектно. Будь счастлив с каждой подошедшей прохожей, непрошедшей мимо дворняжкой, с каждой – дворянской ли крови, дворового ли происхождения – бабой… Будь счастлив больше, чем я, ныне распластавшаяся в прихожей своей не посещённой тобой квартиры, всегда ищущая: тебе – оправдания, а себе – силы научиться жить без тебя. Будь беспрекословно живее наших не рождённых детей, моих убитых иллюзий, твоих впустую потраченных минут, дней, лет. Просто будь…
Трепещущее на ветру прохудившейся простынёй тело не прощается с бельевой верёвкой, будучи намертво прикреплённым к ней несколькими хозяйственными прищепками. Ветер бесцеремонно, но трепетно, раздувает дыры на её боках, надсмехается над заметными проплешинами швов, тактично подчёркивает убогость её телесной поверхности. Знавшая жар и влажную радость человеческих утех, она застирана до дыр и вывешена на воздух лишь для того, чтобы стать переопределённой в разряд половых тряпок, столь хорошо впитывающих грязь и воду, как ранее – пот и кровь любви. Максимум предназначения – псевдоскатерть для пикников пьяной, шумной и дурно воспитанной компании, по законам собственного этикета проливающей всё, что пьётся, на дрянное полотно. Всё ещё приятная на ощупь, но не приемлемая для интерьера, некогда нужная атрибутика ночей, иссыхает под лучами безжалостного и правдивого дневного света. Я сожгу тебя, ибо смесь хлопка с натуральным шёлком недостойна составлять компанию швабре и вёдрам. Ибо ты – моя старая, первая, запомнившаяся с детства простынка!..
Спиваюсь со скоростью света, которая, несомненно, выше скорости звука, не успев даже всхлипнуть, не успев даже пожалеть ни о себе, ни о разбитых реальностях, в кои вторгалась бесцеремонно и бесцеремонно же разрушала. Песчаные дома, воздушная мебель и призрачные герани на подоконниках: вот то, что успешно заменяет сожительство, прописку и право владения недвижимостью.
Чем глубже смотришь в людей, тем больше их порывы и чувства напоминают симптомы, а, складываясь в поведенческие реакции, напоминают один из знакомых до искусанных губ синдром и, наконец, неизбежно свидетельствует о диагнозе.
Мне бесконечно и безвозвратно надоело ставить диагноз каждому, лежащему подле, не успевшему снять одежды, но расстегнувшему ширинку, попавшему в мужья, но не случившемуся любимым. Гляжусь в чужие глаза, как в честное зеркало, без страха и упрёка указывающее на мою собственную пошлость, чёрствость и не знающий покаяния неприкрытый срам. И что там диагнозы инфекционистов… И что диагнозы психиатров… Быт, преобладающий над стремлениями, с прехождением в безразличие – и есть самый распространённый и неизлечимый диагноз. Как, впрочем, и отсутствие попыток привести абсолютную гармонию к уровню быта. Кесарю кесарево, а Богу Богово, а мне – ни того, ни другого.
Свободы хочется, как таблетки аспирина при субфебрильной температуре. Однако, то, что может снять симптом, вряд ли устранит причину боли. Полностью анестезирует только смерть. Или истинная любовь. Последняя же труднодоступнее, так как требует взаимности, обратной связи; даже будучи односторонней или привитой бытовым путём – она требует объекта. Смерть же неприхотлива: она не предусматривает второго, как, впрочем, и третьего. Всё чаще стало казаться, что смерть куда благостнее, лояльнее и доступнее любви.
Я слепну. Натурально слепну. И глохну. Мне начали отказывать почки. Бунтует печень. Страдает и тянется к земле позвоночник. Кальцинируются ткани сердца. Умерла матка. Сложила невероятно разросшиеся крылышки щитовидная железа. Ушёл в отпуск зловредный гипофиз. Только лёгкие дышат, в надежде не скомпрометировать тебя и взять кислорода не только для моей крови, но и погибающему – тебе. Порабощённые тремором пальцы, как молитву телефонограммой, выбивают последние послания – твоей умерщвлённой совести. Воспалённый мозг, как финальные серии бесплатного киносеанса, демонстрирует картины того, как могло бы быть, если бы… Сослагательное наклонение – удел вымирающих человечков, знающих грамматику. Жаль, что мы с тобой – те самые человечки, которые знают, что ничего не знают, и которые знают хотя бы это. Переживи меня, пожалуйста. Дыши глубже и дольше. Я люблю тебя так, как не бывает. Потому ничего больше нет.