«Злых людей нет на свете,
есть только люди несчастливые».
А.Булгаков
- Кому нужно это ваше искусство? – такими словами родитель, взятый в качестве помощника-надсмотрщика, наставлял приведённых классной руководительницей в Третьяковку учеников, - Что это? Зачем это? Ну, портрет могу ещё понять – чтобы помнили тебя, да и сам ты красоту свою в старости вспомнишь, но вот это-то зачем?
Павел Сергеевич не любил искусства. С утра он проснулся в хорошем расположении духа, но, вспомнив, что записался сопровождать своих мальчиков – Ваню и Даню – в запланированной экскурсии по музею, сразу расстроился. От избытка чувств он накричал на жену, детей и чуть не прихлопнул дверью Мурзика. Теперь с женой он был в ссоре, с детьми – тоже. Даже кот казался обиженным. А всё из-за этого… Искусства!
Тщательно присматривая своими внимательными и быстрыми глазками за последними рядами галдящих учеников, он не мог, да и не хотел абстрагироваться от происходящего и отпускал язвительные замечания в адрес каждой картины, каждого художника, каждого работника музея и даже каждого посетителя, который, как ему казалось, был недостаточно удручён мрачной реальностью пребывания в этом ужасном месте.
- Вот, шалава старая, разлеглась на диване…Что это за культура? А вот, вот! Мужик голый стоит! Даже фиговым листом не прикрыли, а детям показывают! А потом почему у нас падение нравов и проституция! А это чего? Тарелка с селёдкой. И? Я должен выказать неуёмный восторг, что кто-то давно сожрал селёдку?
Дети беззастенчиво посмеивались над Павлом Сергеевичем. Слушать его было гораздо интереснее, чем скучную и тихо-монотонно-гнусавую экскурсоводшу. Постепенно и они прониклись некоей долей скептицизма, столь настойчиво пропагандируемой старшим товарищем, и тоже отпускали нелестные для моделей на портретах шуточки.
- О, прётся, карга старая! Чего надо? Отопление в квартире отключили, что ли греться пришла? А вон ещё – коза кривоногая, умницу строит! Картины разглядывает! А сама вон как глазками злобно зыркает! За мужиками пришла, а культурной прикидывается!.. – немного помолчав и смерив взглядом негодующую смотрительницу, Павел Сергеевич громко гаркнул, - Фарс!
- Павел Сергеевич! Потише! – Анна Владимировна, уже утратившая всякую надежду утихомирить «художественного критика», всё же из последних сил старалась поддерживать порядок в группе, - ну если вам не нравится, так дайте хоть детям нормально посмотреть!
- Да я что, картины что ли тряпками завешиваю? Пусть смотрят на эту мазню!
- Вы мешаете творческому восприятию! Прошу вас, выражайте своё мнение немного потише!
- Так… - Павел Сергеевич подумал, и решил дальше не продолжать. А то как-то некультурно получится.
С видом триумфатора Анна Владимировна Рогова пробилась поближе к меланхолично диктующей всё подряд экскурсоводше.
- Простите, не могли бы вы повторить последние предложения?
От такого неожиданного внимания, скучная дама даже потеряла нить рассказа. Но вскоре пришла в себя от удивления, кивнула головой и продолжила гнусавить, слово в слово повторяя очевидно заученные наизусть предложения, сказанные ей минуту назад.
Дети скучали и, разбившись на небольшие группки, перешёптывались о своих делах. И только недоступный для мирских мелочей, возвышался над ними Павел Сергеевич. Словно конный бюст медного всадника застыл он над хрупкими плечами Анны Владимировны. Как коршун, готовый ринуться на добычу. Эффект грозности немного портил тот факт, что Анна Владимировна и без каблуков была повыше Павле Сергеевича сантиметров на пятнадцать, а уж на каблуках… Поэтому она как-то не ощущала себя бедной, дрожащей и обречённой жертвой. Скорее наоборот – она смотрела, а вернее не смотрела на незадачливого Воина Правды сверху вниз.
Крякнув от досады, что все его уничижительные взгляды разбились о тёмно-коричневые скалы спины пиджака Анны Владимировны, он попробовал переключить свой праведный гнев на даму-экскурсовода. Напрасно. Видимо, он тут такой не первый, раз все его благочестивые порывы были сломаны полнейшим равнодушием. Казалось, эта дама, одетая в грязно-бежевый костюм, какого-то пыльного цвета, вообще слепая – она словно бы смотрела внутрь своего затылка или наоборот – поверх всех стоящих, не задерживаясь взглядом ни на ком конкретно.
- Вот ведь старая карга… О любви говорит, о страсти говорит, о чувствах говорит – а сама бревно-бревном. Только скрипит. И вы говорите, что это она вот выше меня духовным образом? Культурнее? Да она вообще – обезьяна неработающая! Хотя не – обезьяны хоть сами себе муравьёв выковыривают, а эта на госденьги жрёт! Глиста… - всё было произнесено отчетливой скороговоркой, а вот последнее слово было любовно протянуто. Наверное, просто звуковое сочетание красивое попалось.
Дети радостно подхватили это красивое слово и стали повторять на разные лады, стараясь достичь максимального сходства с голосом Павла Сергеевича. Анна Владимировна повернулась и, громко шикнула на попавшихся по близости школьников. Они умолкли, но ненадолго. Хотя, впрочем, скоро у них появились новые темы для разговоров.
Так все были при своём деле. Экскурсовод говорил, экскурсия – тоже, посетители – старались наслаждаться картинами, а Павел Сергеевич, аки архангел Гавриил, шёл и поражал огнём серным и мечём пламенеющим нечестивые, неправильные, неполезные творения рук человеческих, а также грешников, им поклоняющихся. Благородное дело. Но на любое добро найдется управа. Истинным дьяволом, злобной Горгоной встала на пути у Павла Сергеевича Анна Владимировна:
- Послушайте, если вы сейчас же это не прекратите, вас просто удалят из музея! А вам надо перед детьми позорится?
- Да кто меня удалит? И за что?
- Охрана вас удалит! За… За нарушение порядка в общественном месте!
- Я просто высказываю своё мнение! Это моё законное право!
- Нет у вас никакого права оскорблять мои культурные ценности!
- А я разве оскорбляю что-то культурное? И ценностей я здесь не вижу!
- Да вы… Некультурный! – это, должное быть воспринятым как ужасное оскорбление, грубое ругательное слово, при звуке которого подпрыгнули на стульях своих женщины-смотрительницы, тоже не возымело эффекта. Наоборот, оно подогрела ярость Павла Сергеевича и бросила его в прямой бой.
- Если это культура, то да! Некультурный! Вот, скажите, скажите! Это, - он решительно указал на боярыню Морозову, - культура? Это, - утро стрелецкой казни, - возвышенное искусство? Это, - палач, - вершина человеческого разума?
- Но это же Суриков! – неожиданно пискнула экскурсоводша.
- И? Где высокий и значительный смысл? – Павел Сергеевич, словно почувствовав, что настал час триумфа, сделал жест рукой.
- Как можно в Сурикове искать смысл! – судя по изгибу бровей Анны Владимировны, только что было совершена попытка святотатства, - такая техника! Такие чувства!
- А что мне до них? Старая баба, уголовники и профессиональный садист – таких героев вы хотите дать детям?! Что здесь, если не обучающего, то хотя бы красивого, памятного? Что хоть на стенку на дырку на обоях повесить?
- Чему вас учили в школе? Это наша история, её самые захватывающие моменты! Если вы сами оценить не можете, хоть знающих людей спросите!
- Я не для того пришёл, чтобы вы мне по поводу моего школьного образования выговаривали. Я пришёл с воспитательными целями – для детей. А тут, куда не взглянешь – мазня! Фарс! Ложь! Вот, проходили только, этого вашего Врубеля. Так там ещё хлеще! Одни угрюмо-депрессивные лица! И написано то через… - тут Павлу Сергеевичу всё же пришлось поумериться в выражениях, - технику плохую с кривой кистью и дрянным красками – издалека не поймёшь, что куда, а подойдёшь поближе и вовсе исплюёшься!
- Это ценнейшая коллекция! Вы просто не понимаете! – Анна Владимировна всё никак не могла уяснить себе, почему этот злой и угрюмый человек так взъелся на всеми безоговорочно признанные прекрасными картины! Он же не подросток и не искусствовед, чтобы самоутверждаться таким вот образом. Он просто круглый дурак – про таких ещё Пушкин писал, что им горшок дороже Аполлона!
- Не понимаю! – с этими словами Павел Сергеевич выловил из толпы радующихся внезапному оживлению атмосферы детей своих, и гордо ушёл домой. Он тоже понял, что никому ничего тут не докажет. Он же не искусствовед, не именитый критик и даже, о ужас, не имеет гуманитарного образования. Так – скромный и никому не нужный математик, ещё и работающий на прозаичной должности бухгалтера.
Выдворив врага вон, Анна Владимировна торжествующе повернулась к детям и кивнула экскурсоводу продолжать. Объяснения того, что никого не интересовало, продолжались.
Сдав детей жене, буркнув ей извинение по поводу того, что утром был страшный сон и вообще голова болит в районе желудка, а так он и думать не думал её обижать, Павел Сергеевич, погладив по пути всё ещё обижавшегося на него Мурзика прошел к себе в спальню. И в самом деле – почему он так завёлся? И повёл себя некрасиво, и у мальчиков теперь могут быть проблемы с этой тощей злобной училкой. Он вздохнул и в очередной раз пожалел о своей вспыльчивости.
Немного посидев на кровати, он встал и, подставив табуретку, снял со шкафа большую толстую тёмную и немного запылившуюся папку. Никто, даже жена и Мурзик, не знали о том, что здесь лежит. Это была его тайна, кусочек его прошлого, пусть и такой бесполезный. Он медленно расстегнул молнию и раскрыл её. Перед ним лежало 15 картин. Его картин. Нарисованные в далёкой молодости, они хранили в себе сюжеты его лучших воспоминаний, его устремлений, мечтаний и надежд. Бегущие по сочному, влажному от недавнего дождя, лугу белые лошади, девушка-танцовщица из непонятного времени, чьи-то руки, держащие связку ключей и прочие, столь дорогие его сердцу сюжеты.
Павел Сергеевич пересмотрел их, от первого до последнего, спровадив каждый из них едким, но всё-таки любовным комментарием. Скорее пожурил, чем откритиковал. На дне лежал большой тёмно-зелёный альбом в плотной гладкой обложке. И маленький серый, почти сточившийся карандаш с точилкой. Открыв альбом, пролистнув чуть больше половины заполненных техничными рисунками страниц, он нашёл чистую. Сел поудобнее, подогнув под себя ногу. Суставы негодующе ответили болью – наверное, скоро начнётся артрит – но он всегда так сидит, когда рисует.
Быстрые движения уже наносили на бумагу ярчайшие впечатления сегодняшнего дня: фигурки детей, удивлённо-смущённые позы посетителей, печально обвислое от жизненных забот лицо престарелой смотрительницы и прочее, прочее, прочее. Карандаш двигался уверенно и точно, как и много лет назад, когда он надеялся стать великим художником, когда он хотел, чтобы его картины висели рядом с картинами Сурикова, Врубеля - всех тех, кто был до него. Но, к сожалению, он не умел быть приятным. В детстве, из-за слишком большого количества вопросов, его выгнали из художественной школы. Потом – не взяли в профучилище, потому что он завалил экзамен по теории искусства. Потом было ещё много таких потом.
Так или иначе, но большинство его картин оказались выброшены им самим на свалку. Кроме самых любимых. Павел Сергеевич говорил себе, что вдруг найдётся безумный покупатель, что их купит, и он пополнит семейный бюджет лишними средствами. Правда, как этот покупатель найдётся, если о существовании этих картин никто не знал, было не ясно, да и сам Павел Сергеевич не хотел этого прояснять. Он просто сидел и рисовал. Линия за линией, черта за чертой, штрих, тень, зрачки… На не по возрасту старом лице исчезли морщины, взгляд стал спокойным и сосредоточенным, душа успокоилась.
«Наверное, ради этого и нужно искусство».