Богуш шел долго и порядком притомился. Вот уже два дня он не держал во рту и крошки хлеба, и желудок противно ныл. К вечеру у Богуша закончилась вода в баклажке, и теперь к чувству голода прибавилось чувство жажды. Казалось, что его язык распух во рту и дерет нёбо, словно наждак…
Вдали показались крыши какого-то хутора, и Богуш прибавил шагу, надеясь разжиться какой-никакой пищей и водой. Вскоре он подошел к хутору, но он оказался заброшенным. Три скособоченные хаты, крытые соломой, и полуразвалившиеся хозяйственные постройки давно уж не видели человеческих рук и не слышали человеческого голоса. Посреди двора росла огромная, раскидистая яблоня. Дерево без людского ухода одичало и не плодоносило…
Богуш вошел в крайнюю хату и осмотрелся. Высокий мыснык в углу, накрытый расшитым рушником, крепкий стол и две лавы, да иконостас в красном углу – вот и все убранство хаты. Богуш откинул штору из неотбеленного холста и заглянул в убогую спаленку. Две кровати, накрытые тем же холстом, свалявшиеся от времени подушки, сундук, окованный медными полосами… Почему-то он решил, что здесь жили две незамужние сестры.
Богуш откинул крышку сундука и увидел девичьи наряды, аккуратно уложенные в два отделения, и понял, что не ошибся.
Он вышел во двор и только теперь задумался… Ничто здесь не указывало на набег лихих людей, или какой-то мор, погубивший местных жильцов. Все выглядело так, как будто люди отлучились куда-то по делам и по каким-то причинам не возвратились в родной курень. Богуш прошел в другую хату и понял, что здесь жили старики. В сенях висели мужские свитки и пара женских телогреев. В светлице стоял большой стол на крепкую семью из десятка едоков, стояли два городских шкафа, темнело на полу пожухлой бронзой кольцо ляды, ведущей в подпол…
- «Ды где ж люди-то?», - подумал Богуш, выйдя снова во двор и заломивши шапку. – «Энто что же здеся приключилося такое, что все обитатели хутора исчезли?» В третью хату он не пошел, зная уже, что там жила семья оженившегося парубка.
Смеркалось, и Богуш решил заночевать на хуторе. В девичьей хате он не хотел спать, в семейной тоже, и недолго думая, отправился Богуш в стариковскую, надеясь отыскать в погребе что-нибудь съестное. Запалив свечку, запас которых он нашел в шкафу, спустился Богуш по скрипучим ступенькам в подпол и поразился обилию глечиков, макитр и дубовых кадок, коими были плотно уставлены полки и земляной пол. В большой клети, сбитой из крепких жердей хранилась картошка, сморщенная и пожухлая от времени. Богуш открывал макитры и видел только высохшие огурцы и капусту, превратившуюся в плесень… Поживиться здесь было явно нечем.
Богуш выбрался из подпола, едва не свалившись с обломившейся под его весом ступеньки, и вышел во двор, отдышаться после затхлого запаха. На небе уже проступили первые звезды, и полный месяц выкатил свое бледно-желтое блюдо из-за тучи. Богуш вздохнул и решил пройти на зады. Там, в леваде он увидел колодец, обложенный плитками сланца. Казак подумал, что хоть воды напьется перед сном, но и колодец оказался пересохшим…
- «Придется, видать, заночевать на пустой желудок», - подумал Богуш, и отправился в стариковскую хату.
Вытряхнув пыльное покрывало из холстины, Богуш долго мостился на жестком ложе, пока сон не сморил его.
Проснулся казак от жутких криков, доносившихся со двора. Схватив саблю, он выскочил на двор и в призрачном свете полного месяца увидел две тени, мечущихся в девичьей хате.
- Это что еще такое?! – изумленно произнес Богуш, зачарованно глядя на окна светлицы, где сошлись в смертной битве две дивчины. – Ить ввечеру не было здеся никого!
Крадучись, прошел он к окну и припал к мутному стеклу. То, что он увидел, повергло его в ужас. Две дивчины бились насмерть, ухватив друг дружку за волосья, и нанося жестокие удары руками и ногами. Одна дивчина была неписанной красы: высокая, светловолосая, с большими яркими глазами, с чудесной фигурой. Вторая же была широкостная, чернявая, с бледным, невыразительным лицом.
- «Да ить, похоже, это ведьма!», - подумал казак, глядя на чернявую. – «Э-э, да тут, видать, помочь надобно гарной дивчине, пока ведьма не забила ее всмерть!»
Богуш вбежал в светлицу и кинулся защищать светловолосую, пытаясь оттеснить от нее ведьму. Но странное дело, дивчина вдруг с такой силой отпихнула его от себя, что он всем телом приложился о стену и тихо сполз на пол, ошалевший.
- Да ты што?! – закричал казак. – Я ведь тебе помочь хотел!
Но светловолосая вдруг оборотила к нему свое лицо, и казак увидел оскаленную пасть с мощными клыками, с которых капала на пол желтая слюна. В ее взгляде было столько злобы, что Богушу стало не по себе. Сколь битв и сражений ни прошел казак за свою долгую жизнь, но ни разу ни у одного из противников он не видел столько лютой злобы в глазах!
- Да вы, похоже, обе ведьмы! – заорал казак, пытаясь вырваться из светлицы.
- Неси осиновый кол! – закричала тут чернявая дивчина. – Тогда сразу узнаешь, кто из нас ведьма!
Оттолкнув что было сил светловолосую, Богуш вырвался на двор и побежал к сараюшкам, где видел он кучу заготовленных дров, еще не попиленных. Выхватив из кучи осину, он в три удара заострил кол саблею и вернулся в светлицу, где не прекращалась битва.
- Бей ее! – закричала чернявая, завидев казака. – Бей в сердце!
Изловчившись, Богуш заскочил между дивчинами и изо всей силы вогнал кол в грудь светловолосой.
Дивчина встала, как вкопанная, бешено вращая глазами, испускавшими искры. Она упала на колени и дико взвыла. От ее жуткого воя у Богуша захолодело внутри, подкосились ноги, и он тоже упал пред нею на колени, не выпуская кол из рук. Дивчина силилась вырвать кол из груди, но видно было, как силы быстро покидают ее. Наконец, она рухнула на пол и, зашипев, стала расползаться по полу грязным пятном…
Богуш оглянулся. Вторая дивчина смотрела на него горящими глазами, силясь что-то сказать, но вдруг стала быстро таять в воздухе…
На дрожащих ногах вышел Богуш из хаты и присел на пень. Он чувствовал себя так, словно бился с ворогом целый день, и изнемог в схватке. С трудом добрался он до дедовской хаты и упал на кровать.
Спал Богуш долго: когда проснулся, солнце было уже высоко. Он одел на плечо перевязь сабли и вышел на улицу. Дверь в девичью хату была распахнута настежь. Он долго соображал, привиделось ему во сне ночное приключение, или все было на самом деле… Он помнил лица обеих девушек так, словно знал их всю жизнь. Он словно видел их пред собой…
- «А-а, была - не была!», - подумал казак и пошел в девичью хату. Запнувшись о порог, он шагнул в светлицу и сразу же увидел на полу осиновый кол, почерневший и будто бы обугленный на том конце, каким он бил ведьму.
- Да ить чертовщина какая-то! – воскликнул казак. – Быть того не могло! Приснилось мне все!
Трижды осенив грудь крестным знамением, вышел Богуш на солнце, и на душе у него сразу отлегло, потеплело.
Но тут его взгляд упал на яблоню… Под деревом в ряд стояли девять крестов, высеченных из сланца, коих вчера еще не было во дворе! Он не верил своим глазам! Богуш снова перекрестился, беспрестанно повторяя: «свят, свят, свят!...»
Он подошел к крестам и увидел, что им уже много лет: дожди и ветра закруглили их края и стерли высеченные в камне надписи… И только один крест выглядел так, будто его поставили только сегодня, но никаких надписей на нем не было! Вдруг он узрел еще одну могилу, вырытую поодаль от остальных, осыпавшуюся и заросшую травой… И около нее не было креста! Он шагнул к могиле и… увидел торчащий из земли осиновый кол. Богуш выдернул кол, и глаза его в удивлении широко распахнулись: это был тот самый кол, который он только что держал в руках в светлице!
Казак с силой вонзил кол обратно в могилу и увидел, как просела с тяжким вздохом земля, осыпаясь внутрь. Кол мелко задрожал и быстро-быстро погрузился в землю, выбросив вверх, к солнцу зеленый росток…
Богуш вытер обильно выступивший на челе пот и скорым шагом пошел прочь от проклятого хутора, лелея слабую надежду никогда более не вспоминать о нем…
*******
Пройдя с десяток верст, Богуш вышел к неширокой степной речушке и увидел у берега вросшую в землю старую хатенку, обнесенную обветшалым плетнем. Но хатенка явно была жилая, поскольку над трубой, обмазанной давно не беленой глиной, вился легкий дымок.
Будто в подтверждение его наблюдения из двери вышла хозяйка – согбенная годами старушка с ведром, называемым в этих местах цеберком. Опираясь на клюку, она медленно, шаркая чувяками, пошла к «гусаку» колодца.
Богуш шагнул к ней и поклонился.
- Здорова была, мать! – сказал он.
- Так и тебе бы не хворать, соколик! – старушка внимательно посмотрела на казака…
- Давай, мать, помогу тебе! – сказал он, забирая у старушки ведерко.
- Помоги, козаче, помоги старенькой, - молвила старуха, отдавая ведро.
Богуш накинул дужку цеберка на крюк и опустил гусак в воду, которая тихо плеснулась в гулкой пустоте колодца.
Казак вытащил ведро, полное воды и поставил его на сруб колодца.
- А дозволишь ли, мать, водицы испить, а то так есть охота, что и переночевать негде!
- Дык, пей, козаче, вода нынче дармовая! – проскрипела, улыбаясь, старушка, подавая Богушу оловянную кружку, висевшую на гвозде у сруба.
Богуш сдуру хлебнул через край: враз заломило зубы от студеной воды и шибануло в затылок.
- Да ты не торопися, козаче, я ж не отбираю у тебя кружку! – дробненько засмеялась старушка.
Казак с наслаждением допил воду, чуть сладковатую на вкус, и вытер усы тыльной стороной ладони.
- Ну, неси цеберко в хату, коли уж взялся помогать! – сказала старушка и пошла к хатенке.
На удивление, в хатенке было чисто прибрано: земляной пол выметен, образа в углу завешены чистым рушником, старенькая кровать, кованная из железных прутьев, застелена лоскутным покрывалом. На вбитых под застреху крючьях висели несчисленные холщовые мешочки, источая духмяный аромат степовых трав.
- Садись-ко на лаву, козаче, - проскрипела старушка. – Зараз соберу тебе на стол.
Она положила в миску три картошины, сваренных с кожурой, крупную луковицу и изрядный шмат сала.
Богуш, изголодавшийся в долгом странствии, набросился на еду.
- А ты, никак, мимо Черкашина хутора шел? – подперев щеку рукой, спросила старушка.
- Шел, мать! – ответил Богуш, перемалывая крепкими зубами луковицу. – Да лучше бы не шел! Такого страху там натерпелся, что и вспоминать тошно! А ты почем узнала, что я был там?
- Так у тебя, козаче, чуб наполовину черный, а на другую половину – сивый! – засмеялась старушка. – Вот я и подумала, что ты увидел, как Наталка с Дуськой бьются. А они энто каждый полный месяц делают, вот уж сколько лет подряд!
- Боле не будут! – сказал казак, отправляя в рот последнюю картошину.
- Энто по какой же причине? – удивилась старушка.
- Так ведь я какой-то из них в грудь осиновый кол вогнал! – ответил Богуш. – А вторая в воздухе истаяла. А утром у яблони во дворе могилы явилися! А одна, так отдельно от других, с колом заместо креста…
Старушка запечалилась…
- Хочь и ведьма была Дуська, а все ж сестра мне родная, и жаль мне ее, - едва слышно промолвила старая. – И меня с хутора изжила и всю родову нашенскую на тот свет спровадила… Знать, упокоил ты ее душу мятущуюся?
- Упокоил, матушка, - ответил Богуш: настал его черед удивляться. – Ты, мать, значить, тож с оттудова будешь?
- Две сестры нас было, да трое братов у батьков. Старшой брат – Дмитро и оженился на Наталке. Да только лютой ненавистью невзлюбила Дуська сношеньку. Прям, изводила ее своими нападками. А кто вступался из родовы за Наталку, тот в страшных муках помирал через неделю-другую. Первыми батько с мамкой померли в одночасье, а уж потом все остальные. А я ить знала, что Дуська ведьма, увидела однова, как бьются они, да забоялася. Так темной ночью и ушла с хутора. Вот здеся и оселилася в одиночестве… Сколь разов ходила я в полный месяц на хутор, всякий раз видела, как Дуська Наталку убивает… А ты, значить, положил конец их вражде извечной!
- Так уж вышло, мать! – ответил Богуш, поднимаясь с лавы. – Спаси Бог тебя! А скажи, как же так вышло, что Дуська лютою ведьмою стала?
- Так то не диво в нашенской родове! – ответила старушка. – Наша бабка Евхимия ить тож ведьмой была. Из-за нее мы из Чигирина ушли да на хуторе оселилися. У нас ить как люди? Коль хворь приключилась аль лихо какое, аль мужик загулял на сторону, так мигом к ведьме за помощью! А коль засуха там аль другая непогодь какая, аль волки стадо порезали, так обратно, кто? - ведьма виноватая! Знать, побивать ее каменьями надобно! А то и на кострище спалить! Вот и ушли мы от греха подальше из города… А я, соколик, ить тож ведьма… Только я лиха людям никогда не делала, наоборот, всем страждущим помогала. А только жить с людьми не хочу. Боюся... Уж лучше здеся – в тиши да в покое.
- Вона, значить, как?! – покачал головой Богуш. – Чудны дела твои, Господи!
Казак перекрестился на иконы.
- Что ж, пойду я мать! – молвил Богуш, надевая шапку. – Путь неблизкий мне ишо предстоит. Дойти бы…
- Дойдешь, козаче! – старушка осенила его крестным знамением. – Только не найдешь никого из своих вживе: давно померли все – и батько и матерь. Лишь могилкам поклониться сможешь.
- Тебе-то с откудова сие ведомо? – Богуш запечалился, в душе зная, что старая не может ошибаться. – Мне ить ишо до Запорог идтить!
- Вижу я то в очах твоих, - ответила старушка. – Уж дюже долго ты по войнам ходил-бродил. Боле десятка лет не бывал ты в родных краях. Батьки твои от тоски и горя померли, ибо ничегошеньки о твоей судьбинушке не ведали…
- Так и было, мать… Так и было… Что ж, поклонюся могилкам, значить, коль не судьба свидеться…
- Иди, соколик! – старушка быстро завернула в тряпицу пару картошин и кус хлеба. – Иди! Там, в родном курене судьба тебя ждет – дивчина красная. Тоскует по тебе. Ждет!
- Так ить не помню я никого из свого куреня! – вытаращил глаза Богуш. – А уж дивчат, так и подавно!
- Зато она тебя помнит! Соседка ваша из двора напротив. А дивчата, уж коль полюбили кого смальства, так всю жизнь ожидать суженого могут! Иди, козаче! С Богом!
- С Богом, мать! – ответил Богуш.
На душе у казака вдруг почему-то стало радостно и светло… И он с легким сердцем продолжил свой путь.
Домой…