ГЛАВА 57. И НАЧАЛСЯ НОВЫЙ ДЕНЬ
Помимо клуба любителей костра и солнца, охотничьего коллектива, сообщества энтузиастов настольного тенниса, группы преферансистов, веселых прожигателей жизни, поклонников воскресных посещений природы и прочих широких и узких внепроизводственных объединений, с недавнего времени в Отделении стала функционировать еще одна узко специализированная ячейка по интересам – кинолюбителей. Нетрудно догадаться, что создателем ее, как и многих из перечисленных, являлся Юрий.
Кино было нереализованной его не то, чтобы страстью, а некой внутренней склонностью или, если хотите, потребностью. Он навсегда полюбил кино после первой своей запомнившейся картины «Чапаев», а, может быть, еще раньше, в городе Новочеркасске, когда совсем малюсеньким шпингалетом шмыгал мимо кинотеатра с собачьим названием «Пате», испуганный и потрясенный его таинственным и притягательным чревом. Чарующая сила «синема», по-видимому, проистекала из каких-то его родовых сущностных глубин. Недаром же его родной и любимый дядя Ваня Масуренков, так рано и бессмысленно погибший на войне, был мосфильмовским кинооператором.
А гибель его Юрий с горечью и негодованием называл бессмысленной потому, что погиб он не с кинокамерой в руках, а с винтовкой, скорее всего даже не заряженной, добровольно отправившись на фронт восстанавливать попранную немцами справедливость. И ни у кого из начальства не возникла естественная мысль использовать талант кинооператора по назначению для создания военной киноэпопеи. И еще потом в школе при выборе своей профессии Юрий в своем воображении останавливался на Институте кинематографии, и это же советовали ему его друзья и знакомые. А будучи в своей геологической аспирантуре, он писал киносценарии, вернее, делал их наброски, так и оставшиеся случайными или нереализованными картинками в его внутреннем существовании.
И вот теперь, окунувшись в яркую жизнь научных исканий и человеческого вокруг этого коловращения, он снова вернулся к идее кино. Хотя бы для начала документального. Для пробы. Чтобы ощутить и потрогать руками технологию процесса. Для этого приобрел любительскую 16-миллиметровую камеру, необходимые для проявления и монтажа приспособления и сколотил группу помощников. Благо, в Отделении была оборудованная фотолаборатория, где можно было развернуть и киношные дела. Активными участниками стали Толя Клименко и Валя Устинов, им помогали девочки-лаборантки. Помнится, на проявлении и просушке пленок там мелькали Валя Кулешова, Нэльдя Акашкина, Ванда Тиранова, вероятно, Люся Шумилина и девочки из химлаборатории Нина Королева, Тамара Тимофеева, Валя Склярова. В мае 1961 года появилась и Мила Комкова.
Разумеется, на всех стадиях процесса главным действующим лицом был Юрий. Но, прежде всего – в качестве оператора. Снимал, конечно, свое обыкновенное: горы, ледники, снежники, маршруты, перекочевки, бивуаки, костры и прочее из полевой жизни. Ординарное, бытовое еще не было истинным содержанием жизни, поэтому не привлекало, как не попадало и в дневниковые записи. Он все еще варился в романтическом бульоне и видел мир сквозь романтический флер. Впрочем, это его состояние, может быть, следовало квалифицировать не столь возвышенно, но сейчас трудно подобрать соответствующее ему определение. Но некая возвышенность, искусственное не то, чтобы приукрашивание, а скорее выделение из реального черточек необычного и как бы приподнятого все же присутствовало в его видении мира и, может быть, даже насильственно навязывалось ему. И при этом черпалось из жизни и вовсе уж не возвышенное. Вот такое смешение высокого с низким вполне уживалось в нем, правда, не без некоторых, хоть и не частых, душевных терзаний.
Раскрепощенный внутренним «самороспуском» и несколько избалованный благосклонным к нему отношением прекрасной половины рода человеческого, он мгновенно отметил и появление в их среде нового достойного внимания «объекта» – Милы Комковой. Случилось это сразу же после ее появления в Отделении, но особенно пристрастно на очередном выезде коллектива «на природу». Это было Новотроицкое водохранилище, место вполне пригодное и для купания, и для загорания, и для рыбной ловли, и для походного обитания с костром, костровым довольствием и палаточным уютом.
Сразу же образовался большой палаточный лагерь. В одной из палаток поместился и Юрий со своей семьей. Буквально месяц тому назад они переселились на новое место жительства в их новый отделенческий дом по улице Морозова, 16, в квартиру № 5. Сережа уже был определен в садик, Кира обрела, наконец, работу. Казалось, все наладилось окончательно и навсегда, но по мере внешнего обустройства внутренний распад с каждым днем становился все очевиднее и неизбежнее.
Ребенок стал вживаться в свою родную семью, а родители расходились все дальше и дальше. Трудно сказать, что испытывала при этом Кира, но Юрий, все более погружаясь в свои рабочие дела и приключения путешественника, погружался и в красоту, волнующую таинственность и соприкосновение с другим внесемейным женским миром, открывающим ему притягательные мгновения близости и обещания новых и новых таинств. Ах, этот прекрасный внезапный и ошеломляющий зверь раннего детства, вырвавшийся из конюшни на Береговой улице славного города Ростова! Твое сказочное явление, твой источающий томление и страсть образ, твое слияние с немыслимо красивой и притягательной подругой навсегда проникли в юное мальчишеское существо и стали вечным символом земной любви во имя продления жизни, бессознательным стимулом соединения с женским началом.
А появившаяся в этом его мире новая женщина ничего этого не знала и даже пока не подозревала о его существовании. Со своей подружкой Нэльдей она жила в кругу сверстников, среди молодежи, развлекаясь по-своему и варясь в своих нехитрых девичьих интересах. Фотографии то ли Вали Устинова, а, может быть, Толи Клименко запечатлели несколько мгновений той поездки.
Вот Мила и Нэльдя сидят в лодке посреди озера. Они смотрят на снимающего, Мила с нарочитой строгостью грозит ему пальчиком, а Нэльдя насмешливо поглядывает из-за ее плеча на фотографа. Ветер теребит их волосы, солнце, похоже, слепит глаза, но им, таким юным и красивым, легко и свободно среди ветреного озерного простора, среди своих понятных и близких людей, в ожидании большой счастливой жизни. Как хорошо, что они еще не знают, что ожидает их впереди!
Вот две фотографии девочек с детьми. Один ребенок – Юрин сын Сережа. Но можно ли было представить, что это совершенно случайное совмещение окажется как бы пророческим, указавшим на неизбежность совмещения судеб. Мила и Нэльдя полулежат, приклонившись друг к другу головами. Между ними сын одного из сотрудников Отделения, талантливейшего умельца Коли Гречкина. По другую сторону от Нэльди, прислонившись к ней, сидит Сережа. Он и Мила – в одной группе, но разобщены. Так и случится в их будущей жизни: они окажутся в одном круге, но не сблизятся никогда.
На одной фотографии вся группа весело смотрит в объектив, на другой улыбается только Нэльдя, остальные грустны и задумчивы. Особенно Мила. У нее почти трагическое лицо, и она нежно касается рукой головки Колиного сына. Сережа недоверчив, насуплен и даже сердит. И эта отчужденность ребенка, случайно зафиксированная фотографом, несомненно, станет главным мотивом, может быть, глубоко скрытым, в их отношениях, вернее, в его отношении к этой еще незнакомой ему женщине.
Только Нэльдина улыбка полна знающей иронии, будто только она понимает весь смысл происходящего и видит грядущее. Правда, не свое – чужое.
А вот, по-видимому, после увеселительных прогулок и развлечений они сидят рядышком на траве, умиротворенные и снисходительно отвлекшиеся на назойливость фотографа. А вот, махнув на него рукой, они удобно устроились здесь же отдыхать, Нэльдя откинувшись в свободной позе на бочок и облокотившись на локоть, а Мила привалившись к ней и положив голову ей на бедро. Им явно хочется отдохнуть и побыть одним.
Как и фотограф, но только глазами и сердцем, Юрий в течение всей поездки фиксировал образ жившей в совершенно ином мире молодой женщины, еще не знавшей его, не видевшей его и не подозревавшей, с чьим ребенком ее фотографируют. Она ему явно понравилась, и ему показалось даже, что, как и во всех подобных случаях, она тоже сможет разделить с ним радость легкого ни к чему не обязывающего приключения. И это глубоко запало в сердце. Но не настолько, чтобы вытеснить другие увлечения.
А Мила увидела его среди других сотрудников несколько дней спустя, и впервые обратила на него внимание. Она сидела на подоконнике окна, открытого во внутренний двор Отделения. Был какой-то перерыв в работе. И вдруг она обернулась и увидела идущего по двору Юрия. И ее поразил его взгляд, обращенный прямо на нее, взгляд человека, смотрящего именно на нее, выделяющего ее из всего остального мира, взгляд, говорящий ей, что именно она ему интересна и что этот интерес не прост и не случаен. Так она прочитала его тогда. И потому она тоже сразу же выделила этого человека из других.
И начались игры в кино. И, конечно, непременно должно было случиться, что когда-то они останутся проявлять пленку одни. Это произошло очень скоро. Вы же знаете, какая интимная обстановка бывает в темных и полутемных помещениях, где проявляются фото- и кинопленки! Все, что они по необходимости делали, сразу же приобрело характер отдаленного механически совершаемого фона для напряженной жизни ожидания, страха, неуверенности и необоримого стремления друг к другу.
По крайней мере, Юрий определенно находился в этом взвинчено нервозном состоянии, плохо соображая, что и как нужно делать по киношной технологии в каждую следующую минуту. Эта минута наступила непроизвольно, когда руки их соприкоснулись на каком-то предмете. Он, ощутив тепло и нежность ее руки, уже не смог прервать это ощущение, и мягко притянул ее к себе. Защищаясь от такой неожиданной вольности партнера, она быстро повернулась к нему спиной. Так и застыли они, почти слившись друг с другом, он, ощущая ее грудью, животом и ногами, она, чувствуя спиной исходящий от него жар, нервную дрожь, и не имея сил прервать это дикое, неестественное и неожиданно желанное для нее состояние.
Этим вспыхнувшее в них взаимное притяжение на этот раз и закончилось. Неловко разъединившись, они неестественно громкими и ненатуральными голосами заговорили о текущем, продолжая его какими-то необходимыми действиями по ходу процесса. И после этого начались тайные встречи уже без всякой мистификации под совместные киношные дела. Встречи ради незаконного общения друг с другом. Но они имели совершенно невинный характер. Просто совместные прогулки по сумеречным улицам города с болтовней на совершенно пустые темы вокруг и около рабочих мелочей, общих знакомых, уличных впечатлений и прочей ерунды, за которой, тем не менее, угадывалось стремление к узнаванию друг друга. Но в их поведении было принципиальное отличие. Он строил лишь свое очередное любовное приключение, она, все более погружалась в охватившее ее чувство, ранее ей совершенно незнакомое и не испытанное. Если не считать прочитанных книг.
На все на это им было отведено совсем мало времени, буквально считанные дни: с середины-конца мая до начала-середины июня, когда Юрий отправился в поле. Правда, даже находясь в поле, он часто приезжал в город и, конечно, обязательно встречался с ней. Дело в том, что поле этого последнего ставропольского года было хоть и очень длительным, но чрезвычайно разнообразным по дисклокации. Это требовало частых перебазировок и по необходимости заездов на базу, то есть в город. Так вот, за это время глубокими вечерами они исходили все ближайшие улицы города, пересидели на всех уединенных скамейках, постояли во всех удобных подворотнях и, вероятно, наконец, обменялись поцелуями.
Им было нелегко. Ему – потому, что приходилось совмещать очень плохо совместимое: рабочий весьма напряженный график с внезапностью и незапланированностью встреч, что не всегда удавалось, все это – с течением продолжающейся семейной жизни, у которой тоже довольно жесткие условия и распорядок. А главное, – необходимость таиться и врать. Ей – оттого, что он то опаздывал, то не приходил вовсе, и тоже от необходимости скрываться, будто делала она что-то непристойное. Это унижало ее чувство, ранило. И, конечно, еще терзали подружки, уберегая ее от чар и намерений женатого ловеласа. Словом, было отнюдь не безоблачно. Но ничто не могло сокрушить ее чувство – оно было таким прекрасным, новым и всепоглощающим. И он начинал постепенно прозревать, осознавая, что это все непохоже на очередную любовную интрижку. И это повергало его в смятение, но не останавливало от попыток дальнейшего сближения.
Особенно мучительным для него (а для нее – тем более!) и безобразным поступком его, оставшимся на всю жизнь незаживающей болячкой, было то, что однажды он совершил в своем дурацком рабочем рвении и безрассудстве. Была очередная перебазировка, вследствие которой он оказался в Пятигорске. Тут же позвонил ей и пригласил на очередное свидание вдали от всех нежелательных глаз. Она, конечно, немедленно села в автобус и помчалась на эту встречу. А он почти одновременно поехал в Ставрополь на внезапный вызов начальства, не успев и не сумев предупредить ее о таком горестном и неожиданном изменении планов. Бедная девочка приехала в ожидании желанной встречи в пустой, неуютный и даже враждебный ей город, не имея возможности немедленно вернуться домой и даже переночевать по-человечески из-за отсутствия места, документов и денег. Кое-как с большим трудом и неприятностями устроилась на базе Отделения, где ее никто не ждал, где она никому не была нужна, и где тоже не было этих самых элементарных человеческих условий.
Как только он представлял себе потом ее состояние и настроение, его охватывал просто ужас от содеянного, и он совершенно не мог понять себя и даже не мог узнать себя в этом варварском своем поступке. Как можно было из двух таких разных и неравновесных вариантов поведения выбрать самый нелепый, самый казенный и бездушный – он не мог объяснить себе. Но ведь он, этот вариант служебного рвения, душевной слепоты и жестокости все-таки был выбран никем иным, а именно им самим. Почему – ломал он потом свою непутевую голову. И задним числом беспощадно к себе определил: значит тогда, в тот момент она была для него еще только очередным, не Бог весть каким важным, но просто приключением. Это как-то объясняло его поступок, но вовсе не оправдывало – жестокость отвратительна всегда и ко всем.
Как упоительны были вечера их тайных встреч, когда город поглощался опустившейся тьмой и проявлялся лишь в свете уличных фонарей, не столь частых и ярких, чтобы вернуть ему многолюдную и шумную целостность. В этих разобщенных и пустоватых густых тенях они чувствовали себя в своей стихии – интимно, безопасно и свободно. Ходили по удаленным от яркого центра улочкам среди низеньких старинных домиков с полисадничками за заборами, с занавешенными изнутри и рано затеплившимися слабым светом оконцами. За некоторыми из них иногда угадывалась чья-то навеки непознаваемая жизнь то ли мельканием чьей-то тени, то ли видением каких-то деталей быта в приоткрытых полосках неплотно сдвинутых занавесок. И они фантазировали на эту неожиданно подсказанную случаем тему. Что там за люди, чем живы они, что их связывает, чем они заняты сейчас и что ожидает их в будущем. Потом подобное стало как бы их особым развлечением, даже охотой, а в возбуждаемом представлении можно было угадать неосознанные мечтания о самих себе в виде непроизвольной примерки на себя порождаемых подсмотренными деталями фантазий.
Их музыкальным гимном с почти обязательным совместным исполнением стала недавно появившаяся грузинская песня о Тбилиси. Сокрушающая нежность и лиризм мелодии, возвышенные слова о прекрасном загадочном городе как бы приподнимали их над оскорбительной прозой их вынужденного «подполья» и увлекали в романтическое далеко, где все чисто, праведно и безгрешно. Ах, эта чудо-песня, это волшебное забвение:
Тбилисо! Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ляля!…
Однажды вечерние странствия привели их на пересечения то ли улиц Ленина и Ломоносова, то ли Мира и Пушкина, где высились многоэтажные дома, а их разговоры и фантазии оставались все так же невинны и трогательно наивны. И тут в эту идиллию внезапно и с кощунственным прозаизмом ворвалось совсем уж низменное происшествие: кто-то сверху выбросил кошку, совершенно живую, орущую и царапающуюся кошку. Она, пролетая мимо и рухнув им чуть ли не на голову, слегка задев когтистой лапой Юрия, мягко шлепнулась на тротуар и, дико взревев, шарахнулась в сторону. После короткой паузы испуга и недоумения они разразились таким хохотом, который весело и почти на всю жизнь заразил их почти никогда не утрачиваемым чувством реальности, изрядную долю в которой способны занимать и подобные курьезы.
Вскоре их ждал еще один случай из подобной же серии. В нем, однако, роль падающего живого предмета играл уже сам герой развивающегося романа. На этот раз местом свидания был для них лес, так называемая Таманская дача, которую, впрочем, никто в городе так не называл. Место было очень удобным для их свиданий, так как совсем недалеко от их работы улица Дзержинского упиралась в него, как бы приглашая углубиться в него по старинной хорошо натоптанной тропе. Туда они, встретившись, как только стало сумеречно, и направились. Все было вполне пристойно и благополучно, пока в лесу еще оставались признаки света, и можно было как-то, не натыкаясь на деревья и не утопая в кустарнике, перемещаться.
Тропу они, конечно, давно покинули и бродили по глуховатым и укромным местам. Наверное, это было продиктовано уже наступившей порой поцелуев. Но вот становилось все темнее и темнее, и им пришлось взять курс на выход из дремучих первобытных чащ в сторону где-то тут рядом находившегося города с его улицами и электричеством. Достичь их прежде наступившей полной темноты им не удалось. Дальше двигались ощупью, Юрий, естественно, впереди, Мила позади, держась за его руку. Уже сам этот процесс вызывал веселье из-за постоянного натыкания на деревья, которых, как и следовало, в лесу было немало, и попадания в сплошные царапающиеся кусты, выбираться из которых в неизвестном направлении было, мягко говоря, не совсем удобно, но пока все еще весело.
И вот им показалось, и, по-видимому, не без оснований, что впереди забрезжил свет уличного фонаря. Они вздохнули облегченно и более уверенно и решительно направились к нему. И тут Юрий внезапно исчез. Рывком вниз. И с глухим шумом от, по-видимому, падения и удара обо что-то мягкое. При этом они инстинктивно разжали руки, так что Юрию была предоставлена полная свобода падения, а Миле – возможность остаться на грешной земле в целости и невредимости. Но в некотором испуге от внезапной и нежеланной потери проводника.
После естественной паузы замешательства из-под земли раздался далекий голос опозорившегося первопроходца. Он успокоил спутницу относительно своей целостности и сохранности. Ощупав стены своего неожиданного и вовсе нежеланного убежища, он сообщил, что находится в яме, слава Богу, относительно чистой, по-видимому, хоть при этом не было видно абсолютно ничего. И тут они снова, как и при случае со злосчастной кошкой, разразились таким весельем, сопровождаемым хохотом, что почти не оставили сил для извлечения горе-проводника из-под земли. Но это им все-таки удалось, хоть и не сразу, и не легко.
ЗАКАТ
Над городом нависала тяжелая толща темных туч. С трех сторон они сливались с близкой линией грязного горизонта, отчего казалось, что на огромную котловину вместе с укрывшимся в ней городом навсегда надвинута тяжелая свинцовая плита с припаянными к этой котловине краями. Только на западе ясно светились нежные и яркие кусочки неба сквозь раздвинутые тучи. Сразу же за аспидно–черной кромкой леса они были окрашены в чистейшие канареечные лимонно-желтые тона, вытянутые резко очерченными звонкими полосами. В прорехах, расположенных выше, цвет неба постепенно переходил в нежнейшие бледно-зеленые оттенки и потом медленно наливался призрачной синевой.
Сумрачная громада неуклонно надвигалась на остывающий (стынущий) закат, все тесня и придавливая эти яркие кусочки далекого неба. Они все сплющивались, вытягивались в узкие полосы, тускнели. Прижимаясь к черной земле, рваные края темной массы пылали багрово-красным огнем, от которого ложились фиолетовые и сиреневые отсветы на бугристое неровное брюхо туч.
Дорога уходила туда, в свечение заката, яркие осколки которого были разбросаны в неровных пластинках луж. Придорожные фонари несли оттуда в город цепочку золотых огней, как будто последний дар солнечного света для людей, остающихся во мраке закупоренной котловины.
Тьма сгущалась. Чернеющие тучи совсем сдвинули желтые и зеленовато-голубые полосы за кромку леса, а золотая цепочка горела ярче и ярче, и уже не зарево заката отражалось в лужах, а дрожащие капли расплавленного золота, роняемые фонарями, горели в черноте наступившей ночи.