Утром, когда я все ковырялся в каше, Йон щелкнул меня по затылку и сказал, чтобы я поторапливался. Микель был уже во дворе и, кажется, давно закончил перетаскивать к печке сизые от сырости березовые поленья. «Нам уже пора! – бросил мне Йон, - Доедай свою кашу». Комок подступил у меня к горлу, ложка стала вдруг такой тяжелой, что я просто застыл, не решаясь даже отпить немного чаю, я бы им просто подавился. Этот день настал, настал!
Ночью я не мог спать. Вслушивался в энергичное сопение братьев рядом: Микель храпит как новый, еще не огрубевший от перевозок леса паровоз, свистит весело и протяжно, разрывая даже самую неприглядную толщу ночи своим легкомысленным и дружелюбным свистом. Не таков Йон, он будто бы проваливается в сон как в долговую яму, в бездну бесконечного падения, и в его храп иногда напоминает рев: в нем просыпается отчаянье загнанного охотниками зверя, обитателя пещер, магического существа, оживающего в культовой фигурке из бивня. Его падение во сне может быть ужасным, и оно никогда не остановится, разве что он сам на время об этом забудет, и вот дуэт братьев приостанавливается. Я боюсь даже пошевельнуться. Я на авансцене: сноп света падает из окна прямо на меня, в саду мелькают летучие мыши и в раскрытом окне дома напротив сидят двое, любовно склонившись над розоватым сиянием своего ночника. Пахнет цветущими сорняками.
Завтра, они сказали, завтра. Завтра я пойду познакомлюсь с Мими Эзруст и стану мужчиной.
Утром я вял и не уверен еще больше, чем обычно. Попадаюсь им под ноги. Еле доедаю завтрак. Они что-то кричат и не разобрать, сурово или насмешливо. Долгое время стою в нашей комнате перед зеркалом и всматриваюсь в худосочную физию за многочисленными прыщами и сопкой курносого носа. Где здесь я? Провожу рукой по непослушным волосам. Подкусываю губу. Кто это?
- Хватит любоваться, синьор. Мы не будем вечно тебя ждать! – Йон выводит меня из дома. Идти нам порядочно.
Город еще спит, по крайней мере, та часть горожан, которая не отправилась слушать сумасшедшего священника, еще нежится в постелях или делает тосты. Братья любят вставать спозаранку. В рабочие дни я просыпаюсь без них, так как они уже на работе: то в центре, то в новом дачном районе вырубают окна, воюют в вихре стружки или, если придешь к ним с обедом – до этого его надо еще разогреть самому – то и не сразу поймешь, где они. Только когда раздается привычное улюлюканье, задираешь голову вверх: вот они, на крыше. Сидят и показывают тебе язык. Мне хочется к ним, но они категоричны. «У тебя есть мозги. Ты не пойдешь простым поденщиком». И я чаще всего сижу дома, у подоконника с книжкой на коленях, наблюдаю, как по водостоку ползет гусеница, как соседский котенок залез на дерево и не может слезть, как маленький заспанный автобус развозит школьников домой. Я снова склоняюсь над книгой. Да, я учусь экстерном. Наличие мозгов почему-то всегда сочетается с отсутствием здоровья. Это обо мне говорила басистым голосом соседка: нежный, впечатлительный мальчик, позднее дитя, заморыш. Кто-то усиленно кивал головой, и я даже слышал, как поскрипывала эта соглашающаяся голова в платке. Соседка работала где-то в забегаловке у заводов, продавала питьевые напитки и сильно гордилась своим сыном, увальнем, обещавшим в этом году вернуться из армии или из колонии, никто толком и не знал. Я все сидел у окна, пока она обсуждала сердобольность моих старших братьев, которые из-за меня не могут разбежаться и зажить своей личной жизнью, жалела и жужжала, жужжала и жалела. Если бы я мог, я бы ушел, так мне хотелось бы ей ответить. Вместо этого я снова открыл книжку по биологии и долго глядел в красочные иллюстрации из жизни куколок и бабочек. В книге они выглядели больше и смелее чем у нас в саду.
Наконец, я одет, я обут, я иду вместе с Йоном и Микелем загород. Оба мои брата, темноволосые, кучерявые, одевшиеся сегодня, будто они собираются посетить проповедь безумного священника, идут по обе стороны от меня и обмениваются шутками. Я вижу: шутки эти не такие, когда они работают или сидят за пивом в саду и не оставляют в покое ни одну женщину, молодую или старую, в нашем районе. Даже, когда Йон вдруг чуть не свалился вниз со второго этажа, занимаясь починкой карниза, и то он веселился больше. Сейчас они словно осторожно перекидывают друг другу мячик, такими легкими и мягкими ударами звучат их шутки. Мне давно известно: этот мячик я. В ненастную пору, когда меня закутывают от непогоды всеми возможными способами, я и вправду мячик, еле скользящий по дороге, вызывающий насмешки у особо глупой детворы: более умная знает, что мои братья в гневе более чем страшны. Сейчас я иду с ними наравне, я люблю прогулки, в особенности загород, хотя у моих братьев нет времени, чтобы часто гулять со мной. Если бы только они не спрашивали, не устал ли я, не надо ли передохнуть, не бросали бы мгновенные контрольные взгляды, которые я чую каждой своей клеточкой. Нет, лучше эта грубоватая бравада, пусть лучше будет так.
Вокруг поля и виноградники, покосившиеся амбары и стога сена, сардонические чучела и воронье на ветвях лип. Дома либо хмурые каменные хоромы, где обитают зажиточные крестьяне, фермеры, поставляющие в город шерсть и молоко, сыр и масло, живущие по-старинке, откладывающие деньги в кубышку и посылающие сыновей подальше от этих мест, либо изящные деревянные усадьбы, откуда в более позднее время доносятся довольные жизнью праздные голоса, и какой-то старик постоянно собирает бутылки. У старой лиственницы, в задумчивости будто бы облокотившейся на камень, с мольбертом уже сидит некий человек, увлеченный созерцанием пейзажа. Мне очень хочется посмотреть, что у него на мольберте, хотя, конечно, я знаю что. Там, в почетном карауле облаков, сверкающая свежо умытым дождями лесом просыпается в контурах и пропорциях гора – наша знаменитость, негласное сосредоточие нашей жизни, дикая заповедная зона. Каждый год оттуда дует поветриями странных историй и видений, они расходятся по селам и городу как набежавший внезапно дождь из лягушек, как атака саранчи, как мор, и движутся дальше – к другим городам, к мегаполисам из огня и неона, о которых когда-то мечтали братья. Там действительно что-то есть, ведь недаром туда бегал пес Кратеров. Я моментально вспомнил о нем, как услышал его грузный, уплотняющий воздух вой. Братья остановились. Микель схватил меня за руку, и мы более быстрым шагом прошли вдоль изгороди по тропинке наверх, в сторону небольшой кряжи, сплошь усеянной стенами из побегов акации и растрескавшегося кирпича. Я оглянулся: в глубине фермерского двора без привязи ходила гигантская детина, белая породистая сука, ростом доходящая моим братьям до груди.
- Незачем было тут идти, он еще испугается, – Микель неодобрительно посмотрел на Йона.
- Да ладно, пускай у ребенка будут впечатления, – отмахнулся своим взглядом Йон.
Я плетусь дальше, готовый чуть ли не расплакаться из-за того, что он все еще держит меня за ребенка, и тут мы сворачиваем за большую каменную стену и за ней, за одичавшими зарослями шиповника, высится усадьба. Или замок. Древнее обиталище бывших хозяев края, монструозно перестраиваемое разными поколениями в угоду сменявшимся друг за другом стилям, заброшенное родовое гнездо. В основе его – гладкая и мощеная башня, упитанная, прямо-таки лоснящаяся на солнце, ныряющая в облака прямо на этажей пять или шесть, а, может и больше. Говорят, там внутри бесконечная лестница, достаточно широкая, чтобы гости могли переходить по ней вверх и вниз, услаждая себя звоном бокалов, шербетом и марципаном, экивоками философской беседы, постоянным шарканьем ножек и шелестом расплавляющихся в отсветах канделябров платьев. Теперь действительно там осталось лишь эхо этих бокалов, шорохи и шарканья, призраки былой элегантности, а ведь еще раньше эта башня подвергалась осадам и капитуляциям. Я устаю смотреть вверх, два крыла усадьбы, построенные позднее, два небольших флигеля, перенасыщенные медными вензелями, дракончиками на водосточных трубах, лепниной всяких геральдических зверюшек – это все буйство позднейших мечтателей. Это не настоящее как сама башня в своей голой и угрюмой независимости, это украшательство, когда последние представители рода из грубых вояк и дозорных, из учтивых и в меру циничных кавалеров сделались вдруг меланхоличными вздыхателями по красотам былого и просто скучными, серыми людьми. Так, по крайней мере, я читал. Меня подводят ближе. Микель говорит, что башня давно в запущении и закрыта, флигели пустеют, и усадьбу не в состоянии купить кто-либо из местных, может, она достанется кому-то нездешнему. Мы идем вдоль клумб с фиалками к одному из флигелей. Здесь живет – и весь город знает об этом – прославленная Мими Эзруст, которая сделает меня мужчиной.
Что я слышал об этой женщине? Ровным толком ничего, и, между тем, все пропиталось ею, как первой внезапной влагой пропитываются ночью твои простыни. О ней сплетничали во дворе. Полагали, что она сама древнего дворянского рода и вернулась на родное пепелище, скромно расположившись в одном крыле усадьбы. Принимали ее за авантюристку, поражались ее наглости принимать у себя в одиночестве мужчин. В особенности злилась на нее работающая в ларьке соседка: таких де надо давно истребить, засадить по тюрьмам, вот они, сокрушители морали и человечества. Убиралась бы она на гору и сдохла бы там. Соседка кипятилась, и невидимая голова в платке, за которой мог скрываться кто угодно, все также кивала ей вслед. Дивились, на какие средства она обитает и одновременно поясняли, что все мужчины приходят к ней с гостинцем, что Мими нет смысла даже отлучаться из имения. Здесь она была в безопасности, у большинства ее недругов душа просто ушла в пятки идти на кряжу к имению мимо земель Кратеров и, в особенности, мимо их псины. Я знал, что братья ходят к ней. Это были те редкие особо пасмурные ночи, когда Микель или Йон вдруг вставал передо мной на корточки и, теребя рукав свитера, шептал: «Ты теперь будешь хорошим сорванцом. Нас ночью не будет, и ты можешь такую заварушку устроить в наше отсутствие, не правда ли?». Я не высказывал по этому поводу радости, поэтому дальше братья повторяли раз и навсегда заведенные истины: не выходить одному в сад, держать дверь закрытой, никому не открывать, а лучше всего лечь спать. До ухода они какое-то время сидели в баньке, а потом я слышал, как закрывается дверь, как скрипит калитка, забирался на то место, где спал Йон или Микель и старался ни о чем не думать. Отцовские часы со сломанной кукушкой ощупывали своим слабым теньканьем темноту. Вот они тоже ушли и вдруг тоже не придут. Я зажимал лицо подушкой, само собой в горле возникал комок. Утром все уже было на своих местах, я либо засыпал от отчаянья, либо пытался услышать, как они приходят, но по-любому засыпал.
Внутри флигеля запах плесени, сырость, еле-еле скрываемая благовониями. Комнаты маленькие и до краев заполненные барахлом: старые дубовые столы с ножками в виде львиных лап, венецианские стулья, больше резные комоды, в ящиках которых могут находиться все сокровища мира, горшки с полузасохшей геранью и безучастные алебастровые ангелочки, амуры, садовые гномы, книги, наконец, но книги пыльные и на других языках, большие импозантные торшеры и шторы, собранные букетом и напоминавшие гигантских бабочек.
- Вы уже пришли? Пожалуйста, закройте дверь и вытрите ноги! – голос из соседней комнаты. С меня сдирают шапку, половик требовательно запутался в ногах. Братья подталкивают меня вперед, будто робеют сами, и вот, среди всех этих завалов, с которыми я еще успею познакомиться, среди склада жизни прошлых эпох, на тахте возлежит она. Маленькая смуглая женщина с короткими волосами. Она немолода, но и нестара. Она вертлява и подвижна, хотя сейчас изображает лень и негу. Она ждет от меня пунцовых щек городского увальня, как-никак я всего лишь брат строителей по найму. Я смотрю на нее. Йон толкает в спину: поздоровайся! Я молчу. Она изучает меня своими бархатными зелеными глазами, в которых будто бы пробежала какая-то змейка, или мне так показалось. Наконец, подает такую же маленькую руку.
- Я Мими Эзруст, мальчик.
Я жму руку. Братья ее целуют. Она ласково треплет их по волосам. Микель вытаскивает из-за пазухи пакет с пельменями. Значит, это правда. Аристократическим жестом Мими отмахивается от него: мол, заберите с глаз долой этот рудимент бытовой жизни, прочь-прочь. «В моем мире царит изящество, мальчик. – она все еще изучает меня. – В эти сложные времена в мире должны вспомнить про красоту. Мои предки, как ты знаешь, поклонялись красоте, вот все (она словно орошает рукой весь хлам вокруг), что он нее осталось. Я последняя жрица красоты».
Мими одета просто, она в белом пеньюаре, и груди у нее маленькие, точеные. Она сама слово статуэтка из смуглого алебастра, только сейчас напоминает одну гордую даму с какой-то старинной парадной картины. Йон садится на стул около ее ног, Микель около изголовья. Стульчики ниже тахты, все продумано до мелочей.
- Итак, ребята. Это ваш брат?
Братья молчат и лишь кивают головами. Пожалуй, она наслаждается этим, что в ее обществе они другие, совсем другие. У нее над ними власть, власть свободолюбивой и красивой женщины, приехавший в наш город и начавшей его единоличную осаду из имения своих предков или, по крайней мере, она так утверждает. Ей мало быть жрицей, она сама богиня.
Мими улыбается:
- А он уже не мальчик, милые. Он уже молодой человек.
Я сам это знаю. Я уже не ребенок и столько раз говорил это и Йону, и Микелю. Они слишком беспокоятся, словно для них я навсегда остался тем растерянным и испуганным пацанчиком, в тот день, когда отец завещал меня им. Жаркий июльский день, день, когда в сад залетела кукушка и искушала местных кошек своим резким акцентом. Слишком жаркий день.
Мими в полуоборота обращается к Йону: «А он умеет говорить?». Она показывается свое смутное беспокойство и участие, она вежлива и обходительна, но ее слова ранят братьев еще сильнее. Конечно, они знают, что я по-своему говорю с ними, мы пускай и с огрехами с их стороны понимаем друг друга, но она всего этого не знает, она просто вежливо поинтересовалась и все. «Я тебя могу разделать под орех», - говорят ее лучистые глаза. И я молчу.
- Он не очень разговорчивый. Ну, мы уже говорили, – братья не хотят затрагивать эту тему. Она понимающе кивает головой. Вот-вот, и она будет извиняться. Но нет, она говорит о своем родом поместье. «Конечно же, они могли бы выбросить меня отсюда, документы утеряны, в глазах обывателей я никто, - должно быть она словно читает по бумаге. – Но есть добрые люди и среди горожан, и даже в муниципалитете. Конечно, может, когда какой-нибудь делец приедет сюда, чтобы открыть здесь детский сад для своих упитанных чад, мне придется потесниться, а, может… Нет, я право еще не знаю. Но кто будет служить здесь без меня красоте?»
Мы пьем кофе, который тоже принесли братья, и она комментирует, почему в ее спальне окна закрыты шторами или даже ставнями, так что узкие полоски света робко тянутся по полу, по лицам, растворяются в отблесках свечей. «Со свечами красивее, вы не находите? Истинная красота должна быть тайной. Посмотрите вокруг, как груб и зауряден этот мир. Раньше мои предки устраивали тут свои жестокие охоты, травили вепря и косуль, ныне же… Это несчастное запустенье у подножья самого заурядного в мире холма. Я, конечно, ценю природные виды, Микеле, покажите брату потом коллекцию пейзажей в коридоре, их писали славные мастера.. Так вот, я ценю природные виды, но где благородство человеческого духа? Где мысль, способная воспарить над всем этим?». Она слегка приподнимает руку, затем плавно опускает и все улыбается.
В коридоре, пыльно и картины едва можно разобрать, а просить свечу я не хочу. За стеной между шкафами и стеклянными столиками, Мими быстро переговаривается с братьями, и ее речь трещит, взывает, я слышу, как она настойчиво спрашивает что-то про цены на базаре, удивляется и продолжает щебетать дальше. «Он невозможен, он невозможен!» - слышу ли я это наяву или мне только кажется, будто бы все эти маленькие скульптуры зашипели на меня со своих мест, а картины зацыкали своими тяжеловесными рамами, затрещали дверцы комодов. Как жалко, что нельзя подняться на башню. С башни открылся бы достойный вид на извечного соперника этого опустившегося имения: оттуда бы я посмотрел, как разливается снопами полей равнина и как морщинами бороздят ее холмы и овраги. Я взглянул бы на песчаную отмель за лесом, на тянущееся до самого горизонта шоссе с неумолкаемым потоком машин и, наконец, я увидел бы гору.
Прощаемся как-то в спешке. «Ты еще увидешь меня, мальчик!», - улыбается Мими Эзруст. Я выхожу и слышу, как она целует и Микеля, и Йона. Мы возвращаемся. Если это действительно было познание женщины, то чего нового я узнал?
«Ты мог бы быть более открытым, - наконец, после долгого молчания произносит Йон. Я вижу, они хмурятся, они ведь старались. – Неужели так сложно быть просто более открытым?».
«Дай ему время, - словно бы говорит Микель, - и он будет. Он просто не такой как все, но он не хуже других».
Йон треплет меня по голове. Они на самом деле неспособны на меня сердиться. И хотя я молчу и буду молчать еще долго, буду терпеть насмешки и улыбчивое презрение, я вдруг открываю для себя счастье. Мне хочется побежать вниз по сельской дороге, мне хочется дурачиться, мне хочется заглянуть на мольберт незнакомого художника и узнать там себя. Я вырвусь из монотонного пространства поломанных часов, я буду крупнее всех бабочек, и сердце мое раскроется в такт движений старой лиственницы, будто я узнал о себе и о мире что-то новое, что-то важное, что, может, знал всегда, но всегда боялся признать.