Я вправду был там, на этом озере, далеко в горах. Помню как поехал туда с другом: первую половину пути мы проехали на велосипедах, прямо до запруды, до того самого места, где, хмурая стоячая вода придавила своей массой старые, покосившиеся хлева, где тут и там торчали остовы проволоки, за которой находили убежище от аистов лягушки. Дальше следовало идти пешком, друг, который бывал здесь и раньше, показал мне ветхий самодельный мостик: гряду уже гниющих досок, по которым можно было перейти через запруду, а за ней уже шла роща: клены, дубы, буки, и почти каждое дерево – богатырь, пытающийся сокрушить своими корнями камень. «Назад вернемся другой дорогой», - твердил мне друг. Я знал ее: тропинка будет петлять с гор в сторону деревни староверов, большая часть домов в ней заколочена, разве что на редкой улице перебежит дорогу овца. Помнил я и большую деревянную церковь, всегда запертую, отдававшую такой сумрачной и настороженной тоской, что всегда хотелось быстрее пройти прочь. И уже дальше – по тропинкам и пыльным дорогам, через частные участки, виноградники, пожухлые поля и район новомодных дач, строительство которого прервали несколько лет назад, в сторону города. И уже по пепельному шоссе, гигантской сигаре, с края которой вечерами зажигались первые городские огни, огни тяжеловесов-заводов и складов, ощетинившиеся любому встречному. Здесь постоянно что-то разгружали и выгружали, а толстяки-шоферы то и дело околачивались около худосочных ларьков, где одни и те же утомленные руки вытаскивали им содовую, чипсы и колбаски. «Ты помнишь что дальше?», - будто бы спросил друг, и я с улыбкой кивнул ему ответ. Дальше шли панельные дома, сооруженные еще при прошлой власти, лабиринт узких улочек старого города, где в последний раз я искал любящий переезжать с места на место книжный магазин. Ну а в панельном доме с уродливой стеклянной башней, вделанной в нее на свой страх и риск каким-то давно уже обанкротившимся предприятием, помнишь ли ты подвальный пиратский магазин, где мы покупали, торгуясь и краснея, в первый раз свои первые диски? Помнишь, как сух и насмешлив был дядька за прилавком, достававший все эти записи любимых наших мелодий? Помнишь, как у меня не хватило мелочи, и как стыдно было раскладывать ее из бездонного кармана куртки на прилавке? Да что и говорить, у тебя была такая же история. Но все-таки денег у нас хватило. Мы шли домой, давились жарой, очередным припадком засушливого лета и уже заранее составляли график прослушиваний этой кассеты: один день у тебя дома, другой день у меня, другим товарищам не давать и, конечно, приглашать друг друга каждый раз в гости. Помню, как сидели в гараже твоего отца, там было прохладно, пили апельсиновый сок и в сотый раз крутили эту кассету, вживаясь в каждый звук, в каждый аккорд, в каждое кудахтанье твоего дешевого магнитофона.
А тогда мы поехали на озеро. И вернулись.
А сейчас я снова еду туда, представляешь? Сколько лет прошло, говорят, здесь все изменилось, только горы сами остались такими же неприступными, как и раньше. Конечно, в тот раз мы были приятно поражены: не горы, а всего кучка высоких, заросших щетиной леса холмов, а между ними светлая жемчужина озера, прямо в сердце елового бора. С правой стороны пустошь и покрывшиеся сорной травой пастбища ветра, как нас пугали, заминированные. С другой стороны… я уже и не помню, что было с другой стороны. Говорят, и дорога на холмы изменилась. Правда, не могу не нарадоваться на ровное асфальтовое шоссе, гладкое как шелк и обдающее тебя своим терпким солнечным потом. Рядом со мной моя девушка (иногда я называю ее женой). Она бы тебе понравилась: в путешествии она незаменимый компаньон, и если даже порой кокетничает, то делает это так естественно, так легко и непринужденно, что в отношении ее я забываю всякую мысль о неискренности. Она такая живая, друг, вот что главное. Вот сейчас она просматривает последнюю выпущенную о горе карту и иногда пускает очень дельные замечания. В багажнике корзинка с шампанским, салатом, котлетками и булочками с корицей. На заднем сиденье в коробке два сиамских котенка. Она захотела, чтобы они тоже проветрились. У ребят довольный вид, они то лениво полизывают друг друга, то просто нежатся в полусне. Мне нравятся их бабочки на грудке, словно они собрались на званый прием, хотя, если честно, плевать им на этикет и даже на это озеро, которое не дает мне покоя.
Она складывает карту и будто только сейчас замечает однообразный пейзаж вокруг: хрупкие летние домики, которые редко навещают хозяева, одинокие дозорные вышки, гигантскими иголками возникающие через каждые полтора километра. С одной из них улыбается солнечный зайчик: неужели даже сейчас там кто-то есть. Она начинает говорить. Эти вышки напоминают ей долину ветряных мельниц в ее родном крае. «Представь, - говорит она, - гигантская долина, вся сияющая дикими цветами и воркующая от неутомимого роя пчел и трутней, а в ней на каждом шагу высокие, еще выше, чем эти ветряные мельницы. В знойный день они едва шевелят своими лопастями, поскрипывают знай себе, вспоминают, как давно появились на свет и какие умелые люди их поставили. Ну а если день ветреный, то начинается такой стрекот, такой свист, будто невидимые гигантские кузнечики сражаются друг с другом, будто идет лавина или оползень. Я жила на краю этой равнине в доме отца, он был механиком при этих мельницах».
Я киваю головой и пытаюсь представить ее детство: может, она тоже ловила на мелководье заводи камушки, как и я. Может, у нее была лучшая подруга, и они вместе ходили в запретные места, пугали друг друга страшилками, как и мы, помнишь ведь эти истории про утопленников из заводи? Как мы обосрались, когда приняли за одного такого одинокое чучело в деревне. Да, а ведь никаких утопленников не было, места эти затопили уже давно из-за тактических положений, а людей давно выселили.
- Ты вправду был там? На озере? – она любит задавать этот вопрос постоянно. Уже с первых дней нашего знакомства, когда не раз взмокшие и изнуренные мы лежали рядом, и я не мог не поделиться ей самым дорогим для меня, она шептала его, словно ей доставляло удовольствие видеть то озеро моими глазами, спускаться с хвойного откоса босиком по девственному, незнакомому с ногой человека песку и потом заглядывать в кристально чистую воду. Друг все хотел увидеть щук с серебряными глазами, сделавшихся слепыми из-за отсутствия здесь какой-либо опасности для них. Озеро делилось на два рукава: один был оправлен известняковыми скалами будто праздничная чаша, второй же, куда мы и стремились попасть, был благословен чистейшей песчаной каемкой, и ленивые озерные крабы, до того спящие на солнцепеке камнями, обнюхивали нас своими усиками.
- Но ведь это было опасно. Ты понимаешь, как это было опасно? – не умолкает она. Я люблю, когда она тревожится за меня, но сейчас решилась разделить трудности вместе со мной. Даже котят взяла, хотя какое им дело до холмов, до заводи, наконец, до озера и одинокого великана.
- Ты действительно видел его? – и этот вопрос мне знаком, знаком уже по той ночи, когда наш ночник у открытого окна притягивал к нам ночных мотыльков, комаров и, наконец, первые лучи рассвета. До него, как и до трели первых вагонов на железной дороге, вся наша комната наполнилась большим количеством мелкой крылатой братии: одни прятались за шторами, другие безжалостно пытались проникнуть вглубь ночника и, опаленные его жаром, жалобно падали на подоконник, третьих же, совсем послушных, она брала себе на ладонь и со смехом подносила к моему носу.
- Так ты видел его?
Мы сидели так всю ночь. Даже не пошли спать, да и заварка давно вышла, и вот какой-то пунцовый пузатый жук плюхнулся в мою кружку и, будто бы причмокивая от удовольствия, так и остался ее сторожить.
Да, я его видел. И мой друг тоже. Может, первое рычание застало нас уже после того, как мы пересекли заводь, а, может, это был ветер. Он обитал тут всегда, он был с озером одной частью, так что мечта попасть на озеро и искупаться в нем всегда сочеталась с мечтой увидеть великана. Правда, ты бы не хотела, чтобы он увидел тебя. А мы его увидели. Гигантскую человекоподобную тушу, беззвучно проплывшую над грядой деревьев. В нем было свое монументальное спокойствие, будто на самом деле он не из плоти и крови, а всего лишь уплотнившаяся гряда облаков, опоясывающих холм. Он исчезал тут, появлялся там. Правда, никогда не отлучался от гор, хотя по мне это всего лишь большие холмы, покрытые лесом.
- Он был мрачен, этот лес?
Да не был он мрачен. Мы были детьми, для нас это было приключение. Вот заводь она была мрачна и тревожна, здесь мы играли в утопленников. И на обратном пути, когда вдруг нам стало страшно, не догонит ли нас великан, когда мы снова услышали его рев, а это было в запущенной деревне староверов, вот тогда нам снова стало мрачно. И уже на шоссе, неумолимо ведущем в город, вот там это состояние перешло для нас в какую-то паническую подавленность. Признаюсь, мы даже бежали одно время, а за спиной доносился резкий, запыхающийся свист, будто эти самые воздушные мельницы, которых я никогда не видел. И чем ближе к городу, тем явнее представлялся мне подвальчик продавца дисков, пирата, хотя, конечно, продавал он и другие вещи. Чистый, выскобленный кафельный пол, запах моющего химического средства, разящий ото всех щелей, выпирающий тебя вон, и все эти товары, техника, компьютеры, надувные куклы, журналы с веселыми обложками, комиксы, чего там только не было.
- Ну а в лесу? Разве в лесу не было страшно?
И было, и не было. Мы боялись великана. Он мог появиться в любой момент, хотя не представляю, как бы он проломился через плотный слой деревьев, разве что ободрал бы их стволы одним только взмахом своей лапы. Мы трусили и, тем не менее, это было приключение. И когда плавали там на озере, даже поднимали волны брызг, вот тогда вроде бы уже не боялись.
Она молчит, словно получила ответы на все свои запросы и теперь будет их продумывать. Или повернется к котятам, спят ли они, не голодны. Едем дальше, уже не по асфальту, по песчаной дороге. Мелкие камушки, гравий фонтанами клубятся за колесами. Читаю названия: аптека, парикмахерская, ланч-бар. Когда же это здесь успели основать новую деревню, и как быстро она снова опустела?
Стоило только привыкнуть к безлюдью, как по дороге стайка бродяг. Или просто это преждевременно постаревшие подростки, изможденные страстями, прыщами и алкоголем. Мы едва поравнялись с ними, а они уже машут руками, хотят постучать по стеклу: йоу-йоу, девушка, а погулять не хочешь? Ей они не нравятся, тем более что пялятся немилосердно, предлагают обменять пустую бутылку. Нажимаю на газ, но останавливаюсь: большая канава пересекает дорогу, не проехать. Вылезаем из машины, корзинку берем с собой. Она заботливо вытаскивает котят, на что я замечаю ей, что лучше бы их оставить, не съест их великан. Она хмурится, но слушается. Какое дело им, этим сиамским денди, до моих детских воспоминаний, до настороженных кругов по заводи, когда мы не раз заходили в тупик, а иногда гнилая балка или доска проламывалась под нами, и если бы не друг…
Перебираемся через канаву. Она сперва понервничала о своем платье, а еще стала опасаться, не сидят ли в канаве клещи, чтобы укусить ее за ляжку. В канаве же только сорная трава, неоперившиеся головки одуванчиков, чья-то бутылка и прочий мусор, оставленный должно быть туристами. Газета или карты или пакет из-под пончиков. Трудно представить, что здесь были другие.
Пока помогаю ей взобраться снова на дорогу, к нам уже подходит компания. Прикалываются над тачкой. В другом месте в другое время они не были так дружелюбны, дети посудомоек-алкоголичек и железнодорожных вожатых, дети со станций и ларьков с содовой. Впрочем, те еще более состоятельные. Их четыре: рослые, хмурые, с нависшими на глаза космами и один совершенно лыс, зато самый острый на язык. В детстве таких было меньше, а я был совсем другим. Как и мой друг.
- Барышня, не помочь? – Нет, мы сами управимся. Гадаю, какие волнения они испытывают глядя на нее. Если у них кто-то и был, то явно не закончившая университет фермерская дочка с долины ветряных мельниц. Не было у них еще никого, дети они еще, хотя должно быть уже и крали, и били. Но сейчас они нам сообщники, трогать они нас не будут. Мы все одни перед громадой леса, ставшего с последнего моего посещения еще великолепнее, еще могучее, словно каждое дерево увеличилось вдвое или даже втрое, а все вместе они раскрыли невообразимый шатер, Аркадию сплетавшихся воедино ветвей, лабиринт белок и рысей, через который нам надо пройти.
- Ты помнишь куда идти? – Она забыла карту в машине. Ребята сами молчат, даже больше не прикалываются, в первый раз видят такой лес.
Если честно, я не помню, куда именно надо идти, только знаю, что надо идти вперед. Как странно быть негласным вожатым группы, когда раньше мы с другом на правах благородных разбойников и просто крайне любопытствующих личностей продвигались здесь самостоятельно, то теряясь от каждого хруста ветвей, то подшучивая друг над другом. И о правильности дороги мы заботились меньше всего, мы просто шли.
Иду и я. Рука ее ищет моей руки, тыкается в мою как сиамский близнец трется своей мордочкой о ладонь. Позади ребята.
- А вы зачем сюда пошли?
- Как зачем? Посмотреть.
- Молитесь, чтобы он вас не увидел.
Мы идем, и я ощущаю, что мы начинаем кружить на месте. Ей надо присесть и отдохнуть. Им надо сходить отлить, может, на нервной почве. У нее отдышка, вспоминает о котятах, нервничает. Все не отпускает за руку, но я смотрю дальше, на склоны холма, все еще зовущие вперед, может, я что-то вспомню. Вспомню, как по дороге пинали ногами сосновые шишки, как подгоняли друг друга обидными прозвищами, и какими добрыми они были на самом деле. Ты наверняка вспомнил бы дорогу сюда лучше меня. Университет и новые места, науки и новые друзья заставили меня многое позабыть, так что, очутившись порой где-нибудь на чужой мансарде, где музыка гремела из новейших колонок с фильтрами, а гриль весь истек жиром все новых и новых колбасок, я ловил себя на том, что, может, путешествие сюда было сном. Или что это сплю я, хотя меня то и дело подмывало рассказать кому-нибудь о своем посещении озера, о том, как я видел великана. Чтобы они могли ответить на это: гости тогдашних друзей, приехавшие из других стран, поборники глобальной детехнологизации, исследователи виртуальных джунглей, сыны и дочери инвесторов и счетоводов, любители наук и жарких вечеринок? Они бы мне не поверили, а если бы даже такое и произошло, то воспоминание мое мигом бы потеряло свою цену, затесалось бы между пиццей с тунцом и тоником, разве что какая-нибудь поглощающая в это время по телевизору новости тетушка-вставные челюсти не прошамкала бы, что это было опасно.
Они постепенно приходят в себя. Лысый уже начинает твердить, что ничего на самом деле нет, что это заговор государства пугать горожан и оттяпать себе приличный, с каждым разом увеличивающийся кусок пустой земли, а вот двое уже играют в него и пугают друг друга, как раньше это делали мы. «Вы все-таки уверены? Мы знаем, что делаем?» - это я подумал или тот более спокойный паренек с бейсбольной кепкой.
Как легко сказать, что ничего не было. Ни прохладной воды озера, ни меланхоличных крабов на берегу, ни пропитанных смолой еловых иголок, которые совсем не кололи босые ступни. Да и облака, мало ли что может привидеться в облаках. Я смотрю на них, а затем слегка щурюсь, когда высокая тень наползает на нас, и жилы мои узнают знакомый рев. «Тише, тише!» - хочется закричать, может, даже ударить кого-то. Что они галдят, талдычат постоянно свои глупые истории или жалуются на мозоли. Я вижу. Вижу, как великан раздраженно склонился над лесом и его скулы ходят ходуном, а слегка приплюснутый нос то разбухает, то набухает.
Через секунду-другую мы мчимся назад. За нами слышен невообразимый рев, и лес трещит, будто его разрывают на куски. Когда первый раз содрогнулась земля, она упала, моментально вцепившись руками мне в джинсы, даже беспомощно стала сопротивляться, когда я стал ее поднимать. Она уже ничего не видит, не слышит. Они бегут впереди, только капюшоны качаются в такт бегу. Мы тоже бежим. Можно оглянуться и увидеть это перекошенное злобой, презрением выражение. Облака превратились в камень, камень валуном катится за нами. Прощай, озеро, прощай.
- Нам надо успеть до тревоги! Черт побери! – Они уже устают, не привыкли бегать по-настоящему в своих ворованных шальварах, мы их быстро нагоним. Но какая тревога?
Впереди свист сирены и резкий свет мигалки. Прямо посреди леса возникает сеть забора, видно, поставленного не так давно. У ворот люди в зеленом. Первые ворота. Подростки успевают перескочить первыми. Мы за ними. Нас торопят. Я замечаю в руках у незнакомцев дальнобойные ружья. Ты бы сказал, каким калибром они секут, я в этом не разбираюсь.
Вторые ворота. Надо успеть. Грохот совсем рядом, за лязгом закрывающейся решетки. У земли истерика, пальцы сбиты в кровь. Нас торопят, с нами отступают. Они даже не решаются стрелять. Добежали. Краем уха слышу, что по ограде пустят электрический ток. Может быть, это остановит. Третьи ворота. На земле бейсбольная кепка, ее хозяин забыл о ней. Мы дышим одновременно, она будто срослась со мной, я тащу ее как мне удобно, она повинуется моему шагу, словно тряпка, словно тень.
За нами защелкиваются третьи ворота. Сейчас пустят ток. Слабое дыхание электричества бьет в нос. Впереди, по направлению к городу – я только сейчас замечаю, что мы уже на шоссе, стоят новые преграждения, и на дороге скапливается все больше и больше грузовиков с боевыми силами. Военные отдают приказы, переговариваются по рации, подчиняются приказам, ловят связь, запускают электричество, выстраиваются в шеренги, требуют освободить место от гражданских. Один из ребят дает интервью. Вспышки камер. Я ищу глазами ларек, чтобы купить ей попить. Губы ее потрескались, глаза мутны. Корзинку с шампанским она оставила в лесу. Шепчет что-то непонятное. Про котят. Мне смешно: на что ему котята. Надо бы сейчас оглянуться, посмотреть назад и увидеть исторические кадры, может, теперь они уже точно обойдут весь мир, и о них будут судачить где-нибудь на сходках. Но мне стыдно. Мне не хочется смотреть на великана. Я знаю, он их припугнул, и вся их армия бессмысленна, так как он пропадает в одном месте и появляется в другом. Он как облака, которые ходят вокруг гор. Может, все это было коллективным психозом. Жена отпросилась в уборную, я сижу в какой-то кафешке, плачу за сок и тоник двойную цену из-за исторического события, а войска все собираются и собираются неоткуда. Потом назначат комендантский час, выпустят указы, запретят даже подходить к горе, к заводи, если она еще не пересохла, к деревне староверов, если она еще сохранилась, а, может, и сам город отступит, и в развалинах подвала, где мы покупали свои первые кассеты, будут искать червей ящерицы, суетится кроты? Я не знаю. Мне хочется верить, что это сон, что я там же, где и ты, а над нами прозрачная и любящая гладь великанского озера и облака, облака…