Через двадцать лет

Тетрадь в клеёнчатой обложке

        Облака, по-летнему красиво-грозные и так не похожие на вчерашние хмурые тучи, наваливались с запада; услышав шум ребячьего спора, я поднялся в мансарду. Изредка бывая у нас, внуки постепенно осваивают некое подобие музея ненужных, но интересных вещей, скопившихся с течением времени в пазухах ломаной «финской» крыши моего дачного дома. Ванька рассматривал винтовой пресс из комплекта переплётного оборудования (его я забрал у наследников дяди Андрюши лет пять тому - авось, пригодится), Катька с интересом изучала запылённую керосинку.
        Я усмехнулся: до войны (да и после) женщины в неуёмном стремлении обеспечить гладкость кожи с помощью этих агрегатов опаляли растительность на ногах. Теперь у них для ухода за ними есть кремА всякие и гели, подсовываемые разными фирмами. Да и бреют некоторые из них свои стройные и длинные! Странно только: у нас, мужиков, регулярно сбриваемая борода с течением времени делается всё жёстче, всё грубее. А у них?... 
        Вслед керосинкой появился почти новый примус «шмель» (всего пару раз побывал он со мной в походах). Оттерев сестру плечом, Иван вытаскивал потёртый фибровый чемоданчик, в котором я когда-то возил коньки. В желтоватом свете переноски показалась стянутая бывше-белой тесьмой пара ботинок с приклёпанными хоккейками и несколько неуместных рядом с ними «общих» тетрадей. Одна из них - та, что  поменьше, в красной клеенчатой обложке…
        Вслед за двукратной запоздало-сентябрьской вспышкой подобно раскатившимся по валуну булыжникам треснул раскат грома! Но прежде, чем он раскололся пополам, отражённой молнией мелькнуло узнавание: это же мой дневник! Мой забытый путевой «касимовский» дневник шестьдесят пятого года…
        Ещё Дедусь…
        Ещё когда я учился в школе во время войны в Касимове Дедусь неоднократно призывал он меня и моих двоюродных братьев и сестру регулярно вести дневник. Затем уже в Ленинграде он как-то подсунул толстенную дореволюционную тетрадь в красивом переплёте – ту, что была с "углами": специально для меня купил ей на митрофаньевской барахолке (где та тетрадь сегодня!...). И ведь сделал же я тогда несколько честных попыток. Сделал! Но хватило меня на это всего пару раз: какое-то время, обманывая себя и родных, пытался что-то царапать про окружающие меня события, про товарищей, про учёбу… Самая продолжительная попытка состоялась через двадцать лет после окончания войны в августе шестьдесят пятого. Эта тетрадка почему-то быстро исчезла из виду, а вскоре даже память о ней растаяла! Как она оказалась в запылённом чемоданчике вместе с мальчишескими коньками, как вообще они оказались у меня на даче?
        Тетрадки я забрал себе, но знакомиться с записями сорокасемилетней давности стал только, когда все уснули. Сразу обратил внимание, что в записях много описаний лесных утех, походов за грибами – зачем, кому они!
        Я листал дневник, и внутри меня зарождалось и крепло нечто вроде обиды. Тогда, сорок семь лет назад меня неудержимо потянуло в Касимов, даже беременную тогда Жену Милу склонил поехать вместе со мною: хотелось связать воедино себя, уже взрослого, с собой же, бывшим мальчишкой. Я смотрел на дневник и, даже не открывая его, чувствовал себя вновь в шестьдесят пятом году. Посмотрел на корявый почерк, на страницы, исписанные наспех шариковыми ручками и карандашами…
        А что, если не внося исправлений и убрав повторения, просто внести в записи ряд пояснений да связать их с давно написанными «Мальчишескими хрониками», с той частью, что носит условное наименование «Война не под боком»? И Катьке с Ванькой легче будет знакомиться со старыми дедовыми записями и днями. Правда…
        Есть такой приём в нашей литературе: нередко встречаются «случайно обнаруженные» или «найденные» записи – выходит, и я со своей тетрадкой туда же? А-а, бог с ними, со случайно нашедшими»! Пусть сомневающиеся думают что хотят : я - сам по себе! Только надо дать некоторые пояснения и выделить их скобками.

День 09. 08. 65

        Без приключений, конечно, не обошлось. От «Автозаводской» по незнанию Москвы поехали не на вокзал, а в Южный порт. Хорошо, хоть он недалеко. Задёргался я на площади у метро, но таксисты никак не хотели везти; один-таки повёз, сказал это называется «Москворецкая пристань». Приехали за 5 минут до отхода. Хорошо, хоть тётя Нина не поехала с нами – мы её приглашали.
        Почти что первый, кого увидели на палубе – был Лапкин. Он из Новосёлок. Всё-таки видно, что он так ещё и не оправился после гибели сына.
        У нас каюта 4-хместная, но мы одни. Вообще, на пароходе народу мало.
        После гонки с посадкой (от порта до вокзала за 30 минут) долго не мог придти в себя.
        Москва-река грязная. Не так, как Обводный, но похоже. Настроение у Милки первые часы было неважное, потом полегчало.
        Интересен вид нового шлюза – самый первый – и в сравнении с ним старые. Второй тоже был новый, но рядом с ним старый, отделённый перемычкой. А когда взглянул на него снизу – эти вылезшие брёвна, вид его очень грустен.
        Много попадается церквей и монастырей по берегам. Все, за редким исключением, в запустении и развале. Очень обидно. Меня лично это очень возмущает. Тем более, что церкви, похоже, постройки не позже ХУ111 в.

День 10. 08. 65

       Сегодня утром проснулись и увидели, что плывём по Оке. Берега уже совсем другие, и река и берега гораздо красивее. Рано утром покрапал дождь, а потом тучи рассосались и стало очень прилично, у Милки настрой повысился.
        Интересно, что на пароходе, кажется, очень многие едут в Касимов – о других местах мы ни от пассажиров, ни от команды не слышали, а о Касимове от многих. За столом справа сидели интеллигенты, один из них, с бородкой, заявил, что у него там вся родня. Буфетчица тоже из-под Касимова.
        Тётя Нина есть тётя Нина. Напрямик заявила Милке, что теперь, мол, она нравится ей гораздо больше. Три года назад, когда они раз увиделись, из её слов я понял, что Милка не понравилась из-за своей красоты. Уверен, что теперь в письмах и разговорах у неё ко всем и повсюду будет великое одобрение, вплоть до восхищения Милкой. Очень она, видно, страдает, что не пускают к ней внучку. И об Ирине говорит почти что сквозь зубы.
        Дворик у них мне понравился ещё раз, очень он приятный, в жаркое время это особенно чувствуется. Тётя Нина смеётся- за всё лето ни разу не поливала цветы: всё боженька заботится. Предлагает нам котёнка – очень хорошенький и дымчатый. Может, и вправду взять? Интересно, что она Серёжкиных восторгов относительно Касимова не разделяет. 

       (тётининин сын Сергей был и рос вместе со мной в эвакуации в Касимове до июля 43-его года; затем тётя Нина, военврач, увезла его к себе в череповецкий эвакогоспиталь: вся их семья воссоединилась после того, как  в этом госпитале вдруг случайно оказался раненый на фронте серёжкин отчим)

        Лапкин вылез в Новосёлках. Везёт с собой массу продуктов – еле тащат. Мы же ничего. И всё же мне думается, что жевать что найдётся и в Касимове, и в деревне.
        …Лощинино. Поповка. Елатьма. Починок… 
        В Рязани стояли час вместо полутора. Опоздали. Но мы всё-таки сели в троллейбус и поехали. Ехали с нами и старички – 3 мужчины и одна женщина. Ужасно они волновались и дёргались. Мы вышли раньше них и пошли в Кремль. Быстрым шагом. Но что осмотришь за 10 минут! Да и Успенский собор ремонтировался, киот был почти весь снят. Рысью неслись обратно. Старички расспрашивали нас и завидовали. Они, оказывается, наняли такси и, проехавшись на нём мимо Кремля, вернулись на пристань. Через некоторое время сначала один старичок, адвокат, затем другой вступили со мной в разговор об архитектуре, живописи, музыке, и я с блеском их пожевал! Они оказались ещё бОльшими дилетантами, нежели я. Но до чего же они все болтливы! Милка в сравнении с ними – молчун.
        У одного из них, адвоката, увидели мы маршрутные карты, и на ней то, что Окский заповедник находится выше Касимова и Спасска. Адвокат же посоветовал мне поговорить с дядькой, которого на время подсадили к нам с женой и дочкой. Дядька посоветовал Елатьму. А Капитан назвал местечко Починок. Нужно будет узнать, что это такое. Он сообщил, что пароходы «Фрунзе» и «Мичурин», бывший «Башверхсовет», с этого года не ходят. Они проданы организациям и стали домами отдыха. На верхней Волге.

        (на пароходе «Башверхсовет» в июле сорок первого у маминой сестры тёти Олёны родилась дочь Ирина – беременная тётка Оля с моим двоюродным братом Женькой стремились добраться до Касимова)
 
        Около Спасска есть сельцо Старая Рязань. Оказывается, во время нашествия Батыя Рязань сама-то и была тут. Вот не знал!
        Завтра утром – Касимов. Судя по отзывам, он почти не изменился, только Ямская расстроилась далеко, до Ветлечебницы. 

День 11. 08. 65

        7 ч. утра. Кажется, сидим на мели в 10 м от берега. Лёгкий туман. Но это ещё не Касимов. Факт.
        Оказывается, это мель. Стояли всю ночь из-за тумана. Говорят, в Касимове будем к вечеру…
        Ого! В 8-мь пришли в Копаново с опозданием на 7 ч. 30 мин. Значит, в Касимове будем в 4-5 часов.
        Очень красивые берега вплоть до самого Касимова; кое-где карьеры портят берег, а так – очень хороши. Около 3-х показался Касимов. Я, конечно, его не узнал сразу. Собственно, Касимов весь сокрыт излучиной реки, а на виду прямо по курсу – Утюжный завод. Что это уже Касимов, нам сообщила одна женщина – и тут я сразу же понял, что это и есть Утюжный завод. Берег у завода весь в отходах, шлаках, завален неимоверно. А вправо уже видны головки церквей и дома, но пристани и моста ещё не видно. Над домами буквально царит голубой купол какой-то церкви.
        Но тут же мы повернули и встали к заправочной барже взять мазута.
                муз Блантера, сл. Матусовского «Пушки молчат дальнобойные»
        Интересно, когда я думал в Ленинграде о том, какие чувства, вероятно, я буду испытывать, подъехав к Касимову, мне представлялось, что я буду потрясён, весь заполнен волнением.
        Ещё на подъезде я смотрел на правый берег и искал то место, где был пионерлагерь. Тот, откуда удрал Женька. Мне помнилось, что когда мы ходили купаться из лагеря на Оку, то купались у самой середины – в реку вдавалась длинная мель. Мы по ней ползали и кричали друг другу «а я плыву!» Ближний, левый берег реки был в кустах и близко, и тут я вдруг не узнаю ни берегов, ни места лагеря. И вдруг на удалённом правом берегу – маленькая, буквально игрушечная пристань и на ней надпись «Дом отдыха». А от пристани вверх на высокий и крутой берег ведёт деревянная белая-белая лестница и рядом с ней еле заметная тропинка.
        И я вдруг узнал эту лестницу! На ней в то время были выбиты многие ступеньки, бегать по ним нам не разрешали, а ходили мы по тропке рядом. Но кроме лестницы - ничего знакомого вплоть до самого города.
        У этой самой нефтеналивной баржи я долго соображал – а где же Затон? Был он, был – это абсолютный факт!
        Тронулись от баржи, миновали Утюжный завод, огибая мыс, отвернули вправо – и тут я увидел впереди наплавной мост и слева – два дебаркадера. А справа – большую песчаную косу. А ещё, ещё правее – глубокий залив и в нём баржи и пароходы. Затон!
        И тут же быстро мы приблизились к дебаркадерам. Надпись «Касимов». И мы пристали.
        Дебаркадеры – один с колонками, вычурный светлозелёного цвета, другой (к которому пристали) – охряного цвета, не голубого. Вещи оставили в камере хранения и пошли.
        Прямо над пристанью, над дебаркадерами здание речного вокзала. Бетонный куб и большой амбар. Вдоль отлогого подъёма на набережную 3-4 старых дерева. Раньше деревьев было значительно больше. А вот там, правее был привал однодневный, лагерь пленных немцев. В сорок четвёртом летом, наверное тоже в августе.
        Мост не на том месте, ближе к пристани метров на 30-40. Весь на понтонных бочках, а не деревнный, разводная часть тоже из бочек, а не баржи. Заречная часть вся изъезжена машинами, и по прямой линии от моста через этот заливной луг идёт дорога, переходящая вдали в просеку через лес. А там, где был мамин заречный детсад – большой посёлок. А те высокие тополя, что стояли за дорогой почти напротив нашего маминого участка картошки – стоят. Времени осмотреть всё подряд не было, но осмотрим.
        Поднялись на набережную. Асфальт. Деревянные столбики ограждения. И очень близко от пристани – гораздо ближе, чем мне казалось – крутой подъём в гору, а перед ним слева – домик одноэтажный беленький и - надпись «Столовая». Та, Ариф Лбдулыча…

        (директор столовой Ариф Абдулыч иногда подкармливал нас, всегда голодных эвакуированных, невкусными чёрными макаронами. Бесплатно, бескарточно – просто так. Официантки косились)

        Сам подъём неасфальтированный, мощёный, зелени слева нет. По бокам от мостовой идут тротуары-пандусы со ступеньками, по ним поднялись до рядов. И почти перед ними брошенный одноэтажный домик без окон и двери. Я узнал его – бывшее РОНО.

        («ряды» очень похожи на те, что встречаются в старых и старинных городах, торговые. А заведующим РОНО был Невский, пославший вместо меня в Артек своего сына)

        Милка спрашивает «а где рынок?». «Слева», говорю я и – точно! Слева надпись крупно «Колхозный рынок». Между ним и РОНО – новый магазин.
        Прежде, чем идти на рынок заглянули направо – к церкви и больнице, где заведовала мама. Домик больничный жив, но надпись – «ясли». А церковь значительно меньше, чем мне казалось. И вообще всё меньше. Не очень уж сильно, но – меньше.

День 11. 08. 65 продолжение

        Вернулись к рынку. Через сквер к собору по диагонали прохода нет и решётка, ограда. Сам собор на месте, и яркий голубой купол, так видимый издали, это его купол. Собор приведён в порядок более или менее, деревьев на крыше нет, и сам он не красно-кирпичный, а розово-белый.
        Сразу за собором – Советская. Угловое правое здание «Дом культуры» и «Аэрофлот», левое – Горисполком. За ним – сад, в нём не были, и здания театра в нём не видно. Следующий дом по Советской – я помнил – ремесленное училище, теперь профессионально-техническое. Дальше по улице несколько домов и – направо улица Илюшкина, налево – Карла Маркса. Я проверил себя: да, это нужно назвать «волнуюсь»!
        Дом 1 по Илюшкина, где мы жили в 39-ом, уменьшился здорово, справа горсоветовский дом тоже, теперь в нём «горкоммунотдел».
        И вот слева он – Илюшкина 3, наш дом!
        Калитка открыта, мы вошли. Вяз у ворот на месте, он и тогда был одним из самых больших в округе. Куста бузины под боковым окном нет. Сарайчик слева от ворот на месте, посреди двора новый большой сарай. А капитальной лестницы-стремянки у дома нет. Да, всё-таки я волновался. Огород гораздо меньше, чем казалось, а крыльцо выше.

        (с этого крыльца я с криком и плачем упал на руки отца, приехавшего на побывку в августе 44-го)

        Мы вошли в дом. Прихожая. Распахнули дверь и вошли. Кухня. Голый по пояс парень лет тридцати, лысоватый стирает бельё. Смотрит вопросительно. Мы объяснили, что явились со странной просьбой – осмотреть дом. Я, мол, жил здесь тому назад двадцать лет. Отвечает, что хорошо, смотрите, только, мол, сейчас в комнате лежит его больная жена и не прибрано. И из комнаты слышен голос:
        - Я, кажется, догадываюсь, кто это. Проходите. Это – Роберт.
        Я оторопел! Заходим в комнату. На кровати слева от входа лежит довольно полная женщина лет тридцати или с небольшим, лицо широкое.
        - Не узнаёшь, - говорит она, - я Калашникова Таня. Узнала тебя по голосу. Я здорово изменилась?
        Вот уж ни за что бы не узнал её ни по голосу, ни так, по внешности!

        (самая первая моя ещё не любовь – увлечённость. За полгода до отъезда из Касимова, приглашённый на день рождения, пытался осуществить созревшую во мне мечту – поцеловать девочку, нравящуюся мне: две подружки, хихикая, держали её, забравшуюся под стол, она для виду отбивалась, а я неумело ткнулся носом то ли в щёку, то ли в ухо… В дневнике этого нет, но, помню, Таня объяснила: после отъезда в 47-ом дяди Коли Клименко её отец занял пост завуча техникума и эту жилплощадь на Илюшкина 3. Видно, судьба с опозданием на полтора десятка лет толкала нас с Таней навстречу друг другу)

        - Что, не похожа на прежнюю, - спросила, - вон погляди, какая была.
        На стене фотография девушки. Красота удивительная!
        Поговорили минут десять. В комнате появилась печка слева от двери, батареи центрального отопления под окном, в кухне водопровод. А так – всё на месте: кладовка под лестницей наверх к верхним соседям, отрезок коридорчика к Клименкам (теперь ограничен капитальной стенкой. Пол некрашеный, а под кроватью – остатки старой краски.
         Договорились, что приедем ещё обязательно ещё и вышли. На выходе вспомнил диагональное окошечко уборной – на месте!
         Общий скверик у дома – маленький и такой же запущенный. На клименковской половине не были. Дошли до оврага. Милка изумилась, насколько он большой и глубокий. Посмеялась над моим рассказом о том, как дядя Андрюша ссыпался по нему вниз.

        (дядя Андрюша, начальник штаба МПВО Дзержинского района приезжал из Ленинграда за семьёй (тётя Олёна, Женька, двухсполовинойгодовалая Ирина) в феврале 44-го)

        Т.к. мы ещё не устроились ночевать, Милка подгоняла меня, чтобы быстрее двигаться. Прошли по Карла Маркса, мимо аптеки, заглянули в неё; попытались устроиться в гостиницу – куда там! Посмотрели мельком на мою школу на площади и пошли на пристань. В ещё гостиницу тоже не удалось попасть, но на пристани разговорились с одной тёткой. Она нас направила в деревню Щербатовка – она по течению ниже.
        Катер добрался туда почти уже в темноте. Под дождём добрались, наконец до сестры той тётки и устроились хотя бы на ночь.

День 12. 08. 65

       У тёткиной сестры – её зовут Мария – трое детей 11-ти, 7-ми и 2-х лет: Тамара, Сашка и Любка, всё удивительно милые ребята. Ещё у неё дом и муж Костя – удивительное сплетение мышц. Когда вечером я увидел его, первая мысль была: до чего же я хил и жидок!
        Ночь провели в чулане на полу. Утро солнечное. Позавтракали молоком с хлебом; Милка, конечно, не удержалась и в дополнение поела свежих огурцов. Вчетвером – с Тамарой и Сашкой – пошли посмотреть на лес. Он – симпатичный. Меньше, чем за час встретили пару десятков рыжиков, 10 груздей, пяток белых. В том месте, где вышли к Оке, берег нам не понравился – топкий, илистый, песку нет.
        Часок отдохнув, пошли искать, где устроиться…

         (пропускаю три страницы)

        … и тут Мария позвала за стол. Только сели обедать, в дверь влетел Константин, держится за глаз. Он, плотник, что-то рубил – отскочил сучок и – прямо в глаз!
        Мария - и вслед за нею я - бросились искать машину! Машины нет! Глаз ничего не видит! Мария плачет и, несмотря на слёзы, хозяйничает по дому, ухаживает за Костей. Детей отправила к бабке. Всё-таки удалось вызвать машину из Касимова – везти туда в больницу. Приехала поздно, когда уже было темно и – сразу покатила обратно.

День 13. 08. 65

       Мы ничем не могли помочь, поэтому даже обрадовались, когда стало известно, что народ едет на работу в Манашку. Оттуда можно на автобусе добраться до Касимова. Решили ехать, хотя ещё и не нашли дома, где остановиться. В кузов набилось человек сорок, вплотную. Маша тоже ехала с нами – к мужу в больницу, в эту самую Манашку его отвезли.
        Лес по сторонам дороги красивый изумительно, и видно, как то там, то тут стоят грибы, похоже, белые. Народ ехал всё молодой, здоровый, мы одни городские. Отовсюду слышны разговоры, подначки да такие, что уши вяли, женщины не уступали мужикам! Видно, что люди всё хорошие, работники, но без мати в мать, ну, не могут никак! Обратил внимание на парня. Вид, как у всех, но не матерится, Рафаилом звать. Надо отметить, что одеваются бедно, а живут, похоже, богато. Мы уже видели, пройдя по деревне: почти перед каждым домом, обычной избой-пятистенком, прямо на улице стоит внушительный кирпичный амбар, над входом лампочка.
        По дороге догнали двоих велосипедистов, они тоже, похоже, ехали в Манашку. И они, и те, кто в машине, работают явно вместе - то ли плотниками, то ли каменщиками. И вот тут-то мы и наслышались вдоволь русской речи! Даже когда обогнали этих двоих им, уже отставшим, такие речи неслись навстречу, такой рёгот тряс машину!...
        В Манашке пересели на автобус и без приключений доехали до Касимова, до Ямской. Она, продолжение Советской, теперь уже не Ямская, а тоже – Советская. Слева стадион, сквер и начало нашего оврага…

        (вот туда, налево за оголовок нашего оврага меня увлекли за собой зимой 42-го – 43-его года те две девчонки, заигрывая и дразня меня. А потом вдруг исчезли! Тогда я города, обалдуй, ещё совсем не знал и, пока, наконец, разыскал свой дом на Илюшкина 3, почти закоченел. И попало же мне тогда!...)

        …сквера справа не помню совершенно. Потом – кинотеатр «Марс». «Солистка балета», «Когда фронт в обороне». В этом «Марсе» в 39-ом смотрели с папой и мамой «Если завтра война». Там, помню, наш радист из окружённого врагами танка кричал в микрофон (или ещё там, что): «я – пятнадцать-двадцать, я – пятнадцать-двадцать…» И ещё был «Руслана и Людмилу» и, кажется, «Музыкальную историю».
        Дальше – Советская, старая. Ещё немного и – слева Техникум; у входа толпа: сдают экзамены. Вошли в вестибюль. Что-то отдалённое помню, а вообще-то нет: я всего несколько раз заходил сюда. Запомнился концерт с техникумским хором: «не трогай, враг земли родной», «неспокойно родное море» и «у криницы три девицы». Лестница наверх перегорожена, там ремонт. Постояли, посмотрели и вышли. Глядь – у входа Таня Калашникова!
        «Здрасьте – здрасьте». Она повела нас вовнутрь, и мы втроём пошли в техникумский двор. Ничто так не уменьшилось в размерах, как он! Это был громаднейший дворище, в котором было всего-всего и много-много: самое любимое место! А тут всё сблизилось, сдвинулось, даже поменялось местами. И уменьшилось!
        Недостроенный цех, где были горы мусора, достроился. Поначалу его не узнал, а потом – да вот же он! Тира, который был тут, нет: на его месте мастерские. Склады с папертью перед ними – на месте. А весов «вага», с которыми так любили играть, нету. Оказывается, от складов этих до нашего и тётилариного огородов всего полтора шага, а ведь именно тут техникумский воерук, сидя на фанерке, показывал студентам, как надо разбирать затвор винтовки, и мы с Серёжкой и Женькой тоже слышали и заучивали наизусть, какие бывают отравляющие газы и гранаты. А там вот (или там?) были горы ржавых шестерёнок. Странное чувство: двор тот и – не тот. Знаешь, что вот оно, одно из самых лучших мест на земле, а ты уже не видишь многого из того, что и делало это место таким привлекательным. Очень странное чувство!
        У выхода из Техникума встретили Таниного отца. Меня он не узнал, я его, конечно, тоже. Да и виделись-то с ним всего раз, когда целовал, пытался поцеловать Таню. Она сказала ему, кто я, и он живо расспрашивал о Клименках, о Дедусе. Оказывается, он работает на месте дяди Коли завучем. Таня перешла со мной на «ты». Милке она нравится. Договорились, что мы приедем к ним в следующее воскресенье.
        Пообедали с ней в ресторане (он в бывшем доме доктора Кауфмана) и пошли к моей школе на площадь. По пути заглянули во двор аптеки: как там лестница на второй этаж, где жила Лена Цинцинатор? А на первом жила Тоня Муругова. Лестница там же, где и была.
        Вход в школу закрыт, но я-то знаю, где ещё есть ещё вход! Через ямы и пески зашли с заднего входа. Нижний вестибюль. Узнал всё.. И размерами почти тот же: перила, ступеньки. Тут, как начальник штаба отряда, я проводил пионерские линейки: «рапорт сдан – рапорт принят». А что делать дальше – не знал. Поднялись на второй этаж. Мой класс, тот, где была сцена (бывший актовый зал?), перегорожен пополам, но если мысленно  убрать стенку и сцену восстановить (обе половинки хорошо видны через общую дверь) – класс в тех же габаритах. Женькин большой класс тоже перегорожен.
        Пошли вниз. Вот с этого места я стрелял из трубки в Витьку Сигаева жёваной бумагой и вместо него попал в женькину учительницу Горшкову. Злая была тётка. А в обвинительных бумагах фигурировала не бумага, а горошина, и мне влепили «хор» за поведение. Под лестницей справа тоже мой класс, кажется, третий. Или четвёртый? Теперь столярная, очень миленькие маленькие верстаки. Двое рабочих что-то делают; один идёт к нам с грозным видом. Услышав, что просто осматриваем школу, вызвался её показать (ему лет за 40, слегка в подпитии): он знает её целых (!) 12 лет. Небрит, говорит уверенно, но сразу тушуется, узнав, что я здесь учился 20 лет назад. Очень испугал Милку, когда вдруг задрал левую штанину и показал «подарок от фрица» - протез. И вдруг, наклонясь ко мне, запел: «Вот когда прогоним фрица – знаешь? – будет время, будем бриться! Стричься-бриться, наряжаться, с Милкой целоваться…».
        Милка потом сказала, что у неё – мороз по коже!
        Вышли на площадь перед школой. По ней мы, начиная с 3-его класса, каждую неделю маршировали неоднократно и пели строевые песни. Я был запевалой и командиром отделения, и военрук всё хотел запихнуть меня в глубину строя. Теперь на ней памятник Ленину. Кой дурак сделал такой постамент! Высокий по сравнению с самим памятником и с эдакой раскрывающейся, подобно цветку лилии, капителью под фигурой. В целом впечатление, будто декольтированным платьем украшены плечи и шея женщины. Лысой. Более неудачного сочетания и не придумать! А может быть, специально кто-то пошутил?
        Мы решили, что надо найти, посетить мою учительницу, у которой учился со второго по 4-ый классы. Любовь Александровну Сорокину. Помню, что двадцать лет назад для какой-то цели в одном из домов на Дровяной улице брал цветы. Зашли в показавшийся знакомым дом, попросили продать. Хозяйка настригла палок-мальв и пару флоксов, денег не взяла. Опять мимо Лукича, мимо школы через весь город шли на набережную слева от наплавного моста.
        Утро было солнечным, а теперь стало накрапывать. Под лёгким дождичком подошли к дому – я узнал его сразу же среди других таких же, хотя и был-то у неё двадцать лет назад всего несколько раз. Вышла старушка немного суетливая. Только сильно присмотревшись можно было узнать знакомые черты, всё-таки не забытые. На улице, конечно же, не узнал бы её. Сказал, что я – Роберт, что у неё учился когда-то. Увидел, что вспомнила, спросила про дедушку – Дедуся. Потом и фамилию вспомнила, спросила о маме. На пенсии она уже лет 8. Недолго посидели, темы для общения быстро исчезли, но видно было, что рада она нашему, моему визиту.
        Под всё усиливающимся дождём дошли до мечети – местного краеведческого музея. Впечатление убогое, удручающее. Вся 800-летняя история Касимова теснится в одном зальчике бывшей мечети, остальное, советский отдел – стандартные муляжи яблок, бараньих шкурок и батарей отопления, продукции Утюжного завода. Яркое впечатление, что кто-то очень хочет забыть, затоптать историю, прошлое. Экскурсоводша сказала, что от них требуют расширить советский отдел за счёт исторического, или даже ликвидировать последний. Глупость или преступление?
        Спросил про мавзолей (такие) Шах-Али и про ещё один…

        (не представляю сегодня, что за мавзолеи и где они были!)

        …ответ был: в запустении! Не охраняются, наполовину разрушены - также, как и многие церкви. Экскурсоводша сказала, что всё-таки кое-что восстанавливается и показала на белёную церковь через площадь напротив, в лесах. Подошла ещё одна, сказала, что до революции вся она была снаружи и внутри во фресках. На них люди приезжали посмотреть даже из-за границы. Теперь – за сорок с лишним лет все фрески обвалились, осыпались и внутри, и снаружи. Я вспомнил, что во время войны мы с ребятами любили кататься на санках от мечети, но не любили, когда нас выыносило к церкви напротив: в сумерках на нас смотрели страшные лица святых, полуосыпавшиеся. Обе старушки наперебой стали спрашивать, как выглядели эти лица, но что я мог рассказать! Более варварское отношение к истории, к искусству прошлого, чем это делается у нас представить сложно!
        Поднялись на минарет мечети. Постройка 1452-го года! Единственное отрадное впечатление от музея…

        (а Касимов довольно старинный город, раньше назывался Городец Мещерский и дан был Грозным во владение хану Чёрной Орды Касиму Бекбулатовичу – он переметнулся к Грозному. Как это там у Дмитрия Кедрина в "Зодчих"? «И в московской неволе томились татарские ханы - послнцЫ Золотой, перемётчики Чёрной Орды…»)       

        …Промокшие почти насквозь, прибежали на пристань. Сели. Поехали, поплыли. В нашем отделении напротив нас –глухонемая девочка лет 9-ти. Деревенская. Мы немного побеседовали с ней и кое-в-чём друг дружку поняли. Было видно, как ей хочется общаться с людьми, передавать свои мысли, чувства, а почти никто не понимает её и не хочет: возиться долго! Разве что иногда кое-кто полюбопытствует и – хватит! А девчонка довольно развитая и смышлёная, понимает юмор. Когда собрались мы выходить, бабка напротив спросила меня, осуждающе: «а девочку-то свою что же оставляете?» Сурово так спросила. Удивилась, что не наша.
         Перед самой Щербатовкой дождь распоясался вовсю, хлестал, как из ведра. Думали, век не высушиться, но когда вышли из катера, он уже ушёл куда-то. Поначалу сбились с дороги, и Милка стала трусить. Но вылезла вдруг луна, осветила всё, и мы быстро пришли ломой. У Маши нашлась водка и – стало хорошо. С Костей – неясно.

День 14.08.65

         Маша с самого утра уехала в Манашку к мужу. Посоветовала обратиться у тамаркиной учительнице: у неё, мол, в саду отдельный домик-сарайчик, договоритесь. Зашли, договорились, перетащили вещи. Но пришёл муж и сказал, что сам будет там спать. Пошли опять по деревне, снова зашли к Маше. Сказала, что Косте сделали операцию, вытащили из глаза щепку. Разорвана роговица, радужная. Глаз вблизи видит свет, а дальше – ничего. В доме, конечно, горе. Тамарка повела к родичам. У них два дома – у машиной тётки и её матери. И договорились: до конца месяца за 20 рублей отдельный дом второй от края деревни. Пошли по домам собирать посуду – кто что даст на время. Поначалу было, вроде, неудобно, но Тамарка быстренько помогла, и всего-всего набралось много, даже керогаз, кастрюли, лва чайника, а Тамарка всё несёт и несёт.
        Стали обустраиваться. Милка сбегала в магазин, принесла огурцов, помидор. Тут пришла хозяйка, обругала за покупки, мол, дала бы и сама за так. Показала особенности своей печки – у неё не русская, но с большим лежаком сверху, сказала на нём удобно сушить грибы. Когда ушла, мы пообедали, стали стелиться. Только я прилёг – клопы!!! Множество гнёзд дохлых, а двух нашёл живых. Ужас объял нас!
        Стали думать, как быть. В сенях увидели широкую кровать, в ней врагов не обнаружли и решили успокоиться и остаться у Катьки (хозяйки).

День 20.08.65

        …шиканули за последние два дня и всего денег у нас осталось – рупь двадцать отложенных на билет до Касимова, ну и на хлеб. И всё. В Касимове посмотрим: может быть наткнёмся на вёдра для соления или кадушку из дуба, а то дед сделал из осины – не очень-то это здорово.

День 21.08.65

        Как обычно, петух разбудил ни свет, ни заря. Никогда не слышал, чтобы у петуха так чётко была поставлена дикция: выговаривает абсолютно по-человечески «ку-ка-ке-ку» и вдогонку что-то ещё и бормочет. Пока возились – завтрак, то, сё – настало 9 часов. Ехать - поздно, пошли в лес.
        Лес – копия того, что за Вымморски. Ну, Печоры, да и только! Несколько всхолмлённее местность, а так – тот же бор и тот же мох. Значит, быть белым! Так и вышло, на двоих на круг шестьдесят (с моим перевесом!)…

        (помню, что за чудесные леса были вокруг Псковских Печор и - дальше, в Эстонию за местечко Вымморски! Шесть километров на автобусе и – ты, как на празднике! Как-то встретили там в бору Бабу-Ягу: согбенная в три погибели, горбатая, рот кривой, на лице крупные бородавки, шамкает… Стра-ашная старушенция!
        С нами был четырёхлетний Витя Седых (с родителями!) – так от неё он не отходил, как прилип! Чувствовал, видимо, исходящую от бабули доброту! Мы идём и она идёт рядом. Мы видим: вот гриб, вот ещё. А она - там, где и не видно ничего - узловатыми кривыми пальцами, эдакой страшной звериной лапкой – хвать! И выворачивает, вынимает из белого мха крепенькие шарики с фиолетовой головкой, юные беленькие грибочки и отдаёт Витьке. Тот, счастливый, прижав к груди пару-тройку и спотыкаясь, тащит к матери, роняет… А бабуля смеётся и учит нас, взрослых людей, как краем глаза случайным броском взгляда высматривать среди бело-серого мха чёрно-фиолетовое пятнышко. О, смотрите: вот ещё один...)

        …и решили всё-таки завтра на первом утреннем катере смотаться в Касимов. Легли пораньше.

День 22. 08. 65

        Проснулся. Сколько же времени? Дверь уличная хлопнула, вернулась Милка. Спросил время, чиркнула спичкой – двенадцать.
        Спать больше не хотелось, но почему-то заснули сразу. Проснулся, чиркнул - половина второго. Оделся, поставил самовар, подогрел завтрак. С трудом разбудил. Справщиваю, как там ведёт себя Зёрныш. Зёрныш молчит.
        Вышли в 20 минут четвёртого. Темень. Только на востоке намёк на просветление. В деревне тихо-тихо. С дальнего конца прокричали двое петухов, но немного. Уже подходили к пристани, когда услыхали редкие басовые гудки. И огни на реке выше пристани. Вся трава в росе, а на реке, видно – туман. Вот так же стоял и наш «Киев» перед Касимовом.
        Оставалось метров 50 до пристани (она под откосом), как услышали вой сирены. Мы – кинулись вперёд со всех ног, но даже когда спустились, джать пришлось ещё минут десять. Катер пришёл точно по расписанию. Я сел у окошка. Ехать против течения 3,5 часа (в первый раз от Касимова до Щербатовки доплыли за два). Милка прилегла, очень хотелось ей спать. Я тоже был не против, но вспомнил, как слышали вчера в лесу какие-то взрывы или выстрелы. Странные звуки! Вокруг всё тихо, и неожиданно один или спаренный взрыв? выстрел?! Иногда буквально над ухом! В деревне тоже слышали, но реже – иногда даже дрожат стёкла. А сразу за выстрелом звук реактивного самолёта, то ближе это бывает, то дальше…
        Пришло в голову объяснение, правда, оно не совсем…Летит реактивный самолёт с заданием «где-то» сделать выстрел из «чего-то». Так как он сверхзвуковой, его приближения не слышно. А когда он выстрелит и пролетит дальше, звук полёта, естественно, уже слышен. Правда, сегодня мне пришло другое объяснение : самолёт летит со сверхзвуком, а порог звука запаздывает. И когда самолёт тебя минует, звуки попутный и встречный складываются и – получается вроде выстрела. В общем, черт-те что! 
        Посидел, помыслил и уснул. Проснулся перед самым Касимовом. Милка сразу же рассказала услышанное ею от подсевших на последней остановке баб: капитан нашего «Киева» на котором мы плыли от Москвы, утонул в Елатьме 10 дней назад, и все эти дни его, мол, искали. Сам он касимовский, и сегодня там состоятся похороны. Вот так!
        Приплыли, пошли на базар… А естество-то требует облегчения!... Знаем, что в городском саду есть, где. А сад ещё закрыт! Пошли по Советской вдоль и видим табличку на доме: «Райком партии». Мы – в двери. Я остался внизу, топчусь, Милка – по лестнице на второй! Думаю: не вышла сразу, наверное, всё в порядке. Подождал – идёт, смеётся. Говорит, только по-быстрому: там инструкторша райкома в своём кабинете, дверь открыта: скажет, вас там, что ли, целая делегация? Я метнулся мимо двери не помню, как! Вернулся, сказал жене, что беру свои слова обратно: партия и её органы нужны и полезны и больше брюзжать на неё, родную, никогда не буду!
        Пошли назад, к собору. Сберкассы открываются в 9-ть, значит до этого времени с аккредитива ничего не снять: было только 8-емь. Спустились к Оке, перешли по мосту на ту сторону – посмотреть на место, где был мамин участок для картошки. Заливной луг, Место не совсем ровное, слегка холмистое. Огородов нет. Опять интересное ощущение узнавания и одновременно неузнавания. Тополей стало меньше, и в основном это не тополя – ивы. Двумя группами у дороги.
        Вот то место! Думаю, сориентировался я довольно точно, ошибся метров на двадцать, не больше. Ровное место, в сторону Затона чуть выше. Никаких следов того, что тут и вокруг были огороды. Ничего! За маленьким холмиком глубокая и длинная старица, оттуда таскали воду для полива. Метров за 30-ть. Прошли вдоль Затона, посмотрели на косу. Я пожалел, что нет у меня с собой плавок – хорошо бы снова окунуться в ту же воду. Впрочем, та вода давно уже…
        На обратном пути сняли деньги с аккредитива и сходу – на базар бы, но надо позавтракать. Подкрепились, зашли к Тане, оставили вещи лишние и двинулись дальше. Оказалось, сегодня они нас принять не могут – идут на футбол: её муж и сын болельщики. Сыну лет, наверное столько же, как и мне в 45-ом. Глазастый. Таня согласилась взять для нас билет на автобус до Москвы. Сфотографировались все вместе на бабусином огороде. Обещал выслать карточки.
        Прежде, чем идти на базар не мог не зайти в горсоветский двор, там теперь горкоммунотел. Не узнал почти ничего, только сарай в глубине двора, ничего романтического. Милка смеётся, сказала, что уже изучила все касимовские дворы, только помойки не все ещё. А я ясно видел, что в этом горсоветском дворе нет никаких автомашин, стоящих там и сям, а только поломанный прицеп, один газогенераторный ЗИС и несметное количество куч, отвалов навоза и на них заросли шампиньонов! Никто из жителей их не собирал – боялись обмануться и наесться бледных поганок – мы только питались ими. Двор залит асфальтом, но когда мы уходили, ч заметил возле правых ворот во вздыбившейся трещине головки шампиньонов! Вот же сила жизни! И радостно, и грустно бывать на любимых местах двадцать лет спустя.
        Зашли на стадион. Рядом с ним кладбище зелёное, чистое, много памятников мраморных и известняковых, в основном, купцов разных гильдий. И - глядь! Бедная, но ухоженная могила, крест с небольшой часовенкой и надпись «Кауфман Иосиф Исидоровмч». Тот доктор, который в 39-том пытался спасти брата Глеба, вылечить менингит. И знаю, что где-то здесь похоронен и Глеб, а где - не знаю. Да наверное, если могила и сохранилась, то конечно не ухоженная.
        Посидели в сквере возле собора и пошли в действующую церковь. Побелённая, покрашенная, симпатичная. Сначала её не узнал, а потом по тополям и вязам внутри ограды и по отсутствию паперти – узнал. В ней были с Бабусей, она тогда положила в блюдо священнику (я сначала сказа «попу», а Бабуся поправила) деньги на танк в «фонд обороны». Тогда Ферапонт Головатый – запомнил я имя! – внёс 100000 рублей, он был пасечник. Когда зашли вовнутрь по некоторым признакам я её, действительно, узнал. Где-то напротив церкви жил Левитский. Валька. Ему продал дубликаты марок советских и царских за звонкую мелочь. Он командовал первым отделением, я – третьим. И дом Витьки Сигаева узнал сразу. К ним не зашли, наверное, пойдём в следующий раз вместе с Таней.
        Пошли к Сиверке, большой был овраг, почти как наш. За ним было данное дяде Коли поле проса. Там собирали головню и осенью молотили просо. Овраг, как овраг а за ним не поле, а целый посёлок новых домов.
        Посидели у Калашниковых минут десять, решили вместе пойти к Сигаеву в следующий наш приезд. Уходя, я попытался забраться на крышу сарайчика возле ворот, но верхняя их балка совсем прогнила, побоялся испортить.
        На рынке продуктами загрузились так, что еле допёр до катера. Устали за этот день до чёртиков, но до чего же милый город Касимов! 

Банка

        Всё-таки решил рассказать, хотя это и не из дневника…
        В дневнике за день 22.08.65 мною было записано: «…и знаю, что где-то здесь похоронен и Глеб, а где - не знаю. Да, наверное, если могила и сохранилась, то конечно не ухоженная». Написал я это искренне, не подозревая, сколько боли мой отец носил в себе почти до самой смерти…
        Они с моей мамой расстались в августе сорок четвёртого сразу же после его приезда на побывку. После отъезда… Почему? Сначала я не знал, не догадывался и долго надеялся, что мы всё-таки будем снова все вместе. Но у обоих оказались сильные и упрямые характеры. Они пытались разобраться в своих отношениях, и я не в праве судить, кто из них был более пострадавшей стороной.
        В 73-ем умерла тётя Наташа, сестра отца. Подхоранивали её прах в могилу Дедушки на Охтинском кладбище (он умер 17.11.41 во время Блокады). Нас присутствовало четверо: её сыновья, мой отец и я. Когда урну опустили, отец откуда-то вынул банку, запаянную банку, очень похожую на обыкновенную консервную. «Это – пепел Глеба», сказал он...
        Я узнал её. У нас в комнате на Кирочной в нише старинного дубового буфета всегда стоял небольшой бюстик Ленина, совсем маленькая ажурная шкатулка каслинского литья (в ней находилась миниатюрная библия на английском – подарок того английского капитана, что помог Дедушке с Бабушкой вставить в нормальную жизнь моего отца, распущенного беспризорника Гражданской войны. В память этого человека я и получил своё имя)… И в дальнем углу углу ниши - консервная банка. Я спрашивал у мамы, что в ней, она отмалчивалась и не позволяла её трогать. Буфет это уцелел во время Блокады, не был сожжён, потому что почти до самой эвакуации мы с мамой жили у Бабушки на Лазаретном. И эта банка простояла в буфетной нише всю Блокаду, всю войну.
        Стояла она на месте и позже, когда мы с мамой вернулись из эвакуации в Ленинград. Родители несколько раз встречались у нас дома и всё обсуждали свои проблемы; меня на это время отсылали куда-нибудь. Один раз мама даже пообещала, что отец на днях придёт к нам жить, и он, действительно, пришёл, принёс вещи, но что-то у них не сложилось. Меня в тот раз никуда не отсылали, и я слышал, как разговор становился всё более громким. А потом отец, вспыхнув, забрал свои два довоенных костюма, синий и серый (они так и висели в шкафу с довоенного времени), несколько любимых книг - помню там были «Испанский дневник», «На Западном фронте…», стихи Кирсанова и Асеева, ещё что-то… И эту невзрачную банку.
        И ушёл от нас навсегда! Потом мы изредка виделись с ним, но мама почти всегда была против.
        И в 73-ем настала, видимо, пора отцу расстаться с прахом сына… Он рассказал, что тогда в 39-ом они с мамой были потрясены смертью младшего. Решили во что бы то ни стало нелегально перевезти тело сына в Москву, чтобы кремировать (в стране был только один крематорий) и подхоронить в могилу Николая, брата отца на кладбище Александро-Невской лавры. Но согласование затянулось, а потом была война… Теперь представилась удобная возможность подхоронить прах к Дедушке, да и чувствовал отец себя уже неважно. И мы эту банку, нигде не зарегистрировав, тоже опустили вслед за тётинаташиной урной в дедушкину могилу…
        Умер отец через два года...

День 24.08.65

        Снова выходной день, в смысле в лес не пошли. Вчерашние грузди отмокли, в ведро уложился ещё ряд. Днём у магазина парень предложил рыбу, лещей. Безмен потянул на 5, 5 фунтов, но впечатление, что они себя обманули. Только мы расплатились, прибежала его жена: «Ах, пьянчуга, бездельник…». Мы (с рыбой) – дёру! Таких больших лещей никогда не видел! Маша сказала, что у Кости с глазом значительно лучше, в среду будут снимать швы.

День 25.08.65

        День рыжиков. Зашли в лес прямо напротив дома и – сразу пруха! Всё - сосновые с рыжей шляпкой. В первый раз встретили, чтобы не по-одному, а в одной друзе целых девять штук – они же всегда одинокие! И немного груздей, и белых штук двадцать.         Когда шли по деревне домой, соседки причитали: «Ой, сколько! И всё-то рыжики!» Похоже, нас уважают: приезжие, а из леса таскают почище своих.
        Дедова кадка течёт. Обещал, что будет из осины, а есть и сосновые дощечки, по ним-то и подтекает. По совету Катьки (Милка говорит «Екатерина Ефимовна, неудобно, мол, хозяйку звать не по отечеству) вовнутрь набросали мяты и вылили самовар кипятку, накрыли плащом. Постояла часа два - текёт! Ладно, сказала Катя, грибной сок густой, авось не вытекет!

День 26.08.65

        День красненьких. Посмотрели утром под кадушкой – течёт. Переставили, чтобы знать точно. Вышли, соседки спрашивают «сегодня за чем идёте?» - мы побещали, что за красными. Пошли в тот лес, что слева от Нарышкина, было всего по-немногу, а как вернулись к нашей рощице, тут-то и было красных немерено, и всё челыши. Вечером петуху дали взятку, разварившуюся вермишель, чтобы утром не так сильно орал.
        Закаты здесь просятся на цветную плёнку, жаль у меня только чёрно-белая. Вот бы кадр: угол избы, плетень с чучелом и это всё на оранжево-селёно-синем фоне. И тихо-перетихо… Самое время играть в прятки.
        Мы и играли в Касимове. В сумерках ошибиться легко, не угадать, кого увидел. И тут уж в полной силе правило «за обозначку». И трудно, трудно уследить, чтобы последний не застучал «за себя и за всех» - глядишь, так и заводят! А здесь в прятки не играют. Ребятишки одного возраста все на каком-либо одном отрезке улицы, другого – на другом. Девчонки вообще отдельно ото всех. И так по всей деревне и не смешиваются.

День 27.08.65

        Петя вчера взятку принял и не обманул – сегодня кукарекал не так громко и немного. Утром видели – гуси спускались с косогора перед лесом, как будто целый взвод идёт в атаку! Жал не было с собой аппарата. Решили сегодня ударить по белым. Собрали мало, видимо потому, что дождей давно не было. В час были дома. 
        Пообедали, пошли на реку. От коровьего пляжа далеко к середине вдаётся песчаная коса, а рядом с ней небольшой островок. Делая вид, что между ними глубоко и под протестующие крики жены Милы перебрался. Оглянулся, вижу – вылезла, смотрит мне вслед: заботится, как бы чего не случилось. Интересно, как же они с Зёрнышем вдвоём в случае чего тащить меня будут? Кричит, чтобы плыл к ней. Шёл какой-то парень. Увидела, побежала обратно прикрылась моей майкой, будто бы это её купальный костюм (а кто ни разу не видел купального костюма!?). Приняла обольстительную позу, лежит. Парень – на ногах галоши – мимо идёт, ноль внимания. Ниже нас метров 30 вошёл в воду, поплыл. Я вылез, обсох, спрашиваю «как Зёрныш?». Говорит, что шевелится. Я приложил ухо – в вдруг меня кто-то (сын, дочка?) по уху хрясь! Услышал толчок и, показалось, какой-то звук. Звука, конечно, не было, а толчок – ого! Значит, 27 августа 1965 года в 3 ч. 32 мин. московского времени будущий человек ознакомил своего отца с собой ударом в ухо! Что-то будет дальше!... Милка говорит, что иногда Зёрныш бушует сильно, а иногда по целым дням тихо. Думаю, когда мы ходим по лесам, наклоняемся, залазим под сосенки, у Милки большая физическая нагрузка, и она передаётся Зёрнышу: он сгибается и разгибается, самому шевелиться не надо. А в спокойные дни, без нагрузки – тут он разворачивается во-всю.
        Около пяти зашли к Маше, договорились, что к вечеру зайдём в баню – давно звала нас. В семь пришли, Костя дома выписался, только будет на перевязки ездить.
        До чего же хорошая семья! Может быть, люди не слишком грамотные, грубоватые и без запросов. Оба – и Костя, и Маша – трудолюбивы и очень симпатичны. А дети и подавно, морды славные, просто красивые – не знаешь, чья лучше. Томке 11 лет, а по дому всё делает –воду носит, полет огород, копает, листья рубит, печку топит, ухватами шурует, варит обед… Словом, всё-всё! Невольно сравниваешь с «интеллигентными» семьями – навидался их я. А Любка до чего хороша! Человеку 2 года, а настолько самостоятельная! Она во многом на Томке, даже иногда называет её мамой.
        За водой пошёл через улицу в заброшенный дом и упустил ведро! Вылавливали багром вместе с Томкой минут двадцать, она и подцепила – дужка держалась на одном ушке, как только не оборвалась!
        Этот двор надо видеть! Два ободранных сарая – одни стропила; бывший огород, неогороженный и жёсткий, как выгон. Старая телега – оглобли врозь, передок на сторону, левое заднее колесо по ступицу ушло в землю. А на заднем плане – оранжево-зелёно-синий закат! Цветную бы плёнку…
        Когда мылись, через единственное маленькое оконце ни снаружи, ни внутри почти ничего не было видно. Хулиганка-Милка сказала, что так даже интересней…
        До чего хорошо после деревенской бани! 

День 28.08.65

        Местный праздник Успенье Богородицы. Уже не церковный, а как из года в год от дедов идёт, так и идёт. Чтобы не попасть с утра в местную пьяную карусель, около 8-ми ушли в лес. Одно огорчение: грибов мало, и что ни тронь – все червивые. Да и подустали уже от грибных утех, но корзинку всё же набрали. Днём пошёл за керосином и помидорами. Иду к магазину – по всей деревне веселье! Уже часов 6-ть, и слышно веселье отовсюду: там играет гармошка и там, и там… С нашего конца на тот по той стороне идут человек 6-ть,  мужчин и женщин – тоже гармонь, поют, приплясывают. И они и все вокруг одеты чисто, видимо в лучшее. Ребятня лет 13 -14 гоняют на велосипедах, как сумасшедшие. Навстречу две девицы лет 15 – 16, симпатичные, улыбаются: «Здравствуйте!». Засмеялись, пошли. С нашей стороны не доходя шагов 10-ть до дома Катьки четверо девиц еле держась на ногах приплясывают, пытаются припевать. По лицам видно – приняли «на грудя» немало! Одна вдруг дурным голосом:
                Милая моя подруга,
                ты меня не позабудь!
                Мы с тобой в Елатьме жили…
                на секунду замерла, вспоминает и - 
                …говорили что-нибудь!
        Впечатление, что сильно пьяных нет. Почти возле каждого дома на лавочках старушки, дед сидит – тот, кто плохую кадку нам сделал. Смотрят на прохожих, обсуждают что-то. Навстречу нам – семья: большая, мужчины еле ноги передвигают, женщины – ничего, держатся. На обратном пути в окошко высунулась весёлая Катька. Дала смородинового листа, широко улыбается: «Один тут прошёл, поллитра дал. Ой, Робка, напьюсь, наверное пьяная и к вам ещё приду!»
        В первый раз за всё время толковали с Милкой, что неплохо бы уже и – в Ленинград.

День 29.08.65

        Катька утром рассказала, как попраздновала, сколько выпила, спросила, когда встали. А встали мы… Дело в том, что у нас – с раннего утра новый сосед! Кто привёл его, зачем… Бычок! И такой, право, странный! Не стоит на месте тихо и скромно, а всё: «мыы-у-ии», «моо-о», «му-ы-оо»… и так далее. И очень громко. Я не слыхал, а Милка говорит, что в обычное время рано-рано пришёл Петя, тот, что поёт так классически, чётко выговаривая слова, спел дважды своё «ку-ка-ре-ку», и увидел, видимо, что тут сегодня не перепоёшь; запоют, забьют! И ушёл. И опять через стенку слышно: «ма-оо-у». Соседский пёс прибегал, сделал замечание, облаял бычка неплохо, но – никакого эффекта! Всего этого я не слыхал – спал. Проснулся под уверенное пение бычка, которому вскоре начал матерно вторить голос соседки: она объясняла своему мужу, кто есть он сам, кем является его мамаша, и детям популярно сообщала, чем является их мать и вся родня. Слышим, вынесла певуну поесть, и оказалось, что у него та же родня, что и у её самой, мужа и их общих детей…
        Тем временем Милка приготовила завтрак. Пока мы ели, пока я принёс воду, пока пришла со своими рассказами Катька, а я досаливал грибы, пока распробовали уже посоленные – бедняга-бычок всё продолжал жалобы на кого-то или на что-то, упрёки, сетования. Пить хочет, решила Жена Мила и отнесла ему почти ведро воды. Выпил с охотой, но только понизил голос на полтона, содержание же речей осталось прежним, даже голос стал немного увереннее.
        В дальний лес не пошли. От брошенной усадьбы свернули в берёзовый перелесок и через сосновую посадку со множеством червивых рыжиков попали в бор. Он – просто чудо! То ли погода такая, то ли воздух, но все дали покрыты эдакой дымкой и от этого всё кажется более объёмным. Чистый сосновый бор переходит в дубняк, берёзовую рощу, липовую… И вдруг глубоченный овраг! Очень симпатичный, похожий по мощности на касимовские.
        По дороге домой купили в магазине черничного варенья. Милке хочется мяса – так хоть вареньем утешилась. Дома суп с белыми грибами: чудо! К нему бы ещё сметанки, а на второе бы, действительно, мяса! Жареного!
        У Милки на щеке справа – типа фурункула, и раздувается всё больше, стал уже фиолетового оттенка. Нарвали листьев подорожника, будем вытягивать наружу. Вечером снова прибежала Катька, уговорила на дурака, на пять конов. Скучно ей, а мы, как на грех в картишки не любители. Взяли по паре взяток и пошли в кино. «Музыкальная история», а моя Уродина говорит «не люблю Лемешева». Что ты, говорю, там он так поёт «хлопцы, слышали ли вы?» - заслушаешься! Пошла. Мы, конечно же опоздали к началу и вход долго искали. Как вощли, все в фойе заулыбались: "Наконец-то вы у нас, а то за целый отпуск в кино ни разу". А на Лемешевское «хлопцы» Милка всё же сказала «здорово-то как!»
        Перед сном последний фокус: нацепила на щеку лист подорожника, приложила рулон ваты, косыночкой капроновой завязалась и – загордилась! Чистый Билли Бонс! Ещё бы песню ей «по морям, по океанам…» А когда одела пижамку свою прозрачненькую, глаз перекрыт косынкой, пузичко просматривается… Просто сказка!

День 30.08.65

        Днём позвонила Таня (а почта-то в том конце деревни!) – билеты взяты на 4-ое на 9 часов утра. Значит выезжать 3-его в любом случае. Машину бы поймать!
        День почти пустой. Встали ипоздно: магазин, почта, медпункт – показать фельдшерице Милкину шишку, о справке договориться. Говорит, поможет только столетник. Будем ставить, у Катьки есть.
        Во второй половине дня пошли в ближайший березнячок, расстелили одеяло. Такое удовольствие и покой – лежать под шумящими берёзами. Вокруг очень светлые дрожащие полутени; всё вокруг меняется местами, высохшие травинки, ранние жёлтые листья. Особенный запах молодого берёзового леска, кое-где видны старые подберёзовики, их никто не берёт. Муравьишки, иногда заползающие на одеяло; заползёт, подлезет к ноге, привстанет на задние лапки и начинает кусать. А кожу-то ему не прокусить! Вонзит зубы и елозит, елозит и всё никак ему, и чувствует, наверное, что его супостату совсем не больно. Одному вояке я подсунул травинку, он как зубами вцепился, так ему и не разжать их. Я травинку поднял, и его вместе с ней – болтает ножками. Поймал за ножки – так не оторвать его никак!
        Очень не хотелось уходить оттуда. Интересно, как внимание твоё, сосредоточившись независимо от желания, вдруг выхватывает гриба, белого ли, мухомора, лист ли особенный какой. Ты идёшь и смотришь по сторонам – ничего. Только отвлёкся от мыслей про беленьких, глядь – ты идёшь прямо на него, даже чуть не наступил. Всё вокруг обыщешь – в лучем случае ещё один-два вблизи, а вокруг и далеко ничего не видно. Что привело тебя на это место?
        Вечером пытался изложить Уродине основы преферанса: «взятка», «пас», мизер», «вист»… Как в пустоту! А давненько не играл уже, не забыть бы самому!

День 31.08.65

        С утра ветрено, иногда даже завывания ветра. По небу бродят неорганизованные облачка, не закрывающие солнца. На дворе прохладно. Такой уж сильной тяги в лес, как в начале нет. Видели змею. Чёрная, за ушами оранжевые пятна. Милка перепугалась, я убеждаю – уж. Не верит! К вечеру всё небо обложило. Интересно, будет ли завтра дождь?

День 01.09.65

        Хотя школа моя закончена давным-давно, но всё равно чувствуется день какой-то особенный. К 8-ми должен пойти к Томке и Сашке, пообещал; Тамара идёт в 4-ый, Сашка – в 1-ый класс. Вчера делал вид, что ему безразлично, что спокоен, но по всему видно, что весь он напряжён, что самому интересно, насколько вырос он в собственных глазах: человек идёт в школу! Пишу об этом без улыбки, это действительно, важное событие в жизни, и я очень живо могу представить, как чувствует первоклассник. Ему и важно, и не важно, что все на него смотрят, что мать дала чистую рубаху, а отец подарил новую кепку, что у него есть портфель и тетради, что придёт какой-то дядя Роберт с фотоаппаратом и будет его снимать. Да, ему хочется сфотографироваться, но не сдержи завтра этот дядя Роберт слово, не приди, он о фотографировании и не вспомнит. Он – ждёт! Чего не знает, но – ждёт. Может, будет разочарование, удовлетворение, слёзы, обида, злость – он знает одно: сейчас всё серьёзно, это – шаг во взрослую жизнь, и память об этом дне останется на всю жизнь.
        Да день пасмурный сегодня, ветер, но не холодно. Ещё не осень, но чувствуешь – уже не лето. Без десяти восемь, а я обещал Томке и Сашке загодя быть у них! Иду быстрым шагом. Нет, не пасмурно, но солнца нет, только угадывается оно за низкими облаками. Очень мягкий рассеянный свет, фасады нашего ряда домов освещены гораздо лучше, чем на противоположной стороне. По ней неторопливо идёт парнишка лет 14-ти в пионерском галстуке, брюки выглажены. Увидев мою деловую походку, наддал – я тоже, он ещё, я тоже… Шли всю улицу, соревнуясь, очень быстрым шагом, и он не уступил. Я улыбался, глядя на его чересчур широкий шаг, слишком уверенный, не вяжущийся с хрупкой невысокой фигурой.
        Пришёл. «Где ребята?» - «Здесь». Облегчение - не опоздал!…
        Томка в белом переднике, с цветами. Букет – два фиолетовых георгина, цветок жёлтой тыквы, шалфей – учительнице; у Сашки тоже букет. На лицах печать чего-то особенного (ожидание?). Снимаю их вместе и порознь, зову Машу и Костю. Любка сидит в окошке, и по морде видно, что понимает – фотографируют и – тоже хочет; Костя берёт её на руки.
        Вместе с ребятами идём к школе. У крыльца парнишка, что живёт напротив нас: «А меня?...» - «Становись!» -«А вы, дядя Роберт, за деньги?» - «?????»… Учится с Томкой в одном классе. Зашли. Темно для съёмки. Видно, что все ждут, что и их пригласят сниматься. «А ну, все во двор!». - Как ветром сдуло: «Петькя-а! Отнеси пОртфель!». Выстроились в ряд, довольны. Я всем на полном серьёзе пообещал прислать фото на Машин адрес – через два месяца. Из окошка на втором этаже: «А нас!» - девицы, класс примерно 6-ой, 7-ой. Смеются, жеманятся. Делаю снимок – «через два месяца!»
        Линейка…

        (я выпускаю многое: всем известно, как проходят первосентябрьские линейки в школах, и та, в 65-ом была такая же; но мне, тогда ещё не ставшему отцом, всё было внове и интересно)

        …вышел и начал речь. Директор чем-то напоминает Дедуся, пожалуй, лицом. Только добрее. Ему лет 50-т, говорил довольно сбивчиво, но – видно было – что дошло. Когда линейка закончилась, проходил мимо меня, остановился. Попросил разрешения сфотографировать его. Прошли в кабинет, разговорились, и по ходу беседы выяснилось, что он (я сначала не поверил такому совпадению!) – младший брат директора моей касимовской школы, того – Грошева! Пожаловался ему, что его брат зажал в сентябре 45-ого мою похвальную грамоту. Посмеялись, он сказал, что был бы готов дать мне её заместо брата, да вот старых бланков с Лениным и Сталиным теперь не найти!
        Вечером зашла Катька, Милка пожаловалась, что хочется мяса. Бабка вдруг раздобрилась: полезла в чулан у нас же в доме и отрезала кусок копчёной свинины! Я вновь ощутил вкус, не пробованный с 45-го, а Милка такого никогда и не пробовала!...

День 03.09.65

        Сегодня уехали из Щербатовки. Петух закричал без десяти шесть. Вскочил на перильца нашего крыльца (у нас в головах) и ровно в шесть заорал так, как никогда до этого!... Укладывались до семи. Пошёл потом к левому Мише, договорился, что отвезёт нас до Кусмора; в половине пришла Катька, поохала, повздыхала. Очень уговаривала приезжать ещё. Все последние кадры истратил на неё. Разнесли по хозяевам вещи – керогаз, тарелки, Людмиле – кастрюлю… Шёл обратно – остановила соседка (у неё товарка сидела на скамеечке): «видим люди вы хорошие, лес любите и он вас любит; где места-то твои?». Вот тебе и местные бабули, которые всё знают!...
        Чуть не забыл фотоаппарат, пришлось бегом возвращаться в избу, пока Миша набирал воду из лужи-пруда, Катька даже испугалась. А он висит на обычном месте!
        Ехали по местам, где ходили за грибами – тут белые, тут грузди, рыжики… За тем лесом собирали красные. Миша очень говорлив, всё время говорил о лесах, о ягодах. Тоже звал приехать ещё. Дорога очень красива. Деревни, поля, леса – всё не такое, к чему привыкли в Ленинградской области. Крепче всё, основательней, и – насколько люди живут лучше! В каждой деревне новые срубы рубятся, кладутся «насухо» прямо на улицах, делаются новые кладовые кирпичные: деревни живут! Есть, конечно, и заколоченные дома, но их меньше, чем строящихся.

        (и, между прочим, за всё время я нигде не видел ни одного сельского детектива - ни Жарова, ни Безрукова - может быть, тогда, в 65-ом они не были и нужны в сельской местности?)
 
        В Большом Кусморе Миша нас высадил, В автобусе народу было мало, поэтому нас трясло со страшной силой. В 12-ть были в Касимова. К Калашниковым идти рано, да и не знаем, у них ли остановимся. Сдали вещи в камеры, пообедали в ресторане (на этот раз неплохо). Пошли в «Родину», там идёт «Мальчиш-Кибальчиш», сеанс дневной. Детишек – масса, все орут, бегают, шум – невообразимый!... Сели мы на последний ряд; с нами рядом две девицы в жёлтых платьях взрослые, тоже без детей. В тирах видим: «студия им. Довженко». Ну, думаем, попали! Но насколько силён Гайдар, что даже довженковцы не смогли испортить! Фильм великолепен! Есть моменты, когда буквально стискивает горло. А Милка и те девицы в жёлтом местами просто плакали. Особенно сильно сделан момент, когда брат Кибальчиша уходит на фронт: «Прощай, Мальчиш. Щи – в котле, каравай – на столе, вода – в ключах, а голова – на плечах… Не поминай лихом, больше не свидимся…» А те места, где мальчиши бьются с буржуинами?! Зал визжал, кричал, ревел, сотрясался. Так их, этих глупых грубых солдат-буржуинов! И как смелые сильные мальчиши расправляются с ними! Да и разве может быть иначе?! Битва эта показалась несколько длинной, но это же снято – для детей, для них меньше и нельзя.
        Походили ещё по Касимову, полазали по оврагам, вечером пришли к Калашниковым. Распили бутылку, посидели, поболтали и легли спать. Мы, конечно, могли устроиться в гостинице (на одну-то ночь!), но я не устоял перед соблазном провести ночь в доме, где я жил двадцать лет назад. Три года войны… Легли мы в тупичке, отрезке коридорчика, который раньше вёл к Клименкам. Тупичок маленький, поменьше, поуже нашей «щели», так что я с гордостью пообещал Тане, что у нас они получат отдельную щель и даже несколько бОльшего размера. Я думал, что ворочаться буду долго, вспоминать всё и думать, а уснул сразу же.

День 04. 09. 65

        Утро в доме, где я когда-то жил. Встал рано-рано, в половине шестого вышел на крыльцо. Очень, очень своеобразное чувство…
        В половине седьмого мы с Уродиной побежали в поликлинику и на рынок: нужно же привезти домой касимовских помидор-то (мало у нас вещей)! И чуть не разругались. Милка с пол-оборота: рраз и – в бутылку! Ей, видите ли, не понравилось, как веду я себя на рынке: торговаться надо, а я… Пробку всё же вытащил, и джин сам вылез из бутылки. Купили 7-мь кило у 4-х продавцов, отдали рупь 25. Жёлтые тоже взяли, Бабуся, помню их не любила.
        Потом поругались ещё раз. Говорю, надо украсть ящик, она – не надо! Не понимает, что в сетке помнутся больше, а в ящике только нижние. И то меньше. Уступил – пусть знает.
        Позавтракали вместе с Калашниковыми, она тоже нам подсунула ещё и своих жёлтых. В огороде сфотографировались и так, и эдак – пару кадров всё-таки наскрёб. Её сыну лет двенадцать, как мне в 45-ом.
        Присели на дорогу. И вышли мы из дома №3 по улице Илюшкина в городе Касимове. Оглянулся последний раз и пошли. За угол, мимо техникума, мимо «Марса», мимо сквериков и радиоузла по Ямской к автовокзалу… Автобус один, народу много, а вещей ещё больше. В багажники удалось запихнуть только чемодан, остальное – в проходе вдоль по автобусу.
        При выезде из Касимова обратил внимание на лощину и редкие сосны справа от дороги, и вдруг, как ударило! Вот то место! Когда тогда ехали из Тумы…

        (через Туму мы ехали в марте сорок второго, когда меня, обмороженного и неподвижного мама через пол-страны волокла в эвакуацию. Об этом - в «Экспресс Ленинград-Касимов»)

        …здесь маме и сказал возница, это, мол, Касимов, и я впервые обратил внимание на окружающую иестность. Помню, я искал, когда жили тут, это место и всё не мог найти. И вот!
        В самой Туме во мне ничего не отозвалось. Наверное, где-то ещё живёт Дуся с Винной базы, да где найдёшь её…

        (Дуся с Винной базы тогда три дня выхаживала нас тогда, в сорок втором, даже откуда-то принесла гусиного сала для моих обмороженных ног. Помню, была, была мысль – как бы, всё-таки, здорово было найти Дусю)

        …В Туме, всего в 60-ти км от Касимова помидоры и яблоки дороже почти вдвое.
        В Гусь-Хрустальном купили две цветные стеклянные пепельницы, очень симпатичные. Ехали до Москвы 7-мь часов, это всё-таки трудно. Только переехали окружную, то бишь, кольцевую дорогу – пошёл дождь. Вернее, начался ещё в Люберцах, а тут уж вовсю.
        Выгрузились на Комсомольской площади – дождь, лужи. Оставил Уродину с кадушкой и помидорами мокнуть, а сам попёр остальное в камеру на вокзал. Потом ещё две ходки. А дождь всё идёт! Пока добрались до Богородского к тёте Нине, вымокли до нитки. А дома - Серёжка тоже мокрый…

        (двоюродный брат Сергей… Был со мной почти всю жизнь. И в Касимове тоже был он до лета сорок третьего, пока тётя Нина не увезла его с собой в Кандалакшу в эвакогоспиталь: там она работала всю войну. Туда же с фронта был привезён – случайно! - раненым её второй муж, Серёжкин отчим. Закончив Военмех, Сергей сначала работал в Горьком у Алиханова, то ли у Алиханяна. Потом перебрался в Подлипки. Говорил, что их с Феоктистовым рабочие столы были соседними, не очень лестно отзывался об этом космонавте. Будучи в возрасте шестидесяти с лишним лет, увлёкся парапланом. Вот вспомнил и – закрутился в памяти такой калейдоскоп… Ушёл Сергей, когда было ему семьдесят три, и вышло так, что последние три года мы не общались – отошли друг от друга…)

        …Накололи немного дров, слегка обсушились. Сбегал в магазин, немного посидели, и он ушёл. Очень странный он, призналась Милка. И не удержалась, брякнула ему, что похож на Клима Самгина – прочитала недавно под моим настоянием. Сергей сделал вид, что не знает, кто такой, но я-то увидел, что он слегка обиделся.

День 05. 09. 65

       Впечатление, у Милки на физиономии писяк прорвался. Зашли в тётиНинину поликлинику. Народу – никого: воскресенье. Врач-хирург, ленивый, маленького роста, сказал лицо не мыть, но пойти в другую поликлинику, почему не понял. Мы плюнули и поехали по делам.
        Первым делом – в открытый бассейн «Москва». Дело в том, что я оказался грязным сверх меры. Вернее, голова, а ещё точнее – макушка. Когда в последний раз в Щербатовке топили печку, я стукнулся головой о закопчённую притолоку, значения не обратил (внимания не придал!). А когда проснулся утром у Калашниковых, подушка была чёрной! Неудобно было очень, сослался на пыль на дороге. А сегодня Милка разглядела, что это кожа на голове у меня чёрная, а из неё торчат светлые свиные волоски. И тут подушка оказалась окрашенной. Заставила вытереть голову о-де-колоном – нашёлся у Серёжки «шипр», ужасная гадость. Ватка была чернее сажи.
        Мы шли по улицам и смеялись: сажу можно увидеть только с большой высоты, а так всё нормально, не надо было ватку пачкать! В трамвае я обнаружил, что стоящий рядом дядька таки выше меня, и обзор ему открыт.
        В бассейн попали вовремя, сеанс начинался через 10-ть минут, и я вошёл вовнутрь, помылся и чистый пронырнул за водяной затвор – а ей-то доктор запретил! Вода +27, чистая-чистая!... Только хлорки много. Гляжу – бедная Милка стоит за решёткой, схватившись руками за прутья, и завидую ей, потому, что жалко ей, как мне хорошо! Блаженствовал целый час, а она ждала ещё и сверх, пока я одевался, всего не меньше двух часов. За это я обещал обойти с ней все-все магазины и сделать всё, как она хочет.
        В ГУМе ждало нас первое разочарование: аккредитив, предъявленный нами, был недействиельным: не было печати. А денег у нас меньше 3-х рублей! На рубль телеграмму маме  - нет бы сообразить позвонить ей! На рупь писят пообедали и ждём ответа. Пока осмотрели Петровский пассаж, «Ванду» - она Милке понравилась. Поехали домой переобуться.
        Уродина, конечно, уснула сразу. В шесть проснулись. Приехал Серёжка, привёз котёнка – они с Ириной хотели взять его себе – решили уступить нам. Котёнок – чудо! Голубого цвета. Лушка встретила его настороженно, поначалу сынка не признала. А кошеня – такое малое и игривое – сразу к Лушке и лапой её, лапой! А та с тревогой обнюхивает, узнавать, думает, или нет? На игры отвечала глухим рычанем и фырканием, один раз здорово вдарила сынка лапой. Ушли, оставив их.
        У нас денюжек – копейки, но по расчётам должны к 8-ми прибыть. Приехали на Телеграф – нет! А у нас ни билетов, ни еды на завтра. И Сергей в ночь уезжает в командировку – не поймаем!
        Купили полбатона и четверть круглого. Обратно к дому ехали зайцами, сэкономили 6-ть копеек. Осталось 43.

День 06. 09. 65

        С момента, как проснулись, наблюдали игру Лушки и Стешки. Очень удобное имя Стешка: если «он», значит, Степан, если «она» - Степанида. Кажется, - «она».

        (Стешка… Жена Мила не любит кошек, но Стешка завоевала её сердце. Жила у нас всего полтора года, но осталась в памяти надолго! Я давно хочу, как дополнение к «Чёрной», написать рассказ об этой голубой кошке. Как играла она с удавчиками, которых сосед по коммуналке Марк высидел из яиц, присланных ему из Аргентины таким же, как он, любителем-аквариумистом, как фотокорреспонденты газеты «Смена» делали фотографии кошко-удавных игр и какой была она распущенной и сексуальной, так что даже получила в доме прозвище «шлюха». И как нелепо погибла у тех, кому отдали её после рождения нашего старшего сына…)

        Спала Стешка у нас в ногах. Утром проснулись от громкого писка, оказывается Уродина, поворачиваясь, придавила котёнка.
        Фурункул на щеке у Милки тревожит. Снова зашли в тётиНинину поликоинику. Тот ленивый недоросток-хирург, узнавши, что мы её родственники, стал разговорчив и сделал всё, что нужно, правда, крайне небрежно. Сказал, это карбункул, и нужна операция. Предвкушая получение денег, приехали на Центральный телеграф. Ничего. Что делать? С трудом договорились – аж с самим начальником телеграфа! – об оплате звонка из Ленинграда, вызвали тётю Олю. Номер не отвечает. Осталось 25-ть копеек. Через час добрались-таки до Олёны. Вышлет. Маминых денег на телеграфе нет. Может, ошиблась и послала на Главпочтамт?
        По дороге на почтамт зашли в «Детский мир». Вот уж, действительно, «Мир»! Всё-всё и для всех! Рассмотрели, есть ли что для Зёрныша, но Уродина не хочет ничего покупать заранее.
        В булочной возле почтамта взяли по булочке и по стакану чая. Осталась ОДНА копейка. На разживу! И пошли по Москве.
        На Страстном присели отдохнуть около трёх бабок, у одной из них внук – месяцев 10-ть ему, выглядит года на 1,5-ра, а то и больше. Андрей. Упитанный, плотный, чистый мальчишка. Ходить только учится, координация движений совсем примитивная, не говорит, но, видать, всё понимает. Бабка души в нём не чает, а он в беспрерывном движении! Всё ему интересно брать в руки, бросать – любое! Ключи, сорванный цветок сначала рассматриваются, потом «этим» машется направо и налево, «это» кидается на землю, топчется, попытка поднять. Бабка поднимает, и «это» мгновенно тянется ко рту. Бабка уже знает и перехватывать еле успевает.
        Интересная мысль. Насколько многогранна, сложна и неохватна человеческая мысль! Этой вот бабке сейчас дела нет ни до чего, ни до кого: только внук! Она ни на секунду не вспомнит л какой-нибудь кассирше на вокзале, а та, работающая в ночь, копостирует билеты и занята только этим. А обе вместе они и не подозревают, что сейчас в тридцати метрах от бабки с Андрюшкой происходят съёмки какого-то фильма с Урбанским, что там лошади запряжены в пролётки, страшные деревенские бабы идут по улице и жрут эскимо, а мимо них в допотопном автомобиле только что проехал элегантный современный юноша. И Урбанскому, и бабам, и этому юноше нужно и интересно только одно: съёмка, и они не могут понять бабку, поймавшую на лету руку Андрюшки, тянущую ко рту истоптанный цветок. А я иду мимо или сижу на скамейке и вижу бабку с внуком и Урбанского. И думаю о невзятых билетах и кассирше, хотя у меня нет денег, но есть масса времени ждать их, думать о них, а заодно и о древних философах, которые видели вокруг себя многообразный мир и размышляли – откуда он, почему и зачем он и кто его создал. И я, не философ, тоже думаю об этом – даже на моём уровне и не так, как они, но тоже. И это понятно, это законно. А Андрюшка через лет тридцать тоже задумается над огромностью, непонятностью, неохватностью мира. Ведь даже если бы смог я думать и чувствовать одновременно за всех-всех, живущих сейчас на земле, всё равно не охватил бы и не понял и часть того, что составляет этот мир и почему. Когда задумываешься об этом, вспоминается всё, что помнишь о взглядах на подобные вопросы других людей, и вдруг получается, что все высеченные в мраморе, отлитые в бронзе люди, их философские взгляды, учения, книги и мысли становятся просто людьми, мучившимися, ошибавшимися…

        (надо было бы прерваться раньше, не переводить с трудом разбираемые каракули в удобочитаемые мысли, а просто оставить эту красную тетрадку потомкам: уж больно я растекашился мыслию по древу сорок семь лет тому! Бога-атые мысли были у меня тогда, да и изложены больно длинно…
        Сейчас по аналогии, что ли, вспомнился старинный и дли-инный-предлинный украинский анекдот - его любила рассказывать Бабуся, когда жили в Касимове. Подзабыл я, правда, украинский язык, да и шрифт у меня под рукой без необходимых украинских букаф, так что пишу на некоем воляпюке:

        Йидут чумакы по стэпу. Сонця печэ, витра немаэ, волы по шляху цоб-цобэ... Один з чумакив тютюн в люльке смолыть, другий йому каже:
        - А шо, Панас, йижели зибрать в одну кучу усё дэрево, шо е на зимли? И дубы за Бугом, и тий явор, и Горпынин тын, и твий чубук? Усе-усе дэрево зибрать та й зробыть з його одну велику-превелику гирлыгу… (Бабуся говорила, что это такая длинная-предлинная палка).
        Первий другому тоже каже:
        - Ну, а потим шо?
        - А вот шо: зибрать в другу кучу усю воду, шо е на земли: и Днипро, и Чорне море, и болота у бульбашей зибрать и туда же, и усю з макитр у Одарки зибрать та й ту шо в корыти у Хиври... Кажу тэбе - усю воду! Зибрать усю тию воду та й зробыть одну велику-превелику воду…
        - Мыкола! Вже годыну вола за хвист тянэшь… Ну, а потим же шо?
        - Який ты швыдкой, Панас – тут думать трэба!... О! Надумав ще трохи. Трэба зибрать в одну кучу усих людэй, шо е на земли: и тэбе, и мене, и кацапов, москалей этих, и турок, и жидив, й Грыцька хромого, й жонку його, и дивок усих… Ни! Жонок тай дивок брать не будемо - тильки чоловикив! Зибрать усх чоловикив у одну кучу та й зробыть з них одного велика-превелика чоловика…
        - Мыкола, хай тоби грець! Ну, а потим-то шо!
        - А потим вот шо: хай тот велыкий чоловик визьмет тию велыку гирлыгу та тий гирлыгой по тий велыкой води та й лясне!!!

        Не знаю как кому, а мне, как вспомню, смешно до сих пор…)

        …Осмотрели мы снаружи кинотеатр «Россия» и пошли к Телеграфу. Подходя к нему я взмолился: «Телеграфушка, Центральненький, сделай так, чтоб нам уже лежало у тебя хотя бы 25-ть рублей!" И в самом деле лежит 60-т маминых!!! Первым делом обедать, есьмы голодны, аки псы! Я наелся, а Милка ещё попросила – понятно не одна ела, а вместе с Зёрнышем.
        Куда дальше? Нужны билеты, панорама, «синтетика» и «Россия» именно в таком порядке. С билетами на дневной решилось быстро. В «Панораме» нам повезло, как раз начиналась бесплатная экскурсия. Хотя час это очень мало, но от быстроты устали порядком, а ещё ехать на телеграф, там ещё от тёти Оли должны получить.
        Как быстро всё меняется! Только что денег у нас была всего одна копейка, и время наше нужно было ужать, чтобы сократить ожидание, а сейчас – как бы его ужать, чтобы  уже ненужные деньги не остались на телеграфе, чтоб потом не вытаскивать их полгода? И беспокойство: Стешка заперта в доме с 12-ти, а уже девятый…
        Лушка повякивала во дворе, а Стешку из дома не слышно. Открыли, зажгли свет – сидит на стуле и сразу попробовала играть с Милкой. Дали котам молока, выгнали обеих во двор и завалились.

День 07. 09. 65

        В «Синтетику» решили не ездить. Вышли на «Охотном», и дав Милке волю на всё, пошёл я в скверик. Ждал полтора часа, а она носилась всё это время по ЦУМам, «Вандам» и протчему. Пришла, глаза горят – отвела душу! «Много истратила?» - «Ой, мно-ого!» Показала два хорошенькие такие набора с водкой, пудры, помады, лосьоны, сумку, какие-то дамские штучки, мне – кошелёк: на морде счастье так и светится.
        Пообедать надо, наискосок открытое кафе. Сосиски с булочкой, кофе. А за столом рядом сидят мама и дочка лет пяти. Мой плащ висит на стуле, а из кармана высовывается голова Стешки – уезжаем, не оставлять же её. И до чего же хорошая такая морда торчит! Девочка увидела Стешкину морду – «Ой, какая кошечка!» и всё время на неё смотрит. Отвлёкся на время, она вдруг подходит к нам: «Можно мы возьмём вашего котёночка?» Даже сердце дрогнуло – так она на меня смотрела! Сжавшись внутри, ответил «нет». Она тихонько отошла, ткнулась в колени маме и заплакала тихо-тихо. Что делать! Две девушки за другим столиком: «Ну разве можно так носить такую прелесть!» И обе – мама и плачущая отворачивающая лицо девочка ушли, а я до сих пор не могу сказать, что на душе.
        На вокзал пришли за час. Усадил Милку, сам побежал в камеру за вещами. Подхожу к окошку – хоп! Док стоит в очереди! Едет с юга, возвращается в свой Калинин…

       (Эдька Струцовский. «Док», доктор-стоматолог… Он, учившийся в ленинградской «Стоме»,  прислонился к нашей военмеховской команде году в пятьдесят третьем и был с нами всё время; потом их стоматологический перевели в Калинин. Несколько лет он работал там. Вернувшись в Ленинград, вскоре знал всё о зубах наших и наших жён, а также коллег и родичей… Эмигрировал пять лет назад в Германию. Весной этого года ушёл. Вообще ушёл - вдогонку всей нашей команде… Пусто стало вокруг, очень пусто…)   

        Подвернулся очень кстати – помог ещё как! Навьючили всё сразу и потащили. До вагона останавливались четыре раза, Док всё удивлялся, и как это ты всё один!
        Милка тоже удивилась, увидев Дока. Побыл у нас в вагоне, потрепался и сгинул. Все узлы и чемоданы рассовал я под диваны… Поехали!
        В вагоне жарища, духота. Открыл окно. Через час взглянул на Уродину, на себя: ого! Оба в пыли, копоти, в саже. Закрыл – опять духотища…
        Стешка удивительное создание. Ведь в половине десятого! Погрузили её в мешок, мешок – в карман плаща, болталась она там в трамвае, в метро, на шумной Петровке – толкотня, масса народу… Ничего! Приложишь руку к карману и слышишь – тихо мурлычет, только и всего! В поезде Милка её вытащила, усадила в сумку, пока не тронулись, сидела тихо, потом зашевелилась. Дала молока с ладони. Ничего – поела, не вылезая из сумки, поспала, опять поела. Надоело сидеть – вылезла, легла на сумку, потом на колени к Милке, перебралась ко мне – и всё тихо, без шалостей, как будто понимает что. За час до приезда стала проявлять беспокойство, отнёс в туалет. Не понимает, или не хочет? Принёс обратно, хочет на пол – понятно для чего: спрятаться с глаз и нашкодить! Не пустил. Перед приездом засунули обратно в мешок и в сумку – ничего, сидит, не пикнет!
        Перрон, вон и мама! Мечется у входа в вагон, а в окна даже не взглянет. Увидела! Интересно, как менялось выражение лица: сосредоточенность, поиск, ожидание, растерянность, надежда, разочарование, проверила номер вагона, снова поиск, опять разочарование и – наконец – радость! Увидела. Кому-то кричит. Показываю через окно: ты одна? Вдвоём с Женькой. Люди не успели выйти, она уже внутри, и ей обязательно нужно что-нибудь нести – без неё не обойдутся… Еле обошёл её, вытащил вещи.
       Напряглись мы с Женькой, понесли, а они обе с Милкой прыгают вокруг – ну дайте нам кадушку, или чемодан, или сетку с помидорами (кило десть в ней, а то и больше) – бицепсы показывают… Такси взяли с боя, на последнем дыхании дотащили вещички и – наконец-то дома! Уф!
        Чемодан, рюкзак, ведро, кадушка, сетка с помидорами, две милкиных сумки, котёнок – в первый раз почувствовал себя настоящим мужчиной!
        Сели ужинать, вещи ещё в куче… И тут Женька смотрит на мамину кровать – она застелена атласным таким вышитым китайским покрывалом – а на нём с задумчивым выражением на лице сидит Стешка и из-под неё по зелёному шёлку покрывала растёт лужица… Мама расстроилась: стирать покрывал категорически нельзя! Но по-моему ей просто Стешка не понравилась с первого взгляда.
        Когда распаковывали грибы, вот тут была у мамы настоящая радость! Возились до пол первого и то не всё разобрали. Одно слава Богу – ничего никуда больше не надо тащить. Жаль только отпуска так быстро заканчиваются…

Горечь

        Ребята давно убежали по своим делам. Я закрыл тетрадку и в попытке уловить хоть обрывок чувства, с которым приступал к этим запискам, провёл рукой по обложке. Нет, ничто не отзывалось во мне. Глухо! А зачем ты, автор этих записей полувековой давности, так подробно взялся за них? Перепечатал бы для себя, да и ладно, внуки почитали бы когда-нибудь. Публиковать-то зачем? И вышло-то всё у тебя как-то расплывчато, неопределённо… Прочитал, вспомнил про свои обещания выслать фотографии людям? Той же Тане Калашниковой, самой первой своей, ещё мальчишеской, любови. Или же Катьке, хозяйке дома в Щербатовке, или плотнику Косте с женой Машей и их детьми… Ты их выполнил? Аль забыл, как с течением времени становились обещания эти в тягость тебе, как искал ты всё новые поводы, чтобы не исполнить их? 
        Вспомни, как не было в фотомагазинах реактивов (но ведь появились же они вскоре). Или про то, что фотобумагу тоже нигде нельзя было найти (вот ведь незадача!). Но  сделал же фотографии для себя (пока, пока только для себя) - занял немного бумаги у Тольки. А ведь и решил сразу: разве ж у него склад, магазин? К тому же негативы многие – помнишь? - оказались не в фокусе; вернее, не так, чтоб уж очень, но и не очень, чтоб уж так - достаточно хорошие, не передержанные, не слабые…
        Потом Зёрныш… Ждали, очень ждали, что появится он в середине декабря, гадали, спорили, кто там сидит – парень, девчонка? Даже записывали на старенькую «нерингу» свои разговоры о будущем человечке, а он всё не появлялся. Ждали, говоришь? А записи старые так и не удосужился ты на диски перевести. Не удосужился «пока» или контору, которая переводит, никак тебе не найти? Точно помню, что последнюю запись перед роддомом сделал третьего января. И львовский тот голубой автобус помню, на котором на Васильевский ехали в клинику Отта – неудобный такой был он, с горячим рядом задних сидений… Ведь пока жена в клинике рожала, мог бы выполнить обещания, снимки отпечатать, отослать?  И бумага разная была уже у тебя (и унибром был, и бромпортрет), реактивы все тоже…
        Да, ребёнок наш родился мёртвым. Но – помнишь? – сразу обнаружилось вдруг неудобство: звали Таню с мужем и сыном приезжать в гости, обещали встретить, показать Ленинград, а теперь… Жена твоя всё ещё в депрессии находится, заниматься фотографией, посылать теперь фото… Поэтому и Маше с Костей, с детьми их заодно решили вы их не печатать (пока, пока не будем) – успеем напечатать позже!... И Катьке, в чьём доме жили целый месяц - тоже…
        Когда через год случилась новая (уже счастливая) беременность и роды потом, на вас нахлынули дела разные на работах, на службах. Потом дачу надо было строить, затем «шабашки» утащили далеко и ещё дальше… Тетрадка эта в красном клеёнчатом переплёте давно исчезла куда-то и была забыта. И вот сегодня…
        Снова погладил обложку. Где-то здесь на даче в комнате одного из сыновей стоит в шкафу коробка из-под обуви, в ней масса старых негативов. Среди них и те, шестьдесят пятого года; наверняка живы, хотя время своё они пережили уже, переждали. Странно… Похоже, годятся они (да и то, если плёнка окажется горючей) только на «поджигу». Это забава была такая у подраставших послевоенных хулиганов: бросить где-либо во дворе или на лестнице (лучше всего в школе) плотно свёрнутую катушку негатива, дымно и долго шипящую вонючую игрушку. Хотя, вообще-то, можно было бы сегодня найти контору, где с этих негативов сделали бы фото...
        Только кому они сейчас, эти «фотки», как их теперь называют?! Написать той же Тане по старому адресу письмо в Касимов на Илюшкина три, снимки послать?... Сколько ей уже - под восемьдесят? Это, если жива ещё - даже сыну её сегодня должно быть уже под шестьдесят! Они ведь тогда, сорок семь лет тому встретили тебя с пониманием, даже радостно, помидорами со своего огорода нагрузили в дорогу. Как-то встретят пере-запоздалое возобновление давно забытого – сорок семь лет ведь прошло! – приглашения, напоминание о твоей неблагодарности и совершённом обмане?... В Щербатовку тоже не напишешь: наверное, там никто и не вспомнит, кто мы такие… Да и нужна ли этим людям память о нас, однажды мелькнувших и неверных? Даже дети их наверняка не помнят о нас: Любке, младшей из них, сегодня уже тоже за пятьдесят. А Катька, хозяйка дома, где мы жили, наверняка уже покинула этот свет…
       Увы, поздновато научила жизнь, что всё в жизни надо делать вовремя, что никого не спасут самооправдания, а раскаяниями не вернёшь упущенного. Сколько нас нестойких, слишком поздно задумывающихся над обманами вольными и невольными! И невелик бы, казалось, грех, но наученные нами современники уже передают всё дальше нашу эстафету! Неужели только для того, чтобы не исчезал мираж обещаний, данных искренне, но – нет! – так и не исполненных!

       Вот такую вот тетрадку, дневник, обретённый вновь держу я в руках через сорок семь лет после последней записи. В красной клеёнчатой обложке, горькую по сути … Внуки и не знают, что дед их когда-то совершил не то чтобы подлость – так, просто не сдержал слово. Может, представят, как в запоздалой попытке снять грех с души, думал он послать в город, где жил после Блокады в эвакуации, фотографии женщине - через сорок семь лет после данного ей обещания, через шестьдесят семь лет после первого в жизни поцелуя с нею…