Людмила, а для всех просто Люська, училась в Московском техникуме железнодорожного транспорта после окончания школы в своем селе Добрянка. При этом паровозы ее совсем не интересовали, как, впрочем, и тепловозы с электровозами. Зато Люську очень интересовала Москва, а этот техникум имел общагу.
Ее парень в Добрянке – Лешка, по кличке Мотя, советовал ей идти в торговый техникум, что находится в областном центре. Наверное, он полагал, что Люська, работая в сфере торговли, прокормит не только себя, но и его. Мотя был красивый парень. Девчонки так и вились вокруг, как пчелы над цветком. Тот факт, что он дурил головы многим девчонкам, но Люське отдавал предпочтение, видимо, давало ему право указать ей нужное направление в жизни. Но Люська была девица тоже себе на уме. И всей своей натурой рвалась в Москву.
Москва в ее представлении была живым организмом. И в этом организме Люське все нравилось: и запах метро, и мороженое «Лакомка», и сосисочные с пирожковыми, и кинотеатр «Россия», и Елисеевский магазин, и Арбат. А возможности.… Ах, какие возможности. Она уже была с друзьями на концерте «Машины времени» и мечтала попасть на концерт «Бони М», хотя это и было маловероятно. А чего стоила возможность купить в туалете какую-нибудь шмотку у спекулянтов. Да просто пошататься по ЦУМу, Петровскому пассажу или сходить в цирк на Цветном бульваре – разве все это можно сравнить с зачуханным областным центром конца семидесятых?
Училась Люська шаляй-валяй, старалась только, чтобы двоек не было, а то выгонят из техникума, и тогда что: прощай, Москва. Куда возвращаться-то? Опять в Добрянку? Ей и представить-то такое страшно было. В Добрянку она теперь любила приезжать только на каникулах. Очень сладостно было придти в Добрянский клуб на танцы в джинсах Монтана или, например, кофте «кенгуру», купленной в туалете. Все девчонки просто зеленели от зависти.
В Москве у нее появилось много подруг и друзей. Рядом с их общежитием находилось милицейское общежитие. Там проживал Люськин поклонник – Сашка Чудов. Сашка был неисправимый романтик. Недаром фамилия у него была – Чудов. Вечерами подружки играли с ментами в волейбол, а потом шли на Москва - реку. Там девчонки залазили на пни или упавшие деревья и самозабвенно орали, именно орали, а не пели: «Солнце нещадно льет свой свет…. Узоры блестят из лучей…. Ты мне сегодня сказала: «Нет»…. Ах, какой тяжелый день…». Парни хохотали, а девчонки, наоравшись, тоже к ним присоединялись.
В общем, жили весело и беззаботно. Казалось, такой жизни конца не будет. Пока над Люськой не нависла угроза в виде политэкономии. Вернее, не в виде политэкономии, а в виде очкастой Матильды Генриховны, которая эту политэкономию преподавала.
Матильда, как звали ее ученики, просто влюблена была в эту свою политэкономию, и не убеждала, а требовала, чтобы все студенты ее, политэкономию, знали и любили не меньше, чем она. Но поскольку учили этот предмет только москвички (а что им еще-то делать, москвичкам?), то Матильда изводила всех провинциалок своей строгостью и двойками.
Однажды Матильда, выслушав Люськин лепет на уроке о законе народонаселения Мальтуса, ухмыльнулась и выдала:
- Красивая кофточка, красивая, да…. Завтра ты сядешь на первую парту передо мной, я задам тебе три вопроса, которые мы прошли, и если ты не напишешь на них правильные ответы, то я сделаю все, чтобы тебя из техникума отчислили.
Люся поплелась на свое место и, подперев щеку рукой, в который раз с тоской стала рассматривать портреты классиков политэкономии на стенах.
После занятий, вместо культурного отдыха, пришлось Люське ехать в общежитие и сразу идти в библиотеку, и сидеть там до закрытия. Потом она обложилась книгами и чужими конспектами на кровати в своей комнате и читала их всю ночь.
На следующий день политэкономия была первым уроком. Люся бодро села прямо перед Матильдой в среднем ряду, получила от нее вопросы и начала писать. Ответы она знала. Писала она быстро красивым каллиграфическим почерком, не останавливаясь и не раздумывая. Матильда Генриховна все время на нее посматривала из-под очков.
Когда прозвенел звонок, Люся отдала листы очкастой кобре и мучительнице и пошла в коридор.
И вот здесь она почувствовала, что с ней, явно, что-то не то. Моментальная слабость разлилась по всему телу, мозги затуманились, а перед глазами поплыло и закачалось марево. Удивительно было то, что это произошло в одну минуту.
Люська, как лошадь, помотала головой, поняла, что не помогло, постояла еще, плохо соображая, что дальше делать, и поплелась к фельдшеру.
Та дала ей градусник и вышла. Люся прикрыла глаза, и ее понесло куда-то по волнам. Потом фельдшерица вернулась, потормошила Людмилу и посмотрела на градусник: лицо ее сильно вытянулось. Потом, как будто что-то смекнув, стряхнула градусник и поставила его Люське под другую подмышку. Сама села напротив, и злорадно посмотрела на Люсю: как, мол, ты теперь, милая, градусник натрешь?
Люся опять закрыла глаза и поплыла по волнам. Когда фельдшер достала градусник и вновь посмотрела в него, то сильно занервничала, забегала по кабинету, куда-то стала срочно звонить и что-то объяснять про грипп, который проник, злодей, в стены учебного заведения.
Как Люську отвезли в больницу, она плохо помнила, все качалась на волнах и переворачивала в воде какие-то серые огромные, но удивительно легкие, камни. Ей делали уколы, ставили капельницу, а она все плыла и ворочала легкие камни.
Когда за окном стемнело, и ее оставили в покое, пришел Карл Маркс с вороной на голове (Людмила часто видела памятник Карлу Марксу с вороной на голове) и сказал: «Классовая борьба принимает все более ярко выраженные и угрожающие формы». Он хотел еще что-то сказать, но тут появился Фейербах под руку с Энгельсом, и они стали сгонять ворону с головы Маркса. В сторонке Руссо с Шопенгауэром водили хоровод, а Кант дережировал. Растопырив руки, сдерживал напирающий на него народ, Мальтус. Потом появилась большая белая собака и стала объяснять Людмиле человеческим голосом, что дети суть в себе свободные, и их жизнь есть лишь непосредственное существование этой свободы. Людмила вяло отмахнулась от нее: «Да пошла ты». Потом из облаков появился Бог и разразился гомерическим хохотом. Кант от страха присел, а ворона с головы Карла Маркса улетела. «Господи», - сказала Людмила, - «Я хочу на «Бони М», зачем мне политэкономия, я есть суть в себе свободная». Бог ничего не ответил, но сделался грустным.
Когда Люся открыла глаза, было утро. Ничего не болело, не ломило, не давило и не плыло. Пришла медсестра делать уколы. Людмиле она сказала, что ее вчера привезли с температурой сорок и пять.
В больнице ее продержали неделю и лечили от гриппа. Люська отдыхала, ела, спала, мечтала и радовалась, что очкастая Матильда теперь не только не выгонит ее из техникума, а, наоборот, поймет, что она, Люська, вовсе даже не дура набитая, а просто ей неинтересна сейчас политэкономия, и Карл Маркс неинтересен, может быть когда-нибудь, потом.
Только когда Людмила стала взрослой, она поняла, что у нее была кратковременная нервная горячка, а, вовсе, не грипп, от которого ее лечили. И, вспоминая свою жизнь в Москве, она вспоминает и Матильду, и то контрольное задание, и встречу в бреду с классиками политэкономии.