Ломоносов и его время. Документальное повествовани
Ещё в 1940 году Академик С.И. Вавилов писал: «К сожалению, подлинная фигура Ломоносова не ясна до сих пор». Увы, эта мысль остаётся справедливой и сегодня, 70 лет спустя. В чём тут дело? Казалось бы, ещё в 50-х годах прошлого века вышло в свет полное собрание сочинений М.В. Ломоносова, включившее в себя наряду с научными и литературными материалами, также разные чисто служебные документы, например, разнообразные «доношения», «указы», «промемории», «репорты» и др. Их общее количество насчитывает несколько тысяч, так как сугубо организаторская и даже откровенно «бюрократическая» деятельность Ломоносова превосходит всякое воображение, включая в себя среди прочего записи такого рода, как : «О покупке для покрытия судейского и прочих столов и стульев чёрного сукна и фланелю», «О взятии на вырезание и за напечатание лотерейной таблицы денег», «О продаже французских календарей», «О срисовывании с родившегося в Кронштадте монстра рисунка», «О покупке для метения полов мётел» и т.п..
Но публикация разнообразных материалов к биографии и понимание самой личности человека – вещи совершенно различные, а порой и прямо противоположные. Вот этого-то понимания нам сегодня и недостаёт. Ломоносов «обронзовел», и второй памятник, открытый ему в Санкт-Петербурге в 1986 году рядом с главным зданием университета, лишний раз подтверждает это суждение. Гражданин, учёный, поэт, историк, – одним словом энциклопедист по самой сути своего дарования.
Уже упомянутому выше С.И. Вавилову принадлежит одно очень точное суждение: «Никто не сомневается в общем значении эвклидовой геометрии для всех времён и народов, но вместе с тем «Элементы» Эвклида, их построение и стиль глубоко национальны, это одно из примечательнейших проявлений духа Греции, наряду с трагедиями Софокла и Парфеноном. В таком же смысле национальны физика Ньютона, философия Декарта и наука Ломоносова.
История русской науки показывает, что её вершинам, её гениям свойственна особая широта задач и результатов, связанная, однако, с удивительной почвенностью... Эти черты, этот стиль работы , которые мы встречаем и у Менделеева, и у Павлова, особенно выразительны у Ломоносова».
Но наиболее яркую характеристику его образу нашёл В.В. Розанов в своей небольшой статье
(1915), посвящённой 150-летию со дня смерти учёного: «Ломоносов – главное, лучшее дитя Петра Великого за весь ;VIII век, может быть – даже за два века, и он весь уродился и сформировался в исторического своего "батюшку". Ни в ком ещё не кипел такой горячий ключ подземных вод – всё новых мыслей, новых планов и надежд, любви к своей земле, веры в победу лучшего и правого…». Он называет Ломоносова своего рода «оруженосцем и духовным сыном Петра».
Читая самые разнообразные произведения Ломоносова, всегда чувствуешь одно: в них неизменно присутствует главный герой, и этот герой – автор.
Вот отрывок из «Представления в канцелярию Академии Наук об увольнении К.-Ф. Модераха от должности инспектора гимназии и о назначении на эту должность С.К. Котельникова (1761 марта 6)»: «Понеже г. Модрах от академической службы вовсе отказывается, и контракт его давно уже кончился, а принудить его как иностранного человека к тому невозможно, сверх того я по многим обстоятельствам действительно усмотрел, что он к тому больше охоты не имеет, чтобы заботиться в смотрении над учением и поступками молодых людей, того ради его нужно уволить. А как содержание студентов и гимназистов в общежитии весьма полезно, так и требует беспрерывного доброго смотрения в их учении и поступках, для того надлежит немедленно на его место определить кого-нибудь другого из профессоров. По моему мнению, должен быть 1) природный россиянин для того, чтобы во-первых имел о учащихся усердие, попечение, как о своих свойственниках или детях, 2) чтобы главной команде больше имел повиновения и не всегда бы чинил для малейших причин отговорки, ссылаясь на свой контракт и угрожая требованием абшида (отставки- Г.М.), 3) чтобы, зная российский язык и обряды совершенно и быв сам здешним и в чужих краях студентом, знал бы с порученными ему поступать с умеренной строгостию. К сей должности никто не способен, кроме г. профессора Котельникова(...)».
Не случайно ещё Пушкин приветствовал начавшиеся в 1827 году публикации служебных документов Ломоносова, потому что они с особой яркостью характеризуют саму его личность, личность человека, горячо заинтересованного всем, что он делал, каким бы незначительным ни казалось то или иное его служебное занятие. Об этом тоже сказал Пушкин: «С Ломоносовым шутить было накладно. Он был везде тот же – дома, где все его трепетали, во дворце, где он дирал за уши пажей, в Академии, которая, по свидетельству Шлецера не смела при нём пикнуть. Со всем тем он был добродушен и сострадателен». И всё же в конце жизни он с горечью признавался: “Итак, все мои будущие и бывшие рачения тщетны. Бороться больше не могу: будет с меня и одного неприятеля, то есть недужливой старости. Больше ничего не желаю, ни власти, ни правления, но вовсе быть отставлен от службы”. Вот уж поистине: “Говорю, как думаю, а не как кошки, которые спереди лижут, а сзади царапают”». История, конечно, подвела свой итог под научными занятиями и поэтическим творчеством Ломоносова, но ясно одно – сама его личность не может не вызвать глубочайшего интереса, и не только по причине значительности его научной и практической деятельности, но и прежде всего как удивительное явление эпохи.
Это была эпоха в широком смысле слова «шестидесятничества». Так уж сложилась история России, что где-то на рубеже 50-х – 60-х годов каждого столетия в ней происходят своеобразный взлёт, связанный с переосмыслением неких важных достижений предшествующего полувека. Так началось едва ли не с реформ Ивана Грозного в ХVI веке, когда он находился под влиянием своих прогрессивных наставников Сильвестра и Адашева, что, в конечном итоге, привело к окончательному торжеству Русского государства и взятию Казани. В ХVII веке это был церковный раскол, а шестидесятники ХIХ и ХХ веков тема настолько популярная, что не нуждается в напоминании. Ломоносов был шестидесятником своей эпохи, и образ его настолько неразрывно связан с зачинателем новой России Петром, как личности, так и судьбой, что, прежде всего, нужно исследовать именно бытовые реалии того времени. Вот почему мы обратимся в первую очередь к его «человеческим документам», которые помогли бы понять значение и своеобразие этого человека.
– 2 –
Наверное, нет смысла пересказывать или как-то комментировать биографию Ломоносова. Она достаточно хорошо известна. Гораздо интереснее обратиться непосредственно к фактическим свидетельствам.
В числе 12 соучеников Славяно-греко-латинской академии в 1736 году Ломоносов отправляется в Петербургскую Академию наук и зачисляется студентом «на академическом коште». Преподавание велось иностранцами, да к тому же на немецком и латинском языках. Но для Ломоносова это не стало преградой. «Учителю наплевать, что его не понимает ученик, а ребятам больше что ли надо! «Вас ис дас? – кислый квас – и всё тут». Но оказалось, «на Руси не все караси, есть и ерши». Не смыслит учитель, с чего надо начинать, но смыслит ученик Ломоносов. Учебники написаны по-немецки: Михайло сам их переводит ночами, сидя со словарём. Мало-помалу становятся понятными и разглагольствования немца на кафедре. Ближе и желанные науки. Нет худа без добра! Скупой немец посадил золотую рыбку у себя в пруду. Разумный ученик немецкою же сетью уловил эту рыбку и унёс домой на развод», – так пишет в своей знаменитой биографии Ломоносова известный русский северный писатель-сказитель Борис Шергин.
Так в числе трёх лучших студентов Академии (вместе с Д. Виноградовым и Г.У Райзером) М. Ломоносов отправляется за границу в Германию для изучения химии и горного дела. Поначалу – к Х. Вольфу, профессору Марбургского университета, о котором с похвалой отзывался ещё Пётр Первый, так что сам Вольф считал его даже своим «царственным другом». Х. Вольф, под опеку которого были отправлены российские студенты, уже тогда являлся почётным членом Петербургской Академии наук. Ломоносов поселился в доме вдовы марбургского пивовара Екатерины Елизаветы Цильх, а у неё была дочь Елизавета Христина… В дальнейшей судьбе Ломоносова это было немаловажно. Ломоносов и его товарищи были зачислены в Марбургский университет (осн. В 1527 г.), который был первым протестантским высшим учебным заведением в Европе. Здесь кроются корни далёкого от ортодоксальной православной догматики мировоззрения Ломоносова, о чем мы ещё поговорим ниже.
«Студиозус из России есть горячего сложения. Ум живой и схватчивый...», – определяет характер нового ученика Вольф.
Но не всё так просто: « В науках Михайло был первый, да и в проказах не последний. Шуточки шутил негоразды: как-то в праздник в базарный день, выполз он из-под церкви на площадь, накрывшись гробовою крышкой... Народишко в реку начал бросаться. (...)
На пирушках Михайло имел чин Бахуса, в венке из плюща восседал на винной или пивной бочке. Карлы, Гансы, Фрицы венчали “Бахуса”, пели и пили, потом убирались восвояси, а трактирщик ставил вино в счёт осоловелого “Бахуса”».
Да ведь и Пётр Великий любил разыгрывать своих подданных таким манером. И на его пирушках появлялся князь-папа или Бахус – его роль исполнял князь Ромодановский или кто-нибудь ещё, кто под руку подвернётся. А имя Петра для Ломоносова было почти что святым. И ещё одна деталь– содержание российским студентам выплачивалось не маленькое. Сам Ломоносов признавался, что оно в сорок раз больше того, что мог ему прислать с оказией отец, и платили в Славяно-греко-латинской академии, так что средств хватало.
Вольф по этому поводу писал о Ломоносове:
«Я любил видеть в аудитории этот высокий лоб, этот взгляд, сияющий разумом. Но ах! Как часто этот лоб украшается зловещею шишкой и фонарь под глазом светит ярче «сияния ума». Царственный друг мой, император Пётр Первый, успокаивал мою тревогу относительно количества вина, употребляемого его величеством зарас, говорил: «Пьян да умён – два угодья в нём». Увы! Вижу справедливость сего изречения на русском и моём ученике. (...) Впрочем, моего русского ученика пьяным я не видал. Хитрая бестия!
Диссертации свои сдал ранее сроков. Они блещут творческим проникновением в предмет. (...) Ломоносов – северный помор, и умозаключения его о плавающих айсбергах прелюбопытны!».
Ломоносов также отдавал должное этому своему учителю: «... Любовь мою к физике и математике переношу я на Вольфа и Эйлера. Это люди отменитые, а не по ихнему немецкому ранжиру поступают. Во студенчестве я от Вольфа всегдашнее снисхождение и добро видел». Об этом также пишет Б. Шергин.
Неприятности начались, когда Ломоносов переехал во Фрейберг учиться горному делу у профессора И.Ф. Генкеля. Последний вообще отличался скаредностью, и траты Ломоносова резко ограничил, а тот считал, что Генкель присваивает себе то содержание, которое ему выплачивалось из средств академии. Поэтому от строптивого студента одна за другой идут такие жалобы:
«Генкель свечу лучше мышам скормит, нежели зажжёт не для дела. Общая площадь заплат на камзоле превышает общую площадь целого места. От поставца с серебром и порцелином (фарфором – Г.М.) ключ девять годов утеряли. Тому рады и едят из оловянных тарелок троеденную кашу. Мягкого хлеба вкуса не ведают, доедают вчерашний». Это из письма одному приятелю в России.
А вот такое же послание И.-Д. Шумахеру, тогдашнему советнику канцелярии Российской Академии Наук:
«Я всемерно старался ему (Генкелю – Г.М.) угождать, но всё это не помогло, а, напротив, его злость, алчность, лукавый и завистливый нрав вскоре выступили наружу. Ибо как только мы распростились с г. надворным камеральным советником, так он, горный советник Генкель, начал задерживать назначенные нам Академией Наук деньги. Мы принуждены были раз по десяти к нему ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить. При этом каждый раз он по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него денег нет. (...) Между тем он по всему городу сообщил, чтобы нам совершенно ничего в долг не давали, а сам (как я узнал) на наши деньги покупал паи в рудниках и получал барыши. (...) поэтому я в лаборатории стал просить его о прибавке, но он ответил, что если бы нам даже пришлось просить милостыню, он всё же ничего нам больше не даст. Тогда мы все трое (Ломоносов и двое его упомянутых выше товарищей – Г.М.) собрались и в надежде упросить его отправились к нему на дом. И когда я изложил ему наше бедственное положение и со всем смирением начал просить о выдаче назначенных нам денег, то он ответил только: ни одного пфеннига больше!, а потом начал осыпать меня всеми ругательствами и проклятиями, какие только мог придумать, и выпроводил меня кулаками из комнаты, и притом, не знаю почему, угрожал мне городской стражей».
Однако справедливость требует отметить, что некоторые поводы у Генкеля, чтобы серьёзно «прижать» непокорного студента, всё же были. Тогдашние студенты – бурши, – конечно, далеко не отличались благонравием, но некоторые затеи Ломоносова были явно вызывающими. Он сам пишет, как бы иронически оправдываясь, Генкель «сказывает ябеду будто се я ево сына топил. Я не топить, я носил ево крестить для того, что каолицкое обливание почитаю недовольным. Я и Генкелева Яшку трижды благочестно огрузил в реку. И то ему, Яшке, на пользу. Кряду прочухался и стрелой от меня полетел. А к купели я его, эдакова пьяную тушу, на себе нёс, сам будучи худ на ногах...». После себя Ломоносов оставил массу долгов, список которых впоследствии Генкель предъявил Академии наук, причём любопытно, что в их общем списке есть долги портным, а также за взятые им уроки фехтования и танцев. Впрочем, молодому человеку того времени нужно было поддерживать свой имидж не меньше, чем сегодня. Академия все долги оплатила, хотя и сократила в итоге жалованье, выплачиваемое всем трём русским студентам.
В общем, пришлось, как говорится, сматывать удочки. Но и здесь не обошлось без приключений. Больше года блуждая по разным городам Германии и Голландии, Ломоносов чуть было не попал к вербовщикам на военную службу прусскому королю, не раз отбивался от грабителей и бандитов, пока не вернулся, наконец, обратно в Марбург, где ждала его уже тогда ставшая невестой Ломоносова Елизавета Христина Цильх, с которой он обвенчался в 1740 году. Но, между прочим, ещё 8 ноября 1739 года у неё родилась от Ломоносова дочь Екатерина Елизавета, так что официальный брак как бы прикрыл «грех». Об их бракосочетании существует такая запись в церковной книге реформаторской церкви г. Марбурга: «6 июня 1740 года обвенчаны: Михаил Ломоносов, кандидат медицины, сын архангельского торговца Василия Ломоносова, и Елизавета Христина Цильх, дочь умершего члена городской думы и церковного старшины Генриха Цильха» (цит. по статье: Сухомлинов. М. Ломоносов, студент Марбургского университета. – Русский вестник, 1861 г., т.31, с. 162). Но года за три до этого Ломоносов, видимо, не без влияния своей возлюбленной начал увлекаться поэзией. О его реформаторских начинаниях в этой области мы говорить не будем, но вот небольшой образец его ранней лирики. Кому как не своей милой, обаятельной, тогда 17-18-летней девушке Лизхен мог обратить он такие строки (хотя формально это перевод из Фенелона):
Мягкой вместо мне перины
Нежна, зелена трава;
Сладкой думой без кручины
Веселится голова.
Сей забавой наслаждаюсь,
Нектарём сим упиваюсь,
Боги в том завидят мне... (1738 г.)
Наконец, пришёл вызов из Петербурга, и Ломоносов получил возможность вернуться в Россию. Правда, молодая жена пока оставалась у себя дома. Этот эпизод, уже упомянутый выше Б. Шергин излагает так:
«–Была бы я алмазная искра, унёс бы ты меня в своём алмазном перстне!
– Лиза! Я поехал вить своё гнездо. Зимовать и ты ко мне прилетишь!».
Но супруги воссоединились только в 1743 году. Об этом немного позже.
Возвращение на родину было вполне благополучным. В 1740 году скончалась императрица Анна Иоанновна, и пал её всемогущий фаворит Бирон. На престол вскоре взошла «дщерь Петрова» Елизавета Петровна. Она весьма благосклонно отнеслась к молодому учёному, вернувшемуся из чужих краёв с явной целью работать на пользу «государства Российского». Правда, к тому времени скончался так и не дождавшийся возвращения «блудного сына» отец Ломоносова – Василий Дорофеевич, но интересы будущего основоположника российской науки, конечно, лежали уже за пределами его «малой родины».
Здесь нужно сделать небольшое отступление, связанное с дальнейшей судьбой Ломоносова и той самой Академией наук, от которой была неотделима вся его жизнь. Как известно, Пётр I, размышляя о роли просвещения, ещё в конце XVII века задумался о создании подобного учреждения и в России. Позднее он вступил в переписку на эту тему с первым президентом только что учреждённой (1700 год) Прусской Академии наук великим Г.Э. Лейбницем, а впоследствии несколько раз встречался с ним и беседовал на академические темы. Пётр постоянно переписывался и с профессором Галльского и Марбургского университетов Х. Вольфом (будущим учителем Ломоносова), также прислушиваясь к его советам по устроению предполагаемой будущей Российской Академии. Будучи во Франции, Пётр побывал и на заседании Парижской Академии наук, где наблюдал за производством ряда химических опытов, устроенных специально для него.
Вскоре Парижская академия решила избрать императора своим почётным членом (в 1717 году), что сам Пётр счёл для себя лестным и почётным. И вот 28 января 1724 года был напечатан указ Сената, в котором говорилось, что «Всепресветлейший державнейший Пётр Великий ... указал учинить Академию, в которой бы учились языкам, также прочим наукам и знатным художествам и переводили бы книги». Так началась история Российской Академии наук, совершенствованию и преобразованиям которой впоследствии столько сил и энергии отдал Ломоносов, для которого имя Петра всегда значило необычайно много.
Академия была открыта уже после смерти Петра. 15 августа 1725 года Екатерина I устроила пышный приём в честь иностранных учёных, приехавших на работу в Санкт-Петербург. Начались регулярные собрания Академии с прослушиванием и обсуждением разных докладов. Через несколько месяцев в декабре того же года Екатерина I подписала указ о назначении первым президентом АН Лаврентия Лаврентьевича Блюментроста, бывшего лейб-медика Петра I. Как мы видим, император был зачинателем среди прочего и отечественной науки.
Существует версия, что Ломоносов был внебрачным сыном самого Петра Великого. В пользу этого есть определённые аргументы. Во-первых, в то время шла тяжелая и долгая Северная война (1700-1721 г.г.), которую Пётр I вёл со своим давним неприятелем Карлом XII, и для постройки столь необходимого России флота царь не раз бывал на Архангелогородчине, где в то время и были размещены основные судостроительные верфи. Само собой разумеется, что его возлюбленная супруга Екатерина не могла сопровождать царя в столь длительные поездки. Во-вторых, у матери Михаила Васильевича больше не было детей от своего мужа, а Михаил оставался единственным и обожаемым ребенком в течение всей её недолгой жизни. Его мать Елена Ивановна, умерла, когда сыну было девять лет. Незаурядность ума и характера будущего учёного бросались в глаза ещё в детстве, да и отец, в общем-то, не препятствовал отроку и юноше отправиться в самые рискованные по тем временам (впрочем, и по нынешним тоже) предприятия, которые вернее следовало бы назвать авантюрами. Более того, он относился к сыну не просто с уважением, а со своего рода почтением, да и все окружающие словно чувствовали, что перед ними человек совсем иной породы. В-третьих, даже судя по имеющемуся у нас единственному портрету Ломоносова, его внешнее сходство с Петром бросается в глаза, не говоря уже об огромной физической силе, воле, напористости, которые вряд ли были свойственны простым поморам.
Известны и такие факты: неподалеку от Курострова, местечка, где родился Ломоносов, в Вавчуге, на баженинской верфи, долгое время сохранялась наковальня, на которой лично работал Пётр, а также два кедра, по преданию посаженные царём в честь спуска на воду двух новых судов. Да и сам Василий Дорофеевич лично видел Петра I в Архангельске и рассказывал об этом своему сыну.
Есть и ещё одно, хотя и косвенное подтверждение. Петр умер в 53 года, да и все Романовы скончались по тем или иным обстоятельствам примерно в этом же возрасте, в частности императрица Елизавета Петровна также умерла на пятьдесят третьем году изни. Судя по всему, здесь есть определённая генетическая предрасположенность. В 53 года умер и М.В. Ломоносов, так же внезапно и вроде бы никогда перед этим серьёзно не болея.
Разумеется, все эти аргументы имеют лишь косвенное значение, однако ими всё же пренебрегать не следует, а нужно постараться внимательно их осмыслить. В годы советской власти было важно подчеркнуть именно «мужицкое» происхождение Ломоносова, но есть смысл подумать и о других версиях.
Уже в начале 1742 года Ломоносов был определён в Академию для постоянной службы (т.е. через полгода после возвращения в Россию) и назначен адъюнктом «физического класса». И тут сразу же проявляется его неуёмная натура – он тотчас же обращается в Академическую канцелярию с предложением учредить при Петербургской академии наук Химическую лабораторию. И тут начинается новая серия Ломоносовских эскапад, о которой, конечно же, следует поговорить особо.
– 3 –
С появлением Ломоносова в Академии ситуация там резко изменилась. Его взрывчатый, неуживчивый характер сразу дал о себе знать. Шумахер, которому некогда бывший студент жаловался на притеснения со стороны Генкеля, стал для Ломоносова прямо-таки личным врагом, а порядки, которые сложились в Академии в то время, стали им восприниматься как вредные для развития науки.
Ещё с молодых лет он не стеснялся и легко переходил к «физическому» воздействию на оппонентов, а проще говоря, – к прямому рукоприкладству. Вот одна из историй в изложении Б. Шергина. Семье Ломоносова, особенно его жене, после крещения по православному обряду ставшей Елизаветой Андреевной, досаждал их сосед, некий Штурм. Ломоносов решил расправиться с ним, как говорится «по-свойски». 25 сентября 1742 года между ними состоялась настоящая схватка. Ломоносов выгнал бывших у Штурма гостей на улицу (при этом его – Штурма – беременная жена была вынуждена спасаться через окно), переломал мебель, разбил зеркало. Но гости Штурма тоже не сдались просто так, и когда пришли вызванные хозяином караульные, то отвели на съезжую (т. е. в полицейский участок) Ломоносова, весьма и весьма побитого – с разбитым коленом, помятой грудной клеткой, всего в крови и кровью харкающего, однако, всё ещё рвавшегося в бой. Несколько дней потом он не мог встать. Но, несмотря на жалобу Штурма, этому делу хода не дали.
Далее приводится упомянутая жалоба Штурма на соседа:
«Торжества моего дня рождения омрачил злодеяния Ломоносова. Двадцать немецких господ и дамен, моих гостей, пошёл воспевать невинный мадригал в Ломоносов палисад. Внезапно на головы воспеваемых господ и дамен из окна Ломоносова квартир упадает пареных реп, кислых капуст, досок и бревно. Я и мой зупруга сделали колокольный звон на двери, но он вырвался с отломанным перилом и вопияще: «Хорошо медведя из окна дразнить!» – гонял немецкий господ по улица, едва успел гостеприимная дверь захлопнуть всех моего дома. Но два даментуалет похитил на ходу и утерял клейнод на переду. Я и моя зупруга маялись на балкон поливать его водами и случайно, может быть, ронялись цветочными горшками. Но Ломоносов вынес дверь на крюк и сражался в наших комнат. Стукал своим снастием двадесять господ. И даже выскакнили окнами и везде кричали караулы! Донедже явился зольдатен гарнизон!!».
Вскоре дело пошло ещё хуже, и по жалобе группы профессоров 28 мая 1743 года Ломоносов был арестован и посажен на гауптвахту. Причина состояла в следующем. 26 апреля он пришёл в Академическое собрание и устроил там очередной скандал. 6 мая в Следственную комиссию на него была отправлена жалоба, в которой говорилось: «Сего 1743 года апреля 26 дня перед полуднем он, Ломоносов... приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор Винсгейм, и при нём были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого и не скинув шляпы, мимо них прошёл в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и, крайне поносный знак самым подлым и бесстыдным образом руками против них сделав, пошёл в оный Географический департамент, в котором находились адъюнкт Трескот и студенты. В том департаменте, где он шляпы также не скинул, поносил он профессора Винсгейма и всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами, называя их плутами и другими скверными словами, что и писать стыдно. Сверх того грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором».
Этот документ, в котором в заключение требовалось «учредить надлежащую праведную сатисфакцию» подписали 11 академиков и адъюнктов, и уже 28 мая Ломоносова вызвали на допрос в Следственную комиссию. Там он заявил, что «подчинён Академии, а не комиссии», и на все вопросы отвечать категорически отказался. Комиссия отдала приказ арестовать его, что и было немедленно исполнено. Впрочем, на гауптвахте он пробыл всего около двух месяцев, а остальной срок отбывал под домашним арестом.
Об этом эпизоде существует ряд интересных свидетельств. Одно из них, написанное Ломоносовым,– «Доношение в Академию Наук об освобождении из-под стражи», которое, однако, было оставлено поначалу без внимания:
«Минувшего майя 27 дня сего 1743 года в Следственной комиссии били челом на меня, нижайшего, профессора академии Наук якобы в бесчестии оных профессоров, и по тому их челобитью приказала меня помянутая Комиссия арестовать, под которым арестом содержусь я, нижайший, и по сие число, отлучён будучи о наук, особливо от сочинения полезных книг и от чтения публичных лекций.
2. А понеже от сего случая не токмо искренняя моя ревность к наукам в упадок приходит, но и то время, в которое бы я, нижайший, других моим учением пользовать мог, тратится напрасно, и от меня никакой пользы отечеству не происходит, ибо я, нижайший, нахожусь от сего напрасного нападения в крайнем огорчении. (...)
Сие доношение писал
адъюнкт Михайло Ломоносов и руку приложил
Июня дня 1743 года».
Как уже отмечалось выше, частично это прошение было удовлетворено, как мы бы сказали теперь «изменением меры пресечения». В итоге 12 января нового, 1744 года, Сенат по докладу Следственной комиссии вынес такое постановление: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения» и жалованье ему в течение года выдавать «половинное». Впрочем, и это наказание через полгода было отменено, однако извиниться Ломоносову всё-таки пришлось. В присутствии своих главных недоброжелателей Шумахера, Винсгейма и др. он произнёс предписанную формулу извинения: «Присутствующих знаменитых академиков, также как и отсутствующих, униженнейше прошу и заклинаю благосклонно простить меня, сознающего чудовищные размеры моего непростительного поступка, и самым честным образом обещаю исправиться».
По правде говоря, Ломоносов был прав, поскольку «поносимый» им адъюнкт Трескот не знал латинского языка, что в те времена считалось признаком научной малограмотности. Шумахер действительно был «вором» и даже, говоря современным языком, за «нецелевое» расходование выделенных финансов ещё в октябре 1742 года был тоже арестован на некоторое время, а Винсгейм поддерживал обоих и тем самым скомпрометировал сам себя. Однако далеко не «академические» формы выражения, как это не раз бывало в практике Ломоносова, и теперь привели его к неприятностям. Впрочем, это дело быстро забылось.
В самый разгар этих перипетий к Ломоносову приехала из Марбурга его жена с маленькой дочерью. История переезда совсем ещё юной Елизаветы Христины в Санкт-Петербург к мужу полна драматизма. Ломоносов далеко не сразу смог устроиться у себя на родине в бытовом смысле, находясь в постоянном конфликте с окружением, хотя и получил от Академии небольшую двухкомнатную квартиру. Его молодая супруга осталась одна и с маленькой дочкой на руках. Второй их ребёнок умер новорождённым. Но она решила действовать самостоятельно и обратилась с письмом к мужу через русского посланника в Гааге графа А.Г. Головкина. Тот отправил письмо в Россию канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину, который в свою очередь передал его профессору Я. Штелину. Наконец, в начале марта, оно попало к адресату.
Штелин, рассказавший позднее всю эту историю, говорит, что Ломоносов, получив письмо, воскликнул: «Боже мой! Я никогда не покидал её и не покину!». Он тут же пишет ей ответ с настоятельной просьбой приехать к нему, приложив к письму 100 рублей. В ноябре жена Ломоносова прибыла в Петербург. Однако как раз в это время её супруг находился под домашним арестом. Подробнее об этом будет сказано ниже. О материальном благополучии пока думать не приходилось, к тому же их первая дочь Екатерина-Елизавета вскоре умерла. Первые несколько лет супруги жили очень скромно, но затем положение стало улучшаться. В 1747 году Ломоносов с женой переезжают в новую пятикомнатную квартиру. Это было очень кстати – 21 февраля 1949 года у них родилась вторая дочь, названная при крещении Еленой, прожила она, правда, тоже недолго (1749-1772 гг.), но среди её потомков – Мария Николаевна Раевская (правнучка Ломоносова и жена Сергея Волконского) – одна из тех жён декабристов, которые последовали в Сибирь за своим мужьями. 25 июня 1745 года Ломоносов получил звание профессора химии. Вместе с ним был произведён и В.К. Тредиаковский (в профессора латинского и российского красноречия – элоквенции). Впервые два русских учёных получили профессорские звания в Академии.
Небезынтересно отметить, что в перипетиях, так сказать «академической» жизни побеждать упрямому и строптивому Ломоносову частенько помогала его всесторонняя образованность. Наряду с учёными занятиями, главным образом в сфере химии и физики, он, как известно, ещё с молодых лет постоянно занимался и литературой, был автором коренной реформы русского стихосложения, переводя его на современную силлабо-тоническую основу, а к тому же постоянно писал и сам. Его стихотворные сочинения, главным образом хвалебные оды, написанные по тому или иному поводу, чрезвычайно нравились его покровителю при дворе (уже вне «академической» среды) И.И. Шувалову, К.Г. Разумовскому и самой императрице Елизавете Петровне, которую поэт-учёный не уставал восхвалять при каждом удобном случае. А поскольку поэтов тогда было, как говорится раз-два и обчёлся, (кроме самого Ломоносова разве что его старший современник В.К. Тредиаковский, да начинавший тогда молодой А.П. Сумароков), то авторитет Ломоносова и в этой области был неоспорим.
Между Ломоносовым и Сумароков возникла непримиримая вражда ( о причинах которой скажем немного ниже). Об этом интересно вспоминал И.Ф. Тимковский, ссылаясь на И.И. Шувалова, который тогда (к моменту написания воспоминаний, в 1797 году) был ещё жив и многое рассказал любознательному студенту: «Того же времени (конец 1750-х гг.) соперником Ломоносова был Сумароков. От споров и критики о языке они доходили до преимуществ с одной стороны лирического и эпического, с другой драматического рода, а собственно каждый своего, и такие распри опирались иногда на приносимыя книги с текстами (…). В спорах же чем более Сумароков злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что он (т.е. Шувалов – Г.М.) высылал их обоих, или чаще Сумарокова. (…) Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходит, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, Ваше Превосходительство, он всё лжёт; удивляюсь, как Вы даёте у себя место такому пьянице, негодяю. – Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены тои краденыя! – Но иногда мне (т.е. Шувалову – Г.М.) удавалось примерять их, и тогда оба были очень приятны».
О Тредиаковском следует сказать особо. Он, тоже будучи выходцем из провинции, – из Астрахани, где был замечен самим Петром, чуть ли не пешком отправился учиться в Москву и Петербург, много лет странствовал по Европе и добрался аж до Парижа. Правда, он был почти на 10 лет старше Ломоносова, и его возвращение на родину пришлось на тяжёлое и мрачное время царствования Анны Иоанновны. Об этом хорошо сказано ещё в знаменитом романе И. Лажечникова «Ледяной дом». Тредиаковский сразу же занялся переводами, главным образом с французского языка и получил известность как переводчик фривольного по тем временам романа П. Тальмана «Езда в остров Любви», на который сразу обрушились тогдашние охранители нравственности, главным образом из церковной среды. Об этом сам поэт так писал тому же Шумахеру (пер. с французского): «Что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мною эти ханжи? Неужели они не знают, что Природа, эта прекрасная и неутомимая владычица, заботится о том, чтобы научить всё юношество, что такое любовь. Ведь, наконец, наши отроки созданы так же, как и другие, и они не являются статуями, изваянными из мрамора и лишёнными чувствительности; наоборот, они обладают всеми средствами, которые возбуждают у них эту страсть, они читают её в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, такие, какие очень редки в других местах.
Но оставим этим Тартюфам их суеверные бешенства; они не принадлежат к числу тех, кто может мне вредить. Ведь это – сволочь, которую в просторечии называют попами». Излишняя учёность при дворе Анны Иоанновны казалась и смешной, и вызывающей раздражение. Один из видных вельмож того времени А.П. Волынский просто возненавидел Тредиаковского и несколько раз избил его. Правда, в скором времени сама судьба как бы отомстила Волынскому: он был казнён как организатор антиправительственного заговора. Ломоносову очень повезло, что его деятельность протекала при царствовании других особ, когда дух просвещения мало-помалу начал проникать в Россию.
Чтобы ясно понять, почему императрице так нравились оды Ломоносова, достаточно привести несколько строк из первой: «Оды на прибытие Ея Величества великия государыни Елисаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург 1742 года по коронации». В ней Ломоносов обращается к императрице как бы от имени самого Господа Бога:
Хотел Россию бед водою
И гневною казнить грозою,
Однако для заслуг Твоих
Пробавил милость в людях сих,
Тебя поставил в знак завета
Над знатнейшею частью света.
***
Тобой поставлю суд правдивый,
Тобой сотру сердца кичливы,
Тобой Я буду злость казнить,
Тобой заслугам мзду дарить;
Господствуй, утвержденна Мною;
Я буду завсегда с Тобою.
Иными словами, всемогущий Бог говорит с Елизаветой в оде Ломоносова почти что на равных: слова Я (Бог) и Ты (императрица) пишутся одинаково с большой буквы. А мысль о том, что если бы не она, то Россия бы непременно заслужила бы кару Господню в виде потопа и, может быть, вообще была бы уничтожена, несомненно, была способна по-настоящему поразить воображение императрицы.
За чрезвычайно лестные для неё оды императрица прощала своему любимцу все его выходки, осыпала многочисленными подарками и деньгами: Ломоносов неизменно получал любые суммы по первому требованию. Более того, именным указом императрицы от 15 марта 1753 года ему были пожалованы земли и крестьяне, так что он стал самым настоящим помещиком. Случай для «мужицкого сына» совершенно беспрецедентный, что заставляет нас снова задуматься о происхождении Ломоносова, о чём было сказано выше.
Но и это ещё не всё. Преемница Елизаветы Петровны Екатерина II в знак благоволения к Ломоносову и его деятельности, чуть ли не сразу после восшествия своего на престол, которое, прямо скажем, было далеко непростым, побывала у Ломоносова в гостях – явление по тем временам, да и вообще, уникальное. Можем ли мы представить себе, чтобы Николай I навестил Пушкина или Николай II, допустим, побывал у Льва Толстого? А ведь последний был графом, а вовсе не «рыбаком-помором». О посещении Ломоносова императрицей Екатериной в июне 1764 года «Санкт-Петербургские ведомости» писали следующее: « ... Сего июня 7 дня пополудни в четвёртом часу благоизволила Ея Императорское Величество с некоторыми знатнейшими двора своего особами удостоить своим высокомонаршеским посещением статского советника (Екатерина II произвела Ломоносова в этот чин, равный по достоинству генеральскому, 3 мая 1763 года – Г.М.) и профессора господина Ломоносова в его доме, где изволила смотреть производимые им работы мозаичного художества для монумента вечнославныя памяти Государя Императора Петра Великого, также и новоизобретённые им физические приборы и некоторые физические и химические опыты, чем подать благоволила новое высочайшее уверение о истинном люблении и попечении своём о науках и художествах в отечестве». (1764, 15 июня, №48).
Нужно отметить, что незадолго до этого, в 1760 году, Ломоносов был избран почётным членом Шведской Академии наук, а в апреле 1764 года стал членом Болонской Академии.
Интересно, что сам Ломоносов воспринимал всё это как должное, прекрасно понимая собственное значение и важность всего им сделанного. Об этом он, например, прямо пишет И.И. Шувалову (10 мая 1753 года) сразу после упомянутого указа Елизаветы Петровны: «Ежели кто ещё в таком мнении, что учёный человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример, с его стороны, Диогена, который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных шуток для умножения их гордости, а с другой стороны, Невтона, богатого лорда Бойла, который всю свою славу в науках получил употреблением великой суммы, Волфа, который лекциями и подарками нажил больше пятисот тысяч и сверх того баронство, Слоана в Англии, который после себя такую библиотеку оставил, что никто приватно не был в состоянии купить, и для того парламент дал за неё двадцать тысяч фунтов штерлингов». Здесь, сравнивая состоятельных английских и немецких учёных с нищим Диогеном, Ломоносов прямо говорит Шувалову, что греческий философ потому и не написал ничего, и не оставил никаких трудов, что не имел на это средств, явно намекая своему высокопоставленному адресату, что скупиться на расходы не следует – мысль вызывающая и даже откровенно дерзкая. Но Шувалов и не скупился – да и ещё бы: перед глазами был пример самой императрицы!
Наибольшую неприязнь у Ломоносова вызывал Шумахер и особенно его зять Тауберт, в борьбе с которыми он постоянно прибегал к помощи своих покровителей, не стесняясь в выражениях, не выбирая слов в своих многочисленных жалобах. Вот отрывок из его письма к тому же Шувалову (1 ноября 1753 года), очень характерный для пылкого учёного: «Советник Шумахер, пренебрегая то, что он от его сиятельства г. президента (т.е. графа К.Г. Разумовского – Г.М.) присланным ордером о произведении публичного акта изобличён был в своих неправильных поступках в рассуждении моей речи, употребил ещё все коварные свои происки для её остановки. Правда, что он всегда был высоких наук (Шумахер был доктором богословия – Г.М.), а следовательно, и мой ненавистник и всех профессоров гонитель и коварный и злохитростный приводчик вне согласия и враждования, однако ныне стал ещё вдвое, имея двойные интересы, то есть прегордого невежду, высокомысленного фарисея, зятя своего Тауберта. Все ныне упражняющиеся в науках говорят: не дай бог, чтобы Академия досталась Тауберту в приданое за дочерью Шумахеровой. Обоих равно зависть и ненависть к учёным, которая от того происходит, что оба не науками, но чужих рук искусством, а особливо профессорским попранием подняться ищут (...)».
О том же И.И. Тауберте 12 лет спустя, уже незадолго до смерти, Ломоносов пишет знаменитому Леонарду Эйлеру (тоже члену Российской Академии наук), который жил тогда в Берлине: «Тауберт, как только увидит на улице собаку, которая лает на меня, тотчас готов эту бестию повесить себе на шею и целовать под хвост. И проделывает это до тех пор, пока не минует надобность в её лае, тогда он швыряет её в грязь и натравливает на неё других собак» (1765 год).
К.Г. Разумовский был назначен президентом Академии в 1746 году (ему тогда было всего 18 лет), но перед этим он три года провёл за границей, обучаясь основам европейских наук. Он был родным братом морганатического супруга Елизаветы Петровны – Алексея Разумовского, и такая неожиданная карьера была вызвана, естественно, его родственными связями. Хотя, будучи вскоре также назначенным Гетманом Украины, новый президент Академии часто отсутствовал в Петербурге, находясь в своей новой резиденции в Батурине – столице Украины, он всё же содействовал разнообразным начинаниям Ломоносова, глубоко не вникая, однако, в академические заботы. Современники (например, Е.Р. Дашкова в своих мемуарах) характеризуют К.Г.Р. как человека доброго, но беспечного.
Особенно Разумовский помог Ломоносову в деле учреждения Химической лаборатории, о котором мы уже говорили выше. Именно благодаря его протекции Елизавета Петровна в июле 1946 года подписала указ о её построении «по приложенному при том чертежу» – причём «на счёт Кабинета Её Величества». После некоторых проволочек в 1748 году лаборатория – одна из лучших в Европе – была построена неподалеку от дома, где жил Ломоносов. И, наконец, в 1751 году как предварительный итог его литературной и научной деятельности, выходит первый том его «Сочинений как стихами, так и прозою».
Об особенностях повседневного быта Ломоносова рассказывает его племянница Матрёна Евсеевна литератору П. Свиньину (хорошему знакомому А.С. Пушкина), который посетил её в Архангельске в 1828 году: «В особенности словоохотливо рассказывает она о гостеприимстве Михайла Васильевича, когда на широком крыльце накрывался дубовый стол. Сын Севера пировал до поздней ночи с весёлыми земляками своими, ходившими на кораблях и привозивших ему обыкновенно в подарок мочёной морошки и сельдей. (...) Надобно заметить, что Матрёна Евсеевна играла на сих банкетах немаловажную роль, ибо, несмотря на молодые лета свои, заведывала погребом, а потому хлопот и беготни ей было немало. Точно так же в жаркие летние дни, когда дядюшка, обложенный книгами и бумагами, писал с утра до вечера в беседке, ей приходилось бегать в западню за пивом, ибо дядюшка жаловал напиток сей прямо со льду. Из слов старушки можно заметить, что поэт весьма любил заниматься на чистом воздухе: в летнюю погоду он почти не выходил из сада, за коим сам ухаживал, прививая и очищая деревья своим перочинным ножиком, как то видел в Германии. Сидя в саду или на крыльце, в китайском халате, принимал Ломоносов посещения не только приятелей, но и самих вельмож, дороживших славою и достоинствами поэта выше своего гербовника (странный термин в устах крестьянки– Г.М.); чаще же всех и долее всех из них сиживал у него знаменитый меценат его, Иван Иванович Шувалов. – «Дай Бог царствование небесное этому доброму боярину! – присовокупляет старушка, перекрестясь трижды.– Мы так привыкли к его звёздам и лентам, к его раззолоченной карете и шестёрке вороных, что, бывало, и не боимся, как подъедет он к крыльцу, и только укажешь ему, где сидит Михайло Васильевич, – а гайдуков своих оставлял он у приворотни». «Бывало, - присовокупляет Матрёна Евсеевна, – сердечный мой так зачитается, да запишется, что целую неделю ни пьёт, ни ест ничего, кроме мартовского [пива] с куском хлеба и масла». (П. Свиньин. Потомки и современники Ломоносова. – Библиотека для чтения. 1834, т.2. Отд. 1., с. 213-215).
Основным занятием в Химической лаборатории, о создании которой мы уже говорили, в течение первых трёх лет после её открытия были работы по изготовлению цветных стёкол и разного цвета смальт для масштабных мозаик, задуманных Ломоносовым. С этой целью было произведено несколько тысяч опытов, увенчавшихся, в конце концов, желанным успехом. Одновременно была создана художественная мастерская для изготовления мозаичных картин. Развивая свои научные открытия, он стремится претворить их на практике, для чего подаёт прошение в Сенат с просьбой «завесть фабрику делания изобретённых мною разноцветных стёкол». С сегодняшней точки зрения может показаться, что учёный стал на путь бизнеса. Так это или не так? Видимо, это суждение небезосновательно.
С помощью Шувалова Ломоносов получает такое разрешение, и в 1752 году Мануфактур контора решила выдать ему беспроцентную ссуду в 4000 руб. на учреждение такой фабрики.
(Для правильного понимания индекса цен того времени приведём официальные данные о средствах, положенных на каждого казеннокоштного ученика гимназии при образованном тогда университете. Эту смету составил сам Ломоносов, исходя из расчёта 15 рублей в год, не считая питания (питание за казённый счёт). Вот некоторые цифры: шуба баранья, покрытая крашеною льняною материею – 2 руб., 2 шляпы по 30-ти коп. – 60 коп., 8 пар башмаков по 25 коп. – 2 руб., сапоги – 50 коп., 2 подушки – 35 коп., на баню – 50 коп., на свечи, бумагу, перья и чернило и на покупку самых нужнейших книг – 3 руб. 60 коп. и др. Всего на одного ученика (одежда, учение и другие потребности, кроме питания) полагалось 15 руб. в год. Указанные здесь цены были определены заранее на 2 года. Надо ещё добавить, что при Петре Первом вообще весь государственный бюджет Российской империи составлял 8.5 миллионов рублей, и до конца 18 века так называемой «инфляции» почти не существовало. Бумажные деньги в качестве государственных займов были выпущены уже после кончины Ломоносова.)
Ломоносов был так увлечён своей идеей изготовления цветных стёкол и смальт, что, по словам очевидцев, носил камзол со стеклянными пуговицами, удивляя всех. В декабре этого же года он пишет Шувалову знаменитую поэму «Письмо о пользе Стекла», которая начинается словами:
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже минералов,
Приманчивым лучом блистающим в глаза,
Не меньше пользы в нём, не меньше в нём краса....
Весной следующего 1753 года Ломоносов получает от императрицы указ о выделении ему крестьян для работы на предполагаемой фабрике в количестве 211 душ «со всеми к ним принадлежащими по отписным книгам землями». Здесь есть резон заметить, что собственно на фабрике никогда не работало более 30-40 человек, а остальных «помещик» Ломоносов, видимо, использовал для других целей. Также следует распоряжение Вотчинной конторы о выделении Ломоносову земель для постройки фабрики в Копорском уезде. «Управителем» всего этого имущества новый помещик назначает родного брата своей жены, шурина Ивана Андреевича. Фабрику было решено строить в деревне Усть-Рудица, недалеко от Ораниенбаума (ныне г. Ломоносов). Строительство началось 6 мая, а уже в феврале следующего года были выпущены первые образцы продукции. На фабрике изготавливались различные виды стеклянной посуды: стаканы, тарелки, бисер, украшения и пр., но главной её задачей было возрождение мозаичного искусства.
К 30-летию со дня кончины Петра Великого Ломоносов изготавливает его большой мозаичный портрет, который был преподнесён Сенату, «а ему, Ломоносову, от собрания Правительствующего Сената объявлено, что Сенат таким употреблённым его трудом доволен». Затем следуют заказы от двора, самый главный из которых – мозаичный портрет Елизаветы Петровны, наверное, высшее достижение в серии Ломоносовских мозаик.
Как уже говорилось, личность Ломоносова настолько тесно связана с воплощённым в его творчестве образом Петра, что они представляются нам сегодня почти в неразрывном единстве. Уже упомянутый В.В. Розанов, исходя из представлений своего времени. Писал: «Суть реформы Петра заключалась в вечной деятельности, неостанавлваемости, и если бы она сохранила эту суть свою, она не заболела бы, не затрупилась». Именно этот пафос постоянного движения определяет и всю жизнь Ломоносова. Цитируем дальше: « Вся вообще жизнь его, "судьба", родина и конец – представляют какое-то великолепие историческое: но только в этом "великолепии" сияли не бриллианты, горели не рубины, а пахли потом тёртые мозоли, видятся неусыпные в течение пятидесяти лет труды, ученические и потом учительные, сверкает гений и горит чистое крестьянское сердце…». И для Ломоносова Пётр, прежде всего, – труженик на троне (впоследствии этот образ будет подхвачен и развит Пушкиным), но одновременно и герой, полубог, демиург, создатель новой России.
Наиболее отчетливо эти мысли о Ломоносове выражены в так называемых «Надписях» к предполагаемой статуе Петра Великого (памятник отцу намеревалась создать ещё Елизавета Петровна):
Чудясь делам его, превысшим смертных сил,
Не верили, что он един от смертных был,
Но в жизнь его уже за Бога почитали.
(Надпись 4)
Величие образа Петра Ломоносов стремился подчеркнуть в нескольких мозаиках, часть из которых сохранилась и находится в запасниках Эрмитажа. Ему же посвящена и обширная, хотя и неоконченная поэма «Пётр Великий», где говорится:
Хотя вослед Виргилию, Гомеру,
Не нахожу я в них довольного примеру.
Не вымышленных петь намерен я богов, Но истинны дела, великий труд Петров.
Достойную хвалу воздать сему Герою
Труднее, нежели как в десять лет взять Трою.
(1760)
В своём «Слове похвальном блаженной памяти Императору Петру Великому» (26 апреля 1755 года) Ломоносов подчёркивал не только мощь и величие Петра, но и его великодушие, проявившееся особо по отношению к пленным шведам после Полтавской битвы: «Правда, победителям разум удивляется, но великодушных любит сердце наше. Таков был Великий наш защитник. Отлагал гнев Свой купно со оружием и не токмо из неприятелей, некто живота лишён не был, как только против Его ополченный, но и безприкладная честь им показана». Вспоминается: «И за учителей своих заздравный кубок поднимает» – через семь десятилетий у Пушкина в «Полтаве».
В качестве ещё одного любопытного примера отметим, что Ломоносов покровительствовал и небезызвестному И.С. Баркову, которого пристроил к себе на работу копиистом, а затем переводчиком при Академической канцелярии. После смерти Ломоносова тот был изгнан оттуда и через два года умер, оставив записку: «Жил грешно, а умер смешно».
Несколько лет бьётся Ломоносов за свою новую грандиозную идею – украсить изнутри Петропавловский собор мозаичными картинами, которые изображали бы основные события жизни Петра Первого. Дело в том, что весной 1756 года Петропавловский собор был серьёзно повреждён ударом молнии. Требовался капитальный ремонт и реставрация. Было выдвинуто несколько проектов, но Ломоносов, как всегда, прибег к помощи своих покровителей – Шувалова, Воронцова, Разумовского, и поэтому на конкурсе его проект получил одобрение. В 1758 году Сенат его утвердил также как и смету, предложенную Ломоносовым: 148 642 рубля. Для пересчёта на сегодняшние цены эту сумму следовало бы увеличить приблизительно в тысячу раз. Но и тогда сумма показалась очень велика. Дело перешло в рассмотрение двора, но у Ломоносова были ходатаи и там. Окончательная сумма была определена в 1761 году в 80 764 рубля, причём самому Ломоносову сразу же выплатили 6000 рублей.
А дальше начались исторические катаклизмы, которые никто не мог предвидеть: скончалась императрица Елизавета Петровна, на престол вступил сначала Пётр Третий, а затем его супруга Екатерина Алексеевна... В общем, проект Ломоносова до конца так и не был реализован. Были созданы мозаики: «Полтавская баталия», «облики» (т.е. небольшие портреты, находящиеся в настоящее время в Эрмитаже) Я.В. Брюса, Б.П. Шереметева, М.М. Голицына. Со смертью Ломоносова работы были прекращены, а новый президент Академии Художеств И.И. Бецкой счёл сам его замысел, так сказать «неадекватным».
Пётр, «первый большевик» (по выражению М. Волошина) взорвал застойное русское общество – и нет ничего удивительного в том, что и воспел его деяния такой же «большевик» в литературе, искусстве и науке – Ломоносов.
Но интересно, что параллельно с хлопотами по организации фабрики Ломоносов продолжает эксперименты в области физики, в частности по изучению «атмосферного электричества», а, говоря практическим языком, он и его коллега профессор Рихман проверяли с помощью изобретённых ими устройств опубликованные за два года до этого в научных трудах сообщения Б. Франклина о тождестве атмосферного и искусственного (статического) электричества, извлекаемого с помощью электрофорной машины.
В роковой день 26 июля 1753 года Ломоносов и Рихман явились как обычно в АН на заседание академического собрания, но вскоре заметили, что приближается гроза и, отпросившись, поспешили по домам к своим установкам. Ломоносов жил рядом с Академией и, осмотрев свою «громовую машину» ничего особенного не заметил, кроме нескольких вылетавших из неё искр. Рихман, живший подальше, пришёл домой в самый разгар грозы. О том, что случилось дальше, через несколько дней сообщили «Санкт-Петербургские ведомости»: «Когда г. профессор посмотревши на указателя электрического, рассудил, что гром ещё далеко отстоит, то уверил он грыдыровального (градуировочного –Г.М.) мастера Соколова (своего помощника –Г.М.), что теперь нет ещё никакой опасности, однако, когда подойдёт очень близко, т.е. – может быть опасность. Вскоре после того как г. профессор, отстоя на фут от железного прута, смотрел на указателя электрического, увидел помянутый Соколов, что из прута без всякого прикосновения вышел бледно-синеватый огненный клуб, с кулак величиною, шёл прямо ко лбу г. профессора, который в самое то время, упал назад на стоящий позади его у стены сундук. В самый же тот момент последовал такой удар, будто бы из малой пушки выпалено было, отчего и оный грыдыровальный мастер упал на землю и почувствовал на спине у себя некоторые удары, о которых после усмотрено, что оные произошли от изорванной проволоки, которая у него на кафтане с плеч до фалд оставила знатные горелые полосы».
Сам Ломоносов сразу же пишет об этом письмо Шувалову, в котором тоже излагает это трагическое событие, поскольку после сообщения запыхавшегося слуги немедленно поспешил на место происшествия: «Первый удар от привешенной линеи с ниткою пришёл ему в голову, где красно-вишнёвое пятно видно на лбу, а вышла из него громовая электрическая сила из ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран, а не прожжён. Мы старались движения крови в нём возобновить, затем, что он ещё был тёпл, однако голова его повреждена, и больше нет надежды. Итак, он плачевным опытом уверил, что электрическую громовую силу отвратить можно, однако на шесте с железом, который должен стоять на пустом месте, в которое бы гром бил, сколько хочет. Между тем умер г. Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность». Далее Ломоносов просит Шувалова походатайствовать о выплате вдове Рихмана 860 рублей причитающегося ему за этот год жалованья, а если возможно, то и пожизненной пенсии (хотя это не входило в условия контракта). Деньги Академия выплатила через некоторое время, но в пенсии было отказано.
– 4 –
Но и это только часть работ Ломоносова. В это же время Шувалов подаёт императрице Елизавете проект создания Московского университета. Разумеется, первый его сподвижник в этом деле – Ломоносов. Он помогает составлять ряд документов, начиная с устава. Императрица охотно одобряет представленные материалы, и итогом общих забот Шувалова и Ломоносова становится знаменитый «Указ об учреждении и в Москве университета и двух гимназий». Это означало образование и поныне существующего Московского университета, а день подписания указа 12(25) января 1755 года и до сих пор празднуется как Татьянин день (это был по церковному календарю день святой Татьяны). Шувалов, разумеется, был назначен куратором университета, который был открыт 26 апреля того же года.
Во второй половине1750-x годов положение Ломоносова в АН значительно укрепилось, и он сразу же этим воспользовался, перейдя в открытое наступление на своих главных противников Шумахера и Тауберта. Обратим внимание на то, что с 1757 года он живёт уже в собственном доме, построенном на средства Академии, в Адмиралтейской части по набережной Мойки. Дом этот сохранился до сих пор, хотя и в сильно перестроенном виде. На нём есть мемориальная доска в честь М.В. Ломоносова. Приведём ещё несколько документов, свидетельствующих о том, что борьба Ломоносова за российскую науку не ослабевала до последних дней его жизни (Шумахер умер в 1761 году, поэтому основным врагом стал неоднократно упоминаемый выше Тауберт). Для Ломоносова было унизительно уже и то, что, когда 13 февраля 1757 года его назначили советником Академической канцелярии (т.е. он стал наравне с Шумахером по должности), одновременно с ним на ту же должность был назначен Тауберт.
В документе, названном издателями «Запиской о необходимости преобразования Академии Наук (1758-1759 г.г.)», он пишет: «Шумахеру было опасно происхождение в науках и произвождение в профессора природных россиян, от которых он уменьшения своей силы больше опасался. Того ради учение и содержание российских студентов было в таком небрежении, по которому ясно оказывалось, что не было у него намерения их допустить к совершенству учения. Яснее сие понять можно, что Шумахер неоднократно так отзывался: я-де великою прошибку в политике своей сделал, что допустил Ломоносова в профессоры. И недавно зять его, имения и дел и чуть ли не Академии наследник, отозвался в разговоре о произведении российских студентов: Разве-де нам десять Ломоносовых надобно? И один-де нам в тягость». Эта записка сохранилась только в черновых бумагах Ломоносова, но все её основные положения нашли дальнейшее развитие.
В качестве своеобразного комментария к этой мысли хочется опять-таки сослаться на уже неоднократно упомянутую статью В. Розанова: «Совершилось и по днесь совершается что-то дикое и ни в одной земле небывалое, ни в чьей истории неслыханное: забивание, заколачивание русского человека и русского дара в русском же своём отечестве. Этого – ни у негров, ни у турок, ни у китайцев нет, это – только в одной России, у одних русских». Взглянули бы Михаил Васильевич и Василий Васильевич в наше перестроечное время…
19 января 1760 года К.Г. Разумовский отдал указ предоставить ему (Ломоносову) «в единственное смотрение» Академическую гимназию и Академический университет.
Но Ломоносов был неукротим. Поскольку при Екатерине II прежнее руководство АН было смещено, он стремился добиться должности вице-президента. Такой должности в то время не было, но императрица, пожаловав его в статские советники, определила ему оклад в 1875 рублей в год (удвоенное профессорское жалованье), как бы тем самым, хотя и не формально, но фактически утвердив Ломоносова главой Академии.
В 1761 году Ломоносов пишет «Представление президенту Академии Наук об отдаче И.И. Тауберта под следствие». В нём говорится, в частности, что Тауберт «выдаёт казённые деньги без канцелярских определений (...), между профессорами производит смуты и тех, кои его непорядкам не согласуются, обидит и утесняет к явному препятствию наукам в России и в противность высочайшему повелению е.и.в. (...), чернит и истребляет академические дела и документы, служащие к его изобличению» ( в сокращении).
Не вполне ясно, было ли отправлено это представление К.Г. Разумовскому по должности, но цели Ломоносову достичь не удалось. Тауберт остался на прежней должности советника Канцелярии Академии наук. Суть дела проще всего объясняется тем, что после долгой болезни 25 декабря 1761 г. скончалась императрица Елизавета Петровна, поэтому все предложенные на усмотрение двора документы, не могли быть рассмотрены. После недолгого царствования Петра III, переворота и установления новых порядков в России Екатерина II, cо свойственной ей проницательностью, поняла значение и масштаб деятельности Ломоносова.
Уже после того, как императрица побывала у него в гостях, оказав, тем самым по европейскому масштабу высочайшую монаршую милость Ломоносову, в августе 1764 года он пишет «Краткую историю о поведении Академической канцелярии (...)». Здесь излагается история Академии Наук от Блюментроста до настоящего для Ломоносова времени. (Напомним, что высшую административную должность советника этой Канцелярии неизменно вплоть до своей смерти занимал Шумахер.) Это сочинение – образец полемической прозы – заслуживает особого внимания. Ломоносов с самого начала говорит, что вся суть проблемы и конфликтов в Академии состояла в том, что благодаря распоряжениям Блюментроста «Шумахер получил в своё распоряжение денежную казну, определённую на Академию», а поэтому распоряжался выделенными субсидиями по своему усмотрению, кому-то недоплачивая, а своим родственникам переплачивая. Так например, академик Миллер, будучи много лет в сибирской экспедиции и рассчитывая на двойную оплату (как бы командировочные по современной терминологии), собрав многочисленные данные по истории Сибири, не получил от Шумахера ничего и т.п..
О себе автор пишет в третьем лице, излагая пером бытописателя всю борьбу с Шумахером и Таубертом на протяжении двух десятков лет, и делает вывод: «Науки претерпевают крайние препятствия, производятся новые неудовольствия и нет к лучшему надежды, пока в науках такой человек действовать может, который за закон себе поставил Махиавелево учение (от имени Маккиавели), что всё должно употреблять к своим выгодам, как бы то ни было вредно ближнему или в целом обществу».
Этот документ, написанный Ломоносовым за 7 месяцев до его смерти, был адресован Екатерине II, и автор предполагал вручить его императрице через её тогдашнего фаворита Григория Григорьевича Орлова, но почему-то не сделал этого сразу, а вскоре скончался. Однако после смерти Ломоносова именно Орлову было поручено распоряжаться его архивом, и тот отправил «Краткую историю» по адресу, т.е. Екатерине. Судя по всему, это посмертное послание Ломоносова произвело на неё сильное впечатление, так как Тауберт был сразу же отстранён от должности и «главным директором» Академии был назначен В.Г. Орлов, брат фаворита императрицы. Таким образом, можно сказать, что усилия Ломоносова в борьбе с псевдоучёными чиновниками Академии всё же увенчались успехом, хотя сам он его не увидел.
- 5-
Но на некоторое время вернёмся во вторую половину 1750-х – начало 1760- х годов. Это была пора наивысшего расцвета и таланта, и общественного (в том числе и карьерного) успеха Ломоносова в период царствования Елизаветы Петровны.
Однако она сама в это время чувствовала себя всё хуже и хуже. Время от времени у неё случались припадки, при которых она на несколько часов теряла сознание, а потом по 2-3 дня, а то и больше не могла полностью придти в себя. Вначале это удавалось скрывать, хотя придворные всё время опасались её смерти, но вскоре всё стало очевидным.
23 июля 1761 года французский посланник в Петербурге Бретейль доносил своему правительству
(тогда на французском троне находился Людовик ХV, который хотя и считался союзником России в Семилетней войне, но проводил в отношении России двусмысленную и неопределённую политику): «...Несколько дней назад императрица причинила всему своему двору особое беспокойство: у неё был истерический приступ и конвульсии, которые привели к потере сознания на несколько часов. Она пришла в себя, но лежит. Расстройство здоровья этой государыни очевидно».
Обратим внимание на то, что за несколько лет до этого за примерно аналогичное сообщение , перехваченное канцлером А.П. Бестужевым-Рюминым, французский посланник Шетарди был лишён аккредитации и выслан из России. Уже в 1757-58 годах для приближённых было ясно, что императрица долго не проживёт. Но именно в это время максимального влияния при дворе достиг И.И. Шувалов. Елизавета Петровна настолько ему доверяла, что без его представления не подписывала ни один документ политической значимости. Он стал при дворе первым лицом, и естественно, это вызвало зависть тех, кто мысленно как бы похоронил императрицу, возлагал надежды на «малый двор», т.е наследника Петра Фёдоровича (будущего Петра III) и его супругу Екатерину Алексеевну. Эта борьба, выражавшаяся в разного рода ехидных намёках и издёвках, конечно же, нашла отражение и на страницах тогдашней немногочисленной печати. Главным объектом насмешек стал, разумеется, И.И. Шувалов, который был моложе Елизаветы Петровны на 16 лет (современному читателю приходят на память образы Сергея Есенина и Айседоры Дункан). Следует отметить, что в отличие от некоторых своих предшественников и последователей в этой своеобразной жизненной позиции, Шувалов обратил всю свою деятельность на пользу России. Организация Московского университета – достойный венец его заслуг перед государством.
Но сторонники «малого двора», предчувствуя в скором времени своё торжество, обрушились на Шувалова с насмешками и издёвками. На литературном поприще эту борьбу возглавил А.П. Сумароков, так сказать «свой» человек при Петре Фёдоровиче. Он тогда организовал и издавал журнал «Трудолюбивая пчела», ставший эпицентром полемики. Разумеется, прямо сказать о Шувалове и его роли при дворе императрицы было невозможно, поэтому насмешники называли его экивоками «петиметром». Это слово в то время имело два основных значения: легкомысленный молодой человек, модник, фигляр, что-то вроде «стиляги» в терминах середины прошлого века, а второе – молодой мужчина на содержании у пожилой женщины (в современном языке – жиголо или альфонс). Во всяком случае для небольшого круга «высшего света» того времени, где тиражом 100-200 экземпляров распространялся этот журнал (поразительная параллель с постперестроечной Россией), было понятно, о ком идёт речь. Литературную полемику открыл, адресуясь к Шувалову, И.П. Елагин, адъютант А.Г. Разумовского (последнему, конечно, было обидно, что«выскочка» Шувалов сменил его – Разумовского- в качестве фаворита Елизаветы Петровны). Елагин написал язвительную сатиру против «петиметров», тотчас же опубликованную Сумароковым в журнале. Там, среди прочего, говорилось:
...взяв ленточку, кокетка, что дала,
Стократно он кричал: «Уж ужасть, как мила!»
Меж пудренными тут летая облаками,
К эфесу шпажному фигурными узлами,
В знак милости, её он тщится прицепить
И мыслит час о том, где мушку налепить.
В то время женщины дарили своим возлюбленным, конечно, не официальным, но пользующимися их тайной благосклонностью, небольшие безделушки в знак своей признательности. Считалось за честь носить эти подарки на видном месте. Здесь это была ленточка. Такой полунамёк всем был понятен, разумеется, и самому Шувалову.
Подобной наглости он стерпеть не мог, тем более, что, как уже говорилось, состояние здоровья императрицы сильно ухудшилось к этому времени. Шувалов настоятельно требует от Ломоносова, как своего, возможно, лучшего друга, достойно ответить «шутникам». При этом он сам ведёт сложную политическую игру: он хочет наладить связи с «малым двором» (что, впрочем, ему не удалось) и одновременно уговаривает Елизавету лишить Петра Фёдоровича престола и наследства, а наследником престола объявить только что родившегося (в 1754 году) Павла Петровича (будущего императора Павла I), а регентшей при нём – Екатерину Алексеевну. Елизавета Петровна, хотя и долго обдумывала этот план, но осуществить его не решилась.
Ломоносов, хотя, несомненно, был в курсе всех придворных интриг того времени, а, может быть, именно поэтому, долго не хотел ввязываться в эту борьбу. Надо сказать, что нравственная позиция Елагина была, в общем-то, куда как хуже, чем у Шувалова. Вот цитата из мемуаров Екатерины II: Елагин «был женат на прежней горничной императрицы, она-то и позаботилась снабдить молодого человека бельём и кружевами (...), так как она вовсе не была богата, то можно легко догадаться, что деньги на эти расходы шли не из кошелька этой женщины». Переведя эту витиеватую по образцу ХVIII века фразу на современный язык, мы скажем попросту, что Елагин был своего рода сутенёром, торгуя своей женой и живя за счёт подачек её любовников.
Всё-таки, после определённых колебаний Ломоносов ответил на просьбу Шувалова эпиграммой на Елагина, которая наполнена разнообразными намёками, – их смысл нам сегодня уже непонятен, – но общий вывод сделан прямо и недвусмысленно:
Вы всё то, не стыдясь, скажите Балабану,
Чтоб вас язвить забыл, свою лечил бы рану. (Балабан – это И.П. Елагин – Г.М.)
В ответ последовало ещё несколько эпиграмм со стороны Елагина и Сумарокова. Их авторы анонимны, так что мы можем только догадываться о том, кому они принадлежат. Журналистика середины ХVIII века – это начало развития как бы свободы печати, наподобие сегодняшнего Интернета изобилует множеством намёков на такие вещи, о которых трудно догадаться через двести–двести пятьдесят лет. Однако Ломоносов был крупной фигурой, над которой можно было поиздеваться всласть.
Вот, например:
Развратных молодцев испорченный здесь всек
Кто хочет защищать тот скот – не человек:
Такого в наши дни мы видим Телелюя,
Огромного враля и глупого холуя,
Который Гинтера и многих обокрал
И мысли их писав, народ наш удивлял.
Телелюй – это Ломоносов, переводивший в молодости сочинения (оды) немецкого поэта Гюнтера (Гинтера). Эпиграмма анонимного автора написана якобы от женского имени; в то время уже многие женщины увлекались сочинениями стихов. Кстати, сам Тредиаковский в этой полемике занял нейтральную позицию, тоже выступив с эпиграммой, в которой подсмеивался над обоими оппонентами. Хотя Ломоносова он и недолюбливал, но молодой (относительно, разумеется, молодой, ему тогда было около 40 лет) Сумароков вызывал у Тредиаковского не меньшее раздражение.
Но наиболее злобным недоброжелателем Ломоносова был один из его академических противников А.Л. Шлецер, хотя его записки были напечатаны только через сто лет. Он писал: «Благодарное отечество наградило его; его клиенты, которые пользовались его положением для своего преуспеяния, боготворили его и пели:"Виргилий и Цицерон соединились в холмогорце". Это испортило его. Его тщеславие превратилось в варварскую гордость, которая всем, особенно его подчинённым (Очевидно, автор имеет в виду самого себя. – Г.М.), делалась невыносимою. Это высокое о себе мнение увлекло его к занятиям самыми разнородными предметами. Если бы он остановился на своих немногих предметах, он, вероятно, был бы в них велик; но он даже и в них остался посредственностью и всё-таки почитал себя во всём величайшим. (…) Прибавьте к тому ужасное пьянство: он, наконец, сделался нечувствительным к менее возбудительным вину и ликёрам и придерживался простой водки, которую он пил чрез меру. Часто он хмельной приходил заниматься в Канцелярию и Конференцию: грубость, свойственная ему и тогда, когда он был трезв, переходила в зверство; тогда он при всей Конференции вырывал листы из протокола (слышано от Миллера); все трепетали пред сильным человеком, и никто не смел указать дверь пьяному. Всё это было известно, но, конечно, не написано на монументе, который поставил ему Воронцов…».
После смерти императрицы дискуссия, само собой разумеется, прекратилась, Шувалов поспешно уехал за границу, а последовавшие вслед за тем события отодвинули всё происходившее ранее на задний план.
Необходимо ещё отметить, что так называемая «Семилетняя война», которая в то время в Европе находилась в самом разгаре, крайне истощила и российские ресурсы. Эта война, как и большая часть последующих конфликтов России и Западной Европы, была инспирирована Англией и велась в основном за интересы английских торговых компаний, начавших уже тогда «осваивать» Индию и не желавших иметь себе соперников на континенте. Будучи обязанной по договору с Австро-Венгрией и Францией выступить на их стороне в борьбе с прусским королём Фридрихом Вторым, Россия, воюя непонятно за чьи интересы, понесла большие потери и материальный ущерб. Это была самая неудачная внешне-политическая акция правительства Елизаветы Петровны, за которую отчасти нёс ответственность и Шувалов. Все государственно мыслящие люди того времени думали, как бы скорее закончить эту злосчастную войну (а по размаху боевых действий её вполне можно было считать своего рода прообразом грядущих мировых войн полтора века спустя). Разумеется, Австро-Венгрия, тогда ещё носившая горделивое название Священной Римской империи, потерпела одно из самых серьёзных поражений, которое и обусловило её дальнейший распад, но и остальным участникам конфликта пришлось несладко. Тогдашний, последний Елизаветинский канцлер, сменивший А.П. Бестужева-Рюмина, М.И. Воронцов с горечью писал: «К немалому сокрушению, нынешняя кампания ни с которой стороны к благополучному окончанию сей проклятой войны надежд не подаёт». Надежда на окончание войны, сразу же превратившаяся в реальность, возникла только после кончины Елисаветы и восшествия на престол Петра III, который был поклонником Фридриха II и даже, по некоторым сведениям, находился в тайной переписке с ним. Россия сразу же заключила мирный договор с Пруссией, и все воинские части, долгое время сражавшиеся на чужой территории, были возвращены на родину. Это было очень важно особенно потому, что уже тогда назревал конфликт с Османской империей, а, как известно, русско-турецкие войны были настоящим бичом для российской государственности и в ХVIII, и в ХIХ веках. Впоследствии этот мир с Пруссией, который подтвердила и Екатерина II, превратился в долговременный, больше чем на полтора века, российско-немецкий союз, приведший и ко всем трём разделам Польши, и к разгрому наполеоновской империи, последствия чего мы ощущаем до сих пор.
Екатерина II (к моменту восшествия на престол ей было всего 33 года) сразу же оценила сложившуюся политическую ситуацию, как во вне так и внутри России. Она некоторое время присматривалась к Ломоносову как к человеку «из круга Елизаветы» но быстро поняла, что это не аферист, похожий на ряд придворных хулиганов, а человек, искренне болеющий за «российские науки». Что из этого воспоследовало, было сказано выше.
Незадолго до смерти Ломоносова Екатерина ещё раз посетила его вместе с княгиней Е.Р. Дашковой, о чём последняя вспоминала в своих мемуарах. Однако сын императрицы Павел Петрович со свойственным ему невежеством, а также под влиянием почти не скрывавшейся ненависти к матери, отозвался о своём великом современнике совершенно иначе. Вот запись из дневника С.А. Порошина: «5 апреля 1765 г. Встал в семь часов. Приехав, я сказал ему (Павлу Петровичу) о смерти Ломоносова. Ответил: что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал». Немцы – Шумахер, Шлёссер – и поклонник всего прусского Павел оказались единодушны. Но история рассудила иначе.
Весьма характерно, что манифест о своём восшествии на престол Екатерина поручила написать Г.М. Теплову, коллеге Ломоносова по Академии, с которым у него были, хотя и не дружеские, но товарищеские отношения. Манифест заканчивался прямо-таки революционной формулировкой: дескать, меоприятия Петра III «в таковых вредных государству учреждениях столь чувствительно напоследок стали отвращать верность Российскую от подданства к нему, что ни единого в народе уже не оставалось, кто бы в голос с отвагою и без трепета не злословил его и кто бы не готов был на пролитие крови его». Вот здесь-то и надо искать начало российской революционности – требовать пролития царской крови захотелось ещё в середине ХVIII века, и вовсе не Николай II был первым мучеником революции.
К восшествию на престол Екатерины II Ломоносов, разумеется, пишет очередную оду. В ней есть слова, которые не потеряли своей актуальности и до сих пор.
Услышьте, судии земные
И все державные главы:
Законы нарушать святые
От буйности блюдитесь вы
И подданных не презирайте,
Но их пороки исправляйте
Ученьем, милостью, трудом.
Вместите с правдою щедроту,
Народну наблюдайте льготу;
То бог благословит ваш дом.
А дальше следует наставление, которое будто бы прямо обращено в ХХ – ХХI век для предостережения возможным захватчикам:
Обширность наших стран измерьте,
Прочтите книги славных дел
И чувствам собственным поверьте,
Не вам подвигнуть ваш предел.
Можно сказать, – это предсмертное завещание Ломоносова.
Как заключительную характеристику и оценку его деятельности хочется привести слова Н.И. Новикова в его «Опыте исторического словаря о российских писателях»: «Нрав имел он весёлый, говорил коротко и остроумно и любил в разговорах употреблять острые шутки; к отечеству и друзьям своим был верен; покровительствовал упражняющихся во словесных науках и ободрял их; во обхождении был по большой части ласков, к искателям его милости щедр; но при всём том был горяч и вспыльчив».
О последних его сказано так (1765 год): «Апреля до 4-го). Написал проект прошения в Сенат, в котором указал, что в случае его смерти начатое им «мозаичное дело», может быть доверено его шурину Цильху и мозаичному мастеру Васильеву».
«Апреля 4-го. В пять часов вечера, простившись с женой, дочерью и другими находившимися в это время в доме лицами, скончался».
«Апреля 8-го.Похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры Петербурге при большом стечении народа».
Санкт-Петербург,
Март 2011 г.