Кругом шныряли солдаты и матросы. Офицеры, щегольски позвякивая медалями, прогуливались по тенистым аллеям. В воздухе пахло портянками, лекарством и цветами. Теплый июльский ветер шелестел в кронах деревьев и кружил невесомые хлопья тополиного пуха в веселом летнем вальсе. Молоденькие медсестры в белых халатиках мило улыбались встречным солдатам, заигрывавшим с ними. Все кругом пело, и казалось, что война – всего лишь страшный сон. Но госпиталь, стоявший посреди этого оазиса призрачного благополучия, сам по себе являлся напоминанием того, что война так же реальна, как ветер, деревья и потные портянки.
Небольшие плохо проветриваемые палаты были забиты ранеными под завязку. Благо, из-за хорошей погоды некоторым больным постелили прямо на улице. В больничном дворе воздух был свежее и теплее, вдобавок, ультрафиолет, излучаемый солнцем, ускорял процесс выздоровления. Так, по крайней мере, считал доктор Стравинский – главврач центрального Одесского военного госпиталя. Петр Абрамович считался светилом медицины, и не упускал возможности лишний раз продемонстрировать свое мастерство. Он постоянно крутился среди больных и по-родительски ласково подбадривал их своим бархатным баритоном: «Ну как мы себя сегодня чувствуем, любезный? Как наша головушка, не болит? Поставим мы тебя, родной, на ноги, не переживай, обязательно поставим».
Вот и сейчас Петр Абрамович совершал свой послеобеденный обход и интересовался общим самочувствием пациентов. За ним традиционно следовала его свита, состоящая из заместителя главврача Фауста Иосифовича Шкаравского, старшей медсестры Анны Маранц и двух хирургов – Гулькевича и Краевского. Группа в белых халатах, словно айсберг, не спеша огибала островки раскладушек и носилок с больными, задерживаясь у каждого секунды на четыре, а затем продолжала плыть дальше. Островки эти, признаться, по сути своей, были больше похожи на лодочки Харона, в которых раненные медленно, но верно мигрировали в Царство мертвых. Дело в том, что доктор Стравинский доктором, как таковым, не являлся, он был патологоанатомом, и, к справедливости сказать, неплохим. Уж что-что, а анатомическое строение человеческого организма Стравинский знал как свои пять пальцев. Однако в военной хирургии не смыслил нисколько, поэтому, к счастью, даже не пытался никого лечить. Этим занимались его замы, а он лишь целыми днями заботливо кружил вокруг больных или с умным видом листал бумаги в своем кабинете.
Пост главного врача достался Петру Абрамовичу не случайно. Он с 1928-го года состоял в Партии и одно время даже был членом обкома. Поговаривали также, что Стравинский приходился дальним родственником по материнской линии самому товарищу Зильману. Разумеется, с такими талантами Петр Абрамович как никто другой подходил на роль главврача. Он был требователен к подчиненным, идеологически стойким, а главное – мастерски умел создавать видимость работы на глазах больных и руководства.
Сегодня он с каким-то особым сочувствием произносил свое коронное «Ну как мы себя чувствуем?». Со стороны казалось, будто он, действительно, тревожится о здоровье этих, по словам самого Стравинского, «биоматериалов милитаристского назначения». Естественно слова эти Петр Абрамович произносил только при закрытых дверях и исключительно в личной беседе с самим собой. Долгое и крайне тесное общение с покойниками не могло не сказаться на его характере.
Больничный дворик был наполовину забит ранеными. Некоторые из них выглядели достаточно бодро и весело беседовали о ратных подвигах, благодаря которым, собственно, и оказались в этом гостеприимном заведении. Их рассказы о количестве взорванных танков и сбитых самолетов были похожи на байки рыбаков, которые, хвастаясь друг перед другом, разводят руками до растяжения сухожилий. Другие пациенты пребывали в полубессознательном состоянии и лишь изредка тихо постанывали и кашляли. Судя по их перебинтованным головам с яркими пятнами крови, ампутированным конечностям и обожженным лицам, эти ребята, действительно, поймали достаточно крупную рыбину, вот только похвалиться уловом им вряд ли удастся.
Одним из таких «кандидатов на посмертное звание Героя Советского Союза» был молоденький боец в местами прожженной гимнастерке с лейтенантскими кубиками. Парня привезли недавно, поэтому еще не успели переодеть и перевязать, как следует. Его ноги больше походили на сгоревшие в костре сосиски, чем на нижние конечности человека. Голова была перевязана куском серой ткани, но это не останавливало кровь, которая медленно струилась алой полоской по черному от грязи и копоти лицу. От танкиста пахло соляром, порохом и болью. Запах смерти тоже витал где-то неподалеку, но пока был неявным и скорее напоминал о ближайшей перспективе.
Петр Евин, так звали лейтенанта, был командиром легкого танка БТ-7, входившего в 16-й механизированный корпус. В конце июня их перебросили из Киева для усиления Одесского военного округа. Румынский танковый батальон 1-ой моторизованной дивизии время от времени покусывал советские укрепления, и командованию не терпелось выбить врагу его стальные зубы. Обороняя подступы к Одессе, пятьсот танков 16-го корпуса должны были отделиться и контратаковать нефтяные вышки в Плоешти. В целом задумка удалась, хотя и обошлась слишком дорогой ценой. Прорвавшись к Плоешти, легкие Т-37 и БТ-7 напоролись на засаду. Их встретили огнем из минометов настолько плотным, что в первую минуту боя из пятисот машин более половины были не в состоянии не только пробивать оборону, но и просто двигаться. Контратакующей группе все же удалось достичь нефтяных месторождений и благополучно их взорвать.
Позже выяснилось, что командующий танковым полком майор Черкасов находился в сговоре с командующим 1-й моторизованной дивизии Иоаном Сионом и заранее сообщил ему о готовящейся операции. Что заставило коммуниста Черкасова предать Родину, осталось загадкой. Сам он, предчувствуя разоблачение, пустил себе пулю в висок, навсегда забрав эту тайну с собой.
Тогда Евин чудом остался в живых. Потеряв весь экипаж и боевую машину, он сумел отделаться лишь небольшой контузией и парой ушибов. Петра посчитали косвенно виновным в потере танка. Взамен сгоревшего БТ-7 для продолжения службы он получил «НИ».
Танк «На испуг!» был чисто одесским изобретением. Он представлял собой обычный сельскохозяйственный гусеничный трактор марки СТЗ-НАТИ, обитый листами бронированной стали. Появлению этого чуда конструкторской мысли способствовал дефицит бронетехники и находчивость советских солдат. Не раз «секретное оружие русских» пугало румын своей необычной формой, включенными фарами и сиреной. С ужасом они убегали, оставляя орудия и боеприпасы. А наши бойцы, не теряя времени, подбирали оставленное фашистами добро. Гибрид трактора и танка был не так солиден, как настоящая боевая машина. И хотя Петру, отличнику боевой и политической, было крайне неуютно в роли тракториста, ему недолго пришлось испытывать дискомфорт. Через три дня Евина взорвали. Одного прямого попадания из миномета хватило, чтобы машина Петра вышла из строя. Мгновенно возникшее пламя стремительно расползлось по корпусу. До взрыва бензобака оставалось меньше минуты, когда раненый Евин с трудом выбрался наружу и потерял сознание.
Как оказалось, Петра спасла чистая случайность. Недалеко от его бронетрактора подбили Т-37 лейтенанта Хохлова. Отходя, экипаж танка обнаружил Евина, у которого горели ноги. По всей видимости, перед тем, как потерять сознание, он успел отползти от горящей машины, но ноги все-таки зацепило. Танкисты сбили пламя и захватили Петра с собой.
Евин очнулся уже в больничном дворе. Над головой было чистое голубое небо, в котором пылало безжалостное июльское солнце. Казалось, оно обладало железной волей и стальным намерением выжечь и осушить все сущее под собой. Петра всегда удивляло, что солнце, дающее свет и тепло, может быть таким беспощадным. Евин совершенно не чувствовал тела. Больше всего Петя боялся потерять ноги, ведь он прекрасно танцевал. Его мать, Клара Захаровна, была учителем пения и с детства прививала сыну любовь к классической музыке. Любимым композитором Пети был Вивальди. Ничто не могло вызвать в юной душе такую бурю эмоций, как «Времена года». Правда, ни одной записи Вивальди в их доме не было, зато имелись пластинки с арией «Смерть Бориса Годунова» из оперы Мусоргского в исполнении Федора Шаляпина, концерт Чайковского для скрипки в исполнении Бронислава Губермана, фортепианные сонаты Бетховена, сочинения № 78 и № 90, и соната Моцарта для фортепиано № 8 ля-минор в исполнении Артура Шнабеля. Каждый вечер за чашечкой крепкого чая на старом патефоне они с мамой слушали одну из пластинок, а затем шли спать. На те несколько минут пока играла музыка, шумная суетливая жизнь в их вечно прокуренной и прокопченной коммуналке на улице Померанцева затихала, и соседи, еще недавно бранившиеся с пеной у рта, молча наслаждались тем мимолетным лучиком света, что украдкой заглядывал в их темное коммунальное царство.
Отец погиб, когда Пете было 13 лет – хулиганы зарезали в переулке, когда тот возвращался с работы домой. В НКВД потом сказали, что бандиты, скорее всего, убили отца по ошибке, ждали другого, а попался он. Преступников, конечно, не нашли, а семья осталась без кормильца. Матери пришлось подрабатывать в школе мытьем полов. Но и это не помогало сводить концы с концами. Еды постоянно не хватало. Вместо ужина Петя с мамой, под звуки классической музыки, пили чай. Но это лишь ненадолго заглушало чувство голода перед сном, и они старались поскорее уснуть, чтобы пустые желудки не успели обнаружить обман и выразить своего недовольства.
При всем старании матери, играть на фортепиано Петя так и не научился. Он не отличался хорошим музыкальным слухом, но, несмотря на это, в вальсе ему не было равных. По крайней мере, и в школе, и потом, в военном училище, благодаря своему умению и прекрасной танцорской выправке, он пользовался популярностью среди слабого пола. Где бы Петя ни танцевал, его всегда окружали девушки, мечтавшие покружиться с ним в вальсе. И вот теперь он лежал во дворе госпиталя в полусонном состоянии без ног и надежды когда-либо так же лихо, как раньше, танцевать.
В больничном дворе было душно и шумно. Раненые болтали без умолку. Поскольку карты и домино руководство госпиталя запретило, а шахматная доска была одна на всех, больные скрашивали досуг, беседуя о войне и мире, который, казалось, вот-вот наступит, стоит только немного подождать. Несмотря на то, что каждый день более-менее поправившихся выписывали и направляли на передовую, просторнее в больнице не становилось.
Рядом с Евиным лежала очень шумная компания. Люди все время о чем-то спорили, смеялись. Первое время Петр часто находился в полубессознательном состоянии – давала о себе знать смесь обезболивающего и снотворного, которую ему колола медсестра Галя – милая и очень ласковая, судя по тому, как она ставила уколы, девушка. Смех и болтовня соседей вызывали у Евина дикую головную боль, которая, несмотря на лекарства, никак не проходила.
Два раза в день больничный двор затихал и из динамика на столбе дикторский голос сообщал о ситуации на фронте и в тылу. Утром и вечером, ровно в 8 часов, все с нетерпением ждали этих сообщений, каждый раз с надеждой услышать заветное слово «Победа!». Вот и сейчас все, затаив дыхание, жадно слушали последние новости.
«…Итоги первых трех недель войны свидетельствуют о несомненном провале гитлеровского плана молниеносной войны. Лучшие немецкие дивизии истреблены советскими войсками. Потери немцев убитыми, ранеными и пленными за этот период боев исчисляются цифрой не менее миллиона. Наши потери – не более двухсот пятидесяти тысяч человек…»
- Вы слышали, что сказали по радио? Значит победа не за горами, раз у нас такое преимущество в погибших! – затараторил, пожалуй, самый неспокойный из соседей Евина – старший лейтенант Иван Мокрый.
Это был молодой тридцатилетний человек с очень подвижной мимикой, высоким, часто срывающимся голосом и, судя по всему, надолго засевшим в одном месте шилом. Старлей постоянно со всеми спорил, то нервничал, то без причины заливался смехом. Сказывалась контузия, которую Мокрый получил в бою под Николаевом, когда их полк попал под авиабомбежку.
- Да разве это показатель? – возразил ему рассудительный Кремер. – Я вам еще раз говорю, война будет длиться минимум год, немцы серьезно настроены. И неужели можно судить о преимуществе по количеству убитых товарищей?
Семена Давидовича Кремера – капитана первого ранга и члена Военного совета Черноморского флота – в госпиталь занесла чистая случайность, если не сказать нелепость. Он споткнулся на трапе, когда поднимался на крейсер – упал за борт, сломал при этом нос, ключицу и вывихнул голеностоп левой ноги. Возможно, все бы обошлось легким испугом и намоченной формой, если бы идущий следом капитан-лейтенант Капланов, в последний момент не ухватил Семена Давидовича за ногу. Попытка спасти командира чуть не обернулась трагедией. Семен Давидович ударился лицом о борт крейсера, и только после этого оказался в воде. Кремер находился в крайне подавленном состоянии, еще бы: угодить в больницу по глупости, в то время как вокруг шла война, и сотни солдат каждый день погибали и получали увечья. Ему, опытному командиру, участнику Гражданской войны, было невыносимо стыдно отлеживаться здесь. Поэтому он попросил главврача положить его во дворе, так сказать, ближе к народу и относиться к его персоне без каких-либо привилегий и почестей.
- Настроены не настроены, а больше месяца им не продержаться, это же, как белый день ясно. На нашей стороне правда, мы землю свою защищаем, а это, уж поверьте, товарищ капитан первого ранга, для русского мужика много значит! – не унимался Мокрый. – Русский мужик – он и в огонь и в воду готов, лишь бы Русь-матушку отстоять! Он, если хотите, и на танк с вилами пойдет, и на бронепоезд с голыми руками.
- На это русский народ способен. Бесспорно. Но с чего вы взяли, Иван, что немцы не так проворны, чтобы совладать с неиссякаемым русским духом?
- Да вот именно потому, что он неиссякаем! Нет в мире силы, способной одолеть любовь русского человека к Родине! Нужно только поднатужиться немного и выбить немца раз и навсегда!
- Навсегда не получиться. Разве что Берлин с землей сравнять, да и пол-Европы впридачу. А между тем, возникает риск перейти грань дозволенного и из защитников превратиться в захватчиков.
- А я считаю, кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет! Это, между прочим, еще Александр Невский сказал!
- Я рад, Иван, что вы хорошо знаете историю. Александр Невский в свое время тоже оборонял рубежи родины от посягательств со стороны шведов, немцев и прочих примкнувших к ним народов. И кто знает, сколько еще подобных противостояний впереди. Единственный выход – мировой коммунизм! Но всему свое время. Сперва нужно войну закончить.
Диалог Ивана и Семена Давидовича разбавился юношеским тенорком Володи Меркулова, неказистого и простого, как банный тазик, деревенского парня:
- Семен Давидович, а правду говорят, что немцы и не люди вовсе? Что они – черти в человеческом виде?
- Глупость это, Володь, бабкины сказки. Немцы – такие же люди, как и мы, только у них мысли в голове нехорошие да злости в сердце много, – ответил Семен Давидович тоном, каким обычно родители успокаивают маленьких детей.
- А вот наш старшина сказывал, что Гитлер – это, вроде как, черт в человеческом теле, у него вместо левой руки щупальца и рога на голове, поэтому он постоянно в фуражке ходит, а руку, ту самую, в кармане держит!
Кремер улыбнулся:
- По сути, старшина твой прав. Гитлер – зло, но в человеческом обличии, зло банальное – желание властвовать над людьми. Обычные барские замашки, раздутые до мирового масштаба. Да и физически его несложно уничтожить, только бы поближе к Берлину подобраться.
- Да как же туда попадешь, кады немцы кругом? – сказал с досадой Меркулов. – Я бы сам, будь моя воля, с Гитлером этим счеты свел! Уж попадись он мне, я бы с него три шкуры содрал! – Глаза Меркулова наполнились той самой благородной яростью, с которой встала на смертный бой вся огромная страна.
Мокрый, молчавший уже больше минуты, вновь затарахтел:
- Слышали вчера вечером новость? Румыны опять пытаются в Одессу прорваться. На рассвете солдаты 3-го полка До-ро-бан-ць, тьфу, будь он неладен, – Иван сплюнул, пытаясь выговорить сложное иностранное название, – и 11-ая румынская пехотная дивизия начали наступление на железнодорожную станцию Карпово. Для достижения внезапности наступление началось без артиллерийской подготовки. Захват Карпово был частью плана командующего 4-й румынской армией генерала Николае Чу-пер-кэ, тьфу, – он снова сплюнул, – по прорыву оборонительной линии Одессы. Для прорыва обороны в район Карпово была переброшена 1-я моторизированная дивизия – единственное танковое подразделение румынской армии. – Старлей слово в слово пересказал вчерашние новости, которые и без него почти наизусть помнил каждый.
- Какие же неугомонные, эти Румыны! – продолжал Мокрый. – Неужели не понятно, что Одессу им не взять! Мы костьми ляжем, а врага дальше границы не пустим!
- Это точно, – поддержал Ивана Меркулов, – мы не уступим, погибнем, а город врагу не отдадим! – Иван и Владимир выглядели при этом настолько убедительно, что будь их воля, вдвоем разорвали бы врага в клочья.
- А если прорвутся? – вдруг испуганно спросил Мокрый. Его глаза лихорадочно заблестели, а руки начали нервно дрожать.
Стремительно меняющееся настроение и беспричинный страх, переходящий в дикий ужас, были последствием контузии. Ивана трясло, и он начинал говорить еще быстрее и беспорядочнее, чем обычно:
- У наших практически нет танков, и румыны имеют очевидное преимущество. Наши атаки постоянно захлебываются. 11-ая румынская пехотная еще покажет свои зубы, она прорвется в Одессу, нам точно не устоять!
- Не должны прорваться, – попытался успокоить Мокрого Семен Давидович. – Я вам так скажу: их командующий Сион вообще не танкист. По образованию он артиллерист, а это, как вы понимаете, две большие разницы. Сион ни черта не смыслит в боевой тактике. Будьте уверены, 1-ой моторизированной осталось существовать считанные недели. У румынских танкистов нет ни опыта, ни должной подготовки, так что вам, мой друг, нечего бояться.
Слова Семена Давидовича немного успокоили Ивана. Он перестал трястись, лег на свой матрас и прикрыл глаза.
- Правильно, товарищ старший лейтенант, отдохните, – ласково сказал Меркулов. – Скоро ужин, поешьте – станет легче.
Каждый раз, когда у Ивана начинался приступ панического страха, Меркулов пытался как-то его успокоить. Врожденное простодушие Володи и его братская любовь к товарищам по оружию подкупала окружающих. Меркулов и в госпиталь попал благодаря природному альтруизму и небрежности командира роты, в которой служил. Из-за дефицита гранат командованием было предписано повсеместно переходить на бутылки с зажигательной смесью. Естественно конструкция самодельных бомб оставляла желать лучшего. Вместо стеклянной запальной пробирки с детонирующим составом в них применялись пакли, которые перед броском надо было смочить в бензине и вставить в открытое горлышко, стараясь при этом не вылить содержимое бутылки. Затем паклю поджигали и бросали в цель. Сказать, что устройство это было крайне неудобным, значит не сказать ничего. Большая часть бутылок вообще не долетала до цели, у восьмидесяти процентов после броска гасла пакля, а горючая жидкость часто выливалась в полете. На тренировке по метанию бутылок произошел несчастный случай. Не объяснив бойцам особенностей использования таких снарядов, командир выдал солдатам горе-гранаты. Он приказал поджечь заранее вставленные пакли и бросить бутылки в импровизированную цель. Не сложно догадаться, что с непривычки у многих возникли с этим большие сложности. Сначала бутылку ставили на землю или зажимали между ног, чтобы достать и поджечь спичку. После этого аккуратно переворачивали бутылку на бок и поджигали паклю. Многие обливались горючей смесью, сильно наклонив снаряд, от пакли воспламенялась облитая одежда и кожа рук. Володя получил ожоги второй степени, когда помогал товарищу тушить вспыхнувшее на его груди пламя. Увидев, как у того загорелась одежда, Меркулов, забыв, что собственные руки тоже намокли в коктейле Молотова, начал сбивать огонь.
Приближалось время ужина, и из больничной кухни запахло съестным. Кормили хоть и регулярно, но не сытно. Доставка провианта в осажденную Одессу была затруднена, что прямо отражалось на рационе больных. По приказу НКО №208-41 г. для пациентов госпиталя была введена продовольственная дневная норма:
Хлеб ржаной – 300 гр.
Хлеб пшеничный из муки 2 сорта – 100 гр.
Крупа разная – 150 гр.
Макароны-вермишель – 10 гр.
Мясо – 70 гр.
Рыба – 100 гр.
Сало свиное или жиры животные – 5 гр.
Масло растительное – 15 гр.
Сахар – 15 гр.
Чай – 1 гр.
Соль – 10 гр.
Из овощей:
. картофель – 200 гр.
. капуста свежая или квашеная – 50 гр.
. морковь – 25 гр.
. свекла – 20 гр.
. лук репчатый – 15 гр.
. огурцы – 15 гр.
Томат-паста – 2 гр.
Лавровый лист – 0.1 гр.
Перец красный или черный – 0.1 гр.
Уксус – 1 гр.
Горчичный порошок – 0.2 гр.
На завтрак давали стакан чая и пшенную кашу, на обед – чай, порцию супа (обычно уху из трески или корюшки) и макароны по-флотски, на ужин – чай (в редких случаях – компот или молоко) и бутерброд с тонкой пластинкой соленого сала.
Евин лежал в самом дальнем углу от кухни, и его постоянно кормили в последнюю очередь. Естественно к этому моменту все успевало остыть, и приходилось пить еле теплый чай и есть слипшиеся макароны. Если на полуденном солнцепеке это было даже плюсом, то вечером, особенно когда с моря дул прохладный ветер, остывший чай и бутерброд с жирным салом образовывали во рту вязкую неприятную массу. Само собой Петр был не в восторге от такого порядка вещей, поэтому постоянно злился. Злился на себя, на эту проклятую войну, на окружающих, которые без умолка о чем-то спорили и смеялись, на врачей, оставивших его без ног.
Изнутри Евина распирало чувство обиды и безысходности. Он ни с кем не разговаривал, не отвечал на вопросы, прикидываясь спящим или делая вид, что ничего не слышит из-за контузии. Исключением была медсестра Галя Белова, которая ставила Евину уколы и приносила утку. Галя нравилась Пете. Он особенно часто думал о ней. Всякий раз, когда Галя подходила к Евину, он пытался завязать разговор, но его попытки разбивались о непреодолимую стену Галиного безразличия. Она методично, но вместе с тем неизменно нежно, колола обезболивающее и просовывала под Петра утку.
Белова была образцом женской красоты. Эта изящная девушка с правильными чертами лица, пышной грудью и длинной русой косой обладала выразительным взглядом и белоснежной улыбкой. Ее большие карие глаза с длинными пушистыми ресницами были наполнены гремучей смесью лукавства, искренности, сердитости и кокетства. В ней было что-то, что не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Одни называют это изюминкой, другие – природным обаянием или шармом. Когда она проходила мимо больных и из-под халата виднелись ее стройные ножки, раненые на мгновение забывали о боли и провожали Галю вожделенными взглядами.
Иногда из-за снотворного Евин засыпал так крепко, что мочился под себя. Тогда Гале приходилось переодевать его в сухое, менять кусок ткани, который заменял простыню, и обмывать тело. В такие моменты Петру становилось невыносимо стыдно за свою беспомощность, и он был готов провалиться сквозь землю. Три раза в неделю Галя делала перевязку обрубков Петиных ног. Самое ужасное для Евина было то, что она относилась к нему, как к искалеченному больному, совершенно не видя в Пете мужчину. И хотя в ее глазах не было брезгливости, безразличие для Петра было намного страшнее. Евин прекрасно понимал: в теперешнем состоянии он вряд ли заинтересует Галю. Что, однако, не мешало ему надеяться.
То, на что Петр только надеялся, в полной мере получалось у Меркулова. Галю не могла не подкупить детская наивность Володи. Она смотрела на него с нежностью, когда заботливо перевязывала его обгоревшие руки. Ребята часто гуляли вдвоем по больничной аллее. Меркулов рассказывал Гале о деревне, Галя – о Ленинграде, в котором родилась и прожила всю свою жизнь. Они, такие разные, были во многом очень близки. Оба – молодые, искренние люди с заразительным звонким смехом и верой в свое светлое будущее.
После каждой из таких прогулок соседи начинали дружно расспрашивать Володю о проведенном с Галей времени. Вот и сейчас, когда объявили отбой и Володя вернулся с явными признаками влюбленности на лице, Семен Давидович и Мокрый устроили Меркулову дружеский допрос:
- Когда свадьба, Володь? – спросил Меркулова Семен Давидович.
- Да, ну что вы, товарищ Кремер, какая свадьба?
- Ну а что, вы люди молодые, вам о будущем думать нужно. Война пройдет, наступит мирная жизнь, кто будет новое поколение растить?
- Правильно, правильно, – поддержал Кремера Мокрый. – Поедете с ней в Ленинград. Поступишь в институт, станешь инженером или архитектором.
- Нет, мне бы лучше в сельскохозяйственный. У нас в деревне специалистов нету.
- Неужели тебе не хочется жить в городе, со всеми удобствами? – удивился Мокрый.
- У меня родители в деревне, не могу я их оставить.
- Правильно, Володь, – поддержал его Семен Давидович, – вы с Галей лучше в деревню поезжайте после войны. Она там может фельдшером работать, а то врачей, небось, совсем не хватает.
- С врачами – плохо, – подтвердил Меркулов, – один на всю деревню, да и тот в райцентре сидит. А еще учителей не хватает и… тракторов.
- Ничего, вот войну закончим и примемся деревни обустраивать. Россия с деревень начинается, а уж заканчивается Москвой и Ленинградом.
- Семен Давидович, а вы женаты? – спросил Меркулов.
- Да, Володь, у меня прекрасная супруга.
- А кто она по профессии, какая-нибудь артистка, наверное?
- Ты смотри, угадал, – Семен Давидович посмотрел на Меркулова с улыбкой, выражавшей удивление и радость одновременно. – Но, не какая-нибудь, Володь, а актриса театра имени Вахтангова. И притом, очень талантливая, скажу я тебе. Если бы ты видел ее в роли Марьи Антоновны в «Ревизоре» или Нины Арбениной в лермонтовском «Маскараде» Андрея Тутышкина, ты бы со мной согласился. Она, действительно, потрясающе играет, – в словах Кремера была слышна истинная гордость. – Когда война закончится, я обязательно свожу вас с Галей на эти спектакли.
- Здорово! – обрадовался Володя. – Я никогда в театре не был, и в кино тоже никогда. А как зовут вашу жену?
- О! у нее прекрасное имя – Лена.
- Как река, – с деревенской простотой сказал Володя.
- Точно, – подтвердил Семен Давидович, задумчиво улыбнувшись.
- Вы, наверное, очень скучаете по ней?
- Да, Володь, скучаю. Буквально вчера получил от нее письмо. Пишет, что Москву уже несколько раз бомбили, но разрушений серьезных нет. Так что наша столица остается для врага недосягаемой. Говорит, что их скоро всей труппой отправят с концертами на передовую. Жду не дождусь, когда вновь смогу ее обнять. Ты не представляешь, Володь, какое это счастье, иметь такую супругу, как она.
- А меня никто не ждет, – вдруг отозвался Мокрый. – Была, правда, одна зазноба, да только она сейчас, наверное, уже замужем. Так что холостяковать мне после войны еще долго.
- Не зарекайтесь, Иван, – остерег его Семен Давидович. – Когда вы вернетесь домой – в военной форме, при медалях – уверен, перед вами не устоит ни одна красавица. Все девушки города встречать будут. Так что выбирай любую, и с вокзала прямо под венец.
- А зачем выбирать? Женюсь на каждой по очереди, – ответил Мокрый, и все трое весело засмеялись.
Евин молча слушал эти разговоры и приходил к выводу, что окружающие его люди совершенно не понимают, где находятся, и что завтра их могут убить. Они веселились и строили планы на будущее, которого возможно и не будет. Петр презирал их за то, что они отлеживались здесь – бодрые и довольные, в то время, как остальные погибали за Родину. «Многие попали сюда по собственной глупости и неосторожности, – думал он. – И вот они с чувством исполненного перед Отечеством долга прохлаждаются здесь, рассказывают друг другу, чем будут заниматься после войны, байки травят. А что после войны буду делать я, я – настоящий герой, который потерял в бою ноги? Я превратился в искалеченный кусок мяса, который с трудом можно назвать человеком, не то, что мужчиной. Чем я буду зарабатывать себе на жизнь, если не сдохну от голода или гангрены? Куда меня возьмут? Разве что на почту – письма принимать, да и то вряд ли. Никто не захочет связываться с инвалидом без обеих ног. Меня же придется катать на коляске. Лучше бы я сгорел тогда в этом гребаном тракторе…».
Мысли Петра оборвал смех, раздавшийся в дальнем углу больничного двора.
Из обрывков долетевших до него фраз Евин понял, что писали письмо Гитлеру:
- Мы, правнуки и внуки славных и воинственных запорожцев земли Украинской, которая теперь входит в Великий Советский Союз, решили тебе, проклятый палач, письмо это написать, как писали когда-то наши прадеды и деды, которые громили врагов Украины… Ты, подлый иуда и гад, напал на нашу Краину и хочешь забрать у нас фабрики и заводы, земли, леса и воды и привести сюда баронов, капиталистов… Этому никогда не бывать! Мы сумеем за себя постоять... Не видать тебе нашей пшеницы и сала... хотя у тебя морда свиняча и свинская удача…
«Глупые люди, – подумал Евин, – пишут письмо, адресат которого никогда не прочитает, что в нем нацарапано. Ради хохмы. Зачем? Для этих шутов война – веселье, а со мной она вон что сделала. Этих гадов скоро комиссуют, некоторых отправят обратно на фронт. А что со мной будет? Что будет с матерью, когда она увидит меня такого? Господи, за что я так страдаю?..».
Однажды днем, когда его соседи в очередной раз рассуждали о том, чем будут заниматься после войны, и какое скоро наступит счастливое время, Евин не выдержал и закричал:
- Вы мне все надоели, глупые, глупые люди! Сколько можно болтать о завтрашнем дне, который никогда не наступит?
- На что вы злитесь, молодой человек? – удивленно спросил его Семен Давидович. – Мы, кажется, вас ничем не обидели. Если вам мешают идти на поправку наши дружеские беседы, можно было сказать об этом спокойно, без лишних эмоций.
- Мне ваша глупость мешает! – закричал Петр. – Я пострадал за Родину, я отдал ей свои ноги! А что ей отдали вы? Молчите? Я вас презираю!
- Мы ни в чем не виноваты перед вами, – совершенно спокойно ответил Семен Давидович. – То, что вы лишились в бою ног, – говорит о вашей храбрости, но не дает вам право обвинять окружающих в своей трагедии. Поверьте, никто из нас не желал вам такой участи. Это судьба, ничего не поделаешь. Да и вы, в конце концов, живы, что самое главное, на мой взгляд.
- Вам хорошо рассуждать о фатуме в вашем положении, а мне что прикажете делать?! Я лишен этого вашего светлого будущего! Я всего лишен! – Петр с трудом повернулся на живот и с головой накрылся покрывалом. От обиды у него к глазам подкатили слезы, и он, стиснув зубы, начал плакать, уткнувшись лицом в подушку. В этот момент Евин ненавидел все, что его окружало – сам госпиталь, больных, врачей, войну, вселенную… «Все напрасно, – думал он. – Жизнь кончилась, толком не успев начаться».
В дальнейшем Евин стал срываться все чаще. Он уже не сдерживал своих эмоций и ругался без особых причин. На Петра находили приступы ярости, и он до хрипоты в голосе обвинял больных за их, по его мнению, трусость. Врачам пришлось прописать Евину успокаивающее, чтобы остудить его ненормальный пыл. Вскоре на Петра перестали обращать внимание. Единственным человеком, который изредка все же говорил с ним, была Галя, но и она обходилась лишь парой дежурных фраз, когда делала Евину уколы, приносила утку или меняла повязки.
Пришла осень. И хотя днем было все еще жарко, ночи стали невыносимо холодными. Петр страшно мерз под легким покрывалом, особенно когда ветер дул со стороны моря. Володю Меркулова выписали из госпиталя и направили на фронт, и Галя перевелась в санчасть поближе к любимому. Это окончательно выбило Евина из равновесия. Он перестал нормально спать, не помогало даже снотворное. Теперь делать укол приходила старушка-медсестра баба Зина. Из-за слабого зрения она часто промахивалась мимо вены, и под кожей от вводимого лекарства надувался пузырь. От этого Евин испытывал страшную боль. Однажды он не сдержался и когда, в очередной раз, баба Зина оплошала, Петр закричал на нее:
- Ты – старая развалина, уйди от меня, у тебя руки растут из того места, на котором сидят! Я ненавижу тебя! Карга!
Сказав это сгоряча, Евин потом очень жалел о своей несдержанности, но извиниться перед медсестрой ему не позволяла гордость.
Баба Зина оказалось злопамятной и очень вредной старушкой. Она стала намеренно делать Петру уколы так, чтобы проколоть вену и ввести лекарство под кожу. Баба Зина часто забывала поменять намоченную Евиным постель, от чего ночью он мерз еще сильнее. Сказать вслух о том, что он обмочился, Евин стеснялся, поэтому покорно ждал, когда медсестра сама подойдет к нему. От постели Петра стало невыносимо вонять, и соседи по больничному двору попросили главврача перенести Евина куда-нибудь подальше. После недолгих уговоров Стравинский приказал убрать матрас Евина за сарай, поближе к туалету. Там, по мнению доктора, запах, издаваемый Петром, должен был гармонично слиться с вонью от отхожего места и перестать мешать больным спокойно идти на поправку.
О Евине, конечно, не забыли, его по-прежнему кормили три раза в день, давали лекарства и иногда меняли белье. Но поскольку занималась этим баба Зина, то мокрая постель, холодный чай и невыносимые уколы продолжали его преследовать. Сначала Евин злился, кричал и материл медсестру за ее забывчивость и глупость. Но вскоре им овладело безразличие. Он покорно поплыл по течению жизни, уже не пытаясь протестовать и жалеть себя.
Все чаще по радио передавали тревожные сообщения о возможной сдаче города врагу. Среди больных постепенно нарастала паника. Все были уверены – оборона Одессы скоро будет сломлена, но в глубине души надеялись на то, что город все же удастся отстоять. Более-менее способных держать оружие отправляли на передовую, но в госпитале их места быстро занимали вновь прибывшие. Постоянная суета, стоны раненых и слышные вдалеке взрывы создавали в госпитале подавляющую атмосферу. Баба Зина все реже стала подходить к Петру. Случалось, что целый день она не приносила ему утку и Евин был вынужден терпеть до тех пор, пока о нем все же не вспомнят. Вскоре мочевой пузырь не выдержал – Евин стал просто мочиться под себя, иногда даже не замечая этого. Кормить тоже почти перестали. Однажды Петр двое суток пролежал в мокрой постели голодный. Евин никого не звал, не жаловался, а просто лежал молча, надеясь на скорую смерть.
Вечерами в больничном дворе становилось тихо. Стараясь ничего не упустить, все вслушивались в слова диктора, который вещал о последних событиях. Больные и врачи с замиранием сердца слушали эти сводки, надеясь, что страшная беда, так неожиданно и близко подобравшаяся к ним, также быстро уйдет.
«…В последние дни наши войска вели бои с противником на всем фронте и особенно ожесточенные – на Вяземском, Брянском и Калининском направлениях. После ожесточенных боев наши войска оставили город Мариуполь.
На Западном фронте немцы потеряли убитыми и ранеными не менее тринадцати тысяч солдат и офицеров…»
До Евина доносились взволнованные голоса больных:
- Если немцев тринадцать тысяч полегло, то сколько тогда наших уже погибло?
- Как минимум раза в полтора больше!
- …Мариуполь оставили…
- Одессу мы им не отдадим!..
- Да что мы можем?..
- …ничего, сейчас и безногих будут на фронт отправлять…
Между тем, Одесса готовилась к эвакуации. В срочном порядке вывозилось мирное население, военные и боевая техника. Пациентов госпиталя тоже готовили к перевозке, но пока никто, даже медперсонал, точно не знал, когда именно они покинут город.
Приближалось время отбоя и Евин, закрыв глаза, попытался уснуть. Ужин сегодня принесли на редкость вовремя, поэтому настроение у Петра было приподнятое. Последние два дня он вообще как-то преобразился. Видимо, сказывалась его уединенность: в относительно спокойной обстановке он многое успел переосмыслить. А, может, причина была в том, что бабу Зину заменила другая медсестра, которая относилась к Петру с терпением и заботой, и кошмар с мокрой постелью и остывшей едой, наконец-то, закончился. На Евина нашло спокойствие и даже некая умиротворенность. Он быстро провалился в сон.
Ночью Петру снились Галя и Меркулов. У них была свадьба, проходившая почему-то в госпитале, на которую они пригласили медперсонал и всех больных. Гости весело кричали, пели песни, некоторые танцевали. На Гале было красивое белое, с кружевными узорами, платье, расшитое жемчугом. Оно было настолько коротким, что стройные Галины ножки виднелись почти полностью. Вырез декольте, тоже достаточно глубокий, еле прикрывал ее пышную грудь. Меркулов зачем-то надел больничную пижаму, а на шею повязал ярко красный галстук. Во сне от него страшно воняло навозом.
Сам Петр лежал в центре этого праздника на своем матрасе и мило улыбался. Он не понимал, зачем делает это: его губы будто застыли в улыбке, и он не имел над ними никакой власти. Вид Гали настолько возбудил Евина, что ему захотелось крепко прижать ее к себе. Он попытался приподняться на локтях, но какая-то неведомая сила придавила его к матрасу так, что даже такое простое движение Петру не удалось сделать. Неожиданно кто-то из гостей сказал, что ему нечем дышать и обеими руками схватился за нос. Остальные последовали его примеру. Все стояли с заткнутыми носами и, повернувшись к Евину, пристально смотрели на него. Петр улыбался, но это никак не влияло на окружающих. Их лица выражали отвращение. Петр пытался улыбаться еще шире. Он растягивал рот до тех пор, пока зубы, не выдержав, не начали громко лопаться и крошиться. На матрас посыпались зубные осколки, и Петр испытал дикий ужас.
Неожиданно Володя Меркулов громко заявил: «Товарищи, это я пукнул». Гости сразу же открыли носы, начали смеяться и жадно вдыхать воздух. Они дышали так глубоко, что их груди поднимались к самым подбородкам, отчего все были похожи на больших индюков.
К Петру подошла невесть откуда взявшаяся баба Зина и резким движением сорвала с него покрывало. От этой дикой выходки Евин похолодел. Он не хотел смотреть вниз, боясь, что вид его ног омрачит и без того жуткий сон. Неведомая сила заставила его взглянуть туда, но вместо искалеченных ног, к удивлению Петра, там оказалась вторая пара рук. Евин схватил этими руками бабу Зину за горло и начал душить. Шея старухи оказалось совсем тонкой, словно гусиная. Он чувствовал, как баба Зина задыхается в железной хватке Евиных рук, и как ее шея хрустит и извивается, словно змея. Сжимая руки все сильнее, Евин получал от этого процесса какое-то странное физическое удовольствие. На душе становилось легко и Петру показалось, что он начал плавно подниматься в воздух. Никто из присутствующих, судя по всему, не собирался спасать бабу Зину, все дружно танцевали вокруг, глубоко дыша и весело хохоча…
Неожиданно прогремел взрыв, от которого Петр мгновенно проснулся. Одессу бомбили. Несколько бомб попало в больничный двор, кого-то зацепило, раздался дикий вопль. Началась срочная эвакуация. Естественно в такой суматохе про Евина забыли. Он кричал, пытаясь напомнить о себе, но из-за грохота и начавшейся паники его не слышали.
Через час взрывы стихли, и наступила тишина. Петр еще раз крикнул в эту тишину, но она ответила ему молчанием. Он звал еще и еще, надеясь, что хоть кто-нибудь остался и услышит его, но результата не было. Окончательно отчаявшись, Евин прекратил какие-либо попытки. Он вновь лежал смирно и обреченно, не желая больше ничего предпринимать для спасения. Единственное, чего он сейчас хотел, – уснуть и больше никогда не просыпаться.
Вскоре послышались шаги и чья-то торопливая речь. Евин не мог разобрать, что именно говорят. Голоса становились громче, и он понял, что говорят по-румынски. Из-за угла госпиталя вышли двое солдат в незнакомой форме. Увлеченно болтая о чем-то, они подошли к туалету. Пока один справлял нужду в кабинке, второй дожидаясь товарища, достал сигарету и закурил.
Петр затаил дыхание и вжался в матрас, он старался не издавать ни звука. От румына его отделяло метров шесть. Евин думал про себя: «Лишь бы он не повернулся в мою сторону, лишь бы не заметил меня». Словно прочитав его мысли, солдат обернулся и, увидев Петра, снял с плеча автомат. Направив дуло на Евина, он крикнул:
- Cine esti tu?! Ce faci aici?!
Евин понимал, что ему задали вопрос, но в чем именно он заключался, понять не мог.
- R;spunde-mi! – крикнул румын.
- Я не понимаю, – крикнул Петр в ответ, но, судя по суровому выражению лица румынского солдата, его не устраивало такое объяснение.
Румын подошел к постели Евина, и, ненадолго задумавшись, выстрелил Петру в живот. Евин почувствовал, как пуля вошла в него, и через секунду, которую длился шок, испытал адскую боль. Она была настолько сильной, что Евин закричал, но вместо громкого ора из груди вышел тихий хрип, переходящий в кашель. Странное тепло охватило все тело. Петр откинулся на спину. Удушливый кашель не унимался, и Евин начал задыхаться. Он почувствовал, как все внутренности его живота словно выворачивает наружу. Его тело забилось в конвульсиях. Превозмогая себя, Евин открыл глаза. Последним, что он увидел, было ехидное лицо румынского солдата на фоне чистого голубого неба, с интересом наблюдавшего за его предсмертной агонией…
…Сначала все было в тумане, человек ничего не понимал и мог лишь догадываться о том, что умер…
- Где я?
- Там же, где и были. Если вас интересует географическое положение, то, к сожалению, ничем не могу помочь, здесь нет ничего географического – сплошная физика.