Херсонес. Раскопки. Бухты.
Термы. Двор монетный. Прах.
И банальнейшее – «Ух, ты!..» –
то и дело на устах.
Вот собор над вечным морем.
Всё здесь вечно, как ни кинь,
эта синь и эти зори,
эти зори, эта синь.
Тавтология?
Нисколько!
Где росы мерцает пот,
прямо в небо из пригорка
мрамор колоннад растёт.
И бредут своим порядком
волны вязкие, как мазь.
Археологи палатки
расставляют, торопясь.
Бут. Фундамент. Над заливом
храм античный. Рядом – грот.
Иностранец объективом
кинокамеры ведёт.
Я к нему: – Месье, сим водам
тьмы и тьмы летучих лет…
Пахнет солью. Пахнет йодом.
Меркнет бликов зыбкий свет.
И дорической колонны
гаснет тень…
И мнится мне:
выплывает из-за боны
тень триеры на волне.
Крик, команды, ругань, кашель,
вздеты вёсла к небесам
из Сугдеи или Кафы,
или из Колхиды там.
А быть может, то триремы
римской тень?
Откуда знать!
Помечтать умеем все мы,
здесь же, как не помечтать…
На полу музейном танец
пыли, в ней лучится свет.
Вот знакомый иностранец
над коллекцией монет.
А вдоль стен в тиши, в прохладе,
где стеллаж и край стола,
лики пифосов Эллады,
амфор женские тела.
Слышу скрипы колесницы,
песнь рапсодов, стон рабов…
Мне до смерти будет сниться
этот зов и гул веков.
Этот дёрн сухой и бурый,
где снуют жучки, шурша,
где о гибели культуры
загрустила вдруг душа.
Защемила так, заныла,
захандрила, отошла…
Вспенилась волна, как мыло,
смыть печали не смогла.