ЧАСТЬ II. ОБЕРЕЖНЫЙ КРУГ. Гл.1. Деревенская жизнь
1
Прошло уже больше года, как Слава переехал в деревню. Он подчинился неспешному деревенскому ритму, отстукиваемому старыми часами-ходиками, привык к свободе действий и своей абсолютной зависимости от них. Его перестала пугать неясная опасность аскетизма, который, как оказалось, лишь закалял тело и определял душевное спокойствие. Освоившись с печкой, колодцем, топором, косой и множеством других малозаметных жизненных приспособлений, Слава вполне уверенно стал считать себя деревенским жителем.
В своё время Игорь, соучастник его детских игр и шалостей, предложил другу занять хотя бы для весенне-летних огородных забав никому не нужный дом, опустелый со смертью стариков-родителей. Игорю и его жене Наташе жалко было оставлять бесприютным старинный, не единожды подрубленный пятистенок. Игорь считал, что дом без хозяина – то же, что и человек без дома. Он не мыслил дом без огорода, а над дачными участками с дощатыми «скворечниками» посмеивался, называя их «каталажками для овощей».
Практичность друга была поистине крестьянская, без принятого у романтичных горожан любования природно-огородными красотами. Возможные вотчинные урожаи, по его мнению, не стоили тех сил и средств, которые предстояло вкладывать и в огород, и в избу, требующую постоянного поддержания своих старческих силёнок. Наташа смотрела на рассудительного супруга обожающим взглядом и во всём с ним соглашалась; она не допускала даже доли сомнения в правоте деревенского мужа.
С Наташкой Слава учился в одном классе. После выпускного вечера они – несколько юношей и девушек, свободных от учителей и здорово поднадоевшей школы, поехали в Славину родовую деревню Починок, где он обычно проводил каникулы. Поехали, чтобы вдохнуть тот небольшой глоток свободы, что остался им до самостоятельной жизни. Они прошлись по окрестным деревням, собирая за собой падкую на городских парней и девчёнок молодежь, а потом в будке автобусной остановки почти до утра играли «в бутылочку», изведывая сладость первых поцелуев.
В следующее лето Слава обнаружил Наташку в гостях у своего закадычного деревенского дружка Игоряхи, когда пришёл к нему в соседнюю деревню Стрелицу. А ещё через год он не обнаружил на привычном месте Игоря: Наташка сманила его за собой в город.
Игорь удержался от соблазнов цивилизации и не спился, подобно тысячам сдёрнутых с насиженного места деревенских жителей, которые не сумели перебороть противоестественности городского существования. Он создал в дебрях города привычный деревенский мирок, а «за околицу», в чужеродное пространство города выходил только по неотложным крестьянским нуждам.
– Славка, у тебя работа не такая отсидчивая, как у нас. Возьми на попечение дом в Стрелице, – осчастливил однажды Славу хитрован Игорь, измаявшийся в тщетной попытке усидеть на двух стульях: и в городе, где он уже выстроил хозяйство, и в деревне, где после смерти родителей хозяйство за считанные годы пришло в упадок. – В деревне знаешь какая благодать! Уедешь на недельку – там в тишине поработаешь, приедешь – здесь поработаешь. Это мы с Наташкой к восьми – на службу, до пяти – на тяжбе, суббота – отходняк, воскресенье – для дружбы. И так всю жизнь… Да и родина твоя рядом. Всё равно ведь ездишь туда.
Пустующий дом был всего лишь в паре километров от Починка, откуда выпорхнули на широкие просторы большого мира Славины родители. Они неприкаянно поплавали по холодным бесприютным волнам, но когда захотели вернуться в уютное родное гнездовище, о деревне напоминали только ровные рядки белоствольных берёзок, высаживаемых около домов при вхождении в мир новых жизней.
Родители успели высадить и дорастить до возраста и Славину берёзку. Когда он приезжал на родину, то прежде, чем сесть за стол, сколоченный из оставшихся от дома досок, подходил к своему дереву, обнимал его, прижимался лбом к белой гладкой коре. И стоял так до тех пор, пока не пробуждалась и широкой тёплой волной не начинала плескаться, сметая жизненные наносы, волна детской памяти. Сознание высветлялось…
Слава обходил берёзки вокруг места своего дома, потом – соседские. Совершив свой глубинный обход, он раскладывал на столе нехитрую снедь, чтобы помянуть всех ушедших – и из деревни, и из жизни.
«Родителей где хошь поминай, – наставляла бабушка. – Они услышат. Не обязательно, что только на погосте. Как кого помянешь, так его душенька к тебе и прилетит». Родителями бабушка называла всех, кто ушёл в мир иной. Родителями были даже умершие в младенчестве дети её – Славины дяди и тёти, имена которых как-то раз бабушка проговорила вслух, придя на могилку к своему старшему сыну.
Маленький Славик знал наперечёт всех родителей и порядок произнесения их имён. Нарушенный бабушкой ряд неприятно царапнул. Он удивлённо спросил: что это за новые родители появились в постоянном перечне? Но бабушка сурово поджала губы, из глаз её выкатилась слезинка... И ничего не ответила. Пришлось выпытывать у отца.
Из семи родившихся у бабушки детей до оперения дожили пятеро. Ей даже некогда было предаваться горю по покинувшим её младенцам. Колхозная работа, пестуемый ночами тайком от начальства огородик да каким-то чудом сохранённая корова – кормилица голодных детишек – отнимали и горе, и радость. Никто и никогда не видел, как она спит. Бабушка была на ногах круглые сутки и если и отдыхала минутку, то прикладывалась головой не к подушке, а к печному шестку, к корове, к грядке, – к тому месту, где сбивала её с ног безумная усталость.
Бабушка не была родной матерью отца, хотя он и звал её мамой. Его родная мать - бабушка Надя надорвалась во время войны непосильной работой и умерла, когда отцу было всего полгодика. Младенца забрала к себе старшая сестра её мужа, которая почти одновременно с невесткой разрешилась пятым сынишкой:
– Где пять робятишек, там и шестой не в тягость, – заявила Глафира родителям. – Титьки-то у меня две – обоим парнишкам достанет. А батько с войны придёт – найдёт новую бабу, чтобы Ондрюшку на ноги поставить. Побуду покамесь ему заместо матки.
«Покамесь» растянулось на всю оставшуюся жизнь, а «заместо» куда-то потерялось, наверное, провалилось в бездонную щель между широкими половицами, куда проваливались выпавшие из маленьких ручонок игральные щепочки и пуговицы, в которую, пока не видит мама Глаша, как-то незаметно перешедшая в бабушку Глашу, сметался ребятишками мусор. Некому было заделать щель рассохшихся толстых половиц нового дома. Не пришел с войны ни бабушки Глашин муж Иван, ни Славкин дед, что подарил внуку своё имя. Их фотографии – молодых – ещё не мужиков, но уже и не парней – висели рядышком с фотографиями молоденьких бабушек.
А на погосте баба Глаша всегда подводила Славку к могилке с простеньким деревянным крестиком, раскладывала на крестик угощение, и когда на высокой рябине начинала чирикать птаха, кланялась обихоженному холмику:
– Вот, Надюшка, и внучонок наш какой большенький уже вырос...
Затем она обращалась к Славе:
– Поздоровайся, Славонька, со своей бабушкой. Труженица-то какая была! Всё хотела фронту помочь, из сил выбивалась, чтобы дедко Слава-то твой поскорее вернулся. Любила да шибко ждала-то его. Теперь вместе в веках вековущих на райском лужке гуляют, друг другом любуются.
Маленький Славка плакал:
– Ты моя бабушка! Ты моя бабушка Глаша!
– Да и я-то тоже твоя бабушка. И бабушка Надя – твоя бабушка. У всех, кто родителей поминает, и бабушек, и дедушек много.
И, обходя кладбищенские могилки, она показывала всех бабушек и дедушек, которые трудными своими жизнями накопили сил для вздымания в века вековущие душенек и улетели куда-то на небесный райский лужок. Лужок представлялся Славке таким же радостным и солнечным, как выщипанный деревенскими коровушками лужок за деревней, и он успокаивался, словно оглаженный тёплым языком бабы Глашиной коровы Красульки.
2
Деревня, в которой Славе предложили дом, была ему знакома не только по совместным с Игоряхой играм и ночным вылазкам в сады и огороды за налитыми спелой тяжестью, но такими кислыми яблоками.
Однажды бабушка брала маленького Славку в Стрелицу к своей сестре – тёте Мане. Они ходили на Смоленскую – праздник Смоленской Иконы Божьей Матери, как это узналось уже потом. Весь тот праздник убрался в несколько красиво завёрнутых конвертиками рыбников, стопку пышных пирогов с черникой и творогом, сладкий чай и непонятные Славке разговоры десятка пришедших из окрестных деревень старушек.
Единственное, что ярко отпечаталось в детской памяти – домишко с крестом на крыше, который стоял на особинку под горушкой. К нему, прежде, чем добраться до тёти Маниных пирогов, подошли они с бабушкой. Бабушка постояла около необычного домишки, беззвучно пошевелила губами, пока Славка пялился на гордого собой разноцветного петуха, потом взяла внука за руку, и они вошли в маленький приветливый домик тёти Мани, устланный цветастыми половичками.
Тёти Мани, конечно же, давно не было в живых, остатки её уютного домика серели развалинами брёвен. Но в этой деревне ещё стояли дома и даже были жители!
– Тётка Маня здесь жила. Богомольная старушонка была. Чистенькая. Всегда прибранная, – сообщил дед Валера – невысоконький юркий дедок с трёхдневной сивой щетиной на подвижном морщинистом лице. Представляя очередному «залётетке-туристу» местные достопримечательности, дед заметил, что Слава с интересом приостановился у развалин. – Она и часовню спасла. Встала в дверях, говорит: «Меня сначала руби, а потом только до креста Божия доберёшься». Племяш ейный, Васька-голыш крест-от срубить хотел. Не решился супротив тётки пойти. Так вот и осталась часовня с крестом… даже когда и склад колхозный в ней сделали. Привыкли все. Один раз секретарь райкома приехал, крест увидел: «Это что такое!?» Председатель – не будь дурак: «Это, – мол, – от старого мира осталось. Робятишкам показываем, в каких халупах Бога селили. У них сразу уваженье к нему пропадает».
– Знаю я тётю Маню, в детстве бывал у неё разочек.
– Так ты наш что ли, парень? Здешний? – опешил дед Валера.
– Не совсем здешний… из Починка родители. Тётя Маня сестрой моей бабушке приходилась.
Дед Валера хлопнул ладонями по заплатанным штанам:
– Так ты пошто сразу-то не признался? Ой-ой! А я-то думаю: опять безродный дачник на нашу деревню свалился! – Слово «дачник» дед произнёс не столько презрительно, сколько пренебрежительно. – Тётки Глаши внучонок!? Ондрюхин сынишка!? Ну и ну!.. Эвоно какой вымахал!.. Бородищу-то экую отпустил!.. Тётка Глаша-то тебе ведь не родной бабкой была – батькова сестра. Родная-то – тётка Надя. А я твоим дедам да бабкам двоюродным племяшом прихожусь. Родственники-то мы с тобой совсем не дальние. Тётку Надю-то с дядькой Славой ещё по-омню, хоть и парнишкой был, когда батьки на войну ушли. Наш дядька Славка-то! Наш, стрелицкий! Вот уж мужик был! Не то что нынешняя шваль. Тётка Надька с дядькой Славкой свадьбу только сыграли, в самую свадьбу война бомбой ухнула. Ой, как жалела-то она его!.. А батько твой народился – я ещё нянькался с ним. Тётка Надя из работы не вылезала. «Чем больше нароблю, – всё говорила, – тем легче Славоньке моему на войне будет, тем скоряе война кончится». Да вот так и наробилась сердешная. Надсадилась да скоренько и померла...
Здесь же, у развалин тёти Маниного дома, дед Валера перебрал ближнюю родню, связывающую его со Славой, потом повёл к себе в избу, взогрел огромный самовар, который тепло замурлыкал, учуяв в себе раскаленные угли. И чужая доселе деревня сразу стала родной и знакомой.
Перебирание дедом родовы длилось целый вечер. Слава сначала старательно пытался понять, кто кому приходится братом, кто брательником, кто сестрой, а кто сестрицей, добросовестно прослеживал густые ветви родового древа, что тянулись всё далее и далее от ствола. Но одурманенное городской сутолокой сознание не выдержало могучести природы, и под мерное журчание дедкова говорка Слава, как ни пытался удержать глаза открытыми, всё же задремал.
– …А Ванюшка взял за себя Нюшку из Славнева… из Новгородчины – вздёрнул его знакомым названием дедов голос. – Далече от нас… Уж как прознал?.. На ярманке съезжей поди увидал? Раньше девки-то, славницы, как заневестятся, на ярманки с батьками ездили. Лучшую одёжу там наденут, шляпки с вуалями, и на глибки – комья снежные экие скатают – и выстанут, чтобы женихам повидняе было. А те с бабкой какой ходят – невест, вишь, себе выбирают. Бабка им узоры на исподних рубахах растолковывает: эта, мол, такого роду, а эта – такого, этот род тем-то славен, а этот – тем-то… Это какое у нас колено-то будет? Седьмое? То-то, что дальше мало я знаю, не всех упомнить могу.
«Как много на Руси деревенек с красивым названием Славнево. Наверное, такая же светлая деревенька с такими же добрыми людьми была, как и моё Славнево. Иначе незнаемый родственник Ванюшка из седьмого колена не взял бы за себя славневскую Нюшку», – зацепила Славино сознание дремотная мысль, и веки снова безудержно сомкнулись…
На следующий день они с дедом Валерой протопили печки в уже подзабывшем ласковое печное тепло доме, прошлись по жителям Стрелицы. Каждый из них, как оказалось, был со Славой в родстве – иногда дальнем, а чаще – не очень и отдалённом. Даже друг детства Игорь был то ли троюродным, то ли четвероюродным братом – «братаном», как говорил дед Валера. В отличие от деда, Слава не так свободно разбирался в хитросплетениях корней и ветвей родового древа и с жадностью впитывал забытую науку родства. Ближе к вечеру он оставил деду ключи, чтобы тот не давал избе выстыть, вскинул на плечо набитую пирогами сумку и уехал в город.
На работе начальство пошло Славе навстречу и разрешило на дому готовить к обнародованию собранные в народе материалы. Поэтому уже через недельку он вернулся обратно с необходимым на первое время скарбишком и начал медленно, но верно обживаться.
3
Запас дров, по крайней мере, на одну зиму был, колодец с чистейшей водой стоял прямо напротив дома, тряпки, чтобы выгнать из избы накопленную безлюдием грязь, в изобилии лежали на чердаке. В центральном селе Слава организовал фольклорную студию: в неё сразу записались все двенадцать сельских ребятишек и ещё десять, ежедневно свозимых в школу из окрестных деревень. И деревенская жизнь забурлила чистым ключом.
За зиму Слава привёл в порядок своё немудрящее хозяйство – дом да баньку. А как только стал сходить снег и солнышко очистило от него весёлые пригорышки-проталины, начал натаптывать дорожку к часовне. Он наметил её восстановление самым важным и неотложным делом, призванным сдержать деревню от разрушения. Наметил ещё тогда, когда дед Валера презентовал Стрелицу и завёл гостя в загаженную птичьим помётом обитель святости. Прокравшийся в полуоткрытую дверь ветерок начал трепать о кованую металлическую решетку обломок разбитого стекла, и тот задребезжал надтреснутым часовенным колоколом: «Дрянь-день-дрянь! День-дрянь-дрянь!»
Славины работы не остались в деревне незамеченными. Хотя поначалу старушки поняли их по-своему.
– Ой, ты молодец-то какой, Славонька. Хозяйственный. Птичий-то навоз поди-ко тоже землицу вспушит, – одобрила его деятельность баба Оля, когда Слава тащил на огород очередные два ведра выгребенного из часовни птичьего помёта.
– Земля пока и так отдохнула. Часовенку чищу, – признался Слава, – Негоже её в запустении держать.
– Да уж, да уж, – завздыхала баба Оля. – Деды наши эвоно всякого нам понаоставили, а внуки не только своего построить, так и ихнего сохранить не умеют. Попользовались колхознички да и бросили.
Уже через пятнадцать минут баба Оля старательно скребла по полу большой совковой лопатой, а Слава вываливал вёдра поочередно на свой и её огородики.
На следующий день, когда он пришёл из села, пол был не только вычищен, но и намыт, в углу стояла небольшая иконка Богородицы, а пять старушек раздобытыми где-то лаптями с дресвой старательно натирали стены – счищали с них десятилетия наростов безбожия.
С улицы в стены часовенки раздался гулкий стук. Слава вышел – дед Валера с дедком Саней, размахивая руками и простукивая стены часовни, что-то оживлённо обсуждали.
– Эй, Славка, тут всего два бревешка заменить нужно.
– Я не умею. Городской же. Ни брёвна не знаю где взять, ни менять не умею. Столярничать худо-бедно отец научил, а в плотницкие хитрости никто не посвятил.
– Да я что, у тебя бревно рази прошу да завтра врезать заставляю? – вознегодовал дед Валера и махнул рукой проезжавшему мимо трактору.
Из трактора вылез полупьяный Колька.
– Чего-й-то деды опять затевают?
– Колька, два бревна чтобы завтрева вот здесь лежали – часовню надобно подрубить, – не допускающим возражений голосом отрезал дед Валера.
– Так ведь я не производитель брёвен. У лесничего поспрошай, дед. А то и лесовой за поллитру пару брёвен даст, – не понял всей серьёзности дедова тона и решил отшутиться Колька.
– Не можешь произвести, из своего дома вывороть, а чтобы к завтрему брёвна были.
– Ты чего дед взбеленился-то? Стояла себе сараюшка, и ещё постоит. А обвалится – на дрова испилим.
– Колька, знаешь, пошто батько у тебя повесился? – прищурил глаза дед Валера.
– Жизнь собачья в петлю сунула, вот и повесился, – огрызнулся Колька.
– То-то и оно. Без Бога у человека жизнь-от и в самом деле собачья да свинячья.
– Ты-то, дедко, давно ли в Бога заверовал? – пьяно ухмыльнулся Колька.
– Вот сёдни и заверовал. Из конуры собачьей на волю вылезти захотелось. По утрам на потолочное кольцо глядеть да не думать, как петлю туда можно продёрнуть, а Бога просить, чтобы в кольце том очеп с зыбкой болтался, да внучонок в зыбке попискивал. – Дед Валера размашисто перекрестился. – И ты, Колька, ведь крещёной. Бабка Маня, Царство Небесное, тебя крестила в своей бане. Пошто она под топор лезла, когда Васька-голыш крест-от с часовни срубить хотел – чтобы ты водку жрал да по-собачьи лаял?
Колька зло отмахнулся и молча полез в трактор, который блажно взревел и вразвалку покатил по деревенской улочке Однако утром около часовни лежали два свежих бревна, а через день Слава с Колькой шкурали их и под руководством дедов делали в часовенном срубе свежие заплатки.
***
Когда через неделю к подъехавшей автолавке подтянулись жители соседних деревенек, внутри часовни перед образами, скрытно хранимыми доселе по домам, светилась лампадка, а несколько коленопреклоненных старушек, без которых ожидание автолавки становилось скучным занятием, шептали таинственные, только им ведомые слова.
Весть о том быстро распространилась по округе…
4
…В то лето много событий произошло в деревне.
У бабы Оли вышла на пенсию и переехала жить в деревню дочка – крепкая и всегда радостная тётя Тася. Баба Зина, которая кое-как ползала по деревне с двумя палочками, внезапно выздоровела, перестала занывать про своё здоровье и только что не бегала вприпрыжку. Тому была веская причина. К ней, давно забытой детьми, приехали все десятеро внучат. Городские пострелята не только ели-пили да свои худосочные тельца в речке полоскали, а и заброшенный было огородишко каждый вечер старательно поливали да от сорняков пропалывали, двор обиходили, забор поновили.
И не только к ней приехали внучата. Птенцы, что разлетелись из деревни по свету, вернули на лето в родовое гнездовище чуть не всех своих взращённых на стороне ребятишек. И всё лето день и ночь Стрелица звенела весёлыми детскими голосами.
Две коровы благодушно приняли в своё сообщество бодливую Пеструху и трёх маленьких телят с наивными глазёнками и влажными розовыми мордами. В пустых дотоле дворах замемекали козы, заблеяли две кудреватые овцы с круторогим бараном, которых приобрёл по случаю дедко Саня. Наведя ревизию в своём хозяйстве, он обнаружил тетиву для битья шерсти и вознамерился скатать валенки, как некогда катал их репрессированный и увезённый незнамо куда его дед. Овцы с бараном оказались очень кстати для такой деревенской надобности.
Ребятишки с удовольствием пасли на берегу речки маленькое стадо, а в самое жаркое летнее полымя ночами жгли на берегу речки костёр, сбивались вокруг огня и под вздохи бурёнок делились между собой слышанными от бабок рассказами.
– … А лесовой идёт и поёт: «Матка оставила, отец позабыл» …Крестным, – бабушка говорила, – стал парнишке… на каждую Пасху гостинец на окошко клал…
– Нельзя его по имени называть. Бабушка сказала, что и сейчас он в тайности людей уводит… А не кажется, потому что старинных песен не знают. Раньше к людям выходил песни слушать…
– А вот моя бабушка говорила, что и сейчас он знакомым каким может привидеться…
– Так и домовой же тоже хозяином избы видится…
– Бабушка его суседком зовёт. Говорит, что он скотину обихаживает…
– Давай у Пеструхи спросим, кто её обихаживает. Эй, Пеструха, ты с суседком мирно обжилась?
Огонь костра вздрагивал от звонкого смеха, а Пеструха тяжело вздыхала в темноте и вопросительно смотрела на радующихся своей сплочённости вокруг весёлого костра маленьких пастушков…
***
Деревня где мягкими щипками коровьих губ, где звоном отбитой поутру косы очищалась от зарослей травы, в которой дотоле скрывались избы. И избам волей-неволей пришлось принаряжаться свежими изгородями, промывать и набеливать свои глаза-оконца.
Безжалостный колорадский жук обошёл Стрелицу стороной, потому-то уже в августе хозяева задумались, куда девать картошку, первые подкопки которой посулили им невиданный урожай. Упругие капустные кочаны дразнили крутыми боками коз. А за малиной и розовыми крепкими волнушками ребятишки ходили по нескольку раз на дню, поскольку им не под силу было за раз перетащить в бабушкины кладовые все лесные урожаи.
Деда Валерина дочка Людка, болтавшаяся неприкаянной, вышла замуж за городского мужика Ивана. Иван не увёз её в город, а продал там свою квартиру и на вырученные деньги за лето привёл в порядок дедово хозяйство, купил ту самую бодливую Пеструху. Так, примаком, он и прижился в деревне, устроившись работать шофёром на школьный автобус.
Трактористы Колька и Толик перестали брать водкой плату за вспаханные огородишки, а с одиноких старушонок вообще не брали никакой платы за облагороженные между делом их небольшие участочки. И постоянно навеселе они были отнюдь не от поднесённого дурмана.
Колька радовался огромному вспаханному весной прямо по-за деревней полю, которое выпустило сначала весёлые зеленцы, а к макушке лета вовсю колосилось усатым ячменём. Вокруг дома Толика зажужжали пчёлы. Они жигали зазевавшихся ребятишек и расплачивались за распухшие щёки и заплывшие глаза янтарными сотовыми обрезками.
Как-то потихонечку стало припоминаться по округе, что парни раньше были весёлые: Толик гармонь из рук не выпускал, а Колька такого дробака давал, что за ним не смог бы угнаться ни десяток дятлов, ни давно взятая в плен в ребячьих войнах молотилка.
Ближе к концу лета насельники окрестных деревень, придя к автолавке, были поражены до самых глубин своих и без того потрясённых душ. На ячменном поле, до самой его половины стояли ровными рядами, словно солдаты на плацу, снопы. А старушки и их приехавшие на летний отдых внучки, придя к автолавке, светились и освещали всё вокруг каким-то давно забытым светом радости.
Совсем ввергли округу в изумление и заставили жителей высыпать из домов ни на что непохожие растяжные частушки, что донёслись из стрелицкого поля по вечерней заре:
Полоса ты, полоса,
Как долгая, широкая,
Не последнее ли лето,
На тебе работала.
Песни гулко взвивались высоко под небеса, вольно неслись по широким росным лугам, расправляли перевитую людским беспамятством траву, будоражили собирающихся на покой птиц, вливали забытые краски в догорающий закат. Узнаваемым голосам бабы Оли, бабы Зины и бабы Маши вторили и перебивали их звонкие молодые голоса:
Жито жала, в кучу клала,
Резала по колосу.
Узнавай меня, милёнок,
Вечером по голосу.
5
И ещё одно событие произошло в деревне. Колька привёз из города пригожую девушку Настю. Через неделю он оповестил всех об их будущей свадьбе, намеченной на Малую Пречистую.
Настя была сирота, как быстренько выяснили вездесущие бабки, для которых не было людских секретов. Отец её помер, когда Настя только начала созревать, а мать – всего три года тому назад. Без родителей, одна-одинёшенька на всём белом свете, Настя чуть было не потерялась в глуши большого города.
Колька познакомился с ней на вокзале. Скромная худенькая девушка с толстой золотистой косой, в совсем не модном стареньком плаще и стоптанных туфельках покупала билет «куда-нибудь, всё равно куда, сколько денег хватит».
– Ну всё равно, так всё равно. Два билета до Стрелицы, – протянул он кассиру деньги, решительно отодвинув в сторону Настины смятые бумажки. И обратился к ней:
– Поедешь со мной в деревню Стрелицу. Там на лад направишься, а потом подумаешь, куда дальше путь держать. Может быть и не захочешь никуда оттуда двигаться. У нас бабки знаткие да ласковые – и тоску отгонят, и пирогами накормят.
Что стало решающим для Насти? Его уверенность, открытая улыбка, обнажившая ямочки на щеках, сам он – такой большой и сильный? Настя почувствовала доверие к этому деревенскому парню, так непохожему на городских повес. Она как-то сразу поверила, что жизнь умеет теплиться добром, а не только одарять беспросветной безнадёжностью.
– Поеду. Спасибо, – сказала она, потупясь. Колька увидел, как капнула на пальто прозрачная слезинка, а лицо осветилось румянцем. И ему захотелось сделать для этой худенькой девушки всё, что он мог бы для неё сделать и даже ещё больше.
***
Ближе к Пречистой дед Валера с дедом Саней выкатили на берег реки большие бочки. На соседние деревни потянул дымок костра, смешанный со сладковатым ароматом солода. Деды варили пиво! Не в корчагах, как иногда варивали пиво старушонки, таясь и от властей, и от людей, и от самих себя. Варили в огромных деревянных чанах, которые мирно доживали свой век в амбрах и не чаяли, что когда-нибудь им ещё доведётся напитаться хлебным духом весёлого пива. Деды калили в большом костре камни-окатыши, опускали их в чаны, и вода неспешно, но верно начинала побурливать. Они что-то колдовали над солодом и соломой, что-то переливали, цедили, мешали, терпеливо ждали, когда пиво «покажет личико», давали на пробу прознавшим про вкуснятину и выстроившимся в очередь малышам по глоточку сладкого сусла…
Толик, Слава и Людкин муж Иван обихаживали деревенскую площадь напротив часовни: убирали остатки пожухлой травы, вырубали кусточки, которые скрылись от коз, но не успели скрыться от их глаз, сколачивали из досок огромные столы и широкие длинные лавки.
В Пречистую с раннего утра всё стрелицкое население, вместе с гостями, что приехали из городов и пришли из окрестных деревень, стянулось к часовне. Она вдруг оказалась маленькой и тесной. Привезённый Колькой батюшка отслужил молебен. Жениху с невестой нужно было ещё обвенчаться в церкви и расписаться в ЗАГСе. Вместе с батюшкой они собрались в город.
Старушки задолго до свадьбы начали припоминать рассказываемый матерями обряд. Дабы сделать всё «по ряду», они ещё накануне забрали Настю в чистенькую и светлую избу бабы Маши. И теперь старушки требовали с Толика, которого Колька взял в дружки, выкуп за Колькину суженую-ряженую. Толик попытался отшутковаться от приставучих бабок, но они спели ему:
Как у Тольки на плеши
Разгулялися три вши:
Одна – сера, друга – бела,
Третья всё волосье съела….
Пришлось шутки приберечь до лучших времён и высыпать целую горсть жёлтеньких монеток, откладываемых специально для такого случая. Только после этого старушки под руки неспешно вывели Настю из бабы Машиной избы, расцветив её выход жалостливой песней:
Отставала лебедь белая
От стада от лебединого,
Приставала лебедь белая
Ко стаду да ко серым гусям,
Старушки пели, как начали гуси щипать невесту-лебёдушку, как взмолилась она им: «Не сама я к вам залётала, занесло меня буйным ветром»
Настя расслезилась и побежала смывать со щёк чёрные потеки. Она пришла, когда старушки перекинули песню на жениха:
Нам сказали: Николай-от не гуллив,
Загулял он – добрый молодец,
Он к Настасье на широкий на двор,
Он к Ивановне в высокий во терем…
Слова не совпадали с действительностью, Настину прежнюю многоэтажку с трудом можно было представить высоким сказочным теремом. Но когда старушки запели, как вымаливает Колька свою суженую-ряженую у родителей, Настя снова не выдержала и в машину забралась уже не сдерживая рыданий…
Машины, весело сигналя, тронулись. Деды бабахнули из ружей в воздух, чтобы отогнать от молодых все несчастья. Баба Маша широким крестом прорубила путь и, пока машины не скрылись, держала перед собой им вослед сохранённый ещё её матерью образ Пресвятой Богородицы.
– Добро, что поревела девка, – удовлетворённо заметила баба Оля.
– Не наревелась бы за столом, наревелась за столбом, – поддакнула баба Зина.
– Так, так оно. Мамка-то и моя так сказывала. Мы весёлыми поскакушками в сельсовете записались, так всю жизнь и отмаялись. Знатьё бы тогда, так сама бы причётов наскладывала.
– Так ведь не знаешь заране, где соломки-то постелить… – включилась в разговор баба Маша.
– Мамки-то да бабки были. Сказывали. Да ведь мы совецкие – новую жизнь строили, не слушали их. Эвоно до чего достроили. Будто ворог по земле прошёлся. И свои жизни порушили, и деревни все порушили. Городов понастроили. Пока люди-то по деревням жили – кормили дармоедов. А сейчас что? Одна дорога – помирать им в городах.
– Да не помрут поди. Слышь, мериканский презенет по телевизеру всем помогает, каким-то вот опять целый самолёт с провизией послал…
– Из бензину, говорят, еду-то делать научилися. В анкубаторах выводят микробы, ровно цыплят, доращивают до возрасту да тем и питаются…
И пока ладно сбитый широкий стол обрастал пирогами, соленьями, пареньями, вареньями, старушки присели на лавочку, чтобы обсудить последние международные новости. Впрочем, между важными новостями они не забывали обсудить и красавицу Алёнку: «Эвоно какая распустилась, а нос-от батьков. Даром, что батько помер – нос да волосы дочке оставил». Не остались без внимания и разбойник Ондрюшка, что пнул бабы Олиного кобеля, и бабы Олин кобель, который давеча по всей деревне гонял отставшую от красавца петуха курицу, и бестолковый многожёнец петух, похожий на цветистую телогрейку модника Саньки. И множество других значимых событий имело такое же отношение к мировым новостям, как деревня Стрелица к Нью-Йорку, Лондону и всяким другим Парижам.
***
Свадьба разгоралась весело и ярко. Её разжигало ласковое солнышко тёплой бабьей осени, расцвечивали осенние искры речки. Золото и багрянец листьев плавно опадали с деревьев на столы, на молодых, на свадеблян. Свадьбу веселили чисто убранные огороды и выжатое поле, где деревенское стадо подчищало забытые людьми лакомства. Её украшало щебетание птиц, взрезающие небо клинья гусей и уток, что готовились к отлёту во всегда тёплый вырий.
Даром, что тяжёлое водкино веселье вылилось в пивную хлебную радость. Толик играл в гармонь, старухи пели «Златые горы» и «Мороз, мороз», а без гармоньи – свои старинные «Уродилася я», «Кругом, кругом осиротала» Молодёжь где поплотнее, где пореже приставала к ним. Под хмелевое пиво почему-то всем хотелось старины-матушки.
Приползла на звук гармони девяностолетняя баба Нюра. Когда застолье примолкло, собираясь с новыми силами, она тоненьким голосочком завела никому неизвестную, «самую старопрежнюю» песню: «Ой, как дивья воля дорогая…».
Когда лицо бабы Нюры разгорелось молодым румянцем, Слава перехватил у Толика гармонь и заиграл старинную игру, которую знали только они вдвоём. Баба Нюра взойкнула, взмахнула платочком и поплыла перед заворожённой свадьбой белой и светлой лебедью. Пройдя кружок, она остановилась и притопнула ногой в подшитом валенке перед невестой. И Настюшка так поплыла по пути, проторённому старушкой, что Колька восхищённо сказал:
– Знал, что девка хороша досталась, да не думалось, что краше её в целом свете не сыскать.
А потом крепко обнял, и они замерли в таком поцелуе, что свадьбе сначала надоело считать, потом наскучило ждать, а потом она пошла своим чередом, не заметив, что молодые покинули весёлое застолье.
6
Соседние деревни призадумались. Горячечный бег их мыслей не смогла удержать даже суровая и снежная зима. Вскоре лампадки затеплились и в них – где в извлечённых из забытья часовенках, а где и просто по домам.
В самом селе жители – как-то вдруг – увидели, что у них возвышается огромный заброшенный каменный храм. Старушки и ребятишки начали вычищать его от птичьего помёта, мужики подвозить, пилить и строгать доски, женщины наводить побелку…
***
К концу следующего лета в Колькиной и деда Валеры избах болтались на гибких очепах зыбки. А молодым мамашкам – Надюшке и Людке – с трудом удавалось пробиться к своим малюткам сквозь нерастраченную заботу всех деревенских бабок. Бабки вспоминали и спрашивали на автолавочной посиделке у других бабок старинные обряды, какие помогли бы взрастить человеками маленьких человечков – Ванюшку и Анютку.
Окрестные деревеньки, глядя на это светицкое благолепие, начали просыпаться… Словно та заморская птица Феникс, во множестве нарисованная ребятишками для украшения сельского магазина, деревнюшки поновляли свою обгорелость, ладили новые избы, обзаводились скотинкой и всякой хозяйственной надобностью. Они закутались в засеянные поля и скошенные луга. Городским девицам пришлись по душе весёлые деревенские парни, а городские парни рассмотрели плавных лебёдушек в скромных деревенских девушках…
И лишь Чара злилась, латая сети, которые давно уже не рвались с таким треском …