Этот история о моем отце написана очень давно. Потом я дописывал её несколько раз. В январе 2021 года папа ушел. И я закочил историю. Продолжения не будет.
Горжусь тобой…
…В Израиль я уезжал в марте далёкого 1991 года c женой и двумя маленькими детьми. Насколько маленькими? Если быть точным —дочке четыре с половиной, сыну – два с половиной. К огромному сожалению, родители мои ехать отказались наотрез. Я уговаривал и убеждал, как мог, однако безуспешно и в итоге они остались в Белоруссии. На тот момент мой отец перенёс два небольших инфаркта, но в целом был довольно крепким мужчиной пятидесяти пяти лет от роду. В глубине души я знал, что рано или поздно они приедут, поэтому особо не беспокоился. Так и случилось, да вот только представлял я себе это совсем иначе. Но об этом позже…
Эмиграция… Что сказать, как объяснить, что такое эмиграция человеку, который всегда прожил в одной стране или вообще в одном городе? … Не просто, но я попытаюсь. В двух словах – это такой процесс вроде женитьбы. Результат абсолютно непредсказуем. Очень возможно, супружеская жизнь будет волшебной сказкой, а может получиться настоящий фильм ужасов. Заранее ничего знать нельзя, и в любом случае это риск и не малый. А ещё эмиграция — это игра в карты, правила которой учишь в процессе игры. И никто ничего не объясняет, а если и объяснят, то на иностранном языке. Игроки, включая крупье – по ходу жульничают. А на кону, между прочим, твоё благополучие, здоровье, а порою и жизнь. Добавь сюда ответственность и тревогу за семью, близких, которых привёз – вот примерная очень примитивная модель эмиграции.
Тут надо сказать – что до женитьбы я ничего, действительно ничего не боялся. Ну, в конце концов, что со мной может случиться? А вот за жену и детей сильно беспокоился. Выручали врождённый оптимизм и постоянная занятость. Дело в том, волноваться времени просто не было. Работа, сверхурочная работа, изучение иврита, всякие нужные и ненужные курсы, тренировки и общение за широким столом с новыми друзьями. А ещё я снова начал писать стихи…
Время летело быстро, но это мне нравилось. Наверное, потому что я всё время надеялся, что «завтра» будет лучше, чем «вчера», легче и проще. Хотя, теперь оглядываясь назад, я отчетливо осознаю что ничего конкретного я не ждал. У меня просто не было времени чтобы остановится и подумать… А самое главное—не было жизненного опыта. Я хорошо ставил тактические цели, упорно добивался их, и был доволен жизнью и собой. Но стратегии, увы, как таковой не было. Я просто плыл в бурном потоке эмигрантской жизни, стремясь благоустроить свой быт, то есть купить машину и квартиру. Ничего страшного, и это надо. Но время, драгоценное время шло…
Звонил я родителям не часто, но регулярно. Разговор обычно начинался с вопроса о здоровье и заканчивался уговорами переехать на постоянное место жительства в Израиль. Папа с мамой дружно отказывались, я в свою очередь настаивал, так продолжалось четыре с половиной года. Но вот однажды отец позвонил сам и без предисловий сказал:
– Забери меня…
Естественно я сразу понял, что дело плохо и не ошибся…
В Белоруссии отцу ставили диагноз – транзиторный инсульт, однако в Израиле после тщательного обследования выяснилось, что на самом деле это менингиома (доброкачественная опухоль мозга), которую надо удалять немедленно, потому как она растёт и давит на мозг. Папу спасли, можно сказать вытащили с того света в последний момент. Хорошо помню, как я привёз его в больницу на обследование. Когда сделали компьютерную томограмму мозга, врач тут же, без всяких сантиментов объявил, что необходима срочная операция, а именно -- трепанация черепа и удаление опухоли. У отца задрожали губы, но он ничего не сказал. Я тогда спросил доктора можно ли подождать с операцией и тот ответил, что последний срок, когда операция ещё имеет смысл --завтра. В Израиле не скрывают от пациента диагноз, какой бы страшный он не был. Теперь я понимаю, что это правильно. Но тогда мне, выходцу из Союза, это показалось ужасно жестоким…
Операция длилась несколько часов и, слава богу, закончилась успешно. Я дежурил возле отца первую ночь, боялся, что ему вдруг станет плохо, и некому будет позвать медсестру. Однако папа спал на удивление спокойно. А я сидел и мучительно думал о его жизни, стараясь найти смысл и обнаружить скрытую причину такого удара судьбы…
Тогда и родился стих—
"У постели больного отца…"
Я сижу у постели больного отца
Смысл жизни зачем-то ищу…
Вижу смерти кусочек слепого лица
Что стучит, как всегда по плечу
Мой отец жил легко. Не куда не спеша
Он дремал в мире собственных грёз
Не герой, не подлец, но простая душа
Всем желала добра, а не слёз.
Был отец мой умён, да везло лишь глупцам
Хоть порою бывал он силён
Уступал почему-то всегда наглецам
Здесь какой-то секрет заключён...
Мягкотелость свою он пронёс чрез года
Так наивно, по-детски – хоть плачь
Обмануть не составит такого труда
И не нужен приказ и палач
Вот теперь уплыло шестьдесят полных лет
Как вода утекли через пальцы
Наступает пора дать по чести ответ
Для чего нам по жизни скитаться?
Но спросить я его не сумел, не посмел
И не то, чтоб чего –то боялся
Просто тихо в ногах у него посидел
Размышляя далече забрался.
Для чего же он жил? Для чего он живёт?
Мир, как прежде, шумит и грохочет
И, как щепки, по бурному морю несёт
Врач кончину лишь только отсрочит...
Так тоскливо, безумно, печально сейчас
Осознал бесполезность усилий
Родились для чего-то мы каждый в свой час
Хоть об этом совсем не просили...
Было это в теперь уже далёком 1996 году…
…После реанимации отца перевели в палату, в которой уже лежало четверо больных, перенёсших подобные операции. За те несколько дней, что он там находился, двое из них строго-настрого приказали долго жить. К моему большому удивлению отец не придал этому факту большого значения, так как был увлечён изучением иврита. В Израиль он приехал меньше года назад, и естественно начал учить новый язык. Хотя если разобраться не так уж и естественно. Даже до операции отец был достаточно болен, чтобы умерла последняя надежда найти работу. Да что говорить многие люди, которые были гораздо моложе его только и делали, что жаловались на возраст, нехватку времени, плохую память, оправдывая свою лень и неудачи в изучении иврита. Но папа решил, раз приехал в страну-- надо знать язык. Следует отметить, что лингвистических способностей у него не было никогда. Тем не менее, отец проявил завидную настойчивость, и результаты не заставили себя ждать. У него жуткий акцент, потому что он учит слова по словарю и практически не имеет полноценного общения. Тем не менее, вскоре папа начинает понимать и даже говорить. Соседи по палате по своему поведению резко контрастируют с ним. Они с обречённым видом принимают соболезнования родственников и молча смотрят в потолок, внимательно следя за полётом одинокой мухи… А отец занят, ему срочно нужно учить иврит. Тут не до переживаний…
Когда удаляли опухоль, то были повреждены близлежащие к ней участки мозга и, хотя операция прошла успешно, отец стал тянуть левую ногу, а левая рука сжалась в кулак и разогнуть на ней пальцы он не сможет никогда. Видел папа и до этого плохо, а после операции зрение упало еще больше. Однако он был настроен оптимистически и относительно быстро вышел из этого тяжелейшего послеоперационного состояния. Мне тогда казалось, что положение -- хуже не бывает. Папа не замечал стульев, цеплялся, спотыкался, иногда даже падал, тем не менее, постоянно делал утренние прогулки. Встанет часов в пять утра и идёт по просыпающемуся городку под названием Кирьят Ата...
Время шло… Отец старался вести активный образ жизни, насколько позволяло ему больное сердце и постоянно прогрессирующая слепота. Наконец положение стабилизировалось, и мы перестали беспокоиться за его здоровье. Прошло примерно восемь лет, но в 2004 году у папы появились сильнейшие сердечные приступы. Жена моя, Ира -- врач, благодаря ней отца госпитализировали в отделение к профессору Рогину. Папе, как и положено, в таких случаях, сделали диагностический цинтур. И тут выяснилось, что ему в срочном порядке нужно делать операцию на открытом сердце — шунтирование называется. Для этого берётся вена на голени и пересаживается в сердце. Смысл этой процедуры заключается в том, чтобы восстановить кровоснабжение в сердечной мышце.
Созвали консилиум, и большинство врачей решили, что операция бесполезна. Не стоит зря мучить беднягу, так как тот всё равно не выживет. Но Рогин, сам будучи пожилым человеком, настаивал на операции: «Шанс не большой, но есть..." и обратившись к отцу добавил—"Вам решать…" Папа, спросил: «А что Ира говорит?» Жена дала добро, и отец мой больше не колебался. Конечно, он верил профессору, но доверял всё-таки невестке…
Операцию мы решили делать в Иерусалимской больнице – Адаса Эйн-Керем. Не близкий свет, но там есть целое отделение для операций на открытом сердце. То есть процесс отработан, отшлифован и поставлен на конвейер. Такие сложные и ответственные оперативные вмешательства они делают по нескольку раз на день. Что называется, опыт есть, и немалый. Операция длилась больше пяти часов и прошла успешно…
…Я вспоминаю, стояла глухая иерусалимская ночь. Реанимация. Звенящая тишина. Сижу рядом с отцом и наблюдаю, как по прозрачной дренажной трубке из грудной клетки течёт жидкость. Каждый вдох и выдох двигает трубку взад-вперёд и вызывает острую боль. Обезболивающие лекарства помогают слабо… К этому времени папа видел уже очень плохо. Думаю, что в полумраке реанимации он не видел абсолютно ничего. Я представил себя на его месте. Темнота. Тишина. И боль. Постоянная боль. Не знаю, что он думал и чувствовал в это в время, где черпал силы. Неожиданно папа внятно произнёс:
-- Да-а… В Советском Союзе мне был бы уже ****ец… Я засмеялся и вдруг понял, что не могу остановится. Напряжение последних суток выходило наружу в виде неудержимого смеха… На посту хихикали русскоязычные медсёстры. Неожиданно я почувствовал, что самое страшное позади… Отец снова победил... Горжусь тобой!
После операции сердце перестало беспокоить, и отец снова начал ходить по утрам. Зрение тем временем продолжало ухудшаться. Но ведь прогулочный маршрут знаком ему как собственная ладонь, с пяти до шести утра – маленький городок Кирьят-Ата ещё спит, и машин практически нет. Папа пусть медленно, но двигается. Это очень важно для его тела. Но ещё более важно для душевного состояния.
Всё если не хорошо, то терпимо… И вот летом 2009 года... Отец подымался по ступенькам, оступился и очень неудачно упал спиной назад. Основной удар пришёлся на голову, затылочную часть. В результате папа получил три вида гематомы: субдуральную, субарахноидальную и церебральную... Каждой из них в отдельности было достаточно, чтобы убить его... Но случилось невероятное – отец снова выжил. Его спасло то, что тринадцать лет назад во время удаления опухоли мозга оставили отверстие в кости черепа, прикрытое только кожным лоскутом. Профессор, который удалял менингиому, сказал, что через год можно сделать костную пластику. Но папа, узнав, что операция проходит под общим наркозом решил не искушать судьбу и отказался. И вот теперь, когда в результате кровоизлияния резко поднялось внутричерепное давление, прежде проседавшая внутрь черепа кожа приподнялась, освобождая место для крови, и смертельного сдавления мозга не произошло. Кровоизлияние было, отёк мозга был, но сдавление его не было критическим.
Скорая помощь, приёмный покой, компьютерная томограмма, снова скорая, другая больница в которой есть отделение нейрохирургии. Однако посовещавшись, врачи решили наблюдать, а не оперировать, если положение не станет критическим. Потихоньку папа приходит в себя. Ему что-то постоянно капают внутривенно, он уже узнаёт нас, потом, однако, выяснится, что ничего этого не помнит…
Выписали его раньше времени, потому что он, будучи слепым, нуждался в постоянном уходе, и в больнице с ним просто никто не хотел возиться. Я согласился, потому что в то время сидел на безработице, и мне проще было ухаживать за ним дома, чем ездить в больницу. Но как вскоре оказалось – это была ошибка.
Отец лежал дома слабый до бесконечности, практически ничего не ел. Я пробовал подымать его, пытаясь помочь ему сделать его хоть пару шагов. Больно смотреть, как он идёт, едва переставляя дрожащие от напряжения ноги. Зрение ухудшилось ещё больше. Папа не ориентируется в пространстве. Ему тяжело даже сидеть. Но самое главное -- упал духом и хочет умереть... Я смотрю на него и не знаю, сможет он подняться на ноги и выживет ли вообще... Стараюсь просто не думать об этом…
К вечеру отцу резко стало хуже. Я снова, вызвал скорую и мы с женой и моей сестрой повезли его в приёмный покой… Бессонная ночь, госпитализация… Долгая история, которую не хочется вспоминать… Потом очень медленное восстановление. Папа измучен и потерял надежду, жалуется на боли, на жизнь, капризничает… Его поместили отделение реабилитации и восстановления для стариков. На месяц или на два уже не помню. И хотя уход был хороший, но тяжёлое ощущение что это дом престарелых не покидало меня. Казалось, что отец никогда не выйдет оттуда. Размышляя об этом я написал стих:
Дом престарелых, свалка для людей...
Тут есть больные с крышей набекрень
А есть здоровы... Потому страшней...
Им осознать беспомощности плен...
Конечно сыты, и лекарств хватает
Но жизни больше никогда не будет
И прошлое лишь призраком витает
Воспоминанья ни к чему разбудит...
Дом престарелых, грустных, ждущих смерти
Покорных и беспомощных... Мне больно
Тоску их видеть... они вновь, как дети
Но прихожу сюда я добровольно...
Переодеть, и покормив немного
Побрить, и поболтав о пустяках
Вдруг утешенья не найдя другого
Сказать – У тебя крепкая рука...
И отец скажет, похвалой доволен--
«Хотя и бывший, но ещё спортсмен
Ну да, конечно я немного болен
Но ещё вырвусь из больничных стен..».
Я ухожу, чтобы вернуться завтра
И после завтра... Сколько нужно будет
Слепой отец... не видящий заката...
Счёт потерял и праздников, и буден...
Но все сомнения внутри. Я продолжаю делать вид что всё в порядке, всё идёт по плану и не позволяю папе сползти в депрессию. Постоянно повторяю – "Не сдавайся, борись. Ты же сильный". Он не отвечает, слёзы текут по его лицу и лишь изредка спрашивает -- "Зачем?" Вопрос риторический, и ответа он не ждёт. Однажды, папа сказал, что месяц не был на улице –и я тут же возразил, что он два раза ездил на скорой с мигалкой. И вообще веду себя с ним, так как будто он совершенно здоров. Постоянно тормошу его, рассказываю анекдоты и повторяю – "Потерпи, ты обязательно выкарабкаешься". Это не просто, нелегко, потому что я сам очень слабо верю в это.
Позже сын меня спросит: " Папа, как ты мог знать, что дедушка выживет?" И я ответил – "Илья, когда я ехал с дедушкой на скорой в первый день после его падения, он лежал на носилках, совершенно не понимая, что происходит и он где находится… Честно говоря, я с ним тогда простился. И потом, когда ему стало хуже – и снова мы второй раз мчались на скорой в ночи –тоже. На самом деле я конечно не знал, что дедушка выживет. Да и как можно было знать? Его могли взять на операцию, или просто увезти на рентген, и мы больше никогда не увидели его живым. Чтобы не думать об этом, я старательно гнал мысли о том, что с ним будет дальше. Просто спрашивал себя, что нужно сделать сейчас – и делал. Потом снова смотрел, что изменилось, и снова-- маленький шажок вперёд. Если бы я рассуждал о более отдалённом будущем -- я бы не смог сохранить спокойствие и дать отцу уверенность что всё будет хорошо”.
Сын с удивлением посмотрел на меня и сказал: "А ведь я тоже тебе поверил… И почти не беспокоился"
Прошло ещё два года…И снова у отца возникла проблема со здоровьем. Появилась и довольно быстро увеличивалась паховая грыжа. И хотя сама по себе такая операция считается элементарной, мы очень беспокоились, как папа перенесёт наркоз. Врач, посмотрев историю болезни, сразу отказался оперировать, сказав, что даже если б это был его собственный отец, то он не решился что-либо делать. То, что операция пройдёт успешно доктор не сомневается, а вот проснётся ли пациент после наркоза – большой вопрос. Однако папа мой упёрся, так как грыжа величиной с дыню, и хотя ущемления не было, доставляла ему немало мучений. В итоге жена моя нашла врача, который согласился пойти на операцию. Слава богу, всё прошло успешно.
Отец с годами естественно крепче не становится. Он уже практически уже ничего не видит, однако, по-прежнему следит за событиями внутри страны и за рубежом. Рассказывает мне новости, которые слышит по радио, шутит… Он живёт… А еще сын мой подарил ему кистевой эспандер. Отец сжал его только на четверть. Это настоящий эспандер, действительно сильная штука. Даже для молодого и здорового. После недолгого семейного совещания постановили – через два месяца папа должен закрыть его. И он закрыл его – через две недели! Честно сказать, я не ожидал. Дай тебе бог здоровья и долгих лет жизни. Горжусь тобой!
Сегодня, когда я смотрю на молодых, здоровых, зрячих людей которые жалуются на жизнь, здоровье, жену, соседей, начальника меня охватывает странное чувство удивления. И хочется сказать: «Откройте глаза пошире, и может тогда заметите у Вас нет ни малейшего повода для жалоб…»
Следующие строки написаны уже после ухода папы…
Прошло еще пять лет… Пролетело… Отец по-прежнему был довольно неплохо адаптирован и умудрялся быть счастливым даже при тех ограниченных возможностях, которые у него оставались. Только тогда я понял, что значит по-настоящему любить жизнь во всех ее проявлениях. Каждая мелочь могла доставить ему удовольствие, рассмешить, или просто вызвать интерес. И без преувеличения я могу утверждать, что видел перед собой по-настоящему счастливого человека. Не смотря на слепоту, сильную ограниченность в движении, многочисленные болезни… Зачастую, когда я рассказываю анекдот здоровому не старому человеку он говорит мне серьезным голосом – смешно… А мой папа смеялся, непосредственно и заразительно как ребенок. Но однажды и это незатейливое счастье закончилось. Рухнуло в один день, в один миг…
Рано утром позвонила мама и дрожащим голосом сообщила что папа не в себе, заговаривается, и не ориентируется в квартире. Я до сих пор не знаю, что точно послужило причиной такого резкого ухудшения, однако в больнице диагностировали острую почечную недостаточность и отек легких. Некоторое время он пролежал в гериатрии. Физически ему стало лучше. И мы забрали его домой. Однако если раньше папа кушал сам, то теперь нужно было кормить. А самое главное – о том, что ходить в туалет самостоятельно не могло быть и речи. Я взял отпуск, жил у родителей. Несколько раз в день я буквально носил папу на руках в туалет, однако ни разу он не успел. Я мыл его, полы, менял одежду и продолжал надеяться, что положение улучшится. Прошло несколько дней, однако совершенно ничего не менялось. Тогда я понял, что даже мне это не под силу, а маме тем более. Ведь она просто переодеть его не сумеет, не говоря про все остальное.
К тому же ментально папа в себя так и не пришел. Он легко узнавал нас, однако совершенно не ориентировался во времени, не знал сколько ему лет, какое время года и забыл многих людей которые вошли в его жизнь относительно недавно. События детства и юности, он помнил гораздо лучше. Так же он не всегда понимал где находится, время от времени порывался встать. И если бы я не был рядом неминуемо упал бы и травмировался.
Тогда я принял не простое решение – определить папу в дом престарелых. В стране, из которой мы приехали это было мягко говоря не принято. Но выбора не было…
У меня есть старый друг Ронен, почти мой ровесник, но уже много лет в инвалидном кресле и живет в доме престарелых. Он говорил, что когда его родителям потребуется постоянный уход, то они приедут в этот же дом. Для меня это было лучшей рекомендацией…
Со временем папа привык к новому месту жительства. Первый год я приезжал к нему два раза в неделю. А второй и третий – только один раз. И вот почему…
Небольшое «лирическое» отступление. Когда мне исполнилось девятнадцать, параллельно с учебой я начал работать в тканевой лаборатории. Мы производили забор тканей для трансплантации. Донорами были молодые самоубийцы до сорока лет которые закончили жизнь повешеньем, а также люди, умершие от алкогольной интоксикации. И те, и другие как правило здоровы, их органы годны для пересадки. Я вскрывал и зашивал головы, вставлял вместо костей рук и ног -- палки, чтобы труп не превратился в бесформенною массу. То есть с юных лет знал, чем заканчивается жизненный путь человека. Вообщем, не жил подобно моим ровесникам, в иллюзиях что буду жить вечно.
К тому же на момент описываемых событий я уже почти десять лет заведовал анатомичкой на медицинском факультете. Бальзамировал трупы людей, которые пожертвовали свои тела для науки. Мысли о смерти не пугали меня. Наоборот они постоянно напоминали мне что жизнь коротка, нужно многое успеть, что жаль тратить время на телевизор и пустые разговоры. Рядом со смертью мельчали личные переживания и тревоги. «Memento mori” (помни о смерти) –давным-давно мой девиз по жизни. И тем не менее, в доме престарелых, хотя все пациенты еще живы, царила гораздо более гнетущая атмосфера чем в морге. По крайней мере я так считаю. Потому что мертвые не страдают. Для них закончились все мучения и тревоги. А здесь люди словно застряли на заброшенной, забытой богом станции. Прошлое ушло, настоящее безрадостно, а будущее не имеет ничего чтобы предложить им в утешение. Я постоянно представлял себя на их месте. Мысли о таком будущем, где царила полная беспомощность и деменция превращали мое нахождение в доме престарелых в тяжелую повинность.
А еще я думал от том правильно ли я сделал что решил спасать папу и завез его в больницу. Изменить разумеется, ничего нельзя. Более того я не мог поступить иначе.
Наконец я осознал – вопрос который мучает меня касается не только папы. Это вопрос о моей личной судьбе. Ведь вполне вероятно это мое будущее. Я представлял себя в аналогичной ситуации и решал, как поступить.
Именно тогда я сказал жене что, если буду в таком же состоянии как папа -- не вези меня больницу. Не спасай.
Мысли эти мешали, просто не давали жить по-прежнему – легко и беспечно. В нашей жизни если честно взглянуть на нее и так немного смысла… Но я всегда чувствовал ее вкус. А тут она стала терять его. (Кстати на иврите смысл и вкус переводятся одним словом-- таам.) В общем через год я стал ездить к папе только раз в неделю. Просто не было больше сил. О своих чувствах и мыслях я никому особо не рассказывал. Потому что ни жалость ни даже понимание мне не нужно. И хотя папа не заметил того что я стал приезжать в два раза реже, чувство вины у меня осталось. Не покидает оно меня и теперь. Самое ужасное – отчетливо понимаю, если бы все повторилось – я бы все равно не ездил чаще…
Я разделил проживающих там людей на несколько более-менее однородных групп. В первую входят вполне нормальные, адекватные личности, но прикованные недугом к инвалидному креслу. От осознания этого факта отчаявшиеся и уставшие жить без надежды – их лица превратились в равнодушные мрачные маски. Взгляд которых пронзителен или пуст в зависимости от состояния конкретного человека. Вторая группа – это люди в состоянии сильной деменции, практически выжившие из ума. Время от времени они дико вскрикивают, беспричинно смеются или плачут. И тогда вменяемые люди злятся и раздраженно кричат на них.
Однако были и те, которые все-таки адаптировались – они смотрят телевизор, курят, общаются между собой. Как правило эти люди в состоянии самостоятельно подъехать к нам, и прислушиваются к разговору, иногда вмешиваются в беседу. Я прекрасно понимал -- им бесконечно скучно. Скорее всего их давно не навещали. Но это меня такая общительность совершенно не радовала. И я стал вывозить папу в близлежащий сквер. Для этого надо было спуститься с довольно крутой горки, а самое главное потом с инвалидным креслом подняться назад и не каждый из посетителей мог сделать это. Поэтому в скверике почти никогда никого не было из дома престарелых. А если и были, то как правило полностью вменяемые люди, с которыми родные хотели спокойно общаться.
Мы сидели в густой тени деревьев, рядом журчал фонтан. Сначала я кормил папу домашней едой. Потом старался рассмешить его, тут же фотографировал и посылал фото через WhatsApp на группу нашей семьи. Тот, кто мог тут же перезванивал. Папа был рад слышать родные голоса. Он безошибочно узнавал всех. Правда тут же забывал о разговоре. И мог буквально минут через пять сказать – а давай позвоним Инне или маме. Иногда папа говорил – может пойдем на улицу – и я обращал его внимание на шум фонтана, гул проезжающих изредка машин. Он согласно кивал, а через пять минут спрашивал –пойдем на улицу?
Папа совершенно не помнил свой возраст. Иногда ему казалось, что он только что закончил школу. Когда я объяснял сколько ему лет на самом деле и какой год на дворе, он нисколько не расстраивался, не спорил. А только спрашивал –что же он делал все эти годы? И я терпеливо рассказывал все что знал про его жизнь. Отец с интересом слушал, постепенно вспоминая и удивляясь. Мне казалось, что он доволен историей своей жизни.
Я спрашивал, о чем папа думает, когда меня нет. И оказалось, что он капитан команды «Что? Где? Когда?» А еще участвует в чемпионате мира по шахматам и у него очень хорошие шансы.
Иногда папа извинялся за долгое отсутствие, потому что гостил у родственников в Америке. Но я не возражал. В Америке так в Америке
Бывали у него также и беспричинные приступы страха. Иногда ему казалось, что мы окружены. А еще отец много общался со своими родителями. В его воображении они не умерли. В общем он построил целый мир и жил в нем. Когда я приезжал то выходил из него, а когда уезжал -- немедленно возвращался.
…
Но вот наступила эра короны. В доме престарелых регулярно делали анализы и жильцам, и персоналу. Однажды мне позвонил медбрат и сообщил что папа заболел короной и его переводят в специальный дом престарелых в Нацерете. Температуры нет и заболевание протекает бессимптомно. Я связывался с папой по WhatsApp и он радостно улыбался, слыша мой голос. Через две недели папу вернули назад, в его дом престарелых. А еще через день сообщили что состояние его резко ухудшилась
Папу перевели в Нагарийскую больницу в полностью изолированное отделение короны. И менее чем через сутки он умер. Переодевшись в соответствующие одежды, я зашел в большую палату. Папа находился там один. Ночь за окном. Рядом – абсолютно никого. Персонал следит за состоянием больных по камерам и показаниям приборов. Я положил на ему руку на грудь, (тело было еще теплое…) и говорил, говорил, говорил… Просил прощения в основном. Потому что сколько бы не дали дети родителям они никогда не вернут всей той любви и заботы, которые давали родители им на протяжении всей жизни. Неожиданно, на какую-то сотую долю секунды я почувствовал его пульс. Но тут же понял, что ошибся – это пульсировала моя ладонь, потому что я слишком плотно прижал ее…
Потом… подготовка документов, похороны… Не знаю почему мне очень хотелось, чтобы они быстрее закончились… И вот теперь я сижу шиву… Рассматриваю фотографии которые посылал по WhatsApp каждое свою посещение. На всех фото он весело смеется, в худшем случае – улыбается. Мне нелегко было писать… но я сделал это. Зачем? Это нужно мне, и надеюсь всем тем, кто знал и любил моего отца.
По-прежнему люблю и горжусь тобой, папа… Да будет благословенна память твоя…
Он любил эту жизнь непростую...
Серый день, карантин, похороны
Мой отец не прощаясь ушел…
Пал как многие жертвой короны…
Всем терявшим – знакомая боль…
И хотя понимаю прекрасно
Мой отец настрадался довольно --
Продолжать мученья напрасно
И смотреть на него было больно
Хоть умом понимаю так лучше --
Смерть несет порой облегченье
Только сердце по-прежнему мучит --
Не удалось найти утешенье
Ведь когда к нему приезжал я
Он дарил мне счастья улыбку
И судьбу не кляня, не ругая
Жизнь видел свою как попытку
Насладиться каждым мгновеньем
Каждым звуком и каждым вдохом
Хоть и слеп, но шел без сомнений
Не смотря на судьбы жестоку
Операций тяжелых этапы,
Инвалидное кресло итожит
Но был рад, не смотря на утраты
Не взывал –за что мне, о боже?...
Просто жил… давно света не видя…
Но рисуя себе новый мир…
Мог бы жизнь возненавидеть
Но любил и ценил каждый миг…
Так наивно по-детски внимая
По крупицам радость искал --
От стакана горячего чая
От простых сердечных похвал…
Он любил эту жизнь непростую
Наплевав на тела страданья
Не сломался, не падал духом
До свиданья, родной… до свиданья…