В доме было накурено, душно, над столом витал запах жареной курицы, копчёной рыбы и солёных пряных огурчиков. В окна просился вечер, устроив пожар на небе. Собравшиеся за столом ребята, громко разговаривали, перебивая друг друга. Кто-то затянул заунывную песню, но она быстро была им съедена в прикуску с хрустящим огурчиком. Я, икая, поднял руку и, стараясь всех перекричать, громко сказал:
- Ребята, да тише вы, человек хочет выразить своё мнение.
- О чём?- спросил Данил, оторвав взгляд от налитой стопки.
Его тяжёлый подбородок лоснился от жира съеденного куска курицы, в маленьких поросячьих глазках блеснули зелёные огоньки.
- Да вот и забыл уже, Это ты Данил, меня сбил с толку,- сказал я, с досадой махнув рукой.
- А ты нам изобрази кого-нибудь, козла например,- предложил Васька, оскалившись, показав свои гнилые зубы.
- Что!!- заорал я и, качаясь как маятник, схватил табуретку и направился к нему.
- Убью!- пулей вылетело из моей гортани.
Неприличные слова сыпались как из пулемёта на голову Ваське. Табурет, выпущенный мною, полетел в Василия, но почему-то, сменив траекторию, упал под ноги Димки, который невозмутимо сидел и наблюдал за происходящим.
Дверь, скрипя, пропела и на пороге появилась моя мать, полная невысокая женщина. В её светло серых глазах заплясали черти, отбирая друг у друга лакомый кусок уходящего дня. Она утром ушла на работу, но пришла, не отдежурив и половины.
- Анатолий, ты чего это разбуянился? Шут гороховый! Устроил сборище шутов!- гаркнула она.
В комнате стало тихо. Её крик умер, повиснув на старой, засиженной мухами, люстре. Ребята молча вытекли из дома и растворились в жиже сумерек. Я, поникший, стоял посреди комнаты, тупо глядя, как мать, сжав тонкие губы, пыхтя, растёгивает на джинсах мужской ремень.
- Мам, а что ты так рано с работы пришла?- вывалилось у меня изо рта.
- Зинаида Григорьевна попросила с ней поменяться. А что, не ждал? Я для вас курицу жарила? Свинья! Скотина! Ишь, чего устроил! А потанцевать не хочешь?- сыпалось на меня вместе с ударами ремня.
Спина начала гореть. Я подпрыгивал, уклоняясь от её ударов, а она улыбалась, и что-то звериное было в её глазах. Потом она притихла, заплакала, затем смахнула слёзы с глаз, и села за стол, на котором стояла начатая бутылка водки, остатки недоеденной курицы лежали в чашке вместе с остывшей картошкой, в блюдце лежала крупно порезанная копчёная рыба. Она налила водку в гранёные стопки и, грустно посмотрев на меня, сказала:
- Ты, сынок, на меня не обижайся. Давай выпьем. Всё будет хорошо.
Я, проглотив злость, как колючий кактус, запил её тёплой водкой и, поморщившись, закусил солёным огурчиком.
- Тебе хватит,- сказала мать, наполняя водкой свою рюмку.
Она залпом выпила, поморщилась, взяла картошку и кусок копчёной рыбы и, закусив, налила себе ещё одну и, выпив, прослезилась.
- Вот, вырастила тебя, одна, без мужа, всю молодость тебе под ноги положила, а что имею? Сына алкоголика. Работать не хочешь. А что ты хочешь? На материном горбу в рай въехать! Вот тебе!- сказала она, показав мне кукиш.
Потом, вдруг опомнившись, посмотрела мне в глаза и жалобно спросила:
- Сынок, ведь ты не бросишь меня?
Я молчал. Нутро было набито дерьмом, голова тяжестью. Я потянулся за бутылкой, в которой ещё немного оставалось водки.
- Куда! Я сказала, тебе хватит, или тебе материнского слова мало? Потанцевать захотелось?
Она подняла ремень, который валялся на полу и, крепко сжав его, набросилась на меня. Я не выдержал. Моё терпение лопнуло, как воздушный шарик. Я выхватил ремень из её рук и он, описав в воздухе дугу, жарко поцеловал её спину.
- Как ты смог поднять на мать руку, шут гороховый!- завизжала она, и кинулась от меня к двери.
Я бросился ей наперерез и встал, заслонив собою дверь.
- А потанцевать!- завопил я, нанося ей удары по ногам.
Она, уклоняясь от моих ударов, смешно подпрыгивала, поочерёдно поднимая короткие полные ноги. Я загнал её в угол и скалился над её беспомощностью. Её обида звала мою совесть, но моя совесть пьяная лежала на подстилке души, как битая хозяином собака. Злобно рыча, она прыгнула в ночь и пропала. Устав, я почти протрезвел, кинул ремень в горькие материнские слёзы и вышел на улицу.
Ночь обдала меня тишиной и покоем. Головокружительно высокое небо было набито звёздами и лунным светом. Уходило лето. Из-за тёмных щетинистых сопок выполз туман, и пополз в низину к тощей каменистой речке. Я сел на крыльцо и закурил. Я убил злость и душа обрела лёгкость. "Больше она никогда не ударит меня",- подумал я и, не сожалея ни о чём, вошёл в дом.
В доме, давно забывшем порядок и чистоту, на грязном полу лежала моя мать. Она смотрела на меня пустыми остекленевшими глазами, в которых застыли боль и разочарование. Рядом лежала змея, отравившая мне жизнь, умиротворённо положив единственный железный зуб на металлическую челюсть. Я брезгливо поморщившись, пнул её. "Это просто ремень, мёртвый кусок кожи. Зачем мать всё время надевала его на джинсы?"- подумал я.
Я заглянул в пустоту глаз своей матери и поплыл в её холодную чёрную ночь. Доплыв до середины, я вернулся на берег своей печали и нищеты. Моя мама уже никогда не простит меня. Я сидел, сгорбившись у тела матери, приглашая её смерть на поминки своей души, и плакал.