Я стал замечать: изменив место своего присутствия в квартире, через некоторое время вижу, что здесь оказывается и Луша. Часто мы работаем вместе, и когда ей кажется, что я чересчур увлекаюсь не относящимися к ней проблемами, она занимает место между клавиатурой и монитором, и тогда не увидеть её и не поговорить с ней становится невозможно. «Да красота ты моя! Золото ненаглядное! Тварь-то ты моя голубоглазая! Лу-у-у-у-шик». – «Бум-бум-бум», – хвостом об стол, что означает: хорошо говоришь, по делу. Можно работать дальше, но с перерывами на «Лу-у-у-у-шик….». Попытки залезть на клавиатуру я пресекал, грозя указательным пальцем, подкрепляя это действо не менее грозным средством из репертуара второй сигнальной системы: «Нельзя!» И Луша в моём присутствии осторожно обходит ноутбук, бродя по столу в поисках рабочего места для себя. «Умница», – умилялся я в разумности подружки. А как-то вышел, долго отсутствовал, захожу в комнату: Лушик отдыхает, вальяжно развалившись во всю клавину длину, видом своим говоря: «Нельзя? Мне?! Ну-ну, хи». «Да Луша! ну ты же мне тут всё сбиваешь! Полтекста куда-то улетело…», – плачу я. – «Бум, бум, бум», – в ответ хвостярой об стол. Осторожно снимаю разбойницу с моего орудия пытки и производства, кладу, как ребёнка, – копытами вверх, на руку, прижимая к груди, чтоб не свалилась. Другой с оттопыренным указательным пальцем рублю по воздуху, в такт рубке расставляя ударения в словах лекции о неприемлемости лежания хороших девочек на компьютерной клавиатуре. Думаете, они не понимают? Всё-то они понимают.
Луша I у меня была женщина очень аккуратная, несмотря на своё бродяжническое прошлое. Но как-то мы сменили в туалете унитаз, и Лушу как обрубило: не ходит в лоток – и всё! Нашла место под ванной – и повадилась туда. А ванна заложена была плиткой, и только небольшое отверстие присутствовало. Люсик запускала руку в это отверстие и чем только не вымывала, как ей казалось, Лушины отправления. Но когда мы меняли ванну, оказалось, что ходила-то дама в самое отдалённое от входа под неё место. Два мешка Лушиных отходов жизнедеятельности я тогда вынес. И вот говорит мне Люся: «Саша, давай усыпим Лушу, ну смотри, что в доме делается – вонища стоит, перебить ничем её уже невозможно, людей в гости пригласить стыдно». А вонь кошачья на самом деле чувствовалась, причём явно, до слёз в глазах. Зову Лукерью. Приходит, останавливается при входе на кухню, я ей серьёзно так, без единой нотки любви в голосе, а сплошной сталью заявляю: «Луша, мы вот с мамой посоветовались и решили прекратить твои выкрутасы со справлением нужды в ванной комнате. Если это продолжится, мы тебя погрузим в вечный сон». Лукерья с очень серьёзным видом выслушала, и всё! Луша стала ходить в свой туалетный лоток, и проблем с этим делом у нас уже больше никогда не было. Тут главное – серьёзно поговорить.
Надо знакомить девочку с миром, как-то решил я, сунул её в переносной кошкин дом и пошли мы гулять во двор. О, моя королева… какая же ты трусиха! Гордо восседающая на столе, непокорная другому мнению, отважно отстаивающая своё право лежать в кровати, здесь, во дворе, поджала ушки и пузом прижалась к земле. И лишь через пятнадцать минут она чуть отползла от домика и только через полчаса начала прогуливаться в радиусе десяти метров, болезненно реагируя на любые звуки и пролетающих голубей. И вот с этой трусихой я отправился за тридевять земель навестить родительскую могилку. Но, не дойдя до цели, остановились мы передохнуть. Лушик осторожно выбралась на волю, выбирая места, куда бы поставить свои ножки, потихоньку ушла за ближайшее дерево и пропала из вида. А я спокоен: куда может уйти эта трусиха? Через десять минут я её окликнул. Родителей навестить надо да ночлег найти хоть в родном, но уже далёком городе. А уж вечереет, а зараза не откликается, не бежит на зов любящего сердца. Обошёл поблизости, опасаясь далеко уйти от места остановки (боюсь ведь: придёт, а меня нет, и опять уйдёт: меня искать, или обида вдруг взыграет) – не подаёт Луша признаков своего поблизости присутствия. Час прошёл – нету. Два – нету. А если совсем не придёт? – задаюсь вопросом уже, но тут же душу его, и решение изнутри само пришло: будешь сидеть и ждать, пока не придёт. Ещё через час вернулась: урчит, о ноги трётся – соскучилась, тварь голубоглазая.
Могилку мы не нашли, идти куда-то, не зная к кому, было уже поздно, и остались мы ночевать на кладбище. Могилы невдалеке, костёр; я жмусь к нему, Луша – ко мне, а водочка, приготовленная для поминовения усопших, – во мне, и выводит свою любимую: «То не ветер ветку клонит…» И луч солнца ночь пробил, высветив поляну; откуда ни возьмись туман вежливо, но по-царски вышел на сцену и сердечко завзбрыкивалось в предчувствии, что вот сейчас из него-то и выйдет Её Величество Счастье. И Лушик встрепенулась и замерла. Но никто не вышел. «Счастье, видимо, нельзя увидеть глазами, Лушик; его только прочувствовать можно». – «Бум-бум, – об моё колено, – правильно говоришь, философ».
Амбиции разбиты блажью в прах.
Загнулся имидж в луже у дороги.
На кладбище в могилу канул страх,
И цацки мыслей выкрали сороки.
В песок ушёл заманчивый прикид…
Но! приняты бродячими котами,
И мяргали нутром бессмертный хит
«Мы выживем!» – прикрывшись облаками.
Мы будем! греться дымом сигарет,
Лечить инфаркты водкой и «Лучиной»,
И на открытой выставке планет
Предстанем наилучшею картиной,
Когда лучом откроется поляна
И Счастье улыбнётся из тумана.
«Вот ведь, сидели бы только да миловались», – словами запечатлевает Люся картинку: я в кресле, Луша у меня на бёдрах, положив голову на руку, хвостит и тракторит на полную мощь. – «Ох и повезло же тебе, Луша, –продолжает она, – бывает ведь жизнь у кошек: на улице, голодные, ободранные; у тебя же прямо рай на земле. Что смотришь, не мигая? И хожу я за тобой, и корм покупаю, и кормлю, лоток твой мою, а лезешь к папе, а ко мне – никаких чувств. Почему?».
– Да потому что у нас Любовь, а у тебя просто любовь. А тварям Божиим именно Любви хочется, вот она ко мне и льнёт.
– Просто ты ей всё прощаешь и потакаешь всем её прихотям.
– Да не, другое тут.
– Ну, тогда в чём разница между этими любовями?
– Вот человек по натуре своей – кто? Да эгоист он. А эгоизм – это признание своей исключительности, одарённости, красивости, что там ещё? – и лишение права на это другим. А Любовь – это преодоление своего эгоизма, можно сказать – жертва им. То есть Любовь жертвенна. Вот я и жертвую своей ленью: она хочет развернуться во всю свою ширь-длину, а Любовь заставляет ютиться меня на краешке собственной постели, потому что Лушик разлеглась всей своей длиной во всю ширину кровати. Ы? И ответственность перед объектом Любви. Мы отвечаем за то, чтобы он реализовал заложенный природой потенциал, поэтому я и не соглашаюсь с твоим предложением Лушу стерилизовать. Любовь – жертвовать чем-то тебе дорогим, а любовь – использовать объект для себя – вот, мне кажется, главное отличие. Знаешь, когда люди признаются в любви к кошкам, я всегда спрашиваю: кастрированы или стерилизованы их любимчики. Если кастрированы – ну, какая тут любовь? Кошки для них – это красивые игрушки и всего-то, средство украшения интерьера. И отношение как к игрушкам: чтобы были и не мешали – кастрировать, когти подстричь! О себе они прежде всего пекутся, а не о другом, «любимом». И у людей так же. Мужик от песен своих собственных тащится, а жена его на рынок торговать гонит: «Деньги зарабатывать, Малинин чёртов!» Кастрация? Да ещё какая! Мужик тут средство для обретения материального благополучия. Вот и всё. Потом – забота как составляющая любви. Но одной заботы маловато будет, вот ты о Лушике заботишься, а ластиться она ко мне идёт. Жёны жалуются часто на мужей своих: одна на то, что любимый только слова хорошие говорит и ничего не делает; а другая, что делает, а слов хороших не говорит. Вот и угоди вашему брату. Да и то, и то надобно любимой. Я ведь тоже о Луше забочусь, и покормлю, когда тебя нет.
– Из собственной тарелки.
– Вот! ещё один показатель Любви: отсутствие брезгливости. Ну, всё нравится: запах из подмышек, носки грязные…
– У Луши?
– Ну, какашки там… Так вот, в отличие от тебя, я ведь ей ещё и слова ласковые говорю, а ты только воспитываешь да поругиваешь. И, коль речь пошла о питании, равноправие – обязательно! А то какая же это любовь, когда один за столом пищу принимает, а другой – под столом? Так, дальше: чтобы человек реализовался, ему нужна безопасность.
– Ты это о Луше?
– Ну, а о ком же ещё?!
– А-а-а-а…
– Полетать по верхам каждому ведь хочется, но лучше со страховочкой это делать, мало ли что приключиться может, а безопасность вот этими штучками и обеспечивается. Как человек может состояться, если он всё время будет думать: то он делает или не то; накажут ли его за то, что он сделает, или по головке погладят? «Верная указка – не кулак, а ласка», – так в народе говорят, а народ не дурак – врать не будет. Ну, и добавил бы к этому ещё то, что уверенность нужна: тебя никогда, ни при каких обстоятельствах не бросят, не оставят для дел более значительных. Что может быть значительнее Любви-то?! И тогда наступает доверие. Нет любви без доверия! Где он? С кем он? Чем они там занимаются? – с ума ведь сойти можно, если такие вопросы появляются. А когда доверие, то спокойствие наступает: ну, куда он от моих глазонек денется? «Их синева – мной лучшее кормило», – сам говорил. И мне она доверяет полностью: кому глазоньки протирать даёт? Хвост гладить? Между подушечками на лапках гладить? Последнее – это вообще у кошек верх доверия; попробуй, хороший тест: позволит, значит – доверяет без всяких оговорок. И если у тебя к другому такое отношение, ну, разве взаимности не будет? Да из чувства справедливости любовь возникнет! У русского народа это чувство обострено: «Вот, – думает он, – меня любят, а я нет: несправедливо как-то получается. Надо полюбить этого негодяя». А потом уже дело доходит до зависимости: ну, невозможно без этой тварюги находиться. Зависимость – плохое чувство? Кто-то так сказал? Кастрюлю ему на голову, чтобы придуряться легче было. Помнишь последний год Луши Первой? Она же за мной по пятам ходила. Ругалась, что от лёжки отрываю, но ходила! И ей всё время нужен был контакт. Я пробовал: прислонится она ко мне, а я отодвигаюсь. И она пододвигается. А спать – чтобы лицом к лицу. Повернусь я на другой бок, она через подушку, бурчит что-то своё, а перебирается, и чтобы тело к телу. А ушла как? – из чувства благодарности, по-моему. Ведь не выходила уже на улицу. А тут мяргает и мяргает недуром. Выпустил, дальше четвёртого этажа, когда выходила, она и не спускалась; ну, думаю, и на этот раз никуда не денется. Через пять минут дверь открываю, чтобы впустить, а её нет. Спустился ниже – не нашёл, на улицу выглядываю: посреди двора стоит. «Луша, – кричу, – быстро домой!». А она как даст дёру. Февраль. Мороз. Куда? Да чтобы мне не заботиться, куда с трупиком её деваться. Так, я думаю. В отместку. Да за Любовь, за что же ещё?!