Первая публикация
Город К.
Наверно, ему было легче. Он не соприкасался с предметами культа и ремеслами, не имел отношений с элитой, «не наследил» в республике так, как она. И в доме не было кабадиенских украшений и поделок из глины, не было стихов в тонких обложках издательств «Адиб» и «Ирфон», картин в мощных рамах. И друзей журналистов и художников у него было только двое. Галина и ее муж Юра. Всех богатств-то: пара тюбетеек, черепашка, да несколько пачек сигарет «Лал», которые уже готовились к отъезду вместе со всеми его домочадцами…
До осени было так же близко, как с балкона третьего этажа до кустов винограда, до школы или стадиона. Рукой подать. Если обойти дом, который нависал над просторной долиной вместе с остальными близнецами - четырехэтажками микрорайона, пройти мимо железобетонного забора школы, то перейдя через гладкую асфальтированную дорогу, попадешь на городской стадион имени комбрига Томина. Стадион прятался за высоким дувалом, чисто побеленным и необычайно толстым, он, что говорится, утопал в зелени. Деревья плотным кольцом окружали спортивный оазис, нависая всей своей мощью над его западной трибуной, прикрывали с юга и севера, чуть редели с восточной стороны. И в воде он тоже утопал всякий раз, когда поливали газон. Территория вечно зеленого футбольного поля становилась огромной лужей. Как после дождя. Хотя даже летом здесь не высыхают реки, они бегут наперегонки, соревнуясь в скорости и холоде нетающих гор, которые тоже были почти рядом. Туда ходили весной за тюльпанами, черепахами и впечатлениями. Город был полон летящей воды. Арыки снабжали энергией бесконечные ряды акаций, тополей и чинар, без которых здесь не было бы жизни вообще. Даже зимой, иногда хотелось в тенек, чтобы укрыться от вездесущих солнечный лучей. Кто-то же сказал «солнечный Таджикистан».
А дальше на восток убегали холмы, предгорья, ведущие к вершинам, на которых подолгу держался снег. Летней ночью с гор прилетала прохлада. А с балкона, который находился на западной стороне, и город, и аэродром были, как на ладони. Город полого спускался к реке, а взлетная полоса блестела на солнце справа по курсу и ползла вверх. Едва различимый, сквозь дымку, Як-40 медленно разбежался и, увеличиваясь в размерах, быстро набрав высоту, разворачивался вправо. Туда, где за домами и деревьями начинались хлопковые поля, отвоеванная под белое золото плодородная земля. Долину, расшитую серебряными нитками водных потоков, сменяло, круто взметнувшееся плато, угол которого был как раз напротив. Подчеркивая свое превосходство над долиной, по весне оно покрывалось нарядными маками, а зимой туда ложился первый снег. Плато соединялось с горными хребтами, перевалами. По горам по долам петляли серпантины дорог. Здесь кружили орлы и пролегали воздушные трассы…
Балкон застелили недавно. Он стал называться лоджией, но такое слово в лексиконе как-то не прижилось. Сентябрь лег пыльной стороной на всем горизонтальном. Возле дома встали на якорь два запыленных фургона. К ним выносили пожитки – мебель, обшитую и не обшитую пестрой тканью, и складывали, словно в трюмы кораблей, на которых собиралась в плавание новая жизнь. Тревоги не ощущалось. Ребята как-то уж очень сноровисто работали, и «Жигуль» Сереги тоже был наготове, и новый хозяин квартиры помогал изо всех сил. Даже пианино не показалось тяжелым. Водители, сидя на корточках, говорили о своем. С ними познакомились накануне, когда провожали Кузьму. Москвича, пилота первого класса, коммуниста с высшим образованием, будущего дояра. Удобная штука - два крытых авто. И дождь нипочем, и сохранность в пути… Таджичата стайками бегали рядом и тоже что-то таскали. Неужели наше?..
С высоты мир всегда казался простым. Он уменьшался в размерах и ничем особо не грозил. Все грозное уже свершилось. После тревог, начавшихся еще зимой, после поездок в поисках путей отступления, проводов доброй половины коллег, наступил его черед. Балконная тень укрывала, сидевших за маленьким столиком Серегу и Пашку. Игорь разливал. Все выпили, а он снова посмотрел на свой город…
* * *
Поселок М.
Галина была из такой же, как и он, семьи офицера-пограничника. Ее мать успела даже немного присмотреть за ним и его соседом по парте отличником Володькой, будучи завучем в школе, которую они заканчивали в тот год и были ее надеждой и опорой, пока Галина и ее отец еще не приехали в часть. Галка была на год младше. Ближе с ней познакомились и подружились позже. Во время учебы и после окончания летного училища, когда он приезжал в гости к родителям. Симпатии и взаимные интересы проявлялись во время этих коротких встреч. Потом он узнавал про ее все новые романы и замужества. Потом появился Юрий, и снова наладились контакты, но чаще беседовали мужчины, а Галина, как всегда, парила высоко, говорила непонятно, курила и смеялась. Юношеские чувства и влюбленность улетучивались, прятались глубоко и надежно. Хотя ее длинные каштановые волосы и стройная фигура, большие карие глаза и подвижное лицо были все так же незаурядны и притягательны, как и ее низкий голос, и чувственные губы. Все выражало энергию и устремленность. Еще в детстве она начала писать стихи и вела себя как заправский поэт. Над Галкой посмеивались, и побаивались. Насмешливая, резкая, непредсказуемая. И он тоже слегка боялся, но тянуло к такому яркому на общем бледном фоне цветку. Теперь же стояла ровная осенняя погода в их отношениях, а Юра иногда просил повлиять на жену, которая очень много курила, и в отличие от непьющего мужа, пила вровень со всеми. «Она тебя послушает». Он говорил это с горьким чувством…
Время шло, они взрослели. У Юрия была своя студия. Там шла настоящая работа настоящего художника. Иногда приходил его брат, тоже художник, такой же спортивный и трезвый, и так же увлеченный дельтапланеризмом. Они рассказывали, как начинали по чертежам из чешского журнала, были первооткрывателями. Самодельный аппарат однажды подвел их лучшего друга, он погиб в первый день нового года. По рассказу, он прыгнул с вершины в сторону города. Дельтаплан сложил крылья. Что-то было с центровкой. На одной из картин их друг изображен на фоне тревожных гор: поджарый бородач держал в руках большую яркую птицу, которая не уберегла хозяина… Он уходил, обернувшись на прощание, в синие горы, в синем костюме… Неужели этот цвет может быть таким грустным? Галина была тихая, домашняя. С ней говорили мало. Слушая рассказы художника, копил впечатления, которых, оказалось, хватило на долгие годы. Здесь он учился видеть мир еще одним способом. Большая жизнь собиралась по кусочкам. Ее краски удивляли. Он как бы запасался ими впрок…
…Это было еще в училище. Галина прислала стихи, и он написал на них песню. Придумал мелодию. Там пелось про маленький самолет, про перемены, которые ожидают где-то. Поэтесса через годы стыдилась этих своих строчек. А он пел. И в училище, и позже. Наивные слова про «жизнь и небо», которые начиналось на их взлетной полосе. От ворот пограничной части, где стояли их дома, был клуб, спортплощадка и бассейн, она полого уходила ввысь, вдоль желтой травы и зеленого камыша. А рядом синели афганские горы, чужие и загадочные, как свинцовая река, по которой проходила граница.
* * *
Вода
Как же было холодно на всей Земле, когда люди потянулись друг к другу, чтобы согреть и согреться, почувствовать чужое тепло и поделиться своим. Сколько счастья приносило это бесконечное сближение. Чтобы глаза в глаза и рука в руке, чтобы сердца стучали в такт. И чтобы всем это счастье было по карману. И зима ушла навсегда…
Летом хочется воды и прохладного прикосновения. А душа смотрит в бледное безмолвие и летит. Нет ей места на горячем песке, среди колючек и обожженной травы. Лишь редкие зеленые островки возле арыков. На них наступаешь, чтобы остудить босые ноги. И тогда день превращается в праздник. А дней так много, что задыхаешься от восторга. Сколько солнца! Сколько неба! Сколько птиц и маленьких рыбешек на мелкой воде! Птицы слышны и пугливы. Рыбки молчаливы, они плавают возле ног и щекотно пальцам. Вода бежит и тянется, расширяется, сужается, плещется бурунами и стоит неподвижно. Ее так много! Каналы с дамбами и шлюзами, бесконечные арыки несутся с шумом или тихо журчат. Вода начинается прямо у порога, она ловит солнечные лучики и несет их вдоль аллеек, мимо тополей и акаций. Один арык, за ним другой и третий, и, наконец, большое зеркало в обрамлении чинар и карагача - хауз, бассейн, котлован, разделенный на две части: с тумбами и деревянным щитом - пятидесятиметровый, и лягушатник с мелководьем и камышом в углу.
Человек изначальный, здесь, у воды, и продолжается. Скользя по верхней ее кромке и касаясь руками близкого дна, он летит, а под ним, такой же, согретый солнцем мир. Но уже совсем другая планета. Другая жизнь. Подводная. Так плыть можно бесконечно. Воздух не кончается. Ведь ты когда-то здесь уже был. Тебе принадлежит все…
* * *
Училище
…Воздух необычайно свеж. Осень! Становится цыпленком яйцо. Опускается вниз (или устремляется вверх?) медленная по телу крупа. Распрямляется и вновь сгибается под неведомой тяжестью спина. Песок течет в стекле и чисто его тело. Это я сам. Сам кручу «бочку» за «бочкой». Я – песок в этих часах!..
Старшие люди научили летать на этой… серой, грубой, нежной, ласковой, легкой, послушной, звонкой, упрямой, злой, мелодичной, крылатой… мечте… И ушли. Звук оборвался, как в битловском «Сержанте», в финале. И тишина. И осень, осень. Шинельная караулка с запахами междометий. Фанерный клуб с одним этажом звуков и тел. С ногами в танце. И липкий асфальт, ведущий к столовой, гулко-звонкой. В подтеках ее пол. Жирный на вкус и черный на цвет. Ноги, ноги, ноги. Строй ног. Шапок, фуражек, стриженых голов. Лица. Лица. Шеренги лиц. Строй казарм, деревьев, кирпичных труб. Ветров, дождей, грусти, печали, гитар и друзей. Дым табачный. Мороз и зеленые горки на сером снегу. И под снегом. Это самые замечательные горки. Природе такого не дано. Курсанту удается многое. Но сейчас ведь осень?..
Стоп. Это сон или?.. Пожелтевшие, едва не коричневые пальцы, прокуренные, неловкие, держат гриф бас-гитары, неподвижные, напряженные, оставляют следы, которые нехотя тают. И взгляд строгий и напряженный, такой же. Самара. Необычен во всем, скромен до самодовольства, не поет вслух, лишь мычит, битлов обожает болезненно, до драки. Рядом Сурик, Юда, Лелик, я и Боб-говно. По аналогии Бобом Диланом и прочими бобами. После имени-клички осталось ниша, и сама собой заполнилась. Грубо, но звучно. Я слышу музыку? Или звук мотора? Сплю…
* * *
Палвон не мог знать…
Из дома на стадион можно беспрепятственно пройти по более- менее чистому асфальту в любую погоду. Всего-то метров двести. И он смело выходил в полной темноте, не глядя под ноги, лишь тусклые звезды подсказывали направление. Пятый час утра. Пробежаться, умыться и на автобус, к раннему вылету. В подъезде темно, но ноги помнят ступеньки. Свежий воздух пробуждает окончательно, сейчас поворот направо и вдоль легустры по тротуару. Еще несколько шагов, и по дорожке, а там можно прибавить скорость, ориентируясь по дальним огонькам…
… Это был не лай и не стон. Так может звучать только в преисподней. Тихо, глубоко, на выдохе, с последним звуком и тебе вдогонку. Медленный бег не прекращая ни на секунду, вдруг организм перестал выполнять все свои функции, и пока он обежал дом и поднимался на этаж, не ощущал в себе признаков жизни. «Палвон, гад! А ведь знал, что это он. Его обычное место. Оттуда и голос. Как он меня напугал!..»
Огромный пес был любимцем детворы. Катались верхом и дергали за уши. Никто его не боялся и все подкармливали. Пастух был давно на пенсии… Его отары отдымились шашлыком. Палвон, значит: борец, сильный. И ведь мог же продолжить утренний моцион, а струсил…
Прошлым летом в маленьком аэропорту пришли девчонки-метеонаблюдатели в профилакторий. Темнело. Он почему-то оказался в одиночестве. На рыбалку или еще куда все провалились. Нужно было оттащить убитую собаку. Она не давала спокойно ходить к приборам в ночные сроки и девчонки попросили пристрелить. Кто-то им помог. И вот теперь нужно убрать с дороги… Взялся за задние лапы, обернув их газетой, и тянул по дорожке. Уже звезды тускло горят над сопкой. Сейчас выйдет из тени деревьев на пустырь. Тяжелый кобель. Сворачивает и шагает через арык. Мысли вдалеке. Здесь неподалеку когда-то жили его родители, прошли детство и юность, и вот уже столько лет пролетает над воинской частью, над бывшим домом…
Словно обожгло руку. Резко отдернул ее. Отскочил в сторону. Живой что ли?.. Хвостом задел… Снова взялся и, наконец, у цели. Ямка какая-то. «Спи. А я пошел…»
Но как об этом мог знать Палвон?..
* * *
Ангел мой не спал…
Бронированной дверью, оградившись от пассажиров, экипаж совсем маленького по сравнению с авиалайнерами самолета прокладывал свой путь в сером небе. Опорой, как известно, самолету служит воздух. Он держится за счет скорости и, в зависимости от плотности, воздух держит его в ладонях или нет, распоряжаясь по-своему. В жару приходится попотеть и двигателю, и экипажу. Восходящие и нисходящие потоки не оставляют в покое ни на секунду. Удары со всех сторон, броски «через бедро с захватом» и прочие «приемчики». Штурвал из рук вырывают. Зато в прохладной атмосфере спокойно и сонно…
…На кой черт придумали эти трассы? Мне вон, туда надо, прямо. Две-три горушки по курсу и все. Нет же, сначала в сторону, на равнину. А уж потом к месту назначения. Вот и кривится траектория. Стороной пройдем эту Дангару. Прямо с перевала сегодня виден уголок, куда и будем нырять. Видимость позволяет. Сейчас на приборе 2600. Там 1470. Это высота аэродрома. Так. Еще минут двадцать пять лету. Как же хочется спать!.. Хоть одну секундочку. Чуть-чуть прикрыть глаза…
На левом сидении храпит мой командир. Уснул едва набрали высоту и сверкнула на прощание река Кофирниган, отражая тусклое осеннее солнце. Сейчас оно прячется где-то сзади. В кабине ровный гул и полумрак. Так. На снижение. Метр в секунду. Плывем, не качаясь… Плы-вем…
… Был сон или не было… Кто знает?..
… Глазам своим не верю… Метрах на тридцати проносимся над незнакомым с такой высоты кишлаком. В горах ниже трехсот метров над препятствиями вообще нельзя снижаться. Верхушки деревьев едва не задеваем. Столбы. Провода…Холмы справа и слева. Аэродром где-то должен быть впереди. Даю мощи двигателю и в набор высоты. Забраться повыше, разглядеть, что впереди. Вот он, Ховалинг. Полоса взлетная, ровная, как газон для гольфа. Еще минуты три лету. Диспетчер заждался…
Командира разбудил рев мотора или просто выспался за эти сорок с лишним минут. Огляделся, зевнул, потянулся, погрозил пальцем. Слышу в наушниках: «Не хулигань!..» Эх, если бы ты знал!.. Позевывает и прячет за подлокотник свои неизменные газеты и книгу. Мои волосы возвращаются из вертикального положения. Пот на лице и шее. Дрожит все тело. Сколько же я проспал?.. Минут двадцать?.. Пятнадцать?.. Спокойно и безмятежно, как младенец?.. Еще пару секунд и не проснулся бы вовсе… Потом, потом осмыслю все… Повезло. Ангел мой не спал.
* * *
Место под солнцем
… Какая пустота. Просто вакуум. Ни души. Ветерок огляделся, лениво пнул мусор одновременно в нескольких кучах и исчез. Он устремился ввысь и родил облако, потом другое. Одно из них стало шляпкой, другое ножкой. Гриб повис примерно на высоте ядерного взрыва и неплохо смотрелся. Так стилист подбирает детали.
Постепенно шляпа сползла и нога отвалилась. Белый студень накрыл своей тенью, и утратились последние краски. За горизонт в страхе убегали лесополосы и провода. В центре, среди домов и мусора, паслись животные. Их пытались гнать за пределы, отведенные человеку, но пища служила животным, а люди нет. Они повсюду оставляли следы своего временного пребывания. Стоянка затянулась. Хотелось верить, что на его век всего хватит. И животных тоже. Человек делил нажитое. Не свое собственное, а просто делил. В центре, среди мусора делить было нечего, поэтому такая пустота… Развалины домов мешали сосредоточиться. Подобно распавшемуся в небе грибу, рассыпался строй улиц, тянувшихся щербатым старушечьим ртом, дома были похожи на зубные коронки разного калибра…
Жадный до наживы нижний этаж жизни жалок. Жидки ожидания житницы. Жухнет жмых. Жарится жнивье… Лето прожевывает жуть. Оно одно живет, а все остальное мертво… Жужжать жуки живьем желают, железным желваком жуя...
…Зона рискованного земледелия ничем не рискует, принимая то беженцев, то новые правила игры… Теперь лето. Оно прокормит всех, и жадных, и щедрых, и проезжих…
…Горячее дыхание и невидимое движение рождали образ, и, наконец, он сверкнул в вышине. Стальным каркасом из никелированных труб, легкий, на подвижных шарнирах, он парил выше крыш и столбов, и светился, как солнце. Он жил. Регистратор звука и мысли, анализатор тепла и электрических волн. По его трубам Большой Космос принимал и передавал информацию. Никто не должен его видеть и знать о его существовании. Сегодня был День Теней и Мудрых Облаков, приходившийся на числа календаря, которые люди потом обводили кружками и квадратами. Зимой в эти дни срывался летний дождь с грозой, а летом чернело небо, и падал снег. Ничем не прикрытое пекло спровоцировало сбой параметров и высветило картинку. Беззвучный металл парил, неуловимая, как ртуть, его субстанция меняла образ, и прежде чем исчезнуть, на мгновенье застыла в форме летающей тарелки…
Ветер поднял с земли все что мог, и понес… Разводящий почетного караула повернул голову, сверкнула кокарда и два карабина выпали из рук за его спиной. Поперхнулись часы на Спасской башне. Четыре из пяти рубиновых луча погасли… По вагону поезда вслед за тяжелой дверью тамбура летели кровавые цветы… Трап подплывал к самолету… Одеяло убежало, улетела простыня… Жужжать жуки живьем желают, железным желваком жуя...
Пелена. Военный грузовик поднял пыль. Каски и бронежилеты. Вертолет накренился и вслед за еще тремя упруго потянулся вдаль. Фонтаны прошлись вдоль гляняных домиков и щетинок деревьев. Интернациональный долг. Жженый воздух. Глиняные надгробья кишлаков…
* * *
Кода
В Грановитой палате чествовали обладателя самого большого ваучера. Московские правители и гости столицы собрались в Кремле по случаю события весьма странного и пикантного. Не приглашены были лишь виновники торжества - обладатели ваучеров обычных, чаянья которых, наконец, сбылись, и в результате гению большой приватизации воздалось по заслугам. Самый большой ваучер нашел отверстие, вошел в него и только благодаря усилиям лучших медиков развалившейся державы именинник присутствовал на торжестве в свою честь. За здоровье рыжего пили не чокаясь.
…Часы на Спасской башне веселили зевак. Из циферблата на них смотрело знакомое до боли лицо с хитрыми глазками и рыжими волосиками. Сейчас оно страдало и с каждым ударом курантов вздрагивало и било ресницами…
Когда Вовка по кличке Банда привез своего рыжего работодателя на видавшей виды маленькой «Тушке», низкое солнце уже делило небоскребы на желтые и черные половинки. Москва жила в своей отдельной квартире. Сюда приезжали и прилетали из коммуналок большой страны. Житель Челябинска Банда командовал авиалайнером Ту-134. Еще совсем недавно его семья питалась одной картошкой в голодном и безработном городе. Летать после долгого перерыва он начал в частной авиакомпании, пришлось залезть в долги, чтобы оплатить медкомиссию и учебу. Теперь жизнь налаживалась. Жена с детьми неделями не видели Вовку, но, возвращаясь из командировок с долларами в кармане, он постепенно и сам округлился лицом.
Лешка мыл руки, когда телефон сыграл призывную мелодию. Номер был незнакомый.
- Ты сегодня вечером дома будешь?
- … -
- Да, это я – Банда! Не узнал? Телефон служебный, фирма дает. Так ты дома или нет?
- А куда я денусь с подводной лодки?
- Вечером жди.
- А ты сейчас где?
- В Москве, в Домодедово. Через час вылетаем. Где-то в три-четыре освобожусь и к тебе прикачу. Позвоню потом.
Ни фига себе! Банда! Сто лет… Летали в одном экипаже, потом раскидала судьба, и вот четверть века, не меньше, не виделись. Генку словно обожгло ветром-суховеем и даже слеза навернулась и комок в горле. Бандит!
Кучерявый и седой, круглолицый и высокий, пышные усы под большущим носом и сияющие глаза.
- Да стой ты, да все нормально!
Ботинки скинул свои немыслимой красоты заморской, и в шерстяной и слегка помятой темно-синей кофте с желто-золотыми погонами развалился на диване. Вот как сейчас одевают пилотов. И часы, часы. Фирма. Лешка невольно любовался старым другом. Черты лица сохранились, их не убило беспощадное время. А вот общих знакомых стало намного меньше. Первые слова почему-то коснулись именно этой темы, и разговор сбивчиво кружил возле грустного. Наконец, перемахнули барьер, и каждый пытался совершить экскурс в прошлое с заходами в настоящее и лирическими отступлениями. Лешке, как более эмоциональному и многословному, удалось взять инициативу, но Вовка вдруг просто сказал: «Ну, дай я расскажу!»
«Электрика» Вовка бросил возить. Три года назад в другую контору пристроился.
- Да сколько самолет будет жить, столько и полетаю. Старое все. Но работать можно. Раз –два раза в неделю. Я, когда на картошке сидели, думал: кранты. За квартиру долг, куда пойти, не знаю…
Вечер снес все барханы и курганы, выровнял горы и осушил болота. Песок кзыл-ординской полупустыни и краснодарские лиманы легли под фюзеляж, и самолет не мог приземлиться ни на одном аэродроме. Высоко горела Полярная звезда. Вовка посмотрел на циферблат своих фирменных часов. Пора…
- А помнишь?..
…Недавно Банда тоже ушел на пенсию…
* * *
- Лешка, это не стихи!
Галина отдала ему большой конверт. Когда-то все эти листочки вернулись из Москвы в целости и сохранности, с пометками и припиской: «Наш журнал исповедует другую поэзию»…
И вот, спустя время, отведенное на пустоту, те же стихи появились в ее центральной республиканской газете. Звоню.
- Мы тут тебя пропечатали!.. Приезжай…
Душанбе уже давно попрощался со всеми, о ком только мог вспомнить. В нем остались только речь, только музыка. Они проникали в телефоны и на мониторах красовались ненужными яркими цветами…
… Зябнет долина в осеннем пальто…
* * *