Удар оказался настолько сильным, что мелкие разноцветные конфетки-драже испуганно подпрыгнули в чаше высоконогой вазы и бросились врассыпную. Разбегаясь, они панически бились о полированную поверхность стола, соскакивали на паркетный пол, замирая только тогда, когда удавалось откатиться подальше.
Звук разбегающейся конфетной дроби заставил всех замолчать: они смотрели, как вибрирует выдержавшая удар неожиданно стойкая ваза, как разноцветная сладкая дробь, раскатившаяся по комнате, обессилено укладывается на полу.
- Тааак... – выдавил из сжатых до боли зубов побагровевший Николай.
Продолжить сразу же он не смог.
Потирая ушибленную об стол руку, не поднимая взгляда, молчал. Наконец, судорожно выдохнув, продолжил - рваными осколками взорвавшихся мыслей:
- ...после всего, что вы. Сказали. Знать вас не хочу. Ноги моей в этом доме. Никогда.
...больной, «особый», ребёнок в семье - это всегда боль; боль постоянная, не утихающая.
Боль глубокой незаживающей раны: задень её словом, взглядом, вздохом, и... туманится горестным отчаянием разум, сводит судорогой сердце, сдавливает горло невыкричанное «почему?!»
Почему... Да потому что это – твой ребёнок, это - твоя неискупимая вина перед ним; потому что он родился таким, и он, он-то - не виноват!
...потому что ты любишь его, не смотря ни на что.
Замолчавшая тёща пыталась сделать вид, что ничего не произошло: она не бросилась собирать разлетевшиеся конфеты. Она их старательно не замечала.
Приподняв тонко выщипанные брови, откашлялась, и с неуклюжестью прилюдно севшего в придорожную лужу человека попыталась отстраниться:
- Лето очень жаркое прогнозируют... Верчик, тебе чаю ещё налить?
Николай быстро глянул на жену: посеревшее каменное лицо, побелевшие косточки стиснутых от боли пальцев рук. «...её надо увезти, сейчас же», - подумал он.
Поднявшись, негромко произнёс, не глядя ни на кого:
- Я буду ждать в машине. Оставаться здесь. Не могу, - и рассыпанные конфеты ломким хрустом застонали под тяжёлыми шагами.
- Я ничего особенного не сказала... Верочка, мне же тебя, тебя мне жалко! С этим, - тёща мотнула головой в сторону Катьки, испуганно замершей на коленях мамы, - уже всё понятно, ничего хорошего не выйдет. Ты пойми: ты же погибнешь, её вытягивая, погибнешь сама! Тебе надо начать всё сначала, нормальный ребёнок, нормальная жизнь! Вера, она же тебе всю жизнь искалечит, понимаешь?!
Слова матери, жалостливо-настойчивые, уверенно-навязчивые, отскакивали от закаменевшего лица, почти не причиняя боли: когда её, боли, слишком много, новая почти ничего не значит, она не ощущается. С трудом расцепив пальцы рук, Вера успокаивающе гладила тоненькие золотые волоски своего «кудрявого одуванчика».
- Волчица своих щенков не бросает, - медленно разлепились окаменевшие губы, выпуская давно обдуманно-взвешенные слова, - а я человек. Катька мой ребёнок. Я её не брошу.
Мать всплеснула руками, закатила под потолок глаза, призывая одной ей ведомых свидетелей неразумности выросшей дочери.
- Ты вот меня не слушаешь, а ведь я права! Знаешь, дочь... мой дом для тебя всегда открыт, приезжай в любое время. А вот этих, - она покосилась на улыбающуюся Катьку, потом выразительно перевела взгляд на дверь, - я видеть не хочу: ни мужа твоего, ни этого ребёнка.
Последние слова матери опрокинули её навзничь: задыхаясь под одеялом внезапной «тёмной», изнемогая от полученных ударов предательства самого близкого человека, Вера поставила Катьку на ножки и поднялась со стула.
- Что же вы... меня пополам разрываете, мама!... – низко опустив голову, она смотрела на умолкнувшую конфетную дробь на полу: безжизненную, никому не нужную, умирающую.
Она уже знала, что у неё больше нет дома, родного, любимого дома её детства. Знала, что не сможет приехать сюда ещё очень долго, долго. Знала, что теперь она остаётся одна, навсегда одна. Знала, что мать её любит, очень сильно любит – и эта безжалостная любовь убивает, убивает... как же она этого не понимает!
Николай успел выкурить несколько сигарет подряд.
Его уже почти не трясло, только слегка подрагивали руки и осунулось почерневшее лицо. Больше всего ему сейчас хотелось вернуться: забежать в дом, взять на руки жену и ребёнка – прочь, прочь! увезти, быстрее, подальше отсюда, домой, там всё станет привычно-обыденным, там они будут вместе. Там они смогут разделить боль на двоих, так легче...
А помертвевшая Вера уже шла по дорожке к машине: безжизненная, спокойная маска лица с широко открытыми глазами, из которых текли слёзы; текли сами по себе, скатываясь по посеревшим щекам.
Она молчала всю дорогу, прижимая к себе расшалившуюся Катюшку, и он поглядывал на неё в зеркало: она не плакала, нет - просто безостановочно текли слёзы из широко открытых глаз.
И это пугало его больше всего.
Утром жена не смогла подняться с кровати: она, внезапно лишившись сил, лежала с закрытыми, истекающими слезами глазами.
Катька сидела рядом с ней, на подушке, в тысячный раз наматывая-разматывая шёлковый поясок от халата на тоненький кулачок... Странная, ненормальная забава, которая ей никогда не надоедала и ужасно раздражала Николая: он испытывал чувство стыда за своего «особого» ребёнка и чувство вины одновременно.
Как-то он попытался отучить Катьку от этого нелепо-бесцельного занятия: в итоге сорвался на крик, Катюшка ревела во весь голос, а Вера... Вера тогда так же молча плакала, и ему не хотелось жить.
- Вер, ты хоть поешь, а? хочешь, я тебе сюда принесу.
Она чуть качнула головой, губы шевельнулись, но не смогли раскрыться.
- Ну, что ты так расстраиваешься... это всё равно твоя мать, мало ли что она наговорила...
- Я туда больше не поеду, - вдруг чётко выговорила Вера, - ты не переживай, со мной всё в порядке. Мне только отлежаться надо немного...
Она смогла подняться только на следующий день, тогда, когда вытекли последние слёзы: словно шоковая боль от удара, иссякнув слезами, дала мозгу возможность вновь управлять телом.
...больной, «особый», ребёнок в семье - это всегда боль; боль постоянная, не утихающая.
Боль глубокой незаживающей раны: задень её словом, взглядом, вздохом, и... туманится горестным отчаянием разум, сводит судорогой сердце, сдавливает горло невыкричанное «почему?!»
Почему... Да потому что это – твой ребёнок, это - твоя неискупимая вина перед ним; потому что он родился таким, и он, он-то - не виноват!
...потому что ты любишь его, не смотря ни на что.