Калтагай

Евдокимычу.

Эти корявые мужики, бичи - люди с разбитым сердцем и поломанной судьбой, они искали золото, и работать они могли только в геологии. Мы их увозили подальше от гастронома, в тайгу, и кормили. Они работали практически за бесплатно, потому что даже то, что им платили, они пропивали, а себестоимость водки, говорят, была шесть копеек за литр.

Здравствуй, это я!
Виктор Николаевич Берёзкин смотрел на Саитгалина, как солдат на вошь.                Рядом с массивным Берёзкиным мелкий чернявый Саитгалин напрасно пыжился, пытаясь казаться фигурой.
- Да, я работал на прииске, на Колыме.
- Интересно, на каком это он прииске работал, - сказал Берёзкин, слегка повернув к Гольберту голову, будто Саитгалина не было. Берёзкин очень не любил плохих работников.
Разговор шёл в заежке на станции Ерофей Павлович. Заежка — это жильё, которое снимала партия на станции, чтоб приезжающим было где ждать вездеход до базы партии. Мы трое — куратор управления Берёзкин, главный геолог экспедиции Гольберт и я, новоиспечённый геолог Калтагайской партии, ехали в партию. Саитгалин же, старший геолог партии, куда ехал с инспекцией Берёзкин, почему-то не ехал с ним показывать своё хозяйство, а выезжал в экспедицию. Меня они прихватили с собой, чтоб сразу показать все участки и познакомить с коллективом.
Была середина октября, подмораживало, но снега почти ещё не было, мы ездили по участкам партии, Гольберт с Берёзкиным в чёрных тулупах — в кабине АТЛа, а я, в валенках, ватных штанах, телогрейке и рукавицах, лежал  в кузове на ящиках с продуктами, в старом спальном мешке, и смотрел в небо. В небе надо мной, когда вечерело, горела яркая звезда. Судьба моя была неясна, и я просил у звезды, чтоб всё сладилось.

Участок Стеценко, четыре станка, бурили по Утени. Мы ехали к ним по дороге, проломанной вездеходом через тайгу, между высоких лиственниц. Тайга горела, от дыма драло горло; иногда листвянка, у которой подгорели корни, падала, перегородив дорогу. Вездеход переезжал через неё, и я подлетал в кузове в своём спальнике.
Как-то неожиданно мы оказались около балков, вышли люди, подбежали собаки, залаяли.
Евдокимыч начальство встречать не вышел. Горбоносый, похожий на Мефистофеля, он сидел в своём балке в позе «Чапай думает».
- Ну, где здесь Стеценко? - спросил, входя, Берёзкин.
- Да здесь я, Виктор Николаевич!  Вы скажите, ну как тут можно работать!
И дальше — полный перечень бед и неурядиц, обрушившихся на него и его участок. Оно у всех так было, но после такого вступления его и ругать-то язык не поворачивался. В отличие от молодых, которые сначала заявляли, что у них всё отлично, а потом получали втык.
Берёзкин проверял всё. Как расположены линии скважин в долине, правильные ли надписи на штагах - столбах на месте пробуренных скважин, как работает промывальщик, не износились ли клапана в желонке - и до последней запятой в документации. После его проверок мы три месяца работали идеально. А через три месяца он приезжал опять, чтоб снять с нас стружку за каждый огрех.

На обратном пути мы заночевали в большом зимовье, построенном у моста дорожниками, прокладывавшими дороги для лесорубов. У стены против входа стояла железная печка, кубометра на два, дальше — стол с лавками, а заднюю часть целиком занимали высокие нары. Мои спутники пилили дрова, а меня поставили топить печку. Вот тут они промахнулись. Я был годный, но необученный, да ещё промёрзший за день. Я пихал в эту печь полутораметровые брёвна сантиметров пятнадцати в диаметре, а в зимовье всё ещё было холодно. Откуда мне было знать, что жар будет, когда дрова сгорят и останутся угли?
Когда мы поужинали, забираться в спальники не пришлось. Мы, все в поту, голяком лежали на нарах, и мои спутники поминали меня ласковым материнским словом:
- Ну, студент, устроил баню!

Потом они уехали, оставив меня на участке у Гены. Техник-геолог Гена, коренастый куркулистый парень, управлялся с тремя станками на ручье Доптуган. Не успел я путём разобраться в методике работ, во всех этих бумагах, которые нужно заполнять, как на второй день у бичей созрела бражка. Месячный план они уже выполнили, и принялись этим мутным пойлом досрочно отмечать 7-е ноября. Все шарашились пьяные из балка в балок, черпали, пили, бухтели, спали.

Спать я примостился в балке у буровиков. В "командном" балке Соловей по пьяни задрался с трактористом Витькой, Гена их раскидал и разогнал по балкам. Соловей сидел надо мной, пил с Агрономом бражку и бухтел, что все молодые сволочи, им жить незачем, вот сейчас допьют и он пойдёт всех зарежет, ткнёт в сердце - и всё, ему без разницы: что в тайге, что на зоне. Ножи у всех были "нулевого размера", как говорили, таким ножом только дедушку на печку подсаживать. Так я и заснул под это бухтение, правда, на всякий случай перевернулся в спальнике на левый бок. В первый раз, всё-таки. В институте как-то не учили, что надо делать, чтоб тебя не зарезали.
Завхоз привёз на участок кофе. На другой день Агроном с Соловьём вскипятили чёрный от копоти и отпечатков мазутных рук чайник, заварили в нём, как всегда, пачку чаю, потом налили в чумазые эмалированные кружки, положили по паре ложечек сгущёнки и по ложечке молотого кофе, размешали и пьют. Сплёвывают крошки кофе, плавающие в этой бурде. На мордах смущение: - вот мол, все говорят: кофе, кофе - а это дрянь какая-то.
Я вымыл чайник и заварил, насколько это было возможно, в общем-то черный кофе. Тут они расцвели. И стали лошадиными дозами его жрать в любое время суток. Я говорю, на ночь не пейте, не заснёте - куда там! Они за свою жизнь такое пили, что кофе на них не действовало.

* * * * *
На праздники меня, как новичка и временно несемейного, оставили дежурить на базе. База - это два зимовья, то есть бревенчатых дома, в две - три комнаты, склады, цистерны с ГСМ, дизельная, которая давала свет, и два балка. Чтоб не топить лишнюю печку, я поселился на рации. Когда-то новая повариха завезла в своём чемодане в зимовье клопов, и они там жили. Иногда в 50-градусные морозы зимовье недели две не топилось. Но стоило затопить печку, клопы оттаивали, и, почувствовав запах обеда, то есть меня, выползали из щелей.
Чтоб спастись от них, я поставил ножки кровати в четыре консервные банки с водой, но клопы ночью заползали на потолок и оттуда падали на меня. И ведь и мозгов-то нет, голова с булавочную головку, а соображают!
Другая напасть - крысы. Пол в комнате был двойной, для тепла, но оба - со щелями между досками сантиметров до двух. И стоило задуть керосинку (дизелька в отгулы не работала), как они носились, как кони, меж полами. А звук такой был, словно бегают у тебя под кроватью. Когда же туда забирался колонок и принимался их ловить, тут и вовсе не до сна было. Но ко всему привыкаешь.
Я сварил здоровенную кастрюлю картошки со "Свининой пряной", кастрюля стояла на печке. Утром звенел будильник, я выскакивал из спальника в промёрзшую комнату, поджигал заложенные с вечера дрова в печке и ложился обратно. Лиственничные поленья начинали трещать, тепло наполняло комнату, оттаивали аккумулятор и моя картошка, посвистывал чайник, я одевался и в 8-00 выходил на связь.
- "Берёза-один", "Берёза-один", я - "Берёза", приём!
- "Берёза-два", "Берёза-два", я - "Берёза", приём! - связь с участками. На участках остались по одному - два человека, дежурные, слава богу, никто не сгорел и не помер. Потом переключался на другой диапазон и ждал свои позывные:
- "Берёза", "Берёза", я - "РГЭЖ", приём! - докладывал в экспедицию, что всё в порядке, трескал всё ту же картошку и шёл к мужикам. Во втором зимовье жил парнишка рабочий, который дежурил со мной, и промывальщик Мишка Шаман, который выехал в Ерофей, а через три дня вернулся с попутным лесовозом и c ящиком водки. Он лежал на кровати, раз в час - полтора подходил к столу, наливал 2/3 стакана водки, выпивал и ложился обратно. Морда у него была уже чёрная, и с приезда он и кусочка хлеба не съел. Что меня изрядно беспокоило - вдруг помрёт! Потом я узнал, что это нормальное состояние наших бичей на отгулах.
Все, как в нашей песне:

"Вокруг стоят суровые леса,
И стали мне докучливы и странны
Моих товарищей нездешних голоса,
Их городов асфальтовые страны."

Река подо льдом, напротив - крутой заснеженный склон с чёрными стволами лиственниц, три человека в зимовье, недопитый ящик водки; запекаем на печке картошку прямо в кожуре - "рябчики" называется, и это - весь мир. И нет ничего больше.
Утени

Потом заехала вся партия, и я с рабочими отправился на участок Стеценко, на Утени. Вообще-то, практически все россыпи района были известны и когда-то отрабатывались старателями, но золота в них осталось достаточно, чтоб считаться промышленными, и мы их разведывали по новой. Советская геология была до того зажата инструкциями, что, благодаря этому, в ней мог работать любой дебил; но зато приходилось втрое больше работать, только чтобы выполнить положения этих инструкций.
Мы сначала проводили поиски - разбуривали долины рек линиями скважин через два с половиной километра, чтоб обнаружить россыпи (даже если они и так были известны). Затем проводили предварительную разведку - бурили в контурах россыпей линии через 400 метров, после чего на части скважин проходили шурфы для более точного определения содержаний золота.

Отряд бурил линию в нижней части россыпи, в широкой долине. Марь (низина, покрытая кочковатой травой), редкие лиственницы; по бортам, и местами в долине - лиственничный лес. Станки стоят по линии поперёк долины, у речки - балки. Пятнадцать человек, три собаки, пяток кошек.
Вообще-то должен был быть ещё сам  Стеценко и девушка Оля, техник-геолог. Но Евдокимыч "погнал вальтов" (как у нас тогда говорили про белую горячку), что было нередко, и попал в психушку, что было редко, и в ноябре его можно было не ждать. А  Оля, которая, деликатно выражаясь, крутила роман с трактористом - Санькой, поняла, что здесь атмосфера не для дам, на отгулах нашла в родном Благовещенске за кого выйти замуж, чем и спаслась. Правда, она предложила начальнику партии, что отработает месяц, но начальник сказал: - Мне только трупов и мордобоя на участке не хватало, - и был прав. Так что Оля забрала свой рюкзак и уехала, а Санька на другой день сбежал следом за ней на станцию.
Так я начал работу - я один, четыре буровых, трактора, вагончики, тракторист сбежал, и ещё Кузмич, бур.мастер, не заехал. Роюсь в бумажках у Васи, смотрю что да как, работаем. Для начала поселиться надо.

Тут опять отступление нужно. Кто был геолог при советской системе работы? Геолог, хороший геолог, был враг коллектива. Потому что он загонял буровые в какие-то дебри, он не давал бурить лишние скважины где не надо, он контролировал глубину скважин, он мешал коллективу выполнять план по бурению и получать премии. Он, гад, ещё и определял категории, и, хотя он всегда их немного завышал, чтоб было что мужикам платить, но ведь всегда мало!
Поэтому геолога норовили поставить на участке в такое положение, чтоб он себя чувствовал последним человеком. Тогда из геолога и лишнюю скважину легче выбить, и категорию повыше. Когда на участок присылали геолога, начальник говорил: - У меня места нет, селись, где хочешь. Мой предшественник, Володя, спал на раскладушке, которую ставил на ночь между койками буровиков, и один раз пьяные бичи наблевали ему на голову.

 А тут - я один. Но в "командирском" балке, где обычно жил начальник и повременщики - промывальщики, трактористы - есть место. Санька готовил семейное гнёздышко для них с Ольгой, выгнал Шамана, отгородил пол балка и поставил там двуспальные нары с фигурными спинками из изогнутых веток. Перегородку я снёс и решил занять свободное место. Все спали на кроватях с панцирными сетками, но кровати не было. Полазив по участку, я нашёл дверь из ДВП, отпилил четыре чурбанчика и поставил на них дверь. Видимо, моя звезда меня оберегала, и я без задней мысли сделал нары сантиметров на десять выше, чем кровати соседей. Потом за всю зиму я ни разу не вставал ночью, чтоб подтопить печку, потому что, когда мои соседи замерзали, мне ещё только становилось прохладно. В балке температура у пола минусовая, сколь ни топи. Обычно сидишь в валенках, ноги мёрзнут, в ватных штанах, по пояс голый и со лба пот утираешь. Железная печка горячая, пока топится. Днём топили сухой листвянкой, а на ночь закладывали пару нерасколотых брёвнышек сырой. Одно гореть не будет. Они долго тлеют и сохнут, потом вспыхивают; просыпаешься - жара, печка малинового цвета, ревёт, как реактивная. Посмотришь, подумаешь - сгорим или обойдётся? А, хрен с ней - и дальше спишь.
И вот, мотаюсь я с тремя станками, четвёртый стоит - Кузмича нет. На одном магнето полетело. Заказываю на базу, но когда привезут? А у меня и так один станок не работает. Снимаю с него магнето - неслыханное дело! Потом не хватает обсада у Юрки Хисмата, с краю долины ямина: вместо шести метров аллювия - восемнадцать, опять тащу трубы у Кузмича. Потом приезжает Кузмич (правда, магнето уже привезли) и мрачно на меня смотрит. Кратко комментирую: - А не хрен на работу опаздывать!

* * * * *
Работа такая. С утра помбуры идут и затапливают градирки. Градирка - это бочка с топкой, куба на два, три, лежащая на полозьях. Мерзлота, и в скважину надо постоянно доливать горячую воду. Потом приходит мастер и они начинают бурить. Станок полутонным снарядом с долотом долбит породу в скважине и забивает обсадные трубы. Каждые 40 или 20 сантиметров шлам (разбитую породу) отсасывают желонкой и выливают в железное корыто на ножках, из которого она выливается в высокую банку. Помбур размешивает её палкой, пока не останется комков глины, и жижу сливает на землю. И так несколько раз, пока вода не будет чистой. Тогда переливает в кубические банки, тоже сваренные из железа, с ручками, со стороной 20 см. Мастер пишет на ней мелом глубину и банки выстраиваются в ряд у градирки. Когда скважина добурена, то есть вошла в коренные породы на метр - метр двадцать, зовут нас с промывальщиком.
Промывальщиков у меня трое: Мишка Шаман, полукитаец Сокжой и Дина Закировна. Я учусь у всех у них, потому что я должен их контролировать, а, значит, промывать как минимум не хуже, чем они. И через месяц я промываю. Мужики смеются:
- Вот, Виктор у троих учился, у каждого своя манера, а у него - своя получилась!
Промывальщик наливает воду из градирки в корыто - распиленную вдоль железную бочку, высыпает породу из первой банки в деревянный лоток и начинает промывать, перемешивая и ритмично встряхивая породу в лотке. Поддёргиваешь лоток, и пустая порода скатывается из лотка в корыто. И так, пока в лотке не останется "чёрный шлих" - полоска мелкого чёрного песка из рудных минералов с пылинками золота. Тогда он сливает шлих в железный совочек, ставит его сушиться в топку градирки и начинает промывать вторую пробу.
Я осматриваю породу в банках и описываю вскрытый скважиной разрез. Кроме того, я должен следить, чтоб в желонке был хороший клапан, чтоб в корыте не было трещин, чтоб помбур не слил комков глины, чтоб промывальщик не спустил золота. Золото - оно очень тяжёлое, и уйдёт при любой вашей промашке, и вы даже не узнаете, что бурили по россыпи. Потом мы засыпаем подсохший шлих в бумажные пистончики, в балке я их складываю по скважинам и перевязываю ниткой.
На пистончиках пишется: "зн" - знаки, то есть невесомые пылинки, или "зол." - золото. Даже самая маленькая пылинка золота блестит в лотке, как звёздочка. Раз увидеть, ни с чем не спутаешь. Правда, бывали казусы. У Гены промывальщик Кеха моет шлих, а в лотке один камешек, как приклеенный - все скидываются, а он лежит в лотке. Ржавенький такой, с сантиметр в поперечнике. Тогда Кеха выпихивает его пальцем из лотка. На руках у него толстые резиновые перчатки, и конец пальца пустой. И он загибается, а камешек - ни с места. Тут до Гены дошло - выхватывает его из лотка, царапает - и блестит золото! Самородок в железистой "рубашке".
По инструкции, я должен прямо на скважине складывать эти пистончики в опечатанную железную банку с узкой прорезью, а когда пистончиков наберётся много, вскрывать её в присутствии комиссии из трёх человек с составлением соответствующего акта, связывать по скважинам и опускать в другую банку, с более широкой дыркой, но с пришитым изнутри "рукавчиком". Слава богу, банок у нас нет, но Берёзкин при каждой инспекции вставляет нам за них пистон.
 Ну вот, закончили, и трактор тащит станок, установленный на полозья из лиственничных брёвен, на следующую скважину. А тут, глядишь, и у другой бригады скважина добита.
Есть ещё чистовая документация и сводные разрезы по линии скважин. Кроме того, к перевозке на новую линию я должен её задать и вместе с промывальщиком разбить скважины, то есть ухитриться сходить за два с половиной километра не в ущерб работе участка.
Изрядное время уходит на заготовку дров - на балки и на топку градирок. Засветло выбираем сухостой, да ещё чтоб древесина прямослойная была, а не закрученная - легче колоть, заваливаем, трактором подтаскиваем к балку, и при свете вечерней зари шоркаем её "Дружбой-2" - двуручной пилой. И это каждый день. Ещё надо и поесть приготовить, и помыться, и постираться. Воды нет, ручьи и речка промёрзли до дна. Накалываем лёд в трёхвёдерные эмалированные баки, ставим на печку.
В общем, кручусь, как белка, и документацию оформляю уже поздно вечером, при керосинке.
Керосинка, заправленная солярой, коптит. Когда дверь в балок распахивается, от струи холодного воздуха её стекло часто трескается, и его надо менять.
И мы месяцами, от отгулов до отгулов, живём вчетвером в жилище, где стоят четыре кровати, печка из листового железа против входа, два столика из дощечек под окошками в торце и проходы между кроватями. При том, что все мы не ангелы, скорее, наоборот.

Завхоз привёз валенки. Меряем, разбираем. После его отъезда обнаруживаем, что он перепутал две пары, и у нас с Санькой по одному валенку - нормальные, а вторые - жмут. Так как каждый считает, что второй большой валенок - от его пары, остаёмся при своих. Пришлось вытесать колодку по своему размеру и загонять её в валенок каждый раз, когда ставлю его сушить.
Дина нас учит уму-разуму:
- У меня валенки самые тёплые будут! Надо взять валенки на три размера больше, потом выварить их в баке полтора часа, они садятся и становятся плотными.
И вот, в баке на печке парятся новые чёрные валенки. Вонищща!!! Через полтора часа её муж, Юра, вываливается из балка, издавая какие-то утробные звуки. Валенки сели! У одного село голенище, превратившись в водопроводную трубу, а у второго втянулся носок - чисто ведро получилось!

Работа идёт, и идёт нормально. Правда, бичи на меня смотрят косо, и при случае заводят волынку: - А вот Володя не так делал!
Хороший я геолог или нет, им не понять, и окончательно мой авторитет утвердился, когда промывальщик, хиляк Сокжой, сломал ручку у топора. Инструмент всегда хилые ломают. Он долго и художественно трандел, как сделает новую, пока я не выпросил у буровиков подвяленную берёзовую заготовку и сделал классное топорище. Не зря в стройбате лес валил. Мужики оценили: - это работа по четвёртому разряду!
И вот однажды:
Прихожу я на скважину с промывальщиком, он промывает, я документирую, и из футляра для компаса, который висит на поясе, достаю беломорину. Пол пачки туда отлично входило, и папиросы не мялись.
Помбур затягивает: - А вот Володя в этом футляре... - но тут его перебивает сменный:
- Хуль ты - Володя, Володя! Вот Виктор правильно делает!
Это было признание!
Но это было через пол года, уже весной.
А пока - месяц мы отработали, и мне надо закрывать наряды. Это именно то, чему в институте не учили. Была такая дисциплина - "Организация и планирование", нет бы там и рассказать, как наряды составлять, путёвки, в скольких экземплярах подписывать накладные, и всю прочую муть, которая потом, пока не узнаешь, попортит крови.
Посмотрел старые наряды, подбил объёмы, составил. Есть такая фишка - средняя категория пород по буримости. Если метры - сколько есть столько есть, то категорией, от которой зависит стоимость метра бурения, можно немного варьировать.
Здесь у бичей традиция. Месяц он беспрекословно выполняет всё, что прикажут, но 25-го - день свободы. В этот день бич имеет полное право поорать, поскандалить с начальством из-за нарядов. Помню, уже позднее я зашёл к своему другу, начальнику партии, как раз об эту пору. Сидим мы, разговариваем, и тут вваливается его горняк и от дверей  вопит:
- Начальник, это что ж ты за наряды нам закрыл, да что мы кушать будем, да у нас дети с голода помрут (какие у бича дети?!).
Начальник ему:
- Слушай, ты же наряды ещё не смотрел!
 Тот стоит, пораженный:
- Бля, забыл!

И вот, мои кадры волнуются. С одной стороны, чёрт его знает, может, молодой (это я) и наряды закрывать не умеет, закроет копейки, а с другой - вдруг на понт возьмём, и хорошо закроет.
Ну, закрыл я нормально, средняя категория там была где-то 4.3, но когда мужики в очередной раз заходят поинтересоваться, что получается, я говорю: где-то 4.2 средняя получается. Они тогда вопят, что такие наряды подписывать не будут, а меня за это с работы выгонят, я делаю вид, что очень пугаюсь, и обещаю пересчитать, мол, что-нибудь придумаю, и они уходят к себе.
Наряды лежат готовые, мы с промывальщиком Мишкой Шаманом пьём чай и смеёмся. Ему-то что, он повременщик. И тут он говорит:
- Сейчас пойду к мужикам, скажу, вы, бараны, напросились! Молодой пересчитал, вообще 4.1 получилось!
Наутро траурная процессия входит в наш балок. Первый - Мишка Азарников, берёт и не глядя подписывает свой наряд. Чего смотреть, Шаман вчера всё рассказал. Средняя категория в наряде не пишется, но прямо над его подписью - таблица, объёмы бурения по категориям. Не видеть он её не может, и видит, что на 4.1 там явно не похоже. Он недоуменно спрашивает:
- А какая средняя?
- Так 4.3, как и говорили!
Похороны отменяются, счастливые родственники покойного подписывают наряды и идут по своим балкам. А скажи я сразу, что 4.3, так мало было б. И это при том, что все деньги пропивались ими на отгулах в считанные дни.
Евдокимыч
На отгулы счастливый начальник опять оставляет меня дежурить на базе, а через неделю мы, уже с Евдокимычем, заезжаем на участок. Более того, хоть геолог остался один - я, но прислали техрука, Олега, тоже после института. Вася балдеет: Олег с железом возится, я - с геологией, а его основная основная обязанность теперь - учить нас, салаг, уму-разуму. Впрочем, работы и на него хватает, в том числе он временами подменяет меня, чтоб я подогнал документацию. Он хорошо понял эту долбанную систему работы, и если участок работает практически без простоев, это его заслуга.
Когда к концу подходит соляра, он за две недели даёт радиограмму начальнику: горючего осталось на неделю! На следующий день опять, - на шесть дней. Причём радиограммы, чин чином, записанные в журнал, с номером. У начальника, как всегда, не понос, так золотуха, и он не реагирует. И вот, в одно прекрасное утро:
- "Берёза-один", сводочку!
- Какую тебе на хер сводочку? Я тебя предупреждал, что горючее кончается? Пиши, простой!
 Начальник мельтешит, пару дней передаёт туфту в экспедицию, но ведь долго нельзя - потом участок может не нагнать, и он гонит к нам вездеход с солярой. Как раз, когда соляры осталось дня на два.
Впрочем, накладки всё равно случаются. Хотя бы потому, что, когда морозы начинают давить ночью за пятьдесят, а днём - тридцать пять, железо становится хрупким, и вал долбёжной шестерни, на который приходится удар, раскалывается, как стеклянный. А запчастей на базе партии нет и никогда не было, и любую дрянь надо заказывать в экспедиции, а потом ждать, пока привезут за полтыщи вёрст. Автодороги на одном участке от экспедиции не было вообще, только железка, а зимний завоз шёл по речкам.


Было дело, сидим без продуктов. Ну, не то чтоб совсем, но впроголодь. Если без хлеба или без мяса, здорово не наработаешь. Народ возбухает, кричат: - мы голодные работать не будем! Но Вася, вместо того, чтоб уговаривать: - давайте, мужики, поработаем! - возглавляет движение. Он громче всех орёт:
- Правильно, мужики! Что они, суки, совсем нас за людей не считают! - и кроет начальство таким матом, что некоторые бичи смущаются. На утреннюю связь наш балок набит народом. Вася включает рацию.
- "Берёза-один", сводочку!
- Какую тебе на хер сводочку? Простой! У меня люди с голоду пухнут! Всю траву на километр вокруг лагеря съели! Вы что там себе думаете!
Обложив начальство, он вырубает рацию и говорит:
- Правильно, мужики! Не пойдём работать!
Поорав, все расходятся по домам. Но в тайге скука, делать нечего, и через некоторое время я вижу в окошко балка, как помбуры потянулись к станкам растапливать градирки.
Потом уже, когда я был на базе, выходит как-то Евдокимыч на связь и давай рассказывать, что у него люди всю траву вокруг лагеря съели.
- Ладно, - говорю, - Василий Евдокимович, завтра вездеход пошлю, давай заказ.
- Записывай! Куль сахару, килограмм дрожжей и килограмм сухого лука.
А что? Душа праздника просит!

Правда, материться в эфире Евдокимыч зарёкся. Особисты нас всё стращали, что по ту стороны границы у китайцев стоит целая воинская часть, которая подслушивает наши переговоры по рации. Поэтому все сообщения мы передавали зашифрованными, чтобы ни один китаец не догадался. Вместо географических названий говорили "посёлок", "база", "река", если надо было привезти зарплату, взрывчатку - говорили "материалы" и добавляли фамилию главбуха или взрывника; золото называли просто металлом, и даже на случай запоя был код: "болен". Однако наша прослушка  слушала нас гораздо внимательней китайцев, и однажды, когда Вася не в меру разошёлся и сказал, куда именно может идти начальник партии, в эфире раздался чужой голос:
- "Берёза-1", за мат в эфире с вас штраф 50 рублей! - Вася решил, что за всё уплачено, и завопил:
- Ну и х... с ним!
- "Берёза-1", с вас штраф 100 рублей!
У них, выходит, сделка, а не оклад. Вася припух...

* * * * *
Когда-то Вася, молодой техник-геолог, приехал после Благовещенского техникума в Могочу, в Бурвод, и бурил скважины на воду по окрестным городам и сёлам. Зарабатывали они хорошо, а когда Васю поставили бригадиром, он ещё 20% за бригадирство получал. Получалось очень неплохо, сотен пять-шесть, и Вася как-то подзабыл, что в Благовещенске осталась молодая жена с дочкой. Пока не напомнили исполнительным листом. Как злостному неплательщику, влупили 50%. Тут пошла игра в другие ворота. Васе дают квартиру в Могоче, а жена не едет. А чего ехать, если она алименты получает, как директорская зарплата?
Так они и жили в любви и согласии. Потом жена вместе с тёщей и дочкой переехали к нему, дочка выросла, вышла замуж за офицера. Вася уже стал Евдокимычем, но если не былой огонь, то искры иногда летели.
Заехал он раз в экспедицию, отчитался, получил служебный карабин, которые нам выдавали по ТБ "для отпугивания диких зверей", и поехал домой, в Могочу. Ехал он, естественно, в вагоне-ресторане, но всё-таки на автопилоте дорыл до родного огорода и окопался в картошке.
- Просыпаюсь, - говорит, - слышу, жена с тёщей на крылечке:
- Смотри, ружжо у него!
- Да ненастоящее небось, кто ж такому дураку пьяному настоящее даст! - и тут я поднимаюсь, - Ненастоящее? Это я дурак? А это видели! - Вынимаю из кармана обойму патронов и в карабин.
- А ну ложись!
Тёща с женой рухнули в огород.
Года три назад его сдуру послали в Якутск на курсы повышения квалификации. И потом три месяца в экспедиции получали телеграммы:
- Вышлите деньги на дорогу!
Деньги регулярно высылались, но Евдокимыч всё-таки ухитрился через три месяца прилететь домой. В наказание его перевели в бурильщики. Была такая мера в КЗОТе - перевод на ниже оплачиваемую должность на три месяца. Однако тогдашний начальник экспедиции КЗОТом себя не стеснял, и Вася проработал пол года. Приехала из ЧГУ комиссия в очень высоких чинах, в том числе и председатель профсоюза, и доехали аж до участка. И вот они идут по линии, а Евдокимыч стоит у своего станка, и на его шикарных усах висят сосульки из замёрзших соплей.
- Разрешите обратиться! Меня Восточной экспедиции навсегда в рабство отдали, или как?

Зять его служил в вертолётном полку в Могоче. Временами у них были полёты: пара-тройка боевых Ми-6 ходила по периметру аэродрома с "корзиной" на подвеске, и ещё три-четыре - по квадрату вокруг Могочи. Ну, может оно так и предусмотрено было: в случае войны защищать родную деревню...
Как-то раз в Могоче случился пожар: загорелся двухэтажный деревянный дом у вокзала. Такие дома до войны строили по северам везде, где рос лес. На пожар прибыла пожарная команда с аэродрома. Надо сказать, что все "хорошие" должности в Советской Армии занимали всегда нерусские: повар - казах, хлеборез - азербайджанец, складские - туркмены. Причём они всегда протаскивали к себе земляков. Вот и тут - пожарная команда целиком была из армян. И на пожар их оторвали от важного дела: залив цистерну авиационным керосином, они собирались ехать торговать им по соседним сёлам. И вот они стоят у своей машины и мрачно смотрят на горящий дом. Командир, который был в неведении относительно их сегодняшнего бизнеса, орёт:
- Что стоишь? Пена давай!
- Нэту пэна.
- Вода давай!
- Нэту вода.
- Что есть давай!
Дали. Три тонны керосина в пожарище. Ещё два барака сгорели.

Впрочем, нашим старикам верить можно, но осторожно. Кеха, промывальщик, после отгулов как-то рассказывает:
- Пошёл я в гости к дочке, а зять разругался, что ты вечно пьяный ходишь, орёшь тут. Я ему- молчи, салага! Ты как с отцом разговариваешь!
Потом Санька, тракторист, рассказывает:
- Зашёл на отгулах к Кехиному зятю, сидим, выпиваем, слышу, что-то у него в шкафу шебуршится.
- Кот, что ли, залез?
- Да Кеха пьяный пришёл, разорался, так я его в шкаф запер...

* * * * *
Тут у вас могло сложиться впечатление о некоторой неадекватности наших начальников партий. Это правильное впечатление, но я вынужден объяснить, почему именно в этой экспедиции так было.
Как известно, рыба портится с головы, а чистят её с хвоста. Экспедиция наша хронически не выполняла план по бурению, и никого не волновало, что при этом план по запасам золота мы выполняли. А в дупе мы были по той простой причине, что какие-то умники в министерстве, чтоб повысить чистое время бурения, то есть чтоб буровики больше бурили, занизили нормы на перевозку станков. Наши коллеги в степной зоне Забайкалья получали республиканские премии, у них станки стояли на колёсах, и на линию их завозили машиной, а по линии от скважины к скважине они переезжали, подтягиваясь тросом своей лебёдки за вкопанный в землю столб. А мы снимали станки с колёс, ставили их на полозья из стволов лиственницы и по линии таскали тракторами, да и тракторам нелегко было. По тайге, по болотам, по куруму. А с речки на речку? Через тайгу, сопки?
Добавьте к этому полное отсутствие запчастей не только на участках, а и на базе партии, когда то же магнето приходилось ждать минимум неделю, пока его переправят из экспедиции. Но главной бедой были троса.  Долото при бурении должно не только бить по породе на забое скважины, но и поворачиваться. Для этого в нём была такая зубчатка, как под кнопкой шариковой ручки. При каждом ударе снаряд немного поворачивался в левую сторону. И если поставить нормальный трос правой свивки, то  он будет раскручиваться. Трос на 22 можно было найти в любой захудалой шарашке, но не левой свивки! И всё это из-за того, что никто на заводе не допёр нарезать зубчики с уклоном в обратную сторону.
Но и это ещё не всё. Решил я как-то познакомиться с устройством наших станков, читаю справочник. Весь перерыл, нет их! Потом нахожу - мелкими буквами под таблицей с ударно-канатными станками: "Примечание. В некоторых организациях используются устаревшие станки Амурец-6." А спрашивали, как за новые.
Каков поп, таков и приход. Начальство экспедиции, вместо того, чтоб что-то изменить,  каждый квартал, завалив план,  прикрывало свои задницы тем, что снимало начальников партий и заменяло их другими. Рапортовали: - Меры приняты! Нормальные люди при такой схеме работать не могли, и у них организовалась этакая команда попрыгунчиков, которых они меняли по кругу. Зная, что в конце концов тебя опять снимут, они не напрягались. Причём, правилами игры предусматривалось, что они сами на себя писали телегу, что не справляются с обязанностями и просят перевести на другую должность. Что позволяло начальнику экспедиции не вспоминать о КЗОТе.
Очередной наш начальник заработал на этой работе язву желудка и слёзно просится в контору. Его продержали до партхозактива - надо же кого-то выдрать! - и перевели. А у нас новый начальник - Петюлька. С собой он притащил техруком своего лучшего друга Камлюка и обещал родной экспедиции горы свернуть. Ещё бы, оба - члены КПСС! Теперь у нас на базе, где из техники - одна рация, трясут штанами начальник, механик и техрук. Ещё там завхоз, электрик, пекариха, рабочие.
Саитгалин тоже дорабатывает. До этого он сидел в Кемерово, в лаборатории, определял зольность углей, но на старости лет спохватился, что не хватает двух лет полевого стажа, чтоб выйти в 55 на пенсию. Вот и попал сюда.

* * * * *
А на Утени мы заканчиваем линию. Мы с Олегом взяли ружьё и пошли смотреть дорогу и разбивать новую линию. Мороз и солнце, день чудесный. Проходим прижим чуть ниже лагеря - место, где к реке с двух сторон подходят увалы. Ниже - слева широкая долина притока, и по кочке, высоко подпрыгивая, от нас убегают две дикие козы - гураны. Сзади у них светлые пятна в форме сердечек, и кажется, что это летят две птицы. Для выстрела далеко.
У слияния растут сосны, высокие, с зелёной хвоёй. Лиственницы ведь голые стоят. В устье ручья - заездок, рядом охотничья избушка. Русло перегорожено частоколом, в середине - проход, туда вставляется плетёная "морда" - корзина с узким входом. Осенью вся рыба скатывается в большие реки, а весной поднимается в ручьи. Корзину ставят в проход, и каждые два часа вытряхивают по ведру хариуса. Здешний хариус мелкий, как иваси.
Когда идём обратно, от избы за нами увязывается кот. Специально его там бросили, или забыли, но он там выжил, питаясь мелкой рыбкой, которую выкидывали из морды у заездка, она смёрзлась, и кот её выгрызал. Кончиков ушей и сантиметров пять хвоста у него не хватает, отморозил. Кот поселился у нас на чердаке, а есть спускается в балок. Сначала спрыгивает на ящики, что стоят на санях балка с торца и громко и хрипло орёт в окошко, Сокжой ему отвечает - Вася!, - и только потом идёт к двери. Морда у него не влазит в консервную банку, и он достаёт еду лапой и ест.

* * * * *
Продукты у нас лежат частью на передке балка, частью - под нарами. И там, и там зимой - промёрзшие. Из свежих обычно только картошка, остальное - консервы. С мясными консервами в этой экспедиции было хорошо: кроме наших тушёнок, венгерские банки: от паштетов до ветчины. На обед в большую кастрюлю бросаем две банки борща плюс банку рассольника и пару банок тушёнки - получается самое то. Как-то у буровиков завёлся кадр: как он готовит, что-то мало в борще мяса.
- Ты сколько ложил?
- Две банки, как всегда!
Потом вычислили его: он тушёнку из одной банки не резал, а кидал куском. А в обед лёгким движением руки вылавливал этот ком тушёнки и плюхал себе в миску.
Как тут не помянуть, как буровики мыли посуду: на печке в балке стояла большая алюминиевая кастрюля, так что вода в ней была всегда горячая. После обеда все туда кидали миски, а когда надо - запускали руку в кастрюлю, вылавливали миску, встряхивали - и порядок. Когда жира в кастрюле набиралось пальца на два или уж очень вонять начинало, воду меняли.
Хлеб, который брали сразу на месяц, превращался в сухари, благо климат сухой. Сергеич, за неимением зубов, его отпаривал: в кастрюлю наливал немного воды, ставил в неё банку, а на банку - буханку хлеба, и на печку. Остальные по лености сухари грызли.
Иногда у нас были деликатесы: блинчики, к примеру, или Дина наделает пельменей с тушёнкой и пригласит в гости. Хотя, честно, гадость эти пельмени с тушёнкой.
Чайник в балке зимой всегда на печке. Так что это не чай, а дёготь, и на ночь лучше не пить, не то лежишь потом пол ночи, глядя в темноту, и в голову всякая чушь лезет: будто где-то есть большие города, а в них - красивые дома, кинотеатры, девушки в мини юбках. Телевизор. Зато днём хорошо: зашёл с мороза, сразу чайку горячего можно.
Было дело, завезли нам селёдку, некрупную такую, в бочоночках. Мы на балок бочоночек взяли, стоит он себе у балка, хочешь перекусить - выловил пару селёдок, чайку - и порядок! Вы знаете, как надо быстро чистить селёдку? Берёте её двумя руками за уголки хвоста, и, зажав их, раскручиваете селёдку, чтоб она пару раз перекрутилась, а потом резко дёргаете. И в одной руке у вас - спинка, а в другой - брюшко со всеми потрохами. Брюшко летит в ведро, а спинка обгладывается.
Как-то вечерком решил Евдокимыч поесть зелёного горошка. Достал банку из-под нар, открыл и поставил на печь греться, потому как замёрзшая. Хорошая компания, приятная беседа. Забытая банка, естественно, закипела. Что делать? Выставляет её на мороз, прямо на трап у двери. Через пару минут открывает дверь - горошка нет!
- Блин, куда банка пропала?! Вы, бесы, может выходили, кто ногой сшиб?
- Да никто не выходил, Евдокимыч!
Он достаёт из-под нар другую банку и ставит на печку. Естественно, и она закипает, и так же таинственным образом исчезает с трапа. Евдокимыч, видимо, любит традиции, поэтому всё это повторяется и в третий раз. Только теперь он начеку, и не прошло и минуты, как он выглянул в двери: От балка, аккуратно держа банку зубами, удаляется счастливая собачка. А что? Витамины всем надо.

* * * * *

Начинаем перевозку. Чтоб работа не останавливалась, тащим станок и балок одной бригады, потом другой. Два трактора перевозят их по льду реки. В очередной рейс трактористу Саньке, похоже, моча в голову стукнула, и он поехал не там, где мы наметили дорогу и где они уже ездили, а по другой протоке вокруг острова. Но там - пустолёд. Верхний перекат промёрз до дна раньше, чем нижний, и вода в яме из подо льда ушла. Лёд провис корытом, это можно заметить, но у Саньки морда ящиком, взгляд в светлое будущее, и он прёт вперёд. Лёд трещит, и трактор проваливается в воду. Санька сначала пытается выехать на косу вместе с балком, не получается, тогда он лезет на фаркоп и под водой отцепляет трос.
Весь лёд в улове он разломал, балок качается на волнах, трактор громоздит перед собой торосы из льдин толщиной сантиметров в семьдесят и только глубже закапывается в гальку. Вода до пола кабины. Хорошо, второй трактор уже возвращается, буровик Юрка бежит его перехватывать. Приезжает Скряжка, говорит Саньке, что он о нём думает, потом мужики лазят в ледяной воде, цепляют сначала трактор, потом балок, вытаскиваем их на берег. Юрка открывает свой балок, там "плещут холодные волны", а посреди ледоколом плавает его чёрный чемодан. Кошка, которую заперли, чтоб не сбежала, в ужасе вылетает с выпученными глазами и удирает в лес.
Так и рождается романтика в геологии. То есть для этого нужен хотя бы один раздолбай.
Балку, правда, хуже не стало - вода стекла, все щели в полу закрыло льдом, а вот кошку нашли только на следующий день - она так и сидела на пеньке, на этом месте, в километре от лагеря. Замёрзшая.
Вообще, для собак перевозка - радость. Они, счастливые, путаются под ногами, бегут за трактором. А кошек лучше всего заранее отловить и посадить в мешок. Они панически боятся шума, тряски, и если потеряется даже метрах в трёхстах от нового лагеря, не пойдёт, а тут и замёрзнет.

Погода почти всё время солнечная, снега мало, мороз ночью давит до -50, днём - -35. Поэтому в кустики все норовят сходить " в самую оттайку", с четырёх до пяти. Балки стоят на льду речки, присыпанные для тепла снегом. С утра в лагере мелодичный звон - перед балками валяются банки из-под тушёнки, сгущёнки, и в каждой сидит синичка и выклёвывает остатки.
И тут приезжает инженер по ТБ, а с ним - инспектор Госгортехнадзора. И первый пистон мы получаем за антисанитарное состояние лагеря. Потом они с Евдокимычем идут смотреть станки. У каждого станка что-то не так, но, когда доходит очередь до Юры Лихачёва, у Евдокимыча не выдерживают нервы и он убегает от них в балок. У Юры - привычка: если что-то открутилось или отломалось, привязывать проволочкой, или, того лучше, верёвочкой. Вася жрёт соду прямо из пачки - он язвенник, и на заезд привозит авоську соды, которую пьёт, когда язва донимает - и периодически говорит мне:
- Посмотри, где они ходят!
Юркин станок опечатали. Теперь на нём можно будет работать только после того, как приведут в порядок, вызовут инспектора, тот приедет и примет. Хорошо, если через месяц.
Сидим в балке, и тут наш инженер мне выдаёт:
- А вы знаете, что вы за бесплатно работаете?
- Как это?
- Вы не сдали экзамен по ТБ, и, значит, не можете работать.
Как интересно! Кто б мне ещё это сказал, когда в партию послали. Приходится объяснить ему, что я не альтруист, и раз мне не платят зарплату, то вся документация за два месяца - моя собственность, я её забираю и уезжаю, а он остаётся вместо меня здесь работать. Тогда он сбавляет обороты и берёт с меня обещание в конце месяца выехать на отгулы и сдать экзамен.

*  *  *  *  *

"Белое безмолвие" - как-то не подходит для забайкальской тайги. Ночью время от времени раздаётся выстрел: это от мороза трескаются стволы лиственниц. Яркий лунный свет заливает долину, чёрные стволы лиственниц и чёрные тени от них на белом снегу. В таком месте должны приходить возвышенные мысли.
И приходили бы, но Юрка Хисмат и Дина поставили бражку. Если Юра пьёт один, всё нормально, но если вместе с Диной - она не успокоится, пока не схлопочет.
И вот, по сугробам меж длинных чёрных теней несётся Дина в белой полотняной рубашке, вопя:
- Вот сволочь! Как напьётся, так в глаз бить! - а за ней - Юра, тоже в одной рубашке, босиком по снегу.
Се человек!
Новый Год
На базе суета, что-то доделывают, кого-то ждут, Петюля непонятно зачем пудрит мне мозги:
- Да подожди ты, сейчас поедешь, - хотя делать мне нечего и дежурить я уж точно не останусь. Уже два бензовоза, что завозят нам по речке горючее, уехали на станцию. Тут по льду Амазара подъезжает "Газик" пограничников. У них в устье застава, и мы поддерживаем хорошие отношения, потому что в тайге надо выручать друг друга. У них есть свободное место, и я уезжаю с ними. Через час тряски по льду и перекатам Амазара - станция. На высоком берегу над рекой прилепились деревянные домишки. Мы останавливаемся у вокзала, выходим из машины. Я смотрю по сторонам, толкаю шофёра-солдатика в бок и шёпотом говорю:
- Смотри, женщины! - и только тут до меня доходит, до чего я одичал за два с половиной месяца в тайге. Лагерь в лесу, полтора десятка грубых мужиков - единственная реальность, остальной мир кажется туманным сном.
И вот красный поезд №2 "Владивосток - Москва" несёт меня в Ксеньевку. Железная колея лепится над береговым обрывом рек, проскакивает под сопками по туннелям, грохочет по железным мостам. Сопки, снег, чёрные стволы лиственниц.
В родной общаге устроился в комнате с геологом Серёжей с Уконика. Серёже уже тридцатник; борода, уже чувствительная плешь и громогласная глотка, извергающая под гитару Высоцкого.
В последние дни сдаю это ТБ, документацию, шлихи. Черный порошок шлиха лаборант Рая потом высыпет на лоточек, сделанный из зачернённого листа бумаги и сдует всё, кроме золотинок, а золотинки взвесит - и в сейф. Миллиграммы.
Человек целый день сидит и дует. Попробуйте.
По коридору экспедиции идёт Петюля и, увидев меня, орёт:
- Нет, ты понял, что за сволочь Саитгалин! Помнишь, мы с ним на базе напились? Так я ещё ходил, а он вообще трупом под кроватью лежал. Приезжаю, а он на меня рапорт накатал: мол, такого-то числа начальник партии Н. пьянствовал.
Петюля скромно молчит, что у них добрая традиция: пьют вместе, а кто вперёд выедет, пишет на другого рапорт. Стукачество здесь поощряется.

Пошли с Серёжей в магазин, запасаемся едой, питьём к Новому Году.
Навстречу по дороге несётся новенький "Москвич", виляя из стороны в сторону, а его пытается обогнать пацан на мотоцикле. Видать, машину обмывали и поспорили, обгонит он их или нет. На обратном пути видим: у домишки при дороге снесено метров семь штакетника и поленница кубов в семь дров. Нормально. Тут по осени ехали двое на мотоцикле, задний отрубился и упал, а тот, что за рулём, и не заметил. Да упал он под виадуком в грязь, колея под брюхо; а следом такие же орлы на грузовике. Водитель в отрубе, а машину вёл его друг, тоже в жопу пьяный - того дурака в колее и не заметил, затоптали. Не знаю, кого и за что судили.
Летом раз народ утром на работу в контору идёт, а у дороги грузчик утонул. Накануне они халтурку на станции сшибли, получили наличными, значит, надо пропить. Водки взяли столько, что всю выпить не смогли - это грузчики-то! Ночью шёл домой, упал мордой в канавку; канавка сухая, но ночью дождик пошёл, а он канавку пузом запрудил. Собралась перед ним лужица, он в ней и утонул. Как живут, так и помирают.

В общаге видим картину: уборщица моет полы; рядом стоит Саитгалин и, плотоядно глядя на её задницу, произносит речь:
- Разрешите представиться! Саитгалин Саид Саидгалиевич, *** его в душу бога мать! Пардон, здесь дамы! Бросай ты на **уй эти полы мыть. Выходи за меня замуж! Ты у меня полы мыть не будешь! Но если за****уешь - выгоню. У меня первая жена ****ь была, я её выгнал. Вторая жена тоже ****ь была, её я тоже выгнал. Если и ты будешь ****овать, и тебя выгоню!
Уборщица в этой общаге и не такие чудеса видала, моет себе.
Мы прикупили вина и трёхлитровую банку яблочно-виноградного сока. Открыли. Оказывается, за долгую дорогу по транссибирской магистрали вино стало уксусом, зато сок перебродил и превратился в хорошее вино. Приходится опять идти в магазин, запастись по дешёвке трёхлитровками, пока народ не прознал.
В комнату припёрся совсем уж пьяный Саитгалин и понёс полную чушь:
- Ты меня подвёл! Ты последнюю линию задал неправильно, вдвое ближе! - сначала пытаюсь что-то доказать, но приходится просто выпихнуть его из комнаты.

У Серёжи на Уконике жизнь бурлит. Они собираются найти крупное коренное месторождение золота; если крупная россыпь - тонна, то крупное коренное месторождение - под сотню тонн. Предварительную разведку закончили, на детальную им дали бешеные миллионы. Резко возрасли объёмы работ, бьют штольни; рабочих не хватает, и набрали вовсе уж шваль. Каждый месяц - трупы. Накануне пришёл к завхозу горняк, чифирист, и давай орать, чтоб завхоз дал ему чая, иначе он не знаю что с собой сделает. Завхоз, может, и дал бы, если б чай был. А тот убежал по дороге к полустанку. Серёга с людьми поехал на вездеходе его искать, километрах в пяти нашли. Сидит на пеньке, в грудь нож всадил.
Повариха после праздника пошла печь растапливать. Запалила, стала на колени, дунула в поддувало, а обратно вдохнуть так и не смогла. Когда нашли, так раком у печки и стояла.
Взрывник ихний хотел с друзьями побухать, пьянка у них, а жена не пускает (женатые у нас тоже иногда бывали). А выпить хочется - сил нет! Проявил смекалку.
- Ладно, - говорит, - давай тогда любовью займёмся.
Улеглась та в классическую позу, а он вместо того, о чём мечталось, вставил ей туда электродетонатор и проводки развёл в стороны, к ногам.
- Не шевелись, - орёт, - а то пополам разорвёт!, - и к мужикам бухать.
Та лежит, попискивает потихоньку, вякнуть громче боится. Тут к ней подруга зашла, а она вся заминированная! Подруга к начальнику.
Ну, детонатор вынули, он без тока не опасен, но взрывник статей огрёб лет на пять.

В эти отгулы со мной случился уникальный случай. Я, геолог, единственный раз в жизни заблудился. Пошли мы с другом топографом, тоже молодым специалистом и тоже впервые на отгулах в Ксеньевке, в баню. Между основной частью посёлка - станцией, приисковским посёлком и посёлком геологов был пустырь, луговина, через которую протекал ручей, и там одиноко стояла баня. И вот мы от души побанились, вышли и идём домой. Вроде туда же, откуда пришли. Только дело уже в потёмках. Дошли до домов - что-то не то: дома не такие, улицы не туда идут... Хорошо, профессиональный навык выручил: не стали мы общагу искать и вернулись к бане. Оказалось, мы пошли не в свой посёлок, а в приисковский.
Амазар
Пока стоит лёд, мы перекидываемся вверх по Амазару. Это прошлогодний объект, но Евдокимыч, пользуясь тем, что за геологов у него были два несмышлёныша после техникума, прошлой зимой все объёмы ухнул в одну линию. Долина немножко золотила; здесь почти любая долина так золотит, но он стал сгущать сеть как на россыпи. Сэкономив на перевозках, он так рванул план по бурению, что его чуть было не представили к республиканской премии. Правда, вовремя спохватились и вместо премии приехала комиссия из объединения. И хотя всем всё было ясно, формально отвечали за это геологи, а что с молодых возьмёшь - ну не умеют они ещё весовое золото от знаков на глаз отличать!
Так что теперь мы едем доделывать прошлогодние остатки.
Река петляет между скал, на скалах в двух местах мы видим наледи - замёрзшие водопады; один - розоватый, другой - голубой. Мороз и солнце, день чудесный. Трактор бежит по льду реки, на коротком тросе за ним - сани с оборудованием, на санях сидим мы, сзади, на длинном, - балок. На поворотах они раскатываются веером. Выкатываемся из-за очередного поворота, и на вершине скалы над собой видим оленя, изюбря. Красавец олень, похоже, обалдел от такого зрелища, стоит, развесив уши и смотрит на нас. У Сергеича ружьё - ну конечно же, в балке и разобранное, поэтому мы просто сидим и смотрим. Олень через некоторое время делает прыжок и исчезает за кромкой обрыва.
На месте мы поделились -  я остаюсь с двумя станками на первой линии, а Евдокимыч едет выше.
Разбуриваем линию. На одном станке рвётся трос, как раз пополам; на другом накрылось магнето. Запасного троса, конечно нет ни у нас, ни на базе партии. Да и на базе экспедиции, наверное, тоже. Петюлька на моё сообщение реагирует:
- Ну вы там побурите как-нибудь!
- Как это - "как-нибудь"? Шнурками от ботинок трос связать?!
Петюлька (обиженно):
- Ладно, я тебе техрука пришлю.
Приезжает его лепший друг, конечно, без запчастей, идём к станку, он поражённо на него смотрит и выдаёт:
- Э, да у тебя трос порвался?!
- Что вы говорите?! Какая новость!
Какого хера приезжал? Похоже, эти два долбоёба только и могут горы сворачивать, а работать - это для них слишком сложно.
Зато Петюлька привёз в партию бочонок квашеной капусты, которой он осенью с избытком закупился в ОРСе по 4 копейки за килограмм, и рассылает по участкам, но уже по рублю за килограмм. Тут он соображает.
У Васи не лучше. Именно сейчас, когда мы стали на разные линии, у него развалился трактор, и я гоняю Скряжку к нему перетаскивать станки. Скряжка, который думал поковыряться в тракторе, подтянуть гайки, гнусно матерится, но я его гоню. А что делать? На ТО у нас никогда времени нет.
Мишка ставит станок на скважину в русле, под обрывом. Пробивает долотом лёд, поднимают с помбуром шестиметровую обсадную трубу, вставляют в скважину и отпускают. И задумчиво смотрят, как она ушла под лёд. Яма оказалась - восемь метров. Шесть метров труб пропало.
Юра Хисмат бурит крайнюю скважину. Амазар тут походит почти вплотную под левый борт; высокую террасу прорезает ручей, устьем он выходит на валунистую косу, где стал Юрка. Первый раз пробурил он метра два, стал забивать обсад, и трубу на валунах перекосило, пришлось перебуривать.  Закончил скважину, промываем, и с первой проходки тоже. Содержания золота сильно разнятся - ещё бы, в валунах!, - но в обоих, по местной терминологии, "как конь насрал"! Учитывая, что остальные скважины пустые, золото явно притащил ручей с высокой террасы. Однако бурить там нам и некогда, и нечем, и нельзя - в проекте нет. Так и лежит там неразведанная россыпь. Пусть что-то и потомкам останется. Наши-то современники всё равно всё прожрут.
К выезду вроде как починили трактор у Васи - наглухо заварили ему оборванный фрикцион слева; теперь у него левая гусеница крутится всё время, а правую можно отключать. Правда, чуток промахнулись, и трактор едет не прямо, а выписывает пологую дугу вправо, пока не упрётся в берег. Тогда его приходится отцепляться от балка, который он тащит, разворачиваться направо кругом, цепляться и ехать дальше. Они меня уговаривали ехать с ними, но я уезжал последним, со своим балком. На заснеженном льду отлично были видны их следы - так они и танцевали вальсочком до самой базы.
Мы. однако, до базы не доехали километра три - Скряжкин трактор сломался. Заночевали мы в прижиме, между скал, где дуло, как в трубу. У балка растрясло все щели, к тому же Сокжой с вечера нажрался бражки и спал под наркозом, и я единственный раз за всё время проснулся среди ночи от того, что мой бок примёрз к нарам, и стал топить печку.
Волчок и Ванька
Ванька Янковцев был у нас рабочим на базе, и главная его обязанность была - снабжать партию мясом. Ванька был охотник.
Бывал я в местах, где штук семь уток можно было настрелять по дороге домой, а встречный медведь останавливался на тропе и пялился на тебя: такого странного зверя, как ты, он никогда не видел.
Бывал я в местах, где почти всю дичь выбили, а потом охоту запретили, и следили за браконьерами очень строго; там лоси не боялись ни людей, ни машин.
В Забайкалье зверя было ещё довольно много, но он был уже пуганый, и, чтоб его добыть, приходилось по-настоящему охотиться. Вот Ванька и охотился. У него была свора, штук шесть собак, но главный его пёс, и главный пёс в партии, был Волчок. Если выбирать, про кого рассказывать - про Ваньку или про Волчка, главный герой будет вилять хвостом. Потому что Волчок был - личность.
Он был крупной орочонской лайкой грязно-белого цвета, с широкой грудью, хвост поленом. Орочоны не держали кобелей, у них были только сучки, и, когда приходила пора гулять, орочоны отпускали их в лес, и они приносили потомство от волков. Волчок даже гавкать, как собака, не умел: вместо гавканья издавал утробный рык.
Волчок не любил пьяных, но наших бичей с бодуна он приспособился доить. Они после недельного запоя на отгулах и собственной тени боялись; и вот, садится,  к примеру, Сокжой чайку попить, а тут в зимовьё, как к себе домой, заходит Волчок, садится перед ним и мрачно смотрит. Сокжой нервничает. Волчок смотрит.  Сокжой, чтоб отвязаться, кидает ему в пасть пару кусочков сахара. Волчок их хватает влёт и проглатывает. И всё так же смотрит.  Сокжой, заискивающим тоном:
- Ну Волчинька, ну хули тебе надо, звиздуй отсюда!,  - на что Волчок раззевает свою нехилую пасть и поднатужившись, выдаёт:
- Ррр-гафф!
Сокжой подлетает, хватает пачку рафинада, и, как в бункер, закидывает Волчку в пасть кусков семь сахара. Волчок некоторое время чавкает, пуская слюни, облизывается и мрачно смотрит на Сокжоя. Сокжой делает вид, что Волчок ушёл.
- Ррр-гафф! - Сокжой подскакивает, и опять летит сахар в пасть. Сожрав пол пачки рафинада, Волчок удалялся. Но кариеса у него не было.
Однажды Ванька с Волчком прибежал к нам на участок. Участок пил бражку. Бражку они всегда пили невыходившуюся, потому что терпения не хватало. Поэтому с бодуна башка от неё трещала; причём, это точно был не тот случай, когда говорят: голова болит - жопе легче.
Наутро Ванька решил выгнать похмелье потом и побежал по речке с казённым карабином с четырьмя патронами. Был июнь, время медвежьего гона. И когда Ванька опять сидел в кустах со спущенными штанами, натужно кряхтя и пуская пузыри, на него выкатились три медведя. Медведица с прошлогодним медвежонком и медведь, который шёл за ней. И Волчок крутил их всех троих, не отпуская и не подпуская к Ивану, а Ванька, не отрываясь от занятия, от которого он не мог оторваться, стрелял. Он тремя выстрелами уложил всех троих, но медвежонок был ранен. Ванька боялся тратить на него последний патрон - вдруг кто из больших поднимется, а нож он не взял, и добивал медвежонка перочинником. Потом пошёл на участок.
Когда он сказал Евдокимычу, чтоб дал трактор, надо привезти трёх медведей, тот, и сам с бодуна, послал Ваньку подальше - то ли врёт, то ли вальтов погнал. Но Ванька не отставал. И в конце концов тракторист Санька вызвался с ним съездить. Представьте, как выглядел трактор при возвращении: на капоте и на крыше лежали мохнатые медвежьи туши.
Волчок не любил пьяного Ваньку; день ещё терпел, а потом уходил. И если Ванька был на базе, а на участок приходил Волчок, все знали: Ванька в запое.
Как-то им попался кабан. Ивану даже не пришлось стрелять, Волчок его задушил. Но и кабан перекусил Волчку заднюю ногу: конец её болтался на коже. Ванька поехал с Волчком в Ерофей, к ветеринару. А на второй день Волчок прихромал на трёх ногах на базу, за сорок километров.
Ванька запил, не дойдя до ветеринара. На базе лапу Волчку кое-как зафиксировали повязкой с палочкой, и она срослась. Но эти люди не могли не пить, если рядом была водка. Если б у него умирала мать, он бы всё равно напился.
Лучший способ бросить курить
В 70-х наши заключили очередной выгодный контракт, на этот раз с японцами: мы им поставляли лес, а они нам - технику, на которой мы его им вывозили. Рядом с нами работали ПМК и леспромхоз, и мы с ними контачили, нередко выручали в тайге друг друга. Их трасса шла от Ерофея в нашу сторону и проходила в двенадцати километрах от Калтагая. Нередко мы добирались до партии или выезжали на попутных лесовозах. Эту историю мне рассказал их водитель.
В понедельник один мужик прибыл на деляну с такого бодуна, что начальник с первым гружёным лесовозом отправил его обратно. По дороге машина заглохла, водитель копается в моторе, а этот болезный залез на отвал из пней на обочине, чтоб ветерок хоть немного обдувал, и страдает без курева.
Тут он слышит, что кто-то сзади лазит по лесу, и не оборачиваясь, говорит:
- Ну чё ты там лазишь, иди, лучше покурим с тобой!
Тот не идёт, а мужика мутит так, что головы не ворочает, он опять:
- Ну иди, покурим!
 Водиле стало интересно, с кем тот разговаривает, высунулся из-под капота, а там медведь шарашится. Он - в кабину, и дверь запер. Тогда этот бормотолог обернулся - медведь, а кабина заперта! Он птицей взлетел на брёвна и вопит:
- Иди на х.., я не курю
Большие пожары
День геолога - первое воскресенье апреля. Ещё  стоят морозы, но солнце уже сгоняет снег  на мари в долине реки. Наши уже на участке, а я с техруком еду на "Урале". У него две новости, как водится, хорошая и плохая. Хорошая - сын родился, и по этому мы с ним и с шофёром пьём коньяк. Плохая - его друг и начальник Петюлька вернулся из отпуска. Ну и что?
А то, что, после того, как наш последний завхоз залетел на три тысячи, желающих на эту должность как-то не находится, и Петюлька управляется со складом сам. На время отпуска он склад передал техруку. То есть, тот хотел, как положено, вызвать комиссию и оформить передачу, но Петя сказал: бери ключи, я тебе доверяю! - и всё. За этот месяц продукты и прочее шли на склад через техрука, но списывалось всё с Пети. И когда он вернулся, то вызвал комиссию, принял склад, а недостачу повесил на кореша.
- Ну и насколько он тебя нагрел, - спрашиваю его.
 - На триста рублей. Подлец!
Если говорит на триста, значит на все пятьсот. Прошла любовь, завяли помидоры. И горы чего-то не ворочаются, и плана нет как нет.
Когда наш отряд заезжал на новую речку, на Багаджу, был конец месяца, и план, как всегда, горел ясным пламенем. Я предложил, раз уж план не выполним, завалить его совсем за этот месяц, но спасти годовой: сделать длинную перевозку в верховья реки. Меня разве что в психушку не увезли за такую крамолу, и начали бурить с устья. А на устье у нас стояла ёмкость с ГСМ, и, когда к концу лета все болота оттаяли, отряд бурил уже в истоках реки. Трактор за горючим провожали как на войну, он ездил три дня и сам сжигал кучу соляры за рейс. Годовой план накрылся.

По случаю праздника везём на всю толпу водку, по бутылке на двоих, да ещё я везу Васе персональный заказ - бутылку спирта. Станки стоят на первой линии на Багадже. В месте впадения в Амазар образуется широкая треугольная долина. Только в неё въезжаем, видим в дальнем углу столб дыма.
- Это Сокжой "зелёнку" выжигает, - решил я. Сокжой у нас охотник-теоретик. У него есть "тозовка" - пятизарядная мелкашка, и он здорово умеет рассказывать, как он когда-то охотился. Правда, за два года совместной работы он ухитрился подстрелить двух собак, притом обоих - нечаянно. Под весну он загорелся (простите за каламбур) выжечь зелёнку. Пока ещё лежит снег, где-нибудь под увалом, где снег сошёл, выжигают небольшой участок сухой прошлогодней травы, там быстрее вырастает свежая, зелёная, и у "зелёнки" устраивают засаду на зверя, который придёт кормиться.
Так и есть. Евдокимыч с Сокжоем, не дождавшись нас, поставили бражку и вдвоём пили. Когда Евдокимыч прилёг отдохнуть, Сокжой взял ружьё и пошёл выжигать зелёнку, и теперь с попутным ветром через долину к нам идёт пал. Евдокимыч периодически выскакивает на трап балка в голубых китайских подштанниках и орёт, обещая Сокжою страшные кары, Сокжой домой не идёт, отсиживается где-то в лесу. А к участку сплошным фронтом несутся с ветром трёхметровые языки пламени.
Если раздать водку, сгорим. Поэтому собираю мужиков, мы берём старые ватные штаны и прочую рвань, привязываем к палкам, намачиваем. Трактор запускаю крутиться "вальсочком" поперёк долины, опахивая участок, где мы стоим, и когда он растоптал все кочки, подпаливаем траву снаружи. Пламя против ветра идёт медленно, мы с тряпками стоим вдоль полосы, чтоб забить любой огонёк, перекинувшийся на нашу сторону. Вот и всё. Где-то посреди долины две линии огня схлестнутся, и пламя потухнет,  оставшись без пищи.
Греет солнышко, теплынь - всего градусов пять мороза, и сплоченный борьбой со стихией коллектив накрывает столы на дворе. Нет только Евдокимыча, который отрубился, и Сокжоя, который где-то сидит в кустах и раньше ночи не придёт. Накануне Юра ходил на охоту, и бог нам послал, с ним переслал козу. В мисках на закусь - дикое варёное мясо. Праздник в разгаре, тосты. Сергеич наседает: Виктор, вот мы найдём на Багадже россыпь, а ты про неё кандидатскую диссертацию напиши!
Из дыма появляется солдатик-пограничник с автоматом. При виде этого пира во время чумы он чуток обалдел. До заставы здесь по речке километров пятнадцать, а напрямую - втрое ближе, там увидели дым, послали вездеход. В долине лейтенант разослал солдат в разные стороны, узнать, почему пожар. Мы говорим - а чёрт его знает! С того конца загорелось, а мы встречный пал пустили, да теперь празднуем. Я наливаю солдатику - выпей за наш праздник!
- Да лейтенант с нами! - Ну и что? Не дыши на него. Если сам к нему не полезешь, он и не догадается, что посреди леса можно выпить. Сам давно ли служил.
Солдатик опрокидывает в рот кружку, Коля Ушаков суёт ему кусок варёного мяса, второй рукой тянет автомат:
- Слышь, дай постреляю!
Солдатик от второй отказывается и исчезает в дыму.
Коля - гуран, как и Мишка Азарников. Гураны - это не только дикие козы, это ещё и местные жители, потомки казаков и тунгусов. Первое время он на меня, как выпьет, наскакивал. Пока не попался, когда я выпил. Я его нежно обнял, приподнял, правой ногой подсёк его ноги и отпустил. Коля, никогда не занимавшийся борьбой, грохнулся об пол затылком и всеми остальными мосалыгами. Теперь, как ни пьян, он только уважительно похлопывает меня по плечу. Коля хиловат, а покуролесить любит. Так что, чтоб лишний раз не перепадало на пряники, Коля завёл кота. Котишка - прелесть, чёрный, с белой грудкой и носочками. Он дрыхнет на Колином спальнике, приходит поддатый Коля и орёт:
- Что, Васька, сука, разлёгся! Ух, я тебя! - котишка щерит зубёшки, - Ты на кого, гад, шипишь, хозяина позабыл? Ну то-то, лежи!
И Коле хорошо, и морда целая.

Ночью просыпаюсь от бухтения Сокжоя. Он сидит на нарах против меня, рядом Сергеич, попивают спирт Евдокимыча. Сокжой бухтит, что теперь Вася его уволит, а тогда жисть его совсем пропащая, так лучше он сейчас нас всех зарежет и пойдёт на зону. Сергеич, не вникая, кивает - лишь бы наливали. Он вроде и не виноват, что они Васин спирт сожрали.
Но тут восстаёт из пепла Евдокимыч и выдаёт такое боевое НЛП, что Сокжой, пискнув:
- Василий Евдокимыч, не вздумай ударить!  - мышкой ныряет в спальник. Сергеич по-моему просто растаял в воздухе.

Наутро я иду топить баню. Будку с машины мы поставили на полозья, и теперь у нас баня!  Замачиваю всё полевое барахло, остаюсь при голубых подштанниках и телогрейке, парюсь. Смотрю в окошко, Володя пошёл градирку растапливать. Хорошо - народ на работу потянуло. Плохо - ветерок сильный и переменился, а станки стоят на невыгоревшей траве. Володя растопил, идёт обратно. Через пять минут весь участок на рысях мимо меня несётся к станкам. Выдуло уголёк из печки, трава занялась. Я выскакиваю в подштанниках и ватнике, лупим вчерашними тряпками, забиваем огонь. Скряжка, тракторист, топчется , хлопает руками себя по бокам:
-Твою мать, куда ж я вчера заводилку спрятал?
Спьяну он решил, что кто-нибудь захочет покататься на тракторе и спрятал "кривой стартёр". И вместо того, чтоб затоптать огонь трактором, нам приходится ещё и трактор отстаивать от огня. Заводилку он нашёл только вечером, когда ложился спать. У себя в спальнике.
Потушили. Так я сегодня помоюсь или нет?
Не прошло и часа, как вся толпа несётся мимо меня с воплями и гиканьем, как татары на штурм пивного ларька в злом городе Козельске. Уцелевший в траве огонёк раздулся потихоньку, и теперь подбирается к нашим ГСМ, попросту - к бочкам с бензином и солярой. Мы выкатываем бочки на лёд реки, опять забиваем пламя.
К вечеру, в прогоревших подштанниках, но весь чистый, возвращаюсь в родной балок. Евдокимыч с Сокжоем наладили непрерывный цикл: в эмалированном баке у них бродит бражка, готовый продукт они переливают в два ведра  и ставят новую.

Мы закончили линию, и я еду на ДТ-шке на новую. Когда я ходил её задавать, шёл вдоль русла, и вдруг выхожу на петлю - русло сухое! Выше течёт река, ниже - тоже, а здесь - сухо! Оказывается, на перемычке петли под почвой наросла линза льда  толщиной чуть не в метр, и теперь река её промыла и идёт под землёй.

Снег стаял, но кочки на мари замёрзшие, и легче бы идти пешком, но я еду, чтоб морально поддержать тракториста: если Т-108 больше и наезжает сразу на две-три кочки, то ДТ-шка забирается на каждую кочку, задирая к небу радиатор, потом грохочущим домкратом ныряет носом вниз, трахается об мёрзлую землю, подскакивает и начинает взбираться на следующую. В кабине приходится сидеть, упёршись руками и ногами в стенки, чтоб не вылететь через ветровое стекло.
Таскаем станки, балки, сани. Где-то посредине перевозки у "сотки" срезает шпильки , которые держат заднюю ось, и ДТ-шка теперь одна завершает перевозку. Я переселился на новую линию в балок к Сергеичу, потому что переехавшие станки сразу начинают бурить, а наш балок с непрерывным пивзаводом за ненадобностью остаётся последним. Тракторист ДТ-шки Миша подходит ко мне:
- Виктор, трактор на ладан дышит! По линии я ещё может смогу таскать станки до отгулов, а если опять на ту линию поеду - точно, развалюсь.
- Ну и ладно.
Мы здесь бурим, Вася с Сокжоем квасят брагу на старой линии, при этом Евдокимыч каждое утро выходит по рации на связь и передаёт сводку. Через неделю, к отгулам, то ли у них сахар кончился, то ли решили завязать, появился Сокжой на разведку. Куда участок подевался? А участок живёт и трудится.
На первой линии на Багадже золотит. На россыпь не тянет, золото попадается как-то спорадически, но крупноватое. Памятуя, что случайно только дети родятся, размышляю, откуда же оно здесь и почему так.
Отступление: строение россыпей
В институтском учебнике россыпным месторождениям было посвящено пол странички. Россыпи - простые месторождения, там нет головоломных вопросов, как, скажем, при разведке коренных месторождений того же золота, но кое-что знать надо.
Во-первых, надо знать, как образуются и развиваются речные долины; но с этим мне повезло: на пятом курсе у нас был месячный факультатив, и это избавило меня от длительного поиска и ковыряния в подчас бесполезной литературе.
А во-вторых, надо было знать, как ведёт себя золото в аллювиальных (речных) отложениях.
Об ту пору популярной (вернее, практически единственной) теорией была теория Билибина. Ещё бы: основоположник, первооткрыватель и прочее, и прочее. Правда, при ближайшем рассмотрении оказалось, что Колымское золото открыл не он, а безвестные старатели. Северо-Восток об ту пору был заброшен властью. Выручали их немного американские и японские шхуны (помните "Начальник Чукотки"?), которые до того обнаглели, что брали только пупки (брюшки) от кеты. И тут старатели нашли золото! Ола (тогдашняя столица) процветает, те же шхуны везут за золото что угодно. Вот этого Родина простить им не смогла, и, чтоб прибрать россыпи к рукам, был послан Билибин со своей командой. Да, они открыли несколько россыпей - но не район! Как бы то ни было, его увесистая монография "Основы геологии россыпей" лежала в библиотеках всех экспедиций, работавших на россыпи. По его теории золотинки, попавшие в реку, ведут себя так же, как и остальной материал - к примеру, песчинки кварца. Поэтому в россыпи золото распределялось по крупности (крупное  - в голове, мелкое - в хвосте) и по окатанности ( в голове - неокатанное, в хвосте - хорошо окатанное). И хотя распределение золота во многих россыпях часто совсем не соответствовало этой теории, в любом отчёте рядовые геологи приводили те результаты проб, которые это подтверждали. Никому не хотелось обвинений в плохой работе. Тем более, остаться за это без премии.
В геологии захолустье понятие не географическое, а психологическое: оно было в мозгах плохих работников. Приходили каталоги издательств "Недра" и "Наука", по которым можно было заказать все новинки. И вот в это время вышла книга Н.Г. Бондаренко "Образование, строение и разведка россыпей" - всего 56 страничек! Автор:
1.Покусился на теорию великого Билибина;
2. Влез в гидродинамику и с помощью математических формул (чего все геологи как огня боятся) доказал, как ведёт себя золото в водном потоке; и
3. Зарегистрировал ещё в 1957 году "Научное открытие № 127. Закономерность количественного распределения минералов в аллювиальных россыпях". При этом ему удалось издать лишь две книги - в 1957 и 1975 году.
Главная его идея: золотины переносятся вниз по течению реки, только пока они находятся в другом материале - в обломке жильного кварца или в комке глины, к примеру. Золото в семь раз тяжелее кварца, и, попав в аллювий, оно тут же начинает проседать через галечники к плотику (дну) долины.
Здесь, у нас, мощность аллювия около шести метров, и золото концентрируется в слое мощностью 3-4 метра, в "мясниге" - очень плотной глине, и в верхней, разрушенной, части подстилающих коренных пород. Золотина может быть унесена потоком, только если весь более лёгкий материал уже вымыт. То есть, её будет смывать только в том случае, если золотина лежит на скальной поверхности.
Образованию россыпей обычно предшествует период выветривания - когда в жарком климате породы на поверхности земли превращаются, грубо говоря, в песок и глину. Коренное золото здесь было юрское, где-то в палеогене район подвергался выветриванию, а в неогене на нашей площади работ заложилась широкая долина, куда смывались выветрелые породы. Видимо, её борта были ограничены разломами, по которым шло её опускание. Дно долины опускалось примерно с той же скоростью, с какой в неё поступали наносы, и она заполнялась отложениями практически без перемыва. Так накопилась двухсотметровая толща, которая практически вся золотила, но с низкими содержаниями, потому что перемыва не было и отложения не обогащались тяжёлыми минералами.
Потом произошла перестройка рельефа и заложились долины современных рек, которые пересекали древнюю долину. Видимо, спокойный период длился довольно долго, потому что реки успели выработать широкие долины. Русло их меандрировало, то есть петляло, в средней части этих долин. Потом произошло поднятие территории, видимо, практически сразу до современного уровня, и реки стали врезаться, вырабатывая равновесный профиль. При этом, врезание происходило так, что русло Амазара, нашей главной реки, не спрямилось, а врезалось, сохраняя меандры - получилась петляющая между скал долина глубиной метров в пятьдесят, а над ней - широкие,  до километра, террасы.
Золото, первично попавшее в неогеновые отложения, теперь из двухсотметровой толщи переоткладывалось в пятиметровый аллювий современной реки, и естественно, содержания его становились гораздо выше. Россыпи могли быть как в пойме, так и на террасе, но вот в плане они располагались в долинах рек там, где они пересекали эту полосу неогеновых отложений. Что подтверждало теорию Бондаренко.
Однако Восточная экспедиция россыпей на террасах не искала. В Чите нашёлся умник, который в своей кандидатской написал: золото у нас молодое, юрское, поэтому в неогеновых отложениях нет промышленных россыпей, оно ещё не успело перемыться, на высоких террасах - тоже, и вот только в современном аллювии, вследствие тройного перемыва, оно образует промышленные россыпи. Послушать его, так на Колыме, где золото ещё моложе, вообще не должно быть россыпей. Но его теория пришлась кстати: прикрывшись ей, не надо было затаскивать станки на высокие террасы, рубить там просеки, возить туда воду. Мы и так всегда были в дупе с планом по бурению.
Вот и в устье Багаджи, возможно, золото с амазарской террасы. Но мы её не бурим, нет в проекте.

Выезд
Весна на носу, снег тает, по льду промёрзших до дна речек начинает идти верховодка. Вот-вот вскроется река, и мы будем отрезаны от базы. Машина уже не пройдёт, а вездехода ещё нет. Месяц отработали, майские праздники, домой надо. Свой план мы сделали, но партия, как всегда, непонятно почему в жопе, и начальник давит на слезу: - мужики, поработайте ещё, дайте метров! А, может, завтра река вскроется, нам два месяца без отгулов пахать? Да и последний трактор вот-вот сдохнет. У них каждый месяц плана нет.
По рации ругань весь день, но к вечеру начальник посылает к нам "Урал" с техруком. У того задача - уломать нас остаться. Ну, техруку мы быстро доказываем, что это никак не возможно - станки поломаны, трактора разбиты, ГСМ кончились, продуктов нет. Он пытается доложиться начальнику, но и связь у нас не работает - мы слышим, а нас - нет. А как же нас услышишь, если противовес от антенны мы нечаянно уронили. Рация "Недра" - это вам не мобильник. Поэтому мы выезжаем.
Точно, последний шанс был. "Урал" в потёмках едет по льду Амазара, стараясь избегать глубоких мест, с косы на косу. Мы в тёмном кузове под брезентовым тентом ничего не видим; мы только слышим  треск льда, машина покачивается и проседает, проваливаясь по пузо. Ревёт мотор, и машина, подгребая под себя гальку, выползает на косу. Евдокимыч сидит в кабине с шофёром и техруком, его язва разыгралась ещё при этих переговорах, и теперь он каждый раз, когда машина проваливается, засыпает в рот соду прямо из пачки. Это остатки его месячного запаса. Вся борода уже белая от соды. Мы просто едем с работы домой.
До базы добрались в полночь, завалились кто где, наутро расквитались с нарядами и актировкой и тем же "Уралом" едем на станцию.
На станции до прихода поезда ещё часа два, поэтому наши оттягиваются по спирту в буфете, потом, тёпленькие, сидят в дальнем углу зала ожидания.
Горняки обсуждают трудовые успехи.
- Ну, как у вас дела?
- Дак хули, по осени сорок зарезали, а добили только тридцать шесть, четыре утопили.
Неискушённый народ, косясь на разбойничьи рожи наших орлов, пересаживается подальше. А разговор-то про проходку шурфов.
Даур, неплохой горняк, только страшно занудный по пьяни, сидит в углу и своим скрипучим голосом материт всех, кого может рассмотреть. Все вроде как не замечают, включая и станционного мента, который через зал ходит в свою каморку. Но Даур не пропускает даже младенцев. Увидя перед собой ковыляющего карапузика годиков трёх, Даур умиляется:
- Ах ты, **здёныш! Где твоя ***ная мамка, **ли она ***дой трясёт, ** её мать!
В конце концов он рассмотрел проходящего через зал мента, и приласкал и его:
- А ты начальник **аный, **ли тут ходишь, - и дальше в том же духе. Тут менту деваться некуда, честь мундира, и он ведёт Даура к себе в закуток. Даур под наркозом, ему вообще всё по фиг. Поэтому через пяток минут мент зовёт меня.
- Твой кадр? Вот посажу его на 15 суток!
- А мне-то по фиг, он на отгулах. Только сам подумай, он отсидит у тебя, выйдет, опять нажрётся и будет на вокзале орать. До поезда минут двадцать осталось, потерпи, увезу его.
- А ты точно его в поезд загрузишь?
- Так не впервой!
В зале пытаюсь хоть чуть Даура застращать. На что он опять умиляется и говорит:
- Начальник,  *б твою мать! Да я за тебя этих *баных ментов! ... - и дальше мелким шрифтом десять строчек. Всё понял.
Однако в поезд Даур идёт сам, зато развезло нашего механика, и мы с горняком Толиком  ведём его в вагон, подперев с двух сторон плечами. Главное, провести мимо проводницы, но этот труп вдруг вспоминает, что он был самбистом и пытается нам приёмы. Я иду справа, поэтому приходится резко и по возможности незаметно всадить ему крюк справа в солнечное сплетение. Глаза у него вылазят из орбит, но это ничего. Когда он снова начинает дышать, мы уже в вагоне.
Ресторан поезда № 1 Москва - Владивосток и обратно, № 2 - единственное  в этих краях место, где можно вкусно поесть и выпить чего-то кроме спирта и водки.
Поэтому более интеллигентная и трезвая часть нашей компании направляется туда.
Через семь часов я буду дома.

*  *  *  *  *
Хотите, верьте, хотите нет, а случилась раз в этих поездах такая история.
Меня всегда удивлял этот русский национальный вид спорта: нажраться в поезде. Вроде не дома, дорога, и без этого неудобств хватает, так нет!
Так вот, поезд №1 "Москва - Владивосток" прибывал В Ерофей Павлович часа в три дня и становился на второй путь. Стоянка - 10 минут, гастроном - метрах в трёхста от вокзала, и все алканавты неслись туда за водкой. Но через пять минут прибывал поезд № 2, "Владивосток - Москва", и становился на первый путь!!!  Те же красненькие вагончики с теми же городами на табличках, и кондуктора не всегда успевали перехватывать летящих стрелой к родному купе алконавтов с поллитрами в клюве.
И вот, влетел такой орёл в плацкартный вагон, разыскал вроде бы своё боковое место, отдышался, бутылку на стол ставит. Мужик, что напротив сидит, видя пузырь, не возражает, а даже и достаёт закусь. Стучат на стыках колёса, приятная беседа; и, когда уровень жидкости в бутылке подходит ближе к донышку, звучит вопрос:
- А ты куда едешь?
- Я? В Москву! А ты?
- Я - во Владивосток.
И после задумчивой паузы:
- Это же надо, до чего техника дошла! На одном поезде в разные стороны едем!
Сгорели!
В конце отгулов комендантша в общаге говорит:
- Слушай, говорят, у вас участок сгорел!
- Как так! Наверное уж мне бы сказали, я же завтра туда еду. Только что в конторе был.
Перед отъездом захожу в камералку, и тут меня разыскивает секретарша:
- Вас главный инженер хочет видеть!
Захожу, он мне сообщает, что завтра вертолёт летит к нам в партию, и мне нет нужды ехать поездом. Хорошо. И в последний момент с заговорщицким видом спрашивает:
- Документацию всю вывез? Перебуривать ничего не придётся?
Мать вашу ети, секретчики, перебуривать не придётся, но у меня же там, значит, ни бумажки, ни карандаша не осталось! Надо же всё брать.
Назавтра летим, в вертолёте - палатки. Подсаживаемся на базе партии, забираем отряд и летим на участок. Вертолёт делает круг над участком, внизу - чёрные остовы балков, на речке стоит зелёный железный вагон буровиков, станки целы. Но баня наша сгорела. Как любит говорить Евдокимыч, надолго ль дураку стеклянный ... Выбрасывают выше лагеря, и мы цепочкой идём по тропе к лагерю. На подходе встречает Скряжка. Казанской сиротой стоит на пепелище, в чёрном ватнике, шапчонка чёрная с опущенными ушами колпаком, на затылок не налазит.
- Начальник, главное, трезвые были!
Мужики ржут:
- Скряжка, сухарей насушил? Вон прокурор сзади идёт!
Они дежурили с Сокжоем, тот жил в нашем балке, но сгорело всё, и ружья, и рация, и продукты, только родной двухвёдерный бак сияет голубой эмалью на солнце. Так что я резонно отвечаю:
- Вы б трезвые были, рацию спасали бы, а не бачок с бражкой! - крыть нечем.
Оказалось, к ним с базы пришёл Ванька с карабином. Он где-то раздобыл трассирующие пули, и они решили посмотреть, как пули летят ночью. Вышли, постреляли. По сухой траве. Пошли дальше пить. Хорошо, что не спали, когда подошёл огонь и заполыхал балок. Сокжой выскочил в двух левых сапогах, с баком недопитой бражки. Похмелье - дело святое! Хорошо, в этот раз Скряжка сразу завёл свой трактор и хоть один вагончик утащил на лёд. Утром они оставили Скряжку на участке, а сами потопали на базу. Так Сокжой и шёл до базы тридцать километров в двух левых сапогах.
До осени, пока не построили новые балки, мы жили в палатках. Климат здесь сухой, лето тёплое, так что в палатке, пожалуй, не хуже, чем в балке. Ходили обычно в ботинках; как-то, ближе к осени, задождило, и Санька вытащил из-под кровати сапоги, которые там провалялись, наверное, с месяц. Намотал портянку, но нога в сапог не лезет. Он переворачивает его, и из сапога высыпается куча крупы: вперемешку рис, пшено, в общем, всё, что у нас было. Тогда он переворачивает второй сапог, из него сыпется всякий мусор: обрывки бумаги, листики; из этого мусора вылетает мышь и, пискнув, драпает из палатки. Такую квартиру разрушили!
Как-то стояли наши под осень в зимовье. Естественно, что зимовьё приглянулось и мышам, искавшим зимние квартиры. Причём, поскольку их было гораздо больше, чем людей, они, видимо, считали, что это их домик. И продукты - тоже. И вот как-то прилёг Витька Крамар на нарах с книжкой (Витька - здоровенный мужик, семь лет за грабёж отмотал), а на подушку вылазит мышь и нагло на него смотрит. Витька повернул голову:
- Ничего себе! - и тут мышь делает выпад, кусает его за нос и исчезает за нарами.
- Кто хозяин в доме?!

* * * * *

Мы бурим уже выше по речке, реки вскрылись, снег сошёл и в лесу, и над рекой горит лес на сопке. Лес где только не горит, и гореть будет, пока не задождит. Но к нам прилетели пожарники. "Восьмёрка" выкинула десяток мужиков, те поставили палатки, перегородили речку сетями и разбежались с ружьями на охоту.  Вечером узнаём, кто и что. Они прилетели без начальника, потому что тот - парашютист, и ему по червонцу за прыжок платят. Начальник прилетает завтра на Ан-2 и прыгает с парашютом. Он отлавливает по тайге своих кадров и гонит на пожар. Тушить они его собираются , взорвав канаву и пустив встречный пал. За взрывные работы тоже особо платят. Да и вообще, пока они на пожаре, им и полевые, и огневые, и тушёнку дают, а дома - на окладе и макаронах.
На следующий день на сопке суетятся и гомонят пожарники, нам снизу хорошо видно. Вот они затихли, залегли. Взрыв, вверх летят комья земли. Опять забегали. Ага, это они встречный пал пускают. Затихли, ждут. А вот теперь-то они забегали! Вопёж стоит, нам слышно. Где-то через час идут мимо нас, скорбные, к себе в лагерь:
- Мужики! Мы там встречный пал пустили, а он в обратную сторону пошёл, так вы тут поопасайтесь!
Через неделю начинает дождить, пожар тухнет, пожарники улетают. Облом.
Будете в другой раз слушать новости, сколько гектаров леса горит в Сибири и сколько миллионов рублей выделено на его тушение, вспомните эту историю.
Дом
Немного времени прошло со времени кончины Союза, а каких только легенд не придумали! Хоть и не про меня эта повесть, надо бы помянуть, как мы и в посёлке жили.
Жизнь наша делилась на два неравных отрезка: три недели в поле, четвёртая, по количеству выходных в месяце - дома, на отгулах. В отгулы входили и дорога, и те дни, когда ты работал в камералке; тут отгулять за дежурства на базе нечасто получалось. Сразу помяну добрым материнским словом неизвестного администратора из объединения: где-то на второй год моей работы пришёл приказ перевести полевиков на семичасовой рабочий день. В чём фишка? В том, что в полях, хоть на съёмке, хоть на разведке, работаешь от темна до темна: что там ещё делать? А семичасовой день - значит, шестидневная неделя. Так что эта сволочь попросту хотела урезать нам вдвое количество отгулов. Отдыхать четыре дня в месяц, из них два - на дорогу, и третий - зайти в контору, с бумагами разобраться. Наше руководство это попросту проигнорировало.
Обычно в экспедициях, а тем более на рудниках, геологи несколько в загоне. Ещё бы, буровики, горняки, они дают план, начальство за это ебут, а геологи  - что? Полезные ископаемые? Да кому оно надо? Работать только людям мешают. И если геологу нужна была квартира, садик ребёнку или ещё что, он шёл клянчить к главному инженеру или к начальнику; главный геолог не решал ничего. Но в Восточке было иное положение.  При фактическом отсутствии главного инженера, главный геолог Гольберт, человек энергичный и умный, был вторым лицом в экспедиции, и все бытовые нужды мы решали через него. Когда я устраивался на работу, он мне сразу сказал, когда и в каком доме я получу квартиру. Дом этот только начинал строиться, на бетонном фундаменте вырастали стены из жёлтого бруса, и каждый раз на отгулах я видел, как растёт дом, а значит, приближается приезд моей жены и дочки.
* * * * *
В конце мая вода в реке поднялась, и нас обещают вывезти на отгулы вертолётом. Сидим два дня, на третий наш охотник Ванька с буровиком Мишкой решили пешком идти на базу. Хуже нет - ждать да догонять, и я иду с ними. День солнечный, мы со сворой Ванькиных собак бежим вверх по Багадже.
Надо сказать, ходил я нормально, но мне тяжело было идти, если кто-то шёл впереди: перед глазами мелькают чьи-то пятки, и мне кажется, что я пытаюсь догнать его, но не могу, как в кошмаре. Ванька был лучший ходок в партии, Мишка тоже неплохо ходил, значит идти будем быстро, и я решил ломать эту свою привычку: всю дорогу специально шёл последним.
Тропа сначала идёт вдоль борта долины. Крутой склон зарос двухметровым багульником; весной, когда он цветёт, весь склон сиреневый от его мелких цветов. Где-то в полдень, в верховьях реки, собаки вдруг с рёвом кидаются в заросли ерника в долине и пропадают: погнали гурана или оленя. Однако нам бежать за ними бесполезно; на пологом холмике мы нашли прошлогоднюю бруснику, развалились на травке и кидаем в рот перебродившие пьяные ягоды. И тут из-за сопки надвигается гул. Прямо над собой мы видим голубое брюхо вертолёта; махая лопастями, он идёт в сторону участка. Значит, все попадут домой на сутки раньше нас. И мы идём дальше. Краем сопки идём через водораздел в долину Могочи. Склон зарос густыми кустами ольшаника, ветки у них наклонные, и лучше всего было бы идти, наклонившись под сорок пять градусов; мне за мой рост достаётся больше всех.
Долина Могочи здесь болотистая. Мы идём по старому вездеходному следу - всё хоть ерничек примятый. В колее лужи, утром на них был ещё ледок; мужики идут в резиновых сапогах, а я - в разбитых кирзачах. Сначала я пытаюсь обходить и перепрыгивать лужи, но так мне за ними не угнаться, поэтому я быстренько провожу сам с собой совещание и решаю считать свои сапоги непромокаемыми. Черпаю с каждой лужи свеженькой водички, но на такой скорости ноги не замёрзнут.
Где-то часа через три нас догнали собаки. Однако уж вечереет и пора устраиваться на ночь. Мы выбираем сухое место, разводим костёр, кипятим чай в банке. Разогрев консервы - тушёнку с фасолью, едим выструганными из веточек ложками. Псы получили свою пайку и лежат в сторонке. Все, но не Волчок. Волчок, главный Ванькин пёс, большая орочонская лайка грязно-белого цвета, сидит прямо перед Иваном и мрачно на него смотрит; Иван зачёрпывает ложкой из банки, потом глядит на Волчка:
- Волчинька, хули ты не ешь, вон я тебе положил!, - и рукой с ложкой показывает в сторону горбушки хлеба. В тот момент, когда ложка с едой проходит мимо морды, Волчок щёлкает пастью и довольно облизывается, а Иван ошарашенно смотрит на пустую ложку.
Мы раскладываемся у костра; под деревом не ложимся: сверху нападают клещи. Пока я снимал сапоги, на моём ватнике решил спать Волчок. Убираться он не собирается, и приходится просто скатить его с ватника, подняв за край. Он как скатился, так и лежит: умаялся за день, бедняга; небось, раза в три больше нас пробежал.
Какое спаньё у костра: так, до света переждали и побежали дальше. Перемахнули в долину второй реки, но перейти её сразу не получается: речка тоже вздулась, и мы идём до леса, где ищем поваленное через реку дерево.
К Амазару мы вышли ещё до обеда, поорали, и вот, на той стороне появился рабочий Саня; он садится в лодку, но мотор не заводится. Пока он возился, я прилёг на гальку косы и как-то сразу заснул.
На базе пусто, и на рации я нахожу переданную для меня телеграмму: вчера приехала жена с дочкой. Петюля мне ничего не передал - боялся, что всё брошу и сбегу? Да нет, наверное просто потому, что скотина.
Ключицу там, где на неё давила лямка рюкзака, саднит. Рюкзак я снял, а боль не проходит. Смотрю, а там у меня – клещ! Они, гады, часто впиваются там, где что-то давит на тело. Выдрать эту тварь целиком – проблема, чаще голова отрывается и приходится её выковыривать иголкой, как занозу. Однажды на заезде в заежке мы встретились с девушкой, геологиней из съёмочной партии, что работали на нашей площади. У неё клещ впился под каёмку бюстика, а, поскольку я был единственным трезвым джентльменом, извлекать клеща, к зависти всей толпы, выпало мне. А что делать?!
У нас до выхода пару часов времени, и я заваливаюсь спать на койку. Не тут-то было: сна ни в одном глазу. Нам осталось добежать двенадцать километров до трассы, где ходят лесовозы. Пока ждём машину, разлеглись на песочке, на обочине, и я опять заснул. Потом на машине доехали до лагеря ПМК; здесь моя приятельница Люда из Львова командует полусотней "химиков", строит дороги для лесовозов. Она что-то не обращает на меня внимания, потом пристально смотрит:
- Привет, я тебя и не узнала! Что-то ты с лица спал.
Ну да, это если вежливо говорить, а по правде так и вовсе морда клином, столько воды из себя выгнал. Доехав с ними до Ерофея, мы пошли в заежку. Но стоило мне улечься на кровать, как опять весь сон пропал. Ближе к поезду мы перебираемся на вокзал, берём билеты и сидим в буфете. Мои напарнички утоляют жажду спиртом, я же взял трёхлитровую банку берёзового сока и потихоньку её выпиваю.
На следующее утро я наконец добрался в Ксеньевку и разыскал своё семейство в комнате общежития.

* * * * *
Вскоре я получаю однокомнатную квартиру: кухня с печкой, довольно большая комната, сени, в которых зимой хранятся замороженные продукты. Вместе с квартирой все новосёлы получают железную бочку из-под бензина: бочку выжигают, красят, делают деревянную крышку, и в ней держат воду. Водовозка обычно приезжает в обед, и народ с вёдрами таскает в бочки воду. И на еду, и на стирку. Летом бочка на улице, а зимой - на кухне. Под осень, чтоб её не разорвало льдом, если вода замёрзнет, в бочку втыкаешь палку: тогда лёд по палке выдавливается вверх.
По всей стране в геологических посёлках, даже если он и стояли десятки лет, строилось только временное жильё. Впрочем, эти брусовые дома не так уж и плохи. Старожилы посоветовали жене проконопатить ещё на раз стены снаружи: ребята ведь не себе строили. И она, притащив тюк пакли, в свободное время конопатит стены. К тому же наша квартира в середине дома, между двух крайних – всё теплее. Но кубов десять дров на зиму надо. Дело вроде простое: у экспедиции – делянка, заплати – привезут. Только между «заплати» и «привезут» может пройти неопределённо долгое время. И когда я в начале сентября приезжаю на отгулы, жена жалуется: за дрова заплатила, а не везут. Завхоз пудрит мозги, вечно у него машин нет. А мне ещё надо эти десять кубов листвянки переколоть. Когда? И я иду к заму. Зам, по кличке Бадма (Красавица Бадма это героиня бурятского эпоса. Зам получил это прозвище за азиатский тип и широту морды. Как-то в бухгалтерии дамы обсуждали, кто как любит, и вот его жена, маленький колобок с огромными сиськами, выдала:
- А мой Саша голову мне на одну грудь положит, второй личико прикроет, и говорит:
- Ой, матушка, как мне хорошо!
Этот секрет стал известен всей экспедиции в тот же день ещё до обеда, и Бадма долго не мог понять, почему чуть не неделю ещё все при встрече с ним давились смехом) - так вот зам проникается и говорит, мол, полевикам - в первую очередь, и тут же даёт завхозу ЦУ, и тот обещает привезти мне дрова завтра до обеда. И вот назавтра я в предвкушении дров сижу дома с колуном наготове, однако дров нет. С утра я на всякий случай сказал жене напомнить завхозу, и в обед она сообщает: завхоз сказал, ему некогда моими дровами заниматься, пусть я ищу машину, ставлю бутылку шофёру, еду на деляну, ставлю там ещё кому надо и везу себе дрова. Про бутылки оно подразумевалось, но и так ясно. Тогда я сразу с обеда иду к Бадме и порчу ему пищеварение:
- Где дрова?
- Как так, я ведь ему дал строжайшее указание... - на что я нагло, но резонно замечаю: - Да насрать он хотел на ваши строжайшие указания!
Бадма взревел и влетел в кабинет напротив. Через час я колол дрова.
Дело не в том, что машин не было. Соседом слева у меня оказался наш главбух. Каждый выходной у него собиралась компания, и они очень плотненько сидели. После чего его жена шла к дежурному по экспедиции и требовала дежурную машину, развести друзей по домам, хотя все здесь жили в радиусе пол километра. Так она ещё раз и скандал закатила, почему под её гостей грузотакси подали, а не "бобик".
Зимой наши дома шевелились: ленточный фундамент был в зоне оттайки, поэтому его два раза в год корёжило: в доме плинтуса то отходили от пола сантиметров на пятнадцать - двадцать, то опускались назад, а по обоям можно было изучать образование тектонических трещин: полностью подтверждая теорию, они по осени рвались по диагонали в одну сторону, а по весне - в другую. Но это был мой дом. И дочке понравилось: побегать есть где. В приисковский садик её устроили за машину песка в детскую песочницу, и через три дня у неё было уже гораздо больше знакомых, чем у нас. Каждый вечер она где-то пропадала, и приходилось её искать.
- Ты где была?
- У Кошкиных детей.
- ???
- Фамилия такая. Кошкины.
Через неё и мы перезнакомились с соседями.

В полу на кухне я выпиливаю люк: там можно будет хранить продукты, которые не надо замораживать. Всё остальное: молоко, которое зимой продают в виде ледяных дисков, замороженных в мисках, точно такой же фарш, и, конечно, пельмени, храним в холодных сенях. Удобно: отколол стакан молока, разморозил и пей. Пельмени здесь национальный вид спорта: вся семья садится их лепить, а чтоб скучно не было, младшенького садят читать вслух книгу: телевизора не было.
Зимой продаётся только водка и спирт, так что любителям "сухого" приходится озабочиваться летом. В посёлок всё приходит вагонами; пришёл вагон вина - идёшь, покупаешь пару ящиков, и в погреб. Как-то привезли "Донское игристое", а оно оказалось такое игристое... Стоило отвернуть проволочку на пробке, как пробку вышибало в потолок, а следом вылетало всё вино, и бутылка пустая. На потолке большое красное пятно, и что капает, можно выпить. К кому ни зайдёшь, красное пятно на потолке над столом.
А все закупились! Но приспособились: приходишь к друзьям в гости, и, пока хозяйка усаживает за стол, хозяин лезет в погреб, достаёт пару бутылок "Донского", ставит на стол эмалированный таз, шилом протыкает пробку, и в таз бьёт пенная струя. Когда пена чуток осядет, вино переливается в более подходящий сосуд.
Как-то пришло в ОРС два вагона помидоров. Начальник ОРСа от радости обалдел, как ему такой дефицит распределить, и не продавал их, пока все помидоры не испортились. Посёлок в то лето так и не попробовал помидоров, а ему что? Списал, ведь не украл же, а сгнили - и нет забот.
Был у нас в посёлке мальчишечка, где-то подходил к четырнадцати годам. Папа с мамой его так пили, что есть ему было вовсе нечего. Сколько люди не говорили, чтоб его отослали в детский дом - никто не чесался. А голод не тётка, и вот, перед Седьмым ноября, когда у всех в кладовках лежали праздничные припасы, он стал лазить по этим кладовкам, воровать еду. Выставит окошко и залезет. На беду, у некоторых вторая дверь, в дом, не запиралась, и в одном доме он влез в комнату, нашёл там деньги, ружьё и взял. Вот тут участковый проявил оперативность, и поехал пацан на зону.
Скряжка и другие.
Как его на самом деле звали, он и сам наверное вспоминал, только когда подписывался в ведомости за зарплату. Скряжка и Скряжка.  Когда-то давно он привёз на участок сеть, и, никому не сказав, втихаря стал полавливать ленков и хариусов, чтоб продать на отгулах. Кто-то на сеть наткнулся, и Скряжкина жадность открылась. Посмеялись и забыли, а прозвище прилипло.
Когда-то давно Скряжка работал взрывником на шахте. В забое штрека бурятся шпуры, а Скряжкина работа - забить в них аммонит, протянуть провода от детонаторов и крутануть ручку машинки. Взрыв.
Однажды случился "отказ": в одном шпуре взрывчатка не взорвалась; из дырки в куске уцелевшей стенки торчали проводки. Скряжка достал тестер , подключил к проводкам и включил замер сопротивления. В шпуре оказался обрыв. И тут вдруг понял: он же подал на провода напряжение от тестера. Не будь там обрыва, детонатор мог сработать. Минут пять бледный Скряжка с трясущимися руками сидел на отвале породы и глубоко дышал.
Скряжка у нас летом не работал. Как только приходила пора в окрестных посёлках сажать картошку, он пропадал до осени. Сначала он помогал старушкам её сажать. Заработав на бутылку, он выкапывал на закусь непроросшую, самим же посаженную картошку,  разводил за околицей костерок, пёк её, и у краснеющих огней устраивал нехитрый праздник души. Потом он помогал старушкам её окучивать, потом - выкапывать, опять же подкапывая по хозяйским огородам. В смутные времена, когда старая картошка уже проросла, а молодая ещё не завязалась, Скряжка собирал банки. Местные старушки имели привычку трёхлитровые банки из-под молока, помыв, вешать на колья забора; старушки встают рано, но Скряжка вставал ещё раньше, и, собрав десяток банок, шёл сдавать их в стеклотару. Одна банка стоила сорок копеек, а бутылка - два восемьдесят семь; жить можно. Конечно, вставать рано, но за свободу надо платить.
Скряжке не сиделось на одном месте; пожив на одной станции, он перебирался на другую. На билеты он не тратился, предпочитая напроситься в тепловоз товарного поезда, а не возьмут - так залезть в вагон.  Однажды он залез в вагон, груженый лесом. Между брёвнами и передней стенкой вагона оставалась достаточно широкая щель, ветер туда не задувал; Скряжка спустился на самое дно и придремал. Проснулся он от того, что его в бок толкало бревно: местность здесь гористая, и на спусках, а может от того, что поезд притормаживал, брёвна поползли вперёд. Он попытался вылезти - не тут-то было: верхние брёвна сместились сильнее и заперли его. А поезд всё потряхивал, и брёвна всё ползли, грозя из Скряжки сделать цыплёнка табака.  Протискиваясь вверх, в щель, он всё-таки ухитрился, просунув ладони, оттолкнуть верхние брёвна и вылезти. На его счастье, брёвна были четырёхметровые.  Будь они шестиметровые, конец бы нашему Скряжке.
По осени, как выкопают картошку, Скряжка объявлялся в партии. Под дружное ржание благодарной публики он каждый раз рассказывал, как скрутил его таинственный недуг и как боролась за его жизнь всё лето медицина. Что у него была за болезнь, оставалось тайной. Каждый раз он приносил начальнику справку, возможно, даже медицинскую; а может, накладную из магазина, где он таскал ящики: от того, что он всё лето таскал этот документ в заднем кармане своих штанов, а штаны не снимал даже на ночь, рассмотреть, что там написано, всё равно было невозможно.

Сокжой и Шаман вроде как кореша. Оба промывальщики, то есть непути, по своему положению на участке где-то между ИТР и буровиками: работа легче, а зарплата меньше.
У Сокжоя папа был китаец. Китайцы ходили в Забайкалье мыть золото, и, подолгу живя на приисках, заводили русские семьи. Часто, когда китайцы  в своих синих комбинезонах возвращались с золотом из тайги, их на тропе подкарауливали казаки. У казаков это называлось "охота на синих фазанов". Правда, и казаки, забравшие золото, не всегда доходили до дома: по дороге их могли подкараулить  другие казаки. Золото.
Сокжой мужичонка хилый и считает себя очень хитрым. Всякий развесной товар типа колбасы завхоз, чтоб не терять времени, оставляет ему, а Сокжой делит на весь участок. Отвесив пайку очередному получателю, он говорит:
- Куда это я тетрадь задевал? Ну ладно, потом запишу! - в надежде потом приписать лишку, но чаще сам забывает и платит за всех.
Сокжой - охотник. У него тозовка - пятизарядная мелкашка, и куча охотничьих историй. Как, с кем и когда они настреляли гору дичи. Он знает, в какую погоду где надо искать рябчика, как подстрелить кабарожку, но за три года застрелил только двух собак, причём обоих нечаянно.
 Стреляет он здорово. Раз, приняв бражки, он решил проверить, не сбита ли мушка. Поставил старую дверь от балка и выстрелил в неё три раза метров с двадцати. Потом была интерпретация результатов:
- Ну-ка, думаю, понужну вот в этот угол;  прицелился - точно! Видишь, с самого края. Потом, думаю, давай-ка вот сюда....
Свои истории он пополняет эпизодами из шедевров местных авторов.
О местной литературе просто невозможно не сказать особо. Начинался любой роман примерно так:
"Велика и могуча Сибирь-матушка! И чего только в ней нет!", - и далее перечислялось всё, чего в ней нет; а не было, если честно сказать, многого: ни пива, ни помидоров... Потом председатель сельсовета в небольшом селе, носитель революционной мысли и красавец-мужчина, натуральный блондин с голубыми глазами, косая сажень в плечах (ни одного такого здесь не видел), сбегал к себе на заимку, а, возвращаясь в деревню, по дороге подстрелил трёх оленей, лося и двух коз, а медведя зарезал ножом, и ещё поймал тайменя на пять пудов, и всё это на плече притащил домой.
Правда, с эротикой у них был напряг; обойти этот момент не представлялось возможным - берётся же здесь откуда-то население, а как это делается, авторы не знали. Только подойдут к первому поцелую - зависали, как вирусный комп. Помнится, в одном романе автор, чтоб сдвинуть сюжет с места, натравил на влюблённую парочку бешеного волка. Герой порвал его пополам голыми руками, а тут героиня сомлела и рухнула в его объятья; тут-то адреналин сделал своё подлое дело, и они поцеловались!

На отгулы Сокжой не выезжал годами, сидит на участке, пьёт бражку или заказывает, чтоб привезли водки. От длительной жизни без женщин половая ориентация у них как-то искажалась, и они стесняются раздеваться и при мужиках. Бани на участке не было, и приходилось мыться в тазике, предварительно натопив воды изо льда или снега. Сокжой иногда, натопив и нагрев воды, моется в тазике по пояс, заодно стирает там же куском хозяйственного мыла китайское нижнее бельё. Бельё, да и всё остальное, у него однородно серого цвета. В другой раз он перед сном садится на нары и моет ноги. То, что между поясом и ногами, у него не мылось несколько лет. И вот они с Шаманом решили выехать на отгулы и сходить в баню.
Шаман, правда, не только регулярно пропивал свою зарплату в Ерофее, но и ухитрился заказать там нарезной ствол. Охотничьи ружья есть у многих, естественно, незарегистрированные,  но местные умельцы навострились вытачивать стволики под карабинный патрон и делать самодельные карабины. Оно хоть и самоделка, но зверя подстрелить можно гораздо дальше. Вот такой карабин и приобрёл Шаман, а заодно пять патронов.
Решив ехать на отгулы, они с неделю обсуждали это.
- Как приедем, сразу в баню! Пить не будем, ну его на фиг. Помоемся, а тогда возьмём сколь хошь, после баньки оно...
- Да, не будем, даже и водку брать не будем, после бани и купим.
- Ну, вообще-то если только одну бутылочку перед баней...
- Ну, одну пожалуй и можно; но больше - ни грамма.
Вышло так, что часть отряда, и я с ними, остались в эти отгулы работать. И вот, на третий день, как они выехали, выхожу я из балка и слышу со стороны базы гул мотора. Кого там чёрт несёт? Охотники вроде сюда не забирались.
Появляется Газ-66 с тентом, из кабины выходят двое в штатском, а из кузова лезут мои красавцы. Шаман, чтоб предупредить нас, кто приехал, орёт:
- Начальник, щас принесу! - бежит в балок и тащит свой карабин.
Они, приехав в Ерофей, тут же нажрались, а потом у них вышел скандал, что бывало вообще-то редко, и соседи вызвали милицию. В ментовке они переночевали, а наутро следователь стал их трясти:
- Мы знаем, что у кого-то из вас есть нарезной ствол. Пишите заявление о добровольной сдаче, иначе поедем на участок и проведём обыск. Найдём - посадим.
Неизвестно, стуканул ли кто или их на понт взяли, но карабин лежал у Шамана под спальником, и он сдался.
Через двадцать минут они пили чай и матерились:
- Ну его на хер, этот Ерофей! Полтора года не ездил на отгулы, и ещё три не поеду!.
Так и не удалось Сокжою помыть задницу.
Февраль
На 23 февраля мы с Володей Жильцовым дежурим на базе. В принципе, мы не только дежурим - на другом берегу Амазара, напротив базы, мужики проходят шурфы на ручье; они решили не выезжать, и кто-то должен смотреть за этим делом, хотя работы геологу там немного. На шурфах работают Даур, кондовый горняк со скрипучим занудным голосом, Ванька Янковцев, Шаман, который вообще-то промывальщик, но решил подзаработать, и некто Колька Мотовилов, неизвестно кто и откуда. Иван с Дауром работают нормально, а вот Колька с Шаманом... Шаман выкопал за месяц пять метров шурфа, а Колька - три с половиной.
Со скуки мы с Володей наставили по соседним распадкам проволочных петель на зайцев - но, увы! Это к Сергеичу как ни зайдёшь зимой, у него в балке висит здоровенный зайчара, размораживается, а в наши петли зайцы что-то не лезут. Зато Иван подстрелил лося.
На железной печке в большой комнате зимовья кипит чумазая алюминиевая кастрюля. Крупные куски мяса залиты пересоленным бухлёром (наши бичи уверены, что это слово произносится именно так); пересолен он для того, чтоб варёное мясо было нормальной солёности. От кастрюли на всё зимовьё валит дичиный дух. Бичи пускают слюнки, но ждут. Это вам не бражка, недобродившую жрать. Временами кто-то вздыхает и успокаивает себя местной народной мудростью:
- Рыбу недовари, мясо перевари!
Дикое мясо - это совсем не то мясо, что мы едим дома. В нём есть что-то, чего нет ни в свинине, ни в говядине; когда ешь его, ты это чувствуешь. Это примерно как дикий женьшень и женьшень, выращенный в огороде. Но уж дух!
Самое нежное и не вонючее мясо здесь у диких коз - гуранов. Потом - олень, изюбрь, потом - лось. У медведя дух ещё сильнее, но медвежатину здесь не едят. Если медвежатину плохо проварить, можно заразиться очень плохими болезнями.
Магаданская история
Гурманы есть везде, и в Магадане мне рассказывали, что коряки охотятся на медведя во время гона. После того, как медведь совокупится с медведицей, дух у него пропадает. И вот, они выслеживают медведя, который преследует медведицу; потом медведь забирается на неё и предаётся любовным утехам, а коряки сидят в кустах с ружьями и сетуют:
- Шибко долго ****, однако!
Я тогда был на практике на побережье Охотского моря. В тех краях в начале лета у местных мужиков - самая охота на медведей. Медведь уже встал, в сопках ещё снег и жрать нечего, и он идёт на пляж, роет лапой гальку в поисках пропитания: морской капусты, дохлого краба или рыбки. Берег здесь в основном скалистый, вдоль обрыва узкая полоса галечного пляжа. С моторки, идущей по морю, медведей хорошо видно.  Охотники причаливают метрах в пятистах от медведя и по пляжу идут к нему , особо не скрываясь. Когда они оказываются метрах в сорока, медведь начинает беспокоиться; он поворачивает голову и смотрит на людей. Потом он пытается бежать: на скалу он взбирается с такой скоростью, как будто бежит по ровному месту. Но гремит выстрел, и бежавший медведь заваливается на бок, как будто решил отдохнуть. Тут же его разделывают и грузят на моторку. Ничего героического в охоте на медведей сейчас нет. У медведя практически нет шансов даже против одного человека с двустволкой.
Был там в посёлке один мужик, Гена. Роста под 190, с широкой костью, жилистый, но силы такой, что, сжав предплечье, мог оставить синяк и мужчине. Однажды он один шёл на моторке и увидел на берегу медведя. Мужики здесь такой шанс не упускали, потому что, кроме мяса и шкуры, у медведя целебная желчь, которую, если не нужна самому,  можно дорого продать. Гена причалил и пошёл к медведю. В двустволке был один патрон с пулей, другой с картечью. Когда медведь забеспокоился, Геннадий выстрелил и промахнулся. Он подбежал ближе, а медведь уже, цепляясь когтями за выступы скалы, уходил вверх. И такая обида его взяла, что он разрядил ему в зад заряд картечи. Тот оторвался от скалы и плюхнулся рядом с Геной.
Стволы пустые! И Гена со всей дурной мочи трахнул медведя по голове прикладом. Приклад разлетелся, но пока медведь приходил в себя, Гена сунул в стволы два патрона и, как из пистолета, выстрелил в него дуплетом. Потом ещё долго не мог ничего делать правой рукой.
За сезон в том году мы съели двух медведей. У медведя много гемоглобина в крови, и котлеты получаются почти чёрные. Первого медведя наш начальник застрелил на берегу моря. Мы ещё разделывали его у ручья, а женщины уже сварили на костре бульон из медвежьих рёбер и позвали нас есть. Только что я разделывал его, руки у меня были в крови, и от бульона шёл тот же сильный медвежий дух, что и от туши. Как я ухитрился его есть и не показать вида? Это не сардельки в магазине покупать. Зато с медвежатины сам начинаешь бегать по скалам как медведь.

* * * * *
Раз мужики сварили студень. Оказывается, у лося в хвосте есть жирный курдюк, как у барана; к нему добавляются губы, язык, и всё это разваривается. Скажу просто: это блюдо - для настоящих мужчин с лужёными желудками. Поели мы его на завтрак и пошли на шурфы. Все поели немного, а я от души миску навернул; в молодости аппетит хороший. Пришли на обед, мужики обедают, а я сижу просто так. А чего обедать, у меня завтрак ещё весь в желудке, не рассосался!
После дичины, особенно жирной, ни в коем случае нельзя пить сырую воду, только чай. Если хватишь кружку воды, - не успеешь допить, как будешь уже на свежем воздухе пузыри пускать. С тех пор я вообще почти не пью воду, только чай. Кстати, лечилась эта напасть простенько: отрезаешь уголок сантиметра в два от пачки прессованного чая и жуёшь, запивая опять же чаем; как рукой снимает. Почему прессованного - потому что у нас в полях прессованный чай был. Можно и байховый, но его хуже глотать.
Как-то в обед со стороны дороги слышится рёв. К нам едет что-то большое и тяжёлое. Ревёт оно наверное ещё с пол часа, и потом появляется военный "Урал". Он подруливает к зимовью, мы, в чём были, выходим встречать. Из машины выбирается прапор, трясёт руку:
- Здравствуйте! Ну, как у вас дела, как здоровье? Жена, детки? - при этом он умильно смотрит на меня, а я не могу въехать, откуда такая любовь. Прапор тоже это видит:
- Вы меня, наверное, забыли? А вы зимой меня так выручили!
Зимой он возил на своём "Урале" инспектирующего генерала на охоту. И забыл заправить баки! Ну, заехал к нам, а тогда всё вокруг колхозное было, соляры никто не считал, что, нам, жалко? Нам-то пустяк, а прапора от неминуемой гибели спасли: застрянь он в тайге с генералом без горючки, висела б его голова вместе со шкурой и с рогами у генерала в гостиной как охотничий трофей. Если б выбрались.

Заезд. Приезжает наша полупьяная орда. Сразу в зимовье тесно. Начальник Петюля привёз своего братца в помбуры. Братец - придурок ещё почище Петюльки; его уже выгоняли по 33-ей (за пьянку и прогулы) из всех предприятий в Могоче. К нему сразу и навсегда приклеилась кличка "Дурдом". Его положили спать у дверей, и его ошалевшая от впечатлений башка торчит там из спальника. По другую сторону дверей Кеха пугает тазик под умывальником. Мало, напился какой-то дряни и теперь его выворачивает, у него ещё и зуб разболелся - один из тех двух, что остались. Блевать бедняге нечем, он рычит на тазик, а Вовка, садист, проводит антиалкогольное мероприятие. Выглядит (точнее, слышится) это так:
Кеха: - Ыыыыы! Ыы! Ы! Ой, бля. Ой. Ой.
Володя: - Иннокентий Иваныч, а много сегодня выпил?
- Ыыыыыы! Ыыыыы! Ыыыы! Ух. Ой, бля.
- Иннокентий Иваныч, а что пил-то?
- ЫЫЫЫЫЫЫ!

Кто-то всё-таки довёз водку, в соседнем зимовье остававшиеся работать горняки поддали и Иван с Дауром решили провести с Колькой, который выкопал за месяц три с половиной метра, разъяснительную беседу о пользе труда. Словарный запас у них маловат, поэтому в основном матюгами и, мягко выражаясь, жестами. Причём Кольке в число преступлений вменяется: - У, ещё и книжки читает, гад!
Колька задал дёру, заскочил к нам в хату и залез в дальнем углу к кому-то под кровать. Следом объявился Даур. Он стал у дверей и заныл своим гнусным скрипучим голосом:
- Игде этот Колька Мотовилов? Я зна-аю, он где-то здесь спрятался. А вот у меня нож, я его резать буду, а вот у меня топор, я его рубить буду, а вот у меня ружьё, я его стрелять буду...
Арсенал у него нескончаем. Даур читает свой монолог с подвываниями, в точь, как "художественные чтецы" читают Пушкина.  И главное было не засмеяться. Потому что тогда он бы радостно сказал:
- А, Виктор, ты не спишь! - уселся бы на край койки и затянул: - помню, в одна тысяча девятьсот...
Наши балки и станки по случаю перевозки стояли у базы на льду Амазара. Утром я пошёл к своим. Сокжой с Евдокимычем собирались завтракать. Я принялся рассказывать, про вчерашние страдания Кехи, но после первого же моего - Ыыыыы!, - Евдокимыч вылетел в двери, и из-за балка послышалось:
- Ыыыыыы!
Через пару минут он вернулся. - Ну ты, бес нашёл, чо рассказывать!
Под вечер Петюля собрал всех ИТР и произнёс пламенную антиалкогольную речь. Оказывается, мы все горы свернуть можем ( а на*уя их сворачивать?), только нам для этого надо бросить пить . А то до того допились, что вчера чуть человека не убили, и никто из ИТРов даже не заступился. Есть вопросы?
Вопрос был один, у Евдокимыча:
- Одеколона у тебя нет?
Когда вышли, спрашиваю: - А что у вас там было, кто кого убивал?
Евдокимыч уставился на меня: - Я думал, это у вас, у нас всё тихо было!
Постепенно дошло: во время тронной речи Даура,  Дурдом, к таким монологам не привыкший, лежал на койке рядом с дверями и дрожал мелкой дрожью.
С ним был ещё случай, уже когда он работал помбуром. Надо было сменить долото на снаряде. Его откручивают таким ключом, килограмм пятнадцати весом, с метр длиной. Надевают ключ на долото и лупят по ручке кувалдой. И вот Дурдом корячился, корячился с этим ключом, оступился, упал между кочками, а ключ - сверху; он из-под него выковыривается, но не может. А сменный стоит и орёт:
- Твою мать, помбура дали! Гаечным ключом придавило!
Первое апреля
Вчера под вечер всех завезли с отгулов, и наши бичи после недельного запоя маются с похмелья. Пили они без перерывов и без закуси. Бывало, перед отъездом на базу экспедиции, в заежке сидишь с ними, за водкой кто-то уже сбегал, и сдуру успели открыть банку тушёнки, и кто-то ковырнул в ней вилкой. Через неделю приезжаешь, банка так и стоит. Чуть не каждый месяц кто-нибудь «гонял вальтов», как у нас называлась Delirium: начинал ловить китайских шпионов или ещё что.
Так вот, деликатесы типа одеколона и клея БФ-6 из аптечек уже выпиты,  и народ нарезает круги по базе в надежде, что где-то что-то найдёт. Мы с Сокжоем в своём балке жарим картошку. Под столом пустая бутылка из-под водки. Мы наливаем в неё воду, но не доверху, а примерно так, как если бы мы вдвоём опохмелились, закрываем алюминиевой «кепочкой» и прячем в угол за ножку стола.
Заходит Ванька, разговаривает о том, о сём, и пытливо заглядывает во все углы. Засёк! Не подавая виду, но повеселевший, он садится на табуретку, и, как человек воспитанный, заводит светскую беседу о проходке шурфов, ценах на картошку и прочее. Через некоторое время заглядывает тракторист Мишка. Грустно оглядев трезвую обстановку в балке, собирается уходить, но тут врезается: а какого чёрта Иван здесь сидит, как привязанный? Начинает коситься по углам – ага, вот она! Садится рядом с Ванькой и с довольной рожей, изредка перемигиваясь, включается в беседу. На лицах некоторая озабоченность: не сел бы ещё кто-нибудь на хвост, пока мы тянем.
Наконец, Сокжой ставит картошку на стол:
 - Ну, давайте, мужики, поедим!
Мужики (робко):
- Да нам бы похмелиться!
– Так а чего ж  вы молчите! Мы с Виктором уже подлечились, давайте!
Кружек всего две, и они предлагают сначала нам. Сокжой:
– Нет, я не буду, немножко выпил и хватит.
Я чувствую, если начну отказываться – засмеюсь. Поэтому наливаю себе в кружку, левой рукой загребаю ложкой картошки, и, выдохнув, выпиваю, весь передёргиваюсь и заедаю картошкой. Мужики с сочувствием на меня смотрят, наливают себе, а с такого бодуна выпить непросто:
- Ну, давай! – и выпивают ВОДУ из кружек.
И задумчиво смотрят друг на друга… Я никогда не видел у людей такого мудрого, философского взгляда.
Наконец, мы с Сокжоем не выдерживаем и ржём, как кони. Мужики облегчённо вздыхают, смеются и говорят: а мы сидим и думаем, вот допились – пьём, как воду!
Дядя Саша (за что на Руси сидят)
Надо сказать, заметная часть зарплаты начальника и техрука уходила на ремонт вездехода и автомашины. Своей базы не было, и в случае чего приходилось идти с протянутой рукой в депо, а чаще - в ПМК. Помню единственного мужика, который запаял нашему вездеходу радиатор и попросил за это тушёнки. Обычно же бралось нехилое количество водки, да ещё и пить приходилось вместе.
Был в ПМК, где работали в основном "химики" - условно-досрочно освобождённые -   дядя Саша. Когда-то он преподавал в Благовещенске в ПТУ и по пьяни попал за хулиганку года на три. Срок его подходил к концу. Сварщик он был уникальный: на спор сваривал две консервные банки, так что контачили мы с ним часто. Любимое слово у него было: "дружочек". Срок его подходил к концу.
Иду я раз по Ерофею, навстречу - мотоцикл, за рулём - милиционер, а в коляске сидит дядя Саша. Остановились против магазина, милиционер в магазин пошёл. Я подхожу:
- Привет, дядя Саша, что это ты с милицией?
- Ой, дружочек, не спрашивай, такие дела... Закурить есть у тебя?
Отдал я ему початую пачку "Беломора", вышел тут милиционер, и уехали.
Узнал потом от мужиков. Дядя Саша решил отметить день своего освобождения на природе и поехал с другом на охоту; для веселья взяли с собой местного дурачка, который играл на гармошке. Естественно, водки немеряно. Выпили, потом дядя Саша с другом пошли на солянку в засаду. Солянка - это на взгорке, на проплешине, прикармливают зверя солью, а внизу делают засаду из брёвен. С вечера сидят и ждут, когда придёт олень полизать соли. В ночи виден только силуэт на фоне неба, по нему стреляют. Дядя Саша к тому времени изготовил себе самодельный карабин с нарезным стволом, с ним и пошёл. А дурачку ихнему стало скучно, и решил он их испугать. Вывернул наизнанку, мехом вверх, тулуп, надел и на четвереньках вылез на солянку. Дядя Саша не промахнулся. Дурачок, правда, успел ещё в больнице сказать, что сам виноват, а толку? Огребли мужики целый букет статей, от браконьерства до непредумышленного.

За глупость. Когда Генке предложили работать кладовщиком в депо, он согласился. Арифметику знает, надоело железо таскать. Выдавал что заказывали, списывал. Выдавал шестерёнки - и списывал шестерёнки. Только цену не ставил. А маленькие шестерёнки были по 17 копеек, а самые большие - по 46 рублей. А бухгалтерия списывала ему все по 17 копеек. А потом провели ревизию. И получил Генка два с половиной года за растрату.

За принципиальность. Простокишин не выговаривал "Р", поэтому из принципа не говорил слова, в которых есть этот звук. Когда ему говорили: - Привет!, - или - Доброе утро!, - он отвечал: - Моё почтение!
Всё б ничего, но поставили его учётчиком в леспромхозе. А поскольку он принципу не изменил, то в сводках по телефону вместо "пиломатеРиалы" передавал: "тёс". Что гораздо дороже. После ревизии его решили судить выездной сессией в родном посёлке, в назидание всем злодеям. Когда судья сказал ему назвать фамилию, он ответил:
- Там написано!, - на повторное требование сказал: - Кисло молоко.
Зять его, прикинув, что тестю теперь долго пить не придётся, притащил три бутылки портвейна и спрятал во дворе в сортире. Зайдя в зал, он мигнул Простокишину. Тот стал проситься у судьи в туалет. Пока конвойный стоял под дверью, он вылакал всё вино. В зале он минут через десять упал на пол. Суд перенесли ввиду полной невменяемости подсудимого.

Кавыкта. Дурной месяц.
На втором буровом участке, на Кавыкте, тоже погорели. Только у них ночью пал узким языком подошёл по траве к железному чешскому вагончику; вагончик сгорел, а деревянные балки остались. Сверху, с вертолёта, его обгорелый развалившийся остов выглядит как огромная ржавая консервная банка.
На этом участке три станка, и здесь управляется один геолог. Геолог ушёл в отпуск, и его замещал Саитгалин. Как и у нас, погорельцы временно переселились в палатку. Но летом в палатке даже лучше: погода здесь сухая, солнечная, мошки практически нет, свежий воздух. У них образовалась компания любителей преферанса; вечером жильцы палатки затапливали печку и шли расписать пульку в балок.
Пока сдают очередной раз, Сергеич, промывальщик, глянул в окошко и говорит:
- Мужики, палатка-то не сгорит? Труба вон малиновая.
Ребята наши фаталисты,
- Не, не сгорит, - отвечают.
Сыграли кон, Сергеич опят в окошко глянул: горит.
Если палатка горит, тушить её не надо; то, что останется, всё равно никуда не годно. Сгорает за секунды, а всё, что внутри, обычно остаётся.
Ну, тут они вылетают все из балка, и тракторист Витька кидается в палатку и героически выкидывает оттуда спальники. Саитгалин хватает ведро с соляркой, которое стояло у балка, и, думая, что это вода, выплёскивает его в палатку. Витька, на счастье, увернулся, и основная порция солярки попала в ящик с картошкой.
Картошку выкидывать не стали, жалко. Но что с ней ни делали, по вкусу это была чистая солярка.
В тот же месяц Кеха, промывальщик, в обгорелом эмалированном баке поставил бражку. Бражка вышла ржавая, мужики попробовали по кружке и пить побоялись, и Кеха выдул её всю один.
На следующий месяц вместо меня у Евдокимыча остался новый геолог, а я поехал на Кавыкту.  После отгулов Кеха начал болеть. Сначала он думал - желудок; его рвало от любой еды, кроме жидко сваренного риса без соли. Потом он вообще не мог есть, а печень у него вздулась, как будто на боку под рубашкой у него был кирпич. Отправить в больницу мы его не могли: задождило, Амазар вздулся и вездеход не мог переехать на наш берег, а вертолёт по той же причине не летал. Потом, наконец, вертолёт прорвался, и Кеху вывезли в Могочу.
В аэропорту, когда они прилетели, "Скорой" не было, и Кеха потихоньку слинял домой. Там он ещё неделю попил водки, а когда совсем скрутило, сдался в больницу, где тут же и помер.
И не надо мне говорить о вреде пьянства. Сначала сломают человеку жизнь, упекут ни за фиг в лагеря лет на двенадцать, потом сделают из него бесправную рабочую скотину, которая живёт только потому, что боится повеситься, и ещё хотят, чтоб он не забивал в себе всё это водкой, а сидел чистенький и смотрел телевизор.

В краях, где готовят пищу в чугунной посуде, практически нет малокровия, потому что с едой в организм постоянно поступают микродозы железа. Но если железо поступает с алкоголем, это цирроз.

На Кавыкте мы жили в балке с трактористом Санькой. Саньке было лет тридцать, кучерявый, с гусарскими усиками, жил он в Могоче. К этому времени он успел поработать и на Сахалине в нефтеразведке, и по Читинской области. Как-то выехали они партией в посёлок Тупик; вот уж точно тупик, туда и дороги не было, и попали они как раз на День Оленевода. Это когда все местные орочоны выезжают в посёлок и празднуют. Празднуют они все поголовно, не в меру потребляя "огненную воду", так что к вечеру все, и они, и наши, вперемешку завалились спать в местном клубе.
Средь ночи Санька проснулся. Спит на полу, темнота, рядом неизвестно кто. Стал щупать руками - и наткнулся на очень даже приятную округлость женской попы. Орочонский амур враз срезал его из своего лука, и на Саньку снизошла любовь. Решив не будить даму по пустякам, он заголил её нижнюю половинку и стал пристраиваться. Но тут её крепкая рука ухватила его за многогрешный член.
- Чей куй? - Санька молчит, лихорадочно соображая, бить будут или как? Щас заорёт, ихные мужики проснутся!
- Чей куй, спрашиваю?!
- Ну, мой!
- А чего суёшь?
- А чо, нельзя, что ли?
- Можно. Только спросить сначала надо!

На Кавыкте мы подсели без курева. Если уж и говорить о вреде курения, то в первую очередь надо просто себе представить полтора десятка раздражённых донельзя мужиков, которые брюзжат, лаются и пытаются курить всякую дрянь в надежде, что полегчает. Санька вспомнил, что на одной линии, с километр ниже, мы с ним кидали окурки в банку из-под сгущёнки, а потом он эту банку закрыл и выбросил, так что окурки даже от дождя защищены, и сбегал, разыскал эту банку.
Километрах в семи вниз по речке было зимовьё. Мужики вычислили, что полы там щелястые, а стоит оно лет пятнадцать, и под полом должно быть окурков - немерено. Агроном с Ванькой, прихватив топор, сбегали, разобрали там пол и притащили кучу окурков. Потом аккуратно выпотрошили их, подсушили табак на сковородке и закурили.

После отгулов, по дороге в партию, я заехал в Могочу, прикупить фотоматериалов. Сошёл с поезда, купил, что надо, и пошёл перекусить в вокзальную столовую. Жирные ложки, рои мух. Да ещё придумали правило: стоишь в кассу, выбиваешь чек и там же берёшь хлеб. Потом хлеб ставишь на столик и стоишь в очереди, глядя, как по твоему хлебу бегают мухи. Я, может, и перетерпел бы, если б знал, что в Могоче уже эпидемия дизентерии. Столовую закрыли часа через три после того, как я пообедал.
По приезду в Ерофей мне повезло: купил в книжном случайный том Марк Твена с "Американским претендентом".
Едем на участок. Переехали вброд Амазар, поднялись на террасу. Я в кабине с водителем, в кузове АТЛ - ящики с продуктами, бочка бензина, на них - мои кадры. Фаталист Скряжка, как всегда, сидит в заднем углу кузова на бочке бензина и тушит об неё окурки. Подъезжаем к борту террасы. Спуск такой, что вездеход, того и гляди, пойдёт кувырком. Для порядка, высовываюсь из кабины:
- Выходить будете?
- Да чего там, езжай!
По дороге вспугнули выводок молодых тетеревов, и, пока они перепархивали с ветки на ветку, успели подстрелить троих. Вечером сварили чудный супчик, и это было последнее, что я ел.
Наутро меня начало полоскать со всех дыр, желудок ничего не принимал, температура под сорок.
Петюлька транспорт за мной не присылал, то ли не мог, то ли просто потому, что скотина, и я ползал такой неделю. При этом продолжал работать. Вначале попробовал полечиться местным народным средством  - отрезал уголок от пачки прессованного чая и съел, запив заваркой, но этот чай через пять минут мне всю задницу поцарапал. Потом состояние моё стабилизировалось: в балке стоял транзистор, слушали "Маяк", и каждые пол часа, как только раздавались его позывные, я выскакивал из балка и нёсся в ближайшие кусты. Там корчился в спазмах, хотя кроме желчи из меня выжать было нечего: пил только чай. Когда за мной пришёл вертолёт и я доковылял до него, у меня была одна мысль: что я буду делать, если опять прихватит? Однако, отпустило. Похоже, забрали меня, когда болезнь я уже переборол. Но в больницу положили. Вся Могоча дристала, и мест в инфекционном не было, поэтому меня отвезли в другой посёлок, где я пролежал две недели.
Когда я вернулся в Ксеньевку, меня ветром качало; по крайней мере, ни о каких полях не могло быть и речи, надо было хоть чуть отожраться. Я отработал уже почти год, и предложил Саитгалину: или я еду в отпуск, или занимаюсь чем-то в камералке. Саитгалин, который работал без отпуска ещё дольше (в этой конторе отпуска были не в моде, надо было гореть на работе), обрадовался и сам слинял в отпуск, оставив меня за себя. Я должен был забрать из печати уже готовый проект работ на новый участок и дополнение к старому проекту, и, после того, как Гольберт сделает замечания, отпечатать начисто и откорректировать.
Первая половина задания прошла, как по маслу. Но потом меня вызвал Гольберт и сказал:
- У меня замечаний получается больше, чем у него текста, так что садись и пиши всё сначала.
- А что вперёд делать , проект или дополнение?
- Что хочешь, только чтоб к пятнице всё  было готово. Я в Читу утверждать их поеду.

Мать твою ети! Значит, Саитгалин давил здесь клопа три месяца, а я должен всё за неделю сделать?! Это было физически невозможно, и я нашёл выход. Дополнение я писал нормально, а новый проект написал как ни попадя, лишь бы было вроде сделано. И в четверг в конце дня отнёс Гольберту. Тот взвесил на ладони пачку листов и сказал:
- До завтра я это прочитать не успею. Придётся в другой раз везти.
Ну-ну, он за день не успеет прочитать то, что я должен был написать за неделю. Как и было задумано. И пока Гольберт в Чите, я спокойно довожу до ума проект и дополнение.
База нашей партии находилась на Амазаре, у впадения ручья Калтагайчик, где когда-то работал прииск Калтагай. После отработки, золота в россыпи осталось предостаточно, и наша Калтагайская партия начала свою работу с разведки этой россыпи. Россыпь разбурили, запасы подсчитали и утвердили. Но против базы, на другом берегу, впадал короткий ручей, прорезающий высокую террасу Амазара, и в ручье тоже была хорошая россыпь. Ручью негде было взять золота, кроме как на террасе Амазара. Значит, на террасе должна быть вторая россыпь; насколько она богата, надо выяснить, но она там есть. И я закладываю в проект её разведку.
Бурение высокой террасы для местных геологов - как красная тряпка для быка; у них же есть теория! О теории Бондаренко они не слышали и слышать не хотят. Чего за ту же зарплату напрягаться! Ну что ж, возьмём вас по Билибину: у меня результаты анализов, и в ручье хорошо окатанное золото. По их же теории, такой короткий ручей не мог его окатать, хотя степень окатанности определяется не расстоянием переноса, которого не было, а количеством циклов перемыва россыпи. Тут даже главный противник, старший геолог геол. отдела, ничего не смог возразить.
Был у нас такой человек; должность его - что-то вроде секретаря при главном геологе. Как звали его, не буду вспоминать, но Боря Власов дал ему прозвище: "Маргарин". Почему Маргарин? Ни рыба, ни мясо. Всех геологов отличает повышенная самостоятельность. А как иначе? Ты забрасываешься с отрядом, иногда на несколько месяцев, и должен не только выполнить работу, но и вернуться с живыми и здоровыми людьми. И твоё дело, как ты будешь крутиться. С тебя по осени спросят. А этот был кондовый бюрократ. Заставить его принять самое пустяковое самостоятельное решение было невозможно. Он, как крыса Чучундра, боялся всего. Даже акт приёмки материалов, согласованный полностью со всеми, в том числе и с ним, он отказывался подписывать, если там не хватало ещё хоть одной подписи. Ни за что не отвечая, он, по должности, совал свой нос в чужую работу и только мешал всем.
С подачи Гольберта мы включили в проект оценку неогеновых отложений: хотя там трудно было ожидать высоких содержаний, но при таком огромном объёме пород рентабельной становилась отработка с гораздо более низкими содержаниями.
Зато, когда я попытался исключить разведку небольшой речки Могоча на нашей площади, потому что там не было ну вообще никаких поисковых признаков, Маргарин встал на дыбы. Он-де, когда-то там был и видел пирит в тамошних сланцах, а пирит - это спутник золота. Ну да, если б золота было столько, сколько пирита, оно бы ничего не стоило. Но Гольберт сказал, что коль мы заканчиваем опоискование этого района, надо бы заодно и эту речку разбурить. Всегда ненавидел такой подход: - а вдруг нас спросят, а почему...? Спросят - ответим. За свой счёт они бы там бурить не стали.
Короче, Могочу мне в проект всё же впихали. Позднее, пока мы её разбуривали, мы забыли, как золото выглядит. Это при том, что здесь в любом ручье значки золота намыть можно. Когда я защищал этап по Могоче, Маргарин сделал свою рожу ещё кислее, чем обычно, и вопросил в пространство:
- Интересно, почему это там нет золота?, - на что я ответил:
- Это любому геологу понятно.

*  *  *  *  *
Ксеньевский прииск моет золото вверх по речке, недалеко от посёлка. Россыпь хорошая, но в середине её — "проходные блоки", то есть россыпь в середине прерывается, и драга просто проходит через них, чтоб мыть золото дальше. У прииска есть своя разведочная партия, и её начальник, мой добрый приятель Лёня Оськин, сумел увидеть очевидное: это одна большая россыпь, и, коль её средней части нет в долине — значит, она осталась на террасе. Просто? Да, когда рассказываешь, только до него никто до этого не додумался. Вскоре они начали там бурение. Шлихи они отдавали в нашу лабораторию; золота было столько, будто пробы брались из шурфов, а не в скважинах. "Восточка" загудела. Даже Маргарин как-то зашёл в наш кабинет и, сверкая очками, сказал:
- Может, и у нас на террасе золото будет!

Когда я заехал на участок за своими вещами, оказалось, что эти паразиты пустили Марк Твена вместо туалетной бумаги, а мои байковые портянки отстирали и использовали как полотенце. "Американский претендент"! Я его потом лет двадцать искал.
Барин
Было время, Ерофей Павлович Хабаров сеял пшеницу в Сибири. Первый год собрал хороший урожай - всё забрал якутский губернатор. Второй год - опять то же. И решил Хабаров - лучше грабить других, чем давать грабить себя, и подался в первопроходцы.
Начальник экспедиции у нас - тот ещё барин. А куда сбежишь?
У него в принципе такой же брусовой дом, как у всех, только на одну квартиру. Даже у главного геолога в квартире полы из обыкновенных досок; они рассохлись, и в сантиметровые щели видна вода под домом. А у начальника полы два раза перестилали: первый раз настелили сосновую половую доску, а тут на склад какую-то особенную завезли; старую содрали, настелили этой. А под домом у него сухой бетонный погреб со ступеньками, метра три глубиной. Во всех наших домах печное отопление. Мимо наших домов идёт теплотрасса, к ней подключен только дом начальника. Пришли на склад три газовые плиты - в партии? Фиг им! Одна - у начальника, вторая - у главбуха, третья - у завскладом. Акт на списание кто подписывает?! Три подписи.
У него и мебель вся со склада. Хотел он ещё и солярий на крыше у себя сделать, только не успел. Мужик он хозяйственный. Раз сидел у него в кабинете Семыкин, тут заходит его сын:
- Папа, дай денег, мама в магазин хочет сходить! - начальник достаёт из сейфа трояк.
Как начальник он характеризуется одним словом - самодур. При мне техрук одной из партий, тайно (!) выехав с участка, жаловался Берёзкину, что начальник не отпускает его в отпуск. Раньше можно было хотя бы получить денежную компенсацию за неиспользованный отпуск, а потом приняли закон: не использовал отпуск за три года - он пропадает. И вот человек три года в отпуске не был, и третий отпуск у него пропадёт, а начальник его не отпускает. Тот в профком объединения пожаловался, профком распорядился его отпустить, так начальник запретил ему выезжать под страхом увольнения с участка работ. Думаете, без него вся работа завалилась бы? Да она и так завалена была. Мучили людей,чтоб прикрыть собственную задницу: вот мол, делаем всё, что можем, годами в отпуск не ходим. А и в самом деле, больше они делать ничего и не могли. И сколько на него ни жаловались, всё бесполезно. Пока не поцапался с объединением. Вот тогда ему вспомнили все грехи, и загремел он. Поставили вместо него нового начальника, а тому куда как хорошо: и воровать ничего не надо, всё уже в доме; разве что солярий достроить.

*  *  *  *  *
В конце года Саитгалин уехал, и меня ставят старшим геологом. С таким учителем, как Саитгалин (да и того нечасто видел), не очень-то хорошо представляю себе свои конкретные обязанности. Но потихоньку разбираюсь. Для начала, чтоб не раздражать Берёзкина по мелочам, заказываю в мастерских экспедиции на все свои участки жестяные банки под шлихи и запасные лотки для промывальщиков. Печатей на участках нет, и ребята опечатывают банки пятаками, но сойдёт. А лоток, чтоб не было потерь золота, должен быть идеальным. Он вырубается из целого бревна лиственницы. Ни трещин, ни выбоин быть не должно. У каждого промывальщика есть стальной брусок на ручке; когда древесина в лотке начинает ворситься от того, что её постоянно трут песком, промывальщик раскаляет брусок и прижигает поверхность лотка. Правый угол обжигают до черноты, чтоб было хорошо видно золотинки при промывке.
Еду к Вале Бережному на Доптуган. У него детальная разведка: сгущают буровые линии до 400 метров между ними. Смотрим с ним результаты: в устье бокового притока, в конусе выноса - золото, струя россыпи отходит от основной. Ясно, что по притоку тоже россыпь, Валя предлагает её разбурить. В проекте линии там нет; по закону надо писать дополнение, а за это время станки уедут на другую речку. Гольберт, как назло, в Чите, а Маргарин, хоть убей, решать ничего не будет и мне не даст. Чтоб не подставлять Валю, пишу в журнал распоряжение: разбурить россыпь по притоку. Задним числом защитим дополнение, а победителей не судят. Но когда-нибудь я промахнусь, и  меня съедят с дерьмом.
В камералке я сижу с Олегом Александровичем Семыкиным и Еленой Тихоновной. Тут же Добровольский со своей отдувкой. Это хорошие люди, с которыми приятно общаться. Семыкин, по-моему, геолог-практик: университетов не кончал, но он лучший специалист по россыпям.
Дело в том, что редкие металлы, и золото в том числе, распределяются по логнормальному закону. То есть для них шкала не: 1,2, 3, а 1, 10, 100, и подсчитывать запасы надо соответственно. Однако в то время такие слова, как "логнормальный закон", геологам были неизвестны, и подсчёт запасов производился по каким-то жутким эмпирическим правилам, допускавшим несколько вариантов. Так вот, Семыкин мог по любой россыпи насчитать запасов процентов на десять больше, чем кто-либо.
На притоке Доптугана россыпь мы выявили, но, оказывается, себе в убыток. Дело в том, что по ручью и так запасы были около полутора тонн; если в россыпи меньше полутора тонн, запасы защищают в Чите, в  ТКЗ - территориальной комиссии по запасам, они запасы срежут, но по-божески. А если больше - тогда в Москве, в ГКЗ, а там их ополовинят. Вот и пришлось потом выкручиваться, чтоб вписаться в полторы тонны.

Кабинет главного геолога напротив нашего, и народ, стукнувшись в его закрытую дверь, заглядывает к нам с вопросом:
- Гольберта не видали?
Чтоб не звереть от этого вопроса раз по пять на день, с подачи Семыкина, у нас ритуал: после вопроса мы начинаем выдвигать ящики своих столов, заглядываем под столы и под стулья, и только после этого отвечаем озадаченному просителю:
- Нигде нет!
Как-то Олег Александрович посмотрел на меня задумчиво и выдал:
- Слушай, ты молодой, перспективный, вступай в партию, и карьера обеспечена!
В ответ я ему перечислил наугад шесть-семь фамилий наших "членов КПСС":
- Ты что, хочешь, чтоб я среди них оказался?!, - Семыкин посмотрел поражённо:
- А ведь и в самом деле...
Вопрос снят.
Семыкин на войне был переводчиком в СМЕРШ, и как он водит машину, это особый разговор. Зимой мы гоняем по речкам. И раз он поехал по Амазару на участок за тридцать километров. Надо сказать, ехал он на УАЗике, а эта машина имела характерную особенность: на виражах начинала кружиться вальсочком. С ним поехал Мишка Шаман, и, когда они прибыли, Мишка через некоторое время на четвереньках выполз из машины и сказал:
- Ну тебя на ***, Олег Александрович, я с тобой больше не поеду.
Тогда они разведывали россыпь прииска Калтагай, работа была кучная и партия план перевыполняла. Тут же ОТИЗ проявил бдительность: - Как это? Все в жопе, а Калтагай с премией?! И прислал проверяющих: Петюльку и Воробья. Оба они, кстати, были потом начальниками этой партии, но без особых успехов. И вот, лазят эти дармоеды по просекам, ширину замеряют, и вспомнили: в устье Кадары, чуть ниже по Амазару от Калтагая, заактирована эстакада. Проверить надо! Это на другом берегу, а в Амазаре вода поднялась от дождей, не переехать. И Воробей решил сплавать на моторке с Семыкиным.
Ну, отчалили они у базы, там место более-менее тихое; Воробей на носу, а Семыкин на моторе. Подлетают к первому перекату, здоровенные валуны, буруны, пена, лодку швыряет; Воробей дёрнулся, Семыкин ему:
- Не шевелись! - тот зажмурился, вцепился в борта, как пролетели мимо эстакады, даже не заметил. Километров пять просвистели в миг.
- Ну что, видел эстакаду?
- Видел...
Семыкин запряг его в бичеву, и потащились против течения обратно до базы.

Истории Семыкина
Олег Александрович начинал работу на золоте после войны на бодайбинских приисках. Начальником у них был бывший офицер, Пётр, заслуживший чин капитана личной храбростью. Жена его, Машка, была баба что ни на есть простая, но - Первая леди! - пить спирт из стаканьев отказывалась.
Только - увы! Для руководства предприятием нужны другие качества, и наш командир заскользил вниз по социальной лестнице. Года через три он добрался до самого низа - был сторожем в магазине, но с прииска не уехал. Попивал, а денег не хватало, был в долгах, как в шелках.
Раз в год в посёлок приезжала власть: райисполком, прокурор, ЗАГС и прочие; кого надо, женили, сажали, записывали покойников, решали все вопросы с местным руководством и опять исчезали на год. И вот, в очередной приезд стоит районное начальство на поселковой улице, вникает в местные новости, с народом общается, как вдруг подбегает к ним завмаг:
- Магазин ограбили!
- Как думаешь, кто?
- Да кроме Петьки некому!
Тут народ сбоку:
- А мне он сегодня с утра долг отдал!
- И мне тоже!
Ведь порядочный человек! Не успел магазин ограбить, как стал долги раздавать.
Идут в магазин. В потолке дыра от старой печной трубы забита листом железа, лист выдран, а на гвозде висит клок ваты с тканью от ватника. Клок приобщают к делу. К полу прибит железный ящик, в котором хранилась выручка. Его крышка оторвана топором, правда, и у топора угол лезвия отломался, лежит рядом. Идут к Петру. В колоде у поленницы воткнут топор с отломанным углом, в сенях - ватник со свежей дырой. На кухне хозяйствует Машка.
- Где Пётр?
- Они отдыхают!
- Поднимай.
Машка недолго прожила без мужа. В погребе у неё завёлся грибок, и она решила его вытравить. Спустилась туда с ведром бензина, промазала все стены, а потом решила посмотреть и посветила спичкой.

* * * * *
Берегом реки к посёлку шли двое. У одного наган со шнуром на поясе и тяжелая сумка за плечами. За ним - охранник с карабином. Это инкассатор нёс в контору золото с дальнего прииска. Встречные отходили на несколько метров с дороги, не дожидаясь приказания: к инкассатору с золотом не должен никто приближаться; при  невыполнении приказа стреляют сразу. До посёлка дошли благополучно; осталось всего ничего - с пол часа хода до главного прииска. И охранник сказался больным - живот прихватило. То ли прихватило, то ли поскорей захотелось добраться до нехитрых поселковых радостей, но дальше инкассатор пошёл один. А что? Почитай, дома. По дороге ему встретился друг, и инкассатор нарушил инструкцию. Они сели на бревно на берегу реки, покурили, поговорили, а потом друг взял с косы валун и треснул инкассатора по затылку. Так его и нашли, с проломленным черепом, у брёвнышка, и рядом два окурка. Пропало двенадцать килограмм золота.
Забегал местный участковый, приехали следователи, перетрясли всех друзей и знакомых инкассатора - безрезультатно. Нет, ну посадить кого-нибудь у нас не проблема, но тут золото найти надо было. Дело о пропаже золота не закрыли, объединению эти двенадцать килограмм не списали, но всё безнадёжно лежало в архиве.
Прошло семь лет. Поселковый участковый уволился и уехал в другой район. Там он взял лицензию: подался в старатели, и ушёл в тайгу. Через несколько месяцев вышел из леса и пришёл сдавать золото.
- Где золото мыл? - спросил приёмщик. Тот назвал ручей. Но приёмщик по виду золота мог сам сказать, с какого оно ручья. Золото было нездешним. Ночью за участковым пришли, провели обыск, нашли остальное золото - все двенадцать килограммов. Что это именно то золото, подтвердил его анализ на микропримеси.
Баба Зина
Как-то жена говорит мне:
- Я завтра отгул возьму, дома буду. Только ты на работе никому не говори, а то из-за этих отгулов вечно начальство сволочится.
Ну, а мне-то с какой тоски поминать на работе, где у меня жена. Сижу себе, работаю. За столом у дверей Баба Зина - наша старая камеральная дама. Вот уж у кого поучиться нашим спецслужбам собирать информацию. Кто ни зайди в кабинет, без допроса с пристрастием не уходит:
- Здравствуйте, ну и как вы там? - и минимум пятнадцать минут.
Баба Зина знает про нас всё: кто в какой партии завёл с кем шашни; от её историй про любовные треугольники, квадраты и ромбододекаэдры стынет кровь в жилах. При этом в расчёт как-то не берётся, что действующие лица чаще всего находятся на разных участках , за тридцать - пятьдесят километров. Ну, когда смотришь километров за восемьсот, это совсем рядом! Помню, и про меня версия гуляла: Володька, завхоз наш, собрался в институт поступать, увольнялся под осень; приезжаю в контору, и мне докладают: ага, это у него с геологиней Ленкой был роман, а я Ленку отбил и выжил его с работы. Стою на крылечке конторы, смотрю, Лена мимо идёт, выехала на отгулы. Кричу:
- Ленка, новость слыхала?
- Какую?
- Ты моя любовница!
Баба Зина век свой жила по геологическим посёлкам, где дома временные, а жизнь постоянная. Как-то рассказывала, ещё в сталинские времена попала она в избирательную комиссию. Всё б ничего, да в местные депутаты выдвинули поселковую врачиху. А врачиха у них была ещё та стерва: не дашь рублей пять - десять за приём, так залечит, рад не будешь. И вот народ, несмотря на наши самые демократические выборы с одним кандидатом и будочкой для вычёркивания в дальнем углу зала, не убоялись и почти все прошли через эту будочку. Вытряхнули бюллетени из урны - она почти везде зачёркнута. Председатель комиссии говорит:
- Если она не пройдёт, меня посадят.
И давай они спасать председателя. Все бюллетени, к которым хоть как-то можно было придраться: помятые или просто сложенные пополам, а так же все, где она была зачёркнута не одной аккуратной линией, а кое-как, или несколькими линиями, они провели по графе: "Результат голосования не ясен".

Да, а в тот день досидели мы до обеда, и тут Баба Зина мне и говорит:
- Хорошо тебе, у тебя жена уже борщ сварила, а тут пока домой придёшь, да пока разогреешь...

Шурфовка. Боря Власов.
- Начальник, возьми на работу!
- А что ты можешь делать?
- Могу копать.
- А ещё что ?
- Могу копать.
- А ещё что?
Обиженно: - Ну, могу не копать!

Проходка шурфов - не фунт изюма. Копать надо уметь. Технология выверена веками.
На двух проходчиков для нормальной загрузки надо сорок шурфов. По осени они начинают зарезку: здесь вечная мерзлота, и почва за лето оттаивает примерно на метр двадцать; её надо пройти, пока она опять не замёрзла. Потом начинается проходка мёрзлого грунта. На дне шурфа разжигается костёр - "пожог" из сухих и сырых брёвен. Его надо разложить так, чтобы большая часть тепла шла вниз, иначе со стенок обрушится слишком много оттаявшей породы, и работы будет втрое больше. Когда пожог прогорит, один проходчик, стоя ногой в бадье, на воротке спускается в шурф и копает, а второй поднимает породу. Сначала выбрасывается в отвал порода, осыпавшаяся со стенок. Потом в выклада - такие аккуратные могилки из грунта - складывают всю породу с проходимого сорокасантиметрового интервала; на выкладе бирка: номер шурфа, проходка. После чего шурфы оставляют на проморозку: в долине часто бывают "талики" - немёрзлые участки, насыщенные водой, и надо, чтоб дно  шурфа промёрзло глубже, чем оттает при следующем пожоге, иначе шурф утопят. Затопленный водой шурф приходится промораживать, искусственно вентилируя и скалывая верхний слой льда.
Так и идёт по кругу: на одной линии пожог, на другой - проходка, на третьей - проморозка.
Геологу работы на участке - общее руководство, документация, да смотри, чтоб всё правильно делалось, да при добивке спуститься в шурф и проверить, что он вошёл в коренные породы. А то был у горняков такой метод - "добивка мешком" - с соседней горки притаскивали в мешке коренные и клали в выклад.
Под весну работа трудная - шурфы глубокие, опасность затопления, возня с затопленными шурфами. Чтоб проходчики не разбегались, премия им платилась по результатам добивки шурфов, сразу за всю зиму. Помню, Коле Ушакову сам отсчитал 370 рублей премиальных. А через три дня Коля вернулся из Ерофея без копейки денег. Как говорил Евдокимыч, надолго ль дураку стеклянный х**?!

* * * * *
Боря - невысокий мужик, очень деликатный, но с участком управляется нормально. Начальство его не любит, потому что Боря пьёт. Пьёт он только на отгулах. В первый день придёт в камералку, сдаст шлихи и документацию - и в запой. Он лежит дома на топчане, рядом с ним бачок бражки, ковшик  и тазик. Лежит неделю, к концу недели приходит в себя и едет работать. Вы его осуждаете? А что вы знаете о его жизни?
Для меня главное - как мужик работает. Но начальство любит, чтоб его уважали. А Боря иногда не успевает принести шлихи в первый день, и тогда приносит в последний. Никакого значения это вообще не имеет. Но начальство, особенно то, которое не очень понимает смысл работы, очень любит дисциплину. И раз Боря на неё покушается, он плохой. Этот попрыгунчик, что у нас на безрыбье за главного инженера - Козлов, его терпеть не может и при случае делает ему пакости. А Маргарин всё мне пеняет, мол, не могу дисциплину в партии наладить. Как-то раз то ли черти носили, то ли Главный послал Маргарина ко мне в партию, но я с ним не ездил. Вернулся он, и с утра к нам в кабинет. А сидел я в кабинете, где принимали и отдували золото из шлихов. И он, гордый такой:
- Я вместе с Власовым выезжал, велел ему строго-настрого сегодня с утра сдать шлихи, так что вы примите!, - вроде на меня и не смотрит. Но, поскольку всем ясно, в чей огород кучка навоза, поинтересовались только: - как обычно принять или какие особые условия? Оркестр там, красный ковёр?
Обед уж близится... То есть, перед обедом в дверную щель просовывается морда Маргарина и блеет:
- Э-э-э-э... А Власов что, не приходил?
- Нет, не приходил.
- Так надо пойти, наверное, забрать у него шлихи, а то мало ли...
Вот именно. Как это можно пойти и забрать у Бори шлихи с золотом, без передачи, без описи, когда он в отрубе?! Мало ли! Я отказываюсь. Сам принесёт.
Но он не успокаивается. Встретил в коридоре нашего геолога Володю, и послал его к Боре. Володя расстраиваться не стал, сел Боре на хвост, да там и остался.
В конце дня в экспедиции кинули клич, желающим съездить в Могочу, сдать кровь, и на другой день мы собрались, человек семь молодёжи, и поехали. Когда перед обедом я зачем-то понадобился Маргарину, Олег Александрович, с которым я сидел в одном кабинете, вбил его в ступор:
- Вы же вчера Володю послали к Власову, он и не вернулся, а сегодня и Виктор туда пошёл!

Одна из самых больших наших партий с треском завершила свою работу. Насчитав по предварительным запасам крупное коренное месторождение золота, при детальной разведке они не нашли ничего, заслуживающего внимания. Скважины, шурфы, штольни, миллионы рублей. Начальник партии пошёл... да нет, не на паперть. Он пошёл на повышение и назначен начальником экспедиции. Это мы все потом пойдём на паперть из-за таких, как он. А его кадров пристраивают куда можно. И главный инженер запихивает мне в партию взрывника, для которого сейчас нет работы, начальником отряда. Этот Бурдюк был из тех ИТРов, которые уходили на рабочие специальности, чтобы больше получать. Не люблю я этих ребят, продавших специальность за чечевичную похлёбку.
И вот, Козлов едет якобы с проверкой ТБ, прихватив с собой этого Бурдюка. Зимняя шурфовка у нас идёт на двух соседних ручьях, сходящихся в верховьях. Там управляются Боря Власов (за начальника) - на северном ручье и геолог Таня - на южном. Они едут к Боре, у него всё нормально, но они начинают рулеткой мерить сечение шурфов. И вот, обнаружив, что шурф сечением 1.5 метра заужен на полтора(!) сантиметра, Борю снимают с начальников участка. А Бурдюка ставят. Теперь Боря - геолог на северном ручье, Таня - на южном, а Бурдюк там же спит за зарплату начальника отряда.
Где-то средь зимы я опять еду на шурфовку. На южном ручье - страшный сон. Шурфы - "морковкой", то есть вниз сходятся "на нет", в нескольких из стенок торчат здоровенные валуны, которые могут вывалиться и убить проходчика, несколько шурфов затоплено водой, их надо промораживать, но ничего не делается. А Бурдюк - спит на нарах.
По ТБ на шурфах должны работать по трое: один на забое, а двое на воротке, которым поднимают в бадье и породу и самого проходчика. Но одному накопать, чтоб ещё двоих накормить, сложно, и работают парами. Мне же надо было некоторые шурфы осмотреть, но не таскать же с собой мужиков с воротом по всему участку! И я спускаюсь в шестиметровые шурфы, упираясь руками и спиной в стенки; всё записываю себе в блокнот. На конусе выноса из бокового притока у шурфа - лестница из стволиков лиственницы; это к проверке по ТБ сделали. Ну, думаю, как белый человек, по лестнице сейчас слезу, - и начинаю её спускать в шурф, перебирая руками. Я уже держу лесенку за концы тетивы, а дна нет! Я отпускаю её. Она улетает вниз, а через некоторое время из шурфа летят щепки. Хорошо, не полез - оказывается, тут шурфы по двенадцать метров глубиной были.
На лагере иду в зимовьё к рабочим и вставляю им фитиля:
- Ну, посадили вам этого барана, но вы-то не первый год, вы что себе думаете? Как шурфы добивать будете? Зависы почему не убираете? - а, как с гуся вода.
Потом разбираюсь с Бурдюком. Обычно распоряжения своим ребятам не записываю, но тут взял журнал распоряжений и исписал два листа: что, где и как надо сделать.

У Бори на участке, по сравнению с южным, образцовый порядок. Правда, в зимовьё входить и выходить можно только, прихватив полено из поленницы. Молодая собачка проходчика Толи по кличке Мракозебра в самые морозы ощенилась и не уберегла щенков, замёрзли. Всех щенков, кроме одного, забрали и закопали, а один как-то остался, и она никого не подпускает к будке, стережёт, а ко всем проходящим мимо норовит потихоньку подойти сзади и тяпнуть за пятки. Толя грозится пустить её на шапку, благо шерсть у неё как у медведя, бурая и длинная, и мрачный взгляд исподлобья.
Пока я у них был, сообщают, что едет Берёзкин с проверкой. Дожидаюсь здесь. Приехали.
- Ну как, Виктор Михайлович, дела?
- Да как... Вазелином смазал, буду ЕБЦУ (ещё более ценные указания) получать! Здесь-то нормально, а вот на южном... сами увидите.
Ходим по линиям, Виктор Николаевич проверяет досконально; у Бори и проходка, и документация в порядке. Потом едем на южный. Бурдюк всё в той же позиции, и не встаёт. Идём по линиям с Таней. Она у нас недавно, закончила Львовский универ, и Берёзкин расспрашивает её:
- Ну вот вы, молодая, культурная девушка, жили в таком крупном городе, как вам в тайге?
Что-то его заклинило на этой теме, и я говорю:
- Виктор Николаевич, а Вы где учились?
Он разворачивается на меня, как самоходная гаубица, и даёт залп:
- Я закончил Ленинградский горный институт, и с тех пор пятьдесят лет в тайге. Ишь, уел!
Мы с ним однокашники, и у обоих были юбилейные выпуски, только у него на стопятидесятилетие института, а у меня - на двести.
Я стараюсь не вести Берёзкина на самые плохие линии, но и того, что он видит, больше чем достаточно. Он мрачнеет, потом скучным голосом начинает мне говорить, что надо сделать.
- Виктор Николаевич, сейчас придём в зимовьё, посмотрите журнал распоряжений. Всё это я ему записал две недели назад, ничего не сделано! - и рассказываю ему и Гольберту подоплёку этих "кадровых перестановок". После чего Бурдюк от нас исчезает, а Борю восстанавливают начальником участка.
У этой истории был маленький эпилог. Сижу я в камералке, партия на отгулах, и тут приходит Татьяна чуть не в слезах. Бурдюкова баба подкараулила её в магазине и давай орать, что она любовница ейного Бурдюка и стала делить детей на случай развода.
- Виктор, ну приревновала она меня, ну пришла бы, поговорили. Зачем же устраивать такие безобразные сцены на людях?!
- Таня, ну как это зачем! Вся деревня ведь знает, что у Бурдюка по случаю гипертонии - увы и ах, а тут она выдала: - видали, мол, мой как настоящий, ещё и любовниц заводит, а вы говорите - импотент!

* * * * *
По дороге на Южный участок на одной речке был родник . В ямках в борту долины выступала очень вкусная минеральная вода, насыщенная углекислым газом; вся грязь вокруг была в звериных следах. И мы, как ехали мимо, всегда останавливались попить. Видимо, вода разгружалась из разлома, который пересекал и долину на Южном. Вода эта там не выходила на поверхность, а разгружалась в речные отложения, и по ним фильтровалась в русло, а зимой уходила по таликам - ручей насквозь промерзал. Но линия наших шурфов проморозила долину поперёк, как плотина, и воде стало некуда уходить. Сначала выше линии пошёл "пьяный лес": подо мхом стали намерзать линзы льда и выворачивать корни лиственниц. Стволы их наклоняются в разные стороны. Потом как-то добили мужики очередной шурф и позвали Таню закрыть. Спустили её, пока она смотрела, со дна, из щебня, раздалось шипение и начала сочиться вода. Не успели её поднять, как на дне прорвало, и пошла вода. Когда я опять к ним приехал, над шурфом был ледяной вулкан высотой метра полтора; в центре был кратер сантиметров пятнадцати диаметром, и из него периодически выбрасывало воду с углекислым газом. Бичи наши теперь талую воду со льда не пили, только минеральную. На Южном возили её в алюминиевой фляге, а на Северном фляги не было; пришлось им выпить два ящика спирта и возить минеральную воду в пустых бутылках на тракторе. Здоровые все стали!

Берёзкин
Когда я встречал геологов старшего поколения, работавших в Сибири и на Северо-Востоке, они, узнав, что я учился в Ленинградском Горном и работал в Забайкалье, спрашивали про двух человек: про Владимира Ивановича Серпухова и Виктора Николаевича Берёзкина. Как-то никого не интересовало здоровье тогдашнего начальника ЧГУ, я и фамилии его не помню. В институте у нас тоже было много замечательных профессоров, и членкоров, и академиков. Но эти двое были настоящие геологи, мастодонты, каких сейчас нет.
Серпухов вёл у нас на первом курсе общую геологию. Высокий, слегка сутулый - как будто только что скинул рюкзак с плеч, и с таким ясным взглядом голубых глаз, что всех наших записных троечников мучила совесть, когда они списывали у него на экзамене. Впрочем, студенты про него говорили, что одну двойку он поставил при НЭПе, вторую - при социализме, а третью поставит при коммунизме. Я надеюсь, что люди, которые его знали, опишут его жизнь. А для нас он был - живая легенда и пример: смотрите, сопляки, и постарайтесь хоть немного на него походить.
Виктор Николаевич тоже о нём спросил, и охарактеризовал его одной фразой:
- Он мог положить два куска хлеба в карман, уйти в маршрут и вернуться через две недели.
В те времена геологи на Северо-Востоке ходили в маршруты, которые можно было показать на карте СССР, а не как наши - на стотысячной.
Когда я приехал в Калтагай, Берёзкин курировал все партии в Читинском геол. управлении, работавшие на россыпях золота. Крупный, похож на Жана Габена, в 74 года он помнил не только геологов во всех партиях, но и бичей; помнил, когда и с кем что приключилось. Проверял он нас досконально, объезжал все участки в партиях, не пропуская ни одной скважины, ни одного журнала документации, и за каждую ошибку устраивал выволочку. С ним связана была крылатая фраза, которая мне нередко вспоминалась. Приехал Берёзкин с проверкой на участок, идёт по линии скважин, а Мишка Шаман собирается промывать породу из скважины.
- Ну что, Шаман, золото будет?
- А куда оно на хер денется!
Берёзкин прошёл до конца линии, возвращается обратно, а Шаман уже закончил промывку и ссыпает шлихи в пистончики.
- Ну что, Шаман, золото есть?
- А с хера ли оно здесь будет?!
Частенько у нас первая фраза фигурировала в проекте, а вторая - в отчёте.
На работе разговаривать на посторонние темы особо некогда, но однажды в Ксеньевке я шел после работы к себе в общагу, а Виктор Николаевич сидел на ступеньках крыльца. Сосед по комнате ушёл с ключом в магазин, и я пригласил Виктора Николаевича попить чайку у меня, пока тот вернётся.
 Берёзкин долго работал на Колыме, на золоте. Работать на Колыме значило работать в системе ГУЛАГа, в Дальстрое. Геологические партии выглядели так: в вагончике жили начальник (в погонах) и геолог, оба с наганами, и в бараке - двадцать пять рабочих-зэков. Охраны не было, бежать некуда.
Я спросил Виктора Николаевича об одной истории, которую слышал ещё в институте. Он знал эту историю и дополнил некоторые детали.
В начале прошлого века был один человек, представитель торгового дома Шустовых в Якутске. На свой страх и риск он организовал экспедицию в верховья Колымы, и нашёл там коренное золоторудное месторождение. Он попытался организовать акционерное общество для его разработки; в газетах он помещал объявления, описывая “золотоносные кварцевые жилы с молниевидным изломом в береговом обрыве реки Колымы”. Однако дело не выгорело, а тут началась Аляскинская золотая лихорадка, и он уехал туда. Но в начале тридцатых кто-то вспомнил об этом, и НКВД разыскало его, уже на Бодайбинских приисках: когда в Забайкалье нашли золото, он приехал туда. Он поставил свои условия, и заключил с Дальстроем договор: 10 тысяч ежемесячно на время экспедиции и 50 тысяч - за месторождение.
Получив людей, снаряжение, он отправился на поиски своих жил. Но - увы! Он облазил весь район, но, кроме каких-то прожилков не нашёл ничего. Прошло лет тридцать, и Колыма вполне могла размыть этот обрыв; от жил остались только хвосты.
По возвращении его осудили “за сокрытие государственно важного месторождения”.
В первую же зиму какому-то уголовнику приглянулись его валенки, и его закоченевший босой труп нашли под мостом.

И ещё одну удивительную историю рассказал он. Фамилия персонажа стёрлась из памяти, только помню, что тот человек был одним из известных магаданских геологов, и он же заведовал геологическим музеем.
Вызывает его лейтенант НКВД, а у этого лейтенанта прав больше, чем у генерала, и говорит:
- Нам известно, что ты на машине вывез золото в бухту Весёлую и там перегрузил его на японскую подводную лодку. Сознавайся!
- Сознаюсь.
- На чём вывозил золото?
- У меня пикап в музее, на нём и вывез.
Колется! - и опер в предвкушении награды пустился вскачь:
- Сколько золота вывез?
- Сто килограмм.
- Мало берёшь! Бери больше!
- Сто пятьдесят.
- Мало!
Так они бодро-весело доскакали до трёх тонн. А потом приехал прокурор с проверкой и приказал привести подозреваемого.
- И как это ты на пикапе три тонны золота вывез, когда у него грузоподъёмность триста килограмм?
- А я специально написал, чтоб Вы разобрались.
Лейтенант заверещал:
- Врёшь! Ты говорил, что на грузовике возил!
- Ну как так? Вот моя подпись, вот - твоя. Записано - на пикапе.
Человека отпустили.
По нашим временам, когда любая лажа, слепленная на скорую руку в райотделе милиции, без запинки проходит и прокуратуру, и суд, эта гулаговская история поразительна.

Советская геология, как и вся страна, постепенно впадала в кому. Если в "Территории" Куваева начальником партии был лучший геолог, а завхозом ставили самого непутёвого бича, который копать не мог, то теперь то, что было партией,  в целях экономии, сделали отрядом, начальник стал снабженцем и администратором, а завхоз - самым уважаемым человеком. В руководство уверенно шли люди, не умевшие и не любившие работать; более того - не любившие не только сильных личностей, но просто добросовестных работников. В Ксеньевке у меня был приятель, Лёня. До этого он работал на западе области и нашёл там россыпь касситерита - оловянного камня. Угораздило же его найти россыпь на речке, где в своё время проводил разведку и ничего не нашёл один из теперешних руководителей управления!  Такую наглость ему не простили, пришлось уйти в прииск.
Система плодила бездельников. Если мужик вкалывал и ему закрывали много, начинались наезды на того, кто закрыл наряды, и правдами и неправдами старались эти наряды урезать. Если ж бездельника приходилось гонять палкой, чтоб шевелился, и ты закрывал ему меньше тарифа - ОТИЗ в обмороке: как так? А вот так: тариф - это 100% выработки. Нет, тариф у нас был точкой отсчёта, а за каждое телодвижение надо закрывать сверх тарифа.
Где-то об эту пору, по-моему, с подачи Суслова, попытались изменить систему, чтобы стимулировать рост производительности труда. Инженерам подняли оклад со 120 рублей до 140. Надо сказать, что тарифы в геологии были те же, что и у всех; сверх мы получали только 40% полевых - но и командировочные получали столько. И вот для нас придумали "рациональную экономию". Чтоб мы не бурили для выполнения плана по бурению, заведомо ненужных скважин, придумали такую процедуру. Мы защищаем проект, нам утверждают объёмы работ. При разведке мы получаем новые данные, которые позволяют нам сократить объём работ. Это называется рациональная экономия, и часть от неё идёт в фонд экспедиции - на соцкультбыт (детские садики, клубы и пр.), а процента три - на премии. Экономились большие деньги! Но тут же всех, кто это не получал, стала душить жаба, и положение обросло кучей условий и поправок. Однажды я всё же исхитрился и дал рациональную экономию. Маргарин долго пытался за что-нибудь зацепиться, но всё было чётко. И ни хера мы не получили. Мне сказали:
- Ну да, мы тебе подпишем, а в Управлении скажут: - что вы ерундой занимаетесь?!
Вот так и погибал СССР: не Горбачёв его развалил, а миллионы мелких гнид, которые сами не работали и другим не давали.
Году в 75-м в ЧГУ проводили сокращение, должность кураторов по россыпям и по коренному золоту объединили, и Берёзкина сократили. Правда, его тут же пригласили в трест Минцветмета, который в области вёл добычу золота - видимо, там люди в руководстве умнее были. А нам профком сообщил, чтоб желающие скидывались на прощальный подарок Виктору Николаевичу. Деньги собрали, отправили в профком управления, а через некоторое время деньги вернулись. Денег со всех экспедиций набралось столько, что можно было купить ему "Волгу". Машину покупать побоялись - вдруг какая сволочь начнёт писать кляузы, а разослали деньги обратно, чтоб каждая экспедиция привезла подарок от себя. Наши, помнится, купили здоровенный сервиз.
А вместо Березкина к нам приехал новый куратор - молодой, энергичный. С Дедом всегда ездил по объектам старший геолог партии и главный геолог экспедиции. Этот, не взяв меня, в сопровождении Маргарина доехал до Ерофея, там просидели три дня, потому что на базе партии Пигарев был в запое и не собирался прерываться ради них - сказал, вездеход сломался, - и уехали назад. Я в кабинете разложил всю документацию, как при Берёзкине, жду. Заходит:
- Ба, сколько лет, сколько зим! - оказывается, они с нашей Еленой Тихоновной однокашники; часа через три воспоминаний он спохватился: - Ой, мне пора! Пойду собираться, сегодня уезжаю.
Проверка кончилась.
Суета сует и собачья телепатия
У нас зимний завоз. Грузы нам завозит Муоклаканская экспедиция. У водителей самая страда; чтоб заработать, они ездят сутками. Грузы идут и на базу партии, и на участки. Везде, где в этом году планируется бурение, прямо в тайге, под бортом долины, мы ставим ёмкости под ГСМ, и я с бензовозами езжу по участкам, сливаем туда соляру. Не только по тайге, но даже большую часть пути от Могочи до Калтагая машины едут по речкам - дорог здесь нет.
В марте днём солнышко пригревает, снежок на дороге подтаивает, ездить становится опасно. Приезжают утром очередные два бензовоза, водители - пацаны, недавно из армии, зашли, перекусывают с нами. У бичей водка, шофёры тоже наливают себе по трети стакана. Здесь не пьют только по одной причине: когда нечего. Я сажусь в первую машину, вторая - за нами. Мы едем с ними до лесовозной трассы. Потом - по трассе в сторону Ерофея. Похоже, мой водила с водки почувствовал себя героем:
- О, да по такой дороге сотню гнать можно!
- Ты это брось, - говорю, - и на семидесяти улетишь!
Улетел он на шестидесяти. Трасса узкая, борта крутые, высокие, на повороте - поворот не крутой, под тупым углом - тяжёлая цистерна потащила зад машины влево.
У меня как будто что-то переключается в голове, и время идёт, как при замедленной съёмке: вот машина идёт юзом, шофёр выворачивает руль, её раскручивает в другую сторону, он опять пытается вырулить, машину несёт к кювету, я подтягиваю колени и закрываю голову руками; левые колёса отрываются от земли, машина  с грохотом и скрежетом скользит по гравию, сначала на правом боку, потом переворачивается вверх колёсами, потом - на левый борт, и застывает. Я оказался сверху, выбираюсь через дверь и начинаю вытаскивать шофёра. Крылья у машины сорвало, горловину люка у бочки - тоже; собственно, бочка нас и спасла: кабину промяло до её уровня. В кювете уже по щиколотку соляры, хорошо, что не бензин; но бензин в баке, а бак, небось, тоже разбит - не дай бог, вспыхнет! Машина заглохла, но, пока я выкидываю спинки сидений и всякий хлам, оказавшийся сверху шофёра, мотор опять заработал, колёса крутятся в воздухе. Чтоб заглушить, выдергиваю ключ зажигания и наконец вытаскиваю этого придурка. Подъезжает вторая машина, у ребят круглые глаза. Мы не пострадали: у шофёра несколько синяков, а у меня вообще маленькая царапина на пальце. Зато машине, похоже, конец: промяло горловину люка, стёкол нет, с капота оборвало всё железо: и крышку, и крылья, радиатор разбит, передние колёса загнулись оба внутрь, а главное - похоже, погнуло раму машины. И тут этот идиот говорит: А давай её тросом на колёса поставим, я попробую своим ходом ехать!
В этот месяц я ещё раз улетал с трассы, уже с нашим шофёром, и потом лет пять чувствовал себя неспокойно, если ехал на машине быстрее шестидесяти километров в час.
Когда я приехал в экспедицию, мы жили в комнате с парнем, который тоже устраивался на работу. Он был горняк по образованию, тоже молодой специалист; после института его распределили на угольную шахту. Не успел он там и недели поработать, как случился пожар: вспыхнула угольная пыль на конвейере; её успели потушить, но он так испугался, что сбежал оттуда. В экспедиции его взяли в партию на горные работы; иногда мы с ним встречались на отгулах. Где-то через пол года он женился на геологине из их партии. Девушка была просто прелесть.
И в этот же месяц, когда я дважды улетал с трассы, они ехали втроём на ЗИЛе, он сидел с краю, и ЗИЛ тоже занесло, как нас. А он сдуру выпрыгнул, и его раздавило бортом.

Начало апреля. В первое воскресенье - День геолога, но мы работаем: отгулы в конце месяца. Я с очередным бензовозом везу горючку на участок к Вале. Приезжаем, а у них маленький праздник. На участке ни пожрать, ни выпить тем более, но накануне Валентин пошёл по распадку посмотреть, где бурить следующую линию; прихватил с собой ружьё - может, рябчик подвернётся. Ружьё у него -  32-й калибр, патроны, как карандашики, в стволе - патрон с мелкой дробью на рябчика. Свернул он в распадок, и метрах в восьмидесяти от себя в ернике видит козу. Как-то гурана военные топографы подстрелили из автомата, четыре пули в туловище, так он пробежал ещё метров триста. А у Вали никаких шансов не было. Просто так, пугнуть - выстрелил в неё - и коза упала. Подошёл: на шее у козы, где сонная артерия - маленькая дырочка от дробинки. Бог послал подарок на праздник. Он всегда заботится о тех, кто сам не промах. Бражку они поставили со сгущёнки; бражка выгуляла, слили, а гущу со дна вылили на землю. Однако щеночек Кузя её вылакал - сладкая! И теперь в жопу пьяный Кузя ходит по лагерю, хвост пистолетом, толстая попа периодически перевешивает и падает на бок, через брёвнышко перелазит с третьей попытки; он залихватски тявкает на всех, кого рассмотрит, и пытается ухватить зубёшками за штанины. Из балка выходит задумчивый буровик; они с Кузей примерно в одной кондиции. Недавно по всему радио прогремела Толкунова со своей песней "Поговори со мною, мама", бичи от неё тащатся и расспрашивают меня, как человека, который когда-то видел живой телевизор, как она выглядит; и вот, этот орёл смотрит на щеночка, присаживается перед ним на корточки и запевает:
- Поговори, со мною, Кузя! Один ты человек.

* * * * *
От Валентина я с бензовозом еду в Могочу - мне надо в экспедицию. Лёд ещё держит, но опасно; стараемся ехать под мелким берегом, по косам. Мы оба не спали больше суток, глаза слипаются. Ночь, лучи фар освещают лёд реки,  выхватывают скалы береговых обрывов. Чтоб не заснуть, рассказываю байки шофёру. Мы гоним уже по Амазару, но сил совсем нет - вот сейчас отрубимся сразу оба, русло реки свернёт, а мы поедем прямо.
Стали под бережком и заснули. Умный человек придумал в технике безопасности: нельзя спать в кабине со включённым двигателем. Нельзя. А у нас есть другой выход? Вообще, в нашей ТБ много пунктов, написанных для того, чтоб, если с тобой что-то случится, ты сам был виноват: правила нарушил.
Поспав часа три, все затёкшие, едем дальше. Где-то чуть не к обеду мы в Могоче, и я иду на вокзал. Старый вокзал маленький, рядом строится новый. Надо поесть; в магазине встречаю приятеля Витьку; он работает в партии недалеко от одного из полустанков между Ксеньевкой и Могочей, и коллектив послал его сюда за водкой. Водки он набрал полный рюкзак, покупаем ещё поесть.
- Слушай, - говорит он, - у меня тут друг на стройке работает, пойдём к нему, поедим в бытовке.
Идём. Всё лучше, чем на скамейке в зале ожидания. Поскольку из рюкзака достаётся первая бутылка, друг садится с нами, а заодно зовёт бригадира - чтоб не уволили по статье "за пьянство без непосредственного начальника".
Компания подогревается. Я больше налегаю на пожрать. Я в валенках, ушанке; ватник мой весь в мазуте - не раз приходилось лезть под машину, помогать шофёру, в общем - бич бичом. Бригадир решил поразить моё воображение:
- Я, - говорит, - два техникума закончил, сначала строительный, потом экономический; я бы и третий закончил, да надоело.
- Угу, - мычу я с набитым ртом;
- Угу! Думаешь, легко в техникуме учиться?! Это, друг...
Я как вежливый человек, всё киваю. Бугор решил наставить меня на путь истинный - приятно после второй бутылки почувствовать себя благодетелем:
- Что ты всё бичуешь да бичуешь. Иди ко мне на стройку!
- Да мне и там неплохо.
- А кем ты работаешь?
- Старший геолог партии.
- ????? !!! - слов нет, одни эмоции. Но не врать же мне было, что я помбур.
- А что ты заканчивал?
- Ленинградский горный.
Нас встречают по одёжке. Сидели мы как-то на базе, пришли с шурфов пообедать, слышим - вездеход ревёт, кто-то к нам едет. Через некоторое время подъезжает ГТС, в кабине - за километр видно, что профессор: тощий, сутулый, на носу очки; с ним научная дама и студенты - практиканты.
Я встречаю их по-домашнему: в тапочках, "фирменных" бесформенных брюках и зелёной военной рубахе навыпуск; к тому же, рубаха ещё и без воротничка - мне их отец подогнал, а воротник пристяжной, он забыл прислать. На морде, конечно, полевая борода.
Группа из Москвы, подрядили их провести инженерную съёмку наших краёв. Заехали они узнать, какие у нас есть материалы, где есть старые выработки, чтоб наблюдать за мерзлотой - однако, когда профессор узнаёт, что я здесь самый главный, он всё это как-то мямлит, кося глазом на вездеход: толку, мол, с тебя, уматывать надо.
Я приглашаю его в зимовьё, садимся за стол, достаю карты и начинаю рассказывать, что, где и как. Через пять минут профессор поворачивается ко мне и повторно меня разглядывает: никак, ошибочка вышла.

* * * * *
Я еду на участок Евдокимыча. Во-первых, он торопится закончить участок до ледохода, во-вторых - конец месяца, и геолог Серёжа первый раз составляет сводку - день свободы у бичей. Надо друга подстраховать. Мороз и солнце, день чудесный, тепло - наверное, и -30 нет. Гоним на Газ-66 по речке. Красота нам зимой! Что ни речка, то дорога, тридцать километров до участка легко проедем за пол часа. Я, как был на базе в тонких брюках, так и поехал. Чего там! По морозу много ходить не придётся. На участке, как я и думал, бичи курощают Серёжу всё на ту же вечную тему: категории низкие. Евдокимыч тоже понял, зачем я приехал, но для порядка разводит бодягу: мол, всё закончили, золота нет, ехать надо, весна скоро... Ничего, на этой неделе точно не растает.
Золота в принципе на линии нет, и можно бы закрывать. Серёжу зовут на скважину, добурили, он идёт с промывальщиком, я тоже - посмотреть линию. Станок стоит на береговом валу около старицы, а там всегда золото. Не россыпь, но сгущать сеть придётся, и две скважины ещё обеспечены. Пока я ходил по линии, Сергеич промыл пробы. Точно, золотит. В балке Евдокимыч и сам, похоже, уже вычислил, что ещё на день остаются. Санька, тракторист, встревает:
- Вчера надо было нам ехать, Василий Евдокимыч!
- Ты что, этого беса не знаешь? Он бы вчера приехал!
Приятно, когда тебя уважают.
Зовём буровиков.
- Ну что,  - говорю, - Серёжа не те категории закрывает? - мужики закатывают глаза к потолку и что-то бурчат, - Щас посмотрим! Серёжа, дай справочник по бурению.
Беру наугад буровой журнал, читаю: - алевролиты, такие-такие-такие; пятая категория. А в таблице? Гм. Четвёртая. Исправлять будем?
- Да чего там, нормально закрыл.
- Ну и ладно.
По работе все решили, пьём чаёк и обмениваемся светскими новостями. По этой категории у нас проходит сучка, которая загуляла, а на участке ни одного кобеля. А что? Почитайте любой глянцевый журнал - темы те же.
С нами собрался выезжать Санька и повариха Наташка. Даму в кабину, а я решил, чтоб не тесниться, доехать в кузове - езды всего пол часа.
Погнали. Ветер жжёт лицо, пробирает до костей. Минут десять я терпел, но понял, что живым до базы не доеду и пересел в кабину. Где-то на полпути навстречу нам несутся по льду все шесть кобелей с базы - на свадьбу побежали! Мы хохочем, - им что, по рации сообщили?
На базе я почти прислоняюсь коленями к раскалённой железной печке. По ощущениям, у меня кости промёрзли насквозь. Не суставы, а два куска льда. Через час мы выезжаем в Ерофей и на "России" едем в Ксеньевку. Пошли в вагон-ресторан, приняли для сугрева, и вот тут наконец я почувствовал, что колени начали оттаивать.
Промывка
Проходка закончена, шурфы добиты, вся порода в выкладах, и на шурфовочном участке пауза перед промывкой. Все на отгулах, за исключением двоих дежурных.
Заезжаем, устраиваемся. У дежурных новость: пока никого не было, на участок повадились пограничники из отряда бронекатеров. Они стоят выше по Шилке, а рядом с устьем нашего ручья стреляют из пушек по береговому обрыву. С пограничниками из заставы мы живём дружно, выручаем, если что, а эти... Наткнулись на наших бичей, лейтенант припёрся к ним в балок, обозвал браконьерами, полез по кастрюлям - не готовят ли дичь, забрал ружьё. Вообще-то это не его собачье дело, но кто такой бич? Бесправный человек, его любая сволочь может обидеть и обобрать. Увидели  на шурфе "вулкан" с минеральной водой и с тех пор регулярно приходят на катере в устье ручья, матросы наполняют алюминиевые фляги водой и тащат на катер.
Мы устроились, и с Борисом и с главным энергетиком идём прогуляться по берегу Шилки. И тут появляется катер. Матросики с флягами пошли на ручей, а лейтенант разлетелся на нас:
- Кто вы такие и что вы здесь делаете?
- Гуляем. А вы?
- Здесь запретная зона!
- Какая зона?
- Могочинский район, - это уже тоном ниже.
- Мы все жители Могочинского района. Но вы не ответили, что вы здесь делаете? Здесь идёт разведка на золото и посторонним здесь запрещено находиться. Кроме того, кто-то разворошил два выклада у шурфов, и мы вынуждены сообщить об этом в КГБ. Как и о том, что вы на военном катере возите минеральную воду своим жёнам. Кстати, как ваша фамилия?
Больше мы его и не видели.

На линии мы ставим электростанцию, к ней подсоединены насосы и промывочные установки - ПОУ; насосы один за другим горят, видимо, не рассчитаны на постоянную работу, и их приходится заменять пожарными бензиновыми помпами. Потом тракторист плохо закрыл горловину ёмкости с бензином, и на солнышке три тонны испарилось. Пока бензин не привезли вертолётом, работаем черпаком. Вертолёт нам поминали всю зиму - ввели в расход экспедицию. Кроме ПОУ, работаем и на бутарах. Это самодельная конструкция из досок, проверенная веками. Принцип работы такой: с одного конца вверху в бункер засыпается порода, её скребком вроде тяпки рыхлят и разбивают, чтоб вся глина размылась, и она просыпается через прибор, высыпаясь снизу с другой стороны. Дно лотков, по которым идёт вода с породой, накрыты рифлёными резиновыми ковриками, прижатыми железной решёткой, и после промывки очередного выклада коврики снимаются и шлих - концентрат зёрен тяжёлых минералов - высыпается в промывочный лоток, где он доводится промывальщиком и сливается в мешочек. ПОУ отличается от бутары только тем, что, чтоб отмыть глину, порода кувыркается в барабане.
Хуже, когда нет насоса. Тогда делаем черпак: ведро прибиваем к длинному шесту и им человек черпает воду из шурфа и льёт на бутару. Отработанную породу спускаем в шурф - его надо засыпать.
В перекуры устраиваем соревнования: из отвала, который не промывается, каждый берёт лоток породы, где ему нравится, и промывает - у кого больше золота. То есть, кто лучше промывает и лучше знает породу. Потом сбрасываем золотинки с лотка в ручей. Будет добыча, достанут. Счёт здесь идёт на миллиграммы, и украсть на разведке значимое количество золота невозможно. В одной партии техрук решил показать жене, как выглядит россыпное золото, и намыл вот этих золотинок из отвала. Выезжая, он положил их в бумажном пистончике в нагрудный карман, а на станции поддал и попал в милицию. И там у него нашли этот пистончик. Мужика понизили в должности и пол года таскали в прокуратуру. Золота было столько, что взвесить невозможно, но - а может, он разубоживал пробы! Таскали бы и дальше, но его инфаркт хватил.
Мужики, чтоб меньше туфтили - на повремёнке. У геолога при промывке работа интеллектуальная: рабочие насыпают породу в ендовку - гибрид носилок с корытом объёмом ровно в двадцать литров, разравнивают и высыпают в бутару, а геолог ставит на бумажке крестики и записывает объём породы в журнал. Промыли девять ендовок; притворяюсь, что сбился со счёта и спрашиваю:
- Мужики, сколько промыли?
- Двенадцать!
Ну вроде и не надо, а всё равно туфтят - в крови оно!

* * * * *
На промывке работа идёт нормально, и я ухожу на базу. Мужики говорят, недалеко видели медведя, и я под эту марку выпрашиваю у Бори ружьё. Бегу себе по вездеходной дороге. На влажных местах на земле сидят сотни бабочек - лимонниц; при моём приближении они взмывают ярко-жёлтым облаком. Когда я  выхожу на марь, вижу метрах в двадцати пяти от себя гурана. Коза стоит ко мне боком. Я целюсь, выжимаю курок, грохот! Облако дыма, ничего не вижу; когда дым рассеивается, козы не видно. У Бори патроны с дымным порохом. Странно, как я промахнулся.
На дороге - бурундучок, при моём приближении он взлетает по стволу молодой сосёнки, но слишком разогнался, проскакивает вершинку и падает в мох. Однако, это его не смущает. Залихватски свистнув, он опять взбирается по стволу. Глупый рябчик вспорхнул и сел рядом на дерево. Ну, тут уж совсем близко! Прикладываюсь, стреляю. Рябчик сидит, охренев от грохота, потом улетает. А сантиметрах в сорока левее в хвое дыра от прошедшего там заряда. Когда я потом рассказал Боре  про свою охоту, он ответил:
- Эх, тебе надо было метра два правее целить и чуть повыше, точно бы в козу попал!
А что? Нормальное бичевское ружьё. Хорошо, медведя не встретил.
Подошёл к Амазару, поорал, появился Саня Слуцкий. Плывёт за мной на моторке. Пока переправлялись, сообщает мне свежие новости: наш склад ограбили.
Ну вот, сделали мимо нас дорогу для лесовозов от Ерофея, цивилизация и до нас добралась. Какие-то, простите за выражение, охотнички, приехали с ночёвкой, нажрались водки и выломали двери. На базе - местный Анискин, участковый с Амазара. Он и вправду похож на Анискина.
- Ружьё, - говорю, - он не заберёт?
- Нет, свой мужик.
Однако в зимовье Анискин увидел меня с ружьём в окно.
- Кто такой?, - спрашивает.
- Геолог новый.
- О, пойду его попугаю!
Анискин идёт навстречу весь официальный.
- Так, ваши документы на ружьё?
- Какие могут быть документы!
- Тогда ружьё я конфискую.
В зимовье он начинает мне впаривать, почему, мол, я с незарегистрированным ружьём хожу, на что я отвечаю:
- А у нас по ТБ полагается, чтоб в каждой маршрутной группе было огнестрельное оружие и нож. Вот пойду обратно на Доптуган без ружья, а меня медведь съест. И на вашей совести будет моя молодая жизнь.
- Правильно. Должно быть оружие, но с разрешения милиции.
- Никаких "но"! Там про милицию ни слова.
- Ну, если покажешь, где это написано, ружьё отдам.
Проблем-то! Тащу с рации зелёненькую книжку ТБ и открываю на нужной странице. Все довольны, все смеются.

Лето в Забайкалье чудное. Тепло, дожди редко, гнуса почти нет, правда, клещей в избытке, к тому же энцефалитных. По лугам - цветы: жарки, саранки, дикие ирисы. Весной по склонам цветёт багульник и ургуй - подснежный тюльпан, та самая сон-трава, букет которой положили на подушку спящей царевне в скандинавской сказке. Цветы все очень красивые, но почти без запаха. В начале лета, правда, достают послеобеденные грозы. Раз побежал на участок к Евдокимычу. Хода было километров двадцать пять. Пока шёл по лесу, догоняет гроза. В лесу-то людей нет, а дождь тёплый. Я разделся догола, вещи в рюкзак и иду себе босиком по дороге. Тучу пронесло, я подождал немного, обсох, оделся - и тепло!
До участка дойти не успел, вторая гроза нагоняет. Но тут рядом уже было зимовьё  у речки, пересидел грозу там. Дошёл до участка; печку они наружу вынесли по случаю жары, чтоб в балке не топить, когда готовят. Вася на печку чайник поставил: святое дело! Сами в балке сидим, разговариваем. Балки они новые сами построили после пожара. Лиственницы такие толстые брали, что стены окантовали с двух сторон. И тут опять как вдарит ливень! Струями, с ветром. И град - градины сантиметра по два-три. Смотрим, по чайнику так лупит, что у него крышка подскакивает. Евдокимыч орёт:
- С него ж всю эмаль поотбивает!, - и выскакивает спасать чайник. Сгоряча проскочил метра три, тут ему как пару раз щёлкнуло градинами по макушке, он крутанулся на месте, как подранок, и обратно в балок. А по крыше лупит - рубероид пробило, потекла одна струйка, потом другая. Мы спальники, вещи сдвигаем, чтоб не мочило, а течёт всё больше. Скоро не то что вещи, самим негде было сесть, чтоб не капало - крыша потекла, как дуршлаг. Пришлось потом им рубероид перестилать.
Путь на дно
"Проедаловка" составляла рублей 60 в месяц, а остальные деньги мы получали перед выездом на отгулы. И большая часть зарплаты вылетала у наших бичей за несколько дней.
Конечно, нравы были уже не те, что в деревне Разбой, но в посёлках куча народа кормились за счёт бичей - от пацанов, которые шли за пьяным бичом и ждали, когда он упадёт, чтобы обчистить его карманы, до грабителей, которые их где-нибудь подкарауливали на пути к гастроному и отбирали и водку, и деньги. Те, у кого было прибежище в Могоче или Ксеньевке, уезжали, остальные пили в Ерофее.
На станциях, с которых нам надо было дальше ехать своим транспортом, мы снимали заежки - пару комнат, где можно отдохнуть, пока ждёшь поезд, или, наоборот, вездеход в партию. Но на деле часть бичей из заежек никуда все отгулы не уходили. Они там сидели и тупо пили.
Когда я приехал, заежку в Ерофее снимали у Петровны. У неё был крепкий кулацкий такой домишко, обитый вагонкой и покрашенный в синюю краску. Жила она одна, сын - в Благовещенске. Наши снимали комнату, а кухня была проходная, общая. В начале отгулов мужики успевали пройтись по магазинам. Денег полные карманы, кто покупал костюм, кто - магнитофон. Потом начинался запой. К ночи, когда все попадают, Петровна собирала со стола всю водку (а оставалось по нескольку бутылок). Утром  бичи вставали, но водки не было. И они звали Петровну.
- Петровна! Дай нам бутылку!
- Нет! Не дам! Нету у меня.
- Петровна, ну у тебя всегда есть, ты для сына держишь!
- Да, я для сына держу. А вам не дам, пьяницы поганые. Сын приедет в гости, а мне и угостить его нечем?!
- Петровна, да ты новую купишь, дай нам похмелиться, помираем!
- Так вам и надо, пьяницы проклятые! - И Петровна не только продавала им ихнюю водку за двойную цену, но ещё вдоволь над ними изгалялась.
К концу отгулов деньги у мужиков кончались, и они сбагривали всё, что купили в начале. Костюм шёл за литр водки, магнитофон - за две бутылки спирта. Всё шло через Петровну, как и тушёнка из сэкономленной месячной пайки, которую бичи иногда вывозили на пропой. Не дай бог было продать что-то без неё, она припомнит.
Кроме заежки, у мужиков были ещё две хаты: у тёти Шуры и у Арматуры, но там у каждой была своя компания. Суть была та же: бичи там валялись и пили, только у Арматуры компания была помоложе, и вместе с нашими там гужевали "химики" из ПМК, которые строили дорогу для вывоза леса с делян.
Тётя Шура жила в хрущёвке и компания у неё была посолиднее. Она держала себя за порядочну даму, и однажды, когда Крамар по пьяни обозвал её ****ью, она разбила ему башку стеклянной пепельницей, вопя:
- Я чиста как хрусталь! Меня, кроме Ваньки Янковцева, никто не ****!
Ванька, наш охотник, хоть и был такой же пропитуха, как остальные, но каркалыжка у него временами топорщилась; правда, каждый раз, когда он пускал её в ход, в партии долго ходила очередная хохма. Однажды, в ночь после заезда, когда вся толпа добралась до базы и попадали в зимовье кто где, на Ваньку снизошла любовь. Любить, кроме пьяной пекарихи, которая спала тут же, повернувшись на койке своим толстым задом к проходу, было некого. Иван, заголив ей нужное место, пристроился в проходе, но тут Гутька, почувствовав что-то давно забытое, очнулась, глянула, слегка повернув голову, и на всё зимовьё раздался глас:
- Иван, ты, что ль? Да ты никак **бёшь меня! Да не сдурел ли ты?!

* * * * *
Арматура, молодая толстая баба, нигде не работала. Она жила с отцом и с двумя детьми-близняшками,  мальчишечками лет четырёх. Отец получал пенсию, которую они пропивали, когда не было гостей.
Мальчишечки вставали утром в комнате, где на полу и по койкам валялись пьяные бичи и их мамка. Они потихоньку, чтоб никого не будить, начинали наводить порядок. Собирали пустые бутылки, выбрасывали мусор, окурки. "Жирные" хабчики складывали на столе, их ещё курить можно. Потихоньку, косясь на спящих бичей, обшаривали карманы висящей одежды. Рубли не брали, а мелочь вытаскивали - может, удастся утаить от мамки и купить мороженое или леденцов.
Потом их всё-таки забрали и отправили в детский дом. Мама со своими друзьями провожала их на вокзал, а мальчишки кричали всем соседям:
- Здравствуйте! А мы в детский дом едем! Там у нас будет по двое колготочек, по две рубашки, игрушки, свои кроватки будут!

* * * * *
Наташка, пухленькая блондинка с синими глазами, училась в благовещенском техникуме. Девушка она была неразумная и своенравная, и, не послушав маму, выскочила замуж за генеральского сына. Генеральский сын это ещё тот подарок. Оно может и хорошо, когда до свадьбы парень весёлый, но когда муж учёбу забросил, шляется сутками неизвестно где и с кем и вечно пьяный, оно как-то не так. Короче, решила Наташка от такой жизни прокатиться на мотоцикле в последний раз. Разогналась, и в бетонный столб. Только кто-то там, наверху, решил, что мало она ещё натерпелась и пронёс её мимо столба; так, кое-что их конечностей поломала. После этого она уехала в Ерофей Павлович, чтоб начать новую жизнь. Только от судьбы не уедешь. Устроилась она уборщицей и стала искать квартиру. И не знаю, как уж её чёрт вывел на Арматуру, но сняла у неё угол. Арматуре ведь пить на что-то надо было. А там во время очередной пьянки Серый, который канал за пахана на химии в ПМК, решил - а хули она? - и на пару с корешем завалил её на кровать. Наташка кричала Витьке Крамару, который сидел тут же и покуривал:
- Витя, помоги мне!, - но Витя сам семь лет отсидел за грабёж, и ему было западло заступиться за неё, даже если она ему и нравилась. И началась у Наташки жизнь хуже прежней.
Правда, после отгулов Витька решил её взять в полевые жёны и увёз с собой. В балке место найдётся, а чтоб не скучно было, пристроили мы её поварихой; зарплату платить ей не могли, так как народу на участке было меньше, чем положено по норме, чтоб держать повара, но проедаловку на неё раскидывали на всех. Вот так добавился в нашей заводи ещё один обломок кораблекрушения. Пошла у них с Крамаром семейная жизнь, и нам ладно. Характер у неё был мягкий, а уж пожрать готовила всяко лучше чумазых бичей.
На другой месяц решили они озаботиться контрацептивами. Ну, слов таких тогда не знали, а по-русски говоря, гандонов купить. Однако какого размера? Дело было зимой. Пришлось Витьке привести свой аппарат в боевое положение, достал он из-под нар штангенциркуль и приставил.
И тут соседи по балку услышали из-за занавески Витькин вопль. В балке под нарами температура почти как на улице, и штанген примёрз!
Заезд
Ну вот, все в сборе, едем.

Последние наши бичи, подъехавшие утренним поездом, допивают последнюю водку. Ванька Янковцев лежит трупом на полу перед дверью в кухню, по нему ходят, наступают на пальцы; но, заслышав бульканье из бутылки, ползёт на звук, не открывая глаз. Подползши к столу, он привстаёт, как раненый боец, и с мычанием тянет руку. Тракторист Санька сочувственно на него смотрит, наливает треть стакана и вставляет в руку. Рука ходит ходуном, половина водки летит в морду, и Ванька изо всех сил раззевает пасть, чтоб туда больше попало. Отдавая стакан, он, как воспитанный человек, кивает (говорить не может), и тут же падает.
Подъехавшие вытрясают из карманов последние копейки, набирается на две бутылки, и толстый шустрый промывальщик Гоша, похожий на Олега Табакова в роли Суходрищева, бежит за водкой.
Моё счастье, вездеходчик на этот раз - молодой коренастый казах, по местным меркам , можно сказать, непьющий, и мне не надо его пасти, чтоб он не нажрался. Наоборот, трезвых нас теперь двое, мы едем закупать для отрядов на месяц картошку. Просто едем по Ерофею, спрашиваем, кто продаёт. Тогда картошка была в мешках по 60 и по 90 кг, нам надо мешков шесть - восемь. Почему-то, когда я закупаю картошку, она всегда в полтора раза дешевле, чем когда её закупает начальник партии.
Подъезжаем к заежке, надо грузиться, ан нет. Нет Гоши. Ждём. Приходит Гоша с разбитой мордой и без водки. И без денег тоже. На все вопросы:
- Гоша, где водка? Где деньги, Гоша? - Гоша ревёт, как раненый медведь:
- А пусть не лезут!

Подогнали вездеход к дому, мы с казахом стоим сзади, по сторонам кузова, наши бичи с сидорками за плечами ползут к нам, а мы по команде: - Раз - два! - хватаем их одной рукой за шкирку, другой за зад, и закидываем в кузов. Эта груда рук, ног и прочего в зелёной спецухе некоторое время копошится и затихает. Проверяем в избе - "никто не забыт, ничто не забыто" - и едем.
Трасса нормальная, её построили для лесовозов, узкая правда, и борта крутые.   Едешь в кабине, высунув голову в окно, потому как святая обязанность - следить, чтоб из гусеницы не вылезли пальцы. Вездеход - списанный из армии АТЛ, то есть артиллерийский тягач лёгкий. Если палец вылезет, гусеница расцепляется, и вездеход на катках летит неведомо куда, а потом и гусеницу к нему тащить и одевать надо. Через 25 километров, перед речкой Утени, в кабину стучат и орут: - У моста останови! У ребят сушняк начался. Стали, попили водички, едем дальше. Только съехали с дороги - как всегда, застреваем в болотине при переезде ручья. Нет бы лет десять назад мост построить! Рубим, таскаем стволы, привязываем к гусеницам. Не прошло и часа, едем дальше. А тут и родная база.
По прибытии на базу - две новости.
Первая  - нет Гоши. От Гоши есть только один его сапог. Никто не помнит, был ли он на Утени. И вторая - у печки, где мы печём хлеб, обвалился свод, и надо ехать обратно за хлебом.
Вечером наши орлы нарезают круги по базе в поисках опохмелиться. Одеколон - несбыточная мечта, в ход идут не столь изысканные напитки: клей БФ-6 и йод из аптечек. Чуть не каждый месяц кто-то "гонит вальтов", как тогда называли белую горячку. Она начинается от того, что резко бросают пить после запоя.
Недавно к нам приехала новая геологиня, Таня. Её, естественно, в первые же отгулы оставили дежурить на базе, и бичи наши в начале отгулов, болтаясь между базой и Ерофеем, надарили ей духов и одеколона. Она была такая счастливая. До заезда. А как заехали - она даже не поняла, когда они успели стащить у неё и выпить все до единой флакушки.
На другой день едем в Ерофей за хлебом. В заежке - Гоша в одном сапоге, он вообще ничего не помнит.

Как вальтов гоняли
Лето, в отгулы дежурил на базе. Евдокимыч и ещё человека три опоздали к заезду, и на следующий день доехали с попутным лесовозом до развилки, а там - двенадцать километров по вездеходной дороге до Калтагая. Сижу я в зимовье, заходят они с Сокжоем. Разговариваем, вроде всё нормально. Тут он говорит:
- Слушай, вроде опять у меня начинается. Пока сюда шли, всё мерещилось, что наш ГСМ сгорел.
Я без внимания, думаю, может, отпустило. Чаёк пьём. Тут начальник партии заходит, в руках - карта. Говорим о чём-то, он картой о стол постукивает. И тут вижу пристальный взгляд Евдокимыча, упёртый в карту.
- Что, написал на меня? Ну, пиши-пиши, посмотрим, на чей *** муха сядет! Начальник сначала не въезжает:
- Ты что, Евдокимыч, это карта, на, посмотри!
- Нечего мне смотреть, и так знаю!
Обычно с вечера у них мания преследования, всё кажется, что их убить хотят, а наутро, наоборот, эйфория. Даже просто с бодуна, и то страхи. Через ручей у базы мостик был, толстенное лиственничное бревно, обычно ходили и не замечали, а после отгулов, смотришь, идёт кто, дошёл до бревна, и остановился с независимым видом, вроде ему дальше не надо. Посмотрит исподтишка, не видит ли кто, на четвереньки - и на рысях через ручей.
Вот и Вася сидит сычом, только курит.
- Евдокимыч, чайку выпей!
Только смотрит мрачно, мол, знаю я вас, суки, отравить хотите!
Утром Евдокимыч зашёл в зимовье, где ночевали рабочие. Юра Лихачёв топил печку.
- Юрка, ты знаешь, я телепат! Я научился читать мысли! - Юрка сам не раз китайских шпионов ловил, говорит:
- Да брось ты, Евдокимыч, давай лучше чайку попьём.
- Ты мне не веришь, но я тебе докажу. Видишь, Витька спит - это я его усыпил. Но сейчас я его разбужу.
Он садится на край Витькиной постели и делает пассы руками у него над головой. Тот просыпается.
- Витька, ты знаешь, я научился читать мысли. Хочешь, скажу, что ты сейчас думаешь? Ты думаешь: - иди ты на хер и не мешай мне спать. Правильно?
- Правильно...
Нет пророка в своём отечестве.
Потом на рации я нашёл две радиограммы, написанные его рукой.

1. Министру геологии СССР.
Прошу назначить меня почётным членом академии наук СССР с окладом в одну(зачёркнуто) в полторы тысячи рублей
2.Министру геологии СССР.
Прошу записать меня на приём к министру здравоохранения СССР.

На базе вечно не было топора, и дрова кололи кайлом. Потому что частенько после отгулов при словах:
- Пойду-ка я дров поколю, - очередной вальтовщик выскакивал в двери, хватал топор и бежал в лес, где его прятал. Он-то точно знал, что дрова - отговорка, а хотят зарубить его.
В больницу их отвозили, только если начинало корёжить, как при эпилепсии, а так - почудит человек дня три, а то и недельку, и ладно. Телевизора в Забайкалье тогда не было, вот и развлечение.
Как-то зимой, на ручье посреди тайги, заходит в балок этот самый Юрка и говорит:
- Мужики, ну вы совсем совесть потеряли! Бабушка старенькая с Амазара пришла, мерзнет на улице, нет бы в дом пригласили! - до Амазара километров сто пятьдесят по тайге.
- Да пусть заходит, Юра!
Юра распахивает дверь - Заходи, бабушка! Садись, чаю тебе налью...

Евдокимыча раз прихватило уже на участке. Он как был в чёрном костюме и белой рубашке (он всегда заезжал в таком виде), прихватил в рюкзачок всю документацию по участку и убёг в лес. Вернулся через пару часов в одних трусах. Так его костюм и висит где-то на листвянке.
Потом стоит у балка и смотрит в окошко. Влетает в балок и кричит:
- Где она?
- Кто она, Евдокимыч?
- Женщина! Видел я, целилась в меня в окно из пистолета. Спрятали? Ничего, я её найду!
Подходит к шкафчику для инструментов и по порядку выдвигает все ящички.
Мужики решили его отвезти в больницу, но он что-то прочуял, и не расставался с двухметровым дрыном. Тогда тракторист Скряжка решил его повязать. Мол, вы его отвлекайте, а я сзади подкрадусь, надену ему на голову бак для воды, повалю, и повяжем.
Есть такие оцинкованные баки, ведра на три.
Ну вот, Евдокимыч стоит у угла балка, мужики от костра зовут его:
- Евдокимыч, иди чайку попей с нами! - но он не идёт, стоит, курит, опираясь на свой дрын. Скряжка обошёл балок сзади и крадётся, подняв над головой бак. И тут Евдокимыч что-то прочуял, разворачивается и замахивается дрыном! Скряжка надевает бак себе на голову и кидается назад, но там кочка по самые помидоры, он летит кувырком, вереща, как раненый заяц, а Вася лупит дрыном ему по баку. Тут деваться некуда, все кидаются и вяжут Васю.
Партхозактив
В конце года проводится партхозактив. Для молодых объясняю: это такое собрание, где присутствуют все руководители подразделений и все члены КПСС. В общем, цвет нации. Даже инструктор из райкома приехал, мужчина лет тридцати ну с очень выдающимся носом, говорят, из геологов.
В первом отделении новый начальник экспедиции (старого сняли) произносит пламенную антиалкогольную речь. Новый начальник  - это тот самый, который добился блестящего отрицательного результата при разведке месторождения.
В перерыве народ выходит в коридор, и видит, что в одном кабинете дверь распахнута, и там устроен буфет. Причём с пивом и "Зверобоем". После такой речи, к тому ж начальник новый, к "Зверобою" подходить опасаются, и вдаряют в основном по пиву.
Второе отделение начинается речью главного инженера. Так как план по золоту мы худо-бедно выполняем, а по бурению - нет, он здесь главный мальчик для битья. Честно говоря, он не главный инженер, а и.о. Когда находят путнего мужика на эту должность, он автоматом сползает в инженеры по ТБ. Но новому главному инженеру обычно хватает двух месяцев, чтоб понять, куда он попал и собрать вещи, и наш попрыгунчик опять греет кресло. Речь его сводится к основному тезису: буровики работают хорошо, а план не выполняется, потому что геологи загоняют их в медвежьи углы, где работать невозможно. Вот если б они бурили у нас на заднем дворе, они б всем показали!
Помнится, профессор Евангулов говорил, когда читал "организацию и планирование":
- Инженером по ТБ назначают самого большого бездельника. Потому что бездельники не любят работать, но очень любят говорить другим, что надо сделать.
Наши попрыгунчики, чуя свой конец, просятся сами, чтоб их отпустили с Калтагая. Жёны их без мужьей ласки, дети почему-то чужого дядю папой называют, сил уж никаких, а плана как не бывало. Дружно попинав от души, их отпускают. А мне ставят нового начальника - Пигарева. Вот это пипец! Даже в этом запойном краю Пигарев считается пьяницей, то есть пьёт постоянно. Он и сам пытается отбрыкаться, но его не очень-то спрашивают.
Партхозактив заканчивается могучим аккордом в унисон с заглавной речью начальника. Цвет экспедиции, съёмщики, которые зимой живут и камералят в Чите, тоже приехали, и после актива задержались, чтобы нанести удар по нерастраченному "Зверобою" в буфете. К ним примкнули некоторые местные коллеги, бывшие соратники из руководства экспедиции и даже инструктор райкома. Видать, от "Зверобоя" они маленько озверели, и два лучших друга, один местный, другой из Читы, переходят на кулачки. Третий, самый мелкий, суётся их разнимать, ему отрывают оба рукава от пиджака, и тут уж начинается всеобщая махаловка.
Инструктор райкома, видимо, по опыту зная, что удержаться и не закатать по его шнобелю очень трудно, ныряет под стол, чтоб не допустить подрыва авторитета.
Пьянка переходит в следующую фазу - всеобщего примирения. Друзья мирятся, где-то куролесят по общаге, а потом отправляются спать к местному. Правда, они не учли одно маленькое обстоятельство. Это миниатюрная, но очень энергичная брюнетка, которая встречает их в дверях. Дальше тайна покрыта мраком, если не считать того, что слышали проснувшиеся соседи.
Так что он три дня сидел дома, пока не сошёл фингал под глазом, а мы гадали, кто же ему подвесил - лучший друг или любимая жена.

Вскоре я испортил свою репутацию у нового начальника. Он с техруком едет в Калтагай на газике, а поскольку мне надо в партию, прихватили меня с собой. Провались она, эта поездка. В кабине - их спальники и рюкзаки, меня запихнули в задний угол, за вторые сиденья, и я болтаюсь там, как говно в проруби. К тому же они едут не спеша, заезжают ещё в Могочинскую партию, до базы добираемся на третьи сутки. Но и это ещё не всё. Садимся в первый вечер ужинать, достаём припасы - техрук тянет из рюкзака бутылку водки, начальник - тоже. У меня - ничего. Садимся обедать - опять по бутылке. Вроде и на хер неудобно послать - не бичи всё же, и жрать столько как-то не с руки. Опять же, получается, что я пью на халяву. Начальник, похоже, решил, что я подкаблучник, которому жена пить не разрешает. Настоящий мужик должен нажираться при каждом удобном случае.

Как-то еду на отгулы. Дома буду в полночь. В купе - мужичок-железнодорожник с женой, едут в отпуск. Не успели сесть, как он начинает готовить базу: вот, мол, пошёл попрощался  с друзьями, а все наливают, теперь с похмелья болею... Кого там "болею" - не просох ещё! Но жена дело знает: минут через пять вытаскивает бутылку какой-то бормотухи: чистый спирт, сахар и красители, здесь это вино называется. Мужик, довольный, подмигивает мне:
- Ну, давай!
К полночи от этой дряни наверняка разболится голова, да и изжога гарантирована, и я вежливо отказываюсь. Несмотря на его "традиционно русское гостеприимство", я всё же отбиваюсь и не пью.
Картина мироздания рушится: как человек может отказаться выпить на халяву?! Я курю в тамбуре, подходит железнодорожник, закуривает, морда у него довольная: мироздание спасено. Он подмигивает мне:
- Я понял, чего ты не пьёшь. Ну, раз такое дело, держись!
Ну да. Единственная причина, по которой мужчина может отказаться выпить стакан поганой бормотухи - если он закодирован.
Откуда берётся романтика
На базе партии узнаём, что у съёмщиков сломался вездеход, и надо отвезти им на Таганку бортовую. Это такая улитка килограмм сто весом. Нам на участок с базы выезжать послезавтра,  на тракторных санях, и я думаю съездить с вездеходчиком, посмотреть речку, нам там скоро бурить. Выехали наутро, в кузове две бортовые - правая и левая. Евдокимыч бурит на Утени, заехали к нему, а дальше по вездеходной дороге съёмщиков до их лагеря. Сгружаем бортовую, вездеходчик помог коллеге установить её, и собираемся ехать дальше. Начальник отряда, Серёжа, предлагает пообедать, но чего там - через пару часов будем у Стеценко, там и поедим. Обратно решили срезать - проскочить по ручью, обойдя залесённый участок на водоразделе, и выйти на дорогу в долине ручья. Дело в том, что, если вездеход проломил дорогу, то ехать по ней в обратную сторону плохо: поваленные стволы будут вершинами торчать навстречу, и можно поймать "тычку" - вершина дерева проникает в какую-нибудь щель в полу и выскакивает в кабине, норовя насадить вас, как на вертел.
Несёмся по широкой долине вслепую: ерник метра два-три высотой, и мы видим только его ветви, прижимаемые рельсом, приваренным на буфер. И вылетаем в русло ручья. Водитель бьёт по тормозам, но тормозить нечем: мы летим! Русло ручья, канава глубиной метра в два с отвесными бортами, и мы вписываемся в неё с точностью до сантиметра: передний буфер и зад кузова лежат на берегах, а гусеницы крутятся в воздухе. Открыв двери, мы выпали из кабины в ручей, вылезли и пошли назад, в лагерь. Тут копай, не копай, а без помощи второго вездехода не выбраться. Вездеход съёмщиков ещё не готов, так что мы не только у них поужинали, но и ночевать остались. Кое-как поспали в кузове их вездехода - на лагере лишних мест нет.
Наутро едем со съёмщиками, выдёргиваем наш вездеход из русла и едем дальше. Мои в это время должны уже выезжать на участок. Не успели мы выскочить на дорогу - сильный удар, и вездеход стал. Впечатление, будто мы налетели на пень или большой валун, но на дороге чисто. Подёргали вездеход взад-вперёд - ясно. У нас тоже полетела бортовая; слава богу правая - правая запасная в кузове. И вот мы вдвоём снимаем гусеницу, разбираем всё это, сбрасываем со шпилек старую, и теперь самое главное: надо ухитриться эту тяжеленную улитку насадить на шпильки и закрепить. Привязываем к ней петлю из троса, и уперев лом в вездеход, на рычаге за петлю поднимаем бортовую. Хочешь не хочешь, а какое-то время мне приходится удерживать её одному, а водитель направляет её на шпильки. Спина трещит, но дело сделано. Едем, но тут новая напасть: распаялся радиатор, и мы едем, как паровоз, со шлейфом пара из-под капота. Приходится тормозить у каждой лужи и доливать воду. К Евдокимычу доехали после обеда.
У него неприятности - Сокжой "сбил руку". Бывает такое: промывальщик начинает спускать золото. Они ведут детальную разведку, бурят в контуре россыпи на сгущение. Когда одна-две скважины, в которых должно быть золото, оказались пустыми, Евдокимыч сам идёт посмотреть. Геолог Серёжа молодой, промывать ещё не научился. Сокжой промывает шлам из банки - пусто!
- Ну вот сам видишь, Василий Евдокимыч!
Вася забирает у него лоток, зачерпывает из корыта промытую породу и перемывает - золото! Пришлось перемыть пару скважин.
Мы несёмся по высокой траве в долине Утени к лесовозной дороге. Глаза закрываются сами, сидим, как истуканы. Вылетаем на край большой воронки - старатели когда-то рыли. Вездеходчик, как робот, дёргает рычаги, мы выписываем дугу по краю воронки и гоним дальше. Под вечер мы проскочили трассу и осталось двенадцать километров по нашей дороге до базы. Вот уже и ручей, до базы меньше километра, но в ручье вылетает палец из гусеницы, гусеница слетает, мы на катках пролетаем ещё метров тридцать и останавливаемся. Теперь тащить гусеницу крюками, натаскивать на катки, вбивать палец - ещё пол часа. Чуть не в потёмках, на сутки позже, чем я рассчитывал, мы дома. На базе мужики застрелили козу, варится мясо. Пока не поем, спать не лягу.
Мои на месте, доехали вчера часам к четырём дня.
В восемь утра я выхожу на связь, говорю, что иду к ним, и, прихватив кусок варёного мяса, иду на участок. Идти плохо: по дороге - колеи с водой, разбитые трактором и санями, а по бокам - ерник. На террасе, в осиннике стоит красавец-изюбрь. Посмотрели мы друг на дружку, я пошёл дальше, а он остался. И чего только не увидит в лесу человек без ружья!
На участок я прибежал к двенадцати и успел выйти на дневную связь. Так я установил зафиксированный рекорд на скорость ходьбы.

* * * * *
С Пигаревым дела в партии шли всё хуже. Количество геолрабочих на базе возросло до четырёх: вечно пьяного Пигарева поднять с пола на кровать могли только четверо. Он прекращал запой только в конце месяца, дня на три, чтобы подписать наряды. Актировки он свалил на меня, чтоб не маячить в Ксеньевской (он жил в Могоче). Он мог уехать в Ерофей за хлебом, сидеть там, пока не пропьёт все деньги и вернуться через три дня с двумя буханками, а на шурфовке в это время был простой, потому что нужна машина - возить дрова на пожоги. Идти в нашу партию начальником дураков больше не было, так что приходилось его терпеть, но начальство обижалось, почему я не пишу на него докладные. Впрочем, основная работа шла на участках, и руководство Пигарева не слишком мешало,  но водители подчинялись ему. Они, пользуясь отсутствием дисциплины, шланговали вовсю: больше сидели на ремонтах, чем ездили. И всё чаще приходилось выбираться пешком с участков или из партии.
Собрались мы как-то с ним выезжать из партии. С утра поел я жареной рыбы, которую ночью набили острогой с рабочим Саней, и к обеду вышли. Пигарев со своим пузом ходил, как баба на сносях, и двенадцать километров до трассы мы с ним шли часа три. Идти медленно тяжело, а с ним - такое ощущение, будто тянешь козла на верёвке. Ну да ладно, доползли. Повалялись на песочке у обочины, остановили лесовоз с делянки и поехали. Однако мне надо было ещё к Евдокимычу заскочить на Утени; шофёр сказал, ещё два лесовоза следом будут, так что соскочил я у моста и побежал к Васе. Стояли они километрах в двух-трёх ниже по речке. Обговорили мы с ним все дела, я даже чаю не попил, побежал, боялся машины пропустить. Вышел на дорогу и пошёл в сторону Ерофея. До города двадцать пять километров по дороге. Машин всё нет и нет; похоже, оба лесовоза уже проскочили.
Расстояние - не проблема, но от голода у меня начинает болеть печень. Энергия в организме кончилась, и он начал перерабатывать собственную печёнку. В потёмках меня так скручивает, что иду, согнувшись, зажимая ладонью бок. По трассе - километровые столбы, и у каждого столбика я ложусь на обочине и минут пять отдыхаю. Один раз во тьме где-то рядом заорал гуран; километрах в семи от поселка в распадке жил медведь. Он шарашился где-то недалеко, и, видимо, почуяв меня, ревёт. Пришлось пропустить очередную "лёжку" и ползти дальше. В полночь я выхожу на холм и впереди, в долине, вижу огни Ерофей Павловича. Я спускаюсь прямо к вокзалу. Полночь здесь - это поздно, на улицах тишина и пустота, но привокзальная столовая работает, там даже очередь. Я стал в хвост, но от столовских запахов меня мутит. Пришлось попросить парнишку, который стоял рядом, поставить мне на поднос еду, и выйти на улицу. Я взял жирный свиной плов (а больше ничего и не было) и стакана четыре компота. Один стакан выпиваю сразу, остальные - потихоньку, запихивая в себя плов.
Печень болела ещё неделю. И с тех пор, если надо было далеко идти, я прихватывал с собой хотя бы горбушку хлеба.

* * * * *
Однажды приезжает к нам с проверкой Гольберт, а с ним - редактор "Могочинской правды". Проехали по участкам, редактор нащёлкал на свой аппарат всех, кто в кадр подвернулся, вечером на базе пульку расписали. Попытался я как-то заинтересовать его нашими проблемами, но ему это без надобности. Утром говорит:
- Ты мне расскажи, кого я фотографировал, кто хороший, кто плохой, чтоб кто-нибудь не тот в газету не попал.
Прошлись мы с ним по списку; фамилия, + / -.
Редактор не стал делать большой репортаж, а обеспечил себя небольшим постоянным приработком. Раза два в месяц на страницах "Местной сплетницы" появлялась пара фотографий с мордами моих соратников и строчек десять текста. Текст был поразительным. Он не нёс в себе вообще никакой информации. Вот - Гольберт рядом с Серёжей, и подпись:

"Как бы ни решались проблемы золотодобычи в нашем районе, геологи ведут свой нелёгкий поиск. В.В. Гольберт - опытный геологоразведчик, а таёжная тропа Серёжи Пьянова только начинается"...

Впрочем, Серёжина тропа скоро и кончилось. Серёжа, родом из Ташкента, вскоре решил:
- Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь!, - и отбыл домой. Текучка у нас была страшенная.

Кузмич
Кузмич - это фамилия. Рыжий, с широким конопатым лицом, с большими ладонями в веснушках, Кузмич был одним из лучших буровиков в экспедиции, но начальство его не любило. Впрочем, и помбуры  - тоже. Летом Кузмич лениво давал два плана, но характер у него был сварливый, и исключения он ни для кого не делал. Приезжает техрук с экспедиции, осматривает с важным видом участок, какое бы БЦУ дать, а то он не прокукарекает и солнце не взойдёт, а тут Кузмич  с добрым материнским словом:
- Ну и какого **уя ты приехал? Я тебе хомутики заказывал - ты привёз? А трос? - и дальше в том же духе.
А какой начальник любит признаваться перед подчинёнными, что он не прав? В общем, сплошной подрыв авторитета.
Он был, наверное, как сейчас говорят, трудоголик. Не туфтил он из принципа, говорил:
- Что мне эти сантиметры, я тебе на двадцать сантиметров больше набурю!
- Мне не надо больше, мне надо точно, - отвечал я ему.
С помбурами у Кузмича тоже проблемы были. Несмотря на то, что с ним хорошо зарабатывали, никто не мог долго работать с мастером, который непрерывно бурчит и ругается. Пока у нас не появился Володя Бухгалтер. Володя, здоровый, как медведь, только чуть меньше лохматый, был бухгалтером в посёлке, но что-то ему надоело, и он ушёл в буровики. Евдокимыч поставил его помбуром к Кузмичу. Был он, как многие здоровяки, очень спокойный, и бухтенье Кузмича просто пропускал мимо ушей. Свои обязанности он быстро понял, и интересно было посмотреть, как они работают. Володя, сделав всё, что надо, сидит на градирке и добродушно покуривает, а вокруг ходит Кузмич и бурчит:
- Бля, вечно рассядется как эта долбанная квочка, на градирке, жопу греет...
Когда другие помбуры удивлялись:
- И как ты с ним только работаешь, он же ругается всё время?!, - Володя отвечал:
- А я и не слушаю, зато мы вдвое больше вас зарабатываем.
На отгулах Кузмич, как и все наши золотые кадры, лежал трупом в заежке, но всё-таки отличия были. Бичи наши говорили, если не про рыбалку или охоту, то про пьянку. Подробно вспоминая, кто, когда, где и сколько взял, сколько выпил и что потом было. Обычно повествование заканчивалось так:
- Эх, если б собрать все деньги, которые мы с тобой пропили, это можно было б ...  это можно было б ...  это можно было б такую пьянку закатить!
Когда я вечером валялся на нарах с книжкой или строил при свете керосинки сводный разрез по линии, ко мне в гости заходил Кузмич. Он садился на нары против меня и начинал:
- Вот, Виктор, ты говорил, что знаешь профессора К., а я у него шофером в 19** году на Колыме работал. Помню, поехали мы в Сусуман...
Кузмич неподвижно смотрел в стенку напротив, его большие руки лежали на коленях, и только губы шевелились; лента памяти разматывалась, как та давняя дорога, по которой он вёл свой грузовик. Я занимался своим делом, мог даже ненадолго выйти из балка, а он всё так же, глядя в никуда, шевелил губами. Только и надо было, чтоб я иногда кивнул да промычал: - Ага.

Вот и я теперь, разматываю дорогу своей жизни, только не в балке на нарах, а на экране монитора, и только и надо мне, чтоб кто-нибудь иногда сказал: - Ага. Слышу, мол.

В конце Кузмич обычно оживлялся:
- Вот Виктор, у меня летом отпуск за три года, поеду домой. Это у этих шлагбаум закрыт напротив гастронома в Ерофей Павловиче, а я на родину поеду, в Гродно. Брат у меня там завгаром работает, могу к нему шофёром устроиться. А что? Пить брошу! Хули мне, всю жизнь бичевать?! Племянники у меня там, твою мать, дядькой меня называют!
Ему уже в удивление было, что для кого-то он - не "эй, ты", а дядя.

Потом подошёл отпуск. Кузмич с Мишкой Азарниковым получили в экспедиции отпускные, Мишке профком ухитрился всучить горящую путёвку в Анапу, и они пошли на вокзал за билетами. До поезда оставалось часа четыре, можно было это дело обмыть. Взяв в гастрономе водки, они пошли с нашим шофёром к нему на сеновал.
Через неделю, проходя мимо общаги, я увидел на ступеньках Кузмича.
- Кузмич, ты что, не уехал?
- Кой ***, Виктор, уехал, деньги кончились, на работу выходить надо!
Так они с Мишкой с этого сеновала и не слезли.

Потом его перевели в другую партию. Однажды меня позвали на приёмку материалов этой партии. Бурили они по небольшому ручью, и результаты были какие-то ненормальные. В природе ведь всё логично, а тут ни два, ни полтора - в отдельных скважинах золото есть, а россыпи не получается. Я стал смотреть буровые журналы. Бурили Кузмич и два братца-орденоносца Сусоевы. Как в СССР давали ордена, это отдельная тема. По крайней мере ясно, почему не дали Кузмичу, который бурил лучше их. И вот, смотрю я журналы:
Кузмич - золото. Сусоев - пусто, второй Сусоев - тоже пусто. Кузмич - опять золото. Короче, геолог прощёлкал, не проконтролировал, как надо, и эти туфтилы в погоне за метрами просрали россыпь.

Ветераны
У нас было трое отставных вояк, и у каждого была своя коронная история. Фаликов, который всю войну просидел в Амурской флотилии, рассказывал, как он с корабля на рейде ездил в самоволку на берег за водкой на торпеде, причём туда и обратно. Пока он бегал в магазин, торпеда, как верный конь, стояла привязанной у пирса. Кем он был, неизвестно, но в воспоминаниях звание у него росло соответственно принятой дозе. Раз они на отгулах квасили у Евдокимыча дома. Тот было вырубился, а когда проснулся, услышал, как Фаликов вешает его жене лапшу на уши - мол, жестокая судьбина, но и мы знали лучшие времена, вот капитаном первого ранга был...
- Ты когда до конт'г-адми'гала дойдёшь, скажи мне, - прокаркал Евдокимыч.
- А что такое, Василий Евдокимыч?
- А я этому конт'г-адми'галу мо'гду бить буду.
Фаликов резко вспомнил про дела и засобирался.

Сергеич всю войну прослужил старшиной - сапёром, рассказы у него были такие:
- Помню, наступали в Венгрии, мы переправу через речку навели, войска вперёд пошли, я стою у переправы часовым с автоматом. Тут Рокоссовский на своём бобике едет:
-  Сергеич, наши куда пошли?
- Да ***рь прямо, Константиныч, дорога лугом!
После войны он оказался на прииске, на Колыме. Как  - это другая история. Золото в россыпи было мелкое, извлекали амальгамированием. То есть шлих заливали ртутью, её сливали и потом выпаривали. И вот надо было ещё подсушить грамм 50 золота,чтоб ушла оставшаяся ртуть. Вечером, в палатке, они высыпали его кучкой на алюминиевую сковородку и засунули на угли в печку. Когда они достали сковородку, золота на ней не было, а была посредине дырка, повторяющая контур кучки золота. Они промыли золу и обнаружили золотистые игольчатые кристаллики, хрупкие. Приёмщик сказал, что не знает, что это такое, и отказался принять. Кристаллики выкинули.
Когда он мне это рассказал, я вспомнил, что в школе как-то мыл пробирку из-под окиси ртути, это соединение неустойчивое и в оранжевом порошке поблёскивали капельки ртути. Я сделал ёршик: на алюминиевую проволоку намотал ваты, и через некоторое время заметил, что пачкаю руки белым.
Алюминий ведь очень активный металл, и спасает его от полного окисления на воздухе корка окиси, а окись его — корунд. Но ртуть образовала с ним амальгаму, и амальгама делала корку рыхлой а алюминий без защитной плёнки реагировал с водой, образуя гидроокись.
Видимо, и у них ртуть, соединяясь в амальгаму с алюминием сковороды, лишила его плотной защитной корки, и алюминий сгорел. Температура, видимо, была очень высокой (вспомните термит), и золото образовало какое-то соединение.
Как-то к ним на прииск приехал за "длинным рублём" москвич. Парень здоровый, но ленивый, и здоровье его проявлялось не в работе, а в аппетите. Поскольку он и по хозяйству утруждать себя не хотел, а мог за раз сожрать две банки тушёнки вместо того, чтоб что-то приготовить, жить с ним никто не хотел, и он жил один в маленькой палатке, кое-как работая и перебиваясь всухомятку. Однажды завхоз привёз сыр. Москвич, большой охотник до сыра, взял две головки, и полторы сожрал зараз. На другой день все потуги сходить в туалет к успеху не привели. Он взял у геолога поллитровую бутылку касторки, ушёл за лагерь, снял штаны, обнял лиственницу; глотнёт из горла, и ревёт, как медведь, когда тот после зимней спячки пробку вышибает. К концу дня вышиб всё же. Дополз до палатки, заползает, и натыкается на пол головки сыра. Ох, он его и зашвырнул! В конце сезона зарплаты хватило рассчитаться за "проедаловку", дал домой телеграмму: "Вышлите деньги на дорогу", и уехал.

Кеха был штурманом бомбардировщика и, как и Фаликов, всю войну на Амуре пугал японцев . Когда их наконец двинули, они по ошибке разбомбили под Харбином собственную колонну.
- Идёшь по Харбину - навстречу пехота. - С какой эскадрильи? - С такой-то! - и кулаки в морду полетели. Хоть броню на морду одевай.

Раз в год их собирали на сборы в военкомат, там спускали на них какого-нибудь лейтенантика, тот им три дня вешал лапшу на уши, и наша зондеркоманда возвращалась, отягощённая последними знаниями военной науки. Недели две потом шли разговоры:
- Вот, Виктор, знаешь, какую пулю придумали? Она попадёт тебе в жопу, а там так перекрутится, что через мозги вылетает!
Авансы
 Хотя отгулы были всего неделю, денег до конца  отгулов нашим бичам всегда не хватало. Те, кто приезжал в Ксеньевку, бродили по экспедиции, норовя стрельнуть у кого-нибудь трояк или пятёрку. Долги они помнили, хотя и никогда не отдавали, и два раза у одного человека не занимали. Зато, найдя потенциального благодетеля, они вцеплялись в него, как энцефалитный забайкальский клещ в самое неудобное место и без откупа не отпускали. Проще сразу было дать трояк, чем отбиваться пол дня. Был у меня один такой должник, Витька. Встретив меня очередной раз в конторе, он каждый раз говорил:
- О, я же тебе пятерик должен! - и мечтательно улыбался, видимо, вспоминая, как он на тот пятерик вмазал.  Потом его лицо принимало озабоченное выражение: - Чёрт, никак я тебе не отдам!
Не подумайте, что у него могла завестись такая роскошь, как угрызения совести; просто, случись чудо и успей он мне отдать долг прежде, чем попадёт в магазин, он мог бы потом опять у меня занять! Уяснив, что отдать деньгами не получается, он обещал привезти мне кедровых орешков, но и эта затея провалилась. И вот опять грустный Витька встречает меня в коридоре конторы и произносит всё тот же монолог. Но тут к нему приходит озарение:
- Слушай, у меня панты есть, я сейчас тебе принесу, а ты мне ещё пятёрку дашь!
Сделка состоялась. Два кусочка пантов, то есть молодых рогов изюбря, на которых настаивали бутылку водки, стоили десятку. Настаиваешь на водке и пьёшь потихоньку. Действует, как женьшень.

Одно время мужики наловчились получать авансы. Аванса им не давали, но кто-то хитрый придумал, как это сделать, и они месяца три доили экспедицию. Сначала очередной проситель заглядывал в кабинет и просил чистый листок бумаги. С этим листком он шёл в другой кабинет, чтоб не утруждать чрезмерно благодетелей, и там просил кого-нибудь написать заявление. Потому что как напишешь, когда руки с бодуна ходуном ходят. Текст гласил:

Главному инженеру (и т.д.), Заявление.
В связи с тем, что я во время ремонта бурового станка залил соляркой и замазал мазутом свою рабочую телогрейку и ватные брюки, а также сапоги, прошу выдать мне за свой счёт следующую спецодежду: (не важно что, лишь бы подлиннее было написано, главное - в конце!) а так же аванс в размере 50 рублей.

После этого шли к главному инженеру:
- Что тебе?
- Да вот, ватник получить.
Тот проглядывал первые строчки и подмахивал, и счастливый обладатель подписанного заявления шёл прямым путём в бухгалтерию за авансом. Про спецодежду он, естественно, не вспоминал.
Кормушка продолжалась до тех пор, пока какой-то юморист не приписал очередному страдальцу к сумме аванса лишние три нуля. Главный инженер, как всегда, подмахнул, и через три минуты к нему зашёл главный бухгалтер:
- Ты хоть смотришь, что подписываешь? Аванс на пятьдесят тысяч рублей!
- Ах, суки! Так это они меня... А я думаю, что это они всё за ватниками ходят!
Кормушка закрылась, а похмеляться надо. Был у нас горняк, молодой ещё парень, Толик. Отец его всю жизнь в экспедиции проработал завхозом и вышел на пенсию. И вот появляется Толик в конторе, и всё по той же схеме просит написать заявление: мол, батя помер, пусть выдадут аванс 250 рублей на похороны. Старший брат 250 рублей дал, а я что, для отца родного...
Заявление написали, подписали, деньги выдали, Толик ушёл, профсоюз с листиком пожертвования собирает. И тут, с обеда, заходит Толькин папаша. Сначала он не поймёт: что от него, как от чумного, все шарахаются? Потом, узнав, что Толик на его похороны 250 рублей получил, кроет своё чадо крупным матом и рвёт домой, пока без него всё не пропили. Когда ещё покойнику представится случай побухать на собственных поминках?!
Я ухожу
Я отработал два года без отпуска. Иду к главному.
- Как я тебя могу отпустить, у тебя ответственный этап - промывка!
- Ну да. А промывка закончится, начнётся зарезка шурфов. Ещё ответственнее. А потом - конец года, годовая отчётность, опять не уехать. А там - зимний завоз, а потом добивка шурфов, а там - опять промывка. Так что ж, вообще в отпуск не ходить? Отдыхать ведь надо.
- Всё так, но отпустить я тебя не могу.
- А если я принесу справку, что мне необходим отдых?
- Принесёшь - отпущу.
В нашей поликлинике, если можно так назвать это заведение, двое, простите за выражение, врачей. Это - семейная пара, они закончили Благовещенский зубопротезный (!) техникум и лечат всех нас от всех болезней. Она - за гинеколога, педиатра и стоматолога, он - всё остальное.
О.Генри я помню почти наизусть, поэтому я иду в поликлинику и цитирую его рассказ: "Позвольте-ка ваш пульс!" Доктор напрягается; слышно, как скрипят от напряжения его мозги - ну точно, как сейчас мой старый комп при перезагрузке. Что-то знакомое, но давно забытое... есть!
- Э, да у Вас, похоже, нервное перенапряжение! - и опять мрачнеет: делать - то что?
- Да Вы мне только справку дайте, что мне необходим отдых, а то в отпуск не пускают. А я в отпуск поеду, там у меня сестра с мужем врачи, всё в порядке будет.
И доктор, счастливый, что так легко отделался, пишет мне справку.

По пути я заехал в Питер. В институте у своего бывшего шефа узнал, что наш хороший знакомый вернулся из Сомали и работает на Урале, начальником партии. Поиски горного хрусталя - это не россыпи, работа интересная. На россыпях головой особо работать не приходится, главное - контроль, чтоб золото не пропустили. Что ещё? Мороз за полсотни градусов? Возможность убиться с вечно пьяным шофёром? Вечные поиски виноватых и тумаки от начальства вместо организации работ? Помидоры для ребёнка - здесь их купить труднее, чем ананасы в нормальном городе?
Я связываюсь с уральским приятелем, и он приглашает меня приехать к началу сезона.

 * * * * *
В Ксеньевской мрачный Семыкин сообщает мне новости. Пока я отдыхал, был партхозактив, и Пигарев в моё отсутствие обосрал меня, как мог. Мол, старший геолог на базе партии почти не бывает и ему не помогает. Как интересно! А что мне на базе делать? Пьяного Пигарева с пола на кровать поднимать? У меня работа - на участках или в конторе, я за золото отвечаю, он - за работы.
И вторая новость - экспедиция, как всегда в конце года, в жопе с планом по бурению, и начальник послал Маргарина в нашу партию. Евдокимыч разбуривал долину притока Утени; россыпи там нет, россыпь выше, но там немного золотило, и Маргарин сказал им разбурить всю долину через двадцать метров, как россыпь. Не думаю, чтоб он оставил им письменное распоряжение. Потом это дерьмо придётся расхлёбывать нам с Евдокимычем. При ширине долины два  километра - это сто скважин. Половина - лишние. План рванули.
Через пару дней Главный надолго уехал в Читу, а меня вызывает начальник экспедиции. И знакомит меня с рапортом. Оказывается, я не справляюсь со своими обязанностями, и мне предлагают перейти в геологи. Ну да, партия работу заканчивает, Пигарева оставят на ликвидацию, потом снимут, а я писать отчёт могу и в должности геолога, зачем мне платить зарплату старшего?!
- Как это я не справляюсь? Партия план по запасам даёт? Даёт. Это моя обязанность.
Начальник криво улыбается:
- Вот рапорт твоего непосредственного начальника, не могу же я ему не верить.
Потом он показывает мне заявление от девушки, геолога из другой партии. Вместо того, чтобы делать из молодых специалистов нормальных геологов, заставили девчонку написать заявление: я, мол, круглая дура, с работой геолога не справляюсь и прошу перевести меня в техники. Говнюки.
Нет, ребята, я не унтер-офицерская вдова, и сам себя пороть не буду, и вам не дам. Увольняюсь "по собственному".
Хвалю себя за то, что уже связался с Уральским приятелем, и созваниваюсь с ним. Приеду к Новому Году. Иду к начальнику, чтоб отпустили без отработки двух недель. Начальник огорчён: кого теперь выдрать за Калтагай? Пигарева? Его и в объединении до того хорошо знают, что лучше лишний раз не напоминать, что его начальником поставили. Он отправляет меня к Маргарину. Маргарин долго мычит, потом собирается звонить в Читу. В кабинете Семыкин спрашивает:
- Подписали?
- Маргарин Гольберту будет звонить, сам он такие ответственные вопросы не решает. Увиливание Маргарина от ответственности давно у нас - дежурная тема для шуток. Александрович сердится:
- Ты можешь серьёзно ответить?
- Я и так серьёзно. Звонить будет.
Под Новый Год я уезжаю. И слава богу. Впереди - интересная жизнь и работа.

Эти заметки не обо мне, и если я в них слишком часто мелькаю, то только потому, что повествование веду от первого - от своего - лица.
Герои мои - почти все - лежат в забайкальской мёрзлой земле, а золото, что они искали - покинуло эту землю и в слитках и в драгоценностях путешествует по свету либо томится в сейфах. От Ерофея Павловича и станции Амазар ко всем нашим россыпям проложены дороги, а долины рек на космоснимках белеют галечными отвалами. Вот это - Калтагай, где была наша база.
А это - мой первый участок, Утени. Помнится, я здесь насчитал 432 килограмма золота. Интересно, сколько его намыли.
Видите белую ленту дороги севернее россыпи? Вот на этом повороте, что у левого края снимка, мы кувыркались на бензовозе.

Эпилог
Я иду по мари; подгоревшие на весеннем пожаре кочки, уже покрытые свежей
 зелёной травой, островки лиственниц. В тумане чуть заметны по бортам долины увалы, покрытые лесом. У реки - заляпанный мазутом и глиной буровой станок; бревенчатый балок, рядом на костре кипит чайник,  и люди в застиранной робе у костра смотрят в мою сторону. Когда я подойду, Даур, в резиновых сапогах с отрубленными голенищами, надетых на шерстяные носки,  встанет навстречу с чумазой кружкой в руке:
- А, Виктор! Выпей кружечку. Коля тут приспособился суточную бражку из нектара ихнего гнать, - а Коля Ушаков по кличке Брагмейстер отпустит свой любимый комплимент: - А ты парень ничего, только чуток подмоченный, уценённый!
Дверь балка приоткроется, выглянет горбоносый Евдокимыч и картаво прокаркает:
- П'гишол, бес! Ну и ладно. А то я заебался тут один с ними вег'теться.
И я спрошу:
- Мужики, а где мы?
- Где-где. Здеся. Черти нас за пьянку и прогулы выгнали, опосля того, как Коля в ихнем котле самогон гнать приспособился, ангелы тоже не беспокоят: ходим к ним иногда за нектаром.
- Бражка гамбургская из него получается, - добавит Коля, - Ты пей, здесь голова не болит!