АМЕРИКАНСКИЙ НЕОКОНСЕРВАТИЗМ
Ирвинг Кристол (1995)
1
Понятие Public Interest родилось задолго до того, как был изобретен термин "неоконсерватизм", и я надеюсь, что оно будет живым и активным, когда этот термин будет представлять лишь исторический интерес. Это время может прийти уже сейчас, когда различия между консерватизмом и неоконсерватизмом размыты до неузнаваемости. Тем не менее они не исчезли полностью - что выясняется сразу, когда речь заходит о взглядах Джин Киркпатрик на внешнюю политику. Так что, возможно, сегодня подходящий момент для того, чтобы оглянуться назад и определить роль, которую неоконсерватизм и Public Interest в частности сыграли в истории американского консерватизма после Второй мировой войны. (Совершенно иное, но столь же полезное эссе может быть написано о роли этого понятия в истории американского либерализма).
Насколько я вижу, за эти полвека американский консерватизм прошел через три этапа. Сначала было возрождение того, что можно было бы назвать традиционным консерватизмом, вокруг National Review Уильяма Ф.Бакли. Это имело целью развитие Республиканской партии в прочный политический инструмент консерватизма и привело к выдвижению в 1964 году Барри Голдуотера с его последующим разгромом на выборах. Это фиаско, однако, имело своим результатом укрепление и расширение влияния консерватизма среди республиканцев. Это не так парадоксально, как кажется. В конце концов, сопоставимое поражение Мак-Говерна в 1972 году привело к тому, что левое крыло американского либерализма, которое он представлял, получило эффективный контроль над Демократической партией. Внутренняя сторона динамики может быть гораздо важнее, чем результаты выборов, на которых естественно сосредотачивается внимание медиа и общественности.
Во-вторых, появилось влияние собственно неоконсервативного импульса. Первоначально этот импульс появился у демократов и выражал именно их взгляды, но к середине 1970-х гг. это ожидание, очевидно, было уже трудно поддерживать, и постепенно, хотя и неохотно, начался его переход к республиканцам. Кое-где было еще немало неоконсерваторов-демократов, но большинство сторонников таких взглядов отошли от них. Именно общественный интерес координировал этот неоконсервативный импульс, хотя большая часть его влияния была результатом деятельности молодых сотрудников редакции отдела обзоров Wall Street Journal. Уже тогда неоконсерватизм во многих важных отношениях отличался от традиционного консерватизма, но он не имел собственной программы. В принципе, он хотел того, чтобы Республиканская партия перестала вести оборонительную программу, чтобы она смотрела в будущее, а не в прошлое. Некоторые из нас на самом деле осмелились предположить, что партия должна быть более "идеологической", хотя "идеология" - это явно не тот термин, что приятен для американского уха. В конце концов, понятие "повестки дня" становится все более неотъемлемой частью республиканского политического мышления, ибо оно выполняет работу идеологии, хотя и в более прагматичном американском стиле. Суть какой-либо конкретной повестки дня может не иметь много общего с неоконсерватизмом, и тем не менее отражать его дух.
В-третьих, за последние десятилетия появилась религиозная основа морально заинтересованного политического консерватизма. В конечном счете этот фактор может быть важнейшим. Хотя медиа соревнуются в изображении религиозных консерваторов как агрессивных фанатиков, на самом деле их мотивация всегда была в основном оборонительной, как реакция против популярной контркультуры, против доктринерского секуляризма Верховного суда, а также против правительства, что наращивает налоги, но при этом удаляет все следы морали и религии из программ государственного образования и даже субсидирует деятельность, являющуюся надругательством над традиционной моралью. Религиозная реакция на все это неуклонно набирает интенсивность и популярность, особенно среди евангелических протестантов, и приобретает собственную динамику. Вовсе не сложно представить, что США находятся на пороге устойчивого культуркампфа, который способен сокрушить общепринятые представления о том, что является и что не является политическим.
Позвольте мне взглянуть теперь на эволюцию послевоенного консерватизма уже с неоконсервативной точки зрения.
2
Когда в 1955 г. было основано National Review, я считал его самой эксцентричной вещью на ландшафте американской политики - настолько все выходило из привычных рамок. По сути, это была продолжающаяся полемика против Нового курса, которая была характерна для американского консерватизма в лице Республиканской партии на протяжении 1930-х - 40-х гг. Как дитя депрессии, человек, который был возмущен зрелищем неработающих заводов, неиспользованных ресурсов и огромного уровня безработицы, я не мог принимать всерьез слепую веру в свободное предпринимательство, из которой исходило National Review. Я просто считал эту точку зрения не имеющей значения, и так же поступали практически все люди той поры, которых я знал или читал.
К некоторым аспектам консервативной вести я, впрочем, был склонен уже тогда. Хотя и будучи либералом, я никогда не был влюблен в те убеждения, которые составляли ортодоксию либерального мировоззрения. Я всегда был за смертную казнь. Я никогда не верил, что преступника можно "вылечить". Я никогда не сомневался, что молитва в школах - это вполне разумная идея. Я был убежден, что загрузка фундаментальными знаниями - это лучшая возможность обучения для молодежи. Я считал, что сексуальная вседозволенность в любом ее проявлении абсурдна и опасна. Я считал идеал мира без войн утопией, а попытки "сделать мир безопасным для демократии" - бесполезной затеей. Так что я честно мог сказать, что я хотел бы приветствовать появление консервативного журнала, который был бы не слишком оскорбителен для чувств либералов, ибо стремился не уничтожить либерализм, а стать дополнением к нему.
National Review, конечно, было здесь ни при чем. Это была дерзкая и даже вульгарная антилиберальная полемика. Ее общий тон был антиинтеллектуальным, и это воспринималось как детский лепет. Прежде всего все это мне казалось недопустимым простодушием в антиэтатизме в целом и презрении ко всем социальным реформам в частности. Было мало сомнений в том, что антиэтатизм жив, и у многих, особенно у молодых людей, растет недовольство Новым курсом. Десятью годами раньше популярность "Дороги к рабству" Фридриха Хайека уже означала возможность такого возрождения. Но я не читал тогда эту книгу, и хотя позже я пришел к тому, что восхищался его работами по политической философии и интеллектуальной истории, я не читал и других. Причина в том, что я ни на минуту не верил и не верю, что американский народ позволит себя соблазнить или вынудить на такой путь. Я считал антиэтатизм одним из видов политической истерии, и расценивал его реакцию на Новый курс как чрезмерную. Так что я просто не воспринимал National Review всерьез, как политический журнал.
Это было ошибкой - одной из тех, что интеллигенция вообще склонна делать в политике. Мы часто говорим, что идеи имеют последствия, и это сразу ясно, если мы имеем в виду сложные, вдумчивые и четко сформулированные идеи. Мы не так легко замечаем тот факт, что простые идеи в сочетании со страстью и организацией также имеют последствия. Оказалось, что National Review было частью более крупного движения, которое создало свои учреждения, сформировав и обучив несколько тысяч молодых консерваторов - пока не так много, чтобы идти вперед, и, провозглашая свой идеал как Евангелие, войти в Республиканскую партию и получить контроль над ней. Но именно это они сделали в течение следующего десятилетия. Результатом было то, что Голдуотер, а не Нельсон Рокфеллер стал кандидатом от Республиканской партии в 1964 году. И поражение Голдуотера не изменило того, что либеральный республиканизм получил смертельную рану и уступил лидерство консервативному крылу. Годы Никсона были трудным переходным периодом, и для молодых консерваторов в администрации это была катастрофа. Но курс был установлен. National Review было кумиром Рональда Рейгана, который выиграл выборы 1980 года, и сегодня, несмотря на промежуточную позицию Буша, Республиканская партия, несомненно, является консервативной. Но что это за консерватизм? Многое изменилось с уже далеких 1950-х гг., и само понятие консерватизма в значительной степени изменилось за счет новых течений консервативной мысли.
3
Одним из таких течений и было то, что стали называть неоконсерватизмом, и его происхождение можно проследить до основания Public Interest 30 лет назад. Не то чтобы основатели этого журнала преследовали политические цели. Мы все были в своем роде либералами в 1965 году. Но оказалось, что большинству из нас было суждено сыграть свою роль в консервативном возрождении.
Дюжина ученых и интеллектуалов, которые были ядром нового дела, были не удовлетворены либеральным характером эпохи. Но в то же время обычный консерватизм интересовал нас не во всем. Было много точек отталкивания, но первой из них, как мы видели, была враждебность к Новому курсу, которая создала пропасть между нами и ними. Все мы были детьми депрессии, выходцами из низов среднего класса и рабочих семей, многие из нас были городскими евреями, для которых 1930-е были годами отчаяния, и мы чувствовали некую меру лояльности к духу Нового курса, хотя и не ко всем его программам и политике. Мы также не видели в нем этатизма или социалистической угрозы для американской демократии. Как Джеймс Вильсон, один из наших "отцов-основателей", недавно писал в New Republic (22 мая 1995): "Американский либерализм, как и Америка в целом, очень разный. Он может идти новым путем, но опираясь на особенности своего изначального развития. Здесь, в отличие от либерализма во многих европейских странах, никто никогда не принимал всерьез идею национализации основных отраслей промышленности, здесь лишь изредка и без особой уверенности предлагали какое-либо серьезное распределение доходов и как максимум флиртовали с централизованным экономическим планированием. Здесь было создано государство всеобщего благосостояния, но по сравнению с таковым во многих других промышленно развитых странах в американской его версии предлагаются менее щедрые пособия по безработице, здесь почти нет детских пособий и ограничен налог, поддерживающий медицинскую помощь ветеранам, пожилым людям и очень бедным".
Ни у кого из нас не было идеи качественно улучшить или даже реконструировать государство всеобщего благосостояния - мы были мелиористами, а не противниками его, и вели лишь конструктивную критику. Это было тогда, когда была запущена программа Великого общества, и мы начали медленно и неохотно, но дистанцироваться от последней версии официального либерализма. Но на нас отразилось не только Великое общество. Дух 1960-х давал на самом деле довольно странную перспективу. Автоматизация, например, была главным пугалом, а ее следствием считалась перспектива "общества нажимания кнопок", в котором работники будут испытывать избыток досуга. Фонд Форда и другие модные учреждения созывали множество конференций и писали обилие книг на эту тему, а Линдон Джонсон назначил комиссию по автоматизации. К счастью, в этой комиссии был Дэниел Белл, и вместе с Робертом Соллоу он написал разумный отчет. Эту панику созерцали основатели нашего журнала. Кому-то пришлось просто вносить в разговор здравый смысл, ибо грандиозные глупости стали очень популярны.
Тон журнала с самого начала был скептическим, прагматичным и мелиористским. Мы были тем не менее встревожены широким признанием левых социологических идей, посвященных борьбе с бедностью. Самой вопиющей из таких идей была программа Сообщества, которое могло мобилизовать бедные слои городского населения, особенно цветного, на "борьбу с мэрией" в буквальном смысле. "Лекарство от бедности" стало воинствующим, даже революционным политическим действием, направленным на перераспределение доходов и богатства. Эти идеи, порожденные еще якобинцами во время Французской революции, были, вероятно, самой популярной и пагубной верой на протяжении последних двух веков, искажавшей все ожидания и уничтожавшей экономику многих стран Третьего мира. Мы в Public Interest, сами зная бедность и будучи сторонниками войны с ней, были также свидетелями того, как бедность преодолевалась реально - постепенным экономическим ростом вместе с ростом возможностей, что просто презирали сторонники левых идей. И наша позиция находила поразительные отклики в самых неожиданных местах.
Причиной всего это было то, что большинство из нас были социологами, и, по словам Пэта Мойнихана, стремились правильно использовать социальные науки, чтобы опровергнуть ложь в социальных науках. Поскольку мы живем в эпоху, когда роль экспертов нельзя переоценить, стремление использовать науку в интересах общества возымело свое действие. На самом деле можно было прийти к тому же, делая выводы из изучения истории или просто видя людей, которые прозябали в бедности, но, как и мы, смогли выбраться из нее - а таких было немало вокруг нас. Но медиа и комитеты Конгресса вовсе не искали этому подтверждений.
Поскольку наш журнал продолжал выходить скромным на первый взгляд тиражом от 2000 до 3000 экз., вокруг нас начали происходить знаменательные вещи, которые сделали нас более консервативными, чем мы ожидали. Одной из них был студенческий бунт конца 1960-х, направленный против либеральной профессуры - ибо незначительное меньшинство консервативных профессоров было в целом проигнорировано. Эта атака напомнила многим интеллектуалам, что их либерализм имел свои пределы, за которыми лежали довольно консервативные предположения о природе власти в целом, и академической в частности. Здесь не было ничего подобного утопическим глупостям крайней левой - "детской болезни левизны", как называл это Ленин - чтобы вызвать поправение центристского большинства. И при наличии умеренных предпосылок должны быть сделаны некоторые выводы умеренного характера, и эти размышления всегда, при любом контексте или ситуации, будут связаны с консервативными сдвигами от первоначального либерализма.
Студенческие мятежи, конечно, были тесно связаны с возникающей контркультурой, которая намеревалась шокировать и дискредитировать лидирующий либерализм смелым и дерзким способом. Либеральной профессуре и интеллигенции того времени нравилось думать о себе как о "широко мыслящих людях", но тем не менее все были в шоке. Происшедшее дало научное подтверждение историческим, социологическим и психологическим исследованиям, которые показали, что наша традиционная структура семьи перестает быть общепринятой. Но совсем другое дело - видеть своих детей под угрозой сексуальной распущенности, наркотиков и самоубийства! Либеральные ученые и многие члены интеллектуального сообщества всегда дистанцировались от "буржуазности" и стремились быть "объективными" по отношению к ее нравам. Теперь очень многие обнаружили, хотя и неохотно, что они слишком буржуазны.
Наш журнал не стоял здесь особняком. Комментаторы, которые уже несколько лет заигрывали с левыми, резко свернули к неоконсервативному направлению. Еще более важным здесь оказалось появление Роберта Бартли, редактора главной страницы Wall Street Journal. Он быстро объединил уже знакомую антиэтатистскую направленность журнала с неоконсервативной критикой современного либерализма. Серия его публикаций быстро стала общенациональной точкой притяжения, и многие политики и редакции обратили на нее внимание.
Как это произошло? Будет нелегко даже в ретроспективе дать на этот вопрос четкий и ясный ответ. Я бы сказал, что есть три отличительных аспекта неоконсервативного движения (довольно серьезный эпитет, учитывая его скромные размеры). Во-первых, это особая политическая тональность. Она была, конечно, результатом нашего либерального наследия, которое ориентировало нас на перспективы, а не на суровую реакцию. Однажды я полушутя заметил, что быть неоконсерватором значит быть радостным оптимистом, несмотря ни на какие прогнозы. В Америке все успешные политики излучают надежду - настроение, обычно не заметное у традиционных консерваторов. И в спорте и в политике путь к победе состоит в том, чтобы мыслить как победитель. Этот пафос оказался правилен, хотя для консервативного меньшинства в оппозиции велик соблазн обратного.
Во-вторых, наш естественный порыв был мелиористическим. С самого начала я помнил о словах моего первого редактора Элиота Коэна: "Вы не можете бесконечно бить лошадь". Даже критикуя Великое общество, наш журнал всегда был заинтересован в выдвижении альтернативных реформ и законодательства, которое позволит достичь желаемых целей более надежно и без отрицательных последствий. Это не вызывало большого интереса у традиционных консерваторов с их решительно антиэтатистской направленностью. Разница состояла в том, что традиционные консерваторы привлекли в свои ряды многих выдающихся экономистов, а экономика - это прежде всего наука о работе предприятия. Среди наших обществоведов изначально вовсе не было экономистов - они появились позже, когда мы созрели. Этим объясняется и мое собственное учтивое отношение к дефициту бюджета и другим финансовым проблемам. Задачей, как видел ее я, было создание нового большинства, причем консервативного, а это подразумевало, что и республиканского. Приоритетной для нас была политическая эффективность правительства, а не его бухгалтерские задачи.
В-третьих, неоконсерваторы - по крайней мере, жители Нью-Йорка - это выходцы из интеллектуальной среды, в которой некоторые большие идеи, то есть идеи с философским или идеологическим измерением, воспринимались очень серьезно. Это имело небольшое значение в первые годы неоконсерватизма, но это становится очень важным, когда нация вошла в третий этап послевоенной консервативной истории, когда религиозный консерватизм стал активной силой в американской политике.
4
Активная религия на основе консерватизма не стала политической силой в Соединенных Штатах из-за особенностей или того, или другого. Ее подъем был спровоцирован воинствующим либерализмом и связанной с ним секуляризацией. Этот либерализм и секуляризм в послевоенные годы стали доминировать в Демократической партии, учебных заведениях, медиа, юридических школах, судебной системе, основных школах богословия, среди католического епископата и бюрократии основных протестантских конфессий. Однажды миллионы американских христиан, голосовавших за демократов, пришли к осознанию того, что они институционально изолированы и бессильны. Они вполне естественно хотели, чтобы их дети были воспитаны как добрые христиане, но обнаружили, что их власть над собственными детьми узурпирована агрессивным светским либерализмом, который сейчас доминирует в нашей государственной системе образования и массовой культуре. Они посмотрели на наши университеты и увидели, что организации геев и лесбиянок могут свободно распространять свои издания среди студентов, а религиозные организации не имеют на это права. Они заметили, что среди подростков можно свободно распространять презервативы, при том что Верховный суд запрещает вывешивать Десять заповедей на стене класса. И тогда они восстали и сделали единственное, что можно было сделать - они начали организовываться политически. При этом они начали проводить серьезные и радикальные изменения в американской политике и образе жизни.
Безусловно, консервативные христиане начали искать связей с традиционными консерваторами, поскольку те и другие имеют общих врагов - либеральное правительство, леволиберальные учебные заведения, суд, одурманенный либеральными догмами. Но этот союз работал гладко лишь до определенного момента. Проблема с традиционным консерватизмом, особенно в тех его сегментах, где доминировали чисто экономические идеи, была такова, что тенденция к либертарианскому и даже секулярному настрою под видом обсуждения моральных и социальных вопросов всегда коробила христиан-консерваторов. Существует важное различие между свободой, дорогой сердцам консервативных экономистов и лидеров бизнес-сообщества, и свободой, которую имеет в виду любая серьезная религия. Это противоречие стало очевидным, когда в назначенной Рейганом Федеральной комиссии по связи оказались люди, которые были в восторге от дерегулирования, но совершенно равнодушны к открытию дверей для порнографии. То же самое противоречие является сегодня очевидным в Республиканской партии, где экономический консерватизм доминирует с периода после Гражданской войны.
Как ни странно, христианским консерваторам легче было поладить с неоконсерваторами, многие из которых вышли из интеллектуального фона и среды, связанной больше с критикой либерализма, чем с критикой этатизма. Это было в первую очередь неоконсервативной критикой всеобщего благосостояния как развращающего души его получателей, в отличие от традиционного консервативного акцента на пустую трату денег налогоплательщиков, что помогло сделать реформу социального обеспечения серьезной проблемой для традиционных консерваторов. Точно так же проблемное состояние современной семьи стало заботить как светских неоконсерваторов, так и христиан прежде, чем оно стало популярной консервативной темой. Не то чтобы теперь все это имело большое значение, ибо слияние неоконсерватизма и традиционного консерватизма, начавшееся после избрания Рейгана, сегодня практически завершилось. Даже сам термин "неоконсерватизм" используется не так часто, ибо консерватизм по своему смыслу стал шире. Но на сегодня традиционные, либертариански и экономически настроенные консерваторы все еще достаточно сильны, чтобы побеждать на местных и общефедеральных выборах и даже доминировать в Сенате Соединенных Штатов. Это является источником постоянного раздражения христианских консерваторов.
Таким образом, усвоение христианской составляющей в американском консерватизме все еще находится на относительно ранней стадии, и это создает серьезную напряженность. В какой-то степени это так потому, что христианский консерватизм есть движение, а не просто политическая партия, и, как и все движения такого рода, он имеет свои различные группировки, некоторые из которые больше привержены к стойкой демонстрации своей веры, чем к осуществлению политического влияния. В какой-то степени светский характер бизнес-сообщество, в котором не так много людей, читающих Библию, оказывает мощный контроль над республиканскими политическими фантазиями, а также финансами. Возможно даже, что христианский консерватизм будет частью новых политических партий. Обычная политическая мудрость, преданная нашей двухпартийной системе, могла бы предположить, что это будет означать политическую смерть христианского консерватизма. Это возможно. Но также возможно, что двухпартийная система, как бы глубоко она ни укоренилась в нашей истории, не будет вечной.
В любом случае я думаю, что, видимо, будет ошибкой узко оценивать роль христианского консерватизма в американской политике. Импульс возрожденных христиан - это прежде всего религиозный импульс, который далеко выходит за рамки любого политического горизонта. Мое ощущение таково, что этот импульс будет расти в ближайшие годы, независимо от политической судьбы или несчастий христианского политического консерватизма. Мы пережили века все более крайнего индивидуализма, гедонизма, антиномизма, сексуальной распущенности, и любой, кто хоть немного знает историю, не будет удивляться, если все это завершится довольно агрессивным религиозным пробуждением. Таким образом, рост христианского политического консерватизма может оказаться прелюдией к чему-то гораздо более важному, связанному с местом религии в жизни американцев в целом. В какой форме пройдет этот новый религиозный импульс, никто не может предвидеть. Все мы можем получить ряд шокирующих сюрпризов.
Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn