Легенды старого русла
Не всегда коварный Алей нес свои прохладные воды там, где он сейчас протекает.
– Нет, не всегда, – говорят старожилы. – Погулял лукавый красавец Алей по степи как вольный ветер. Оставил после себя в старом русле зигзаги стариц и бельмы гнилых лагун, где на прекрасной илистой земле вымахали могучие тополя, ивы, заросли боярышника, колючего шиповника и ежевики. Сколько лет нашему Алею? Пятьсот? Тысяча?.. Или две тысячи лет?.. Не сохранились географические карты тех времён, и летописец не писал о реке Алей, как будто ее никогда и не было. Может быть, летописцы не водились в этих краях, или они потеряли свои записи в те далекие и жестокие времена?..
Но вот что рассказал дед Мохов, который слышал от своего деда – егеря Алейских степей, а тот, в свою очередь, узнал эту древнюю историю от самого Егора Чулкова – друга и соратника Михаила Рубцова, основателя города Рубцовска. Откуда эти сведения почерпнул сам Егор Чулков – неизвестно. Возможно, от степных аборигенов –уйгуров или жителей поселка Оловянишниково, а может быть, еще от кого, ведь этой легенде веков шесть-семь будет, если не больше. История древняя, обросла она чудесными домыслами, с прикрытым и неприкрытым враньем. Но, как бы там ни было, началась она во времена мирового потрясения: татаро-монгольского нашествия на Русь. Легенда гласит, что после завоевания Чингисханом жаркого тропического Китая монгольский император решил охладить свое непобедимое войско в средних и умеренных широтах. Он направил жестокие «тумены» на запад, в Среднюю Азию и в бескрайние русские степи. Где, как доносили многочисленные лазутчики: «Купола церквей покрыты чистым золотом, а дворцовые ворота и оконные ставни – из серебра; где женщины невиданной красы зимой и летом в соболиных шубах!»
Было это в ХIII или в XIV веках – история, как говорится, умалчивает. Но проходил по нашенским местам большой обоз монгольского нойона – князя с награбленным богатством. Караван огромный, около сотни верблюдов с тяжелыми чувалами вьючными мешками по бокам. По ошибке ли забрел караван-баши в Алейские степи или с умыслом, об этом мадам история также ничего не говорит. Не говорит она, почему караван стал на продолжительную стоянку. И почему преданные тургауды, телохранители монгольского князя, согнали местное племя уйгуров и приказали рубить деревья и рыть землянки на правом берегу реки Алей.
Какую часть награбленного богатства монгольский ханчик умыкнул и спрятал в свежесрубленном хранилище, а какую часть взял с собой, никто не знает. Потому как порубили монголы всех уйгуров, всех свидетелей, никого не оставили в живых. Деревянные домики присыпали сверху землей, замаскировали, и побрел караван дальше со своей добычей в далекий Каракорум к ненасытному и жестокому монгольскому императору – «потрясателю вселенной».
Много горя принесли татаро-монголы на захваченные земли. Много слез пролили православные и правоверные на разоренном пепелище родного Отечества. Многие полегли на поле брани, но не покорились, бились с лютым врагом. Бились и уходили в Вечность! И взбунтовался против косоглазых варваров красавец Алей. Не желая служить охранную службу проклятому богатству, он размыл и обрушил своими бурными водами высокий левый берег, на котором стоял могучий лес вековой. Кто помогал ему?! Сильный ливень или шквалистый ветер? И то и другое! Но как тростинки попадали громады деревьев в мутные алейские воды и подхваченные свободным потоком, в диком вихре водоворота понеслись лесные великаны вниз по течению, перемалывая всё на своем пути.
Обезумевший Алей на одном своём бесчисленном повороте воздвиг плотину из песка и лесного месива и уперся в нее, как в крепостную стену. Уперся и призадумался. Много он накуролесил! Ох, много! Неузнаваемы стали места его буйства и стремительного забега. Там, где лес стоял вековой – теперь берег лысый! Нет ни деревца, ни кустика. Где была чаща боярышника и зеленый бархат ежевики – там на зеркальной водной глади отражается синее алтайское небо, и бегут по нему облака.
Все перевернул Алей с ног на голову и не узнал родных мест. Но успокоился. Остепенился. И тихо побежал себе по другому, неизведанному новому руслу. А куда и зачем он бежит, и где на веки вечные покоится награбленное монголами богатство? Пойди, спроси у реки.
Прокляли эти места уйгуры и перестали здесь селиться. Обходили зловещую местность за много верст вокруг. Не пасли вдоль Алея свои стада, не водили на водопой. А случалось отбиться какой скотине от общего стада и забрести в запретную зону, не искали пропавшее животное. Считали, что его забрали духи предков, убитые коварными монголами.
Через год или два прискакал косоглазый ханчик со своими тургаудами-телохранителями. А местечко-то и не узнать! И не отыскать его. Исчезли все затёски и зарубки. И сам лес исчез, и спросить не у кого. Порыскал по степи монгольский князь-нойон, пытаясь разузнать куда все подевалось, да уйгуры его близко к себе не подпускают. Чуть заметят, и ищи ветра в поле. Степь широкая, лошади выносливые, не монгольские лошадки маломерки, а настоящие скакуны – нарраганзеты. Мыкался ханчик со своим отрядом в поисках потерянного богатства – и все безрезультатно.
Поскачет на юг, вверх по течению реки Алей, находит места знакомые, отмеченные им и его верными слугами.
Поскачет на север, вниз по течению заколдованной реки и там встретятся ему оставленные в свое время зарубки и заметины. А на этом проклятом участке реки длиною верст десять как будто прошли по очереди хан Мамай и Библейский потоп!
И решил косоглазый князь добыть свое захороненное богатство хитростью и терпением. Монгольская хитрость – тоже вероломство.
…Но не знал князек, что богатством он так и не воспользуется. Не потому, что будет искать его в илистых водах старого русла и не найдет, а потому, что жить ему осталось всего ничего. Все войско его и сам он –«непобедимый нойон» поражены страшным недугом - моровой язвой. Была ли это чума или холера или ещё какая кара небесная, кто знает?! В средние века все эпидемии именовались «моровыми язвами».
Присмирели на биваке охваченные смертельной тоской монголы. Не выходят из своих войлочных юрт. Лежат у догорающих костров с бронзовыми котлами и железными таганками и проклинают местных духов. А по ночам тела умерших от болезни воинов тайком топят в ближайшей старице и молятся своим богам-идолам. А идолы никого не слышат.
И степняки-уйгуры, решили отомстить косоглазым.
Вождь уйгурского племени не ведал, отчего так присмирели воинствующие монголы, и решил, что всему виной красный кумыс (вино) и религиозный праздник.
Как ночные призраки напали уйгурские воины на полумертвых от болезни монголов. Перебили всех людей и животных. Никого не пощадили. А трупы порубленных врагов и туши низкорослых лошадок поглотили всё те же молчаливые воды старого русла… И крови стало больше, чем воды! И упился Алей человеческой кровушкой как упырь и злодей. И пошла с косой по степи гулять смертушка, «моровая язва». На сотни вёрст выкосила племена уйгуров, как выбрила. Ни огонька в избушках, ни души, ни колышка. Обезлюдел край на многие годы. На столетия.
* * *
У вдовы тетки Лупырихи была красивая приёмная дочь на выданье. Девка – кровь с молоком, умна, стройна, волос темно-русый ближе к каштановому. А глаза: с ума можно сойти! Ольга, так звали девицу, была с характером и сама выбирала, за кого пойдет она замуж, а кому - от ворот поворот. Избранником стал Сафрон Смердин, сын крепкого крестьянина-переселенца из Самарской губернии. Любил ли ее Сафрон? Ну, конечно, любил! Как можно не любить такую дивчину! Свадьбу решено было сыграть ближе к осени. Сразу после уборочной страды. Но не сыграли, утонула Ольга. Забрал её коварный Алей. Вчера ещё на том месте брод был, а за ночь алейские воды вымыли глубокие ямы. И нет Оленьки!.. Накануне видела она сон: стоят у алтаря жених и невеста – грустные и оба в черном.
– Невеста в черном - это я! А жених, - ты, Сафронушка. Нехороший сон! Ох, нехороший!..
– Да что ты, Оленька! – успокаивал Сафрон свою возлюбленную. – Снам верить- из дома не выходить и на свет не рождаться. Сыграем свадебку, домик себе отгрохаем. Ох, и заживем с тобой, милая! Детей куча будет. Я деток, знаешь как люблю!..
Сафрон привлек Ольгу к себе и заглянул в ее бездонные голубые глаза.
– Все будет хорошо, милая. Ты поверь мне.
Тело утонувшей нашли на следующий день на втором речном повороте. Михаилу Рубцову во сне ли, наяву примерещилось, что лежит она бедненькая в воде, у самого берега под корягой, под низко склоненной к реке плачущей ивой.
Так оно и вышло. Ее там и нашли. Вытащили Оленьку на берег, а она краше прежнего, как живая. Будто спит. Да сон этот вечный.
Со времен крещения Руси всех утонувших людей хоронили за кладбищенской оградой, не по церковным обрядам, без отпевания. Эта смерть считалась не чистая, «не своя». Настоящей церкви в поселке Михаила Рубцова не было. (Михайло-Архангельский храм будет построен в 1906 году). Христианский староста рубцовского поселка не разрешил провести погребение покойной Ольги на территории кладбища. (Сейчас это Центральный рынок и супермаркет «Мария- Ра», они стоят на костях наших предков).
Убитый горем Сафрон Смердин похоронил свою возлюбленную в чистом поле, у Егорьевского тракта. Тем же летом рядом с могилкой Ольги появилась еще одна девичья могилка. И еще. Через несколько лет на том месте образовалось новое кладбище, которое получило название «Сафроновское» или «Девичье кладбище». И вот какие чудеса и непонятные явления стали происходить с жителями поселка, основанного беглым каторжником и конокрадом, отставным солдатом Михаилом Рубцовым.
Так, тетка Лупыриха сразу после похорон своей приёмной дочери неожиданно стала целительницей. Она травами и молитвами больных людей, можно сказать, с того света возвращала. А в Сибири известно какие болезни: «горячка» и «сибирка», и надрывные грыжи. На голову и на сердце люди в те годы никогда не жаловались. Дадут ей за лечёбу продуктов каких немножечко, и на том спасибо. «Оленьку мою поминайте!..», –
приговаривала тетка Лупыриха. И больной человек не сомневался, что недуг оставит его и он здоров будет, как и прежде.
– Знать, перед Богом Оленька не простая была, коли через нее людям здоровье дается! Да и смертушку свою видела наперед, – говорили меж собой земляки рубцовские, оловянишниковские, да и всего Песьяновского урочища.
* * *
В безвестном и небогатом роду Смердиных еще до переселения из Самарской губернии кроме основного крестьянского труда члены семейства занимались художественным промыслом. Мужская половина занималась иконописью, реставрацией икон, росписью деревенских храмов и размалёвыванием домов богачей. А женская, капризная часть семейства Смердиных разрисовывала нехитрую деревянную посуду, детские игрушки и прочее облезлое барахло, которое нуждалось в обновлении. И только родитель Сафрона – грозный Тятенька писал маслом портреты на заказ. Его знаменитый портрет кулака Погодаева из села Половинкино с медной, как горячий самовар рожей, принес семейству переселенцев признание и неплохой заработок.
У Сафрона к художественному малеванью не было фанатического влечения, и задатков особых не замечалось. Он был большой мастак в других не менее важных делах. Поедет на рыбалку на озёра – привезет полный воз рыбы. На охоту отправится – без дюжины уток не возвращается, а то и целого лося в дом припрёт и по соседям раздаст. Все женщины у Смердиных с лисьими воротниками и шапками. На кисти и краски Сафрон не обращал никакого внимания, а после гибели своей невесты Оленьки стал молчаливый, задумчивый, по вечерам не перелистывая страниц читал «Деяния» и отвечал невпопад.
И вот зашла как-то в дом к Смердиным молодая соседка – «незамужняя вдова» – Катя Куликова. Её муж Григорий Шелихов ушёл на охоту и два года как пропал. В руках у неё чёрная обгоревшая дощечка в локоть длиной, в вершок шириной.
– Мы чуть не погорели! – объявила с порога молодая вдова. – Только занялось пламя под образами, да вовремя воды ушат вылили на святой угол. Дом цел остался, а вот иконка совсем черная стала. И мыли её и скоблили. Да толку никакого. Сафрончик, миленький! Ты всё можешь!– обратилась погорелица гостья к молчаливому и безучастному Сафрону. Они были одногодки и еще не забыли свои детские проказы и шалости.
- Восстанови, ради Христа, - попросила она.- Иконка намоленная, досталась от моей покойной матушки. Другой иконки у нас нет!..
– Хорошо, попробую. Оставь её, – выдавил из себя Сафрон и до конца дня не проронил ни слова.
На следующий день Сафрон оживился и немного отошёл от своей ледяной тоски. Он загрунтовал белой краской намоленную иконку, поставил ее подсыхать, а сам, не ведая для чего, достал из шкафа приготовленный грозным Тятенькой чистый холст. Сафрон поставил Тятенькин холст рядом с загрунтованной дощечкой и стал поочередно рассматривать их как две незнакомые и уже кем-то написанные картины. Затем он отступил на шаг, засуетился, обшаривая свои карманы и не найдя то, что искал, впал в какое-то непонятное беспокойство. И с видом человека, который забыл в этой жизни что-то важное и никак не может вспомнить, стал ходить из угла в угол в своей маленькой мастерской.
– Ты что потерял, сынок? – спросила его мать и стала заглядывать под стеллажи и лавки, в надежде обнаружить неизвестную пропажу.
– Я не потерял, мама! Ничего не потерял, я забыл! Я все забыл.
Сафрон кончиками пальцев растирал лоб, пытаясь вспомнить лицо покойной Ольги. Но её образ не давался ему. Память словно играла с ним «в кошки-мышки». Всякий раз, когда он почти ухватывался за какую-либо существенную деталь, – этот образ, словно чуя его дыхание, выскальзывал и уходил прочь, заставляя Сафрона метаться в холодной и мертвой пустоте.
– Боже мой! Как я мог забыть?! Я не помню ее глаза!.. Все помню, а глаза – не помню!.. Помню голос. Помню запах ее волос. Руки помню. Какие у нее пальчики – помню. Глаза вспомнить не могу. Пусто всё. Знаю, что глаза красивые, большие. Ресницы длинные. Брови дугой. Миндальный разрез ясен и представляю все по частям, по деталям. А целиком глаза не вижу! Как будто вечность прошла, и я все забыл!
– Они у нее светленькие такие и добрые, – первой сообразила, о чьих глазах идет речь, младшая сестричка Полина. Она незаметно вошла в мастерскую и выглядывала из-за маминой юбки.
… Полина вытянула шейку. Брови у нее приподнялись, «стали на цыпочки», а глаза детские – и без того огромные – округлились, личико преобразилось, на мгновение повзрослело и стало точной копией погибшей Ольги…
– Не может быть! Полиночка, как ты похожа!..– воскликнул Сафрон дрогнувшим голосом, и его внимание переключилось на Тятенькин холст и загрунтованную дощечку. Он как драгоценное божество поставил свою маленькую сестричку около чистого холста и с трепетным старанием пытался запомнить всё (не упустить ни единого мелкого штриха), что рисовало его воображение и что невольно подсказала Полина. … И когда образ погибшей невесты, воскрешенной из небытия, прочно отпечатался в его сознании, на чистом Тятенькином холсте появилось призрачное видение – бесценный знакомый лик и…живые глаза Ольги!..
– Она красивая и добрая! Вот Бог её и забрал. Он всех хороших забирает, а кулака Погодаева черти к себе утащат и съедят с квасом.
– Не болтай чепуху! – одернула мать младшенькую дочь. Она обняла за плечики свою маленькую помощницу и украдкой передником утерла набежавшую слезу.
– Пойдем, доченька! Не будем Сафронику мешать. Ему и так тяжко…
Долго, коротко ли трудился художник, работая над полотнами, нам неизвестно. Но, закончив творческий труд, Сафрон пригласил в мастерскую Катерину Куликову и показал ей свою работу. Погоревшая вдова, как зашла и увидела намоленную иконку и портрет Ольги, так и обомлела. Как царица небесных чертогов сияла неземной красотой погибшая невеста Сафрона. Редкая женщина не имеет чувства зависти при явлении очаровательной соперницы. Катерина сама обладала многими женскими достоинствами. Она, как нежный цветок в тени, выбираясь на свет белый, наполнялась красотой и силой. А после того, как её муж сгинул в бескрайних сибирских просторах, она стала считаться самой красивой молодой вдовой во всем Песьяновском урочище.
«Соперницы – Ольги - нет! Хорошо, что она умерла», – мелким бесом пронеслась в голове подлая мысль. Но Катерина поспешила отогнать ее прочь, как назойливую муху.
– Редкостной красоты была твоя Ольга! Видно ей на роду написано умереть молодой!
Чувствуя, что говорит лишнее, Катя перевела внимание на стоявшую рядом с портретом иконку. Получив новую жизнь, отреставрированная и обновленная икона источала благоухание свежих красок, а божественный Младенец и сама Божья Матерь взирали с любовью на этот мир, подтверждая мастерством художника главенство и вечность Того Мира. Катерина осенила себя крестным знамением, поцеловала намоленную иконку и неожиданно вздрогнула… Ей показалось, что на Ольгином портрете – на самом его полотне, произошло какое-то, чуть заметное движение!.. Что-то изменилось и стало не так, как было!..
– Ничего, ничего! Краска высохла. Можно потрогать руками, – попытался успокоить молодую вдову мастер свеженаписанных изображений. – Вот видишь! Краска затвердела и легкое прикосновение к иконе не повредит полотну.
Сафрон подушечками пальцев пробуя обновлённую икону, потрогал её в том месте, где художники ставят надписи или автографы и впервые за многие недели улыбнулся и ласково посмотрел на Катеньку.
– Можешь забирать, Катюша! – сказал он.
Улыбка Сафрона, которого Куликова Катя любила с самых юных девичьих лет, и его ласковый взгляд, погасили в ее душе непонятное беспокойство. Катя почувствовала себя счастливой, как это бывало раньше, задолго до её замужества, когда по вечерам на берегу реки, в Алейской забоке собиралась «вся орда» – ее сверстники во главе с неугомонным и обожаемым Сафроном. О, что творилось в эти незабываемые «варфоломеевские» ночи! Любят на Руси подурачиться после трудов праведных. Молодежь, невзирая на то, что родители могут выпороть, устраивала рискованные игры с задиранием юбок и прыганьем через костер.
Так, в «задирании юбок» особенно преусердствовали двоюродные сёстры братьев Оловянишниковых.
Ольга – приёмная дочь тетки Лупырихи и сама Катя Куликова в порочных играх не участвовали и через костер прыгать «хоть убей» не желали. Двух юных красавиц после дневных трудов тянуло на спокойное веселье: пение песен, купание под луной и плетение венков. Венки предназначались ненаглядному суженному. После примерки цветочные венки отправлялись вниз по течению реки Алей: «для кого Бог пошлет». А тот, кого должен «послать Бог», вел в отрочестве куда более беспокойную жизнь, чем его воздыхательницы. Сафрон то зажигал всех своих дружков в изыскании «ханского золота» в водах старого русла, то наряжался лешим с пустой тыквой на голове и зажженными свечами. Или устраивал слежку за егерем Алейских степей Моховым, который в бане на самом краю поселка Рубцова прелюбодействовал с двоюродными сёстрами братьев Оловянишниковых.
… Ночью на тесаных воротах кузнеца Ильи Пустынникова появлялось подлое изображение, сделанное черной краской, где всеми уважаемый кузнец красовался верхом на блохе!.. Утром кузнец знающим оком оценивал «ночную работу» и, принарядившись, отправлялся к грозному родителю Сафрона Смердина. Откушав с Тятенькой борщец с мозговой косточкой, уважаемый кузнец предлагал выгодный заказ.
– Изобрази-ка ты меня, Илюшку Пустынникова, верхом на коню! И с саблею! И при всех орденах Российской Империи!..
Доставалось и основателям поселка Михаилу Рубцову и Егору Чулкову. Супруга Егора Чулкова, за «телячьи глаза» и нерасторопность прозванная «коровой», проживая в Самарской губернии, не беременела, и наконец-то на новых землях принесла Егору девочку. Под его окнами, перебивая кошачий хор, нежданно-негаданно затягивалась оскорбительная частушка:
«У Егора, у Чулкова
Отелилася корова.
И теперь Егор Чулков
Держит в доме двух коров».
… Был в поселке Рубцова и настоящий иудей (откуда они берутся?!) – Амон Моисеевич Курганский. Чем добывал свой хлеб насущный этот противник христианства - сказать трудно. Но наезжавший из губернии полицай-исправник, или шут его знает как его звание, одним словом «бравая полиция» всегда останавливалась в доме Курганского Амона, сытно ела, сладко пила. А в это время под носом у полиции, со двора самого Моисеича, той же варфоломеевской ночью тихо, бесшумно исчезал черный или рыжий пес-волкодав. А месяца через два у старшего сына Федьки Фунтика или Миньки Гуньтяпова появлялась черная или рыжая шапка.
Кого отродясь не бывало посёлке Рубцова, так это цыган. Собаки в те времена гуляли без привязи и могли запросто покусать незваного бродягу.
После варфоломеевской ночи наступал «варфоломеевский день». Обиженные ночными шутниками земляки делились на группировки: «рубцовские» и чулковские», или «рубцовские и оловянишниковские»- и с переменным успехом поколачивали друг друга. (Это послужило началом длительной вражды между жителями городских районов, вплоть до окончания двадцатого столетия!..)
И только Господь Бог взирая из Мира Причин относился к сему бесчинству с любовью и пониманием: «народ развлекается»!
И Куликова Катя с любовью и пониманием наблюдала за Сафроном, за его горем и переживанием утраты. Ольгу не вернуть. И то, что случилось с покойной, могло бы случиться и с ней, но не случилось. Видно, так должно произойти по чьему-то Великому Замыслу. А она, Катя, маленький человек, и «великие замыслы» распознать не может, и предугадать не умеет, и не хочет. Она хочет любить и быть любимой. Любимой одним на свете человеком. Тем, кто сейчас стоит рядышком, держит её за руку и улыбается. Улыбается для неё - Куликовой Кати.
И драгоценные слезы радости зародились в уголках её печальных глаз, затуманили взор и, пробежав по нежно огненным щекам, крупными каплями упали на руки Сафрона.
– Что с тобой, Катя?! Почему ты плачешь?!
Сафрон мог не задавать этот вопрос, он знал Катины чувства к нему. Знал, что она любит его. Давно любит. И замуж вышла за другого не по любви, да пропал муженек в степи широкой и глухой…
Он привлек Катеньку к себе. Поцеловал в лоб. Обнял, как недавно обнимал младшенькую сестру Полину, и взгляд его, по чьей-то незримой воле, упал на портрет Ольги. Сафрона как бичом стеганули по голой спине. Он вскрикнул и отринул Катю. Портрет Ольги, который он сам писал в бессонные ночи и на котором каждый штрих и каждая линия – это кусочек его души, как будто кто подменил! С портрета глядела грозная и недоступная, другая Ольга. Ее теплый и ласковый взор улетучился, а прекрасные и холодные глаза смотрели куда-то в сторону – поверх головы.
Катя испугалась неожиданной перемене ее возлюбленного и расценила это как преждевременное их сближение.
– Боже мой, как он страдает! Надо еще подождать. Потерпеть. Все образуется. Придет и мое время!..
Она бережно обернула чистой материей обновленную намоленную иконку, поблагодарила художника, попрощалась и вышла.
После ухода Катерины Сафрон остался один в своей мастерской. Он сел на лавку у окна с видом на реку Алей и погрузился в бездумное созерцание. На реке мальчишки бреднем ловили рыбу. Неводом служила небольшая серая тряпка величиной с простыню. Два рыбака заводили бредень по течению реки, скребли по дну несколько метров и выволакивали его на берег. Тряпка, плохо пропуская воду, выгоняла на берег большую волну, в которой трепыхалось изрядное количество рыбёшек. Выплеснутая вода не хотела отдавать добычу и стремилась вернуться в родную стихию вместе с уловом. Рыбаки бросали невод у самой кромки воды, и как кошки прыгали в убегающий поток, выхватывая из него по несколько рыбёшек. Глупый пес, бегая на берегу, пытался помочь рыбакам. Он лаял на «удирающую» рыбу, словно хотел напугать её. Но бесстрашные пескари и чебачки, отплясывая чечётку у его морды, добирались до спасительной воды и исчезали в реке.
– Глупый пёс! А я безумец,.. безумец,.. безумец,.. - словно серебряным молоточком била по вискам художника невесть откуда прилетевшая мысль о портрете.
– Или мне всё это показалось?! Приснилось? Примерещилось? Не мог я свою любимую Оленьку изобразить на полотне сердитой и надменной салтычихой, и не замечать этого до сегодняшнего дня, до прихода Катерины не мог!
…И портрет сам не мог взять и изменить выражение лица. Это всего лишь тонкий слой краски, уложенный умелой рукой.
– Безумец,.. безумец,.. – стучал серебряный молоточек по вискам, как по наковальне.
Сафрон, наблюдая за рыбаками на реке, бессмысленно фиксировал картину событий и ничего не понимал. Он не смог бы пересказать и малую часть увиденного. Мысли его, как пчелиный рой, беспорядочно кружили вокруг таинственного портретного полотна, на котором чёрт знает что творилось. Он искал объяснения странного помутнения своего сознания. И объяснения не находил.
«Не ищи, чего нет»!.. – ударил последний раз в голове серебряный молоточек и дробным замирающим эхом растворился в пространстве.
Сафрон повернул голову в сторону портрета и пораженный чудесными переменами замер от удивления. Лицо его засияло от радости. Вздох облегчения вырвался из груди. Слезы, наполняя глаза, попытались исказить, спрятать от него Оленьку, – но вдруг высохли, исчезли. На прекрасном пахнущем краской полотне сиял нежный и радостный лик погибшей невесты!..
– Сафроня, идём ужинать! Мама зовёт! – позвала к столу прибежавшая сестричка Полина.
* * *
Слух о том, что Сафрон Смердин намалевал «живую картину» распространился по всему Песьяновскому урочищу и за его пределы. Любопытные повалили в дом Смердиных отовсюду. Приезжали не только из соседних сел: Половинкино, Егорьевки и даже Волчихи; были паломники из Змеиногорска, Курьи и Колывани. А однажды прикатил на взмыленных лошадях из Барнаула какой-то важный чин и захотел купить «живую картину», но ему не продали.
Чудесное полотно не на шутку взбудоражило спокойную крестьянскую жизнь поселка, основанного отставным солдатом русской Армии. Старики ничего такого отродясь не видывали, ни здесь, в Сибири, – на новых землях, ни в бывших самарских губерниях. Но слыхивали.
– Нечто подобное происходило в старину под Киевом или под Муромом! Или даже в самом Ново-городе!.. В те патриархальные времена Москвы-города еще не намечалось и не наклевывалось. А если и была та Москва, то глиняная, незаметная, не больше Рубцовки!.. И случилась там под Киевом или под Муромом такая штука: утонула одна брюхатая баба и стала являться по ночам!..
– Нет, нет! Не утонула та баба! А сгорела на пожаре,– перебивал рассказчика нетерпеливый противник. И повышая голос до уровня волостного дьякона, пытался взять инициативу в свои руки.
– Не сгорела она вовсе, и не утонула. Нечего чепуху пороть, - вклинивался очередной соперник. - Её застрелил князь на охоте! Погнался князь за косулей. Настиг её. Бац - выстрелил, а косули и нет! На её месте девка лежит убитая: красоты не писанной!..
– «Не мели, Емеля, не твоя неделя»! – начинал ещё один громогласный голос, но был заглушен «иерихонской трубой» – очередным рубцовчанином, желающим развеять миф рассказчика в пух и прах.
И начинался гвалт, каковой бывает во времена смут и революций. Уважаемые в поселке люди принимались кричать и бить себя в грудь. Себя в грудь, соседа по уху!..
Так с чувством, толком и расстановкой рассуждают во все времена рубцовские старожилы.
А меж тем чудо «живого полотна» - Ольгиного портрета заключалось в том, как погибшая взирала (с полотна) на зрителя, на наблюдателя. Если человек, пришедший поглазеть на погибшую невесту, был добрый, порядочный и не скупой, то девичий лик с полотна смотрел на него прямиком: глаза в глаза и с загадочной улыбкой. А если к полотну подходил законченный негодяй и мошенник, то, как бы ни пытался он заглянуть в глаза Ольги и встретиться с ее взглядом: она для этого человека «смотрела» с надменным лицом, в сторону и поверх головы!..
Злые и нечестивые люди держали в карманах фиги и ни за что не сознавались в том, что видели девицу на полотне сердитой. Отходя прочь, чертыхались и считали ее ведьмой.
А случалось двум кумовьям подойти к «живой картине» (доброму и злому), тут такое начиналось, что хоть святых выноси!… И после того, как важный чин из Барнаула решил обманом и силой завладеть чудесным полотном, Сафрон Смердин объявил во всеуслышание, что уничтожил портрет. Сжег его на костре. На самом деле он спрятал портрет своей возлюбленной, и уже ни одна живая душа его никогда не видела.
Дальнейшая судьба двух замечательных вещиц: портрета утонувшей невесты и намоленной иконки - такова.
Через какое-то время Сафрон Смердин женился на Катеньке Куликовой. Они жили долго и у них родились три дочери: Арина, Анна и Пелагея. Чудесные вещицы - портрет Ольги и намоленная иконка перешли к одной из дочерей, к Пелагее.
У Пелагеи также родились три дочери: Нина, Надежда и Евгения. В 20-е годы прошлого столетия, во времена гражданской войны, когда «белые придут – грабят, красные придут – тоже грабят!..», – портрет Ольги пропал и судьба его неизвестна. Но осталась фотография того портрета. Поразительно! Фотография обладала такими же чудесными свойствами, какие были у самой «живой картины».
От Пелагеи, по окончании её земного жизненного пути, старая икона и фотография утонувшей невесты Сафрона перешли к старшей дочери – Евгении. Эти две легендарные вещицы находятся в целости и сохранности. И хранятся они до сих пор в том городе, который основал отставной солдат 7-го Кавказского полка Михаил Рубцов.