Она покусывала кисточку, и все её движения, академичные, строгие, торопливые, диктовали образ. Худые острые плечи подрагивали, трогали влажную жидкую косу цвета кунжутных семечек, нервно поднимались на вдохе и опускались на выдохе. Сыро.
Она сводила лопатки, проводила языком по липкому запястью, лила кипяток в прозрачные кружки, они рассекались и плавно рушились, как воспалённое горло или солнце утром. Вода начинала жить, заливала столы, неприятно царапала рукава, создавала движение. Смоченные краски липли к ладоням, становились их частью, как песок с тех мест, где всегда говорят о море. Набросок.
Она округляла спину, растирала сухие руки, рисовала кофе и тушью, быстро и раздражённо водила карандашом. Уголки делались медовыми, тёмно-коричневыми, кунжутными, почти древесными, смазывались, скользили, как смятый воздушный шёлк со старых высоких стульев, легко и эффектно. Она закрывала блёклые громоздкие для худого лица глаза, сдавливала их, резко распахивала. Зажимала в коленях тени, они светлели и исчезали, так же глухо и немощно, как по выцветшим утренним квартирам растекается шаг. Промежутки, косые и акварельные, расходились каскадом, путались, вбирали объём. Музыка.
Она покусывала кисточку тонкого платья, запрокидывала голову, облокачивалась на стену, смеялась. Листала тетради, фиксировала эскизы себя и утра, рисованные нотными росчерками ежедневно и наспех. Только сосредоточившись на тысяче красок и звуков, можно создать в себе секундную бесцветную тишину.