мини
доктор Хаус
хилсон
броманс
таймлайн — конец 19 серии восьмого сезона.
Онкологические заболевания — не самые приятные заболевания на свете. Это общеизвестно. Рака боятся все. Хотя по статистике, люди умирают от рака реже, чем, скажем, от сердечных приступов или инфарктов мозга, но зато и выздоравливают куда умереннее. А главное, что они довольно часто и довольно сильно страдают от боли. Особенно, в последние дни перед смертью. Он не хочет страдать.
- Это нечестно, - говорит Уилсон Хаусу, безуспешно стараясь протолкнуть в себя хоть что-то из еды. Пищевод болезненно сжимается и не хочет иметь с белками, жирами и углеводами никакого дела. - Нечестно онкологу болеть раком.
- Так же как Шумахеру попасть под колёса, парашютисту сломать ногу, спрыгнув с табуретки, а шпагоглотателю подавиться вишнёвой косточкой? - веселится Хаус. - Брось, Уилсон, ни жизнь, ни смерть не собираются соблюдать придуманные тобою правила. Тем более, что правила ты придумываешь совершенно идиотские... Слушай, оставь эту кашу, на неё же даже здоровому и голодному смотреть противно, не мучайся — допей кефир, и давай я тебе глюкозку по вене кину. А потом сразу перейдёшь на нормальную пищу.
- Ты бы понял трагизм ситуации, если бы был сосудистым хирургом тогда, когда тебя скрючило, - укоризненно говорит Уилсон, аккуратно счищая кашу с тарелки в мусорное ведро.
- Комизм ситуации, - поправляет Хаус. - Твоя беда, что ты за эти несколько дней разучился видеть смешное в трагическом. С этого начинается умирание, Уилсон.
- Спасибо тебе, друг, за твой оптимизм.
Хаус чуть усмехается одобрительно:
- Ну вот, уже лучше. Язвительность — это уже кое-что. Давай, собирайся. Отпуск закончился, блаженный отдых позади... чёрт, Уилсон, да хоть улыбнись, что ли!
- Не хочется, Хаус.
Ему не хочется улыбаться потому что он чувствует себя, как избитый. И не только в физическом смысле, хотя и в физическом тоже - все мышцы ноют, поташнивает, голова кружится так, что, наклонившись к нижней полке шкафа, он чуть не падает. Хаус исподтишка наблюдает за ним с состраданием, которое немедленно прячет, едва Уилсон оборачивается.
Ему знакомо это состояние надломленности, опустошённости, подобное тому, которое испытывают случайно выжившие солдаты-смертники, возвращаясь к мирной жизни. То , что тревожило, беспокоило, злило, радовало, вдруг перестаёт быть хоть сколько-нибудь существенным, словно не живёшь, а наблюдаешь за жизнью через толстое стекло. Уилсон — слабак, уму непостижимо, как он вообще решился на эту выходку с двойной дозой химии, но зато и отдача ударила по нему, не щадя. Застывшее бледное лицо, опущеные плечи, в глазах — остывающий поцелуй смерти. Как бы сейчас преобразилось это лицо от одной-разъединственной улыбки: ослепительной, безбашенной, влюблённой, доброй и наглой одновременно, открытой, солнечной и чуть ли не непристойной — словом, от фирменной улыбки Уилсона. Она перечеркнула бы всё: страдания и боль, страх, неопределённость, все метания запутавшейся души, все злые несправедливые упрёки, она подвела бы черту, от которой можно оттолкнуться, чтобы снова жить, надеяться, бороться, она перелистнула бы страницу.
«Teach me laugh - save my soul», - вспоминает Хаус.
- Дай ключи и лезь на пассажирское, - говорит он Уилсону. - Как ты?
- Нормально.
- Ты мне, кстати, кое-что напомнил своим «нормально», - говорит он и, стараясь рассмешить, рассказывает анекдот из своей ранней практики, в котором фигурирует интеллигентная старушка с острым энтеритом и он, Хаус, тогда ещё совсем молодой и неопытный врач-интерн, попавший в идиотское положение из-за излишнего доверия к слову «нормально». В другое время Уилсон ухохотался бы над этой историей, но сейчас он просто кивает головой и тщательно застёгивает ремень безопасности.
- О чём ты думаешь? - спрашивает Хаус по дороге.
- Думаю, будет ли хоть какой-то толк от этого кошмара... Будет, Хаус?
Он прекрасно понимает, какого ответа Уилсон ждёт от него. Но он не может перешагнуть через себя, он знает, что сфальшивит, поэтому отвечает честно:
- Не знаю.
- Чёрт тебя побери с твоей честностью, - ворчит Уилсон. - Как будто я не знаю, что ты не знаешь.
- Ну так и не спрашивай.
«Не задавай вопросов — не услышишь лжи»? - уголок рта Уилсона вздрагивает, словно намечая улыбку.
«Ну, улыбнись, улыбнись, - умоляет про себя Хаус. - Спаси свою душу». Но нет. Лицо Уилсона всё такое же потерянное, жалкое, бледное — лицо человека измученного, уставшего, напуганного настолько, что уже сам страх перестал иметь для него значение, превратившись просто в неопределённую тяжесть на душе.
И когда он паркуется на больничной парковке, Уилсон настолько погружен в себя, что не сразу соображает, что машина уже стоит, и надо бы выходить.
А Хаус уже почти забыл о нём — созванивается с командой — судя по тону, с Чейзом. Он всегда говорит с ним по-особенному, как командир с ординарцем — коротко, по-существу, даже без своих любимых метафор.
- Ты сделал то, что я просил?... Да, уже можно... А файл проверил?... Ладно, молодец, а теперь убирайся оттуда. Я сейчас буду... Эй, Уилсон, ты собрался здесь весь день просидеть? Нет, идея сама по себе хороша — я бы сам поддержал в другое время, но несчастные раковые детишки за твой уик-энд по тебе соскучились.
«В самом деле, - думает Уилсон, выбираясь из автомобиля. - Сколько можно крутить в голове эту чёртову рулетку: чёт или нечет, выйдет или не выйдет. Надо отвлечься, надо пойти в отделение, как ни в чём не бывало, просмотреть истории... Я втянусь. И, может быть... может быть, всё-таки обойдётся? Может быть, кто-то из корифеев рискнёт и выиграет? Хаус! Хаус, друг мой, моя самая прочная опора в этом дурацком несправедливом мире, ну скажи, что ты в это веришь!»
- Не хочу умирать! - вырывается у него внезапно, а он сам не ждал, что скажет это вслух.
- Тогда не делай такую великопостную физиономию. «Не хочу умирать» - фраза, которой полагается звучать в мажоре. Ну, давай, тут хорошая аккустика.
- Что? - не понимает он.
- Крикни это. Крикни своё «Я не хочу умирать» так, чтобы богу уши заложило.
- Ты вдруг поверил в бога?
- Я в тебя хочу верить.
На это Уилсон не отвечает — он входит в лифт. Хаус тоже входит в лифт, стуча палкой, и лифт возносит их в приёмное отделение.
Отсюда начинается больница, отсюда начинается день. Сколько у него ещё этих дней?
Хаус смотрит вопросительно, и Уилсон чувствует настоятельное желание сделать то, чего никогда прежде не делал ни с одним мужчиной — тем более с Хаусом — обнять и прижаться. Он словно оторванный от земли Антей, чувствует, что вся его сила кончилась, что ему нужна подпитка, как севшему аккумулятору. И по глазам Хауса он видит, что сейчас Хаус, в принципе, мог бы разрешить ему это сделать.
- Увидимся за ленчем, - говорит он, с содроганием вспоминая утреннюю кашу, и вымученно улыбается.
Хаус кивает и поспешно - настолько, насколько ему позволяет его хромота - устремляется в своё диагностическое отделение, где его ожидает деловитый и самодовольный Чейз.
- Аппаратура работает? - спрашивает Хаус и, не глядя, бросает сумку в кресло.
- Всё прекрасно работает, но он вас убьёт. Вот увидите: он разозлится и обидится.
- Спорим? Ставлю сотню. Давай, подвинь экран. Не хочется такое пропустить.
На экране Чейзовского ноутбука видно, как Уилсон входит в кабинет и с удивлением замечает, что его собственный ноутбук в рабочем режиме, и плеер готов к показу видео. Он ставит портфель — движение вялое, нечёткое, он выглядит смертельно усталым. Щелчок кнопки. Музыка.
Хаус и Чейз не могут видеть, что происходит на экране у Уилсона, но Хаус сам виддерствовал с этими файлами, а Чейз, конечно, не преминул просмотреть их, когда устанавливал аппаратуру. Поэтому их куда больше сейчас занимает лицо Уилсона. А на этом лице появляется настороженность и лёгкая оторопь, он прищурено вглядывается в экран и машинально плюхается на стул, чуть не раздавив портфель. Чейз втягивает воздух сквозь зубы. Уилсон всматривается в экран, готовый замотать головой в классическом «глазам своим не верю», но постепенно до него доходит вся оскорбительность, вся кощунственность кадров своего бесчувственного тела в окружении проституток, самой похабной и самой раздолбайской атрибутики, и Хауса, как автора, как актёра, как мерзавца, устроившего всё это, под звуки ещё более отвратительной и раздолбайской песенки: «как она захочет, так тебе и нужно». О боже, Хаус! Это неслыханно! Это безумие! Это... это круче любых объятий, любых заверений, что всё обойдётся и будет хорошо, это крик «я не хочу, чтобы ты умирал», и такой, что богу уши, уж точно, заложило.
И на лице Уилсона прорезается та самая улыбка, он усмехается раз, другой, и начинает смеяться. Впрочем, нет. Смеяться — это сказано очень слабо. Он ухохатывается, раскачиваясь на стуле и чуть не падая, он плачет от смеха, он закатывается и вытирает слёзы, и печать смерти наконец, исчезает с его лица, вспугнутая этим смехом.
«Teach me laugh - save my soul»