***
Нужно быть асом, чтобы после полета из стратосферы приземлиться так, как он. И с такой точностью. Ну, никто и не спорит, что он - ас.
Иногда он думает, сопровождая очередного триумфатора: "Почему они считали меня женщиной? За изменчивый характер? Странно..."
Саднит царапинка на локте - полоснуло веткой, когда пролетал через вечную свою точку отсчета, древнюю, как мир, лавровую рощу в Эдеме. Сколько ни обдирай там ветви - разрастается в благодатном климате с потрясающей скоростью. Быстрее, чем куются победы.
Хочется встряхнуться, чтоб перья на крыльях не казались такими взъерошенными. Но нельзя - нужно стоять за плечом победителя, осеняя его своей благодатью.
- Аве! Аве, Цезарь!
"Ничего, скоро я отсюда улечу. А, вон и мои невольные помощники. Эх..."
Ника вздыхает, незаметно переминаясь с ноги на ногу. Поглядывает на невидимый для смертных календарь. Сорок девятый год до новой эры - высвечивается на нем. "Пять лет, Гай. Наслаждайся триумфом", - неслышно шепчет Ника, склоняясь к уху человека. Великий полководец и будущий тиран вздрагивает от внезапного озноба, но не меняет выражения чеканного лица.
***
- Пожалуйста... Пожалуйста, не надо... - шепчут обметанные лихорадкой губы. Он печально улыбается, проводит теплой ладонью по горящему лбу, целует вздрагивающие под губами веки.
- Тише, тише, смертный. Не сопротивляйся, зачем? Ты лишь сделаешь себе хуже. Тебе нужна моя помощь. Ну же!
- Нет, нет, я не хочу!
Он вздыхает, выпрямляется, откидывая с лица длинные кудрявые волосы цвета ночи, поправляет маковый венок и раздраженно передергивает плечами.
- Ладно, мелкий негодяй, ты выиграл! Ненавижу цивилизацию!
От окна раздается не слишком веселый смешок, и с подоконника спрыгивает тощий рыжий паренек в темно-синем, расшитом серебряными звездами кафтанчике. Под мышкой он несет два огромных зонта.
- Прости, Морфей, Дания - это, все же, моя вотчина. Тебя заждались дома.
- Держи, твой приз, - бог сна срывает один из маков со своего венка, кидает его юноше, и тот ловко принимает цветок пока еще нераскрытым зонтом. Мак немедленно сливается с пестрополосицей рисунка, словно всегда был нарисован на полотнище купола.
- Благодарю, Старший.
- Удачи, Оле-снотворец.
Юноша еще некоторое время смотрит вослед растаявшему в небе крылатому богу в синем химатионе, потом подходит к постели. Мужчина, заметив его, улыбается пересохшими губами:
- Пришел все-таки.
- Да, Сказочник. Теперь все будет хорошо. Спи, - Оле раскрывает над ним пестрый зонт, и глаза мужчины закрываются, а тонкие пальцы перестают беспокойно двигаться по одеялу. Лицо его разглаживается, печать страдания и даже морщины пропадают.
- Добрых снов, Ханс, - шепчет Снотворец, не оборачиваясь на звук шагов. Его плечи обнимают руки в перчатках, расшитых черными и синими алмазами.
- Он твой, братец Оле, - рыжеволосый отворачивается, пытаясь скрыть слезы.
- Из него получится яркая звезда, братец Оле, - тихим, чуть хриплым голосом говорит седой мужчина, похожий на повзрослевшего и многое перенесшего рыжего Оле. - Очень яркая.
***
Он проходит мимо огромного собора, сверкающего неоном подсветки и праздничным убранством так, словно идет мимо зловонной помойки. Так, словно его тошнит от запаха ладана и песнопений. Ускоряет шаг, едва не срываясь на бег.
- Безумцы, невежды... Что же творите? "Блаженны нищие духом"? Это им уготовано Царствие Твое?! - он останавливается так резко, что едва не падает, запрокидывает голову в серое небо, с которого медленно сыпется снег, - Этого ли Ты хотел?
Ему нет ответа, и мужчина никнет, кутается в ало-синее одеяние, ветхое, расползающееся по ниточкам. Идет дальше, чавкая по ледяной грязи веревочными сандалиями.
- "Блаженны нищие духом"... Не могу поверить, что сказал это две тысячи лет назад. Во что они превратили мои слова? Во что они превратили Твои храмы, отец? Мне что же, снова браться за плеть? - мужчина откидывает с лица каштановые локоны, стирает капельку крови, стекшую из-под тернового венца на бровь, вздыхает и снова опускает голову.
- Ноги жжет. Снова в снег соли насыпали... А во что они превратили Землю, отец?!
Он бредет по проспекту, продолжая безответный спор с небом, старательно обходя по широкой дуге многочисленные церкви, храмы и соборы, не замечая остающегося на снегу алого следа. И глаз уронившего в снег только что открытую бутылку водки пьяненького мужичка.
- Куда ж ты идешь, Господи? - шепчет пьяница побледневшими губами, стремительно трезвея, - Куда ты идешь?
***
Она протягивает ему ладони, с царапин и порезов еще сочатся капли крови. Он смотрит в ее незрячие, подернутые опаловой пеленой глаза, а она шепчет:
- Красиво? Скажи нам, оно… оно красивое?
- Да, любимая. Оно прекрасно, - отвечает мужчина, глядя на полотно на ткацком станке. Оно и в самом деле… прекрасно. Но не красиво, нет. На белоснежной безупречности бурым, кирпичным, алым, всеми цветами крови, свежей и запекшейся, выткана война. Та, что идет сейчас там, внизу, в мире людей. Черной сажей, серым пеплом, ядовито-зеленым цветом отравляющего газа запечатлены кошмарные деяния обоих сторон, всех против всех. Прекрасное зрелище. Величественное и впечатляющее. Для него - лучшее из возможных.
- Божественно, любовь моя.
- Тебе нравится? Правда? Мы так старались, - она прижимается к нему - нескладная, словно составленная из частей разных людей неумелым хирургом. А он - красив, пугающе, до дрожи красив. Так может быть красив смертоносный клинок. Черноволосый, с диким и вечно ненасытным взором глубоких, как бездна, глаз, весь перевитый тугими канатами мускулов. Престранная пара.
Мужчина целует ее натруженные ладони, каждый пальчик, стараясь унять боль.
- Арес, тебе, правда, понравилось?
Он поднимает глаза, глядя на нее, свою возлюбленную, единую в трех ипостасях, слепую и не ведающую, что творит.
- Правда, милая. Клянусь своим мечом. Идем, тебе надо отдохнуть, Мойра.
- Его надо обрезать… - шепчет богиня Судьбы.
- Завтра, милая, завтра, - говорит бог Войны, оглядываясь на полотно. И губы его кривит дикая, безумная усмешка.
***
"В мир снизошла благодать,
Радуйтесь, люди, радуйтесь.
Пришел Спаситель грехи принять,
Вас защитить, радуйтесь!"
Темноволосый мужчина поморщился, услышав очередной выкидыш церковничьей фантазии, который блеяли певчие на хорах этого храма. Толкнул коленом товарища, задремавшего, прислонившись к колонне:
- Габи, проснись. Нам пора.
- А? Что? Уже пора? - блондин потер лицо ладонями, разгоняя сонную муть, потряс головой. - Слушай, я так устал. Может - пусть люди называют их сами?
- Он сказал, что сегодня особенная ночь. Все рожденные в нее будут выдающимися людьми. Надо наречь имена, Габи.
- Ну, если Он сказал, значит, летим.
Два ангела соскользнули невидимками с галереи храма, вылетели в ночь.
- Смотри, какой славный малыш. Пусть будет Андрэ. Габи? Габриэль, что с тобой?
Младший из ангелов, белее снега, смотрел на круглощекого младенца, пускавшего пузыри в кроватке рядом с матерью, и держался за сердце. С трудом вымолвил непослушными, дрожащими губами:
- Они и в самом деле выдающиеся, Мираэль. Они все... Пусть будет Андрэ. Хорошее имя...
Двадцать пять лет спустя тот, кого два ангела нарекли в рождественскую ночь Андрэ, отдаст приказ о начале самой кровопролитной, самой страшной войны в истории человечества. Войны, которую выжившие назовут Армагеддоном.