Солнечный луч коснулся края оконной рамы. Выждал. И лег широко, заливая все трещинки в давно не крашенном дереве. Потом ударился о стену, где на полке стоял убранный в рамку фрагмент витража. Витраж вспыхнул красным и синим, торопливо зажигаясь каждым стеклышком, и луч, удовлетворившись, отскочил на потолок и застыл там рубиново-сапфирной россыпью.
Елизавета открыла глаза. По этой цветной мозаике над головой она всегда знала, что пора вставать. Часов в мастерской она не держала принципиально и предпочитала, если не было необходимости, вставать, как сейчас, по солнцу.
Пробуждаясь от тяжелого сна, она медленно возвращалась в привычную обстановку. Стирая ночные видения, взгляд поочередно выхватывал из пространства знакомые предметы: резные дверцы огромного дубового шкафа, телевизор, стеллаж с книгами и горой наваленных журналов. На деревянной полке скучились, выталкивая друг дружку, старая массивная чернильница, пузатые колбочки, стакан с разноцветными шариками и высокая консервная банка с разнокалиберными кистями. Дальше по стенам были развешаны картины, и глаза, скользнув по холстам, задержались под потолком, где под деревянной обшивкой блестело тонкими нитями невесомое кружево паутины.
Раз в году, весной, она устраивала в мастерской грандиозную уборку, и тогда вся эта паучья канитель безжалостно сметалась длинной шваброй, обмотанной старыми рогожками. Но весна этого года давно канула в суетливый круговорот времени. Паук, как обычно, выжил. И теперь имел неприкосновенное право заниматься своим ткачеством до следующего апреля.
Чем же он питается? Елизавета, окончательно освободившись ото сна, потянулась и так и оставила руки за головой на цветастой подушке. Девятьсот метров над уровнем моря – это ж не пустыня, где мух для прокорма тьма-тьмущая. Сюда они и не залетают почти. Н-да… Чем же он все-таки питается?
В раздумье над этим важнейшим вопросом она прикрыла глаза. И тут же подскочила с постели.
- Господи, что ж это я валяюсь? – произнесла вслух и спустила ноги, нашаривая тапки. – Сегодня ж Ленка приезжает. Я ж собиралась картину с ней отправить.
Пошатываясь ото сна, она добрела до закутка, где у неширокого окошка возле новенькой стиральной машины располагалась видавшая виды раковина с допотопным краником. Теплая вода пошла широким потоком. Наскоро умывшись и глянув на себя в забрызганное зеркальце, Елизавета провела мокрыми руками по волосам. Главное – чтобы космы рыжие в разные стороны не торчали. Ленка приедет – обязательно вымоет зеркало. Вот, как пить дать, вымоет. А кто ее просит? И кому, скажите, нужно созерцание его собственных подробностей? Тем более, поутру…
Пока на кухонном столе закипал чайник, Елизавета выбралась на балкон. Интересно, какой сегодня день? Цветы надо полить. Сейчас хорошо, ночи прохладные. С ее забывчивостью вся эта оранжерея хоть из воздуха влагу набирает. Но сейчас она все польет. Где там канистра с отстоянной водичкой?
Она переступила через высокий порог, отделяющий узкую часть балкона от другой, широченной, где у нее вместе с цветочными горшками стоял большой стол и масса шкафчиков со всякой нужной и ненужной утварью. За десять лет обустройства в этом месте она натащила на второй этаж столько всякого добра, что хватило и стены новые здесь возвести, и обставиться, и крышу над балконом сделать настоящую. Если вспомнить, как со свалок все на себе тащила и как затаскивала наверх по узким извилистым ступенькам, так разве теперь рука поднимется снести остатки вниз да еще и выбросить? Пусть лежат. Надо будет в галерею еще один стенд для магнитов смастерить. Картины – покупка недешевая. А вот магниты с видами Галилейских гор и двориками Цфата туристы разбирают быстро.
Напротив ее дома стукнула дверь и послышались мужские голоса. Елизавета прислушалась. Двое молодых мужчин обсуждали, что лучше купить в магазине на вечер. Потом по каменной улочке разлетелась быстрая дробь шагов. В том, чтобы иметь за стеной синагогу, а напротив окон иешиву, были свои неудобства. Зато сейчас из случайного разговора Елизавета точно знала, что сегодня у нее на родине, в Липецке, пятница. А здесь, на стыке миров, настал канун субботы. Значит, завтра будет торговля. Надо будет никаких планов не строить и сидеть в галерее. Ой, а чем же Ленку кормить? Магазины же скоро закроются.
Елизавета развернулась, чтобы выйти с балкона и споткнулась об электроплитку, лежащую под ногами. Блеснул излом на черном проводе. И сколько она может пользоваться такой небезопасной плитой? Елизавета деловито огляделась, полезла на одну из многочисленных полочек, вытащила черный кружок изоленты и начала аккуратно заматывать поврежденное место.
От работы ее отвлек детский визг. Выглянув с балкона, она увидела, как двое мальчишек пытаются скатиться по улочке на металлическом остове детской коляски. Самый маленький сидел сверху и, придерживая одной рукой кипу, второй как-то ухитрялся держаться за раму. А тот, что постарше, ухватившись за ручку, маневрировал этим разухабистым средством передвижения. От шин у коляски остались одни разорванные воспоминания, ободья погнулись, ее постоянно заносило в сторону, и это добавляло еще больше эмоций веселящейся парочке. Глядя на детей, Елизавета произнесла вслух:
- И ни тебе интернета, ни телевизора. Простые детские шалости.
А когда мальчишки лихо развернулись перед поворотом, удержав и себя, и коляску, назидательно добавила:
- И здоровее будут.
Она же хотела с Ленкой картину передать! Елизавета засуетилась. Картина, в общем-то, была закончена. Но ей казалось, что гроздь винограда на ней была недостаточно живой. Ей хотелось еще пройтись по ней лессировкой, чтобы каждая ягодка была ну совершенно прозрачной.
А за пару кварталов от нее, на склоне горы, в закутке, куда чудом не добрались пронырливые местные дети, налилась солнцем виноградная кисть. Елизавета обнаружила ее во время своих частых исследований окружающей местности на предмет хорошей натуры и полезных вещей. Обнаружила и прикрыла листьями, и задвинула подальше от угла, откуда ее можно было заметить. Виноград-то дикий, кислый, но разве ж детей это остановит?
Наскоро глотнув чаю с куском подсохшей халы, Елизавета подхватила мольберт и, притворив дверь, осторожными шагами стала спускаться по лестнице. Узкая, та была совершенным серпантином, не давая разогнаться и отпустить перила. Отстучав мольбертом по стенам, Елизавета ступила на первый этаж. Это были владения Миши, тоже художника. Вход к Елизавете пролегал через его кухню. А еще через дверь, за стенкой, была галерея, в которой они попеременно сидели. Формально хозяйкой галереи считалась она. Хотя если совсем формально, то хозяином этих квадратных метров был Ленкин муж Сема, - Елизавета со своими документами лишний раз светиться при покупке не хотела. Но поскольку Сему продолжение этой истории не занимало, а Елизавета была существом беспокойным и часто уезжала куда-нибудь по стране на интересную натуру или к многочисленным друзьям-приятелям, то степенный домосед Миша был как нельзя кстати в ее хозяйстве. Миша сидел в галерее, перетащив туда столик с инструментами, и раскрашивал там стеклянные фигурки на продажу. Плату с него Елизавета никакую не брала, вполне довольная тем, что галерея всегда была открыта и в ее отсутствие могла приносить доход.
- Миша! Бокер тов, Миша, ты дома?
Тишина в ответ говорила о том, что ее сосед, как создание более реалистичное, узнал о наступающей субботе раньше нее, и теперь наверняка запасался продуктами и прочим в магазинах, не дожидаясь замирания нормальной жизни на выходные.
Проходя через галерею, Елизавета бросила цепкий взгляд на молчаливых обитателей стен. Ей всегда казалось, что картины переговариваются между собой своим, неслышным человеку языком. И – смешно кому-то сказать – как в детстве, верила, что в отсутствие людей они приходят в движение, и проступает из них какой-то другой мир со своими законами и необычным пространством. Она даже как-то пару раз оставалась в галерее на ночь, пытаясь уловить какое-нибудь прозрачное передвижение или услышать неведомые звуки. Один раз ей даже послышалось стройное пение бесполых голосов. Это от ее серии «Пророки», охряных вихрей с проступающими крыльями и очертаниями фигур. Потрясенная, она тогда подняла ночным звонком Ленку. Та, только заснувшая после привычного полночного корпения над заказами, только сопела в трубку. А наутро сама перезвонила. И, разбудив обессиленную ночным бдением Елизавету, долго и деловито расспрашивала:
- Елка, а что они пели? На чью арию похоже? А слова какие? И сколько голосов было, ты не уловила?
А Елизавета пыталась пересказать свою галлюцинацию понятным языком и все не могла найти точных аналогий. В конце концов махнула рукой и сказала Ленке, что уже ничего не помнит. Та погрустневшим голосом вздохнула в трубку:
- А-а, я думала, тебе видение через картины было. Может, они целебные какие. Вот бы толпа пошла!.. Ну, ты еще слушай. Может, что прорвется…
Но больше как-то ничего не прорывалось. Хотя Елизавета периодически на все картины в галерее продолжала смотреть с пристрастием, внезапно переводя взгляд с одной на другую. Иногда ей казалось, что на мгновенье она цепляла краешком ресниц какое-то шевеление. Но как только глаза впивались в эту точку, холст моментально замирал, и, как ни продолжала его разглядывать, не откликался на Елизаветины фантазии.
Вот и сейчас и ее, и Ленкины картины висели молча. Интересно, продастся что-то в эти выходные? За жилье ж платить надо.
Внешние двери открывались хитрым способом. Надо было выпустить руки наружу через вырезанные с обеих сторон замка отверстия. С той стороны нащупать висячий замок и так же наощупь вставить ключ. Открываясь, высокая дверь складывалась, как гармошка. И, металлическая, она при этом громко сообщала всей улице, что не стоит без дела и ее хозяева живы-здоровы. Вот и сейчас, блеснув синим кобальтом, она натужным скрипом привлекла внимание кого-то в окошке дома наискосок. Оттуда Елизавете помахали рукой. Она махнула в ответ. Это Гриша-чеканщик с утра уже набивал рисунок. Любопытно, как у него с заказами? У нее недавно в Иерусалиме спрашивали хорошего чеканщика. Она дала Гришин телефон. Звонили ему или нет? Надо будет к нему зайти.
Но потом. Потом, потом. Сейчас солнце уходит.
Елизавета заторопилась. Взобравшись по отполированным уличным булыжникам к нежилой коробке с закрытыми фанерой окнами, она осторожно нащупала на заднем фасаде упрятанную в листья виноградную кисть. Теплая, она легла в руку тяжестью созревшего плода. Елизавета крутила ее под разными углами, пытаясь найти нужный для рисунка ракурс. Определившись, раскрыла мольберт и провела рукой по тюбикам с краской. Потом в обнимку с мольбертом потопталась, определяясь со сторонами света, и, привычно замерев, зашептала:
- Отче наш, иже еси на небесех…
Можно было, конечно, помолиться и дома, с положенными поклонами и крестясь, а не здесь, шепотом, на виду насквозь нехристианского района. Но Елизавета делала это тихо, ничьего внимания не привлекала. И вообще, когда ей надо было вот так по-быстрому выходить из дома, она предпочитала утренние молитвы читать просто идя по улице, под небом. А когда время было прогуляться, то у нее даже любимое место для этого было. Оттуда, с площадки под соснами, среди Галилейских гор, тонувших в прозрачной дымке, был виден краешек Кинерета. И если прищурить глаза, то казалось, что она может прямо отсюда, с горы, шагнуть на туманную гладь, как шагал самый великий посетитель этих мест.
Но сегодня ее ждал виноград. Вернее, виноград на свету. Или виноград в свете. Перенесение на холст этой кисти с бесконечным солнцем в каждой ягоде и темным абрисом косточек сквозь тонкую кожицу и было для нее продолжением наскоро прошептанной молитвы, ничуть не умалявшим утреннее обращение, а лишь продлевавшим его.
За работой и времени не заметила. Спохватилась только, когда солнце сдвинулось. Вытирая о тряпку кисти и растирая затекшую спину, Елизавета остро вглядывалась в мазки. Ну, вроде, получилось, как хотела. Хотя попробуй оцени сразу. Вот вылежаться бы холсту хотя бы с недельку. Тогда бы можно было посмотреть с пристрастием. Но она ж собиралась его сегодня отдавать… Ой, а что ж она так завозилась? Ленка же приезжает, за едой надо забежать! Сколько времени? В магазинах уже наверняка суббота началась. А может, еще успеется?
Подхватив мольберт, она заторопилась к центральной улице, на которой можно было купить продукты. Но судя по тому, как пространство вокруг наполнялось спешащими домой местными жителями, надежд попасть в магазин до закрытия было мало.
После очередного мудреного уличного поворота Елизавета выскочила на длинный подъем с несколькими лестничными маршами. И затормозила изумленная. Спускаясь с балкончика на торце дома, по светлым каменным ступеням прямо с верхней площадки величественно ступало солнце. Выкрашенная белым стена усиливала свет. Блестели синие ставни на полукруглых арочных окнах, перекликаясь с лазурью неба. И в этот момент улица словно вымерла. Ни один человек не был допущен наблюдать этот обход владений, этот осмотр проделанного за неделю. Только ошеломленной художнице с мольбертом наперевес и перепачканными краской пальцами было позволено замереть у начала подъема и стоять неподвижно, пока величавая инспекция не прошествовала на смежную улицу, вершину соседней горы, во все уголки готовящегося праздновать субботу мира.
- Что ж это, Господи? – очнувшись, Елизавета ткнула было щепотью лоб, но осеклась – из-за угла вынырнули двое спешащих мужчин в широкополых шляпах. Двинувшись на деревянных ногах вверх по ступеням, она, пытаясь удержать в памяти увиденное, вдруг вспомнила, что когда-то давно наблюдала нечто похожее. В монастыре, в Эйн-Кареме, она торопилась к заутрене, и так же столбом простояла, наткнувшись на свечение над тамошним храмом Казанской иконы Божией Матери. На что монахиня Варвара, эта вездесущая сексотка, не преминула в очередной раз пожаловаться настоятельнице на ее, Елизаветино, несоблюдение монастырского устава. И как потом ни спорила Елизавета, доказывая, что ее молитва вне храма была ничуть не хуже коллективного преклонения сестер, Варвара, раздувая крылья длинного приплюснутого носа, выкрикивала:
- А поклоны била? А крест накладывала? Не-ет! Я все, все видела! Это бесы, бесы твои в храм не пускали!
На что Елизавета ляпнула, что тогда и Варвару отвлекали от молитвы ее бесы и заставляли подсматривать за Елизаветиными. Видать, конкуренты. Варвара тогда взвилась, как ужаленная, и, не отвечая, пулей полетела к настоятельнице. Ох, а этого уже и вспоминать не хочется…
А магазины-то уже закрыты. Вот это завозилась! Правда, может, Ленка на очередной диете? А чай-то на кухне на полочках всегда найдется…
За стеной уже час слышалось привычное еженедельное пение и ритмичное притоптывание. А Елизавета, упершись взглядом в компьютер, разговаривала с застрявшей где-то на подъезде Ленкой.
- Слышь, Елка, я по твоей схеме доехала до площади. Но тут ничего нет, никакого ведра и даже никакой бумажки. Ты уверена, что ведро должно быть?
- Ну-у, это не постоянное ведро, - Елизавета пыталась отвечать и параллельно набирать текст на компьютере. – Там объекты периодически меняются. Раньше рояль стоял. Но вот совсем недавно было ведро. Я даже заметила, что долго ничего не меняют.
- Но по твоей схеме отсюда должна быть только одна дорога вверх. А здесь их две в разные стороны и ни одного указателя! - Ленка говорила громко, пытаясь докричаться до микрофона в своей машине. Но все равно местами ее голос улетал в сторону от гарнитуры. – Ты меня слышишь? Может, я не туда попала?
- А ты виадук проезжала? – Елизавета, морща лоб, отстукивала фразу «Как обещала, я приеду к вам через неделю». – Там виадук должен был быть перед ведром.
- Да какой на фиг виадук, темнотища вон какая! Только полоса на дороге светилась. Вот сейчас под фонарем стою, так никакого виадука не вижу.
- А может, - Елизавета справилась с одной фразой и теперь набирала другую, «Приготовьте, пожалуйста, все расходные материалы», - ты заехала с другого боку? Там снизу еще есть въезд в город. Только я никак не пойму, как ты могла туда попасть.
- Да как, как! У нас же на дорогах не экономят, а экономят на указателях. Я вот уже столько еду без указателей! Нюхом чую, что еду по своему шоссе. Но, может, ваш Цфат нюх перебивает?
- Ой, ну я не знаю, - Елизавета заканчивала письмо, набирая свое имя, - если ты снизу подъехала, то я не знаю, как оттуда выбираться…
- Ладно! – в трубке зашелестело, и Елизавета разобрала только «буду спрашивать». Потом Ленка отключилась.
Ну, это ж надо заблудиться! Елизавета мельком подумала о подруге и тут же опять вернулась к письму. Надо дописать «А кисти для детей я привезу, вы сами не выберете». А то купят не те, потом к ней же претензии будут, что не предупредила. Совсем недалеко, в Тверии, на будущей неделе ее ждали новые ученики. Их родителям и рассылала Елизавета ценные указания по подготовке к первому уроку.
Телефон зазвонил снова.
- Елка, у вас здесь не у кого спрашивать, народу на улице полтора человека, и те датишные, по субботам дорогу не показывают! – шуршала трубка. – Но я таки добралась до ведра! На самом деле оно не сразу у шоссе, оно уже в городе! А теперь куда? У тебя на рисунке дорога вверх налево, а тут влево-вправо и совершенно гладко!
- Ленка, ну, я не знаю, - Елизавета пыталась представить, в каком месте сейчас стоит подруга и какая перед ней развилка. – Ты же знаешь, я не автомобилист. Я на автобусе езжу. А в автобусе я сразу засыпаю. Но я точно помню, что от ведра надо подниматься вверх налево.
- Что ты спишь всю дорогу, я уже поняла по твоей схеме! – разразилась хохотом Ленка. – Только я давно не ночевала в машине. И завтрашнее утро меня тоже не спасет. В вашем городе со мной до заката никто разговаривать не захочет. И туалеты, небось, тоже все закрыты!
- Туалеты? Не знаю, не пользуюсь... – Елизавета озадаченно терла лоб. - Ты же знаешь, у нас далеко от дома отойти невозможно, чтобы не мочь туда вернуться по нужде. Но, может, и не работают. А что, совсем-совсем не у кого спросить?
- Да вот только что какой-то дедушка на вопрос об улице Иерушалаим сказал: «Направо!», а сам показал рукой налево. Я спрашиваю: «Налево?» А он опять рукой налево и говорит: «Нет, направо!» И как мне ехать по вашему городу с такими указателями?! Тебя как-то плохо слышно, шумы какие-то.
- Лен, да ты все равно попадешь на Иерушалаим, - Елизавета отошла с телефоном от стенки, сотрясаемой хлопками множества ладоней. – А теперь нормально? Да, если ты увидела ведро, то это совсем рядом. Езжай по той дороге, что хоть как-то поднимается. Иерушалаим наверху.
- Ну, глядишь, попаду еще до конца субботы. А ты если спать хочешь, не жди меня. Все равно ключ твой есть, я дверь найду и сама открою.
- Ага, открывай сама. Чтоб меньше через Мишу бегать.
- Открою. Я помню дверь.
Елизавета действительно успела задремать, когда с улицы из неприкрытых окон донесся металлический лязг. «Это ключ, - сквозь сон определила она. – Сейчас дверь сложится». Но ключ все лязгал, а дверь все не скрипела. Интересно, а почему звук доносится не из-под окна, а откуда-то из-за угла? Елизавета все это фиксировала, но окончательно проснуться и разобраться была не в силах. Наконец, лязгнуло под окном. Дверь оживилась, не чаяв поработать таким поздним вечером. Снизу послышался бодрый Ленкин голос, просивший извинений у Миши за прерванную трапезу. Затем вразнобой запели ступеньки, и наконец вечно незапертая дверь распахнулась, впуская невысокую крепкую фигурку в черной курточке и собственноручно расписанном шарфе всех цветов радуги.
- Добрый вечер вашей хате! А что, хозяева уже дрыхнут? – улыбчивое лицо было свежим, вроде не было у Ленки многих часов дороги. - Ты что думаешь, Иван Сусанин, если вместо нормальной схемы ты мне подкинула натюрморт, так я и не доберусь? А ну, вставай! Гости в доме. И уж-жасно голодные!
- Ленка! – Елизавета села на своей широченной кровати, радуясь давней подруге и вместе с тем ужасно конфузясь. – Ты прости, но я так замоталась, что не успела ничего купить поесть…
- Ха! Я что, не знаю, к кому еду? – Ленка уперла руки в бока. – Только учти: ты будешь есть со мной. А то как калориями давиться, так мне. А как быть худой – так тебе. Несправедливо получается.
- Брось, ты похудела.
- А что, видно? – Ленка оживилась еще больше. – Нет, правда, видно? Я ж уже вторую неделю на белковой диете. День мясо, день мясо с овощами. Я уже на эту курицу смотреть не могу! А что делать? Несет, епрст.
Последние слова она проговорила, рассматривая себя в большом напольном зеркале, прислоненном к стене.
- А таки да, задница меньше стала. А если б я не сидела столько времени за рулем, так была бы вообще березкой.
- Извини, - Елизавета восприняла эти слова, как упрек, - я тебя заставила поколесить…
- Да ты о чем? – махнула рукой Ленка. – Я сама такая. Думала, хорошо помню, в какую дверь меня два года назад вот так же ночью заводили. Оказалось, я десять минут долбалась в совершенно постороннем замке! И ведь никто не вышел и не спросил, почто я рвусь в чужие владения.
- А народ или уехал на выходные, или субботу празднует, не слышат, - кивнула Елизавета в сторону соседей.
За стеной все также раздавались песнопения и удары каблуков об пол.
- Елка, как ты спишь по субботам? Это ж надолго.
- До глубокой ночи. Еще с утра продолжат, как проснутся. Да я привыкла. – Елизавета уже раскладывала на столе привезенную Ленкой провизию и наливала воду в чайник. – Зато всегда знаю, что пришла суббота. И вообще, мне лучше ложиться попозже. Как засну до двенадцати – обязательно сон плохой приснится. Вот сегодня мне опять моя Олечка снилась…
Ленка стерла с лица свою обычную полуулыбку. Елизавета продолжала:
- Вот она все-таки за пять лет немножечко подросла. А мне снится всегда только что родившейся, с большой головкой. И плачет все время.
Ленка распрямилась за столом:
- Сходи помяни ее.
- Да я и так каждый день в молитвах поминаю. И свекровь прощаю, и мужа бывшего, что заставили ее в Дом малютки сдать и ругали, когда я к ней ездила. Только вот нет-нет, да и приснится. Как ты думаешь, она в раю? Вот я думаю – только в раю. За свои и за мои страдания.
Ленка молчала. Что говорить в таких случаях, ей было непонятно. Да Елизавета и не ждала слов. О давно пережитом говорила спокойно, как вроде о чужой жизни.
Пауза совпала с оборвавшимися вдруг звуками за стенкой. Ленка прислушалась.
- А что, это был финал? Или что-то случилось? – поинтересовалась. За стеной, как будто ее услышали, стройно грянули продолжение. – Не, все в порядке. Слушай, а давай сходим погуляем? – и в ответ на Елизаветин молчаливый кивок. - Я так хочу поглядеть на ваши ночные декорации! У нас в Старом городе тоже здорово ночью ходить. Но много лавочек; они когда закрыты, так полное ощущение театра без актеров. А у вас окошки светятся, позаглядывать можно. Страсть люблю заглядывать в окна! Не побьют? – наскоро расправившись с тонкой колбасной нарезкой, Ленка уже допивала чай.
- Не, наши датишные толерантные. Туристов же много. Так здесь ни на голову непокрытую, ни на штаны твои укороченные внимания не обратят. Про окна, правда, не знаю, не пробовала.
- А у нас в Меа Шеарим недавно опять чью-то машину в субботу камнями забросали. Туристов, конечно. Местные-то знают, куда соваться не надо.
Они уже спускались гуськом по скрипучему лестничному серпантину. Внизу, на Мишиной кухне, было пусто. На чисто вытертом столике стояла вазочка с недоеденным печеньем и початая бутылка вина. В маленькой раковине было пусто, вся посуда аккуратно расставлена на сушилке. За дверью в Мишину комнату бормотал телевизор.
- А что, Елка, - Ленка говорила шепотом, косясь на запертую дверь, - Миша всегда в городе сидит?
- Нет, не всегда, - так же глядя на дверь, шепотом отвечала Елизавета. – Недавно уезжал на неделю к детям, возил их на море. А так здесь. Я на него картины оставляю.
Они прошли через молчаливую галерею, освещенную уличными фонарями, скрипнули дверью и через узенькую крытую улочку, на которую выходили преимущественно мастерские городских ремесленников, поднялись к смотровой площадке.
На площадке прогуливались несколько семей, по виду приезжих. Этот город всегда притягивал туристов, религиозных и светских. Эти были абсолютно светскими и разговаривали громко. Прислушавшись, Елизавета вздохнула:
- Вот, мне надо в Россию ехать.
- С какого перепугу? – вскинула брови Ленка.
- Загранпаспорт кончается. Да и российский я давно потеряла. Надо ехать делать документы.
Обе замолчали, глядя с высоты. В полной темноте, когда небо давно слилось с горами, а звезды едва виднелись из-за плотной дымки, весь пейзаж состоял только лишь из черноты и электричества. Странное дело, но, нарушая природное состояние, искусственный свет ничуть не мешал созерцанию. Цепочки фонарей на шоссе, одиночные огни на блокпостах и, наконец, море света Тверии, опрокидывающееся в другое море – Галилейское, - все это давало ощущение покоя и напрочь лишало страха, который обычно несла полная мгла.
- А назад пустят? – осторожно спросила Ленка.
- Да пустят, никуда не денутся! – Елизавета беспечно махнула рукой, но по сомкнувшимся как-то в раз бровям видно было, что этот вопрос ее тоже беспокоит. – Я уже столько лет тут!
Ленка промолчала. Шаткость Елизаветиного положения после ухода из монастыря была ей известна. Но ведь и документы проверяли у нее на улице, и ничего, пронесло.
- Сашка Бамай приезжал. О тебе спрашивал.
- Правда? – оживилась Елизавета. – Где он? Как там с молодой женой, справляется?
Сашка был их общим приятелем. Когда-то на заре их пребывания в Израиле, в трехкомнатной квартире в Гило, южном районе Иерусалима, жила целая коммуна. Ленка с мужем Семой и Семиной мамой, бывшая актриса Наташа с маленьким сыном и бывший режиссер Саша по прозвищу Бамай. Елизавета их навещала в свои нечастые отлучки в город.
- Сашка в Питере обитает.
- Не мерзнет? – Елизавета подставляла щеку легкому ветру, дующему, казалось, откуда-то сверху, от еле пробивавшихся сквозь дымку звездных лучей. – Ой, Ленка, - внезапно повернулась она к подруге, - у меня идея: надо написать натюрморт в полнолуние! Как-то отгородиться от фонарей, открыть окно и писать. Какая я глупая, - всплеснула она тонкими кистями, - что до сих пор никогда такое не пробовала! Ленка, а может, рубильник выключить? Я знаю, где на нашей улице трансформатор, сама на нем дверцы расписывала. Там замок ерундовый…
- Выключи, выключи, - проворчала Ленка, плотнее заматывая шарф. – Тебя за ерундовый замок вообще из страны вытурят и никогда назад не пустят. А Сашка, между прочим, с молодой женой уже нажился. Она оказалась для него слишком простая. А вот ты, - она сделала паузу, - была для него в самый раз. И не было бы у тебя никаких проблем с возвращением, если бы ты…
- Лен, ну какой Сашка? – Елизавета крутила головой, пытаясь понять, с какой стороны сейчас может появляться луна. – Ему семья была нужна, стабильность. А я семьей уже нажилась. Да и вообще, то я в монастыре была, то из монастыря ушла, мне не до семьи было, обустраиваться надо было как-то.
Ленка молчала, зябко утопив голову в плечи, хотя было совсем не холодно. Наконец, встряхнулась:
- А что это мы с тобой на одном месте топчемся? Пойдем по городу шататься.
Они поднялись еще чуть выше по широкой, для двух машин улице Иерушалаим и свернули в извилистые проулки, мощенные, по давней традиции этих мест, плотно пригнанным и гладко отполированным желтоватым камнем. Когда-то землетрясения разрушили этот город. Но отстроенный, он как будто перенесся на века назад. Словно эти трагедии сломали всю поступательность времени. И воскресший из руин, он всячески отвергал новомодные последние веяния, уходя все глубже в ту пору, которая приняла в эти места испанских и португальских раввинов, дав им новую родину после приснопамятного изгнания.
В узеньких закоулках было пустынно. В многочисленных синагогах шумно праздновали благословенное отдохновение от трудов. А бессчетные здешние галереи и художественные мастерские отражали желтый фонарный свет уймищем молчаливых окон с расписными ставнями, витражными вставками, затейливо коваными решетками.
У одного из домов прямо на улице, вплотную к стене, была выставлена сушилка с бельем. Дальше, за поворотом стояло продавленное автомобильное кресло. В узком, на одного человека проходе, заканчивавшемся тупиком и маленькой дверью, из-за которой были слышны детские голоса, висела горделивая табличка о давнем пребывании здесь знаменитого ребе.
Иногда попадались и заброшенные дома. Этот город, прибежище каббалистов и художников, со своим течением времени стоял как бы осторонь цивилизации. Изучение Торы и ремесленничество – главные занятия большинства его жителей – не привлекали сюда толпы желающих поселиться. Поэтому объявления о продаже дома или сдаче в аренду попадались то там, то сям. А в паре мест подруги даже залезали внутрь каких-то разваленных стен без крыши, обросших кустарниками и целыми деревьями. Громким шепотом, пугая и пугаясь вездесущих местных котов, они вели трансцендентные беседы. Этот город вообще располагал к разговорам, выходящим за пределы суетной обыденности.
- А я, - сидя в оконном проеме одиночной стены-декорации, мечтательно протянула Ленка, - как закончу выплачивать квартиру, куплю себе место на кладбище. В Дормиционе. Я уже присмотрела.
Елизавета косо глянула на подругу:
- И зачем тебе это?
- Как зачем? – Ленка вздохнула. – Сейчас это стоит три тысячи долларов сразу плюс тысячу шекелей каждые десять лет. Ну, для подтверждения. Так зато я буду спокойна, что мои дети не будут иметь головной боли, где похоронить свою дряхлую мамашу. И лежать на верхушке Иерусалима – это ж такой вид!
- Про вид согласна. А вот о своих похоронах нечего заранее думать!
- А кто подумает? У меня ж пацаны. Где гарантия, что они выберут мне хорошее местечко? – Ленкиных глаз не было видно, но говорила она совершенно серьезно. – А я туда нет-нет и захожу. Привыкаю, так сказать, к следующей квартире…
- Фу, ну как ты можешь об этом спокойно говорить! – от громкого голоса шарахнулась примостившаяся рядом кошка. – Ну, зачем о смерти вообще говорить!
- Нет, ты посмотри! Все, значит, умрут, а она в пионерском галстуке! – хмыкнула Ленка. – А что, там тоже жизнь. И начинать ее надо с хорошей жилплощади.
- Все, все! – Елизавета замахала руками. – Не хочу об этом слышать! И вообще, ты смотрела, сколько времени? Пойдем домой, тебе выспаться надо перед дорогой.
На следующий день Елизавета поднялась раненько. Солнце еще не выкатилось из-за гор. Осторожно, стараясь не разбудить Ленку, подмявшую под щеку подушку, она наскоро впрыгнула в первую попавшуюся одежду и выскользнула из дому. В субботнее утро, тихое в этих местах, она любила подниматься на макушку горы, туда, где развалины старой крепости, и там не спеша произносить свое утреннее обращение. В это неторопливое время можно было и помолиться, и просто проговорить свою жизнь в надежде быть услышанной в тишине непроснувшегося города.
В этот раз ее любимая площадка оказалась занятой. Религиозные паломники частенько, экономя на жилье, ночевали именно здесь, на вершине. Вот и сейчас круглая ярко-красная палатка стояла в аккурат посреди площадки. А один то ли не поместившийся, то ли предпочитающий простор молодой человек вообще спал под открытым небом поверх спальника, в белой рубашке, черных брюках, туфлях и кипе. Елизавета прошла дальше. Выбрав себе место у высоченной, идеально прямой сосны, она села прямо на землю. И уже через минуту в своей цветастой юбке и вязаном зеленом свитере слилась с пейзажем. И птицы, выискивая себе в земле завтрак, ее не замечали.
- Доброе утро! – выглянула из кухни круглая Ленкина физиономия. – Где это тебя с утра носит? Я вот нашла у тебя Николая Чудотворца дописанного. Сила! Какие дуры в монастыре, что тебя выжили!
Елизавета махнула рукой.
- Не, ты бы им сейчас такие росписи делала – куда там нынешним! А я, пока тебя не было, яишенку сварганила. Слышишь, шкварчит? – С балкона доносилось шипение сковородки. – Сейчас цветочки тебе дополиваю. Чего ты их гнобишь? Земля вообще сухая.
- Да все собираюсь. – Елизавета потирала спину. С вечера в бок отдавала противная боль.
- Пока ты соберешься, у тебя и кактусы загнутся. Да, я тебе зеркало помыла! – это Ленка кричала уже от канистры с водой. – У тебя, кстати, хорошая жидкость для стекол. Сама такой пользуюсь.
- Да ты ж мне ее и дарила. И не стоило, Ленка, мыть… - Елизавета присела на лавку у длинного кухонного стола.
- Брось, мне несложно. – Ленка уже заносила с балкона громко шипящую сковородку. – Мои зеркало каждый день забрызгивают. И захочешь посмотреться - лица не увидишь. Глянь, какая красота! – она подняла крышку. – Завтрак у Тиффани.
Между кусочками бекона колыхались желтки, щедро присыпанные перцем, и растекались красные полукружья помидор.
- О! – Ленка торжественно водрузила сковородку на стол. – Кстати, у тебя там такой классный фонарь! Вернее, фонарный колпак. На меня налез, представляешь! Так я меряю, гляжу – пацаны соседские видят. И ржут, как ненормальные!
- Да какие у них развлечения. Ты для них, что цирк. – Елизавета продолжала тереть спину, пытаясь избавиться от неприятных ощущений.
Ленка заметила.
- А чего это ты? Опять «поперек вступило»?
- Да пустяки. – Елизавета осторожно распрямилась и почти ровно двинулась в посудный уголок за тарелками. – Твой Сема меня предупреждал, что осенью и весной надо ждать обострений моего остеохондроза. Тем более, мы с тобой вчера напрыгались…
- Так чего ж ты ждала? – Ленка кинула быстрый взгляд на подругу и вернулась к яичнице, аккуратно поддевая ее край лопаткой. – Сема ж говорил, чтоб ты заранее приезжала к нему на профилактику, не дожидаясь проблем…
- Да некогда все, - Елизавета уже раскладывала тарелки, стараясь не наклоняться. – Ты ж знаешь, то одно, то другое…
- Ага, весь день в заботах, аки пчела, - Ленка выкладывала Елизавете ее порцию, блаженно принюхиваясь.
- Ко всему, мне Сему лишний раз отвлекать не хочется. Он у тебя занятой, все время пациенты.
- Ну, ты даешь! – Ленка даже руками всплеснула. Со сковородки капнуло масло. – А ты не пациент? Или ты думаешь, Сема как-то выборочно лечит? И вообще, он меня часто спрашивает про тебя. Пусть, говорит, приезжает, я ее посмотрю…
- Да нет, Ленка. У него ж заработок. А с меня он денег не берет. Что я поеду его отвлекать?
- Нет, ты, извини, полная дура.
- Спасибо.
- Не за что. Констатация факта. – Ленка жевала, подняв круглые брови. Весь ее вид выражал полное удовлетворение процессом. – Как хорошо, что в моей зверской диете можно кушать яйца! Значит, ты думаешь, когда тебя прижмет, Семе будет проще с тобой разобраться, чем заранее?
- Ну почему Семе? Как-то пройдет. Не будет же болеть вечно. – Елизавета тоже принялась завтракать. Да, что-что, а банальная яичница у Ленки всегда получалась вкусной.
- А если дело серьезное? Или ты думаешь, что мы с Семой будем смотреть, как ты загнешься без никакой страховки? Ты ж в больницу пойти не сможешь. Сема – твоя надежда и опора. В общем, так, - Ленка уже вытирала рот салфеткой. – Ты едешь со мной.
За молчавшей полночи стеной раздались первые хлопки и удары каблуков.
- Видишь, соседи – за.
Но Елизавета замахала руками.
- Не спорь. Размахалась тут! – с нарочитой сердитостью Ленка складывала посуду в раковину.
- Ленка, сегодня выходной, могут быть продажи. А я же с Мишей не договорилась! Он просит, чтобы я его заранее предупреждала…
- А что ему делать в субботу, твоему иудейскому Мише? Я с ним сейчас побеседую.
Ленка выглянула на лестницу, прислушалась и начала спускаться.
- Миша! – услышала Елизавета снизу. – Бокер тов, Миша! Ма шломха? Какие планы на святой день?
- Буду читать. – отвечал, с трудом подбирая слова, голос ее собеседника. – Купил интересную книгу. Буду весь день читать.
- Вот и хорошо. Почитаешь в галерее? Там светло.
- Что-то случилось? – Миша, редко вспоминавший русский, говорил только короткими фразами.
- Елка заболела. Нет-нет, ничего страшного, не волнуйся. Но надо свозить ее к врачу в Иерушалаим. На пару дней, не больше. Покараулишь галерею?
- Конечно, конечно.
- Вот и лады.
Уже выезжая, Ленка резко затормозила у детской площадки. Со словами «а я таки проверю» двинулась к неприметной коробке на две двери, что стояла в углу ограды. Спугнув мирно гревшегося на желтой стене геккона, она решительно дернула дверцу с женским силуэтом. Та оказалась запертой.
- Так я и думала! – подытожила Ленка, плюхаясь назад на сиденье. – Чужие здесь не ходят. Ни дороги не узнать, ни в туалет сходить. Заповедная зона.
В иерусалимской квартире было, как всегда, много народа. Оставив Ленку разбираться с сыновьями-подростками и шумной компанией их друзей, заполонивших дом, Елизавета помахала рукой выпускавшему очередную пациентку Семе и пошла в Ленкину комнату-мастерскую. Там, деловито оглядевшись, она сразу нашла для себя работу. Подхватив рулон холста и пустые подрамники, вышла на балкон и пристроилась в уголочке. Здесь в ящичках лежали и молоток, и клещи, и россыпь мелких гвоздей – все, чтобы с пользой для дела можно было созерцать лежащий прямо перед глазами Вифлеем.
Покомандовав сыновьями, на балкон вышла Ленка, осторожно неся в руках поднос с бутербродами и кофе.
- Знаешь, что я сейчас вспомнила? – она расставляла чашки на видавшем виды журнальном столике. – Как мы когда-то в Приозерске покупали дыни. Там – помнишь? – в гостинице совсем было нечего есть, и даже воды питьевой не было. Так мы на рынке покупали их местные вонючие дыни. Там, кроме дынь, тоже ничего не было.
- Это когда? – краешком рта проговорила Елизавета, держа зубами гвозди.
- Когда на Валаам ездили. И положи гвозди в коробку. Еще проглотишь. Давай, давай! – Ленка сама, не дожидаясь, вытащила гвозди изо рта подруги. – Я с тех пор, как у меня Левка в детстве крестик проглотил, нервная стала по части держания чего-то в зубах.
- Да брось, я ж не ребенок.
- Это с какой стороны посмотреть, - протянула Ленка. – Так что, вспомнила?
- Валаам помню. Дыни нет. – Елизавета медленно вела пальцем по холсту, проверяя ровность натяжения. – Слушай, что-то я видеть стала хуже.
- Стареешь, мать. Очки надо заказывать.
- Да прям! Успею еще.
- А в Приозерск мы попали – помнишь? – когда от крепости Орешек нас на полпути завернули по причине шторма. Тогда на катере только половина команды на ногах стояла, вторая половина полегла от алкоголя. Вот и не справились. Мы тогда пошли прогуляться в их лес и заблудились. У кого ни спрашивали дорогу на пристань – все показывали в разные стороны. Прямо как тот дед в вашем Цфате. Мы тогда еще решили обогнуть холмик и попали прямо на городскую свалку. А там люди в противогазах, дым, воронье – ну, апокалипсис. Конец света. Другая планета. Что, вспомнила?
- Не-а. – Елизавета нацеливалась на гвоздь молотком.
- А на пристань выбрались, узнали, что катер на Валаам будет только через неделю. Тогда пошли в местную гостиницу поселяться. Дали нам три номера в разных концах. И ни еды, ни воды. Тогда дынь этих обожрались, и у всех расстройство приключилось.
- Что, и у меня? – Елизавета оторвалась от подрамника.
- У тебя первой. А когда подлечились, опять пошли на пристань, а там яхта стояла.
- Яхту помню! – засияла Елизавета. – Я ее тогда в первый раз так близко увидела. Ребята были питерские, да?
- Ага, они ее сами сделали по чертежам. Три семьи помещалось. Они тогда нас взяли с собой.
- Помню, помню! Шли на Валаам под парусами, и ветер был такой, и брызги!..
- Ага. Тебе тогда этим ветром ухо надуло. Ребята шапочку дали.
- Что, ухо было? Точно? – недоверчиво мотала головой Елизавета.
- Точно, точно. Это ж ты у нас только про паруса и ветер помнишь. А я и про уши, и про дыни, и воронье это хичкоковское запомнила…
На балкон вышел Сема.
- Ну, привет, Елка! – раскатился он басом.
Обнял, троекратно поцеловал.
- Слышали, девчонки, вчера наши кого-то в автономии грохнули? Соседи пообещали, - кивнул в сторону безмятежно тающего на горизонте Вифлеема, - что месть будет ужасной.
- Переживем! – беспечно отмахнулась Елизавета. – Не впервой.
- Тебе там, на окраине, и ничего, - почесал затылок Сема. – А нам как вспомним, что прямо перед нашим домом гранаты взрывались, так повторения не хочется. И куда б отсюда свалить? К слову, помните нашего приятеля еще по Питеру, Веню?
- Того, что в Ашкелоне окопался? – Ленка уже давно сидела напротив Елизаветы и натягивала холст на второй подрамник.
- Ага, занесла его нелегкая… Так они с женой пробивали разные места. В том числе и Австралию, и Новую Зеландию. В Австралию их не взяли по возрасту. А из Новой Зеландии пришел ответ от какого-то Сулеймана Ясина, что евреи Цейтлины им не нужны! Веня матерился ужасно. Он же думал, что если в Новой Зеландии комаров нет, то и арабов нет...
Елизавета весь Семин рассказ выслушала внимательно, отложив в сторону инструменты.
- А мне с моей фамилией никакой отказ не грозит. Только я отсюда никуда не хочу уезжать, - сказала она без обычной своей тягучести в голосе. – Мне тут нравится. Ну и что, что стреляют. Постреляют – перестанут. Земля-то останется.
- Ты глянь, что творится! – хохотнул Сема. – Евреи из Израиля бегут, а русские мечтают вечно жить на этой сковородке! Ну, милая, ты, я гляжу, передохнула с дороги. Но судя по речам, не совсем здорова. Пойдем тобой займемся.
Он подтянул Елизавету одной рукой и чмокнул в макушку.
- Сем, ты, может, отдохнешь? – Елизаветина голова была как раз напротив Семиной груди. – Устал, наверное? К тебе ж сегодня целая очередь.
- Нам солнца не надо – нам партия светит. Нам хлеба не надо – работу давай! – проскандировала вбивавшая гвозди Ленка. – Иди. Сема вчера весь день отдыхал по хозяйству. Застоялся.
В кабинете Семена, разделенном на две части, в отличие от соседней мастерской, было стерильно чисто. В первом от порога закутке, темном, поджидала пациентов особая кровать, которую Сема называл «волшебной». Как-то специально сконструированная, с накладками из специфического камня, они была призвана оздоровить каждого укладываемого до состояния первозданной легкости. Так, по крайней мере, было написано в инструкции к этому корейскому инженерно-медицинскому чуду.
Во второй части кабинета стоял обычный массажный стол и обычная кушетка, как из поликлиники. Ну, и шкафчик с разномастными иголочками, что Сема ставил особо стойким пациентам. Ни Елизавета, ни его собственная жена к этой категории не относились, поэтому о влиянии иголок ничего рассказать не могли. Но вот кровать и – особенно – качественный массаж, от которого тело хоть и побаливало, но становилось абсолютно невесомым, приветствовали. Правда, пользовались редко. Как припекало, не раньше.
Вот и сейчас, прощупывая крупными пальцами Елизаветину спину, Сема только ворчал:
- Тебе ж питаться надо грамотно! Взрослая тетка, а веса в тебе, как в блохе! И мышц совсем нет, только бицепс прощупывается. Позвоночник-то нечему держать. Суставы увеличились, бляшки на коже. Руки крутит?
- Иногда, - кряхтела Елизавета, - но нечасто. Перед дождем только.
- Правильно, а дожди у нас нечастые. Вот ты и ждешь весны, чтоб попустило. Правильно я говорю?
- Правильно. Ой-ой-ой, Сема, ты мне дырку сделаешь!
- Сделаю! – увесистый Семин кулак разминал спину возле лопаток. – Чтоб запомнила, что за здоровьем следить надо. Я тебе сколько раз говорил – у тебя ж Кинерет под боком. Спустилась, поплавала – чем не бассейн? И следующим автобусом назад. Уже было бы меньше проблем. И тяжести не таскай. Тебе это про-ти-во-по-ка-за-но! – на каждый слог Сема отвешивал тяжеловесный шлепок. Елизавета только попискивала. – Ты – бесхребетная, запомни это. Дотаскаешься, потом из корсета вылезать не будешь.
- Сем, я у тебя на кровати поселюсь, - частями выдохнула из себя фразу пациентка, проталкивая слова в паузах между шлепками.
- Да было б сказано! – Сема перешел к оттяжке кожи вверх и ловкому подсечению ее ребром ладони. – Тебя ж чуть попустит – и ты опять какую-нибудь доску на себе потащишь.
- Сем, хорошие доски в дефиците, ты ж знаешь, - постанывала Елизавета. – Мне иконы писать не на чем. А покупать дорого.
- Слушай, Елка, - заключение своей речи Сема всегда проводил с бумагой и ручкой, записывая пациентам все рекомендации, чтобы не забыли. – Питание – раз. Дробное, но частое. Я тут написал. Обязательно молочное, рис, морепродукты. Гимнастика – два. Я тебе тут ксерокс приложил, посмотришь. Ты хоть на пару деньков задержишься? Я б еще разок с тобой поработал.
- Не, Сем, меня галерея ждет, перед Мишей неудобно. А упражнения ты мне столько раз давал! – Елизавета уже возлежала на волшебной кровати, абсолютно никакая, что та тряпочка – ну вот бери ее и неси. – И про питание я помню.
- Так что ж не выполняешь, епрст, чего ждешь? Пока позвоночник в трусы не упадет? И не говори, что кушать не за что. У тебя ж картины продаются? Я видел, вы с Ленкой еще одну привезли. Мелочевка туристам уходит? Уроки даешь? Куда ж ты деньги деваешь, если не жрешь ни фига?
- Долги отдаю, - Елизавета уже растеклась по кровати так, что сама себе казалась большой и мягкой. – Денег нет – беру в долг. А появляются – отдаю.
- На старость хоть откладываешь? – Сема писал уже с обратной стороны блокнотного листа.
- Не-а, - блаженно протянула Елизавета, - до нее еще дожить надо.
Сема оторвался от записей и глянул на нее поверх очков большими навыкате глазами.
- А официальная работа у тебя появилась? Пенсия какая-то светит?
- Не. Я принудительно работать не научилась.
- Чтоб вы так жили, творческие люди, как вы мечтаете! – Сема отодвинул в сторону записи и забарабанил крепкими пальцами по металлической стенке кровати. - Я вот Ленку с таким трудом оформителем пристроил! Тоже мне сказки рассказывала, что на дядю работать не умеет. А я ей паспорт ее нашел и ткнул под нос. И рассказал доходчиво, что ее ждет в старости, когда ни здоровья не будет, ни, может, меня. И что тогда? На детей себя взваливать?
Елка молчала. Несмотря на шумную музыку и громкие выкрики мальчишек за стенкой, она была готова закрыть глаза и улететь. И сон какой-то хороший, легкий уже маячил рядом и ждал ее окончательного расслабления. Но Сема, кудесник, убравший с нее своими ручищами и мысли дурные, и болячки, своими словами усиленно возвращал ее на землю.
- Сем, ты как моя мама, - протянула она на одних голосовых связках, потому как голова уже напрочь отключалась. – Та тоже, когда звоню, плачет, чтобы я возвращалась домой пенсию зарабатывать.
- И ты еще скажи, что мы с твоей мамой неправы! – и, помолчав. – Ленка говорит, ты в Россию собралась за документами. А там есть где на работу пристроиться?
- Ага. Храмы расписывать, - прошелестела. – У меня ж брат строитель. Ничего не строится у них. Только на храмы заказы. Он говорит, такой работы много…
- Так и езжай! – Сема в сердцах хлопнул себя ладонями по коленям. – Нет, Ленке, конечно, удобнее, когда ты здесь. Ты ей в работе помогаешь. Но подумай своей головой, какие у тебя перспективы? Ни работы, ни страховки, ни пенсионных. А документы? Тоже отдельный вопрос. Вообще, не факт, что тебя пустят обратно в Израиль…
- Сем, как не факт? – сон отлетел в дивную страну без Елизаветы. А она сама в своем худеньком теле лежала посреди широкой кровати, и отбитую спину немилосердно давили какие-то кругляшки. – Я семнадцать лет тут. Язык выучила. Ничего плохого не сделала. И – я все продумала - возвращаться буду в монашеском одеянии. Да пустят, брось!
- А если потребуют документ какой-нибудь от епархии, ты не подумала?
Елизавета лежала на кровати, как на сковородке с углями, и каждый уголь давил неимоверно.
- Господь не оставит, - выдохнула она. – Он не допустит, чтобы я опять страдала.
И низким каким-то, не своим голосом:
- Я свои страдания уже все прожила.
Сема помолчал.
- Да я помню, - смягчился его бас, и дальше Сема продолжал почти шепотом. - Но ведь у тебя здесь ни семьи, ни работы толком, никакой социальной защиты…
- А мне Господь помогает! – откликнулась Елизавета, поудобнее укладываясь на кровати. – С ним и живу.
За дверью пронеслась орава подростков. Хлопнула входная дверь. Стало тихо. Сема сложил на груди здоровенные волосатые ручищи.
- Ты действительно думаешь, что Он озабочен тем, чтобы Елке жизнь хорошую устроить?
- А как же? – Елизавета опять растеклась по кровати, и тело стало совсем-совсем невесомое. – Вон сколько раз неприятности были! А я помолюсь, попрошу – и все хорошо решается. Прям на удивление.
Сема замолчал. Долго глядел на Елизавету, как бы решая, делиться ли с ней своими выводами. Потом сказал:
- Ему все равно, как устроится твоя жизнь. Главное – чтобы ты не нарушала гармонию. А так – Господь равнодушен.
Елизавета повернула абсолютно воздушную голову и приоткрыла глаза:
- А как же Его ко всем любовь?
- А любовь придумана Им самим как способ продления себя посредством живущих. В любви человечество способно продлевать себя до бесконечности. Значит, до бесконечности будет длиться и Он в этом мире.
Елизавета прикрыла глаза.
- Ты извини, Сем, я твоей логики не поняла. Я посплю, ладно? Мы потом договорим…
- Ладно, ладно, - Семен положил ей руку на лоб. – Спи. Проснешься – не забудь заглянуть в холодильник. Морепродуктов не обещаю. Но каша есть. И паштет я вчера готовил, еще остался. Хоть поешь нормально.
Следующим утром, распрощавшись, Елизавета села в городской автобус. Прежде чем отправиться домой, она собиралась заехать в Старый город. Иерусалим она всегда воспринимала как некое мерило для себя. Если ее визит проходил спокойно, значит, она считала, все в жизни идет правильно. Особенно выделяла при этом Елизавета визит в Старый город. Вот пристанет к ней особо прилипчивый торговец. Или любимая ею лавка армянской керамики окажется запертой. Или самый вкусный в Иерусалиме фалафель, который она непременно покупала в одном и том же месте у Новых ворот, не продавали – все, это знаки того, что в ее жизни что-то неблагополучно и надо ждать неприятностей. Проверено было неоднократно. Поэтому в Старый город она заходила обязательно. И всегда с опаской. Опасалась пропустить какой-нибудь важный для себя знак. И опасалась, что вообще никаких знаков не получит. Для нее это означало бы, что Иерусалим от нее отвернулся. А этого она боялась, как отречения от нее кого-то очень близкого. Не матери, конечно, но кого-то не менее родного.
Вот и сейчас она, оценивая каждый свой шаг, моментально забыв о поджимавшем ее расписании междугородных автобусов, поднималась от длинной торговой галереи к мостику над улицей Яффо, ведущему прямиком к Яффским воротам. Ее обгоняли торговцы с громыхающими тележками. Торопились христианские богомольцы. Пробегали вечно спешащие харедим в вечных черных шляпах.
Елизавета никуда не торопилась. Она знала, что на это свидание она никогда не опоздает. Этот веками стоящий город, вросший в землю или выросший из земли, был вечной точкой, маяком в пространстве. И к нему невозможно было припоздниться, а можно было только прийти в свое время.
Возвращаясь сюда, она никогда не намечала заранее, в какую сторону пойдет. Полагалась на ноги, которые сами куда-нибудь сворачивали. Сегодня, пройдя насквозь длинную базарную улочку, ноги потоптались у фонтана на малюсенькой площади и через троичную греческую арку вышли к возвышающейся над невысокими строениями колокольне лютеранской церкви.
Высокие двери были распахнуты. Елизавета вошла.
Бессменный и, казалось, бессмертный местный привратник, которого Елизавета помнила с тех пор, когда впервые здесь побывала, и с тех пор ничуть не изменившийся, вежливо склонил голову. Высокий, с длинным лицом, изящным профилем, он был полиглотом, умевшим поддержать разговор с любым посетителем. Елизавета как-то была свидетелем его общения с японской группой, где он издавал абсолютно непривычные ее уху звуки, и японцы старательно кивали в ответ.
К Елизавете он обратился по-русски. Узнал? Да нет, не может быть. Она, конечно, бывает здесь раза три-четыре в году. Но, скорее, наметанным глазом просто вычислил национальность. Елизавета ответила на приветствие, заплатила полтора шекеля за билет и повернула направо, где начинался подъем на колокольню.
Лестница здесь была, как в ее доме в Цфате. Только длиннее. Когда голова начинала кружиться от бесконечного поворота, открывалась площадка между пролетами, где можно было передохнуть на широких лавках. Что Елизавета и делала. И не потому, что подъем давался трудно. Она привыкла ходить вверх-вниз. Просто поднимаясь не спеша, она готовила себя к созерцанию того вида, что откроется сверху. Предвкушала. От этого и не торопилась. И позволяла себе посидеть на лавочке, читая множественные надписи на стенах. Что интересно – на второй такой площадке надписей было гораздо меньше. То ли вандалы выдыхались, не доходили до этого уровня. То ли с подъемом их помыслы очищались, и марание стен их уже не занимало.
На последней площадке открылось небо и четыре выхода по сторонам света. Елизавета остановилась, успокаивая дыхание. Прямо перед ней на высоком каменном ограждении возился обычный воробей. Блестящим глазом он что-то высматривал на гладком камне и склевывал найденное. Наверное, кто-то крошки оставил. В здешних местах вообще легко подкармливали и птиц, и кошек, и вообще бездомных. Елизавета не двигалась, не желая нарушать трапезу. В памяти всплыли слова матери: «Что ж ты одна в чужом краю? Никто и крошки хлеба не подаст, и воды не поднесет. Как ты там живешь, птичка Божия?».
Воробей, насытившись, вспорхнул в небо. Елизавета вышла на узкий балкончик.
Прямо под ней лежал весь Иерусалим.
Переходя с балкона на балкон, она видела бесчисленные антенны, солнечные батареи и бесконечные веревки с постиранным бельем над крышами арабского квартала, и в этом обрамлении – сизые купола Храма Гроба Господня. Елизавета любила приходить туда перед закрытием, когда разбегались туристы, и можно было без суеты ощутить умиротворяющую благостность места. Недалеко от него возвышалось Александровское подворье. Ленка когда-то деятельно участвовала в перекрытии тамошней крыши. Рассорилась с местным начальством, и с тех пор они все туда не ходили. Масличная гора со свечой Елионской колокольни. Католический храм Посещения. Золотые купола Горненского монастыря ( чтоб они все там были здоровы!). Расписной фасад Базилики Всех Наций. Башня на университетской горе Скопус. Хаотично разбросанные коробки домов Восточного Иерусалима. И геометрия могильных плит Кедронской долины, самого известного кладбища и самого желанного места упокоения в мире.
И минареты. И два магнита, их притягивающие: серый купол Аль-Аксы и золотой Куббат ас-Сахры.
И новенькая, недавно отреставрированная (Елизавета считала, что не совсем удачно) синагога Хурва, самая большая в городе.
И все они стояли кучно, рядышком. А пространство между ними заполняли мужчины в кипах, в белых платках гутра, прозванными русскими «арафатками», в шляпах и бейсболках. И женщины в длинных черных платьях абаи, просто в черной одежде с непременно прикрытыми ногами и руками, приехавшие на богомолье православные в длинных юбках, туристки в разноцветных легких бриджах. Все они текли в одном разномастном людском потоке, сталкиваясь, общаясь, но не пересекаясь, пронося свою культуру сквозь культуры окружающие, почти не распыляясь, не ассимилируя, заполняя людским круговоротом эту землю, притягивающую к себе их всех, невероятно далеких и разных.
С ближайшего минарета донесся протяжный голос. И тут же вслед за ним отозвались все минареты округи. Прислонившись к стене, Елизавета щурилась на солнце, всем телом ощущая, как колеблется воздух от многократно умноженного призыва к намазу. И как только затихли муэдзины, снизу, из глубин колокольни, поднялась волна морского прибоя. Это заговорили трубы органа.
Они бились о камень, вырываясь наружу, заполняя собой квартал. Елизавете казалось, что они проникают сквозь нее, не встречая никакого сопротивления. Словно она вовсе не была для них преградой. Или была вообще воздухом.
Что там Сема говорил о Его равнодушии и о созданной Им самим любви? Может, и так. В любом случае, за мир этот – спасибо…