Тоска по отцу (Данькова Валентина) / Проза.ру

Я еду в гости к сестре. В не очень дальних поездках предпочитаю электрички. Сейчас в их видавших виды вагонах чисто, работают защёлки на окнах и даже – туалеты. Электропоезда девяностых годов прошлого века, не хочется и вспоминать.
Есть и ещё достоинства, которые я ценю в этом транспорте. В отличие от «маршруток», в них можно удобнее устроиться, перекусить, даже постоять, если уж очень некомфортно. А главное, отсутствует угнетающая монотонность. Правда, порой, это достоинство переходит в свою противоположность.
Вот и сейчас, только тронулся состав, одна за другой прошли две «постоялицы» с чувалами, выкрикивая прайс-лист повседневных товаров. Оно, конечно, нам удобно, мелочёвку часто забываешь прикупить, но, как представишь, что этим женщинам приходится испытывать изо дня в день за гроши…
А вот на авансцену вышел гармонист в замызганной одежонке, небритый, приплясывая и озорно подмигивая, запел частушки на злобу дня. По-сибирски скабрёзные и залихватские, они развеселили пассажиров. Одна затравила купе дачников с противоположной стороны от меня.
«Был я мусором, ментом…
Жалею, что артачился,
А теперь я, вот – дурдом,
В полицаях значуся»
- Во, даёт, бляха-муха! Ни – в бровь, а – в глаз, - расхохотался, один, - за такое и рублика не жалко.
Он достал кошелёк и осчастливил исполнителя.
- А я, как услыхал про переименование, так будто током шибануло, - откликнулся другой. - Меня ж не немцы, а полицаи, сволочи, выловили, чтоб в «дойче рай» отправить. Мои ровесники плюются от такой реформы…
- На кой хрен, вообще, это надо было, - подключился третий? – Крутят-вертят. Не успеет новая команда руль перехватить, давай открещиваться от прошлого, как от врага.
- Да не в том дело, папаши, - возразил сидящий напротив меня мужчина, развернувшись к спорщикам. Он, действительно, годился им в сыновья. – Это ж всё – на поверхности, а надо глубже смотреть. Тут же, сколько бабок из бюджета выделено! Попаслись чиновнички опять…
- Сталина на этих клопов нет… - вставил пострадавший в детстве от полицаев
- Чур, чур, тебя, не ко времени помянул, - замахал руками одаривший мелочью гармониста.
- А ты не согласен, что при Сталине порядок был? Он сам не крал, всю жизнь – в кителе, и другим не давал. Жульё, бандитов в 50-ых повывел…
- А что полстраны в лагерях сидело? Это как? – возмутился собеседник помоложе, что подлил масла в огонь, «откровением» о чиновниках.
- А туда им и дорога, если закон нарушали, - парировал сталинист, - зато те, что – на воле, жили спокойно… Поди, сейчас ночью пройдись, а раньше никакого страху не было…
- А это, что за остановка? – вдруг всполошились они, - во, заболтались, чуть не проехали. И, дружно поднявшись, ринулись к выходу…
«Вот, сколько мнений и в каждом – своя правда…», - подумала я, прикрыв глаза – в памяти яркой вспышкой высветлись картины моего детства…
* * *
Весна в тот год отставала от календаря, редкие оттепели лишь развозили грязь, но их теснили морозы. Наступило то скучное время, когда даже к гулянию терялся интерес. А что, в самом деле, делать на улице в холод, когда нет снега? Даже ветер, уставший от зимы, жалобно взвизгивал в трубе. За окнами – не поймёшь, то ли день, то ли вечер. «Сплошная серость», - говорил дедушка.
   Наверно, природа хандрила, чуя приближение беды: умер вождь, великий Сталин. Об этом сообщила замечательная чёрная «тарелка», весящая на стене, – радио.
Для меня было загадкой, как в ней помещаются люди, даже целые хоры. Я заглядывала за неё, но там была только стена, пыталась ножом поковырять её чёрную кожу и продырявила… чуть-чуть.
Мне нравилось петь вместе с ней, танцевать под её музыку, слушать интересные рассказы, и вообще, я её любила, даже такую, чёрную и непонятную.
Но в тот день из неё прозвучала плохая весть, и она выглядела ещё темней. Я прислушивалась, вдруг сообщат ещё что-нибудь страшное.
Сталина я знала. Он – вождь и учитель. А теперь он умер. Что значит «умереть», я представляла плохо. Точнее, не представляла. «Хоронить» довелось воробья и стрекозу. А вот, как умирают люди? В нашем переулке пока никто не умирал.
У меня была очень большая зелёная книга, которая называлась «Круглый год». Я достала её из своего книжного шкафа, нижнего отдела этажерки, заполненного моими книжками. Мне скоро исполнится шесть лет, и читала я очень хорошо.
   «Круглый год» открывался большой картинкой. На ней – Сталин и очень красивые мальчик и девочка. Дети дарят дорогому дедушке огромный букет роз. Вождь улыбается, но его добрые прищуренные глаза с хитринкой видят всё и всех, смотрят и на меня …
   К нам заглядывают соседи, шепчутся с бабушкой, но я слышу, они говорят о Сталине и всё повторяют: «Шо ж теперь будет?». В утешение им я показывала «Круглый год».
   Потом к бабушке пришли две её землячки с Кубани. По праздникам они всегда гостили у нас и пели так, как хор по радио и даже лучше. Как всегда, я получила на гостинец «монпансье» в круглой жестяной коробочке. А с бабушкой они обнимались и плакали, наверно, сильно любили дедушку Сталина.
   Я им хотела показать «Круглый год», рассказать, как вождь любил детей, как я его жалею, но баба Катя скомандовала:
   - Варя, та одинь дэтыну, хай погуляе…
   И бабушка сразу послушалась. А когда я уже несколько раз просилась погулять, то она не отпускала. «Гуляние» в ветреную морозную погоду заканчивалось для меня почти всегда простудой. Разница бывала лишь в том, простужусь я сильно или не очень.
   Поэтому, несмотря на то, что наступил март, мне поверх шапки и пальто был накутан платок, связанный бабушкой из пуха. Его она вычесала из наших коз Маруськи и Нюрки. Платок большой и тёплый. Его углы перекрещены на моей груди, а концы завязаны сзади.
   У нашего дома на вчерашней луже раскатана большая «скользанка», и ребятня, на зависть мне, давно толкалась на ней. Меня встречают радостно, за руки протаскивают по тонкому льду, он трещит и колется под ногами. Ребята веселятся.
   - Вы, что? Не знаете, что Сталин умер? – удивляюсь я и рассказываю об услышанном по радио и о том, что взрослые плачут. Озабоченно, по-стариковски вздыхаю: «Что же теперь будет?».
   Что теперь будет, не знает никто, ни бабушка, ни соседи, ни баба Катя. И от этого, как от страшной сказки, становится не по себе. Мы некоторое время не «скользаемся», не бегаем, стоим, как сироты. А то большое пространство, что за нашим переулком, называемое «миром», которое никак нельзя представить без Вождя, кажется бесприютным, тоже притихшим в ожидании неизвестного…
   Хмурый день быстро сменил мрачный вечер. Наша семья, как обычно, собралась вокруг стола, я принесла «Круглый год» и другие книжки, но семейного чтения не получилось.
   Вместо этого дедушка спустился в погреб, и достал брезентовый пакет. В нём были какие-то пожелтевшие листочки и фотографии, совсем не такие, как в нашем альбоме. Их я не видела ни разу. Они были жёсткие и хорошо стояли, если их прислонить к чему-нибудь.
   Дедушка брал снимки по одному, долго смотрел на каждый, говорил: «А помнишь?» или «А тут я с…». Он передавал их бабушке, и я видела, как у него дрожали руки.
   - Не надо, Котя, у нас же другой памяти о родителях не будет, - умоляла бабушка деда, - столько лет берегли. Немцы в оккупацию всё переворошили – не тронули…
   - Немцам они не нужны были, - возразил дед и строго добавил, - а тут, если рыть начнут, то… сказал, надо сжечь…
   То, что он говорил дальше, убеждая бабушку, тогда моему детскому разуму было непостижимо, но гораздо позже, дедушка многое пояснил, поэтому разговор, наверняка, был именно таким.
   - Жили мы «хорошо»: ни за что, ни про что скитались и с голоду пухли, та хоть живые. А если ещё «лучше» будет? Тогда что? Кто на его место сядет? А не приведи, – верный соратник*? Тогда точно, костей не соберём! Что нас ждёт теперь, неизвестно…
      Ко мне фотографии доходили в последнюю очередь. На них были сняты родители дедушки и бабушки. Тогда я ещё не знала, что моего прадеда, «середняка», как ненужный хлам сгребли с такими же рачительными хозяевами, как он, и во время «раскулачивания», в теплушках для перевоза скота отправили в Сибирь. Высадили из эшелона зимой раздетых полуголодных подальше от посёлка, выдали на всех несколько топоров и пилу…
   А ещё были фотографии родни, кубанские казаки и казачки, к сожалению, их лица ушли из памяти навсегда.
   Хорошо запомнились только две: на одной – дедушка в форме с товарищами, на другой – он с большой группой военных. Герои и борцы гражданской драмы, они были в будёновках со звездами и в шинелях под ремень. Среди них командармы, ставшие в 1937-40 годах «врагами народа». Сейчас эти фотографии внутреннее зрение воспроизводит безукоризненно.
   Запомнились они, наверно, потому, что дедушка интересно рассказывал о своих товарищах и о том, что у него могла сложиться военная карьера.
   Я сначала не поняла, почему рассматривая их, всхлипывали бабушка и мама с тётей. Я всё ещё думала, что они жалеют Сталина. Но когда дедушка поднялся и направился с ними к печке, а бабушка запричитала, тоже испугалась.
Подставив табурет к печке, влезла на него. Огонь занялся в затухающей печи, когда дедушка бросил в неё документы, а потом он вспыхнул сине-зелёно, загудел, словно сердясь, набросился на фотографии, и я видела, как искажались на них лица. Тут и мне стало страшно, казалось, горели не снимки, а люди, слёзы потекли и у меня. Дедушка стоял над плитой, и пока ни стухло пламя, плечи его вздрагивали.
Когда он повернулся к столу, то мы увидели в его руках одну фотографию. На ней одной не было мужчин. Это было фото моей маленькой бабушки.
Дед передал ей фотокарточку, и она прижалась к снимку губами.
- Иди ко мне, внучечка, - спустя некоторое время, позвала она меня, усадила на коленях, - вот видишь, мне здесь столько, сколько тебе сейчас.
- Почти шесть? – удивляюсь, улыбаясь. Смешно видеть белобрысую, как и я бабушку.
- А это – моя мама и тётя, значит твои прабабушки – кубанские казачки. Видишь, у них модные тогда причёски, волосы уложены «валиком», нарядные блузки и юбки, «на выход». Вот, когда я умру, - бабушка почему-то часто говорила о своей возможной смерти, - ты и вспомнишь обо мне, маленькой.
Я обхватываю её за шею, шепчу в ухо:
- А ты никогда-никогда не умирай! Ладно?

            ***
С улыбкой открываю чуть повлажневшие глаза и встречаю понимающий взгляд молодого мужчины, обличавшего чиновников.
- Смотрю на вас, - заговорил он, - вы, наверняка, думали об этом споре, хоть и молчали. Вот, улыбаетесь, как-то горестно… считаете их наивными? Да, а, ведь, от наивности революции и приключались. Слышали, Сталина им подавай. Право же, – дети. Нужен непременно суровый отец, чтоб держал в ежовых рукавицах, но только не его самого, а других. Вы согласны?
Я улыбнулась и стала готовиться к выходу – электричка подъезжала к нужной мне станции.