Захлябье деревня называлась. Да, да, именно так. Дед, пока жив был, любил рассказывать: как вода сошла, нашу деревню, мол, первой отстроили. Ну и назвали в честь хлябей. Тех самых, что разверзлись. Слово это он с удовольствием произносил, врастяг.
-Раз-вер-злись, -- и палец кверху, будто предупреждая.
Мы, пацанами, любили его россказни слушать. Усядется с нами в лопухах, где попрохладнее, и давай заливать. Как пушку один из лесу тащил.
--Во, -- даст потрогать, -- чуешь горбик? Тяжеленная была, сволота. А делать чо?
--Да ты из неё стрельнул хоть?
Вскипятится дед.
--Дело пехоты какое? Грязь на сапоги наматывать. Да и снарядов, того, не было.
--Ох-хо-хо,-- зайдётся пацанва. -- Так ты бы с картошки пулял.
--Картоху я пёк, -- обидится дед. -- Месяц, считай-что, на ней да на клюкве продержался. А вам, пустомелям, ничего вон в брюхи нейдёт, котов кормите.
Это он о нашем Пирате. Был такой в деревне: одноглазый, хромой, любая собака хвост подожмёт, а к нам вот прибился. Правда, где-нибудь около дома и ухом не поведёт. Руку протянешь, погладить, ощерится, ну вот-вот когти в дело пустит. Но это он так, для материнского глаза. За околицей мы, глядишь, в шесть лап несёмся, перемигиваясь. Понимали друг друга. Почему Пират из всей нашей братии именно меня выделил, о там только его кошачий бог ведает.Правда, подкармливал я его.
На "кис-кис" он, понятно, не отзывался, только на свист, как собака. Вот я днём, ближе к вечеру, его и высвистывал. А он уже ждал, из куста голос подавал. Туда я миску и ставил. А когда забирал утром...
--Миска была чистая, как будто помытая, -- продолжил Егор. -- Ты сто раз уже про этого кота рассказывал.
--Неужели сто раз? -- покачал головой Матвей Пантелеич. -- Что ж, больше не буду. Ладно, больной, ты лежи, а я пойду пройдусь, пожалуй.
Выходя из подъезда, он привычно сощурился. Солнце, отражаясь от асфальта, било по глазам как раз при сходе с последней ступеньки. Злое оно здесь, солнце. Не греет, а жарит, как если бы город сковородкой был. Вот и Егорка поджарился. Июль, а у него температура.
--Эй, Пантелеич, о чём задумался?
Он даже не оглянулся, и без того зная, что под клёном собралась обычная компания. Такие же, как и он, выдернутые детьми из деревень пенсионеры режутся в домино, прихлёбывая противный портвейн из соседнего магазина.
--Как внучок-то?
Этот из новеньких. Продал дом, приехал с деньгами, так что невестка его иначе как на вы и не называет.Держится ещё, по музеям ходит, к театру примеривается. Только ведь не доберётся он до театра. Надоест вся эта культура, да и осядет под клёном, откуда вынесут вперёд ногами, как недавно одного из здешних завсегдатаев.
--Присаживайся, земеля.
Корней, как всегда, в тельняшке. Жилистый, нос якорем, а ноги, как встанет, и сейчас под собой опору ищут. Всю жизнь по морю ходил, а теперь вот по суше, да и то недалече, до магазина если. Артрит.
Плеснув каждому по половине стакана, он вопросительно взглянул на Матвея.
--Ты, я знаю, не уважаешь...
--Ладно уж, -- махнул тот рукой и под одобрительный шумок заглотил положенную порцию.
Застучали костяшки домино. В их дворе эта традиция ещё как-то держалась. В соседних старики уже давно предпочитали телевизор. Встречались, только выгуливая собак. Казалось, только для этого их в квартирах и держат. Впрочем, многие из молодых утверждали обратное: мол, не будь собаки, батю на свежий воздух и метлой бы не выгнать было.
Свежий воздух... Да разве знают они, что это такое? Так, разве что кто на неделю, другую в деревню выберется. Да и то за город, поближе к свалкам, где вода из родников землю разъедает.
Воздух тогда воздух, когда его пить можно. Выйдешь спозаранок на косогор и, открывши рот, смотришь, как солнце одну за другой выхватывает из тёмного лесного месива сосны, которые начинают двоиться, отражаясь от речной, притягивающей к себе воды.
Эх, окунуться бы. Пока спускаешься, утро входит в силу. Ног не видно, они до колен укрыты молочным коктейлем тумана. Ни красителей, ни загустителей. Консервант бы не помешал, чтобы удержать эту красоту хоть до полудня. Но к чему? Ведь завтра будет то же самое, да и в полдень здесь не хуже. Воздух так прозрачен, что на другом берегу виден выклёвывающий из сосны червяка дятел.
Вода холодна. Привыкнуть можно, но некогда, и ты, ухнув, ныряешь в её тёмные глубины, где каждая коряга норовит стянуть с задницы купленные накануне в сельмаге плавки. Выныривать не хочется, но долго не выдержать. Вот уже и воздуха не хватает, виски потом покрылись.
Тьфу ты, каким ещё потом, в воде-то. Старик тряхнул головой, которая тут же отозвалась трескотнёй боли в затылке.
--Ты чё, Пантелеич? Побледнел как-то.
Душа-человек этот Корней. Беспокоится вот, будто родной.
--Ничего, ничего. Пройдусь, отойдёт.
--Смотри, тебе виднее.
Вскоре спина Матвея Пантелеевича скрылась за стеной пятиэтажки.
Ближе к вечеру к скамейке подбежала его невестка.
--Отца не видели?
Корней уже ушёл, а его изрядно к тому времени поднабравшиеся напарники мало что помнили. Подходил вроде, дерябнул даже, чего за ним не водилось, а куда потом подался, бог его ведает.
Старика так и не нашли. Милиция, больницы, морги, объявления в газетах. Обычный для обеспокоенных родственников набор. Но город так и не раскрыл своей очередной тайны.
Больше всех горевал Егор. Прошло уже два года. Он вытянулся, стал позже приходить домой, изредка попахивал табаком, но большего, памятуя о деде, себе не позволял.
Скамейка пустовала.Только Корней изредка, уже с палочкой, присаживался, выкуривал пару папирос и, кряхтя, направлялся обратно к подъезду, не забывая, если встречал, потрепать Егора по голове.
Жить стало трудно. Денег хватало только на квартплату. Надо было что-то придумывать, и отец Егора отправился в то самое, легендарное Захлябье.
Разведка прошла успешно. Дом был цел. Так, подправить кое-что, и живи, не хочу. Да и работа имелась. Местный фермер от перспективы заиметь в соседях непьющего инженера с женой бухгалтером даже ликом посветлел.
Всё устроилось на удивление быстро. Квартиру, пока на два года, сдали, вещи взялся перевезти тот самый, изредка наезжающий в город, фермер. Осталось посидеть на дорожку. Странно выглядела пустая квартира. Как будто обиделась. Как-никак, двадцать лет их домом была, а теперь вот...
Вспомнилось, как они играли с отцом в прятки, и как он делал вид, что не может его найти в шкафу за платьями матери. Ваза на серванте. Чтобы взять из неё конфет, приходилось ставить табуретки одна на другую. Теперь, подняв руку, он почти доставал до потолка.
--Егор! Где ты, пора уже.
Почти месяц суета не давала времени задуматься, но теперь и у матери глаза на мокром месте, вот-вот заплачет. А отец спокоен, только взглядом пустые стены обводит, как будто подмечая, где что нужно подкрасить или подклеить. Но это уже не их забота.
Провожающих не было. Только старый морской волк поджидал их всё на той же скамейке.
--Как хочешь, Мария, а полагается,-- прищурился он, протягивая родителям налитые до краёв стаканы.
Выпили. Посидели, прощаясь и со двором тоже, за покосившимся столом, и сразу стало легче. Прошлое отпустило их. Надо было ехать.
--Если о Пантелеиче что, я напишу.
Отец молча кивнул, пожал старику руку и пошёл к машине.
Эх, деревня, ты, деревня. Три избы и магазин. Две прочитанные где-то строчки вспомнились Егору сразу же, как только они приехали в Захлябье. Изб, правда, было не три, а чуть больше, а магазина так даже два. Один,в расчёте на дачников, открыл их работодатель.
Так отец в шутку называл Гордея Фомича, взявшегося возродить сельское хозяйство в отдельно взятой местности. Пока что удалось привести в порядок одну из бывших колхозных ферм, и засадить гектаров пять картошкой и овощами. Всё остальное напоминало рассказы деда о послевоенной разрухе. А вот их дом сохранился на удивление. Так, во всяком случае, показалось, когда к нему подошли. Шифер, конечно, мхом порос, забор сгнил, кое-где венцы заменить не мешало бы, но это, как говорится, только руки приложить.
Внутри пришлось присвистнуть. По полу, особенно в одной из трёх комнат, ходить опасно, оконные рамы едва стёкла держат, печка --голые кирпичи. Но на то они и договорились, что до зимы будут жить у соседей. Те свой дом не забрасывали, приезжали каждое лето.
Отец, так тот будто и не уезжал никуда. Уже на следующий день провёл инвентаризацию. впрочем, это было не трудно. Всё на своих местах: косы, топоры, лопаты... Даже плуг и соха нашлись, только вот впрягать в них было некого.
--Разве что меня, -- нервно засмеялась мать при виде такого богатства.
--Не, -- усмехнулся отец. -- Не осилишь. Вот если бабу Мотю...
Матрёна Ивановна, жившая через два дома, стала их главной помощницей. Помогала больше советами, конечно, но всегда по делу.
Невысокая, коренастая, с большими, огрубелыми от работы мужицкими ладонями, никогда надолго не покидавшая Захлябья Матрёна Ивановна была крестьянкой. Той самой, каких почти не осталось уже. До сих пор держала корову, осенью. кряхтя и пошатываясь, таскала мешки с картошкой, колола дрова и, предварительно отругав, крестила в спины местных пьяниц.
--Дело бы какое-никакое. он бы горы свернул, а так...,-- будто оправдываясь перед новыми соседями, объясняла она.
Для двух забулдыг таким делом стал их дом. Отцу они отвели роль подсобного рабочего, а самому Егору и вовсе если только гвоздь забить позволяли. Городские, мол, что с вас взять.
Первое впечатление от деревни оказалось странным. работы хоть отбавляй, а делать нечего. В городе, пока решишь, что одеть, час проходит, по магазинам прошвырнёшься -- ещё два, а здесь? Сиди на скамейке да жди, пока в чём-нибудь помочь позовут. Вот он и сидел, упершись взглядом в стволы деревьев и глядя на купающихся в пыли собак. Их в Захлябье было немного, а вот представители кошачьей породы деревню буквально оккупировали. Топить во молодечестве многие жалели, так что утро здесь начиналось серенадами котов около тех домов, где имелись кошки. Особенно один выделялся. Такие рулады выдавал, что сразу становилось понятно, кому будет отдано предпочтение.
--Приблудный кошачит, -- замечала в таких случаях Матрёна Ивановна.
Эту историю она уже не раз рассказывала.
Года два назад её разбудил истошный кошачий визг. Пришлось подниматься. Вышла, а там двое друг против друга, как мужики после доброй гулянки. Спины выгнуты, шерсть дыбом. Один -- соседский, мудрёной какой- то породы, а другой, куда покрупнее, сразу видно, бродячий.
Никто не знал, откуда он взялся. Ближайший жилой дом километрах в десяти от Захлябья. На руки никому не давался, но Матрёну выделял. В дом, правда, не заходил, ночевал на сеновале, да и то если сильный мороз, а летом осматривал окрестности с её крыши.
--У Матрёны сторож завёлся, -- ёрничали деревенские. -- Ты хоть ему платишь?
Что ж, платила. Молоком.Миску на крыльцо ставила. Если утром пустая, значит, приходил.
Что-то это Егору напомнило. Ну да, конечно. Лето, на улице асфальт плавится, а у него температура.
--Это тебя солнце поджарило. Злое оно у вас, -- сказал тогда дед, в очередной раз подсаживаясь к нему на кровать.
Как того кота-то звали? Пират, кажется. К нему все рассказы деда сводились.
--Егор, тебе к отцу, забыл? -- перебил его воспоминания голос матери.
А ведь забыл. Они сегодня на пилораму ехали, за досками, а это пятьдесят километров туда, и столько же обратно. Значит, вернутся поздно. Ну и хорошо, хоть какое-то разнообразие.
Вернулись даже позже, чем предполагалось. Солнце уже заходило, когда старый фермерский "газик" поднял клубы пыли на окраине деревни. Едва успели разгрузиться, как смерклось.
--Наломался, поди? -- посочувствовала сидевшая с матерью за чаем баба Мотя.
--Ничего, -- подмигнул отец. -- Крепче будет.
Так-то оно так, но он действительно давно так не уставал. В оплату за бензин пришлось ещё грузить и разгружать мешки с картошкой, да и трястись два часа на колдобинах просёлочной дороги удовольствием не назовёшь.
Когда проснулся, отца уже не было. Странно, но сегодня вид из окна уже не казался таким унылым. Пыль на дороге, двадцатиметровые сосны, астры у забора. Всё то же самое, уютное в своей неизменности. Даже собаки те же, что и вчера. Вон та, лопоухая, что ни день обходит деревню дозором, облаивая, будто по обязанности, каждого из встреченных по пути котов.
Кроме одного.Этого лопоухий обходит стороной. А, да вот и он. Странно. Целый месяц котяра не обращал на них ни малейшего внимания, а сейчас уселся под окном и чешет за ухом, всем видом показывая, что устроился здесь надолго. Не двинулся с места, даже когда Егор распахнул окно.
Эх, а дед-то прав был! Воздух и на самом деле будто на травах настаивался. Не дышишь, а пьёшь. Даже голова кружится. Почему-то не через дверь, а через окно перебравшись на улицу, Егор сел на скамейку, рядом с котом. Тот сначала насторожился, но потом, тряхнув мордой, прикрыл единственный глаз и устроился поудобнее.
В футболке холодно, но возвращаться не хочется. Всё-таки это не их дом. Вот когда он займёт свою законную комнату, будет совсем другое дело. Комната та самая, дедова, с окном в сад. Это по нему он,петляя, чтобы не заметила мать, бежал наперегонки с Пиратом к лесу. Интересно, где тот косогор, с которого он спускался? Вот бы найти.
В рассказах дед почти никогда не касался войны. Своей войны. Нет, Егор, конечно, знал кое-что: отступления, блуждания по лесам, плен, побег, штрафбат, потом, кажется, разведка. Но никаких подробностей. Если о войне, то о чужой войне, знакомой Матвею Пантелеевичу из баек деревенских стариков и собственного деда, приходившего на колхозные собрания с георгиевскими крестами на пинжаке. С генералом, из рук которого их получил, ему потом довелось воевать в гражданскую. Портсигар с дарственной надписью от Будённого он хранил так же бережно, как и "буржуйские" награды.
Почему-то именно сейчас, в виду сосен, которые были ростками в Первую Мировую, всё это всплыло в памяти. За ними текла река. Они с отцом уже ходили пару раз, окунались. Особо не поплескаешься, вода так холодна, что через пять минут ноги сводит.
Вспомнилась любимая фраза историка из городской школы.
--Всё повторяется, -- говорил он почти на каждом уроке. -- Новыми бывают только подробности.
Егор усмехнулся. Разве не похож он сейчас на своего деда?
Рядом раздалось урчание. Кот потягивался, глядя в сторону восходящего солнца и царапая, будто в нетерпении, скамейку. Почему бы и нет? А босиком, так даже и лучше. Приблудный, будто прочитав его мысли, соскочил на землю и подбежал к калитке.
Он знал, что делает.Направился не к лесу, а в сторону их дома, где стучали молотки, и время от времени взвизгивала бензопила. Как был, босиком и в трусах, Егор проскользнул вслед за котом в сад и помчался меж яблонями к дальнему забору. По ногам хлестала не скошенная пока ещё трава, жглась уже по осеннему злая крапива, на землю, вслед за листьями, падали яблоки. Всё было как при замедленной съёмке. Он даже приклеившихся к забору улиток разглядеть успел.
На поворотах кот останавливался и поджидал спутника, точа когти о стволы сосен. Тут, у деревни, их ещё не трогали, возили откуда-то из глубины леса. Но вот сосны отступили, как будто специально открывая вид на раздавшуюся здесь вширь речку.
Егор присвистнул. Если дед говорил про это место, то как он отсюда спускался? Отвесная, метров десять в высоту, стена из красного песка, испещрённая точками ласточкиных гнёзд. Но его проводник явно здесь бывал. Немного в стороне спуск был более пологим. Туда они и направились.
Не раздумывая, Егор скинул футболку и вошёл в воду. Раньше в конце августа он бы на такое не решился. Стрёмно, как говорили в городе. Но сейчас на ум приходили совсем другие слова, каких он и произнести-то не умел. Разве что "ляпота" Ивана Грозного из старого советского фильма. Эх, его бы сюда, а не на балкон многоэтажки.
Собравшись с духом, Егор нырнул, тут же едва не расцарапав лицо о ветку оплетённого водорослями дерева. Холодно-то как! Пальцы на ногах аж скрючились. Зато дно видно, как будто в воздух нырнул. Рыба непуганая, как попугаи в джунглях Амазонки. Едва хвостом по лицу не хлещет. Но холодновато всё-таки, пора наружу.
Выскочив на берег, он долго, согреваясь. бегал вдоль него по песку. Впрочем, солнце уже напомнило о себе. Туман разошёлся, стало теплее. Наверху Егора, как собака хозяина, поджидал кот. Обратно к дому они,перемигиваясь, как будто поняв что-то друг о друге, неслись в шесть лап.